Осколок Прошлого

Роман Макаров
Осколок Прошлого

рассказ
 
       Мне довелось видеть эту женщину и разговаривать с ней только однажды. Но к тому времени я уже очень хорошо знал и ее саму, и многое из ее жизни. Да и она знала обо мне все.
       Почти все.
       Связующим звеном между нами был ее муж, Миша. Хороший был парень. Хотя почему был? Может, и есть. Не знаю. Столько лет прошло…
       Ее звали Катя. Впервые я увидел Катю на фотографии, которую Миша всегда носил с собой. Эта-то фотография, кстати, и явилась причиной трагической истории, о которой я хочу рассказать.
       Сел я за убийство. И, думаю, не лишним будет уточнить: если я сел за него, то это вовсе не значит, что я его совершил. Хотя… Какая разница, вы ведь все равно не поверите мне.
       Миша сидел за разбой. Он, равно как и я, не принадлежал ни к одной из тюремных группировок. Мы с ним никогда особо не выделялись среди общего контингента зоны. Да и ни к чему это было. Воры мельчали, хозяйничали по большому счету беспредельщики, «отрицалово».
       Так мы и жили, в «мужичках-середнячках».
       А на зоне это чревато. К сожалению, мы поняли это слишком поздно.
       У Миши был чудный голос. Такой, знаете, бархатистый тенорок. Не один вечер провели мы с братвой, сидя на нарах и слушая его пение под ненавязчивый аккомпанемент старушки-гитары.
       Гитара, кстати, нас и сблизила, - я ведь тоже неплохо пел и играл.
       Был у Миши в этом деле только один изъян: не знал он веселых песен. В самом облике его было что-то эдакое, грустное, печальное до слез. Как затянет, бывало: «я – по полю вдоль реки. Света – тьма! Нет Бога… А в чистом поле васильки, и дальняя дорога…» Душу наизнанку выворачивает, а остановить – язык не повернется. Выскочишь из барака, снег под ногами хрустит, лицом – будто в тучу ледяных игл окунулся. На небе из черного стекла позвякивают морозные звезды; тлеет в темноте красный огонек беломорины. Холод лютый, зубы стучат. А где-то там, за фонарями, васильки… И дальняя дорога.
       Однажды я спросил Мишу, отчего он всегда так печален.
       Он долго смотрел на меня. Потом молча достал из кармана потрепанный томик Пушкина, раскрыл его и протянул мне.
       Меж пожелтевших страниц я увидел фотографию женщины. С надписью внизу, сделанной красными чернилами: «Мише. Твоя навеки».
       Ей было лет двадцать пять. Все в ее прелестных чертах – и большие серые глаза, и тонкие губы, и мягкие светлые волосы – все это зеркально отражало ту неземную тоску, что глубокой печатью лежала на Мишином лице.
       Слова были излишни. Я вернул ему книгу. Он так же молча спрятал ее обратно в карман.
       Местный черт Вася по прозвищу Плюшевое Чмо, суетившийся за моим плечом, мечтательно вздохнул.
       -Вот это телка, бля!.. Михась, твоя, что ли?
       Миша промолчал.
       -Зазнаешься, да? – обиженно протянул Вася. Я цыкнул на него, и он упал с нар.
       Ближе к вечеру за Мишей пришли от Секиры, крупного пахана из блатных. Миша ушел, и больше я его в тот день не видел.
       Назавтра, когда мы вновь встретились с ним, я заметил на его лице следы побоев. Я спросил, что случилось. Он отвел меня в сторонку и, оглядевшись зачем-то по сторонам, улыбнулся разбитыми губами. Я ахнул: в его верхней челюсти не хватало трех передних зубов.
       Сбивчиво и нервно он рассказал мне, что Секира прослышал от Васи о фотографии. Затем и позвал Мишу, чтобы тот показал карточку.
       Усадив его за стол, пахан милостиво угостил гостя «чем бог послал», после чего напрямик предложил ему нехитрую сделку: либо Катя приезжает на свиданку и спит с ним, либо Мишу опускают ниже параши.
       Естественно, Миша вспылил и послал Секиру куда подальше. За что и огребся. Кроме того, у него отобрали фотографию. А пахан дал ему три дня сроку, чтобы обдумать предложение.
       Что мог я сделать? Ничего. Когда я заговаривал о беде, приключившейся с Мишей, с друзьями, они лишь качали головами и сплевывали под ноги. Все боялись Секиру. Никто не хотел с ним связываться. Даже воры предпочли не осложнять себе и без того худую жизнь.
       На следующий день Мишу снова избили. И на другой тоже. Он ходил весь в синяках и кровоподтеках, лохматый, страшный. Я и еще пара-тройка пацанов пытались взять Мишу под защиту, но всякий раз «торпеды» Секиры подстерегали его одного и напоминали о сделке.
       Утром третьего дня, когда мы сидели в столовой, Миша получил последнее предупреждение. Кто-то подсунул ему миску с пробитыми по краям дырками.
       Все знали, что это означает. Из таких мисок на зоне кормят «петухов», или опущенных. Дырки пробивают специально, чтобы не перепутать.
       Мы не могли не понимать всю серьезность этого предупреждения. Жизнь опущенного на зоне коротка и ужасна. Он ест и спит отдельно от всех. От него отворачиваются, в него тычут пальцем. Если он, выйдя на свободу, когда-нибудь вновь попадет за решетку и скроет свое прошлое, то в случае разоблачения его ждет немедленная смерть.
       Вечером, сидя на нарах без кровинки в лице, Миша сказал мне:
       -Я позвонил Кате.
       …Она приехала. В ту ночь Миша, грязный и оборванный, без движения лежал на нарах и плакал. Плакал беззвучно, лишь плечи его судорожно вздрагивали в полумраке.
       Я лежал, закрыв глаза, и видел перед собой Катю. Нежное, чистое, эфирное создание. Комок стоялв моем горле, ярость железными зубьями вгрызалась в сердце.
       Это не должно было произойти. Не должно.
       Я понимал, что никто не вправе винить Мишу. А я винил. Я ненавидел его. да простит меня Господь за это.
       Днем Секира с довольным видом прохаживался по двору. Вскоре Мише принесли от него кусок колбасы и записку.
       Не притронувшись к колбасе, Миша развернул записку и стал читать.
       Он стоял, тупо глядя в нее, еще очень долго. Когда он наконец повернулся, я увидел в его глазах, померкших и уставших за одну ночь, холодную панику. Лицо его было искажено.
       На сей раз Секира дал ему день сроку.
       Я был потрясен до глубины души, не меньше Миши. Мы стояли и смотрели друг на друга с четверть часа.
       Миша снова позвонил. Она снова приехала. Он больше не разговаривал ни с кем. Когда я его о чем-то спросил, он странно улыбнулся мне – так улыбаются безумцы – и сказал:
       -Я – сука, Андрюха. Я – сука. Сука, сука, сука…
       -Зато не петух, - захихикал из угла Вася.
       В порыве дикой злобы я пинками выгнал его на середину барака. Возя черта лицом по цементному полу, прошипел:
       -Верни фотографию! Верни! Верни!!
       -Не могу… Секира ее при себе носит… Он мне очко порвет… Пусти!..
       Вася захрипел. Меня кое-как оторвали от него. Он встал и торопливо уковылял.
       На полу осталось красное пятно.
       Я взглянул на Мишу. Отсутствующее выражение его лица совершенно вывело меня из себя.
       -Ну, чего сидишь?! – Заорал я. – Да, да, сука! Сука ты!
       Он молча лег и отвернулся к стене.
       В третий раз Катя не приехала. И это случилось.
       Если бы все, о чем я рассказываю, происходило в кино, то многое, пожалуй, было бы по-другому. Атлет Миша раскидал бы всех к чертовой матери, проломил бы стену и ушел в тайгу.
       Но зона – это не кино.
       Стоя во дворе и глядя в сторону, он тихо и быстро говорил мне:
       -Я не могу написать ей, Андрей. Не могу. Она и так наверняка все поняла. Тебе скоро на выход. Умоляю: съезди к ней. Скажи, чтоб не ждала. Скажи, что я умер… Да, умер.
       Я вздохнул. Поднял голову, посмотрел на бесцветный диск солнца в белом небе.
       -Нет, Миша. Не проси. Ты выживешь. Ты вернешься к ней. Пожалей ее, она и без того намучилась. Ты вернешься.
       Верил ли я сам в эти слова?
       Секира быстро обо всем забыл. Он ходил мимо меня, как ни в чем не бывало, и лишь изредка презрительно плевал в Мишу, оказавшегося у него на пути.
       За день до моего освобождения его зарезали. Зарезали спящего, прямо на нарах. Чудно: никто ничего не слышал.
       Шухер подняли уже под утро. Чухня, секировский холоп, спавший этажом ниже, проснулся на рассвете. На лицо ему капало что-то теплое. Чухня не мог допустить и мысли, что хозяин обоссался.
       Секира лежал на спине. Горло его было аккуратно перерезано до самых позвонков.
       Конечно, подумали на Мишу. Но у того было железное алиби: он всю ночь провел в медсанчасти после очередного избиения. С недавних пор побои стали неотъемлемой частью его жизни.
       Началось следствие. Чуток попридержали и меня, но потом все же отпустили.
       Выходя из ворот тюрьмы, я не испытывал радости. Радоваться было нечему.
       До города добирался поездом. И это были лучшие часы в моей жизни за последние семь лет. Вагон мчался по рельсам, а я, высунувшись из окна и окунув голову в прохладный ветер, смотрел на солнце в безоблачном небе и на россыпи васильков в полях. Тогда были только васильки. И дальняя дорога.
       Я простаивал у окна часами. А когда спускалась ночь и все вокруг покрывала пелена мрака, я закуривал сигарету и, как зачарованный, смотрел на яркие оранжевые искры, порхающие в темноте над крышами несущегося вдаль состава.
       Я был свободен, как эти искры. Я тоже летел и порхал. Я смотрел с небес на ночную землю, спящую в теплых объятиях лета. Я был счастлив. У меня было все.
       Не было только ее. И я сознавал, что никогда не будет. И крылья мои горели.
       Она жила в старом кирпичном доме на пятом этаже.
       Эти минуты навсегда отпечатались в моей памяти: нажатие звонка, скрип двери… И – женщина на пороге. Тоненькая, бледная, прекрасная. Фея из сказки. Из детства, в которое мы уже не вернемся.
       Я не стану лгать. Я сидел в уютной кухоньке, за столом, покрытым скатертью в цветочек, и, глядя на хрупкую фигурку, наливающую мне в чашку чай, хотел остаться здесь навечно. Страстно хотел.
       Но свинцовый груз из трех слов (если бы это были только слова!..) висел на моей шее. Он мешал вздохнуть.
       -Я от Миши.
       Ее тонкие губы дрогнули.
       -Я вас узнала. Вы Андрей. Миша мне о вас много рассказывал.
       Я так и не попробовал этого чудесного, ароматного чая. Я сидел и смотрел, как Катины слезы капают в ее чашку.
       Уходя, я знал, что она будет ждать его. иначе и быть не могло.
       Минули годы. Я устроился на работу, женился и завел семью. Я воспитал двоих детей. Я постарел.
       С Катей и Мишей я не встречался более никогда. Они ушли из моей жизни, стали частью моего разбитого прошлого.
       Лишь иногда я вспоминаю Ее. Вспоминаю ее большие серые глаза, ее кроткий образ. Я думаю о прошлом. Я удивляюсь порой: как так получается, что человек попадает в тюрьму невиновным, а выходит из нее убийцей.
       В такие минуты я достаю из своего заветного тайника деревянный ящичек. Я открываю его и смотрю, смотрю подолгу.
       Там лежат только две вещи. Одна из них – нож с ленточкой запекшейся крови на лезвии. А другая – это фотография молодой женщины. На ней все еще виднеется надпись, сделанная красными чернилами: «Мише. Твоя навеки».

КОНЕЦ XI/02