"Perhaps the girls of the Mese’ arcades knew how the two met".
(Harold Lamb, «Theodora and the Emperor»)
В тот день патрикий покинул Священный дворец в сильном раздражении. Тем более сильном, что он осознавал правоту дяди-императора.
— Тебе скоро сорок, Юстиниан, — сказал ему Юстин три месяца назад. — Я стар… Вряд ли я долго протяну. Ты станешь императором… Тебе нужно жениться. Неженатый император — это, сам понимаешь…
Юстиниан знал, что любая девица Империи будет счастлива иметь его своим мужем… Ну, или почти любая. Но он-то не хотел жениться на любой!..
Нетерпеливо подгоняя коня, он ехал по Средней улице к Адрианопольским воротам и, размышляя о самом себе, сознавал, что, несмотря на свои тридцать восемь лет и седеющие виски, несмотря на годы, проведенные в обществе книг и государственных чиновников, среди придворных церемоний, холодных мраморных полов и величественных дворцовых залов, в нем, где-то в глубокой глубине, дрожала «поэтическая» струнка. Где-то там еще жил тот круглолицый вихрастый юноша, который любил по окончании занятий, забившись в дальний угол сада, читать нараспев элегии Овидия… И вот, когда заходила речь о женитьбе, этот юноша поднимал голову, струна звенела и требовала, чтобы жена была не просто необходимым предметом обстановки, а той самой «половиной», о которой писал Платон в «Пире». Но где ее найти? Как ее найти?.. Юстиниан послушно стал знакомиться с теми девицами из благородных семей, которых рекомендовали ему августейшие супруги. Он думал, что среди них ему встретится та самая, он молился об этом каждое утро в дворцовом храме… Тщетно! Девицы казались ему настолько плоскими и скучными, что он не находил себе места, пока не прощался с ними и не оказывался вновь в библиотеке среди книг. Он познакомился даже с двумя тридцатилетними знатными вдовушками, но эти ужаснули его еще больше, и в конечном счете он не выбрал никого.
И вот, сегодня на вопрос августейшего дяди ему пришлось честно ответить, что ни одна из предложенных в невесты девушек его не устраивает. Император был раздосадован, хотя в глубине души, как догадывался Юстиниан, понимал, что помешало племяннику сделать выбор. А вот императрица просто разгневалась — ведь, по ее мнению, каждая из рекомендованных ею девиц была чуть ли не верхом совершенства. Но все они отвергнуты! Как?! Что это значит? Не гордыня ли сатанинская обуяла Юстиниана? Полно, да пошла ли ему впрок его великая ученость, о которой ходили легенды уже не только в Константинополе, но и за его пределами?.. Состоялся пренеприятный разговор, в конце которого Юстиниан в сердцах сказал, что он лучше утопится с камнем на шее, чем позволит повесить себе на шею камень в виде тупицы-жены. И, даже не поклонившись, покинул императорские покои, что было неслыханной дерзостью… Плевать! Конечно, дядя с женой, до сих пор так и не выучившиеся читать, могут быть в восторге от этих девиц, но напрасно они ждали того же от Юстиниана! О-о!.. Господи, что это за дуры! А как они боятся его, как они трепетали хоть слова сказать ему поперек! Все подобострастно смотрели ему в рот, смущались, краснели, кивали, а вдовушки еще и мерзко жеманничали!.. Силы небесные! Нет, ни за что он не женится на подобной особе! Но жениться ведь все-таки надо… Но на ком? На ком?!..
Занятый такими мыслями, он не заметил, как выехал за стены Города. Машинально он повернул в сторону Пропонтиды и очнулся только тогда, когда перед ним заблестела вода. Солнце уже клонилось к закату. Юстиниан отпустил повод, и лошадь лениво брела вдоль берега, а всадник вновь погрузился в невеселые мысли, как вдруг услышал справа в кустах женский смех. В другое время Юстиниан вряд ли остановился бы, но сейчас к бродившим в нем злости и раздражению странным образом вдруг примешалось жгучее любопытство. Он спешился, огляделся и, привязав коня к дереву, стал бесшумно красться туда, где прозвучал смех, осторожно раздвигая ветки кустов, и вскоре увидел перед собой сквозь зелень небольшую полянку. Там были мужчина и женщина, судя по одежде, из простонародья. Мужчина обнимал женщину и пытался поцеловать, она же, смеясь, в шутку отбивалась от него, но после недолгой борьбы сдалась, и после страстного поцелуя мужчина повалил ее на траву. Юстиниан хотел уйти, но словно прирос к земле и все смотрел и смотрел…
На щеках его горели два красных пятна, когда он сел на коня и направился обратно в Город. Нельзя сказать, чтобы он был сильно смущен подсмотренной сценой, но в душе его раздражение внезапно уступило место сильнейшему плотскому вожделению. Юстиниан не был девственником и порой пользовался услугами женщин известного рода, но в целом эта сторона жизни не особенно занимала его даже в молодости — его всегда больше интересовали книги, чем женщины. Но теперь с ним случилось что-то странное. Попадавшиеся навстречу женщины против его воли привлекали внимание, и он с трудом удерживался, чтобы не буравить их взглядом. При въезде на площадь Быка конь Юстиниана расковался и захромал; патрикий спешился и почти тут же нос к носу столкнулся с одним схоларием. «Вот кстати!» — подумал Юстиниан, отдал ему коня, велев отвести его в конюшню, и сказал, что немного пройдется пешком.
Покинув площадь, он свернул со Средней в какой-то переулок, потом в другой; дома все ближе надвигались с обеих сторон, под ногами то и дело попадались отбросы и мусор, шныряли ободранные кошки; уже спускались сумерки, а на этих узких улочках было и вовсе мрачно. Попадавшиеся навстречу бедняки искоса оглядывали роскошно одетого патрикия, которого неизвестно, зачем, занесло в этот район Города, да еще в такое время. Юстиниан заметил это, и ему внезапно пришла в голову мысль, которая, пожалуй, показалось бы довольно странной дяде-императору и наверняка вызвала бы возмущение царственной тетки. Пройдя еще пару переулков, он вышел на улицу пошире, где встречались забегаловки и лавки, и, осмотревшись, направился к лавке старьевщика. Юстиниан остановился и, после краткого раздумья, предложил владельцу лавки свой синий с белой каймой плащ в обмен на выцветший коричневый, висевший тут же на крюке у входа. Носастый еврей лет сорока вытаращил на патрикия глаза и сказал, что вряд ли у него достанет денег на доплату.
— Беру без всякой доплаты!
Не дожидаясь, пока старьевщик придет в себя, Юстиниан снял свой плащ, кинул на руки ошалевшему еврею, сам облачился в коричневый и покинул лавку. Сзади неслось:
— Да благословит тебя Бог, господин! Да исполнит Он все желания души твоей!..
Теперь никто не обращал внимания на императорского племянника.
— «Желания души»! — сквозь зубы пробормотал Юстиниан, шагая в сторону морских стен. — Не знаю, как там души, а вот желания моей плоти исполнить не так и трудно…
Тут он остановился в раздумье. Последний раз он прибегал к услугам гетеры уже довольно давно, года три назад, и совсем не в этом районе. Между тем вид этого квартала вызывал подозрения, что патрикий забрел в изрядную дыру: если ему тут и встретятся ночные пташки, то они, скорее всего, будут не того качества, к которому он привык… Пока он размышлял, какая-то женщина, выйдя из близстоящего дома, внимательно рассматривала его и в конце концов подошла к нему сзади.
— Господин желает? — раздалось под ухом.
Он вздрогнул и обернулся. Перед ним стояла невысокая женщина лет тридцати с черными, как смоль, волосами и такими же глазами, довольно красивая, но болезненной, потускневшей красотой, как стертая от долгого обращения монета. Ее туника без рукавов, отсутствие покрывала на голове, жирно подведенные глаза и ярко нарумяненные щеки не оставляли сомнений, что перед Юстинианом стояла одна из тех, о которых он как раз помышлял. Совпадение поразило его.
«На ловца и зверь бежит! Но, однако же… А впрочем, она недурна, только попрошу ее смыть эти ужасные румяна…»
Юстиниан криво усмехнулся и, глядя в бесстыжие черные глаза, сказал как можно более наглым тоном:
— Да, желаю.
— Тогда пусть господин следует за мной, — сказала гетера, улыбнувшись, и Юстиниан увидел, что у нее прекрасные белоснежные зубы.
Они вошли в дом; женщина, окинув патрикия быстрым взглядом и заметив под заношенным плащом богатое одеяние, попросила подождать «момент», пока она «все приготовит», и скрылась в соседней комнате, а Юстиниан остался в первой — видимо, гостиной. Она была довольно большая, а в углу патрикий заметил лестницу наверх.
«Эге, да она, видно, богатых принимает, деньги есть! Или тут целый притон?.. В любом случае не такая дыра, какой я опасался, авось, не разочаруюсь…»
На столе у окна он заметил какую-то книгу и подошел посмотреть. Открыв толстый папирусный кодекс наугад, он прочел:
«“Не правда ли, Паррасий, живопись есть изображение того, что мы видим? Вот, например, предметы вогнутые и выпуклые, темные и светлые, жесткие и мягкие, неровные и гладкие, молодое и старое тело вы изображаете красками, подражая природе”. — “Верно”, — отвечал Паррасий. “Так как нелегко встретить человека, у которого одного все было бы безупречно, то, рисуя красивые человеческие образы, вы берете у разных красивых людей и соединяете вместе, какие есть у кого, наиболее красивые черты и таким способом достигаете того, что все тело кажется красивым”. — “Да, мы так делаем”, — отвечал Паррасий. “А изображаете вы то, что в человеке всего более располагает к себе, что в нем всего приятнее, что возбуждает любовь и страсть, что полно прелести, — я разумею душевный строй? Или этого и изобразить нельзя?” — спросил Сократ».
Вот так да! Юстиниан чуть не присвистнул. Дверь скрипнула, он обернулся и спросил у появившейся вновь гетеры:
— Ты читаешь Ксенофонта?
Женщина вдруг смущенно потупилась.
— Нет, — тихо сказала она, — я неграмотна. Это сестра моя читает.
— У тебя есть сестра? — Юстиниан перелистывал рукопись, любуясь прекрасным почерком писца. — И она читает книги?
— Да, читает… Хочет быть образованной.
— А ты не хочешь?
— Мне некогда учиться, работать надо! — огрызнулась гетера.
— Вот так-так! — Юстиниан сел на деревянный табурет и принялся разглядывать женщину. — То есть ты работаешь, торгуешь собой… А сестра твоя сидит у тебя на шее и за твой счет книжки почитывает? Ну, не злись, — добавил он, видя, что гетера начинает раздражаться. — Такой уж я… люблю побеседовать, а не так просто: пришел, взял, ушел… Не беспокойся, я заплачу. Можешь включить нашу беседу в счет оплаты, — он улыбнулся, гетера тоже усмехнулась. — Так что же сестрица так тебя не любит? Или, напротив, ты так ее любишь, что жертвуешь собой? Младшая любимица, что ли?
— Да, она младше. Только она не на шее у меня. Это больше я у нее на шее.
— То есть?
Разговор забавлял Юстиниана, а неизвестная сестра гетеры, интересующаяся Сократом, вызывала все большее любопытство. Гетера зажгла светильник на столе.
— У нее свои клиенты. Немного, но они гораздо богаче моих. Если б не она, так мы бы тут не жили так… широко. У нас тут, господин, две комнаты в нижнем этаже, — гетера как будто прониклась доверием к Юстиниану и заговорила более раскованно, — и две в верхнем, да еще кухня и прихожая там, мы проходили сейчас. Но, — она вздохнула, — за это мы много платим… Иногда не хватает… Вот завтра надо платить этому шельме Геласию… А впрочем, что это я? — спохватилась она. — Тебе, верно, не интересно, да и пришел ты не за этим.
— Нет, отчего же, очень интересно! Особенно твоя сестра меня заинтересовала. Значит, образованная... И много она читает? Поэтов, например, знает? Гомера, Софокла, Еврипида?
— Да чего она только не знает! Уж денег пошла на книги тратить, я ее и ругаю, а она свое! Нам, говорю, за комнаты нечем платить, а она опять третьего дня притащила какую-то книгу… И читала мне из нее, читала! Стихи, конечно, хорошие, за душу берут, я и всплакнула… Но такие деньги, Господи!..
Юстиниан оживился.
— А что, — спросил он, — не согласится ли твоя сестра вместо тебя принять меня? У меня просто страсть к образованным женщинам, я и сам стихи люблю…
Гетера, чуть надувшись, ответила:
— Она с улицы не принимает, у нее только постоянные клиенты. И платят они ей втридорога!
— Я заплачу вчетверо против того, что ей платят, — сказал Юстиниан, хлопнув по туго набитому кожаному мешочку, висевшему у него на поясе.
Гетера несколько мгновений смотрела на него, чуть приоткрыв рот, глаза ее алчно сверкнули, и она сказала:
— О-о, ну, раз так… Подожди здесь, господин, я спрошу ее!
Она торопливо поднялась по лестнице на второй этаж. Юстиниан тоже поднялся вслед за ней на несколько ступеней и прислушался. Сверху раздались глухие звуки двух женских голосов. Юстиниан различил голос своей новой знакомой, а голос ее сестры был совсем невнятен — видно, она говорила значительно тише. Напрягая слух, Юстиниан разбирал отдельные слова: «завтра платить», «этот шельма», «вчетверо!» Наконец, раздался шум открывающейся двери, и Юстиниан быстро сошел с лестницы и вмиг очутился вновь у окна. Гетера спустилась и радостно объявила:
— Подожди, господин, самую малость, а потом пожалуй наверх! Она сама позовет. Согласилась!
Сердце Юстиниана внезапно глухо стукнуло — так, словно бы вся судьба его должна была решиться сейчас.
«Ну, что ж, — съязвил он сам над собой, — если уж блудить, то хоть с образованной…» — а вслух сказал:
— Прекрасно! А чтоб и ты была не в обиде, вот тебе за труд, что уговорила сестрицу!
Развязав мешочек, он вынул оттуда золотую номисму и положил на стол. Гетера широко распахнула глаза.
— О! — проговорила она. — Благодарю, благодарю! Как ты нас… Благодетель!
Юстиниану показалось, что еще немного, и она бросится целовать ему руки, и он поскорее убрал их за спину. Гетера взяла монету и куда-то вышла, а Юстиниан сел и снова стал перелистывать Ксенофонта. Через какое-то время он услышал, как наверху отворилась дверь и очень мелодичный голос сказал:
— Можно подняться!
Юстиниан встал, и у него вторично стукнуло и упало сердце.
«Что это со мной?»
Додумать эту мысль он уже не успел: как мальчик, взлетев по лестнице через две ступени, он вошел в чуть приоткрытую дверь, затворил ее за собой и остановился.
Комнату освещал огонь трех свечей в высоком медном подсвечнике на столе. У окна, занавешенного синим шелком, стояла женщина — невысокая, тонкая, очень изящная; бледное овальное лицо, прямой нос, небольшой чувственный рот. Черные, слегка вьющиеся волосы рассыпались по плечам. Но больше всего привлекали внимание глаза — огромные, темные, бездонные, под густыми дугами бровей. Чуть вздернутый подбородок придавал ее облику некоторую надменность. У Юстиниана мелькнула мысль, что, быть может, эта женщина перенесла какую-то тяжкую болезнь… А может быть, много страдала…
— Ну, что, — не сводя с него глаз, сказала она все тем же удивительно мелодичным голосом, в котором, однако, чувствовалась жесткость и слышалась насмешка, — денег много, есть чем сорить?
— Не в этом дело. Просто я люблю умных женщин… а в моем окружении их мало попадается.
Скинув плащ, он бросил его на табурет у входа.
— Что ты знаешь о моем уме?.. Впрочем, да, в твоем окружении умных женщин, скорее всего, действительно нет.
Юстиниан удивился.
— Что ты знаешь о моем окружении?
— Ничего, но вижу, что ты из знатных, судя по одежде… А в этом кругу умных женщин…
Она усмехнулась и умолкла. Они некоторое время молча смотрели друг на друга.
— Ты права, — сказал Юстиниан. — А о твоем уме мне твоя сестрица рассказала кое-что.
— Комито, как всегда, слишком болтлива… Ну, да ладно.
— Нет, это я первый начал ее расспрашивать. Просто увидел там на столе Ксенофонта... Вот благодаря ему мы с тобой и познакомились.
— Ха! Ксенофонт стал сводником! Что ж, это забавно! А плащ чего такой потрепанный надел? Чтоб не узнали? Боишься, что потом скажут, где был?
Глаза ее насмешливо сверкнули. Юстиниана поразило, что она разговаривала с ним совершенно свободно. Не развязно, нет, не нарочито нагло, а именно свободно. В ней не было ни подобострастия, как в Комито, когда он пообещал много заплатить, ни той «признательности», которую выказала та же гетера, получив золотой, ни кокетства. Нет, эта женщина говорила с ним, как с равным, словно она и блудницей вовсе не была, словно он не был покупателем ее услуг. Это было гораздо больше, чем ожидал увидеть Юстиниан.
Он молча улыбнулся в ответ на выпад гетеры и оглядел комнату. Она была поделена на две части деревянной перегородкой с широким проемом в виде арки, который закрывался завесой из того же шелка, что на окне, сейчас почти полностью раздвинутой, так что можно было увидеть в глубине широкую низкую кровать; шерстяное покрывало с белым узором из птиц и лиан на синем фоне было снято и брошено тут же у изголовья; в медном светильнике под потолком горели три лампады; на стене висело большое, шириной во всю длину ложа и высотой почти до потолка, медное зеркало. Очевидно, владелица этого жилища действительно получала большие деньги за свои услуги, раз могла позволить себе такую роскошь. Зеркало зрительно увеличивало комнату, но, конечно, имело иное назначение… Сразу слева от двери стояли два сундука, где, по всей видимости, хранилась одежда, в углу — еще одно зеркало, высокое и узкое, и перед ним столик с пиксидами и всякими склянками; у левой стены стояли шкаф, по-видимому, книжный, а в переднем углу висела темная икона Богоматери — как показалось Юстиниану, восточного письма. Пол был покрыт пушистым ковром, на столе перед окном лежали какая-то рукопись и несколько листов папируса, стояла чернильница, валялись два пера. На маленьком столике справа от окна стояла кифара.
— Что ж, — Юстиниан подошел к столу, — живешь ты неплохо.
Он вновь оглядел хозяйку комнаты с головы до ног. В отличие от сестры, она была совершенно не накрашена; вместо туники на ней было что-то вроде восточного халата из тонкого белого шелка, с рукавами только до локтей, с большим зап;хом, перевязанного узорчатым поясом. Шелк свободно облегал фигуру, не скрывая, однако, форм; он даже чуть просвечивал, и это почему-то вызвало у Юстиниана смущение, которое он, к собственной досаде, не смог полностью скрыть. Женщина не спускала с него глаз.
— Как тебя звать?
— Феодора.
— Комито сказала, что ты любишь стихи. Это правда?
— Да, — жесткости в ее голосе больше не было.
— Прочти что-нибудь!
Она чуть улыбнулась и, устремив взгляд на горевшие свечи, прочла нараспев:
— «В юности ночь проводить с молодою подругой иль другом,
Всею отдавшись душой пылу любовных утех,
Или же песни на пиршестве петь беззаботно под флейту, —
Радостней этого нет в жизни людской ничего
Ни для мужчин, ни для женщин».
— И ты согласна с Феогнидом?
Феодора взглянула на него, чуть удивленная тем, что он сразу узнал поэта, и снова отвела глаза. Юстиниан вдруг ощутил, что в ней нарастает смятение, которое она силится не выдать.
— Нет. Но я подумала, что тебе понравится, быть может.
— Ты думаешь, я молодой повеса?
— Что ты, — ответила она насмешливо, — кто ж не увидит, что ты уже не молод!
Он неожиданно для себя вспыхнул и опустил взгляд.
— Но не беспокойся, — продолжала она, — в такие места приходят и беззубые старики.
— Им-то что тут надо? — Юстиниана возмутила мысль, что такой прекрасной молодой женщиной может обладать какой-то старый сладострастник.
«А ты-то сам не такой, что ли? — мелькнула у него мысль. — Неоперившийся юнец! Можно подумать, ты ей пара!»
— Не бойся, ко мне такие не ходят.
— Комито сказала, что у тебя несколько постоянных клиентов…
«Красивых, наверное», — чуть не добавил он, но сообразил, что это будет выглядеть уже ревниво.
«Да что это со мной?!..»
Он придвинул стул, сел и, чтобы переменить тему, сказал:
— Кстати, о флейте. У тебя вот кифара. Играешь?
— Слегка.
— И петь умеешь?
— Умею.
— Может, споешь?
Она взяла кифару и села на низкую скамеечку у стены. Провела по струнам, раз, другой… Взглянула на Юстиниана.
— Что прикажешь петь?
— Спой то, что ты хочешь.
— Хм. Впервые попался такой, который просит петь то, что хочу я.
— А что заказывают другие?
— Разное. Чаще всего песню про… а впрочем, она развратная. Ты любишь такие?
— Нет. А ты?
Она не ответила, некоторое время перебирала струны и, наконец, заиграла печальную мелодию, очень печальную, пожалуй, даже безнадежную. Потом запела тихонько, на каком-то непонятном языке. Юстиниан вслушивался и по отдельным словам догадался, что Феодора пела по-сирийски.
Когда она допела второй куплет, он внезапно понял, что все решено. Это охватило его вмиг и — он знал — навсегда. Сердце прыгнув, забилось так, что ему показалось — стук можно было услышать чуть ли не с лестницы. А Феодора пела. Спев три куплета, она вдруг ударила всей ладонью по струнам и, встав, поставила кифару обратно на столик.
— Ты знаешь сирийский, Феодора?
— Немного, — сказала она, бросив на него быстрый взгляд. — Мне приходилось водить знакомство с сирийцами и египтянами… Они научили меня нескольким своим песням. Но эта моя самая любимая.
— Очень печальная… О чем она?
— О чем?.. — Феодора отошла к зеркалу в углу и медленно продолжала, глядя на свое отражение. — Она о том, как человек все ждал в жизни чуда… А жизнь у него дурно складывалась… очень дурно. Но он все ждал чуда, ждал… Каждый вечер ложился спать и думал: ничего, вот завтра что-то случится, и все изменится… и будет все другое… хорошее… — голос ее чуть дрогнул. — А потом… потом он понял, что ничего не будет, и зажил, как все. И перестал ждать… Потому что чудес не бывает.
Она повернулась к Юстиниану.
— Ладно, песни песнями, а ты ведь не за этим пришел. Или ты хочешь, чтобы я пела еще?
— Не хочу, раз ты не хочешь, как я вижу.
Удивленный взгляд, темные глаза словно попытались заглянуть в глубину его души и прочесть мысли и вдруг опустились.
— Тогда пойдем, — она чуть качнула головой в сторону «спальной» части комнаты.
— Погоди, — он встал. — Я… да… я не за этим пришел… То есть… Мы, да, пойдем сейчас… Но сначала скажи, согласна ли ты сделать одну вещь… Если согласна, то мы пойдем… А если нет… — он остановился, волнение не давало ему говорить.
Феодора глядела на него недоуменно и выжидательно.
— А если нет, Феодора, — продолжал Юстиниан, — то я просто уйду… оставлю деньги, сколько там надо… за ночь… и уйду.
Она вздрогнула и спросила почти шепотом:
— Что за вещь-то?
Он подошел к ней почти вплотную и, глядя в огромные бездонные глаза, сказал:
— Согласна ли ты стать моей женой?
Она отпрянула, несколько мгновений смотрела на Юстиниана, потом глаза ее зло сузились, и она прошипела:
— Шутить изволишь, господин? Конечно, мне за это платят… За то, чтобы я развлекала вас… Но все же такие извращенные шутки…
— Я не шучу, Феодора. Уверяю тебя, мне сейчас не до шуток. Нет, не до шуток. Фео-дора!
Он слегка дотронулся до ее темных кудрей, но тут же отдернул руку, будто обжегся. Феодора, и без того бледная, побледнела еще больше, потом внезапно покраснела и прошептала в смятении:
— Ты… Я не понимаю… Ведь ты из богатых… Ты при дворе служишь?
Он молча кивнул.
— Ну, вот… Я догадалась по одежде… И вон, перстень у тебя какой… — она говорила быстро, отрывисто. — Как же ты?.. Если ты хочешь жениться, так там у вас… наверное, много женщин… девиц… И любую ты можешь взять в жены… Благородную… чистую…
— Да, много женщин, — проговорил он медленно и негромко, — «и девиц без числа… Едина же есть голубица моя, совершенная моя», — уже смело он прикоснулся к ее кудрям. — «Волосы твои — как стада коз, сходящие с Галаада…»
Феодора, не шевелясь, слушала его, как завороженная. Губы ее чуть приоткрылись, и между ними блеснул жемчужный ряд зубов. А Юстиниан, глядя в ее глаза, продолжал:
— «Зубы твои — как стада овец остриженных, исходящих из купальни, все двоеплодны, и неродящей нет среди них… Словно вервь червленая — уста твои, и беседа твоя любезна…»
— Что это, откуда? — прошептала она чуть слышно.
— Ты не читала Песнь Песней Соломона?
— Нет… Ветхий Завет я вообще… почти не знаю…
— Еще узнаешь. Да простит мне Всевышний, что я… Я много раз читал ее и всегда понимал так, как учили отцы… Что это о любви души и Бога… Но я никогда не думал, что…
Он не договорил, наклонился и поцеловал Феодору в полураскрытые губы. Еще миг — и она у него в объятиях. И вот, она уже сама обнимает его… На мгновение он оторвался от ее губ, но тут же припал к ним снова. Наконец, с трудом отпустив ее, трепещущую, отступил на шаг.
— Так что, Феодора, ты согласна стать моей женой?
Она вскинула руки, словно хотела защититься, бессильно опустила и чуть слышно ответила:
— Да.
— Не бойся, — тихо сказал он. — Я не обману.
— Если даже и обманешь… — так же тихо ответила она. — Все равно ты… сейчас подарил мне то, чего во всю жизнь у меня не было!.. Но скажи, как тебя зовут? Ведь ты так и не сказал! И откуда ты?
— Я скажу это завтра утром, Феодора. Хорошо? Сокровище мое!
Рука его вновь перебирала ее волосы, а потом скользнула вниз, и шелк упал с ее левого плеча. Она порозовела, как будто впервые предстала обнаженной перед мужским взором. А он говорил:
— «Очи твои, как озера… Как столп Давидов, шея твоя…»
Легким движением руки он обнажил и другое ее плечо, и тогда она послушно вынула руки из рукавов.
— «Два сосца твои — как двойня молодой серны, пасущиеся среди лилий…»
Он распустил ее пояс, и халат упал на пол.
— «Живот твой — как выточенная чаша…»
Наконец, он взял ее на руки, подняв легко, как перышко, и понес на кровать. А потом быстро скинул с себя одежду, побросав ее прямо на пол.
Они заснули лишь незадолго до рассвета. А через два часа Юстиниан уже проснулся. Осторожно, чтобы не разбудить Феодору, он слез с ложа, подошел к окну, отодвинув немного занавеску, долго следил, как плывут по небу прозрачные утренние облака. Потом вернулся к кровати и так же долго смотрел на спящую Феодору. Чудо — то самое, которого не бывает, — было. Юстиниан чувствовал себя помолодевшим лет на пятнадцать.
Выждав еще около получаса, он оделся, спустился вниз и вышел на улицу. В местных лавках уже начиналась торговля. Юстиниан купил вина, горячей, только что зажаренной рыбы и целую корзину разных фруктов и вернулся в дом Феодоры как раз тогда, когда заспанная и растрепанная Комито только вышла в «гостиную». Она уставилась на Юстиниана в немом изумлении.
— Вот, принес гостинцы, — улыбнулся он. — Красивых женщин надо ублажать, тем более, когда они еще и умные!
И он пошел наверх. Потом опять спустился, спросил бокалы и тарелки.
Комито смотрела, как он поднимается по лестнице и думала: «Странно… Как будто бы я его где-то видела… Только где?.. К нам он точно не заходил… И вообще в эти кварталы… Но где-то ж я его видела… Лицо его…»
Феодора проснулась, увидела «гостинцы», принесенные Юстинианом, и счастливо рассмеялась. Кажется, в жизни у нее не было еще такого радостного пробуждения. Да не кажется — точно не было. Даже в детстве. А уж потом — что говорить!..
Они весело пили вино, ели рыбу и фрукты. Феодора, расшалившись, кидалась в Юстиниана виноградом. Он смотрел на нее, почти ничего не говорил, только улыбался. Вдруг она помрачнела, взглянула на него пристально.
— Ты хорошо подумал?
— О чем?
— Насчет женитьбы. Ты действительно…
— Я же сказал. Почему ты мне не веришь?
— Потому что… Потому что моя жизнь до вчерашнего дня… Боже мой! Ты не знаешь, не представляешь, ты представить не можешь, какую я вела жизнь!.. Вчера я впервые в жизни… впервые! отдалась не за плату, не потому, что мне обещали что-то там… — она сердито взглянула на него. — Не думай, что ты прельстил меня своим предложением жениться!
Она быстро поднялась с места, очутилась у его ног и положила голову ему на колени. Повернулась, посмотрела не него и прошептала:
— Я впервые в жизни сижу у ног мужчины потому… потому что… — она взяла его руку и прижалась к ней щекой, — потому что люблю его, а не чтобы… Ах, нет, это и рассказать невозможно!.. Господи! Ты не знаешь, что я выделывала, чем занималась! Знаешь ли ты, сколько мужчин обладали мною?
— Меня это не волнует, — ответил он. — У меня тоже бывали другие, но моя единственная женщина — ты. Отныне и навсегда.
— Но скажи… почему ты пришел вчера именно сюда? Я тебя никогда здесь не видела.
— Это был перст Божий, Феодора, и ты — Его дар мне. Истинно так!
Юстиниан встал и заходил по комнате в волнении.
— Дело в том, что мои родственники принуждают меня жениться… Так надо… Тут они правы. Но я не мог найти никакой невесты! То есть невест море, и все как на подбор этакие… Как ты вчера и говорила… Но мне хотелось взять в жены умную женщину и такую, с которой я мог бы общаться на равных… Такую, чтобы… Ты читала Платона?
— Нет… Но хотела бы.
— Прочтешь скоро. Так вот, у него есть такое понятие: найти свою половину. То есть, когда любовь настоящая, то это как обретение своей половины… Как бы раньше было одно целое, а потом как-то судьба разделила… И вот, когда они находят друг друга, половины, то понимают это, и…
— Да, — тихо сказала Феодора. — Вчера, когда ты вошел, я взглянула, и что-то оборвалось во мне… Со мной никогда такого не бывало. Я сначала подумала, что ерунда… Насмешничала… Но… Знаешь, ту песню… я ее никому не пела, даже Комито! Когда я ее запела тебе, я сама удивилась тому, что делаю.
— А я как раз, когда ты ее пела, понял, что нашел ту, которую искал! Я вчера ушел от родственников очень злой. Они ругали меня за то, что мне не понравилась ни одна из девиц, которых они мне сватали… А я сказал, что лучше утоплюсь, чем женюсь на какой-нибудь тупице! И потом… Я поехал верхом прогуляться и за Городом, на берегу моря, подсмотрел случайно за двумя влюбленными. И тогда…
— И тогда тебе тоже захотелось, — Феодора поднялась, чтобы налить еще вина в бокалы.
— Да. Меня охватила похоть. Я вернулся в Город и пошел гулять пешком. Сменил у старьевщика свой плащ, чтоб на меня не оглядывались. Но я еще окончательно не мог решиться… И тут твоя сестра подошла ко мне…
— А, понятно. Да, она ловила вчера… Но как все получилось!
— Да. Судьба, — он поднял бокал. — За счастливую судьбу!
Они чокнулись и выпили до дна.
— Но послушай, — сказала Феодора, — а что же скажут твои родственники, если узнают, на какой женщине ты собрался жениться?
— Мне все равно, что они скажут. В любом случае я могу ответить им то, что говорил один эллинский философ, Аристипп, когда его осуждали за то, что он жил с гетерой: «Разве не все равно, занять ли такой дом, в котором жили многие, или такой, в котором никто не жил? Вот так же все равно, жить ли с женщиной, которую уже знавали многие, или с такой, которую никто не трогал».
— Ха! Хорошо сказано!.. — она пристально взглянула на него. — А ты, видно, высокое положение занимаешь, и прочно, раз совсем не боишься людской молвы… Но скажи, наконец, как тебя зовут и откуда ты. Ты обещал сказать утром. Утро давно настало, и мы уже, можно сказать… муж и жена… А я все еще не знаю даже твоего имени! Мне почему-то кажется, что я тебя уже где-то видела…
— Зовут меня Юстиниан. Я патрикий. Отец и мать мои умерли, но жив мой родной дядя, который в свое время и вызвал меня в столицу. И дядю моего ты уж конечно знаешь.
Феодора слегка приподняла брови.
— И кто же он?
— Августейший Юстин, император ромеев.
Бокал выпал из рук Феодоры со звоном ударился о тарелку и раскололся. Сама Феодора опустилась на пол, точно у нее подкосились ноги. Она глядела на Юстиниана снизу вверх и не могла выговорить ни слова.
Он сел рядом и взял ее за руку. Губы ее задрожали, она уткнулась в его плечо и заплакала. Он прижал ее к себе, гладил по голове, что-то шептал на ухо, а потом стал целовать в мокрые губы, щеки, глаза… Наконец, она перестала плакать и некоторое время молча сидела, прижавшись к нему, а потом сказала:
— Так не бывает! — она схватила его за руку. — Я начинаю бояться, что ты сейчас исчезнешь, я проснусь, и окажется, что все это был сон… А вечером придет этот…
— Нет, я не исчезну, — улыбнулся он, сжимая ее маленькую руку в своей. — И «этот» больше не придет. Ты уйдешь из этого дома ко мне… Сон — это все, что было до вчерашнего дня, страшный сон, Феодора. А теперь ты проснулась.
***
В третьем часу пополудни Юстиниан спустился в «гостиную», где за столом сидела Комито и зашивала какую-то тунику. Она уже давно недоумевала, почему клиент так долго не уходит, словно у него нет никаких дел и его нигде не хватятся. Однако счастливый вид Юстиниана удивил ее куда больше: конечно, клиенты всегда бывали довольны Феодорой, но Комито не помнила, чтобы хоть один уходил от нее с таким светящимся лицом. Она невольно поднялась навстречу патрикию.
— Сколько вы должны заплатить Геласию за квартиру? — спросил Юстиниан, развязывая мешочек у пояса.
— Э-э… — Комито растерялась.
— Вот, — Юстиниан отсчитал десять золотых монет и положил их на стол. — А мы с Феодорой сейчас пойдем гулять.
— А… — начала было ошарашенная Комито и умолкла.
По лестнице спускалась Феодора. Она была в своей лучшей одежде — белоснежной тунике, синих башмачках и синей затканной серебром пенуле. В волосах, заплетенных в две косы, струилась серебряная лента. Юстиниан восхищенно смотрел на нее. Она улыбалась такой улыбкой, какой сестра не видела у нее никогда в жизни.
— Я выхожу замуж, Комито, — сказала она. — Сейчас мы уходим, и я, видимо, больше не вернусь сюда.
— Конечно! — сказал Юстиниан. — За вещами я пришлю.
— О, как хорошо! Значит, ухожу навсегда! — она взяла его под руку и прижалась к нему. — Но всё не надо забирать. Из вещей мне нужны… разве что книги… Одежда…
— Одежда у тебя будет новая. И вообще все, что нужно. Забери книги, и довольно.
— Да, так мы и сделаем. Комито, слышишь? Если кто-то будет меня спрашивать, скажи, что я съехала, и чтоб меня не искали. Я потом тебе все объясню. Тебе тоже надо бросать это дело и съезжать отсюда. Мы все устроим… Ведь правда же?
Она взглянула на Юстиниана. Он улыбнулся ей:
— Конечно, сокровище мое!
— Ну, вот как славно! — воскликнула Феодора и повернулась к сестре. — Когда придет посыльный, отдай ему только мои книги. Остальное можешь продать или отдать, кому хочешь.
— Но… — наконец выдавила Комито, — от кого посыльный-то придет? От тебя или… от господина?
— От него, — ответила Феодора. — Его зовут Юстиниан.
Комито так и упала на табурет. Она вспомнила, наконец, где видела лицо этого «клиента».
*******
ПРИМЕЧАНИЯ
Юстиниан - Юстиниан I Великий, византийский император (527-565), происходил из крестьянской семьи; его дядя Юстин I сделал придворную карьеру при императоре Анастасии Дикоре и посодействовал тому, чтобы племянник получил прекрасное образование; когда Юстин стал императором, Юстиниан помогал ему в делах управления и незадолго перед смертью Юстина был коронован соправителем; стал одним из самых блестящих правителей Империи, а созданный им храм Св. Софии до сих пор считается символом Византии.
Феодора (имя по-гречески означает "Божий дар") - супруга Юстиниана, императрица (527-548), дочь смотрителя зверинца при константинопольском Ипподроме, в юности была актрисой и торговала собой, потом скиталась по южным провинциям Византии; с Юстинианом познакомилась по возвращении в столицу, в 521 г.
Патрикий - придворный титул.
Меса - в переводе с греческого "Средняя", главная улица Константинополя, начинавшаяся от триумфальной арки Милия у храма Св. Софии; примерно в центре Города делилась на два "рукава".
Адрианопольские ворота - ворота в сухопутной стене Константинополя, через которые проходил северо-западный "рукав" Месы; Edirne kapi в современном Стамбуле.
Пропонтида - Мраморное море.
Схоларий - воин из дворцовой стражи.