Дома сумасшедших – это как университеты: туда ещё надо умудриться поступить.
Из философского наследия Делаланда.
1.
В 7-ое отделение ПКБ имени Ганнушкина попал новый пациент. Звали его Ярослав Дмитриевич Хвостов. Он хорошо кушал, был хорошим сыном, а болезнь его формулировалась в диагнозе «суицидник». Его официальная история болезни малоинтересна. Он сочинял стихи, и в таблице поглощаемых им таблеток была какая-то поэзия. Он перекрестился и поэтому обыграл меня в шахматы, когда я ждал, что главврач Шмуклер назначит моей бабке. Силы у нас были равные, но этот милый мальчик был хитрее. Мои белые были арабской конницей (очень похожие были фигурки), а он играл за чёрных рыцарей и ходил как-то угловато. За него играло тогда его чёрное настроение, и он проиграл. Но он маг чёрных и белых клеток, как и больной слишком белого и слишком чёрного настроения. Мы не планировали заражение, а ставили фигуры, как нам хочется, но безусловно каждый хотел победить. Он – белых, я – чёрных (чуть не написал красных). Он – Инь, а я – Ян. Это было не справедливо, потому что этот парень играл за женское начало, но и мне было не сладко играть за гомосексуалистов. Мне это не интересно и я проиграл. Мы играли на известных для мистически настроенного читателя цветов кошку, любимицу отделения, но живущую на холодной лестнице, где не было возможности (а, наверное, и желания) растить котят. Мне иногда хотелось её раскрасть в яркие цвета той картины, которая словно ещё одна игра украшала зал ожидания родственников. Картину нарисовал так и никем не признанный Леонардо, которого съел здесь какой-нибудь Фрейд. Мы часто с Ярославом играли в чёрно-белую игру. Но я однажды сказал, что он имеет полное право собирать свои пазлы и фигурки оригами, где хочет. Как говорят янки: «Мы живём в свободной стране». И он принёс прямо в отделение пазлы и белые листы бумаги для оригами. Тогда я не мешал его белому началу. Он собирал пазлы с какой-то пухленькой девочкой со светлыми волосами, учил её делать из белых бумажных квадратов журавликов. Или это были лебедь? Девочка просто была клинической трусихой. Медсёстры смотрели на этого мальчика и эту девочку с умилением, так они беззаботно играл в самом сердце безумного мира имени Ганнушкина и вкусной кашки, которой кормили всех, кто хотел кушать. Как Кай и Герда они вместе собирали пазл, где были нарисованы Микки и Минни Маусы. А ещё там были сердечки. Микки целовал ручку Манни, но Хвостов постеснялся сделать такое, а девочка испугалась бы. Я оставил эту по-своему счастливую пару и удалился, Мне было очень интересно, но чувство такта и родная бабушка помешали мне.
2.
Через семь дней моя бабушка умерла. Я сначала не заплакал, а когда понял, то плакал всю ночь. Как это так: был человек, твой родной, самый духовно, что ли, близкий, и поэтому его нет. Небытие прибрало жизнь моей любимой бабушки, которая воспитывала меня как Арина Родионовна Пушкина: на сказках Пушкина и греческих мифах. Вечный бардак в моей комнате она называла не иначе как Авгиевыми конюшнями. Как тяжело, как не хватает её мне сейчас, теперь я тоже понял, что такое балет и классическая музыка, что такое Египет и Индия, но её нет, ни не с кем обсудить всё это. Она не знает, где я учусь, но она вечно со мной. Так неловко говорить об этом. Вы совсем её не знали, никто не знал, не понимал, пока она была жива. Дед не понимал. Мы тоже. Я только сейчас её понимаю. Во мне много её черт. Её лицо в гробу было слишком серьёзно. Как на иконе, да простят мне это богохульство и кощунство по отношению к телу бабушки.
Единственное, чего я не понял , так это один её рассказ. Бабушка говорила, что у неё есть любимая книжка, которую она очень давно читала. Случайно где-то когда-то прочитала. А потом так и не нашла её нигде снова. Так книги прячутся в свой сюжет. Единственное, что она помнила, это то, что она называлась «Два сфинкса», там было про любовь фараона и его жены. Что-то типа Нефертити и Эхнатона. Но эти любовники, эти великие влюбленные, эти египетские мастера чистой и настоящей любви не хотели, чтобы их любовь умирала. Любовь должна было сделать их бессмертными. Поэтому в следующей жизни они должны были тоже найти друг друга. Или уже на том свете. Ну, в общем, найти снова. И как это было связано со Сфинксами. Магически, мистически?
Моя бабушка часто рассказывала мне про Филадельфийский эксперимент и трактовки теории Эйнштейна. Наверное, она мечтала о том, что можно преодолеть время и пространство. И действительная физика этому не противоречит.
Моя бабушка безумно любила деда, который её не очень понимал. Когда в СССР только придумали разводы, когда дед прислал ей письмо со сведеньями о том, что он уезжает в Хабаровск вместе с Тётей Ларисой (так мы её назвали, но Лариской звали крысу старухи Шапокляк, поэму Тетя Лариса навсегда осталась для меня старухой Шапокляк), тогда моя бабушка просто упала в обморок. Прямо у ящиков почты в подъезде. После этого они не виделись и не общались друг с другом. Их так никто и не развёл.
Как-то эта великая бабушкина любовь была связана с «Двумя Сфинксами». Это была вечная любовь, о которой я потом прочитал у Владимира Соловьёва в «Смысле любви». Когда бабушка ездила со мной пить таблетки к Ганнушкину, то в этот период её жизни, в эту осень какой-то сущности, она мало говорила с нами – её родными. Она всё больше молчала. Мы были заняты своими проблемами. Просто она плохо спала и мы водили её к Шмуклеру, который был единственным человеком в этом лживом мире, которому она что-то рассказывала. Она никогда не бредила. Даже не думайте об этом! Но он часто менял её лекарства. Это была какая-то сложная комбинация непонятных медицинских слов. Я пытался сам разбираться в этих словах и понятиям по справочникам химии, но они были устаревшими по сравнению с современной французской фармацевтикой. Таблицы Менделеева мне не разгадать.
И я сделал ход последней своей белой фигурой. Я поехал забрать её историю болезни бабушки у Шмуклера. Отдадут ведь докторишки, как память отдадут, хоть бабушка при жизни и не желала, чтобы мы – её дети и внуки – это читали, но теперь они больше не смогут скрывать. Я должен решить задачу о Двух Сфинксах! Только бы меня самого никто не принял бы за сумасшедшего!
3.
Когда ты любишь слишком сильно, то любовь обычно превращается в одну из своих противоположностей. У меня этой противоположностью была смерить.
Со мной и Мариной, Мариной Калягиной, моей сокурсницей, случилось это.
Я так часто плакал из-за неё, что мне впору пить антидепрессанты Шмуклера и Ганнушкина.
Однажды я плакал в автобусе, когда ехал с учёбы, где опять видел её, где молился на неё. Я сидел у окна и тупо водил по окну, смазывая слёзы о запотевшее стекло. Передо мной было свободное место. Мне было совсем хреново. Я даже закрыл глаза. Но вдруг, когда я их открыл, передо мной уже сидел какой-то мужик и прежде чем я задумался о том, как он
тут очутился, мужик этот начал меня успокаивать:
– Не грусти, и не плачь. Всё у тебя хорошо будет.
Ты бы, блин ещё сказал: «Не грусти мальщик, а то я тоже зареву». Я разглядел его. Он был весь в чёрном. У него были рыжие волосы и рыжая брода. Вдруг он показал пальцем на потолок автобуса и произнёс:
– Но это не я тебе говорю. Это судьба такая.
Я опешил. А пока я о чём-то думал, вспоминая, наверное, бабушкины истории, он поспешил выйти на следующей остановке. Я побоялся проследить за ним. Я не знал, является ли этот старичок человеком. Он держал в руках палочку и хромал.
Но Марину я тогда не разлюбил. Наоборот, старик этот, наверное, имел в виду, что Марина – моя судьба, от которой никуда не деться. И зря я ещё тянул эту драму. Потому что разлюбить её меня заставило другое мистическое обстоятельство. Вот оно.
Я шел, как я это обычно делал, поглазеть вечером в её светлое окно. Было уже часов десять. Дома меня ждала мама, отец был в это время в долгой командировке. В Москве по городским улицам прошла метель. Или её провезли как боярыню Морозову. Передовые отряды снежной королевы взяли Москву в декабре 41-ого. Я шел и забыл о пространстве. Не знаю, как бы это понял Шмуклер, но я провалился сквозь пространство и незаметно для себя прошёл через две проезжие части. Снег усыплял внимание. Он был повсеместно. Но ещё большую навязчивость приняла мысль о Марине, эта девочка-шизофрения заняла больше места, чем может вместить всё, вообще всё. Если что-то для вас занимает больше места, чем всё, то это называется навязчивой идеей, и лучше всего обратиться к Шмуклеру, иначе, наверное, действительно начнётся шизофрения. А когда я подумал, что я ещё слишком слабо люблю мою Марину Калягину, то в этот самый момент меня сбила Машина: шальная мысль пришла мне как раз в тот момент, когда я задумался, идя по Изумрудной улице. Это был удар судьбы, той самой, в которой всё должно было быть хорошо, а стало ещё хуже. Меня во тьме ночи и белом свете дороги сбила Машина.
«Куда этого урода несёт! – услышал ещё я реплику какой-то бабки-зеваки, пока отлетал к бордюру, – вот пидорас». Меня не только сбили, но и обматерили за это. Я пытался подняться, отполз с дороги, потому что панически боялся что меня ещё и переедут. Ничего не было сломано. Только большим пальцем я ударился о бетон бордюра, и он был единственным, что я мог сломать. Родился в рубашке! Ещё я проехался физиономией где-то и на щеке у меня образуется гематома. Водитель запихал меня в свою Машину и куда-то повёз. Однако в травмпункте у него потребовали права, а без прав они не имею права меня осматривать. Железная, Вашу мать, логика! Он отказался и мы убежали. Я не хотел брать с него даже штрафа. Это я был виноват. Это я выбежал, или я шел, что-то такое. Скорость, его скорость меня волновала меньше всего. Меня сбила Машина, потому что я думал о Марине. Сама Смерить сказала: «Брось её, забудь, это же безумие, моё последнее предупреждение, думаю, тебя отведёт с ложного пути». Этому бы дядечке просто посоветовали бы не лихачить. Мне было неловко перед ним за то, что ему было неловко передо мной. Он просто пешка судьбы, он не виноват. Это я, я виноват. Я его подставил. «Просто отвезите меня домой, к маме. Домой очень хочется». Мама чуть не заплакала, когда увидела моё лицо всё в крови.
– Где водитель?
– Я его отпустил. Я сам виноват. Я перебегал дорогу.
Мама меня обняла. Потом мы вызвали «скорую». Пока она ехала, я лежал под одеялом и не о чём не думал. Мне стёрли кровь. Но какой-то шрам остался Шрам как у бойца Суб-Зэрро из фильма «Смертельная битва». Холодный рыцарь со шрамом около правого глаза. Замораживающий своих врагов и тех, кого любит.
Я пялился в телевизор. Там танцевали женщина и мужчина. У неё были открыты плечи. Танцевали латину. Он кружил её. Я бы закружил только в метели, мы бы пропали в буране. Они были тёплые, из Южной Америки, с Карибского моря. Когда я подумал, что на её месте могла быть Марина, то я в ужасе переключил канал. Там был Чебурашка. Вот кого я действительно люблю. Я люблю тебя, Чебурашка, ты моя первая любовь! А потом я точно отключил сознание и отошел в полусон. «Скорая помощь» приехала через два с половиной часа. Везли они меня куда-то в центр столько же. Помню водитель, рассказывая что-то медсестре, бросил ещё одну мистическую фразу: «Сегодня НА труп выезжали…» Больница была каким-то чистилищем. Здесь были только бугаи и парень с перевязанным глазом, страшные женщины. Мне было там очень страшно. Я не мог сидеть на месте, мама просила меня посидеть, но я ходил, пока мы ждали рентгенолога. «Переломов нет. Просто вывих большого пальца правой руки. Да свадьбы заживёт».
Но я не успокоился. Напротив, у меня начался шок. Шок последствия. Мою голову против моей воли вертело в левую сторону. Мне казалось, что я сейчас развалюсь. Что мир сам рушится. Что Смерить и Сатана всё ещё бдят за мной. «Мама, скорей бы уже домой!» Мама взяла такси. Водитель и её успокоил, и меня. Он же был военный.
Но всё прошло, когда я дома окунулся в ванную. Всё ушло в воду. Весь шок.
4.
Следующий день выдался необычно солнечным. «Мороз и солнце»», ах, да, ещё снег. Мне было весело, а точнее легко. Все тётушки уже знали о вчерашнем происшествии. Моя мать недавно похоронила свою маму и чуть не потеряла сына. Я, как мог, утешал её. Она отпросилась с работы, вязала и болтала со мной.
Жизнь – великая штука. И хорошо когда ты просто сидишь дома с родными. Но и предках не стоит забывать. В воскресенье мы были на кладбище у бабушки. Было как-то легко и тихо. И ещё было много неба.
5.
Теперь у меня на руках оказался повод поехать в Шмуклеру. Я мог бы рассказать ему свой кошмар, разжалобить его, выпросить историю болезни бабушки, где я думал найти разгадку «Двух Сфинксов». Маме об этой идее умолчал. Так и бабушка молчала.
Больница Ганнушкина – это для Москвы что Ватикан для Рима. Здесь свои законы, здесь особая архитектура и одежда большинства граждан. Здесь своя власть. Но в тот день больница была просто больницей, частью большого города со своими аллеями и садами, таким же, как и другие районы, части. Легкость не отпускала меня. Медсёстры узнали меня и предложили кашки, но мне было совестно скушать .такую вкусную кашку и ничего не заплатить. Ганнушкино легче всего в России приняло переход на рыночные рельсы. За бабушку мы дорого платили. Заплатили бы больше, всё бы продали, проживи она хоть ещё один день.
Гардероб был закрыт. Я взял свою голубую куртку с собой. Целые бахилы нашёл быстро.
Сел и начал ждать, пока откроется кабинет Шмуклера.
Мою гематому заметили все присутствующие. Меня жалели даже чужие люди. «Осторожнее надо!» Одной медсестре сказал, что пришёл поговорить про свой шок, по знакомству пришёл, но другая вынудила меня рассказать истинную причину. Она была умнее.
«А чего ты хотел, мальщик (последнее слово я исказил). Истории болезни умерших пациентов сразу направляются в исследовательский центр, по ним защищают кандидатские и докторские. Но со Шмуклером, когда у него будет свободное время, ты поговорить можешь, если уж так хочешь. Но поверь моему опыту: ты эту историю не достанешь. Всё». После смерти мою бабушку взяли стервятники от этой проклятой науки.
Шмуклера долго не было.
– Слушай, это не ты друг Хвостова? Ты же с ним общался?
– …Да, я а что.
– Вы здесь познакомились или давно с ним общаешься, бываешь у него в гостях.
– Да, да конечно.
– Просто Ярослав забыл у нас одну рукопись – бред какой-то или поэзия –
и этого лебедя.
– Ой, а можно я возьму? Я передам, передам. Его когда выписали. Я немного забыл дату.
– Неделю назад. А телефона у нас его не сохранилось. Ты же сзаешь эту забавную историю.
– Какую? Нет.
– Просто я выяснил, что он не суицидник. Его просто сбила машина. Как и тебя. У Хвостова проблемы с общением, его сложно понять. Но я вытащил из него диагноз. Теперь мы его с радостью отпустили, и я назначил ему солиан. Дома пусть пьёт. Нечего через всю Москву таскаться. Навещай его почаще. И мой совет стань ему по-настоящему близким другом, у него так мало друзей и так много игрушек. Один этот Чебурашка, которого он здесь зачем-то показывал нашей пациентке, чего стоит. Общайся с ним и уговори посещать наши психологические тренинги.
6. Я дрожащими руками развернул этот священный текст. Глупо было искать там «Двух Сфинксов», но что-то подобное я там нашёл. Мне пришлось кое-где расставить знаки препинания другие грубые ошибки.
«Я не могу здесь назвать твоего имени. Зная его очень поверхностно, но лучше не знать совсем, я назвал тебя самым дорогим мне словом: «Чебурашка» Я люблю тебя, Чебурашка! Ты стала мне очень дорогой за то короткое время, что мы знаем друг друга. Мы оба с недавнего времени посещаем это весьма интересное место. Оно стало нам вторым домом. Нашему сорокасемилетнему главврачу мы очень нравимся. Он – весёлый мужик. Мероприятия этого места, которое мне сейчас неловко назвать его истинным именем, стали более красочными благодаря нам с тобой. И я должен признаться, что я полюбил тебя. Да, я слишком игрушечный. А ты принесла мне какую-то книгу. Мне так это было дорого. Ещё ни одна женщина мне ничего не приносила, а тем более сюда. Я тебя обманул, когда сказал, что у меня еже есть такая книга. Я просто не люблю читать. Но ради тебя я готов читать больше. Если бы я всё-таки взял ту синюю книгу, то у меня бы был шанс ещё хоть раз встретиться с тобой. Меня выписывают. Я не хочу уходить отсюда. Сегодня была наша последняя встреча Я готов подарить тебе любые свои игрушки, я готов их сжечь, что бы только ты была со мной рядом как можно чаще. Прости мне моё косноязычие. Я – плохой поэт. А вот твои стихи мне очень даже нравятся. Особенно про кошку. Мне хочется подарить тебе кошку из оригами. Правда, у меня лучше всего получаются тараканы. В нашем околомедицинском обществе не было тараканов, и не мне их вносить в наш сказочный мир, в наш с тобой Изумрудный Город, моя Чебурашка. Они были бы тебе противны. Это не наши апостолы.
Ты значительно старше. Года на четыре, как мне кажется. Мы оба дети холодной страны как Кай и Герда. Сказка про них единственное, что я читал с удовольствием. Ах, Чебурашка, моя милая, почему ты не спасешь меня от злой королевы. Твой поцелуй сделал бы меня счастливым, и мы бы вместе собрали слово «вечность»; мне кажется, что это слово как-то обозначено на моём любимом пазле, на нашем пазле, с Микки и Минни Маусами.
Да, я толстый, но ради тебя я готов морить себя голодом и даже заняться спортом. Я не шучу и не отговариваюсь шахматами. Может, бокс? Чтобы уметь тебя защитить от хулиганов. Хотя сама сила моей любви отпугнёт их от тебя. А если у них нет совести, то я готов защищать тебя кулаками, ногами и даже зубами.
Мне очень приятно просто тебя любить. Мне важнее любить, чём чего-то требовать как приказывающий король. Я не эгоист. Я очень благоговейно к тебе отношусь.
Моя любовь не очень осторожна. Тут действительно может поехать крыша. Ты мне нравишься больше, чем икона Рафаэля. (Поразительно, этот художник тоже любил мультики про черепашек-ниндзя, что взял себе псевдоним в честь одного из них, с красными повязками, тоже Рафаэля).
С тобой очень весело. Приятно. Как-то нежно. Но меня мутит от моей скромности, от моего молчания. Но я готов сделать даже невозможное. Найти подснежники среди зимы, превратить пешеходный переход в настоящую зебру. Переиграть в шахматы любого конкурента.
Я не могу забыть твои губы. Твои светлые волосы. И голос. Кто бы дал мне твою фотографию. У Шмуклера они есть? Он, кстати, не твой мужчина?
Если ты кого-то уже любишь, то я пойму, потому что моя любовь вынудит меня .уважать и твою любовь. Но я бы очень хотел, чтобы и ты любила меня.
Я люблю тебя, Чебурашка, ты веришь мне?
Очень сильно. Как Кай Герду. Мы не замёрзнем с тобой. Если что я отдам тебе свою новую куртку. Возможно, я тороплю события, но мне бы хотелось поскорее узнать о твоём ко мне отношении. Я, знаешь, готов и жениться. Я серьёзно.
Чебурашна. Моя милая. Я не давлю на жалость, но будет грустно, если ты скажешь мне «нет»». Это бы было больно. Наверное, не стоит торопить событий»
Внизу был нарисован ангел в юбке.
Этот Хвостов излишне инфантилен в своём эпистолярном поэтическом произведении. Это я говорю как критик. Ему бы не плохо было подучиться в Литинституте. И больше читать. Он не может донести до конца то, что хочет сказать.
Он не знал её имени и назвал самым дорогим ему словом – «Чебурашка». Кто она. Может её и правда так звали. В последнее время я готов верить в самые невозможные и прекрасные вещи.
Он не решался отдать это любовное письмо. Я знаю, что в клиниках с более строгим режимом, чем в ПКБ имен Ганнушкина, принято оставлять «завещания». Это например тогда, когда тебя выписывают, то ты должен отдать сигареты и другое продовольствие своим друзьям. Ярослав Хвостов завещал мне саму любовь. Нет, я не хочу отбить его девушку. Наоборот я верю, что он ещё найдёт ёё, и эта «Чебурашка» ещё будет с ним. Просто этот Хвостов, как недооцененный Второй Христос, которого просто упекли в дом умалишённых, такое у нас время, – оставил мне новую заповедь, заповедь любви.
Буквы «Ч» »Р» и «Б» встречаются в имени или фамилии у моей любимой девушки. Я в этом уверен, как в том, что Эйзенштейн снимал только чёрно-белые фильмы, а Эйштейн их смотрел, которые ещё нужно раскрасить, как ту кошку.
Пятое февраля 2007. Дмитрий Гендин. Москва. Ночь. Влюблён.