«С пеплом смешивает снег
Время за спиною
Жизни нет и смерти нет
Только над сосною
Одиноко на ветру
Звездочка кружится…»
группа Мегаполис, «Звездочка (Страх-Победа)»
Нести гроб было очень тяжело. Его нижние канты впивались в руки и плечи, а кое-где подмерзшие в тени лужи угрожающе поблёскивали своими гладкими спинами. Одна мысль, что этот ящик с покойником может упасть, заставляла Петра содрогаться и гнать все думы прочь, чтобы кроме того ненароком не улыбнуться своим воспоминаниям или мыслям.
Путь к яме был, наконец, проделан, и четыре человека вздохнули спокойно. Поставив гроб на две табуретки, они были настигнуты и оттеснены всторону волной воющих бабок, которые облепив гроб со всех сторон, вновь приступили к своим обязанностям.
– Интересно, их что, специально наняли? – шепнул Пётр на ухо Косте.
– Вряд ли, ты что, забыл, как Кенарь сам про них говорил? Скорее всего, тут несколько родственниц, а остальные — подружки их, помогать приехали, может даже пара "приблудных" есть — соседки какие-нибудь или просто случайные прохожие. Обычное дело.
Володя молча держал мать, которая по мере приближения момента заколачивания гроба, всё больше бледнела. Подъехав поближе на неплохой машине, объявился поп. Пробравшись сквозь толпу, он присоединился к добросовестным бабкам, так же добросовестно окатывая округу своим басом.
– Вот уж не подумал бы, что Конаркин попа заказать может, – удивился Пётр.
– Ну, лишним не будет, что из этого? Свою репутацию ярого атеиста подмочит? А что она, по сравнению с тем, что человек всё же попадет в рай? Вдруг там что-то всё-таки есть?
Вся церемония была короткой. Слово никому не давали, хотя желающие высказаться были. Вовка просто и без пафоса объяснил им, что ни он, ни мать этого не хотят. Им самим было прекрасно известно, каким хорошим человеком был его отец.
Потом были небольшое кафе, кутья, лапша и блины. И наконец, пустота, которая уже несколько дней наполняла души Володи и его матери, воцарилась и вокруг них. Единственным изъяном этой пустоты был оставшийся Пётр.
Вернувшись домой, тетя Маша закрылась в теперь уже своей комнате, чтобы, по её словам, наконец понять что произошло и наплакаться вдоволь.
– Кофе будешь? – предложил Вовка.
– Давай, – согласился Пётр, – посидим, попьем. А чая хорошего у тебя нет?
– Есть, после бати его много осталось, мы его не пьем, а вот он любил.
– Давай я тогда лучше почаевничаю.
Через несколько минут кухня обратилась в арену противостояния запахов кофе и чая, в котором кофе издевательски легко подавлял противника, не оставляя ему шанса выбраться из кружки более чем на несколько сантиметров.
– Я всё удивлялся, сколько в отца чаю влезает... да и водки тоже. Он же как по статье чуть не вылетел — договорился кое-как на военную кафедру, пил там безбожно. Редко домой трезвым приходил. Молчал всё. Придет, усядется на диван, уставится в ящик и молчит. Даже когда комедии смотрел — не смеялся. Такое ощущение, что он его включал, только чтобы мы думали, что он чем-то занят. Дома спиртного не пил, только чай — кружку за кружкой. Потом сказал, что кафедра ему надоела (хотя я слышал, что он просто с завкафедрой поругался), пошёл военруком в школу, а ещё через полгода его переименовали в инструктора по ОБЖ — основы безопасности жизнедеятельности — и запретили в школу в форме приходить.
А там и эпопея с врачами началась, они батю до того довели своим лечением, что он просто всё бросил да жалел потом, что вообще в госпиталь пошёл. Бурчал потихоньку, что, мол, подохнуть даже спокойно не дали, а я, дурак, сразу отказаться и не догадался. Вообще, страшно смотреть на человека, которому уже сказали, сколько ему осталось, он сразу совсем другим становится. Вопросы задаёт, старается как-то всё исправить, чтобы, обид на него не держали.
А я всё разрывался: вроде бы и фирма пошла, надо было постоянно в конторе торчать, клиент пёр как бешенный, а дома отец умирал... Первые несколько недель я пораньше приходил, сидели с ним, пили чай, когда-никогда водочки, а как говорить? Он сам-то всё понимал, бродили всё вокруг да около. А потом сам меня отстранять стал, видимо заметил, что бизнес у меня пошёл — вечно мне звонил кто-то, вот он и начал меня отправлять, иди, мол. А потом как-то подвыпивши: «Прости, – говорит, – сын, хреновым я тебе был отцом, всё хотел до генерала дослужиться. Знал бы, что так всё обернётся, плюнул бы давно и на погоны и на офицерскую честь, что давно пропил. А вышло, вышло всё вкривь да вкось, ну да горбатого могила исправит. А ты иди, не сиди со мной, не заслужил я этого». И что ему ответить было, Пётро, что? Я всё говорил, что мне это не в тягость, и что отцом он всегда хорошим был, а он отмахивался только. Эх...
– Он, кстати, что, перед смертью уверовал? Я просто удивился, что ты попа вызвал. Вы все, вроде бы, такие атеисты были.
– Да, он говорил, что если бы всю жизнь таким дураком не был, мог бы теперь в церковь хотя бы сходить, ну да после всего что было, сам это малодушием считал. Мол, любой бы перед смертью в церковь побежал, будь он в ней — в смерти — уверен, а вдруг поможет? Ан сам не пошёл. Знаешь, это моё уважение к нему только укрепило. Я бы его не осудил, нет, и уважение не из атеизма, а что остался верен себе. Мне кажется, он честно поступил. Хотя сделка выгодная, сам подумай — пошёл, покрестился перед смертью, тебе все грехи докрещенские простились, поживи пару месяцев праведно, и по церковным законам — прямая дорога в рай. Неплохо, а?
– Ничего не скажешь. По всем небесным формулярам как младенец невинный пройдешь, – ухмыльнулся Пётр в ответ на улыбку Володи.
– Вообще, достойно он держался, молодец. Я бы, наверное, так не смог. Хотя как подумаешь — оглядывался он, наверное, на свою жизнь, а что там увидишь? Вечные общаги, отроческие мечты о мундире, о великих свершениях. А потом — такая пошлая действительность. Нда...
Я, вот, смог решить самый большой вопрос перед его смертью. Мы двадцать третье февраля всегда как его праздник отмечали, он всё пытался и меня к нему приобщить, да какой из меня солдат или защитник? Я старался ему всегда подарки хорошие дарить, а вот в этом году долго маялся — не знал чем его порадовать. Что подарить человеку, который не сегодня так завтра отправится куда-то или наоборот — дойдет до финишной черты... умрёт, в общем. Что ему подарить?
– Да, вопрос не из легких. Меня не пытай, я сам ума не приложу. – Пётр поднял руки над столом, символически сдаваясь на Володькину милость.
– Вот и я о том же, целый месяц ходил. А потом вспомнил. Вспомнил, как я рисовал ему героические сражения целыми пачками на двадцать третье, а мамка многое сохранила, представляешь? Я сначала хотел это всё в хороший альбом оформить, а потом плюнул, сел, нарисовал ещё пару картинок — благо как были каракули, так и остались. Положил их на стопку старых и в простой скоросшиватель всё.
– Ну даёшь! – Одобрительно хлопнул старого друга по плечу Пётр – а он, он что?
– Он улыбался... сначала, потом плакал, обнимались, мамка тоже плакала. Сидели потом все с опухшими глазами за столом. А он потом ещё с неделю папку эту из рук не выпускал.
– Молодец... – протянул Пётр. – Действительно, вряд ли можно придумать в таком случае подарок лучше. Ты ведь, получается, подарил ему уверенность в том, что жизнь прожита не зря, что было в ней что-то, что есть что вспомнить, о чём посмеяться и о чём поплакать, да. Молодец Вовка! Пусть и звучит избито, но я тобой горжусь.
– A я, вот, часто вспоминаю, как мы втроем — ты, я да Бонифаций бегали за строем в противогазах, как на танковые колонны смотрели, сидя на заборе, как солдатскую кашу, вкусней которой тогда ничего на свете не было, в столовой наворачивали... хорошо было, всё таким настоящим казалось.
– Ну да, кто ж тогда знал, что солдаты от этой каши плевались, ненавидели бег в противогазах, а танки эти и по гражданским стрелять умеют? – вздохнул Пётр.
– Да ну тебя! Я не об этом совсем! И ты туда же, а! Всё что раньше — всё дерьмо, давайте это помоями поливать, нам за старое стыдно и не знали мы что творили. Я тебя умоляю, Мензурка, ты бы хоть постыдился.
– Я как посмотрю что творили, так мне иногда стыдно и становится, даже не знаю почему, вроде бы я ничего и не сделал. А столько грязи кругом. Я никого помоями не поливаю, ты пойми. Просто, что вторая мировая, что «холодная война», всё на грязи замешано, с любой стороны. И как посмотришь на всё это, до того тошно становится, брат, аж плакать иногда хочется. Политикам нужна победа любой ценой, вчера в войне, сегодня в выборах. Начальникам всех звеньев и уровней нужны показатели, прибыль нужна.
– Ну, прибыль — это результаты, как ещё, по-твоему, успех мерить?
– Да грязь это всё, Вовка! Деньги — грязь, понимаешь?
– Э, брат Петро, да ты, как я посмотрю, зажрался у себя в Москве! Кучу денег заработал и скучно стало? Я тут пуп надрываю, чтобы в люди выбиться, а тебе это всё уже трупным ядом пованивает? Мол, деньги — грязь и дураки все, кто к богатству стремится?
– Ну зачем же так резко? Скажи я такое — был бы и сам не лучше, посмотри на меня повнимательнее — я сам и вся жизнь моя практически только из денег и состоим. Нет ничего кроме них... И назови я стремящихся к деньгам дураками — сам себя и обозвал бы, ну, или, по крайней мере, себя некоторое время назад, но всё же себя. Это как с предыдущей темой — всё, что было до нас — всё неправильно. А теперь мы такие мудрые и делаем всё согласно новейшим открытиям и передовым идеям. А пройдет десяток—другой лет, и мы, или наши потомки, снова начнем поносить нас теперешних, таких глупых и наивных, какими мы были тогда, то есть сейчас. А я думаю, что себя в прошлом уважать нужно. Почему-то ни одному зрелому человеку не придет в голову смеяться над тем что он играл в детстве в машинки и катался на велосипеде, а вот смеяться над своими юношескими идеями, над максимализмом своей молодости или над чувством величия своего ума в нашем с тобой возрасте — это пожалуйста! Хотя ведь совсем не трудно заглянуть вперёд и понять, что то, что мы сейчас делаем, будет через несколько лет казаться нам либо смешным, либо невыносимо никчёмным.
– Ну, не знаю, не знаю. Вот если пойдут у меня дела с конторой, станет она меня кормить, думаешь, через несколько лет мне это будет казаться смешным?
– Не факт, конечно, но и не исключено ведь. У тебя сейчас цель — заработать денег побольше, поставить бизнес на ноги, но это, мне кажется, это не должно быть целью. Это должно быть средством.
– Да ладно тебе умничать Мензурка – отмахнулся Володя – были бы деньги, а куда их деть всегда найдется.
– А у меня вот, не находится, – вздохнул Пётр, – не могу найти смысла, целей каких-то не вижу. Одно время думал отделиться от Мэлса, или открыть параллельно ещё одну фирму в каком-то совсем другом направлении, или производство наладить какое-нибудь. А теперь не хочу.
– Почему?
– Смысла не вижу. Все начинания — в целях заработка денег. Ни один нотариус не думает при открытии нотариальной конторы о том, что хочет сделать людей уверенными в надёжности сделок, или, кондитер, открывая кондитерское производство — накормить много людей вкусными булочками — в первую очередь думается о деньгах. Вдохновившись бездушной идеей, ты нанимаешь людей, которые её будут бездушно претворять в жизнь, а другие люди будут потом бездушно продавать результаты. Потом все участники процесса получат деньги и пойдут покупать какие-нибудь другие предметы, прошедшие точно такой же цикл.
Моя задача, по работе — вдохнуть в один из таких циклов атрибутику душевности и заботы, и этим обманом привлечь больше покупателей, тем самым привлекая больше всё тех же денег, чтобы заказчик мог производить ещё больше всей той мишуры, что он продает. А вот, загляни во всё это — а там космос. Никчёмная, такая, пустота.
– Что-то меня твои рассуждения всё больше выводят из себя, Петро, прекрати ты эту демагогию! Такой прям, философ стал? Ну, давай, тогда, отдай мне все свои деньги, а? Что скажешь?
– Нет, не отдам.
– То-то, болтать-то вы все мастаки!
– Не было бы мне тебя жалко – отдал бы. Я же тебе суммой этой всю жизнь покалечу, брат! Ты ж меня потом за это возненавидишь. Я же у тебя тем самым твою главную цель заберу. Что ты потом делать будешь? Тысячи людей во всём мире играют в лото, не подозревая, как это их изменит, как это будет давить на них, и как они потом будут вспоминать свои счастливые, как окажется, дни в своих маленьких квартирках.
– Нет, Петро, так мы с тобой ни до чего не договоримся. Ты когда едешь?
– Если хочешь — прямо сейчас.
– Да прекрати ты дурью маяться, а? Где мой старый друг, с которым мы строевым босыми ногами за солдатами бегали? Прекрати, тебе говорю! Если ты теперь такой свободный от всего человек — может, поживешь у меня недельку? В конторе пару мыслишек подбросишь, а?
– Да ради бога.
– Вот и договорились, а теперь давай, может, поспим часок—другой, а? А то что-то я ночь эту не особо спал, знаешь ли.
– Я только за. Теперь я люблю поспать. Теперь я не спешу.
***
Заканчивался третий день в Новгороде. Решив ещё разок перед сном покурить, Пётр обнаружил, что в кармане сигареты закончились, и отправился к запасам в машине. Спускаясь, он заметил, что как-то странно болели ноги, видимо после тяжести гроба. Сон, довольно рано сегодня охмуривший Володьку, на Петра не обратил никакого внимания, оставив его на попечение своей бывшей жены — бессонницы. Это для Володи сегодняшние рассказы и рекомендации Петра были чем-то новым и необычайно интересным, для Петра же это было изложением давно пройденного. Когда-то эти знания и Петру казались захватывающими, но опыт, используя то, что мы знаем, делает это чем-то тривиальным, превращая из завораживающих теорий в обыкновенный инструмент для достижения целей.
Закурив прямо в машине, он взглянул на звёздное небо и выбрался наружу, освобождая тем самым свой взгляд от бельма лобового стекла. Медленно, но верно, словно нисходя прямо со звезд, на город опускался один из последних морозцев этого года, возможно, последний бастион зимы, которая хоть и цеплялась за каждый сантиметр земли, была всё же неумолимо оттесняема всё дальше на север. Эту борьбу не выиграть ни теплу, ни холоду. У каждого из них есть своя Москва, до которой врагу не добраться, у тепла — широкий пояс у экватора, а у холода — полюса, хоть и небольшие, зато два.
С запрокинутой головы свалилась шапка. Несколько недоумённо поглядев на нее, Пётр подумал, что одет он, в общем, довольно тепло, и что неплохо было бы прогуляться — спешить ведь некуда. Пусть небо своей ясностью и предупреждало, что будет ещё холоднее, всё же оно представляло собой великолепное зрелище, прощаться с которым не хотелось.
Третий день ноющие ноги послушно шли в сторону кремля. Уж меж плеч слегка раздвинувшихся домов виднелись купола какой-то церкви или даже Софийского собора, как откуда-то из темноты двора того дома, что собрался уже было спрятаться за правое плечо Петра, кто-то спросил закурить. Пётр остановился между домами, вынул из внутреннего кармана пачку и протянул руку в темноту. Словно магнитом притянутый видом пачки, из темноты вышел, по сути, ещё пацан, лет пятнадцати.
– Я пару возьму, да? Для парней там – манерно проговорил он.
– Давай, – согласился Пётр, а пронаблюдав, как парень вытащил почти половину пачки, со смешком поинтересовался – у вас там что, никотиновое голодание?
Звезды очень хорошо видны, когда смотришь на них из темноты, когда огни города, спрятавшись, не мешают. Этот великолепный вид звездного неба затмевал практически всё в сознании Петра, чувствовалось лишь, как снег неприятно покалывал голый затылок, да тепло, которое оставляла рукам убегающая кровь, было тоже неприятным, каким-то вязко-сырым.
– Интересно, сейчас, или нет? – подумал Пётр, – суждено мне что-то найти в этой жизни, или вот он — финал моих поисков? Ведь, похоже, нет ничего. Пустота... наверное поэтому и не жаль... жаль лишь того, кому суждено продолжить мои поиски. Всех тех, кто будет после меня, всех тех, кто будет искать...
Борясь со сверкающими звёздами за внимание Петра, от шишки развесистой ольхи отделилась семечка, ждавшая своего череда ещё с осени, и, отчаянно размахивая своим единственным крылом, полетела к лицу Петра. Ему уже не суждено было узнать, что только ольха смогла объединить на себе шишки и листья.
Звёзды же, в свою очередь, решили подарить Петру на прощание то зрелище, что дано увидеть лишь однажды в жизни. Они нехотя одна за другой отлипли со своих насиженных мест, и, приблизившись к Петру, принялись, сперва нехотя, но с каждой секундой всё азартнее и веселее танцевать свой необычный танец. То вдруг подпрыгивали ввысь, практически пропадая, то вновь возвращаясь на прозрачный паркет, который был настлан у самого носа их единственного зрителя. Пётр же, смутно осознавая, что второго такого шанса не представится, преодолевая боль, протянул к ним руку. И — о чудо — две из них приблизились к Петру. Он невольно улыбнулся — до того простыми оказались их лица, одно из них было даже украшено усами. Жар этих звезд паром выбивался со всей их поверхности, кроме макушек, облачённых в какие-то странные, даже несколько смешные спортивные шапочки, на которых вдруг появились кокарды, а потом и сами шапочки превратились в голубоватые меховые. В финале танца уже добрый десяток звёзд кружил вокруг Петра.
– Спасибо – прошептал он губами. А звезды, собравшись наперво в одно огромное белое пятно, вдруг замигали и выстроились, прощаясь, в ровнёхонький хоровод с самой яркой звездой в центре, и, оттолкнувшись от остатков сугробов, вновь подпрыгнули вверх, случайно задев своими острыми, словно иглы, туфельками рану Петра, отчего тот тихо застонал.
– Тебе что кололи? – Спросил подвыпивший фельдшер, услышав слабый стон парня, которого ему, как самому трезвому из празднующих день рождения, пришлось штопать.
– В смысле, кололи? – удивленно шепнул Пётр, щурясь от яркого света операционной лампы, хотя и упертого в живот, всё же невыносимо слепящего глаза. Было невероятно холодно и, казалось, каждая клеточка Петрова тела тряслась. Что-то прилипло к внутренней стороне левой руки, наверное снег, или кусок пробивающейся уже грязи. Пётр потянул было правую руку чтобы стряхнуть с себя неприятное ощущение, но она беспомощно повисла в воздухе, будучи пойманной другой рукой, Петру не принадлежавшей.
– Ты систему не трогал бы, земляк, тебе жидкости надо побольше, извини, с плазмой у нас проблемы — поэтому физ.раствор, – пожал плечами лекарь, – колотит, да? Это пройдет. Вот эта докапает, – кивнул он в сторону висящей кверху дном бутылки с толстым горлышком, – а следующую помедленнее пустим, договорились?
Ну а теперь просто скажи, чувствуешь что-то или нет? – потребовал Саша Чиберко, протыкая иглой одну из сторон распахнутой кожи, которую предстояло как можно аккуратнее застегнуть — не пристало приличным людям ходить с мясом наголо.
– Ч... Чувствую, – подтвердил, заикнувшись от боли Пётр, – да, не помру, глядишь.
– Да, земляк, – кивнул фельдшер, – видать не от потери крови суждено тебе умереть. Может под машину попадёшь, может пуля тебя нагонит, а того и гляди, доживешь до почтенного возраста, да дембельнёшься в мир иной по окончании срока службы, а? – улыбнулся своим словам Саша. А что не вкололи — извиняй, земляк, видать много ты крови потерял, поэтому и не стали рисковать с тобой. Радуйся, что больно, хуже было бы, если б ничего не чувствовал – подмигнул он вновь теряющему сознание Петру.
***
– Ну, слава богу! – сквозь пелену вразвалочку уходящего сна услышал Пётр, – ты что, дурак? Ты куда это попёрся ночью, а?
Мозг лениво собрал информацию из глаз и сложил из нее вид растрёпанного Володи, испуганно-гневным взглядом смотрящего на Петра. При условии, конечно, что картинка эта была именно в его голове.
– А что случилось?
– Это ты спрашиваешь? – негодовал Володя, – ты меня спрашиваешь что случилось? Я думал, ты мне это расскажешь, а, непоседа чёртов? То он за котами в подъезде охотится, то шляется по ночам неизвестно где!
– Не шуми, – взмолился Пётр, – и без тебя башка трещит, ты ещё прийти не успел, а она от тебя уже кругом идет.
– Извини, – внезапно быстро успокоился Володька, – мне просто и так стыдно, что я вас от всего поотвлекал, так ещё и на тебе — приехал на похороны, так самого чуть не похоронили, ну ты даешь!
Пётр попытался привстать, но резкая боль слева под ребрами быстро вернула его в исходное положение.
– Тебе, герой, ещё как минимум неделю тут валяться. Так что привыкай.