Отблеск на стекле
рассказ
Я думал, что бы сказать ему, но в
голову приходило только такое, о чем
не скажешь, потому что на словах
получается неправильно.
Кен Кизи, «Пролетая над гнездом
кукушки»
Я проснулся среди ночи и больше заснуть не смог. Лежал, прислушивался к глухому шуму воды в системе отопления. Мелькнула мысль – странно, здесь почему-то всегда шумит, даже летом. А может, это доносились звуки с отдаленной автобусной остановки. Форточка ведь открыта. Не знаю.
В комнате было жарко и душно, вкусно пахло пережаренным луком. Тусклый свет лился в окно и чуть-чуть рассеивал мрак. Можно было разглядеть облупившиеся стены, побеленный известкой потолок. А еще – висящие на гвоздиках тряпки, грубо сколоченную тумбочку в углу и металлические кровати. Всего кроватей, считая вместе с моей, четыре.
Мужики спали, изредка ворочаясь и бормоча во сне. Я припомнил, сколько было выпито накануне. Меня замутило.
Вцепившись в холодное изголовье, я подтянулся к краю и выглянул в окно. Форточка располагалась прямо над моей головой. Ночной ветерок приятно освежил разгоряченный лоб, захотелось пить. Я ощутил живительную влагу на языке, с трудом сглотнул сухой ком в горле. Облизнул потрескавшиеся губы и втянул ноздрями воздух.
Пахло туманом и мокрой травой. На площадке перед кирпичной котельной, освещенные фонарями с железных вышек, мертво колыхались тяжелые ветви тополей. Плеск их глянцевитых листьев напоминал шепот незримой толпы.
Где-то далеко, на фоне огней большого города, угадывались неподвижные силуэты стреловых кранов. Ветер принес оттуда унылое бренчание и позвякивание.
Сбоку, за кривым бордюром теплотрассы, мелькнула какая-то лохматая тень. Я пригляделся, но тень больше не появилась. Я подумал, что это Динка или Пузырь, - бездомные собаки, которых подкармливали сторожа с КПП.
Пузыря все считают кобелем, хотя на самом деле это сука. Не знаю, почему так вышло. Может, оттого, что Пузырь совсем не похож на свою мать, Динку. Динка выглядит форменной дворнягой, клочковатой и серой, в то время как ее детище смахивает скорее на лиса – рыжего, гладкого, хитрого. Несмотря на свою коротконогость, Пузырь передвигается в пространстве с завидной скоростью и никому не дается в руки.
Эта живописная парочка смотрелась точь в точь, как Вьюн с Каштанкой. И сейчас, глядя в окно и думая о них, я вдруг почувствовал себя Ванькой Жуковым. – одиноким, всеми забытым, заброшенным судьбой черт-те куда.
Динка и Пузырь часто прибегали сюда по ночам: здесь, за зданием конторы, царила помойка – излюбленное местечко голодных псов и бомжей.
Собак у нас жалели и подкармливали. Бомжей гоняли или старались не замечать. И это никого не удивляло – мы живем в России. «Не жалок ей нищий убогий»…
Нашарив под кроватью разношенные кирзачи, я обулся, подтянул трусы и, пошатываясь от волн горячего воздуха, струящегося меж кроватей, побрел к выходу.
Дверь скрипнула. Я выглянул в прохладный коридор. На дощатом полу, прозрачно-призрачный в замороженном свете люминесцентных трубок, спал местный бич Михей. Рядом с ним громоздились картонные коробки с пустыми бутылками из-под водки, дешевого портвейна и пива.
Михей – неординарная личность. А судьба у него стандартная, стандартная до боли. Талантливый художник, непризнанный гений. Больной и спившийся. Еще недавно он обретался на «престижном» верхнем этаже конторы, служившей по совместительству общежитием. Теперь его переселили в подвальный - к нам, рабочим. В его затхлой каморке еще можно обнаружить пару-тройку непропитых холстов. Осколки прошлого, завеса в молодость. Он любит прихвастнуть ими перед собутыльниками, я знаю. В данное время он кормится тем, что рисует дорожные знаки, таблички и транспаранты для нужд конторы. Рисует и пьет. И смотрит на свои чудом уцелевшие холсты. И плачет, когда один. Иногда.
Осторожно прикрыв за собой дверь с красно-белой табличкой «стропальщики» (творение Михея), я нагнулся к бичу и тронул его за рукав изодранной куртки. Лица его я не видел – он лежал на животе.
-Михей, слышь… Шел бы ты к себе, а?..
Художник не шевельнулся. Я постоял еще немного, сонно изучая его неловко подвернутую руку – грязную, иссохшую, с желтыми неровными ногтями. На щеке бича, белесой от седой щетины, виднелись глубокие трещины. В них запеклась черная кровь.
Интересно, с кем это он так сподобился вчера… Я поймал себя на этой мысли, и мне стало весело.
Интересно? Черта с два мне интересно. Сподобился да сподобился. Наклюкался. Ужрался. Эка невидаль.
Окунувшись в темную душную комнату, я провел рукой по полке над дверью. Нащупал пачку сигарет и спички, взял то и другое. Зажал в кулаке. Мужики не просыпались.
Перешагнув через Михея, я поплелся до замызганного туалета в конце коридора. По пути читал красно-белые таблички. Двери здесь все разные – металлические, деревянные, фанерные. Справив нужду, я хлебнул воды из-под крана, ополоснул колючее лицо. Вода была теплая и безвкусная.
Не доходя до двери с лежащим возле нее бичом, я свернул в боковой выход и стал подниматься по серым выщербленным ступенькам. Толкнул парадное, вышел на крыльцо с высокими железными перильцами. Тело обдало прохладой. Предрассветная тишь, столь необычная для поселка городского типа, оглушила меня и заставила взглянуть вверх.
Небо было бледно-фиолетовое, голое. Кое-где мерцали крохотные подслеповатые звезды.
Я тяжело опустился на скользкую крашеную скамейку и выковырнул сигарету из пачки. Закурил. Оперся спиной о жесткие прутья перил, вытянул ноги. В мозгу начали всплывать воспоминания.
Весной я работал грузчиком на оптовом рынке. Не знаю, почему, но мне как-то особенно приятно вспоминать об этой поре. Пожалуй, из-за того, что тогда была весна.
Я закрыл глаза и представил: грязноватое здание рынка. С крыши стекает вода, вокруг бетонной рампы и на железнодорожных путях – ледяные наросты. По периметру торговой базы разбросаны мелкие ларьки, киоски, вагончики. Всюду – лужи и кочки замерзшей грязи. Покупатели прыгают по хлипким мосточкам из досок, промокшего картона и пенопласта. Хмуро косятся на белесое, как щетина Михея, небо, переругиваются.
А в воздухе пахнет весной. По-настоящему, до одури. А еще – кавказскими яблоками и подгнившим виноградом. И бензиновыми выхлопами автомобилей. И чуть-чуть – пивом.
Я открыл глаза и задумался: чушь ведь. Чепуха несусветная. Грязно. Сыро. Промозгло. Чего хорошего? А – нравится. Нравится, и все тут, хоть ты лопни! Аж под ложечкой ноет от таких воспоминаний. Эх, загадочная русская душа…
Запустив бычком в урну, я встал и пошел обратно. Надо бы еще поспать до утра: работы сегодня будет по горло.
Перешагнув через спящего бича, я нечаянно задел его ногой. Как о бревно споткнулся.
Жуткая догадка кольнула сердце… присел, схватил его за руку. Рука была холодной и твердой.
Давно бы так, Михей.
…Мы выбились из сил, работая на солнцепеке до полудня. Волосы у меня взмокли, ноги тряслись. А тут еще и мухи – их привлекала наша пропитанная потом и древесной смолой одежда.
Работа стропальщика – не из легких, она требует изрядной силы и сноровки. Орудуя одним только ломом, необходимо правильно продеть под бревна тросы, с помощью которых крановщики грузят в вагоны или – напротив – разгружают лес. Понятное дело, что на жаре под тридцать пять градусов такая работа не очень-то приятна.
До обеда оставалась еще целая вечность, но тут приехали китайцы – компаньоны нашей конторы по лесозаготовкам – и вызвали вниз крановщицу. Воспользовавшись случаем, мы растянулись на бревнах и замерли, блаженно щурясь на голубое небо. Потом на свет явилась двухлитровая бутылка пива – «сиська», припасенная домовитым Пахомом, и пошла по кругу.
Пахом вздохнул:
-Ну, за Михейку… Упокой, осподи, его душу.
Я работал в бригаде не так давно, а потому разглядывал стропалей с неослабевающим интересом.
Женька – тормоз, это все говорят. Маленький, туповатый. Похожий на взъерошенного ежика. Все время молчит и думает о чем-то своем.
Эдик похож на молодого бычка, только без рогов. Силен, как черт.
Пахом – самый старший из нас. Кажется, ему перевалило за шестьдесят. Сухонький, с косматыми бровями, как у лешего. Хотя кто его знает, какой он, леший…
Мы пили пиво, изнемогая в знойном июньском мареве, и лениво перебрасывались фразами. Женька в разговоре не участвовал. Он извлек откуда-то обрывок бумаги и писал на нем обгрызенным карандашом.
Я подобрался к нему ближе.
-Что это?
Он взглянул на меня испуганно.
-А?
-Говорю, – чего пишешь?
Он смущенно улыбнулся. Сколупнул с ногтя каплю застывшей смолы.
-Я… Того… Стихи.
-Стихи! – передразнил Эдик блеющим голосом. – Стихоплет хренов! Дырявая башка… говорить-то не умеет, а туда же. Маяковский, блин!
Женька покраснел. Но смолчал. Я понял: Эдик раздражен жарой и тяжелой работой. Ищет, на ком бы сорвать зло. Ему это можно. Он сильный.
-Дай почитать, - попросил я Женьку.
Тот неохотно протянул мне бумажку.
Железный крюк в лазурном небе
И солнца отблеск на стекле.
Струится кровь из вскрытой вены,
Чернеют язвы на земле.
Смолой сочатся туши бревен,
Болят обрубки… Но – увы! –
Я в боли этой невиновен,
Равно как невиновен ты.
Бетон природу держит цепко,
Над лесом вьется дымный смог…
Но из обрубка выйдет ветка,
Бетон пробьет цветка росток.
Вечером, после ужина переросшего в очередную пьянку, я уговорил Женьку показать мне все его сочинения. Мы сидели на скамье под тополями, читали, спорили, курили, обсуждали написанное, смотрели, как заходит солнце.
Женька буквально ожил. И куда подевалось вечное выражение забитости и тупости! Яростно жестикулируя, он доказывал мне:
-Нет, нет, ты не понимаешь. Образования у меня нет, ни черта нет. Сырой стих, тяжелый. Я вижу, но ничего сделать не могу. Учиться бы мне…
-У тебя дар, - возражал я. – Образование хорошо для бухгалтера. А ты – поэт от природы. Лезь вверх, Женька. Карабкайся к черту из этой дыры. Неужели тебе не тошно в грязи?
Он горько усмехался, и огонек сигареты дрожал у его губ.
-Грязь – это судьба. Удел. Участь. Беги, не беги – засосет…
-Чушь, - отмахивался я. – Примеров – масса.
-Не для нас примеры…
-И это говорит поэт!
-Вспомни Михея.
-Михей спился.
-И я сопьюсь…
-Он потерял веру в жизнь. Давно, очень давно…
-И я потеряю. И ты потеряешь. Все там будем…
Женькино лицо странно подрагивало в сумерках. Он помолчал и вдруг добавил еле слышно:
Я – мелочь. И это мне известно.
Для мелочи и мелочью рожден.
Сей мелочный мне мир неинтересен,
Но мелочи в карманах сладок звон…
Подошел Пахом. Просмотрел тетради, покачал головой.
-Талант у тебя, Женя… Печататься тебе надо. А на Этьку не гляди, дурак он…
-Скажете тоже. – Женька нахмурился. – Печататься… Тут жрать нечего, а вы…
-Знаешь, что? – Старик почесал бок. – Поговорил бы ты с Береговым. У него ить брат – издатель. И сам Береговой две газеты спонсирует… Тонкий человек, творческий. Покажи ему свои вирши, он оценит. А коли оценит – так поможет. Он мужик ничего, башковитый…
Лев Максимович Береговой – крупный предприниматель, лесопромышленник. Он работает вместе с нашим руководством. Я не раз видел его по утрам, когда он подъезжал к конторе на своем длинном белом «мерседесе». Он производит впечатление респектабельного и добродушного человека.
-А что, дельная мысль! – Поддержал я Пахома. – Чем черт не шутит…
Женька смотрел на нас растерянно и задумчиво. То на нас, то на свои тетради.
Перед сном я еще немного почитал его стихи.
Здравствуй, мама, это я
Ты еще не знаешь,
Зародился я вчера,
А ты все выпиваешь.
Я сижу и тихо жду,
Жду увидеть солнца,
Пароходик на реке
И кота-питомца.
Мама, милая, ты что?
Ну погладь животик…
Звук какой-то – это что?
В небе самолетик…
Знаешь, мама, я устал.
Я усну немножко.
Сообщу, когда я встал,
Пну тихонько ножкой.
Здравствуй, мама, это я
Я уже проснулся,
Я хочу обнять тебя
И тихо улыбнуться.
Что-то давит на меня
Тетенька щипцами
Хочет вытащить меня,
А я схвачусь пальцами…
Мама, мама, помоги,
Мне же еще рано
Злую тетю отгони,
Мне же больно стало!..
Знаешь, мама, я замерз
в миске акушерской.
Я узнал, какой мороз,
Вкус наркоза мерзкий.
Мама, милая, за что?
Я ж не видел солнца,
Пароходик на реке
И кота-питомца…
…Утром, когда мы спускались с крыльца, чтобы идти на работу, у помойки за теплотрассой притормозил знакомый «мерседес». Из него выбрались сам Береговой и еще трое мужчин – наверное, компаньоны.
Быстро шагая к крыльцу по бетонной дорожке, Береговой громко кричал что-то в сотовый телефон. Сердился, вращал глазами. Было видно, что он вот-вот сорвется.
-Давай, давай! – Ободряюще зашептали Пахом и Эдик, подталкивая Женьку к предпринимателю.
Я обмер и прилип к перилам. Понял, что сейчас произойдет непоправимое. Однако сдвинуться с места не мог. Знаете, так бывает в детстве: мячик катится обрыву, еще секунда – и свалится… Побежать бы, поймать, а сил нет. Ноги вросли в землю, руки оцепенели…
Береговой остолбенел, увидев перед собой ЭТО. Маленькое, жалкое, скособоченное. В зеленой спецовке и заскорузлых рукавицах. Так удивился, что даже отнял телефон от уха.
-Что? – Спросил хрипло.
Женька ответил что-то совершенно глупое, так тихо, что никто не услышал. Протянул замусоленную тетрадь, добавил еле слышно:
-Вот… Стихи…
На красном лице бизнесмена неоновыми буквами читались презрение пополам с яростью и замешательством. Взяв машинально тетрадь, он раскрыл ее и уставился невидящим взором. Затем перевел горящий взгляд на Женьку. Я вжался в перила…
Ровным движением разорвав тетрадь пополам, Береговой швырнул клочки в кусты и прошипел:
-Прочь с дороги, жопа!
…Солнце золотило мокрую от утренней росы листву тополей. Жарко еще не было, но духота уже давала о себе знать. Мы шли к покоившимся вдали россыпям бревен, и гравий скрипел у нас под ногами…
Часов в одиннадцать вечера, зайдя в туалет, я увидел, что Женька сжигает свои тетради в металлическом бачке для мусора. Я набросился на него:
-Дурак! С ума сошел?!
Он посмотрел на меня как-то туповато.
-А?
Спасать что-либо было поздно. Я успел выхватить лишь одну, обуглившуюся по краям страницу. Шел по коридору, читал и чуть не плакал от досады.
Повсюду грязь… Грязь – вечное страданье
Таких, как мы. То наш удел, наш страх.
Не вырвется единого стенанья,
Не шевельнемся мы в своих гробах.
А где-то солнце всходит и заходит,
И птицы домики свои над нами вьют.
Но мы мертвы. В грязи и слово тонет,
И вилы, если их в тебя воткнут.
Мы умерли давно, но не распались.
Внутри у нас – труха и черный вар.
Немного, правда, кость и плоть остались,
А остальное – дым и перегар.
Мы ходим, ждем, отбрасываем тени,
Мы пьем и спим – так всякий день за днем.
Все мы в грязи, грязно и наше время,
И наши лица, мысли, каждый дом.
Мы прячемся под панцирем из грязи,
Мы любим грязь, желанна нам она.
С колен мы встанем. Встанем, но не сразу.
Мы подождем, когда велит душа.
…Некоторое время спустя мы опять шли утром на работу. Эдик, Пахом и я болтали о футболе. Женька молчал.
Он снова замолчал. Похоже, навсегда. Ни бумаги, ни карандаша я у него больше не видел. Хотя, думаю, он по-прежнему пишет. Втихомолку. И правильно делает.
А солнце опять лило расплавленное золото на деревья. Опять таяла в летнем зное утренняя свежесть. И опять хрустел под ботинками гравий…
КОНЕЦ III/03
В рассказе использовано стихотворение Евгении Шашиловой «Аборт»