Жульен прошептал что-то несвязное, разрывая на сжатых плечах тонкую кружевную маечку.
— Не надо, не надо, пожалуйста, — захныкала Рада, морща маленькие губки, хотя и знала, что это абсолютно бесполезно.
Этим летом кожа у маленькой Рады была очень загорелая, просто кофе с молоком, видно, солнце, давно не видев слегка пушистых щек и соскучившись, окатило ее своим светом вдвое больше обычного. Поверх одного загара ложился новый, затем еще один — и так каждый день.
Соленые припухшие от жары губы Жу прижались к ее правому уху, под его зубами скрипнула и больно оттянула кожу маленькая серебряная сережка.
Чтобы не думать ни о чем, Рада стала вслушиваться в воздух. Где-то далеко надрывно, хрипло и отчаянно лаяла собака — должно быть, на расстоянии не меньше пятнадцати улиц, совсем в другом районе, но июньская ночь, словно перепутав кусочки мозаики, разнесла самые далекие, никому не нужные, а может даже для кого-то интимные звуки по всему городу. Жу тяжело повернулся и откашлялся, и Раде показалось, что это непременно услышали все неспящие, и даже, скорее всего, спящие открыли глаза или нервно дернулись во сне от этого звука. Ей стало неудобно и немного даже, пожалуй, стыдно: этот звук — то, как Жу кашляет над самым ее правым ухом, она слышит даже через его голую грудь, как новый и новый потоки воздуха врываются к нему во внутрь — такую интимную подробность узнали все. Назавтра каждый прохожий будет зло смотреть на нее за то, что своей ночной жизнью она помешала их сну. Непременно, виноватой будет только она, а с Жу ничего, абсолютно ничего не спросят, и в следующую ночь он снова будет кашлять тогда и так громко, как ему вздумается. Так что, такой, казалось бы, бесполезный лай старой собаки был для Рады совершенно необходим: он помогал оттянуть чувство вины.
Густая прядка вьющихся волос упала Раде прямо на лицо — она поспешила спрятать его. Жу оглянулся на ее висок и увидел, как она отчаянно жмурит свои ореховые глаза. В ту минуту он, конечно, не думал об этом, но у Рады на веках над ресницами остались совершенно необъяснимые светлые полосочки, не укрытые бронзой загара. Откуда они взялись, невозможно было понять, они опоясывали ее сжатые ресницы, словно тонко и деликатно намекая на ее дерзкую молочную молодость, и за эти полосочки Жу был готов отдать всю свою жизнь.
Раде казалось, что прошло уже несколько лет и что старая собака уже давно умерла, и теперь вместо нее лает какая-нибудь другая, севшая на ее место, псина. Наконец, Жу убрал с нее тяжесть своих прикосновений, и она осталась лежать на самом краю постели, сбросив на пол левую ногу. Было очень жарко, черные волосы кололи ей спину, она гоняла по рту языком маленькую апельсиновую дольку и высоко под веки закатывала глаза. Наконец, даже несмотря на жару, она уснула.
Часа в три ночи Рада поднялась с постели и наощупь, не открывая и не утруждая сонных стянутых глаз, пошла в летнюю пристройку. Она очень жалела, что проснулась и не смогла дотерпеть до утра, поэтому переставляла ноги осторожно, но озлобленно. Однако скрипучие половицы и стойкий запах сырого ночного дерева успокоили ее.
Место, конечно, было совсем не подходящим, но Раде показалось, что она сливается с природой: тишина кое-где прерывалась гулом какой-то суетливой трассы (Рада на минуту задумалась об этой трассе: серая, скользкая под ночной росой, она словно кровяная артерия, скользящая в мягких околосердечных или околопеченочных тканях города-организма; а ведь на ней люди не спят, у них своя жизнь, своя дорога, своя судьба на той дороге. Раде стало очень обидно, что ни один из проезжающих в эту минуту по той трассе не думал о Раде вовсе, не знал, что она сидит сейчас и покачивает ногами, что в постели ее ждет Жу, хотя она думала о них всех одновременно…). Рада чувствовала себя внутри этого гула, она готова была поклясться, что ее аорта или пусть хотя бы кишечник — это и есть та трасса, издающая ровный гипнотизирующий гул.
Обратно она тоже побрела вслепую. Неожиданно врезалась в дверной проем, между зубами скользнула нижняя губа и по языку расползся, извиваясь по-угриному, железный вкус крови.
— Черт, — почти равнодушно зашипела Рада, придерживая языком раненое место.
Она вдруг стала думать, как там Жу без нее: спит на спине? на животе? на боку? проснулся от ее ухода? В такие минуты, какой была для Рады наступившая, она любили Жу до ужаса, до плачевного диагноза. Она вообще часто любили его подобным образом или тихо, привычно. С надорванным, но терпеливым сердцем.
В ту минуту, когда в стекло ударились первые, еще перебитые туманом и потому разбрызганные, солнечные лучи и свет, преломляясь, разноцветно упал на неподвижное тело кровати, Жу открыл глаза. Несколько мгновений он не шевелился. Первый вопрос, который пришел ему в голову — чувствует ли он себя счастливым? Он стал, напрягаясь, вспоминать все обстоятельства своей настоящей жизни, которые должны были помочь ему ответить, но в голове, перемешиваясь с солнечными лучами, слова и картинки плавали неповоротливой, похожей на кисель, жидкостью. Тогда он резко повернул голову налево, так, словно у него закончился воздух и только так он мог получить еще один спасительный глоточек. Теперь он уже абсолютно забыл о своем глупом вопросе к самому себе, но мог с точностью сказать, что счастлив. В момент кисель в его голове превратился в искрящийся прозрачный поток, когда он увидел, как Рада спит на животе, оголив свои хрупкие плечики. Молочная, ванильная, она подняла где-то глубоко внутри живота Жу волну захлестывающего, упоительного умиления и страха: он вплеснулся в этот момент блаженного созерцания, боясь нарушить его и боясь его естественного завершения. Он долго любовался налитыми изгибами ее коричневых рук и плавился от счастья ощущать ее спокойствие и безмятежность.
Но, как часто бывает, в минуту радости его постигло сомнение: действительно ли Рада беззаботна и не волнуема ничем? Жу приподнялся на локте и наклонился над Радиным виском. Больше всего на свете сейчас он боялся увидеть высохшие ручейки слез, пробороздившие ее пушистые щеки. Когда он находил их, то терялся абсолютно по-мальчишески, на него валилась такая каменная и безразмерная вина, что он больше не мог держать Радочку за руку, а только все целовал ее маленькие ступни и сам плакал навзрыд внутри себя, дразня и мучая укусами свое сердце.
Несмотря на рассветное приветливое солнышко, через два часа погода стала пасмурной, и очень скоро Жульен, который продолжал неподвижно лежать рядом с Радой, услышал, как умирающим мотыльком о крышу дома стучат холодные капли. Лето подходило к концу. Желтеющие листья все чаще летели мимо обветренного Радиного лица, когда она, выгнувшись, стояла на высоком крыльце, и пальчики ее голых ног немного краснели — по губам Жульена скользила легкая улыбка. Он не мог поверить, что его прекрасное лето, до краев наполненное смехом его любимой, вырывается у него из рук. Как же он теперь провалится в мокрую осень? Как примирится с тем, что Радины ножки, теперь уже не босые, а укутанные в шерстяные гольфы, будут появляться на пороге только по вечерам, а весь длинный-длинный день будет пустым и разбитым? Невыносимо!
Жульен вдруг испугался, что из плохо закрытых окон могут прорваться в комнату сквозняки, и Рада замерзнет. Он принялся поправлять на ней одеяло, стараясь не задеть ее тонкую кожу руками. Однако от ее волос так сладко пахло ванилью, что Жульен забыл всякую осторожность и прикоснулся напряженными в ожидании наслаждения губами к волнистой прядке, выбросившейся Раде на правый висок. Еще не почувствовав знакомого вкуса, он увидел, что рада зашуршала ресницами.
— Проснулся?.. — мяукнула она, поворачивая к нему заспанное, с отметинами подушки на щеках, лицо, и ее теплые, даже слегка горячие со сна ладони скользнули на шею Жульена.
Его внимательные глаза и заботливая складочка на лбу разлили по ее телу нежность, и сейчас, как почти никогда ранее, Раде захотелось вечно находиться на границе сна и бодрости, дня и ночи, лета и осени, где можно бесконечно любоваться такими взрослыми, правильными губами Жульена.
Шаловливо и совсем по-детски трогательно Рада провела кончиком горячего суховатого языка по шершавому мужскому подбородку, притянув к себе его голову. Впившись своими зрачками в его, она позволила Жульену поцеловать ее.
Жульен каждый день слышал от Рады признания в любви, но часто они были такими игрушечными, шутливыми, словно она просто дразнила его, да и даже в самые спокойные минуты их жизни Рада порой злобно увертывалась от его ласк. И эта неожиданная покорность и даже благосклонность заставили его забыть и про промозглую осень, и про угрожающие оконные сквозняки.
— Я не буду вставать, — тут же сказала рада, довольно откинувшись на подушки.
— Почему? Ты больна? — зашептал ей Жульен в самое ухо, смело обнимая ее под одеялом; она не оттолкнула его.
— Нет, просто не хочу.
— Ну, как скажешь.
Жульен уткнулся лбом в ее бронзовое плечо и, положив левую ладонь ей на сердце, блаженно закрыл глаза. Рада начинала уже чувствовать легкое покалывание и дрожь в руке, на которой лежал Жульен, но не шевелилась: ей нравилось его тяжелое дыхание, разливающееся по ее груди. Его легкие кудри щекотали ей шею.
К двум часам дня на улице началась настоящая буря, заметно потемнело, и ветер с дождем влетели в неплотно закрытую форточку. Пара капелек тут же заискрились на черных кудряшках Жульена.
— Ну надо же! Сейчас закрою, — пробубнил он и встал с постели.
Их тела с трудом оторвались друг от друга: за все это время они не пошевелились и, казалось, срослись в единый организм с двумя сердцами. Рада совсем не чувствовала затекшей руки, ладонь Жульена оставила под ее левой грудью розовое пятно.
— Хочешь, я и занавески задерну? — спросил он, и по его голому телу побежали мурашки.
Рада словно не заметила его вопроса и, по-кошачьи прищурив глаза, прошептала нараспев:
— Какая несправедливость случилась с погодой именно в тот день, когда я так счастлива с тобой…
Жульену ясно видно было ее красивое кукольное лицо в белом ореоле подушек; она с трудом закинула за голову уставшие руки.
Дождь не стих и к вечеру, и весь город покрылся ровным слоем холодной сырости, совсем нежданной и совсем неуютной. А через два дня действительно настала осень.
30.08.06