Тетушка отказалась связать себя новыми брачными узами из опасения, как бы я не пострадала от такого раздела ее нежности. Она полностью посвятила себя моему воспитанию. Ее состояние позволяло ей нанять мне лучших учителей. Для моего образования не жалели ничего. Я училась с легкостью и выказывала неожиданное для моего возраста прилежание. Развив во мне все возможные таланты, Роза не оставила без внимания и мое сердце. Она старалась всеми способами привить мне добродетель. Ее собственный пример убеждал меня лучше любых слов, и я послушно внимала ее поучениям. Они так сильно запечатлелись в моем уме, что если и не смогли подавить во мне страсти, то, по крайней мере, помешали мне полностью отдаться им.
Я быстро преуспела во всех искусствах. В четырнадцать лет я неплохо рисовала красками, хорошо музицировала и особенно отличалась в танцах. Я была задиристой, живой, веселой. Моя душа служила прибежищем добродетелей, а сердце, которое начинали волновать тысячи зарождающихся желаний, хранило совершенную невинность. Увы! Если бы ко множеству драгоценных качеств Розы прибавить осторожность, я бы сохранила ангельскую чистоту, сверкавшую во мне всем своим блеском! Но к чему эти сожаления? Какая польза была бы мне от чистоты? И скольких удовольствий я бы лишилась? Все в этом мире к лучшему – мне нравится в это верить. Кроме того, несмотря на свои многочисленные безумства, я всегда вела себя так, чтобы избежать раскаяния. И теперь, когда пришел тот возраст, когда оплакивают свои ошибки, я, благодаря своей мудрой политике, избавлена от жгучих угрызений совести.
День ото дня круг моих знакомых ширился. Женщины начинали опасаться меня, а мужчины – ухаживать за мной. Моя кожа ослепляла белизной; длинные вьющиеся волосы блестели, как вороново крыло; большие черные глаза передавали все порывы души с удивительной точностью; маленький алый рот был украшен двумя рядами жемчуга, а щеки поспорили бы свежестью с розами. Прибавьте ко всему этому неуловимое je ne sais quoi, которого одного бы достало, чтобы кружить головы. Когда старались определить, была ли я красива или очаровательна, то соглашались и с тем, и с другим. Я была грациозна и ласкова до крайности. Мои фамильярности очень развлекали тетушку и еще больше тех, кто становился их предметом. Всем казалось очень забавным, что юная особа, уже возбуждавшая желания и, как казалось из моего кокетливого поведения, часто разделявшая их, садится на колени к какому-нибудь мужчине, обнимает его, расточает ему тысячи ласк, и все это с таким простодушным видом, что нельзя было усомниться, что только невинность позволяла ей так нарушать приличия.
Такой я была в четырнадцать лет. Однако близилось время, когда страсти, заключенные в моей душе, должны были раскрыться. Склонность к любви проявлялась во мне самым разным образом, и мой подвижный взгляд нередко заволакивался томною пеленой. Все во мне предвещало, какой я однажды стану.
Я часто танцевала с молодым человеком по имени Адольф. Находясь рядом с ним, я испытывала удовольствие, которое и не пыталась скрывать. Он был представлен тетушке и вскоре стал у нас завсегдатаем. Мы виделись каждый день, но Роза никогда не оставляла нас наедине, и нередко мне хотелось, но я не догадывалась почему, чтобы она не присутствовала при наших играх.
Близилось лето. Закончился сезон балов, и впервые я страшилась того дня, когда придется переехать за город. Мне казалось, что разлучиться с Адольфом значит отказаться от удовольствий. Он был утехой моей души. Я боготворила его за веселость, за ребячество, почти равное моему. Каждый раз, в ожидании нашей встречи, у меня вырывался вздох, а когда он уходил, я вздыхала опять. Наконец день нашего отъезда был назначен, и, несмотря на мои уговоры, тетушка не пожелала взять Адольфа с собой. Пришлось смириться. Я надеялась, что найду довольно предметов для развлечения, чтобы не скучать без него. И я не ошиблась в своих ожиданиях: удовольствия деревенской жизни вскоре вытеснили из моей памяти те, что я переживала рядом с Адольфом.
Я часто замечала, что наделена одним из самых редких и счастливых характеров. Приятные впечатления волнуют меня до крайности, а когда дело доходит до болезненных переживаний, мне всегда достает некой философии или, если хотите, бесчувственности, смягчающей горечь и печаль, способные поколебать счастье, которым я наслаждалась почти беспрерывно.
Охота за бабочками была для меня одним из самых больших удовольствий за городом. Мне предоставлялась полная свобода, и даже разрешалось прогуливаться одной в окрестностях, но владения при замке были так обширны и так живописны, что я никогда не уходила далеко. Там соединялись все прелести природы: ковры зелени, уединенные леса, ручьи, рощи... Поистине наше поместье было земным раем!
Уже прошел месяц с тех пор, как мы покинули Марсель, уже я все забыла, все, вплоть до моего дорогого Адольфа, когда погожим утром, одетая в легкое платье и вооруженная всем необходимым для пленения бабочек, я вышла из дома с намерением основательно поохотиться. Сначала я бесконечно долго гонялась за красивым небесно-голубым мотыльком. Он перелетал с цветка на цветок, но ни один не мог удержать его надолго. Наконец моя настойчивость восторжествовала над его легкомыслием. Прекрасный мотылек напрасно метался под газовым колпаком: он был в моей власти, и я ни за что не отпустила бы его на свободу по своей воле. Гордая победой, я решила передохнуть под прекрасным древесным сводом, куда мне доводилось приходить и раньше. Я прилегла на траву и вскоре заснула глубоким сном.
Не знаю, долго ли я спала, но невозможно описать, каково было мое изумление, когда я проснулась. Две ласковые руки обвивали меня, словно пояс, а обжигающие губы покрывали мою грудь поцелуями. Любая другая испугалась бы на моем месте, но в первый момент меня волновала только моя собственная добыча.
«Боже мой! Где мой мотылек? – вскричала я с поистине комическим испугом. – Вы, конечно, раздавили его!»
«Мотылек? – с удивлением отвечал заключавший меня в объятиях. – Я не видел никакого мотылька!»
«Ах, нет, вот он, – успокоилась я, – к счастью, Вы его не тронули. Но, мой дорогой Адольф, что Вас сюда привело? – спросила я, обняв его за шею. – Как я рада снова видеть Вас! Почему же Вы так надолго лишили меня этого счастья?»
«Слишком долго рассказывать, – отвечал Адольф, снова обнимая меня, – Вы узнаете об этом в другой раз. Поспите еще! Если бы Вы знали, как Вы очаровательны, когда спите, Вы бы не проснулись так некстати».
«Мне больше не хочется спать, мой милый Адольф. Но что это Вы делаете?»
«Я любуюсь самой прелестной грудью в мире», – отвечал он, целуя меня.
О, какой поцелуй! Никогда в жизни я не забуду его – самый первый и самый прекрасный! Сладострастие опьянило меня. Заметив это, Адольф постарался усугубить мое волнение, бессчетно повторяя то, что его вызвало. С каждой минутой его поцелуи становились все горячей, а те, что я ему возвращала, были не менее страстными. Я думаю, что отдала бы тогда то, чего многие любовники не могли добиться от меня с тех пор ни любовью, ни постоянством, если бы в то мгновение, когда мой Адольф совсем осмелел, не послышалось имя Юлия, повторяемое на разные голоса. В тот же миг Адольф поднялся и без малейшей жалости к тому состоянию, до которого он довел меня, высвободился из моих объятий, несмотря на мои усилия удержать его. Посоветовав мне шепотом не говорить, что я его видела, трус бросился бежать.
Не в силах двинуться, я осталась лежать на траве, сгорая от желаний. Единственное, что было ясно в моем сознании, – это сожаление о разлуке с Адольфом и потребность вновь увидеть его. Постепенно я пришла в себя. Размышляя над последними словами моего молодого друга, я удивилась тому, что он требовал от меня тайны, но, не видя в том никакого неудобства, решила хранить молчание. Если раньше Адольф нравился мне благодаря естественному влечению, сближающему мужчин и женщин, то теперь доставленное им удовольствие делало его для меня в сто раз дороже, чем прежде. Не знаю, долго ли еще он занимал бы мои мысли, если бы тетушка, давно искавшая меня, не заметила меня наконец.
«Юлия, – сердито позвала она, – что Вы здесь делаете? Я зову Вас уже целый час. Вы, должно быть, слышали меня. Вас везде ищут, и никто не знает, где Вы».
Эти слова развеяли остатки моего волнения, и я ответила без всякого смущения, что устав бегать за бабочками, я прилегла отдохнуть там, где она меня видит, что я заснула и поэтому не могла ее слышать, и что я очень сожалею о том, что заставила ее поволноваться. Сказав это, я подбежала к тетушке и поцеловала ее. Я оправдывалась так естественно, что не вызвала ни малейшего подозрения, и Роза ласково улыбнулась мне, раскаиваясь в глубине души за свою нетерпеливость.
С этой минуты я перестала быть собой. Первый раз в жизни я утаила правду, и этот проступок казался мне таким значительным, что я не раз была готова броситься к ногам моей тети и просить прощения, которое, несомненно, получила бы, искренне признавшись во всем. И только страх никогда больше не увидеть Адольфа удерживал меня. Внутренний голос подсказывал мне, что наши упоительные поцелуи были запретными, и я не могла догадаться почему, но в то же время понимала, что, если бы такая манера целовать не была предосудительной, то люди никогда бы не целовали по-другому. Скрытность, к которой призывал меня Адольф, слишком подтверждала это предположение. Как мне хотелось получить объяснение этой загадки, а также тысячи других, которые разжигали мое любопытство.
Несколько раз на дню я было приоткрывала рот, но мне не доставало мужества задать хоть один вопрос. В конце концов мне пришло в голову, что Адольф лучше, чем кто-либо другой, мог бы поведать мне то, что я хотела узнать. Мне казалось, что это блестящая мысль, тем более, я боялась, что тетушка будет не в состоянии разъяснить все сложные вопросы, роившиеся в моей голове. У меня был повод так думать, потому что, несмотря на бесконечные заботы о моем образовании, она никогда не говорила со мной о том, что ее смущало, из чего естественно было заключить, что она сама ничего в этом не смыслит.
Я провела первую половину ночи, мечтая о моем Адольфе, а вторую – видя его во сне. Встала я на рассвете и под предлогом охоты за бабочками вышла из замка, чтобы пойти в рощу, где видела того, с кем надеялась увидеться вновь. Я прождала напрасно несколько часов – Адольф не появился, и, погрустневшая, я была вынуждена вернуться. Три дня подряд я тосковала под этими деревьями. Под конец, истомленная ожиданием, я приняла было решение больше не приходить сюда и позабыть Адольфа вместе с его поцелуями, как вдруг заметила его самого, бегущего ко мне с довольным видом, который как будто говорил: я уверен, что мне обрадуются! Не знаю почему, это мне не понравилось, и, уже будучи кокеткой, хотя и не понимая хорошенько значения этого слова, я немедленно решила, что заставлю его раскаяться в подобной самоуверенности.
Вместо того, чтобы ответить на его ласки, как в прошлый раз, я отстранилась от него с таким холодным и высокомерным видом и так хорошо разыграла равнодушие, что Адольф был обманут. Не догадываясь о причине такой странной перемены, он смущенно спросил, не имел ли он несчастья рассердить меня. Довольная тем, что поставила его на место, но, находя, что много потеряю от подобного почтения, я засмеялась и прикоснулась губами к его лбу, не осмеливаясь на большее. Меня поняли. Сдержанность уступила место самым бурным излияниям, и прежде, чем я смогла оказать малейшее сопротивление, Адольф покрыл меня поцелуями. Это было намного больше, чем я намеревалась позволить. Несмотря на свою совершенную невинность, я знала, что добродетель сурово защищается от некоторых вольностей, и была полна решимости никогда их не допускать.
«Адольф, – воскликнула я, останавливая его, – Вы, должно быть, потеряли рассудок! Я не прощу Вам никогда в жизни того, что Вы сделали».
«Что с Вами? – удивился он такому отпору. – Что я сделал, чтобы вызвать столько гнева? Подобная Венере должна во всем походить на нее, и, если я кажусь преступным, то только потому, что нелюбим!»
«О, мой Адольф! – отвечала я, награждая его самым нежным поцелуем. – Не говори так! Я не просто люблю – я обожаю тебя, но ты, должно быть, не догадываешься, что подобные вольности делают нас обоих одинаково преступными. Вот почему я сердилась, друг мой, но я не сержусь больше, ведь ты, конечно, просто не подозревал об этом, но впредь это будет тебе непростительно».
Не знаю, зародились ли в Адольфе угрызения совести при виде такой невинности или он думал, что время и мои собственные желания послужат ему лучше, чем дерзость, только, по всей видимости, он внял моим доводам совершенно искренне и, не претендуя на большее, довольствовался тем, что ласкал грудь, округленную рукой Граций, любовался маленькой ступней и подъемом очаровательной ножки и припадал к моим губам, готовый, казалось, умереть от любви.
Вам, дорогой Арман, я не посмею сказать, что никогда не позволяла большего. Однако грустная правда, которая, быть может, Вас удивит, заключается в том, что никогда я не испытывала большего блаженства, чем в объятиях Адольфа. Он же из чудачества, которого я до сих пор не понимаю, не пытался меня соблазнить, хотя это было бы ему крайне легко при моей неопытности и страстной любви к нему. Он был так же наивен, как я, скажете Вы? О, если бы он проявил немного настойчивости, если бы он хотя бы воспользовался теми моментами забытья, когда я сама не осознавала себя, я бы познала самые пьянящие наслаждения, которые только существуют. Без всякого принуждения я отдалась бы желаниям, которые столько раз терзали меня, но так и не смогли восторжествовать надо мной. Адольф! Милый Адольф! Скольких сладких мгновений ты лишил меня! Возраст удовольствий прошел, а я так и не испробовала самого упоительного из них! Я пренебрегла предрассудками и добродетелями, но так и не узнала наслаждений, служащих наградой и извинением тем, кто предается страстям...
Но прочь бесплодные сожаления! Время летит и никогда не возвращается вспять. К чему раскаиваться в том, чего уже нельзя изменить! Доведись мне пройти свой путь заново, я уверена, что не выбрала бы другой дороги. Отказав себе в удовольствиях, которые, возможно, сильно преувеличены, я предохранила себя от тысячи опасностей и сохранила свою репутацию. К тому же, чего ни стоит слава быть единственной женщиной, которая может гордиться тем, что не раз познала удовольствия поражения, но ни разу не была побеждена! Да, я могла бы испробовать большие наслаждения, но они были бы коротки и менее разнообразны. При этом я потеряла бы свою репутацию и стала бы жертвой постоянных страхов.
Моя связь с Адольфом продолжалась часть лета. С каждым свиданием, казалось, он любил меня все больше и больше. Что касается меня, то удовольствие быть с ним могло сравниться лишь с болью, которую я испытывала, покидая его. На свете не нашлось бы второй девочки пятнадцати лет, так любившей охоту на бабочек и при этом столь неловкой, что она возвращалась всегда с пустыми руками. Другая на месте моей тети заподозрила бы что-то неладное в этих долгих и частых прогулках, но как я уже говорила, наблюдательность не входила в число ее блестящих достоинств. Из страха выдать нас Адольф приходил в замок очень редко с тех пор, как мы виделись наедине, так что никто не догадывался о нашем сговоре.
Лето близилось к концу, и тетушка заявила, что мы проведем зиму в Париже, где я смогу совершенствоваться в живописи и музыке. Я была бы в восторге от подобной перспективы, если бы она не означала разлуки с моим Адольфом. Несмотря на радужные представления, которые я составила себе о Париже, те удовольствия, что я делила с моим возлюбленным, казались мне, и по праву, превосходящими все прочие. Из боязни огорчить Адольфа я не рассказывала ему о планах Розы до самого отъезда. Печаль расставания настолько уравновешивалась радостью поездки в Париж, что я сообщила ему эту новость без особого волнения. Однако Адольф чувствовал по-другому. Он не мог удержаться от слез при мысли о нашей разлуке, хотя я и уверяла, что она продлится всего несколько месяцев.
«Ах, Юлия, – сказал он прерывающимся голосом, – как мне жить без тебя? Да и ты тоже будешь сожалеть обо мне, моя нежная подруга. Предмет первой любви неизгладимо запечатляется в нашем сердце. Ты будешь неверной мне, но ты никогда не забудешь меня! Друг мой, когда ты будешь в объятиях другого, который не будет любить тебя настолько, чтобы пощадить твою невинность, когда ты будешь посвящена во все тайны сладострастия и поймешь его власть над нашими чувствами, вспомни об Адольфе и подумай о той жертве, которую он принес тебе, отказавшись из-за любви к тебе от самого великого наслаждения».
Я не поняла тогда, что это значит, и, подумав, что Адольф просто ревнует, всеми силами попыталась его разуверить. Я заявила, что, несмотря на разделяющее нас расстояние, буду любить его с тем же постоянством, и что следующей весной вернусь, чтобы востребовать сердце, по праву принадлежащее мне.
«Моя дорогая Юлия, – отвечал Адольф, – не клянись мне и никому другому. Едва заслышав голос страсти, люди забывают самые святые обещания, и тогда угрызения совести, вызванные клятвопреступлением, отравляют сладчайшие удовольствия. Поэтому клятвы всегда бесполезны, а иногда и опасны. Если, по счастливой случайности, ты сохранишь для меня свое сердце посреди окружающих тебя опасностей, оно будет вдвойне драгоценно для меня. Но я слишком хорошо знаю тебя, чтобы предаваться этой безумной надежде. Единственное, чего я требую от тебя, так это того, чтобы, увидев меня вновь, ты честно рассказала о тех, кого любила. Я предсказываю тебе, что твоя молодость, твои совершенства и в особенности твой ум увлекут по твоим следам множество поклонников, а склонность к любви, соединенная в тебе с силой страстей, заставят тебя отличить многих из них. Да будешь ты способна выбрать настолько счастливо, чтобы не раскаяться в своей доброте! Едва ли ты в состоянии понять меня сейчас, но в недалеком будущем ты сможешь оценить эти советы.
«И последний, главный из всех советов. Следуя ему, ты избежишь непереносимой боли, доставляемой сожалениями. Слушай внимательно, Юлия, и никогда не забывай того, что я тебе скажу: из всех страстей любовь, несомненно, приносит нам самые ощутимые и бурные наслаждения, но, по странному предрассудку, только мужчины пользуются привилегией предаваться ей, не теряя своей репутации. Но если женщина любит нас настолько, чтобы пожертвовать самым дорогим, пресытить нас милостями и опьянить сладострастием, вместо того, чтобы почитать ее, как божество, достойное обожания, добившись всего сполна, мы относимся к ней с презрением и предаем ее позору, разглашая весть о ее поражении.
«Таковы мужчины, моя дорогая Юлия. Они проводят жизнь, изображая страсти, которых не чувствуют, и расставляя ловушки существам, которых они должны были бы защищать! Однако предупредить тебя об угрожающей опасности еще недостаточно. Я хочу открыть тебе способ, как ее избежать. Мать сказала бы тебе, что для этого существует одно единственно средство, что, только вооружась суровой добродетелью, можно избегнуть тех бед, которые влечет за собой любовь. Но напрасно тебе будут повелевать отказаться от ее удовольствий. Твоя собственная склонность к любви одержит верх над твоими усилиями. Твоя судьба, Юлия, – быть одной из самых усердных ее служительниц.
«Предавайся же любви, не пытаясь оказать ей бесполезного сопротивления. Познай все ее утехи. Совершенствуй, если тебе это удастся, искусство длить наслаждения, придавать им живость и утонченность. Купайся в этом море сладостей, но имей мужество сохранять даже посреди безумств достаточно хладнокровия, чтобы отказать в последней уступке. Мало найдется женщин, настолько хорошо владеющих собой, чтобы принести подобную жертву. Уступив однажды, тщетно пытаться устоять в другой раз, но я не думаю, что такое усилие невозможно для той, которая еще никогда не знала последнего удовольствия. Подумай, Юлия, что, если ты последуешь этому мудрому совету, у тебя будет, если ты пожелаешь, множество возлюбленных, но ни один не сможет похвастаться победой над тобой. Мы рабы, пока не получили последней милости, но ваша власть заканчивается вместе с вашим сопротивлением, и в свою очередь правим мы. Однако мы не довольствуемся своей тиранической властью. Когда нам нечего больше желать, любовь уступает место отвращению. Тогда мы безжалостно покидаем ту, кому обязаны счастьем и чья привязанность возрастает по мере ее благодеяний. Напрасно нас называют коварными и неверными – мы гордимся тем, что заслужили эти имена!
«Ты видишь, моя дорогая Юлия, что, отказывая в последней уступке, ты избегнешь многих бед. Желания твоих возлюбленных, не удовлетворенные сполна, будут возрождаться с новой силой, а ты всегда будешь держать их судьбу в своих руках и познаешь немало удовольствий, в то же время, не отказываясь от добродетели. Не менее важно и, может быть, не менее трудно, вести себя с таким искусством, чтобы не дать им проникнуть в твою тайну. Уверенность в неизбежной неудаче производит на нас то же действие, что и пресыщение. Надобно употребить всю ловкость, на какую способны женщины, чтобы твой возлюбленный был убежден, что крепость накануне сдачи. Пока у него будет надежда добиться цели, он сохранит весь свой пыл. Если же, к несчастью, он заметит, что его настойчивость бесплодна и что ты приняла решение не сдаваться, то он подумает, что ты посмеялась над ним, и у него останется лишь досада от всего приключения. Веди же себя так, чтобы каждый, кто тебе понравится, думал, что он первый поразил твое сердце. Подобное предпочтение всегда льстит нашему самолюбию, и никто не усомнится в твоей благочинности, пока ты будешь нести на себе печать добродетели. Изображай наивность, сколь долго позволит молодость. Нет ничего забавнее и удобнее роли инженю: можно не краснеть и говорить все, что придет в голову, так как, по мнению окружающих, ты ничего не понимаешь. В то же время, не жди, пока станешь смешной, чтобы сменить тон. Можно быть сдержанной, не будучи ханжой, и в стыдливости есть своя привлекательность.
«Итак, я преподал тебе, моя дорогая Юлия, урок истинного эпикурейца. Если ты применишь его на практике, то станешь одной из счастливейших женщин. Будь уверена, это беспроигрышное средство. Я знаю, что ты не можешь еще вполне его оценить, но вскоре поймешь его достоинство. А в награду я не прошу ничего, кроме обещания искренно мне ответить, когда мне захочется тебя об этом спросить, воспользовалась ли ты моими советами».
Несмотря на то, что я не все понимала, речь Адольфа произвела на меня такое впечатление, и я слушала ее с такой жадностью, что она не изгладилась из моей памяти по сей день. Вскоре он подтвердил правильность своей теории, доставив мне множество удовольствий, но не изменив при этом своей привычной сдержанности. Наконец пришло время прощаться. Я любила его больше прежнего, и в момент расставания был мой черед проливать слезы. Париж потерял для меня ту привлекательность, которой он манил меня всего несколько часов назад. Теперь же мое разгоряченное воображение занимали только наслаждения, подаренные Адольфом, и сожаления о расставании с ним.
Он первый вырвался из-под свода ветвей, где мы провели столько сладостных часов. Что до меня, то, не имея подобного мужества, я едва могла произнести грустное «прощай», но, как только он собирался уходить, делала все усилия, чтобы удержать его, и в самых нежных выражениях умоляла остаться еще на минутку. Это было слишком для чувствительного сердца Адольфа, который и так совершал над собой насилие, высвобождаясь из моих рук. В конце концов он так живо представил мне опасность, которой мы подвергались, если нас застанут, что я решилась отпустить его, взяв с него обещание вернуться на другой день.
Однако той встрече суждено было стать последней. По всей видимости, Адольф усомнился в своих силах, так как впервые не пришел на свидание. Я провела несколько часов под нашими деревьями в напрасном ожидании – Адольф был потерян для меня! Печаль, вызванная нашей разлукой, была так велика, что я заболела. Тетушка очень беспокоилась за мое здоровье и даже подумывала отложить наше путешествие на следующий год. Но так как врач уверил ее, что моя болезнь происходила от глубокой меланхолии, обычного явления в моем возрасте, и что самое верное средство лечения – это развлечь меня, то Роза вернулась к своему первоначальному плану, и день отъезда был назначен.
Я чувствую все живее, чем любая другая, и, вместе с тем, вряд ли найдется женщина более легкомысленная: болезненные переживания никогда не оставляли во мне долгого впечатления. Вскоре я привыкла к отсутствию любимого. Как только я потеряла надежду увидеть его, он больше не занимал моих мыслей.
Через несколько дней после моего последнего свидания с Адольфом мы вернулись в Марсель. Наши друзья спешили навестить нас. Все поздравляли меня с предстоящим путешествием. Молодые приятельницы завидовали моему счастью.
«Ах, какая ты счастливица, что едешь в Париж, – говорили они. – Как бы мы хотели быть на твоем месте!»
Эти речи были как раз тем, что требовалось, чтобы излечить меня от грусти, ведь так сладко вызывать зависть! Удивительно, что прежде я страшилась этого путешествия, теперь вновь ставшего предметом всех моих желаний. Наконец-то я буду блистать на сцене, достойной меня. Все будут любоваться моим умом и грацией. Я буду окружена тысячью поклонников. Адольф мне так и предсказывал и открыл мне секрет, как оставаться любимой! Как потешится мое самолюбие! Мужчины будут обожать меня, женщины – бояться. Первые сохранят свободу, вторые – своих возлюбленных лишь до тех пор, пока я соизволю им их оставить!
Вот такие идеи зрели в пятнадцатилетней головке. Мне, уже кокетливой до крайности, не хватало лишь повода, чтобы развить свои таланты, и я справедливо полагала, что Париж – самое подходящее для этого место.
Напрасно порицают кокетство. Я придерживаюсь того мнения, что после любви это страсть, доставляющая наибольшее удовлетворение. Какое еще удовольствие может сравниться с тем, что испытывает женщина, когда в многочисленном обществе ее предпочитают всем остальным? Кокетка всегда любима с большим пылом. Какое торжество – видеть, как влюбленный напрасно пытается вырваться из ее сетей! По своему усмотрению она может приводить в отчаяние или осчастливливать. Одна ее улыбка заставляет забыть обо всех былых капризах, и перед ней на коленях каются в своих усилиях разлюбить ее и убеждаются, что это невозможно.