Казнь

 
       Ночь. В промерзшем насквозь пустом сенном сарае, прислонившись к стылой стене, сидела на остатках трухи молодая женщина. В её голове тяжело, как мельничные жернова кружилась мысль.

       - Как же она, как она моя маленькая доченька будет жить одна. Кончится ли этот кошмар для неё, выживет ли?

       Мыслей о себе уже не было, уже не хотелось думать, чувствовать, надеяться. Еще живой человек прекратил себя воспринимать как личность, ушли все ощущения, даже изуродованное на допросах тело перестало напоминать о себе острыми болями.

       Не было ни декабрьского лютого мороза, не было пронзительно ясного, покрытого мигающими звездами неба, осколок которого виднелся сквозь худую крышу сарая, не было ничего. Уже ничего этого не было. Всё осталось там, за её сознанием, всё казалось далеким и незначительным, этого как бы не существовало для неё. Даже самый родной и любимый человек на свете в этот момент не вспоминался. Он был, конечно, был, но не здесь в её тяжелых и монотонных мыслях о дочере, о её кровинушке, о её счастье, а там - в далеком неосязаемом и нереальном прошлом.

       Её взяли, заподозрив в связях с партизанским подпольем, впрочем, тогда хватали всех без разбора, но для неё, русской женщины, жены советского летчика печальный конец был предопределен самой судьбой. Один из тех, кто считал, что немецкая оккупация это и есть начало другой жизни выдал её, выслуживаясь перед новыми хозяевами.

       Немцы, осознав под Москвой свой провал блицкрига, сатанели и искали причины своей неудаче во всем и всех. Хватали и правых и виноватых. Рождественские морозы загнали их по русским избам, они уже боялись. Боялись мороза, боялись партизан, боялись неудач и своего фюрера. Страх вползал в их душу, замораживал сознание, вызывал необъяснимую жестокость в отношении местных жителей. Страх выплескивался в поистине зверские проявления садизма.

       - Нам плохо, но пусть им будет еще хуже. Эта заразная формула приводила к изощрённым пыткам людей, по малейшему подозрению схваченных подручными оккупантов. Днём её, подвешенную на веревке к перекладине в этом же сарае, били. Сначала она вскрикивала от нестерпимой боли, а потом перестала её ощущать. Тело в каком-то дальнем уголке сознания еще воспринимало удары, но это уже была не её боль, и тело было уже не её, такое красивое и любимое мужем, оно стало чужим и далёким.

       - Интересно, - думала она, отдыхая впервые в жизни на море, - почему он меня называет Антоном, ведь я Тоня, Антонина Парменовна, смешной! И рассмеявшись своим мыслям, бежала по теплому песку в ласковое и нежное море. А он, большой и сильный мчался за ней, не желая ни на секунду расставаться с любимой, ревнуя к морю, песку на пляже, к солнцу, ко всем, ко всем. Это была его жена, его любимая, самая красивая и самая желанная на этом свете. Как давно это было и было ли вообще.

       Позднее декабрьское утро подернуло дымкой небо, звезды ещё были видны, но с каждой минутой становились всё бледнее, грозя полностью растворится в синем морозном космосе. Женщина пошевелилась, боль, ушедшая было совсем, пронзила её тело, она тихо вскрикнула, не в состоянии пошевелить даже застывшими губами.

       Недавняя тишина наполнялась новыми звуками. Где-то зазвучали удары, - колодец замерз, - догадалась она. Послышалась мужская речь, грубая и отрывистая, а потом виноватая, но уже русская, заискивающая. Звуки с каждой секундой усиливались и складывались в логическую цепочку, которую она понимала и воспринимала как реальную.

       Солнце озарило замерзший русский мир, казалось Господь, недовольный поведением людей вознамерился наказать их холодным оцепенением, наказать по-божески, всех до одного, чтобы другим мирам было неповадно вести войны, грабить и убивать. Но даже Божий гнев не мог сдержать зла и жестокости нелюдей.

       Крики и злой подлючий мат раздавался с улицы, хлопали двери в избах, плакали детишки, стоял недовольный гомон сгоняемого деревенского люда. Раздался скрежет замка и двери сарая с противным, бьющим по ушам скрипом распахнулись.

       - Вставай, сука большевистская, - зло выкрикнул мужичонка с белой повязкой на рукаве. – Будешь ответ перед народом держать. Смачно выругался и, подскочив, схватил женщину за рукав старенького пальто. Подошёл второй, молча пнул ногой, и схватил за вторую руку. Вместе они поволокли бесчувственное тело на улицу.

       Среди согнанного населения раздались редкие вскрики и оханье. Истерзанный вид молодой женщины вызвал всеобщее сочувствие и жалость. Конечно, её все хорошо знали, она выросла здесь, была заводилой всех школьных дел, выучилась и начала работать в своей же школе учителем начальных классов. Мальчишки и девчонки, которых мамки побоялись оставить дома одних, с удивлением смотрели на свою учительницу, вытаращив испуганные глазенки. Девочки стали тихонько по-щенячьи подскуливать, а пацаны, непонимающе исподлобья оглядывая собравшихся немцев, полицаев и деревенских, как бы спрашивали, зачем всё это.

       - Замерзла, счас согреем, - выкрикнул мелкий полицай. Они подтащили непослушное тело женщины к конской перевязи, приподняли её и крепкой веревкой прикрутили руки к перекладине.

       Вперед выступил немецкий офицер и произнес несколько фраз на ломанном русском, смысл которых сводился к исполнению приказа немецкого командования о казни русской партизанки. С ведром в руках к приговорённой подошел полицай и медленно с садистским наслаждением вылил на неё содержимое.

       - Странно, - думала она, - ведь я учила его детей у себя в классе, девочка у него такая пугливая, но очень добрая, а мальчишка озорник, настоящий проказник, всегда попадал в какие-то истории, просто бедовый.

       Полицай с помощью второго зажег заранее приготовленный пук соломы и медленно поднёс к женщине. Зло и испуганно от своей смелости выкрикнул, - молись, сука!

       Толпа в едином порыве охнула и наперебой закричала, бабы и старики закрестились, мамки повернув детей к себе, как бы загораживая их от этого зла, крепко прижали испуганных ребятишек.

       Шел первый год страшной войны.