Против неба - на земле

       Часть первая. Наверх.
Глава первая. Дома.
Глава вторая. Шаг за шагом.
Глава третья. Подруга.
Глава четвертая. Пять лет одиночества.
 
Часть вторая. К себе.
Глава первая. Старое и новое.
Глава вторая. На пороге.
Глава третья. Жених.
Глава четвертая. Новый дом.
Глава пятая. Через Рубикон.
Глава шестая. Благословение.
Глава седьмая. Все по-другому.
Глава восьмая. Что же будет?
Глава девятая. Полосатая жизнь.
Глава десятая. Выбор.

Часть третья. В Отчий дом.
Глава первая. Грядут перемены.
 Глава вторая. Ожидание.
Глава третья. Не было бы счастья…
Глава четвертая. Блаженный закат.

Часть первая. Наверх.
       
Глава первая. Дома.

Первые теплоходы приходили в их городок весной, в начале мая – вместе с недавно распустившейся листвой, ярким солнышком и соловьиными трелями в дубравах на высоком берегу.
Последний уходил в сентябре. Тогда река еще  дразнилась разноцветными пятнами - желтыми, красными, коричневыми, воздух, свежий,  прохладный, все еще напоминал об ушедшем лете, блестевший  куполами монастырь, наоборот, пытался обратить суетливый людской род к вечности, а недавно отстроенная набережная белела высокими перилами ограды, и прощальная «Славянка» далеко разносилась над осенней Волгой. От этого марша почему-то щемило сердце, и, сколько Лариса себя помнила, она всегда плакала, когда светлый силуэт теплохода превращался в маленькое пятнышко. Все вздыхали, прятали в карманы платки, которыми махали ушедшему кораблю, торговцы деловито паковали свои нехитрые товары – сувениры, открытки, вяленую рыбу, антоновку и расходились – до следующего года.
Повздыхав, принимались за прежние дела, будто белых красавцев никогда и не было, таков был извечный закон приречной, да что там, всей жизни - приход, уход, радость, грусть, ритмичное колебание маятника - туда-сюда, опять туда, и вновь сюда. Нормально, понятно, а что поделаешь? Жизнь... Но она, про эти законы ничего не знавшая, даже вытерев слезы, еще долго ходила, как в воду опущенная. Ее никто не понимал, утешали одними и теми же словами:
 
- Ну, и что ты так горько плачешь? Ведь от тебя же никто не уехал, все с тобой – и мама, и папа, и братик. Потом опять весна придет, снова будем кораблики смотреть.

Пока Лариса была маленькая, она и даже не понимала, тем более, объяснить не смогла бы, что ей вовсе не хочется «смотреть кораблик», вот сесть бы на него и уплыть по реке далеко-далеко - совсем другое дело. А,когда подросла, объяснять уже не хотелось – все равно никто не поймет, всем остальным почему-то нравилось жить в их скучном городе, делать свои скучные дела, а про дальние страны и большие города читать в книжках.

Ларисина мама была учительницей, преподавала в младших классах: ее все любили, и ученики, и даже их родители, а ведь такое бывает редко. Обычно родители недовольны учителями, а учителя – родителями, и у них от этого часто возникает «конфликт». Это слово Лариса знала с детства, потому что о "конфликтах" часто говорили мама с папой, когда за ужином обсуждали прошедший день и жалели маминых коллег – у самой мамы ничего подобного не было. Зато она всех понимала и утешала, поэтому "конфликтные"  жертвы постоянно сидели у них на кухне и пили чай.

- Это хамство, Анна Андреевна, неприкрытое хамство, так говорить ребенку – он у меня очень ранимый! – всхлипывала очередная родительница, роняя слезы в розетку с айвовым вареньем.

- Конечно, Сашенька (Аллочка, Верочка, Галочка), вы правы, но она так устает, и у нее дома больной ребенок (пьющий муж, старики-родители, большое хозяйство), - своим тихим, мягким голосом отвечала мама, и, как правило, собеседницы успокаивались, а «конфликты» как-то разрешались.

- Молоток ты, мама, - говорил старший брат Юрка, - ты, небось, воду с огнем можешь помирить.

Ларису все это совсем не восхищало. Если бы мама меньше нянчилась с сопливыми учениками, их мамами, папами и своими дорогими коллегами, она бы не проторчала всю жизнь в началке. Ведь у нее был красный диплом, куча похвальных грамот от РОНО и даже ГОРОНО, ей сто раз предлагали идти в методисты, писать диссертацию, а она продолжала каждый год ходить в один и тот же кабинет номер семь старой городской школы. Ученики вырастали, оперялись, уезжали и возвращались, а она по-прежнему встречала и провожала свои классы – статная, прямая, в строгом костюме, с толстой косой, уложенной, по старинке, вокруг головы.

Папа работал в той же школе – официально завхозом, а вообще-то делал все, что придется: чинил старые парты, ремонтировал проводку, даже унитаз исправлял, когда однажды «юные химики» из девятого «А» взорвали в туалете самодельную бомбочку. Папа, прямо скажем, тоже не достиг больших высот, но ведь у него и высшего образования не было, может, эта работа в школе и впрямь была его «потолок». Но мама ее удивляла.

Как-то, классе в седьмом, Лариса поделилась своими соображениями с Юркой. Он тогда поступил в институт, хоть и педагогический, на физкультуру, но все-таки был взрослым, вроде даже неглупым, и ей казалось, он сможет ее понять. Напрасно! Все они были какие-то странные, не от мира сего.

- Так ты вот что про маму думаешь? Неудачница она, по-твоему? – Брат смотрел на нее внимательно и с интересом, но интерес был какой-то…ну, не такой, как ей бы хотелось.

- Не про маму, а про ее жизнь. А что еще здесь можно думать? Похоронила себя в этой школе, вот и все.

 - Эх, Лариска, - покачал он головой. – Вроде и умная ты, а дура дурой.

«Сам дурак», - подумала Лара, и больше никогда с ним не откровенничала.

Младшая, Ирка, вообще все время за мамину юбку держалась, подругами они вряд ли смогли бы стать. Ларисе исполнилось восемь, когда родилась сестренка. Старшая сестрица и смотреть-то на малышку сначала не могла – красный орущий комок, и больше ничего, а все почему-то восторгаются, сюсюкают, да еще рассуждают: «Ротик мамин, а ушки папины», и прочая медовая ахинея в слюнявом духе. Потом Ирочка нежданно превратилась в маленького пухлого бутузика, и Лариса потихоньку с ней примирилась, даже по-своему полюбила, но настоящей близости у них не было.
Впрочем, у нее ни с кем не было близости, она в этом просто не нуждалась. Однажды она вычитала в книге, теперь и не вспомнить, какой - читала-то запоем все подряд. Так там про главного героя было сказано: «Он никого не любил по-настоящему, признавая только партнерские отношения». Почему-то ей сразу понравились эти «партнерские отношения», словно кто-то нашел за нее волшебное слово, которое она знала, да забыла ненароком. С тех пор она для себя так и обозначала то, что связывало ее с окружающими – родными в том числе.
Когда партнерство не складывалось, люди переставали для нее существовать, а если они мешали, приходилось наказывать. Средства случались самые разные. Лариса четко понимала, главное в жизни - поразить цель. К старшим классам все уже твердо знали: Ларискину дорогу лучше не перебегать.
Самой близкой «партнершей» была Верка Синицына, она всегда смотрела Ларисе в рот, и преданно восхищалась всем, что она делала. Конечно, Лара предпочла бы более осмысленную аудиторию, но, на худой конец, пока можно было довольствоваться и этим.
Любимым развлечением у них были походы на набережную. Ее как раз недавно отстроили, и туристки, разные по возрасту, внешности и комплекции, но все довольные, праздные, одетые непременно в светлое, с завидным постоянством восклицали: «Ах, какая прелесть, ах, какие фонарики, ах, какие скамеечки, ах, какая красота!». Потом они покупали сувениры, малину, яблоки, любовались только что отреставрированным монастырем, рассыпались по городу, гуляли, сидели в открытых кафешках, пили пиво и колу и радовались жизни.

Однажды она слышала, как одна девушка, худенькая, в больших очках в золотистой оправе, говорила своему спутнику, симпатичному молодому человеку.

- Какой чудный город, правда, Саша? Такой ухоженный, зеленый, столько церквей! Я бы хотела тут жить. Давай когда-нибудь сюда переедем, здесь только рисовать!

Он кивал, по-щенячьи восторженный, бестолковый и влюбленный, а Лариса думала: «Дура ты, и не лечишься, тебе тут потому нравится, что ты здесь один день пробыла, а жить у нас нельзя, с ума сойдешь от скуки».

Влюбленные вообще выбивали ее из колеи.

Однажды они с Веркой видели двоих, которые вели себя так, словно, кроме них, рядом вообще никого не было. Они сбежали по трапу на берег, он - впереди, она – за ним, он поймал ее, закружил, плотно прижав к себе, потом покупал ей все, на что она показывала пальцем, а она смеялась и целовала его. «Вот это – любовь, - потом мечтательно сказала она Верке, - разве здесь у нас бывает такая!» Всегда кроткая подруга неожиданно возразила: «Почему, бывает, вон, у твоих родителей, все говорят».

Лариска с жалостью посмотрела на нее. Провинция, что взять. Она ей про любовь толкует, яркую, сумасшедшую, веселую, а не про то, как два усталых человека, вырастив троих детей, сидят каждый вечер вместе на кухне и пьют чай, а потом ложатся в постель и долго-долго разговаривают в темноте – про тех же детей, про работу, и про то, как сдал дед, и как бы заставить его не убиваться на огороде. Да ладно, что им доказывать, она все равно уедет отсюда – может, не сразу в дальние страны, как мечталось в детстве, но уж в Москву – точно.

Она знала, для того, чтобы это сбылось, надо хорошо учиться. Был, правда, еще вариант – поступить по «блату», но для нее такое не подходило, никакого «блата», тем паче, в Москве, у них не имелось. Так что приходилось учиться. Но и к этому Лариса подошла по-своему. Все учителя на педсоветах и собраниях только что языки не сломали, повторяя: «Лариса могла бы иметь медаль, серебряную-то как пить дать, но она словно не хочет. Химия, физика, алгебра, геометрия – четверки, и все. Сто раз ей предлагали досдать, что-нибудь написать – ни в какую».А школа, между прочим, нуждалась в медалистах. Но никакого патриотизма и чувства благодарности к альма матер в Ларе не обнаруживалось.

Маме, которую уполномочили Ларису уговорить, она сказала:

- Мам, ну как ты не понимаешь, я в институт культуры поступаю, мне все эти математики вообще ни к чему, а я буду на них время тратить! Мне готовиться надо – по литературе и русскому.

- Вот ты какая…целеустремленная, - мама покачала головой. – Все-таки медаль – это очень почетно.

Лариса усмехнулась.

- И что толку от этого почета? Вон, у тебя все стены грамотами увешаны – и что? Может, зарплату тебе за это прибавили?

Мама замолчала, они, родители, вообще предпочитали с Ларисой не спорить, относились к ней с каким-то почтением, как к инопланетянке. С Иркой и Юрой они обращались запросто, а с ней – нет, не располагала она к ласкам, сюсюканьям и телячьим нежностям, но и к ругани тоже. Делала, что было положено, по минимуму - и все. Как Ирка более-менее подросла, она даже к деду в деревню не ездила, не до того ей было, на огороде возиться и сестры вполне хватало.
 
- Я даже не знаю другой раз, как с Лариской нашей разговаривать, - говорил отец маме, - все боишься ляпнуть что-то не то.

- Просто она у нас необычная, Коля, вот увидишь, у нее – будущее.

- Ну да, большому кораблю большое плавание, - вздыхал папа беззлобно, просто недоуменно – откуда она у них такая? Да ладно, пускай, мы уж тут как-нибудь.

В институт культуры Лариса решила поступать потому, что это был единственный из московских вузов, куда девочка из провинции могла пробраться своими силами. Нет, был еще педагогический, но при слове «школа» у нее сводило челюсти.

- Так в библиотеке – это ж копейки, - удивлялась Верка.

- Ерунда, главное – зацепиться в Москве, а там посмотрим, кто был прав.

Верка и не спорила, конечно, Лариска всегда права, кто бы сомневался.

Прошли экзамены, отшумел выпускной, Лариса уехала в Москву. Не на теплоходе, как мечталось когда-то, а на поезде, но все равно это было здорово, она нисколько не боялась, только торопилась навстречу будущему.

Москва, конечно, ошеломила ее, она даже растерялась поначалу, институт еле нашла. Документы подать и в общежитии поселиться, правда, сумела, но сделала это автоматически, как сомнамбула, оглушенная большим городом. Даже гулять и смотреть не хотелось, боялась от общежития отойти – вдруг дорогу обратно не найдет.

Однако через несколько дней, перед первым экзаменом, они выползли на раскаленный асфальт с веснушчатой Ольгой из города Жлобина. Миновали сквер с запыленными деревьями и облупленными скамейками. У нас на набережной куда лучше, подумалось, но она тут же отогнала от себя эту мысль, здесь, конечно, не может быть хуже, даже если кругом пыль и духотища, здесь – Москва, дальние страны, как-никак. Подошли к киоску. Там чего только не продавалось- от трехлитровых банок с майонезом до нежно-голубых китайских джинсов. Шел первый год свободного рынка, у цен были хвосты с большими нулями, и город словно брал реванш за долгие серые годы Совдепа. Киоски стояли длинной чередой, и от "рыночного" изобилия рябило в глазах.

Из киоска неслась музыка – не то радио, не то магнитофон. «Шагай смелее, провинциалка, - весело пел известный певец, - сначала страшно, потом – пройдет». Девушка в песне, как поняла Лариса, сильно боялась эскалатора, движущейся лестницы в метро. Вот, значит, как они о нас? Вам, столичным, не страшно, а мы, валенки провинциальные, даже эскалатора боимся?! Лариса просто задохнулась от возмущения. Покосилась на Ольгу, та тоже явно прислушивалась к песне.

- И правда, страшно, - она шмыгнула носом. – И домой хочется.

Лара посмотрела на нее с легким презрением. Ну уж нет, это не про нее. Вот завтра же после экзамена поедет в центр на метро – на этом их знаменитом эскалаторе.

Она так и сделала. Русский устный сдала на безупречную пятерку и отправилась гулять по Москве – тогда-то девочка из волжского городка превратилась в студентку московского ВУЗа.

Глава вторая. Шаг за шагом.

Перед началом занятий она съездила домой: еле выдержала десять дней, хотя у нее было две недели, и вернулась в Москву в пустое общежитие. На их этаже, кроме нее, жила только долговязая Сашка из детдома. Все другие дурочки сидели по своим городкам и деревням, ели домашние обеды и не торопились в Москву.
Когда ее провожали на вокзале, мама плакала, да и у отца глаза были мокрые. Пухленькая светловолосая Ирка вообще ревела в голос, только Юрка был сдержан и спокоен и даже не обнял ее на прощание, а крепко, как парню, пожал руку. У нее не было времени и охоты думать, почему он так сделал.
Поезд было уже не видно, когда папа тихо сказал маме, наклонясь к самому уху, чтобы не слышали дети, ушедшие вперед.
- Знаешь, Танюша, на душе тяжело чего-то, кажется, что я нашу Ларку больше не увижу.
- Типун тебе на язык, что придумал. Конечно, тяжко, когда ребенок из дома уезжает, вот и мерещится всякое.
Папа действительно ошибся.
Она пару раз все-таки приехала на летние каникулы – как всегда, дней на десять, больше не выдерживала. Отговаривалась то стройотрядом, то практикой, откуда им было знать, сколько все это на самом деле продолжается. А потом и врать особо не пришлось, потому что жизнь сделала новый виток.
Она старательно училась, даже общественной работой занималась – на всякий случай, вдруг придется устраиваться по специальности, хотя, глядя на происходящее вокруг, в это с трудом верилось.
Девчонки бегали на дискотеки, ждали с нетерпением студенческих вечеров – для нее все это не существовало, не за тем она приехала в Москву, чтобы трястись под маловразумительную музыку с мальчиком из соседнего городка. Такого добра и дома хватало.
Почти каждый вечер она отправлялась в Центр, побродить. На это времени было не жалко: она наблюдала жизнь огромного города, слушала его дыхание и с каждым днем все больше втягивалась в его особый ритм. Ей казалось, что город – живой организм, и надо только постигнуть, по каким законам он существует: тогда, рано или поздно, но она с ним справится.
Около метро, из которого Лариса всегда выходила, стоял книжный лоток. В те бурные годы они росли, как грибы после дождя, у одной только этой станции на расстоянии нескольких метров их было три, но этот выделялся: небольшой раскладной стол, казалось, может сломаться от изобилия книг, даже в глазах рябило, и хотелось непременно подойти и разобраться в этом упорядоченном завале. Она всегда так и делала: останавливалась и рассматривала книги, но покупала редко – откуда у студентки лишние деньги. Торговал на лотке один и тот же молодой человек: ничего особенного, невысокого роста, коренастый, в очках, но у него на лбу было написано – москвич.
Это Лариса определяла безошибочно: где угодно – в аудитории, на улице, на дискотеках, в те считанные разы, когда от нечего делать туда забредала – везде она могла отличить москвичей даже до того, как они открывали рот. Ну, а стоило им заговорить, разница становилась и вовсе очевидной. Она относилась к ним со смесью зависти и легкого презрения. Ей хотелось быть такой же – естественной, легкой, с тем столичным лоском, который не объяснишь, когда он есть, зато всегда понятно, когда его нет.
Ничего, не боги горшки обжигают, научиться можно всему, надо только впитывать, наблюдать, как они одеваются, красятся, разговаривают, и меняться, меняться, меняться, а не класть, как эти дуры из общежития, по домашней привычке, на лицо горы дешевой косметики. И к тому же она знала то, чего не знают о себе детки-москвичи – на самом деле, они тепличные, нежизнестойкие растения, они не умеют бороться за место под солнцем, и, стало быть, в этом ее неоспоримое преимущество: у нее - характер, и она знает, чего хочет. Они в массе своей жидковаты по сравнению с ней.
С продавцом книг они скоро познакомились, его звали Сережа, и он только что закончил МАИ. Она спросила: «А почему ты здесь?», он ответил: «Теперь время торговать, а не инженерить». «Тогда почему книгами, а не турецкими шмотками?» «Потому что шмотки – это временно. Скоро люди разберутся, что все это – ерунда и дешевка, и перестанут это брать. А книги будут брать всегда». Ей нравилось смотреть, как он торгует – для каждого находились нужные слова и книга, ускользнуть, не оставив хоть немножко денег на Сережином лотке, мало кому удавалось – уж на тоненькие малоформатные детские книжки, которые продавцы называли «чешуей», раскручивались практически все.
- Охота тебе возиться, - говорила она, - ведь это же копейки!
- Ну да, копейка она, между прочим, рубль бережет, народная мудрость, не хухры-мухры. Я продам двадцати человекам по одной «чешуе» - сколько будет?
В другой раз она допытывалась.
- Как ты узнал, что ему надо предложить «Антикиллера», ведь он ничего у тебя не спрашивал!
Сережка довольно улыбался и пожимал плечами: симпатичная девочка ему нравилась, и учить ее доставляло удовольствие.
- Интуиция. И опыт, я уже год здесь стою. Когда я на фирму пришел, это была убитая «точка», хоть и у метро. А теперь она по «лимону» приносит, когда я торгую, - скромно добавил он.
Однажды Сережка предложил ей.
- Не хочешь в выходные здесь постоять? А то ставят, кого попало, лишь бы дырку заткнуть, я выходные-то не выхожу. Вроде мне это все равно, а обидно, мое детище.
Она подумала и согласилась. В выходные все равно ведь учебы нет, а деньги совсем не помешали бы.
Сначала было очень тяжело. «Выставляться» приходилось к семи утра даже в выходные. Это значило, что в шесть она как штык должна быть в подвале, который арендовала их фирма, чтобы получить направление на «точку». Благодаря Сережкиной протекции и тому, что торговля у нее сразу заладилась, вскоре ей разрешили приезжать сразу на место, так что лишний часок сна она урывала. И даже при этом будильник все равно неотвратимо звенел в полшестого. Она вставала, слипающимися узкими глазами, в которые хотелось вставить спички, почти с ненавистью глядела на соседок, уютно сопевших после бурной студенческой «тяпницы», выпивала чашку крепкого кофе, наскоро умывалась, причесывалась и бежала к метро. Зевая, она тряслась в вагоне, зевая, дожидалась машины с разносчиком, который подвозил ей книги, еще позевывая, раскладывалась – сперва так, как подсмотрела у Сережки, а потом уже по-своему. Появлялся первый покупатель – и сон снимало как рукой: она делала стойку, и охота начиналась.
Через пару месяцев Сережка сказал ей:
- Лар, меня в управляющие переводят.
- Здорово, - ответила она почти искренне, но маленький червячок зависти все-таки заполз внутрь.
- Ну да, я об этом долго мечтал. Только «точку» жалко. Может, пойдешь на мое место?
Лариса растерялась. Конечно, предложение было заманчивое. Если выходить постоянно, с одним-двумя выходными, можно было вполне прилично заработать. Хоть из общаги бы уехала, которая ее безмерно раздражала. Ее тошнило от запахов кухни, стелющихся по коридору, от общих умывальников и душа, от необходимости проводить свою жизнь на виду у двух соседок и еще тучи людей, мигрирующих из комнаты в комнату. Женька Садовникова, хохотушка и всеобщая любимица, постоянно стоявшая на соседней, тоже центральной, станции метро, предложила ей снимать вместе квартиру. Лара, конечно, была двумя руками «за», но, увы, работая только по выходным, она всю зарплату тратила бы только на жилье. А если за ней закрепят ее «точку» по будням – хватит на все. Но вот учеба…
В то время бросить институт ради того, чтобы нормально зарабатывать, считалось хорошим тоном, у них на фирме таких недоучившихся студентов было полно. Резонный вопрос – зачем образование, когда за него денег не платят, решался, понятно, не в пользу образования. Когда, получив дневную зарплату, которую тогда давали в тот же вечер, они пили пиво в каком-нибудь из многочисленных уютных замоскворецких двориков, они часто об этом говорили.
- Не, ну ты пойми, - доказывал, потрясая банкой, Сашка Дягилев, еще недавно средний студент, а ныне - лучший разносчик, - пока они там в аудиториях парятся, я уже зарабатывать начал, значит, у меня фора, я их обскачу!
В этом была своя логика, но Лариса чувствовала - учебу бросать нельзя, мало ли, когда что пригодится. Выход нашелся: она перевелась на вечерний. Потеря была одна – общежитие, а преимуществ – масса, тем более теперь можно было спокойно заработать на жилье.
Через неделю она уже переехала в хорошую однокомнатную квартиру на престижной зеленой окраине Москвы. Квартиру, по очень небольшой цене, сдал Женьке ее бывший однокурсник: еще год назад они были счастливыми обладателями красных дипломов по специальности «учитель иностранного языка». Но у мальчика папа работал начальником главка в каком-то плохо выговариваемом министерстве, а у Женьки – гальваником на фабрике в подмосковном Фрязино. Поэтому однокурсник через год отбыл в школу при посольстве, а ее подруга отправилась на книжный лоток. Правда, она по этому поводу нисколько не огорчалась.
- Ну, представь, могла бы в школе куковать, больше-то без блата никуда не попадешь, а у меня на подрощенных детей аллергия. Насмотрелась на практике – тупые, как валенки, выпендриваются, молодые учителя для них – это ж как в тире движущиеся мишени, каждый норовить стрельнуть. Полный аут! А тут все время с людьми, опять же – читай не хочу, «точка» моя – мечта поэта, так что все чики-пуки!
Вот именно что пуки, думала про себя Лара, ведь всю жизнь на «точке» не простоишь – во всяком случае, она не собиралась.
Но пока это подходило. Она быстро разобралась, как действует сложный организм фирмы.
Главными «добытчиками» и основой процветания были продавцы. Они делились на несколько категорий - так же, как и точки. Элита – те, кто выходил на постоянные места, которые приносили самые большие выручки, в основном, у центральных станций метро. Вторые тоже имели постоянные «точки», но похуже, остальные мигрировали с места на место, в зависимости от ситуации. На несколько лотков полагался один разносчик: он выставлял «точку», а потом, в течение дня, привозил нужный «добор». Понятно, разносчики тоже были разные, на ударных местах продавец и разносчик составляли настоящий тандем, они с полуслова понимали друг друга и вместе ковали благополучие фирмы – и свое собственное. Была еще «подписка» - несколько девочек, которые ставили на книги номера и цену, и «проверка», они смотрели за тем, чтобы остаток в лотке не расходился с накладной. Были еще сторожа, завскладом, водители, но с ними Лариса особенно не контачила.
Благодаря Сережке она сразу оказалась среди «элиты», и разносчиком у нее был не кто-нибудь, а Сашка Дягилев – лучше не бывает. Правда, поначалу некоторые косо посматривали: как же, на готовенькое пришла, но это длилось недолго. Она пахала, как проклятая, даже поесть отходила не больше, чем на пятнадцать минут: мало ли что напортачит разносчик, стоя на ее месте! Конечно, Сашке можно было доверять, но она все равно страховалась. Лариса научилась распознавать покупателей чуть не спинным мозгом. Через год работы она, глядя на подходящего к лотку незнакомого молодого человека, могла спросить его.
- Вам что-нибудь из «Азбуки фэнтези»? – и попадала в девяти случаях из десяти.
Публика собралась у них разношерстная и необычная, так бывало в то странное время, когда люди оказались выброшены с привычных мест, как рыбы на берег. Берега бывали разные: иногда уютные и теплые, иногда совсем неприветливые. Их фирма была вполне сносным, пригодным для жизни бережком, так что здесь осели: несколько актеров кукольного театра, выживающего из последних сил, студенты, инженеры, учителя и даже один кандидат биологических наук, который развозил книги на взятой в аренду «Газели».
       Тогда они дружили, без конца смеялись и не завидовали друг другу. После работы, получив зарплату, сидели в подвале среди стеллажей с книгами, на неудобных колченогих стульях и продавленных креслах, пили из пластмассовых стаканчиков и чайных чашек водку и вели нескончаемые душевные разговоры – душевность, как водится, напрямую зависела от количества употребленных пластмассовых емкостей. Лариса позволяла себе это только перед выходными, бесшабашная Женька могла просидеть до рассвета, потом лечь прямо в подвале на сдвинутых креслах, а утром выйти на работу.
- О, стойкий оловянный солдатик, - говорила она слегка неверным уже языком Ларисе, отправлявшейся домой, - д-д-далеко по-о-ойдешь!
- А ты плохо кончишь! – беззлобно отругивалась она.
В один из тех редких вечеров, когда они обе были дома и укладывались спать, Женька сказала ей:
- Слушай, Ларик, у тебя парень в армии или ты в монастырь собираешься?
- С чего ты взяла? – удивилась Лариса.
- Потому что наш Сережа почти умирает от неразделенной любви, весь народ следит за ним с сочувствием и трепетом, а ты у нас, как Снежная Королева. Вот я и думаю, может, где-то есть Кай или ты устроена не так, как другие.
- Чушь собачья, - ответила застуканная врасплох Лариса. – Откуда ты взяла про Сережку? Мы с ним дружим, что тут непонятного? А устроена я ровно так же, как и ты. Просто мне сейчас не до этого – я работаю.
- Прости, дорогая, я ошиблась. Не Снежная Королева, а Железная Леди. Снимаю шляпу. А Сережа у нас – мальчик хороший. И перспективный, между прочим.
Она поворочалась, помолчала, словно решала – сказать, не сказать. Наконец, решилась.
- Знаешь что? Я ведь вчера ночевала в конторе...
- Представь себе, знаю, - хмыкнула Лариса. – И даже догадываюсь, почему. Ты ведь устроена по-человечески.
- Да ладно тебе. Вчера Боровский приезжал.
Боровский был хозяин фирмы – вернее, один из них.
- Он разговаривал с Сережкой – кон-фи-ден-ци-аль-но, - выговорила она по слогам. Не потому, что для нее это было трудное слово, а для пущей важности. – А мы…ну…я все слышала, они не знали, что не одни. Ну вот, он сказал, что они собираются разбегаться, Соловьев отделиться хочет, и Цыбин с ним, они ж, будто колодники, друг за другом ходят.
У Ларисы вдруг перехватило дыхание. Она, как хорошая охотничья собака, чувствовала дичь задолго до ее появления.
- И он предложил Сережке войти в долю. Планы наполеоновские, он расширяться собрался, хотя два партнера уходят, прикинь? Размах, понимаешь, здоровый авантюризм. Они идиоты, с такими, как Боровский, не разводятся – у него нюх. Ну, вольному воля. А Сережке повезло, и тебе, я думаю, тоже.
- А мне почему?
Лариса уже почти знала, но ей хотелось услышать это от Женьки – безалаберная и легкомысленная, она имела трезвый ум и острый язык – если она что-то говорила, к ней следовало прислушаться.
- Поверь старой калоше, - Женька была на два года старше Ларисы, - Сережка уйдет на центральный склад, а здесь его место освободится – ты его и займешь.
- С чего ты взяла?
- Ну, ты ж у нас известный рубанок. Ни одного прокола – ни алкоголя на рабочем месте, ни опоздания, даже служебных романов – и тех нет. Идеал! К тому же Сережка к тебе неравнодушен, он тебя продвинет.
- Да ну, это ты так думаешь…
- Я уверена. А почему, не скажу, а то много будешь знать, скоро состаришься, посему – спокойной ночи, сладких снов.
Садистка! Ларисе очень хотелось расспросить ее поподробнее, тем более Женька явно на это и рассчитывала, но она сдержалась, если у нее и были слабости, то не для посторонних. Даже Женька не была исключением.
Долго ждать не пришлось, на следующий день ее вызвали в офис к Боровскому, а еще через день она заняла Сережино место.
Он и пары дней не вытерпел, примчался якобы проверить работу филиала, но всем было ясно: приехал к ней, волнуется, как она на новом месте.
- Ты как? Тяжело?
Лариса не обращала внимания на слухи про любовь и чувства, Сережка был проверенный и надежный партнер, кокетничать и притворяться с ним ей и в голову не приходило. Она ответила честно, как всегда:
- Серый, я тащусь. Веришь? Я всю жизнь мечтала о такой работе.
- Верю, - почему-то грустно сказал он. – Я так и думал.
Странно как-то он это произнес, но когда ей об этом размышлять: ей надо было посоветоваться с ним насчет новой «точки» на Южной.
Дни шли, из них почти незаметно получались месяцы. Она работала, попутно училась, без блеска, как прежде, ну, так ведь и не до жиру – по крайней мере, хвостов тоже не было.
Очень скоро Лариса поняла: она теперь на другой ступеньке, чем ее недавние друзья – Сашка Дягилев, Женька и все те, с кем еще недавно она сидела допоздна в подвале или во дворах. Все по-прежнему собирались после работы на складе, смеялись, болтали, пили водку и слушали музыку. Но однажды она почувствовала, что они ей мешают. Она подсчитывала выручку, составляла отчет для завтрашнего управляющего, ей хотелось спать, сосредоточиться не удавалось, а они все сидели, и как будто не собирались уходить. Желание отправить их по домам было таким сильным, что она с трудом сдерживалась, чтобы не сказать: «А пошли бы вы все отсюда. Лучше бы с тем же пылом работали, как водку пьянствуете».
Это было бы несправедливо, здесь оставались как раз те, кто умел работать и приносил фирме те самые доходы, на которые шло задуманное расширение. «Фирма держится на хороших продавцах, - говорил Боровский, - бережнее, бережнее с курочками-несушками. А с вас, управляющих, спрошу по полной – я вам хорошо плачу».
Так что она сдерживалась, но ребята и сами стали замечать, что она – уже не та Лариска, которая стояла на точке совсем недавно.
Скоро случайность, которая всегда приходит, когда в ней нуждаются, расставила над «и» все нужные Ларе точки.
Одной из неизбежных «производственных проблем» в их деле было пиво – вообще-то любой алкоголь, но пиво в особенности, ибо оно в наших широтах почему-то считается почти водой. Человек, сидящий в офисе, как бы не горела у него душа, на виду у начальства и коллег будет вынужден дотерпеть до звонка. Или вскоре ему придется менять работу. А у них разносчики большую половину дня проводили на свободе: выставили точку, узнали, какой «добор» нужен продавцу, поехали на следующие, потом - в контору. И так две-три ходки: для того, чтобы выпить пива, а то и чего покрепче, в процессе этих странствий времени было предостаточно. Продавец тоже мог отлучиться, оставив точку на разносчика – официально пообедать, но меню обеда, понятно, никто не проверял.
Коська Ильчевский вообще целую теорию создал - о «необходимости потребления алкоголя в процессе производства».
- Не, Серег, ты пойми, это ж для вдохновения, - говорил он Сережке, когда тот осторожно заметил ему, что все-таки неплохо было бы сбавить обороты. – Вот я интервью смотрел, с рокером одним. Ему фря эта, ну, корреспондентка, пищит: « Многие говорят, что Ваши тексты явно написаны под воздействием наркотиков или алкоголя, и у многих рок-музыкантов тоже». А он на нее посмотрел, жалостливо так, и говорит: «А как Вы, интересно, представляете себе процесс творчества? Как, по-вашему, приходит вдохновение?». Во как! А, между прочим, торговля – тоже творческий процесс.
- То есть без пива не творится? – Усмехался Сережка.
- Хуже творится, - серьезно кивал Коська. – Куда хуже.
Сережка махал рукой – до тех пор, пока не случалось что-нибудь из ряда вон – пьяный разносчик не довез до конторы выручку, продавец не вязал лыка и пропали книги, милиция забрала разрешение на торговлю. Тогда шла «раздача слонов» - кого-то увольняли, кого-то штрафовали, кого-то жалели «в последний раз». Сережка в основном жалел, и в этом Лариса его не понимала.
- Но это же не работники, их надо гнать, - говорила она.
- Так сразу и гнать! Очень многие хорошо работают, ну, бывают проколы, кто без греха.
- Ну да, у нас в России без этого греха никуда. Вон, посмотри, Валька Юзвяк уже синий ходит, вчера еле выручку довез, посчитать не мог, руки трясутся, весь пол тысячами усыпал, добрая Женька на четвереньках ползала, собирала, потом Оля кассирша все за него считала. Пьяниц у нас жалеть положено. А по-хорошему – в шею, пока чего похуже не случилось.
- Перестань, Лар, ты же знаешь, Валька – человек трудной судьбы.
- Ага. Кто не пьет, тот легкой, а кто квасит – завсегда страдалец. А вы ничего, будто так и надо.
- Но он хороший человек, как же его так…в шею.
- Плевать, какой он человек, он работник никакой!
Когда Лариса заняла Сережино место, она сразу завернула гайки: могла подойти и обнюхать разносчика, оштрафовать за запах и нетвердую походку. Ребята зароптали, но глухо. Ларису уважали, начальство было ей довольно, выручки, а, значит, и зарплаты в ее смены росли.
Лето в тот год выдалось жаркое, потребление пива увеличилось, к вечеру и разносчики, и продавцы не всегда твердо держались на ногах. Лара чувствовала – дело пахнет керосином. Когда позвонили из милиции, она даже не удивилась. Ну конечно, Юзвяк. Забрали пьяного: с выручкой, конечно, можно попрощаться, вряд ли у родной милиции стоит спрашивать, не было ли при Вальке денег. А вот разрешение на торговлю при нем было, и теперь ей придется платить, чтобы получить его обратно. Поэтому звонят, знают, им завтра выставлять точку, без разрешения - нельзя, значит, ей остается только постараться выцарапать его малой кровью. Сама поедет, авось, на женском обаянии проскочит.
Веселая компания ее недавних товарищей сидела на своих обычных местах и отдыхала.
- О, те же и Лариса. – Весело крикнул Коська. – Присоединяйся.
- Я уезжаю, но, чтобы, когда я вернусь, кроме сторожа, здесь никого не было.
Лариса вышла, чувствуя спиной их растерянность и недоумение – ничего, переварят, кушает же она то, что они ей подсовывают.
Конечно, разрешение она получила. Вальку отпустили, она посадила его на такси, адрес водителю диктовала по паспорту – сам герой говорить не мог.
На следующий день, конечно, явился просить прощения.
- Я отдам, Ларис, скажи, сколько надо, с каждой зарплаты, по частям.
Лариса оторвала голову от документов. Посмотрела на его помятое, нездоровое лицо пожилого уже человека и с удовольствием произнесла:
- Засунь себе свои части знаешь куда? Я тебя увольняю. Все. Я тебе не Сережка.
- Но, как же…Лариса. Куда же я? Мне некуда… Я ведь нормально работал, - Валькино лицо стало совсем серым, куда-то в желтизну, он растерянно мял в руках пакет, выполнявший у него функцию кошелька, видно, принес деньги, - ну, пожалуйста, в последний раз.
- Последний раз, - ответила она с нажимом, - последний раз, потому и последний, что бывает один, а в твоем случае их было уже сто. Все, разговор окончен.
Потом к ней приходили ребята, просили, грозили общим увольнением, уговаривали, взывали к человеческим чувствам и старой дружбе – с таким же успехом они могли бы обращаться к деревянным солдатам Урфина Джюса. Только когда позвонил Боровский и попросил не выгонять Вальку, она сдалась – против лома нет приема.
- Ларис, все правильно, но я с ним начинал. Представь, я вообще один был: столик раскладной и стульчик, который у бабушки взял, она на нем на даче сорняки полола. Так и раскладывался, книги в издательстве на свои покупал, а Валя - он мой сосед по дому, еще сопливым пацаном меня знал. Случайно получилось, что стал мне помогать, от него тогда жена ушла, сына посадили, дочь за иностранца выскочила, завод закрылся. Представляешь, все один к одному. Совсем один остался. Ведь сначала за копейки работал, вот так до сих пор и вместе. Не могу я его сдать.
- Ну да, вместе, - хмыкнула Лариса. – Ты в офисе, а он в милиции. Знаешь что? Трогательную историю про бедного Валю только ленивый не рассказывает, озера слез проливают, слышала уже – «человек трудной судьбы». А я тебе скажу, конченой судьбы он человек, с этой осинки не получишь апельсинки. Хотя хозяин – барин, как скажешь. Можешь его вернуть, если своих денег не жалко. Только что мое слово после этого будет значить? Какой я управляющий, если любое мое решение отменить можно?
- Пусть в отпуск идет, - решил Боровский. – Оплатим, потом посмотрим.
Из отпуска Валька не вернулся.
Дня за два до того, как он должен был появиться, и Лариса уже готовилась к бою, позвонила из какой-то дальней деревни его сестра, и сообщила, что ждать Валю не нужно: с ночи на рыбалку пошел, днем не появился, стали искать, нашли уже без всяких признаков жизни. Врач сказал: сердце. Добрая кассирша Оля, положив трубку, тут же разрыдалась, и сквозь всхлипы, бессвязно и прерывисто, рассказала печальную новость.
- Допился, - заключила Лариса и сразу поняла, что сказала не то.
Девочки из проверки, раскладывавшие книги по лоткам, стали разговаривать вполголоса, сторож Леша, обойдя ее, как мебель, отправился на выход, и там, на улице, затеял сбор денег, «говорит, душе-то ведь без помина никак нельзя», донесла Ларисе недавно появившаяся у них востроглазенькая пронырливая Сонька, тотчас же нареченная Мышкой. Завскладом Коля, по прозвищу Гоблин, счел за лучшее удалиться в свою каморку, якобы проверить инвентаризационные списки, и там громко сопел и время от времени со вздохом произносил: «О-хо-хо-хо, ну да ладно!» К чему это относилось – к ушедшему на вечный покой Вальке или к Ларисиному бессердечному поведению, она не знала, но эти бессмысленные вздохи раздражали. «Ничего, - думала Лариса. – Мне ваша дружба – по барабану. Я права, работник должен работать, а жалеют в богадельне. Я его уволила правильно, и то, что он допился до синих соплей – тоже истинная правда, и слезливым сиропом поливать его останки я не собираюсь!»
Целый день Лариса чувствовала себя в зоне молчаливого отчуждения. Все, кто работал с ней давно и был в курсе дела: «проверка», «подписка», появлявшиеся и уходящие по точкам разносчики, продавцы, вернувшиеся с выручкой под вечер, говорили с ней неохотно и только по делу.
Последнюю жирную точку поставил Коська Ильчевский. Вечером, во время сдачи выручки, он распахнул дверь подвала ногой и широкими, но, увы, нетвердыми шагами направился к ней. Достал из кармана толстую пачку денег и бросил на стол.
- Возьмите Ваш «лимон», уважаемая Лариса Николаевна, как всегда, под Вашим чутким руководством выручки растут. – Он попытался сделать какой-то пируэт, подогнул одну ногу и изобразил рукой взмах шляпы. «Рухнет, мушкетер хренов», - подумала Лариса. Устоял. Понятно, бывший мент - стоять на ногах в любом состоянии у них главный навык.
Она не глядя взяла деньги и передала их Оле:
- Пересчитай.
Потом повернулась к Косте:
- А где Женя? Почему она тебе выручку доверила?
- А что? Может, и ее уволишь? Кишка у тебя тонка, где ты была, когда мы здесь начинали? Слюнявчик еще носила у себя на Волге. А Женька поехала вещи собирать, она ко мне переезжает. С тобой жить опасно – помереть можно.
Наступила тишина. Лариса почувствовала – вот он, момент истины. Если она сейчас спасует, они так и будут воротить, что им хочется, нет – управлять будет она, а не доморощенная элита из продавцов и разносчиков.
- Слушай, ты, шут гороховый. Пока - штраф на сегодняшнюю зарплату за пьянство на работе, в следующий раз – вылетишь. Женю штрафую на ползарплаты. Жить она может с кем хочет, а выручку должна привозить сама, вроде вы должны были это знать, когда я еще слюнявчик носила. Свободен.
        Она почувствовала, что он просто задохнулся от ярости. Сделал несколько тяжелых вдохов и сказал – тихо и угрожающе:
- Значит, не дашь зарплату?
- Не дам, - ответила она, не дрогнув ни единым мускулом, хотя внутри все сжалось, и, казалось, воздуха не хватит. Тогда все поймут, что она напугана, а этого нельзя. Досчитала до трех. – Я не повторяю больше одного раза. Привет семье.
И отвернулась.
- Ну-у-у ты и падла, - проговорил Коська как-то беспомощно, и Лариса поняла, что выиграла. – Я баб не бью, даже в милиции не бил, хоть и руки чешутся.
- Почеши, - совсем спокойно ответила она. – Прошу всех зрителей, которые сдали деньги, отправляться по домам. Никаких возлияний и поминок здесь не будет. Хотите – пожалуйста, в «бомжатник». – «Бомжатником» назывался киоск с несколькими стоячими столиками, там продавали пиво и сосиски.
- Вот, значит, как, - сказал кто-то из «стариков», она нарочно не смотрела на уходящих, а возилась с бумагами, - пожалеешь, девочка. Завтра к тебе никто не выйдет.
- А куда ты денешься? Что ты еще умеешь, кроме как книги таскать? А не выйдете – других найду. Все, не мешайте работать.
Вскоре все разошлись.
Она собрала сумку, попрощалась со сторожем, он, конечно, ответил сквозь зубы, но промолчать не посмел. Уже хорошо, а скоро будет опять, как миленький, улыбаться, никуда не денется.
На улице к горлу подкатил комок: она представила себе, как они сидят где-нибудь, пусть даже в «бомжатнике», поминают Вальку, разговаривают, кто-то целуется, кто-то смеется – а она одна, и теперь, наверное, надолго. Ничего, ей не привыкать, она всю жизнь так прожила.
Ночная, душная Москва пахла остывающим асфальтом, июльской листвой, сосисками, женскими духами, домой не хотелось. Она вдруг подумала о Сережке, подошла к автомату, опустила монетку и набрала его номер. «Алло!» Голос заспанный, не похожий на обычный. «Алло, алло!» Она повесила трубку. Зачем она вообще позвонила? Она поежилась, продела в рукава накинутую кофту, и пешком отправилась домой – метро уже не ходило.
       Глава третья. Подруга.

Едва войдя в квартиру, она поняла, что Коськины слова не были пьяным бредом: в углу их маленькой прихожей стояли две дорожные сумки, чемоданов Женька не признавала. Почему-то у Ларисы защипало в носу и захотелось сказать: «Ты что, с ума сошла, останься, пожалуйста». Но вместо этого она ровным голосом спросила возникшую в дверях комнаты зареванную Женьку:
- Уезжаешь?
- Уезжаю, - ответила подруга, пытаясь скрыть дрожь в голосе.
- Понятно, - произнесла Лариса, и, обойдя ее, направилась на кухню.
Поставила чайник, села к столу.
Она сидела и вспоминала, как однажды пришла домой чуть не плача – была зима, и она так промерзла за день у треклятого метро, что даже в теплой квартире зубы выбивали мелкую дробь. «Ведь я в рейтузах шерстяных, в двух свитерах, я не знаю, что еще одеть, чтобы это выдержать!» «Ерунда, - ответила Женька, - покупаем три пары самых дешевых прозрачных колгот, надеваем друг на друга, сверху рейтузы – и все тип-топ! Снизу, во всяком случае, будет просто Африка». Она не обманула, Африки, конечно, не было, но мерзнуть до оцепенения она на работе перестала. И когда Лариса заболела, во время промозглых полузимних мартовских стояний, Женька отпаивала ее фрязинским малиновым вареньем, приносила еду в постель и следила, чтобы она вовремя пила лекарства. Она сама звонила ее родителям, когда Лара забывала это делать, помогала своим племянникам, точное число которых Ларисе так и не удалось запомнить, знала по именам всех родственников своих подруг, ее любили пьяницы, бомжи и нищие, потому что для каждого у нее была копеечка и ласковое слово. И вообще – она была Женька, единственная подруга, которая Ларисе досталась в жизни.
Но плакать и удерживать ее она не будет, хочет жить с потенциальным алкоголиком – скатертью дорога. Выяснять отношения не в ее привычках, она могла молчать в обществе кого угодно часами. А вот Женька способна была выдержать повисшее молчание не больше десяти минут, поэтому вскоре вошла на кухню, присела к столу и, не поднимая глаз от их веселенькой клеенки с яблоками и цветочками, начала:
- Ларик, ну скажи, неужели тебе Вальку совсем не жалко?
- Жалко – как любого, безвременно ушедшего. Хотя для него это – лучший выход. – Лариса отрезала лимон, осторожно опустила его в чашку с чаем, намазала маслом бутерброд.
- И никакой своей вины ты не чувствуешь? – не отставала Женька.
- А с какой стати? Это я его отправила на рыбалку, напоила до бесчувствия и устроила ему инфаркт?
- Нет, конечно. И никакой прямой твоей вины нет, но любой человек на твоем месте мучался бы – ведь ты его уволила, и в отпуск этот он не собирался, знаешь, в каком состоянии уезжал? Конечно, что угодно могло случиться! Тебя бы никто не осудил, если бы ты сказала: «Да, ребята, погорячилась, теперь жалею, бедный Валька!». А ты себя ведешь, как бревно бесчувственное.
- Может, я и бревно, - Лариса продолжала пить чай и жевать бутерброд, хотя всякий аппетит у нее уже пропал, - но я права. Я должна была его уволить, пока чего похуже не случилось, как работник он был ноль.
Женька помолчала, но Ларисино жестокосердие, видимо, не до конца ее разоружило, потому что она опять завела:
- Ларка, ты не думала, почему вокруг тебя людей так мало?
- В каком смысле?
- В смысле, что люди не тянутся к тебе – ты ведь и умная, и красивая, и знаешь куда больше многих, а близких людей – раз, два и обчелся: я да Сережка.
- Ну и почему? Я так поняла, что уж тебе-то ответ известен.
Женька не заметила иронии, она была грустная и серьезная.
- От тебя света нет, ты никого не любишь. Даже родителей своих, чего уж про чужих говорить. Ты сколько дома не была, уж года два, наверное, и даже не собираешься.
- При чем здесь дом? Я работаю, у меня нет времени. Зато я деньги каждый месяц посылаю, между прочим, с этим рынком они там копейки получают в школе своей, Ирку одеть и выучить не могут. У Юрки свой спиногрыз…
- Двое, - тихо поправила Женька.
Двое? Откуда? А, ну да, Ирка писала, кто-то еще недавно родился – мальчик, девочка? Напрочь не помнит: водичка прямо на Женькину мельницу. Плевать, пусть даже Женька и права. Она – такая, и она так живет, и нечего ее учить.
 - Да хоть десять, я посылаю им достаточно, мои переводы – у них главный доход.
 - Медаль тебе на шею – но ведь ты откупаешься, чувство долга убаюкиваешь. Я про любовь говорю. Деньги любви не заменят. А в тебе ее нет.
- Бедная я, бедная. Лишенка. Нет как нет у меня нежного сердца. Ну ничего, зато в тебе любви много, по-моему, всей конторе ее успела подарить, теперь вот пьяницу собралась осчастливить. Наверное, весь мой дар любви тебе достался.
Женька даже вздрогнула, как от удара - Лариса знала, куда целила, а потом сказала как-то грустно:
- Сколько же в тебе злости. Ты напрасно на себя роль судьи берешь, Господь не велел осуждать.
- Господь вроде и пьянствовать на работе не велел, и жить с мужиками до свадьбы. Или я не права?
Женька встала и тихо ответила:
- Я, может, и слабая, и живу паршиво, а только я наотмашь никого не бью, и обо всем плохом, что делаю, жалею и прощения у Бога прошу. А ты всегда правой себя считаешь. Тебе бы покаяться.
- Это платочек нацепить и в церковь побежать? Спасибо, я уж как-нибудь по-своему.
- Ну, попробуй по-своему, - вдруг устало и безнадежно согласилась Женька и вышла из кухни.
На следующее утро, уходя, когда Лариса еще лежала в кровати, она подошла к ней, наклонилась и тихо сказала:
 - Ларис, я уезжаю. – Погладила ее по голове, постояла. – Прости меня, если что не так. Мне все-таки с тобой хорошо жилось.
Лара села на кровати, сжала руки под одеялом – не плакать, только не плакать.
- Мне тоже. Удачи.
- Ага, - ответила Женька и всхлипнула. Через минуту дверь хлопнула. Еще одна страница Ларисиной жизни закрылась с этим хлопком.
Глава четвертая. Пять лет одиночества.

Уже два года Лариса жила одна.
Папа Женькиного однокурсника продолжал пребывать на своем посту в министерстве, потому и однокурсник по-прежнему благополучно пребывал в своей далекой посольской школе. Женька, по всегдашнему благородству, не хотела сообщать приятелю, что теперь в его квартире не живет, но Лариса настояла – благодеяния ей не нужны. Зарубежный педагог ее оставил, конечно, но плату поднял: ведь она не была подругой его юности. Правда, поднял вполне терпимо, тем более теперь Лариса получала намного больше. Она купила мобильный телефон, новый телевизор, музыкальный центр и видеомагнитофон – это были видимые приметы благосостояния, и она покупала их, как знаки процветания. На деле из этого набора она пользовалась только мобильником, который звонил с завидным постоянством: все остальное мирно пылилось на отведенных местах, потому что дома она почти не бывала, а когда бывала, то либо спала, либо лежала на диване, поджав ноги, и читала – тишина была ей куда важнее нового американского кинофильма или увлекательной телевикторины.
Квартира, после того, как уехала Женька, делилась на две неравные части – диван с примыкающим к нему столиком и все остальное. Вокруг дивана была сосредоточена вся Ларисина жизнь: на столике стояли чашки с вечно остывающим кофе или чаем, если одна была занята, она брала другую, до тех пор, пока все, имевшиеся в запасе емкости не кончались, тогда, помучавшись, она бралась за их мытье. Тарелки, вилки, ложки в доме имелись, конечно, лежали в ящичке для посуды, но почти никогда не употреблялись – Лариса покупала что-нибудь готовое: сандвич, пиццу или пирожки в «Русском бистро», разогревала в микроволновке и ела. Книги, пульты, телефон – все находилось в радиусе протянутой с дивана руки. Сережка, когда пришел к ней в первый раз, даже присвистнул, и природная деликатность не помогла.
- Ларка, если б я не знал, что здесь живешь ты, я бы решил, что хозяин – прикованный к постели инвалид.
- Почему?
- Да у тебя все устроено так, чтобы с кровати не вставать. Только в этом углу и чувствуется, что в квартире есть живые.
- Вредный ты, – вздохнула Лариса. – Я, между прочим, готовилась. Создавала «эффект присутствия». А вообще-то ты прав. Женька всегда говорила, что у меня нет чувства дома.
- И что, правда нет? – почему-то ему это было интересно.
- Наверное. – Равнодушно ответила Лариса. – А зачем оно мне? Я дома только дух перевожу.
- Ну да, тебе незачем, - невесело согласился он. – Ты ведь живешь на работе.
- Вот именно. Кстати, хорошо, что напомнил, вчера я была на ярмарке, - и разговор, как это всегда у них бывало, свернул с зыбкой личной почвы на рабочие вопросы.
Лариса, конечно, чувствовала: Сережка уже давно готов задержаться на этой самой зыбкой почве, ему нужен был только намек с ее стороны. А она его не делала. Ларису пугало сближение и, почуяв опасность, вот как сейчас, она мгновенно уходила на безопасную территорию – выручали неотложные, важные, ожидающие решения рабочие вопросы. Хотя Сережка ей нравился, и именно поэтому их давние, проверенные отношения представлялись куда более ценными, чем так называемая «близость» - короткая и ненадежная.
Опыт, хоть и небольшой, приобретенный за годы одиночества, у нее теперь имелся. Кратковременные Ларисины романы всегда кончались одинаково – оставляли после себя чувство какой-то неловкости и желания поскорее о них забыть. В книжках и рассказах других женщин все это выглядело совсем иначе - красиво, притягательно, волнующе, а на деле оказывалось просто глубоко (или не очень) запрятанным инстинктом. Выпустив «основной инстинкт» наружу, она всегда ощущала желание помыться и как можно меньше общаться с тем, кто побудил ее так себя вести. Может, Женька была права, и у нее действительно не все порядке?
Хотя времени задумываться об этом не было, за несколько лет всего один раз и случилась в ее жизни пара-тройка почти свободных дней.
Ее тогда только перевели в центральный офис. Ни Боровский, ни Сережка не сказали ей, что готовится: просто было распоряжение передать дела приятному молодому продавцу Венечке, а самой отправляться поближе к большому начальству. Несколько дней она ходила на работу, толком не зная, чего же все-таки от нее хотят. Сережка сказал: «Наблюдай, не сегодня-завтра все решится». И она просто присутствовала в непривычной для себя роли наблюдателя - тревожилась, томилась и пыталась угадать новый извив своей судьбы. Вот тогда-то, наверное, от непривычного безделья, тоски по уютному подвалу, неумения праздно существовать в цивильной обстановке офиса она расслабилась и не без удовольствия принимала участие в непременном бабском трепе, сопровождающем любую сидячую работу.
Больше всех ей нравилась бухгалтер с красивым именем Мариэтта, которую, правда, все звали просто Маша. В недалеком прошлом микробиолог «с именем», она работала в крупном Бакинском институте и вполне подходила под когда-то известное клише «гордость советской науки», неподеленной еще тогда на армянскую и азербайджанскую. Они с мужем были армянами, всю жизнь прожившими в Баку. Никогда, в самом страшном сне, им не могло присниться, что в несколько дней они останутся без работы, крова и родного города. Да разве об этом речь! Они спаслись, уехали, им повезло куда больше тех, кого убивали прямо в еще недавно родных домах. «Резня, - говорила Мариэтта, - опять резня». Она произносила это почти спокойно, но глаза темнели, и в них отражалась вся многовековая, вошедшая в плоть и кровь, трагедия маленького народа. Словно за ней незримо стояли недожившие до старости женщины, неповзрослевшие и нерожденные дети и черноволосые стройные юноши, так и не отпустившие бороды. Терпеливо и смиренно, как и подобает восточной женщине, она несла теперь тяжелую ношу беженки. Ее красивые южной яркой красотой сыновья-погодки работали у них на фирме и учились в институте. Она успевала бдительно, но незаметно и словно крадучись, следить за тем, чтобы у них не было хвостов, серьезных романов с продавщицами и плохих друзей. Муж ее когда-то был замминистра, а теперь хозяйничал в коммерческой палатке на рынке далекого окраинного Бирюлево и постоянно пребывал то в унынии, то в ярости из-за бестолковости и пьянства продавцов, произвола чиновников, маленькой съемной квартиры на безликой неприветливой окраине и отсутствия веселых многолюдных застолий – словом, от того, что Москва не была теплым, уютным Баку с его кебабными, чайными и пловом на углах. Мариэтта терпела все проявления южного темперамента, гасила вспышки гнева, пережидала бури криков и, тихо и тонко улыбаясь, подавала любимые блюда Сурена Эдуардовича – с непременной запотевшей рюмочкой водки на маленьком подносе.
- Но почему, Маша? – Говорила ей Лариса. – Ты ведь тоже устаешь, и не меньше. Почему он тебя ждет, чтобы холодильник открыть, когда он уже полдня дома на диване, и даже пальцем не пошевелит. Нет, ляжет, как фон-барон, и отдыхает – а ты приходишь, усталая, настоящий выжатый лимон, и бежишь его ублажать. Где справедливость?
- Видишь ли, Ларысочка, - отвечала Мариэтта, улыбаясь своей тонкой восточной улыбкой, - нормальная жизнь замешана на прочных связях, это я тебе, как биолог, говорю. Там, у нас, понимают, что мужчина – это мужчина, а женщина – женщина, какое бы образование ей не пришло в голову получить. Семья жива, пока соблюдаются традиции. Мой народ это помнит, а твой – забыл, поэтому вы и живете так тяжело. Вы же сами не знаете, где у вас мужчины, и что должны делать женщины, и дети у вас потерянные, потому что тоже запутались, где кто.
Ларисе хотелось возразить, да что сказать, когда за Мариэтту говорила вся ее жизнь: они так много потеряли - родину, работу, дом, но выживали при этом достойно и по-человечески, и очаг их горел несмотря ни на что, и вся семья грелась у него, и каждый нуждался в другом.
Как-то, убаюканная уютом и теплом, шедшим от этой женщины, Лариса рассказала ей о своих опасениях.
- Маш, ну почему мне все это интересно ровно полчаса, ну, может, чуть больше – а потом я только и думаю, как бы поскорее забыть о том, что произошло. И кто сказал, что любовь прекрасна, лично я себе потом противна – как подумаю, что это я пыхтела, сопела и издавала всякие звуки. Хочется вымыться и выпить холодной минералки. Понимаешь? Может, я ущербная?
- Как раз ты – нет. А любовь прекрасна, можешь мне поверить. Просто наш век спутал любовь и инстинкты. Раньше люди держали их в узде, растили себя для кого-то, пестовали, хранили – и расцветали многолетние цветы. А теперь спешат, вдруг чего-нибудь не хватит, удовольствия, впечатлений, адреналина или еще чего – вот тебе и цветы-однодневки. Вроде красивые и пахнут хорошо, а на следующий день – сухие стебельки да листики. Посмотри на патриархальные народы, они до сих пор умеют сберегать своих женщин. Там знают, надо уметь подождать, тогда получишь плоды.
- Ну да, так до пенсии ждать можно. – Вмешивалась вторая бухгалтерша, красивая полногрудая Алла. – Ларочка, надо от жизни брать все, она короткая.
Алка поводила плечами, поправляла прическу, вздыхала, закатывала призывно накрашенные глаза и начинала.
- Вот у меня недавно был один моряк…
Если верить Алке, то у нее постоянно бывали или бравые моряки, или храбрые летчики, или, на худой конец, загадочные подводники. При всем том, где-то на заднем плане, существовал еще и муж – невысокий, лысый, тихий мужичок. Он по нескольку раз в день звонил на работу, встречал ее по вечерам, робко брал под руку, заглядывая в глаза. Алка небрежно называла его «мой», покрикивала, и он, конечно, никогда не фигурировал в ее рассказах про любовь.
Такое Ларисе тоже не подходило – как и Мариэттино терпеливое служение семье.
А уж Женькина «борьба за любимого человека» вообще вызывала рвотный рефлекс. Это Сережка так пафосно выражался, а речь шла всего лишь про Коськино пьянство и Женькины попытки что-нибудь с ним сделать. Лариса бы давно послала этого Костю куда подальше, а Женька сражалась – теряя в этой войне молодость, красоту и возможность иного семейного счастья. Сережка продолжал с ними встречаться и после того, как они ушли на фирму-конкурент. Собственно, тогда, после Вальки, только они и ушли, как Лариса и предрекала: остальные поговорили, повозмущались и остались – одно дело сказать, а другое - сделать, это она уже хорошо поняла за свою жизнь.
Сама она разговаривала с Женькой только по телефону: звонила, конечно, всегда подруга, рассказывала быстро новости, спрашивала, как дела, потом повисала пауза – Лариса знала, Женька хотела бы с ней увидеться, но не решалась сказать, а Лариса ей не помогала. Она и сама скучала, но пойти на попятный – нет, это не для нее, Женька ушла сама, вот теперь пусть и живет, как знает.
Так, по телефону, она узнала, что у Женьки родилась девочка – «три триста, пятьдесят два сантиметра, представляешь, а девчонки говорили, у тебя там не ребенок, а котенок, живота совсем не было, а вот видишь, такая девуленька». Лариса слушала этот счастливый лепет, и изучала себя: не зашевелится ли внутри что-нибудь вроде материнского инстинкта – не шевелилось. Была только жалость к бестолковой Женьке, которая отдала свою жизнь не поймешь кому и по извечной привычке русских женщин оправдывала, возилась, приносила себя в жертву. Теперь вот еще и ребенка принесет – как, интересно, она будет вытягивать эту «девуленьку», если пока не сможет работать, а Костик – сам как ребенок, кто его знает, какой у него будет период. Это Сережка, с Женькиных слов, так говорил: «У Коськи сейчас благоприятный период», или, наоборот, «у них сейчас тяжелый период». Это означало, что любимый муж их подруги временно одумался – или опять пьянствует.
Так что по всему выходило – радости любви: семейные, холостые и прочие ей не подходили, так что и с Сережкой она предпочитала оставаться в прежних отношениях. В обозримом будущем, по крайней мере.
Тем временем фирму ожидали большие перемены. Лоточная торговля понемногу отживала свое, новую жилу – киоски в метро, неутомимый старатель Боровский опять разведал первым. Сразу пришлось многое менять – бухгалтерию, отчетность, оборудование, одних касс сколько надо было купить, на лотках-то и половины того не требовалось, что понадобилось теперь. Сережка с Боровским погрязли во всем этом по уши. Но ведь надо было по-прежнему закупать книги, отслеживать новинки, ездить по ярмаркам, а рук и голов не хватало.
- Нужен бы еще кто-то, - сказал Боровский.
- Лариса? – ответил Сережка.
- Мысли читаешь, - Боровский хлопнул его по плечу, - давай, вызывай.
Они всегда читали мысли друг друга, потому и дело шло. Соловьев с Цыбиным после «развода» только что локти не кусали, они всегда опаздывали на полшага – а то и на шаг.
Ей предложили должность директора и десять процентов.
- Но у меня нет таких денег, Саша, - сказала она Боровскому, - кое-что отложено, но это не потянет на десять процентов. Бери в наемники.
- Я тебе дам в долг, если дело пойдет, отдашь быстро.
Лариса попросила день на раздумья. Соблазнительно, конечно, но боязно.
- И зачем ему брать меня в партнеры, да еще в долг давать? Где здесь логика, не улавливаю, - допрашивала она Сергея.
- Логика элементарная, на себе проверил. Никогда наемник не будет работать так, как партнер. Наемник, он все замечает – зарплату не вовремя выдали, сказали что-то не так, доходы упали, рабочий день ненормированный. Он свободен, в любой момент развернется – и привет, пишите письма, особенно, если он хороший профи. Он востребован, вот ты сейчас, не понравимся мы тебе – к тому же Цыбину уйдешь, с руками оторвет. А владелец, он, как кандалами, к своему месту прикован.
- Ну, уж и кандалами!
- Деньги держат прочнее кандалов, можешь мне поверить. И еще всякие штуки появляются – выиграть, успеть, первым участок застолбить, переживаешь, думаешь. Наемник тоже переживает, это ж его заработок, но то совсем другое. Ну, представь, как мать и няня.
Для Ларисы это аналогия была не вполне удачной, она себя не представляла ни в одной из названных ролей, но понять Сережкину мысль было можно.
- Соглашайся, в конце концов, что ты теряешь?
Она теряла порядочную часть очень неплохой зарплаты, но приобрести могла куда больше. Не рискнешь, шампанского не выпьешь. Шампанское Лариса, правда, не любила, но истина от этого не становилась менее очевидной. Она согласилась.
        После этого закрутилась такая карусель, что думать о сердечных делах не оставалось никакой возможности. Лариса летала из издательства в издательство, была первым посетителем на всех крупных книжных ярмарках, научилась составлять договоры и вести переговоры. Она одевала протокольную одежду и шла на деловой обед. Через два часа, переодевшись прямо в офисе, за перегородкой, где сидели тогда директора, у них еще не было своих кабинетов, появлялась уже в старых джинсах и кроссовках. Завязывала на голове косынку, чтобы книжная пыль не портила недешевую прическу, забиралась в «Газель» к бывшему биологу Мише и ехала загружать киоск на «Тургеневской»: от него многого ждали, так что никак нельзя было пускать такое дело на самотек. А потом опять неслась в офис, и они еще долго сидели в затихшем и опустевшем здании, пока, наконец, Сашке не звонила его жена Лена, и он, прикрывая рукой трубку, не говорил растерянно:
- Сколько? Не может быть! – и удивленно смотрел на часы. – Бегу, зайчик, бегу. Не укладывай без меня, я через пять секунд.
После этого он быстро собирался, разводил руками – семья, жал Сережке руку, целовал Ларису в щеку и уезжал, а они еще оставались. Не то чтобы к этому моменту у них еще были срочные дела, просто им не хотелось уходить, и они сидели допоздна, болтали, пили кофе, иногда и с коньяком: тогда из-за своей конторки выползал их сторож Тимофеич. Он вообще-то назывался «ответственным за техническое обеспечение офиса», а, на самом деле, делал, что придется. Он мог починить все - от компьютера до стула, знал всех сотрудников по именам и биографиям и был всегда желанным собеседником. Они наливали ему рюмочку, он с достоинством выпивал и рассказывал им что-нибудь из своей богатой событиями жизни. Когда-то с «шабашками» Тимофеич объездил весь Союз, побывал в разных переделках, бичевал, где только не жил, от землянки до новорусского замка. Он называл весь директорат на «ты», и это никого не удивляло, ему позволялось высказываться на любые темы. Особенно он любил наставлять Ларису:
- Вот ты, Николавна, все работаешь, работаешь. А ты ж девка, тебе замуж надо. Небось, уже тридцать скоро?
- Да не очень, - отвечала озадаченная Лариса. – Мне двадцать семь. Это я выгляжу так плохо.
- Брось, - махал дед рукой, – выглядишь что надо. Просто вон уже как высоко взлетела, вот я и подумал, что ты постарше. А все равно, бабский век – он короткий. Вон, я в Грузии раз работал летом, так там в горах дед один был, восемьдесят лет, а сын при нас родился, и всего детей этих штук тридцать, что ли. Жена молодая – ну, сорок там, с небольшим. А ты слыхала хоть раз, чтоб баба в восемьдесят родила? То-то.
- Да не берет никто, Тимофеич, - смеялась Лариса.
- Прям и не берет. Вон, Сережка, парень какой. А ты все сядешь – выручка, договор, ассортимент, понимаешь, кассу снять, кадры-шмадры. Он кивает тебе, а думает-то о другом, уж я знаю. Ты, Николавна, не дури, пробросаешься. Бог, Он женщину и мужчину для чего создал? Чтобы семья была, а не чтоб в конторе этой вашей до ночи сидеть.
- Дядь Петь, а в монастыри люди уходят, они, что же, Бога не слушают, раз не женятся и замуж не хотят?
- Ты глупостей-то не говори. Монастырь – это дело другого рода, ты ж в монастырь не собираешься, а в миру живешь, как бобылка, сама молодая девка, красивая. Неправильно это.
- Ох, и зануда же ты, Тимофеич. Не до этого мне сейчас, видишь, дел сколько.
- Всех дел не переделаешь, послушай старика.
Лариса посмеивалась, махала рукой.
Но неожиданно в четком ритме их жизни что-то изменилось. Как-то раз Сережка быстренько обсудил с ними все дела, извинился, пробормотал, что спешит, не глядя на Ларису, клюнул в щеку, и исчез, еще до Лениного звонка. Лара с Боровским переглянулись, пожали плечами.
- На дискотеку, наверное, - пошутил Сашка, она засмеялась.
Но скоро ей расхотелось смеяться, потому что это продолжалось недели две. Тимофеич смотрел на нее красноречиво, вздыхал, кряхтел, приговаривал что-то вроде: «Вот, говорил же я тебе. Да, жизнь прожить – не поле перейти». Что именно имелось ввиду, было не очень ясно, зато чувствовалось: народная мудрость на стороне Тимофеича. Офисная публика тоже смотрела на нее с болезненным интересом и легким сожалением, но высказаться первым никто не решался – Ларисин язык был всем хорошо известен, и нарваться на ответ желающих не находилось.
Она делала вид, что ничего не замечает, общалась с Сережкой, как всегда, а он явно что-то скрывал, почти избегал ее, и это раздражало. Ларису вообще раздражало то, что нельзя было разумно объяснить. Последние выходные она провела на диване, как обычно, но почему-то в этот раз было тоскливо, и она не чувствовала, что отдыхает. Держало одно - на понедельник у нее были назначены важные переговоры, и пришлось готовиться, хоть мысли и разлетались непонятно куда.
Конечно, она сумела сделать то, что нужно, и в понедельник вечером приехала из крупного издательства с подписанным договором. Он был ее победой, этот договор – отнюдь не первой, но самой важной, и Лариса была так рада, что захотелось праздника – она купила торт и бутылку вина. Сашка сидел за их перегородкой один, работал с документами.
- Ух ты, - восхитился он, когда Лариса шлепнула перед ним бумаги. – Ну, ты и силища! Придется обмыть, а то такое дело не пойдет. Жаль, Сережка отпросился.
- Куда? – спросила она, как бы между прочим, но праздничное настроение сразу померкло.
- Не знаю, говорит, что-то личное, - почти виновато сказал Сашка, он почуял Ларисино разочарование. – Знал бы, что такое дело, не пустил бы.
- Пусть катится, - неожиданно зло ответила Лариса. – Торт у нас маленький.
- Зря ты. Может, у него что-то важное.
- Может быть. Все, закрыли тему. Будем веселиться.
Они позвали всех, кто оставался в офисе. Пришла Мариэтта, как настоящая хозяйка стала резать торт, Алка, похожая на новогоднюю елку – видимо, только что подкрашивалась – быстро расставила рюмки. Бородатый Лешка, и совсем молоденький, только из-за школьной парты, Валерка, их компьютерщики, вылезли, по такому случаю, из своей каморки, приплелся, кряхтя, непременный Тимофеич. Все поздравляли Ларису и Боровского, чокались, смеялись, хохмили. Конечно, Ларисиной бутылки и даже коньячной директорской заначки не хватило, пришлось посылать Валерку за добавкой. «Ну и пусть, - думала Лариса, опрокидывая очередную рюмку, - а мне очень весело, вот так вот, а ты живи своей дурацкой личной жизнью».
Лена, Сашкина жена, понятно, не знала про новый договор и позвонила в свое обычное время. Сашка оказался занудой, и сразу стал собираться, как всегда, виновато и быстро. Впрочем, Лариса так и думала, что он з-з-а-а-н-н-у-д-а-а, и ему об этом сказала, слегка путаясь в звуках, но он все равно уехал. И Мариэтта тоже – видимо, ее замечательный Сурен уже заработал пролежень, поджидая жену на диване, и ей требовалось срочно его спасать – подавать пряный армянский ужин и женское тепло.
Ну, а они остались. Алка поправляла прическу, громко хохотала, поводила плечами, глядела на Лешку влажными глазами с томной поволокой и предлагала танцевать. А он ведь не был ни моряком, ни летчиком, даже подводником, и тем не был – он был компьютерщиком, который знал не понаслышке разницу между «фортраном» и «бэйсиком», писал программы и защищал ему одному известными способами секреты фирмы. Может, потому Алкино очарование на него не действовало. Танцы не сложились. Зато он сходил в их с Валеркой каморку и принес гитару. Сел рядом с Ларисой.
- Ты что любишь?
- А кто его знает. Я и не пела никогда – даже на пении только рот открывала.
- Ну, тогда я на свой вкус спою.
У него был хороший, чистый голос, и, кажется, абсолютный слух. Хотелось, чтобы он пел еще и еще. Жалко только, у нее перед глазами плыли какие-то круги, и веки слипались. Другие подпевали, особенно Алка, а она даже слов не знала. Ей вдруг стало себя мучительно жалко, и захотелось плакать. Все ее бросили: и Женька, и Сережка, у каждого личная жизнь, они поют песни, ходят в театр, зоопарк и музей, готовят обеды и ужины, катаются на речных трамвайчиках, а она сидит тут и хлюпает носом.
«Пусть зазвенит и ударит в ночь телефона очередь, я в апрель ухожу, в синюю весну», - пел Лешка, и ей хотелось тоже куда-нибудь уйти, и жалость к себе была болезненной, острой и от этого почему-то приятной.
Лешка поехал ее провожать. Тимофеич, закрывая за ними дверь, грустно покачал головой.
- Ох, говорил я тебе, Лариска, - и рукой махнул.
- Н-н-е б-б-оись, дядь Петь, какие наши годы, - ответила она, покачиваясь вместе с Лешкой. – Закрывайся, адью!
В такси ей стало плохо, и полдороги она боролась с икотой – задерживала воздух, как учила в детстве мама, зажимала рот рукой, и, наконец, это прошло, зато подступила тошнота. Спасибо Леше, он, кажется, понял, как ей плохо, и не приставал, только рассказывал что-то легкое, на что необязательно было отвечать.
У подъезда он попытался обнять ее, она, пошатываясь, отстранилась.
- Леш, - сказала она, - Леш, не надо все портить, а? Давай лучше дружить?
Она не очень хорошо соображала, но ей показалось, что он вздохнул с некоторым облегчением.
- Ага, - сказал он медленно. - Давай. Мне сейчас тоже лучше друж-ж-ж-ить. Я помогу тебе дойти до квартиры?
Ей вдруг показалось, что она сейчас упадет – такой длинный был день, и ей так неожиданно и неудержимо захотелось спать.
Она зевнула.
- Да, пожалуй, помоги.
Она плохо помнила, как добралась до дивана, видимо, включился тот самый автопилот, про который она часто слышала, когда еще жила с Женькой и дружила с разносчиками и продавцами. Она знать не знала, встроена ли у нее внутри такая штука, а вот теперь пришлось проверить. Судя по всему, штука была. Во всяком случае, утром она проснулась от звонка будильника на своем диване, укрытая пледом – правда, одетая, но зато без туфель.
Голова трещала и гудела одновременно, во рту было сухо, как в К-и-л-и-м-а-н-д-ж-а-ре. Или нет? Ну, правильно, Килиманджаро – это гора, и там, кажется, какие-то снега, книжка еще была такая –вроде, как его, Хе-мин-гу-э-я? А большая, жаркая, где один песок – как она называется? Вот, Сахара! Ей казалось, что она чувствует, как мысли бродят в голове – тяжелые, неповоротливые, неуклюжие, они толкают одна другую, и голова от этого болит еще сильнее. Она попыталась встать. Ее повело, но до кухни дойти сумела. Налила воды, выпила залпом, тут же бросилась в туалет. Бедный, бедный Коська, бедные алкоголики страны! И это так они мучаются каждое утро?
Зазвонил телефон.
- Лар, это ты? – Приятный мужской голос, смутно знакомый. Но очень громкий, или это у нее в ухе что-то не то, зачем же так кричать, голова может лопнуть. – Лар, ты меня не узнала? Это Алексей.
Алексей? А, Лешка. Хороший какой, это он вчера ее довел до дома.
- Ты как?
- Плохо, - выдавила она с трудом. – А зачем ты так кричишь?
- Я? Да нет, обычно разговариваю, даже тихо, у меня еще мама спит. Я завтракаю, и вот, решил тебе позвонить.
При слове «завтрак» тошнота опять подкатила к самому горлу. Нет, эти пьяницы просто страдальцы, как же они выдерживают такие мучения?
- Совсем плохо?
Она терпеть не могла жаловаться, к тому же еще вчера этот Лешка был ей почти незнаком. И вообще, она все-таки была директором, а он – ее подчиненным, но ей сейчас было так плохо.
- Ага, совсем. – может, надо было еще что-нибудь сказать, объяснить, но сил не хватало.
Но, видно, Леше это было знакомо, он понял сразу.
- Ясненько, ты на кухне?
- Угу.
- На стол посмотри. Видишь, две таблеточки лежат.
Напрягаться, чтобы посмотреть, не хотелось, хотелось закрыть глаза, веки были очень тяжелыми и мешали. Но она посмотрела – на столе действительно лежали две большие таблетки.
- Вижу, - выдавила она.
- Это аспирин, растворимый. Налей полстакана воды, брось туда и выпей – только не залпом, а по глотку. Сможешь?
Ну, уж это он совсем, она все-таки Лариса Дорожкина!
- Смогу, подожди. Вот, уже сделала – пью.
- Аккуратненько только. А то все выскочит сразу.
- Леш, - ей стало чуть-чуть полегче, и она смогла выговорить жалобу. Вот никогда бы не стала никому жаловаться, а ему почему-то…– Леш, я не знаю, как с работой, боюсь, не дойду.
- Ну, есть способ. Стишки такие помнишь? – он театрально кашлянул и прочитал:
Белая жидкость в граненом стакане,
       Я эту гадость с детства люблю,
Если же водка мешает работе,
Брось ее на фиг, работу свою.
Стихов она не помнила, но при упоминании водки ей опять стало плохо. Нет, больше никогда! Но, чтобы было никогда, надо еще выжить.
- Не могу бросить, - ответила она.
- Тогда позвони Саше и скажи, что приболела. Лучше на весь день, если нельзя, так хоть до двух, раньше легче не станет.
Как она будет говорить такое Сашке? Но это ведь не Лешкино дело, он и так ей помог. Что-то еще было, о чем хотелось спросить. Вспомнила!
- Леш, а откуда у меня таблетки?
- Я вчера положил. У меня, знаешь, большой опыт, поэтому всегда запас с собой ношу. Вот и пригодился.
- Спасибо, - сказала она с чувством, - до встречи.
- Я надеюсь, - хмыкнул он. – Хотелось бы увидеться!
- Аналогично, - вздохнула она и повесила трубку.
Странно, но Сашка был как будто даже рад, он сразу предложил ей вообще не выходить сегодня. Ну, уж это слишком, она всю жизнь презирала подобных работничков – и вот теперь сама в таком положении. Женька бы обязательно сказала: «Тебя Господь вразумляет!». Но Лариса про Господа мало что знала, да и знать особо не хотела – она привыкла сама за себя отвечать, раз она себе эту радость устроила, не без Сережкиной помощи, правда, значит, без посторонней помощи и выберется.
Времени до часу, когда надо было выезжать, еще хватало: она поставила будильник и легла. Сначала ей казалось, что ее качает на волнах, и это мешало заснуть, но скоро болтанка прошла, видно, Лешка не зря хвалился большим опытом – таблетки помогали. Она задремала. Ей приснился Лешка, он почему-то стоял во дворе старого дедовского дома, с топором в руке. Стояла зима – маленький двор с пустым сейчас летним загоном для цыплят, старые груши с мощными ветвями, прибитыми снегом, какая-то очередная, неясной породы, собака высунула кудлатую голову из будки. Холодно, наверное, а Леша по пояс голый, в каких-то деревенских штанах. Он ставил на каменную колоду брусок, размахивался, и брусок разлетался на две почти ровные части. «Надо же, - думала Лариса во сне, - он, оказывается, и дрова колоть умеет, а еще МИФИ закончил!». Вдруг из дома появилась мама. Почему-то она была в своем обычном костюме, с косой вокруг головы. Она долго смотрела, как Лешка колет дрова, а потом сказала, грустно и тепло: «Хорошо, что есть теперь, кому дрова поколоть, Коленька бы порадовался». Ларисе стало как-то не по себе, почему это мама так странно говорит о папе: надо было обязательно узнать, что случилось. Она открыла рот, стала громко спрашивать, но, как это бывает во сне, звуки не получались, она говорила, но они ее не слышали – мама и Лешка, разговаривали себе друг с другом, словно ее и не было. Она закричала, ведь должны же они ее услышать, но не помогло, Ларисы для них не существовало, и это было ужасно обидно. Она схватила какой-то предмет, ударила по перилам крыльца, и тут же попала по своей руке – закричала от боли…
Рядом с диваном надрывался телефон. Правая рука затекла, и от этого невыносимо болела, она выпростала из-под пледа левую и пробормотала.
- Алло…
В трубке Сережкин голос – взволнованный и какой-то сдавленный, будто он не хочет, чтобы его слышали.
- Ларик, это я, Сергей.
- Я узнала.
- Что случилось? Ты заболела?
- А ты откуда знаешь? Тебе Лешка сказал?
- Лешка? Почему – Лешка? – он озадаченно замолчал.
- Просто он меня вчера провожал, и утром мы с ним разговаривали, вот я и подумала, что он сказал. – почему-то ей доставило удовольствие произнести весь этот текст.
- А-а-а, понятно. Нет, мне Сашка позвонил, сказал, ты будешь только вечером. А что случилось?
- Ничего особенного.
 «Спасибо тебе, Леша. Твои таблетки сотворили чудо, мне почти хорошо, и поэтому я могу сделать так, чтобы ему было плохо. Еще час назад мне бы это не удалось».
 - Мы вчера отмечали договор, хотя не знаю, говорит ли тебе это о чем-то – ты ведь весь в делах. Вот, отметили, теперь отхожу.
Она просто физически ощутила, как он напрягся на том конце провода.
- Хорошо отметили?
- Лучше не бывает. А ты хорошо погулял?
Он на минутку замялся. Потом спросил:
- А почему ты спрашиваешь? Тебе правда интересно?
Может быть, но ему об этом знать не обязательно.
- Да нет, это твое личное дело. Просто все были, а тебя не было.
- Но ведь вы и без меня обошлись, - некоторый вызов в его словах вовсе не соответствовал потухшему голосу.
- А то! Незаменимых у нас нет. Я скоро приеду, уж, пожалуйста, потерпи чуть-чуть с личной жизнью, у меня к тебе вопросы. Не страдай, надолго не задержу.
- Будет сделано, - голос стал совсем бесцветным, лишенным выражения.
Она бы возликовала, если б сил было побольше, а так получилось просто злорадное удовольствие – вот, отлились тебе утренние мышкины слезки.
 - Кстати, незаменимые есть, только они не всегда об этом знают. – последняя попытка продолжить разговор.
А вот фиг тебе, пострадай теперь ты!
- Ну, мы ребята простые, многого не знаем, посему – до встречи.
Короткие гудки в трубке – вот и все, что осталось от разговора. В носу защипало, она попыталась сдержаться, но ничего не вышло, слезы полились потоком. Она и сама не знала, о чем плачет, просто было жалко себя – вот, она совсем одна, и вряд ли будет с кем-то: Сережка, и тот от нее устал, Женька нянькается с двумя детишками – дочкой и Костиком, дом далеко, да ее туда и не тянет, и нет плеча, на которое можно положить голову.
Лариса еще немножко поплакала, потом решительно вытерла слезы. В конце концов, ее голова не простая, а директорская. Она так высоко взлетела, и это – не предел, еще можно горы своротить, только бы здоровья хватило. В конце концов, с чего она начинала, и что имеет теперь, ей ли проливать слезы над неудавшейся жизнью. Она – Лариса Дорожкина, хозяйка своей судьбы, и если кто-то не смог подождать, решил искать ей замену, потому что с ней трудно, а с другими легко, то и, пожалуйста, обойдемся. Она последний раз шмыгнула носом, вылезла из-под одеяла, пошла на кухню и заварила себе кофе.
Через два часа она вошла в офис – спокойно и нарочито безразлично встречая взгляды жадно вглядывающихся в нее многочисленных женских глаз.
Ей самой эти бабские штучки были глубоко чужды, уж она никогда бы не стала рассматривать человека, чтобы с пристрастием рассмотреть, как отразился на нем весело проведенный вечер. Но она знала, что станет объектом пристального внимания, и подготовилась – накрасилась, хотя обычно делала это, только если был запланирован выезд в «люди», надела новый костюм и даже взяла дорогущую сумку, купленную по случаю у одной издательницы. Лариса эту сумку в магазине ни за что бы не купила, но издательнице было необходимо ее продать, потому что у секретраши оказалась такая же. Ей пришлось потратить немаленькую часть зарплаты на этот жест доброй воли, зато она навсегда получила статус «эксклюзивного» клиента. Сумка благополучно отправилась пылиться в недрах шкафа, а вот сегодня Лариса извлекла ее на белый свет. И случилось маленькое женское чудо – сумка так подошла к костюму, будто она специально ее подбирала.
Лариса не учла одного – слишком хорошо в женском обществе тоже бывает плохо. Некоторое время, едва поздоровавшись, ее пристально оглядывали все дамы офиса. Первой не выдержала Алка.
- Отпадно выглядишь. К войне готовишься?
Лариса растерялась. Вредной Алке удалось застать ее врасплох.
- В смысле? К какой войне?
- А ты что, Сережу нашего так отпустишь, без боя?
Почему-то у них Сережку все называли просто по имени, а Боровского – Александр Анатольевич, хотя он был старше всего на пару лет. «Разная структура личности», - сказал кто-то, она не помнила, кто.
Но про какой бой она говорит? Ларисе хотелось бесстрастно ответить, что ей это безразлично, но не получилось, маленькую победу Алке удалось одержать. Помимо своей воли, она спросила:
- И с кем я должна сражаться?
- А ты не знаешь? – подала голос пожилая Татьяна Витальевна – менеджер по кадрам.
- Нет, - ответила Лариса честно.
- Ольга это, продавщица с Пушкинской, помнишь ее? Правда, помнить необязательно, можешь полюбоваться, она здесь каждый вечер с шести стоит – поджидает, - Алка сильно оживилась.
«Если бы она была лошадью, - подумала Лариса, - то она прядала бы ушами и била копытом».
- Помню, смутно. – почему она продолжает этот дурацкий разговор, надо послать их куда подальше и уйти за свою перегородку. – Рыженькая такая?
- Ну да, - опять Татьяна. – Я, когда ее принимала, ты подписывала, точно, больше никого из директоров не было.
Лариса смутно припоминала: небольшого роста, пухленькая, накрашена слишком ярко, но приятная, вежливая, образование высшее, она тогда сразу сама рекомендовала ее на Пушкинскую. Какой-то там был потом вопрос, она не помнила, какой, но у нее не получалось выяснить, в киоск поехал Сережка, еще Сашка тогда сказал, что надо ключевым продавцам обеспечить мобильники, не дело директорам всякий раз по любому поводу с места срываться. Вот, значит, съездил. Ну, что ж, вольному воля. Она как-то забыла, что несколько лет сама держала его на коротком поводке – без права приближения. Мог бы прочесть между строк - предпочел путь полегче. А ей что делать? Влезла зачем-то в этот разговор, как теперь уйти без потерь?
В этот самый момент внутренняя дверь открылась, и в комнате появился Лешка. В джинсах цвета «классический блу», широкой рубашке, высокий, сухощавый, с бородкой и сигаретой он казался настоящим свободным художником в протокольном офисном пространстве и принес с собой романтику бытия вне времени и моды – люди его типа не обращают внимания на такие мелочи. Публика вновь напряглась – но совсем по-другому, чем полчаса назад, когда в офис прибыла Лариса. Стрелка внимания дамского общества явно двинулась из положения «минус» в положение «плюс». Все, кроме верной Мариэтты, включая Татьяну Витальевну, прямой дорогой идущую к пенсии, сделали охотничью стойку.
- Общий привет, - спокойно произнес объект повышенного интереса.
И тут он увидел Ларису: минуту смотрел на нее, а потом сказал:
- Вот это да! Я изобрел эликсир красоты и здоровья.
Ох, как она была ему благодарна! По ней, так ни Гиппократ, ни Парацельс, ни даже симпатяга Ренат Акчурин – любое медицинское светило и в подметки ему не годилось. Благодаря Лешке она опять оказалась в обществе живых! И вот сейчас он – снова в нужное время в нужном месте. Она улыбнулась – гораздо искреннее, чем обычно себе это позволяла.
- Похоже на то. Эффект заметен?
- Еще как!
Леша даже глаза закатил слегка, мол, слепну от твоей красоты. Она поневоле улыбнулась еще шире. Оказывается, улыбаться – приятно.
- А я тебя ждал, штуку тут одну придумал, как лучше вычислить рейтинг точки. Пойдем, покажу?
«Странно, почему вдруг со мной, обычно все компьютерное Сережка с Сашкой смотрят, все ведь знают, что я в этом – как свинья в апельсинах. Но неудобно, предлагает человек». И вообще, вдруг интересно, да и учиться когда-то надо.
- Хорошо. А там кто?
- Саша уехал. – Лешка был один из немногих, кто называл Боровского Сашей. – Сергей Павлович, кажется, обедать пошел.
Интересно, зато Сережка стал Павлович.
- Обедать, - хмыкнула Алка. – Ближе, чем на Пушкинской, пообедать нельзя.
- Там кухня особенная.
- Угу. Фирменное блюдо называется «дама в собственном соку».
Видимо, на Ларисе что-то отразилось, хоть она и старалась «держать лицо», потому что Лешка вдруг наклонился к ней и тихо сказал:
- Знаешь мудрость? Собака, Лара, лает – ветер носит. Вот и унесет куда подальше. А мы себе пойдем. Согласна? – и согнул руку в локте.
- Пойдем, - благодарно вздохнула она и просунула руку под его локоть.
Едва за ними закрылась дверь, Алка зашипела:
- Нет, подумайте, ну нигде не пропадет наша ударница капиталистического труда. Одного мужика увели – бац, сразу другой нарисовался.
- Учись, студент, - спокойно проговорила Мариэтта, обычно молчаливая: она не любила пересудов.
- Еще чего, нашла учителя! Ей бы самой у меня поучиться. В одном глазу – работа, в другом – прибыль, и понеслась, не женщина, а рабочий агрегат.
- Ну, как видишь, не все так думают.
- Потому что дураки. Мужик, он же что? Чем он думает, по-вашему?
- Ох, и не любишь ты Лариску! – качнула высокой прической Татьяна.
- А за что ее любить? Она в любви не нуждается, для нее люди – так, приспособления. Слышала, как она разносчика до ручки довела, мужик копыта откинул.
- Да ну брось, - ахнул кто-то.
- Ну! Мне Сашка Дягилев говорил, когда мы с ним…
- Твои источники, Алла, - по-прежнему спокойно сказала Мариэтта, - всегда одного происхождения. Не думаю, что следует верить всему, что говорят, тем более в известных обстоятельствах. Чужая душа – потемки, между прочим, ты не знаешь, что там на самом деле творится. Выстроил человек железный забор, ты ведь не знаешь, почему.
- Нормальный человек забором от других не отгородится. Вот я, например, мне скрывать нечего.
Алка принадлежала к той распространенной категории людей, которые, если объясняют свою точку зрения, то непременно себя же и приводят в пример. Отвечать на такие аргументы трудно, если не хочешь поссориться.
- Ты просто сама на Лешку запала, - протянула хорошенькая Ксюша.
- Ага, - усмехнулась Татьяна. – Или на Сережку.
- Или на моряка Северного флота.
- Да ну вас, - Алка махнула рукой. – Давайте я вам лучше кое-что расскажу…
Татьяна Витальевна привычно зашуршала пакетами с конфетами и сушками. Ксюша вздохнула и отправилась наливать чайник: она была здесь самой молодой, и эту почетную обязанность негласно закрепили за ней. Ветреное внимание офиса переключилось на Алку.
Ничего этого Лариса уже не слышала. Как ни странно, она сразу поняла Лешкину задумку. Или он просто объяснял на пальцах, специально для директора-чайника, а может, после утреннего ужаса наконец прояснились мозги. Идея и впрямь была отличная, она едва ли не в восторг пришла.
- И почему ты раньше эту штуку не придумал! Я бы кое-что давно по-другому сделала.
- Раньше у меня стимула не было, - ответил он и улыбнулся.
Улыбка у него была открытая и очень хорошая, так улыбаются иногда в кино положительные герои. Но он был в жизни и смотрел на Ларису. Ей нравилось, что он так на нее смотрит, и не хотелось, чтобы он уходил. Ей на него смотреть тоже было приятно. Но надо дождаться Сережку, поработать, она и так сегодня потеряла кучу времени. Пришлось посмотреть на часы.
- Понял, - сказал он. – Ухожу.
- Мне кое-что поделать надо, - извиняясь, проговорила она. – Сегодня из графика выбилась.
Он опять улыбнулся. И как это она раньше не замечала, какой он приятный человек?
- Ничего, надо иногда выбиваться. Тебе это, кстати, пошло на пользу.
- Как это? – спросила она.
- Очень просто. Ты сегодня очень красивая, лучше всех.
Она почувствовала, что краснеет.
- Спасибо, - и вдруг добавила, неизвестно зачем, - это ты мне помог.
- Завсегда обращайтесь.
- Ох, нет. Я надеюсь, такое в последний раз – я и так чуть не умерла.
- Это потому, что ты все время работаешь, и нет привычки культурно отдыхать. Вот сегодня, ты когда уходишь?
 - Я еще не думала, а что?
- Вот ты пока подумай, а я тебя подожду, можно? Я тебе расскажу, как люди отдыхают. Даже показать могу.
Он застал ее врасплох. Она не сразу нашлась с ответом.
- Ну, я не знаю. Вдруг я задержусь?
- А я все равно подожду. Мне спешить некуда, семеро по лавкам у меня, к сожалению, не сидят.
- Хорошо, - ей вдруг стало легко. Пусть Сережка убирается на свою Пушкинскую. – Я постараюсь побыстрее, - добавила зачем-то.
Через полчаса она открыла Сережкину дверь. Он посмотрел на нее так, словно она пришла с другой планеты.
- Ты что на меня так смотришь?- спросила она.
- Ты какая-то совсем другая. – ответил он.
- И ты другой. Только я не об этом пришла разговаривать.
- Ну да, ты всегда разговариваешь на заданную лично тобой тему.
Ей не хотелось углубляться. Еще час назад она была готова обсуждать личное, а сейчас – нет. Она уже все решила.
- Давай по делу.
Он посмотрел на нее пристально и грустно. В конце концов, вздохнул.
- Давай.
Они, как ни странно, очень хорошо поработали. Все-таки в этом они друг друга понимали по-прежнему. Вопросы подошли к концу, говорить больше было не о чем. Она встала.
- С Вашего позволения, как говорят в мексиканских сериалах. Откланиваюсь. А то тебя уже, наверное, ждут.
Он слегка дернулся.
- Уже напели?
- Не без этого, у нас же на фирме, как в большой деревне.
- Лар, - он посмотрел на нее внимательно. – Лар, я хотел сказать, ведь ничего еще не решено. Хочешь, я все отобью? Пойдем куда-нибудь.
Хочет ли она? Неважно, она уже все решила.
- Не могу, к сожалению. Меня Лешка ждет.
- Лешка? А, ну да, понятно. Извини.
Он стал как-то суетливо перекладывать бумаги на столе. «А все-таки я на коне, - подумала Лариса. – Это я тебя отправила, а не ты меня».
- Не на чем, как говорила моя бабушка, - сказала она. – До завтра.
Она вернулась к себе в кабинет. Убрала бумаги, позвонила Сашке, нет ли чего срочного, он ее отпустил, потом подошла к окну, и, борясь с собой, отодвинула занавеску. И зачем только она это делает? Хорошо знакомая улица, напротив магазин со странным названием «Колбасыр», рядом «Русское бистро». Люди входят, выходят, смеются, толкаются, хмурятся. Она присмотрелась. Вот оно! На той стороне, совсем близко от двери магазина, стояла невысокая рыжеволосая девушка. Слишком яркий наряд слишком плотно облегал ее полноватую фигуру, даже со своего довольно далекого наблюдательного пункта Лариса видела незамысловатый макияж, похожий на раскраску незабвенного Чингачгука. «Мезальянс, - подумала она. – Сережина московская семья этого не переживет». Вот, значит, какая у нее соперница. Обидно даже. Она презрительно скривила губы и хотела уже отойти от окна. Но тут из здания вышел Сережка. Он что-то крикнул, помахал рукой, и девушка на той стороне улицы увидела его. Ее лицо озарилось улыбкой, и Лариса замерла около окна. Ох, какая была улыбка - радость, ожидание, надежда, любовь, все в ней читалось. Простенькое личико засветилось, и Ларисе стало неловко подглядывать. Словно увидела человека раздетым, когда он об этом не знал.
Ей опять стало грустно. Недавнее ощущение победы поблекло: ничего подобного она никогда не смогла бы Сережке дать – да и никому другому, наверное. А взять? Похоже, она и взять-то толком не может. Столько он лет он был готов – а она не брала. В дверь тихо постучали.
- Войдите, - крикнула она, сглотнув комок в горле.
На пороге стоял Лешка. Она почувствовала, что очень ему рада.
- Лар, я вот тут подумал, - он слегка замялся. – Не знаю, как ты отнесешься. Ты Москву хорошо знаешь?
Она задумалась. Знает Москву? Да нет, конечно. Когда-то, еще в институте, гуляла по одному и тому же маршруту в Центре – по Тверской, тогда еще улице Горького, и окрестным бульварам. А потом: точка, общага, точка, квартира, подвал, где располагался старый любимый филиал. Сейчас перемещаться приходилось больше, но ведь город не становился от этого ближе. Гулять, сидеть на лавочке, пить пиво в открытом кафе: такого сто лет уже не было.
- Да нет, не очень, откуда мне, - честно ответила она.
- Может, я покажу тебе кое-какие места? Потом зайдем куда-нибудь.
На душе скребли кошки. Но в Лешкином присутствии скрежет их когтей был почти не слышен.
- Хорошо.
Она закрыла кабинет, и они вошли в теплый и еще светлый летний московский вечер.
Он повез ее в Замоскворечье. Они оставили машину около одного из центральных московских метро, она бывала здесь не раз, но сегодня они пошли не по усеянным магазинами и людскими толпами широким улицам, идущим от станции, а свернули во дворы, и вскоре попали в царство тихих особнячков, серо-желтых «доходных» домов с дворами-колодцами, узеньких улиц и небольших зеленых сквериков. Иногда на их пути вдруг вставала церковь за чистенькой оградой, в обрамлении деревьев, и это создавало полное ощущение смещения времени – будто они оказались в Москве столетней давности. Нет, приметы нынешнего дня встречались и здесь: неожиданно в старом переулочке попадался какой-нибудь бывший заводской клуб в стиле конструктивизма, или чудо архитектуры семидесятых – четырнадцатиэтажный кирпичный дом. Но, при нужном настрое, этого можно было не замечать. Если бы Лариса оказалась здесь одна, у нее это вряд ли получилось бы, все-таки романтизма в ней было – кот наплакал. Но Лешка казался явно влюбленным в эту неизвестную ей Москву, и, как всякий влюбленный, вовлекал в орбиту своих чувств тех, кто находился рядом. Сегодня рядом оказалась она.
Они бродили часа два. Лешка иногда что-то рассказывал, порой они надолго замолкали, но молчание не тяготило, они оба не спешили заполнять паузы. Лариса вспомнила расхожую фразу: «Главное в человеке – не то, можно ли с ним разговаривать, а то, можно ли с ним молчать». Молчать с Лешкой было приятно – впрочем, разговаривать тоже.
 Ноги с непривычки устали и гудели, она давно уже не ходила так долго, наверное, следовало бы поехать домой и лечь спать, ведь завтра уже не будет повода прийти после обеда. Но прерывать это кружение по теплым, уютным, полусонным улицам не хотелось. Однако Лешка был человек чуткий.
- Ты не устала? Уже два часа ходим.
- Устала, - ответила она честно. – Хотя мне очень нравится.
Он улыбнулся.
- Значит, будет повод повторить. Или утроить. А сейчас давай я тебя сведу в одно симпатичное местечко. Ты к пиву как относишься?
Пиво было одним их немногих алкогольных напитков, который Лариса признавала. К тому же после сегодняшнего утра глоток холодного, свежего пива казался просто необходимостью, можно даже сказать, лекарством.
- Хорошо отношусь. Если в меру, конечно, - добавила она поспешно.
- Ну, мера от нас зависит. Пойдем.
Обещанное «местечко» находилось на границе между заповедной зоной и районом метро. Пройдешь немного – и будут люди, киоски, свет реклам и фонарей. А здесь была еще полутьма, маленький подвальчик в жилом невысоком доме, с пятном света около входа.
Деревянные столы, тяжелые стулья, приглушенный свет. Народу совсем немного, да и столиков тоже. Лешка провел ее за свободный, усадил. Она почувствовала, как гудят ноги только, когда села. Официантов не было, нужно было самим подходить к стойке и делать заказ. Меню стояло в специальной подставке прямо на столе. Но они даже не успели ничего посмотреть: к ним сразу направился вылезший из-за стойки солидных размеров человек. У него было широкое веселое лицо Фальстафа, толстые губы прожигателя жизни, мясистый нос и улыбка во все лицо. Лешка поднялся ему навстречу, тот слегка помял его в объятиях, потом воззрился на Ларису, и его улыбка стала еще шире.
- Лелик, какая встреча, я уж не чаял тебя увидеть. Но ты здесь, и в таком обществе. – Он причмокнул языком.
Почему-то она смутилась. Уж слишком откровенно он на нее смотрел.
- Как ваше чудесное имя?
- Лариса Николаевна. То есть…можно Лариса.
- Марк Анатольевич, - сказал он, по-прежнему особенно улыбаясь. – То есть…можно Марк.
Они заказали пиво и колбаски. «Кто не отведал моих колбасок, тот не отведал ничего», - сказал Марк. Он не стал долго обременять их своим обществом, только взял с них слово, что они приедут к нему на дачу «поклевать шашлычок». Девушка в красно-белом переднике принесла заказ. Она была белокурой и хрупкой.
- Марк зовет ее «луч света в темном царстве», - сказал Лешка, - за невинный вид. Кругом пивные кружки, гомон и мужской смех, а тут – такое создание, работа на контрасте.
- А на самом деле? - Лариса отхлебнула пива, откусила колбаску. Похоже, она действительно раньше не знала, что такое настоящая еда. Или сильно проголодалась?
- На самом деле, ей скоро тридцать, и она поменяла трех мужей.
- Да, внешность обманчива.
- Не всегда. У цельных натур внешность отражает суть – им просто не надо казаться.
Интересно, а она какая натура? И что выражает ее внешность? Лешка прервал ее раздумья.
- Тебе понравилось?
- Очень. Я и не знала, что Москва такая. Уютная, теплая.
- Москва как раз такая. Все остальное, ну, все эти мегаполисные штучки: толпы, витрины, пробки из роскошных машин - внешнее, не из ее природы. Как человек – в нем полно может быть всякого разного, и все судят по тому, что явлено. А на самом деле важно то, что внутри. Вот и с городами так же. Душа Москвы – здесь, извини за пафос. Мы с родителями всю старую Москву вдоль и поперек исходили, еще в детстве. С тех пор, хорошо – сюда, плохо – тоже сюда.
- Ты ее любишь? Москву?
- Конечно. Даже сейчас, когда она стала тяжелым городом. Я ее знаю, жалею и все ей прощаю. Ты ж понимаешь: «Любовь к родному пепелищу, любовь к отеческим гробам».
- Как раз не понимаю, - вздохнула она. – Я свой город никогда не любила.
- Да?
Ей показалось, что он слегка опешил. Видимо, в его четкой системе нравственных координат «любовь к отеческим гробам» занимала строго определенное место. Ну и пусть, казаться лучше, чем есть, она не собиралась.
 - А ты из какого города?
Она назвала.
- Ух ты, - он обрадовался. – А я там был с родителями, мы на теплоходе плавали, пардон, ходили, как говорят морские волки. Мне понравилось. Красивый город. Особенно набережная. Ее тогда только отстроили, а вид какой на Волгу и монастырь – до сих пор в глазах стоит!
На нее вдруг нахлынула вся детская неизжитая многолетняя обида на тех, кто приезжал на белых теплоходах, восхищался красотами и знать не знал, какие тесные, темные подъезды в старых деревянных домах, как тихо и мертво бывает на улицах уже в восемь часов, как скучно и тоскливо переживать зиму, когда замерзает Волга, и все вокруг покрывается белым холодным покрывалом снега, и чистят только центр, ведь там городские власти, единственный театр и непременный провинциальный пединститут, а в остальных местах взрослые ходят в валенках, и маленькие дети переезжают из колясок в санки, потому что коляска не может проехать по улице. Странно, что машины как-то пробираются, правда, и их немного. Ничего этого она говорить не стала, сказала только:
- Это всем так кажется, кто на город с набережной смотрит. А на самом деле – скука и тоска. Я до сих пор не могу себя пересилить и съездить туда. Шесть лет не была.
- А у тебя там остался кто-нибудь?
Она усмехнулась:
- У меня там остались все – мама, папа, брат, сестра и родственников куча. И они хорошие люди, не думай. Это я – тот самый, без которого в семье не бывает. Не тянет домой, и все.
Интересно, как он прореагирует. Поймет, что она – бесчувственное бревно, как сказала когда-то Женька, и не будет больше приглашать ее в старую Москву, что толку от деревяшки. Ну и ладно, привычно подумала она, но настроение упало. Может, она какое-то особенное бревно, с остатками эмоций?
Лешка как будто понял, что с ней происходит и быстро сменил тему. И откуда они берутся, такие деликатные?
- Как тебе наш доморощенный паб?
Она вздохнула с облегчением, значит, вечер все-таки не будет испорчен.
- Почему доморощенный? Очень даже симпатичный.
- Ну, это уж я так. Но он правда почти домашний – мы с Марком в одной группе в МИФИ учились.
- Правда? И он теперь в пивбаре?
- Чистая правда. А что тебя удивляет? Он, кстати, до сих пор на кафедре числится, даже работает немножко. Больше из наших никого в физике не осталось. Когда ускорение провозгласили, хозрасчет и прочую перестройку, мы институт заканчивали. Радовались, дурачки, свое дело организовали, хотели всякое ноу-хау продавать. Вот, Шосткинский комбинат, они пленку делали, у нас в заказчиках был. Дело нормально шло. Но свободный рынок нас добил. Все развалилось. Я стал в Турцию ездить, Вовка Барышников, гений наш, балконы стеклил, Марк вот этот кабак открыл, Сашка Боровский книжки начал продавать.
Вот это да!
- Сашка? Он тоже с тобой учился?
- А ты не знала? Нас неразлучниками называли, мы и в школе за одной партой сидели, в математической. Когда он чуть-чуть развернулся, меня сразу к себе позвал. Я ему по гроб жизни благодарен, оно, конечно, не думалось, что этим придется заниматься, но дело интересное, да и поближе к тому, чему меня учили. А челнок из меня не вышел. Вернее, неважнецкий получился.
- А остальные?
- Ну, Марк, как видишь, себя нашел. Вовка в Штаты уехал, другие тоже, кто где. Мало нас осталось, из «Пивичко-клаба». Мы в Чехословакию, под Брно, в стройотряд ездили, жутко нам нравилось, как произносят чехи, вернее, там моравы, но все равно – «пивичко», «пивичко», ласково так. Ну, и организовали клуб такой. Пили только пиво, недолго продержались, правда. Пьем теперь, кто что, встречаемся редко, а все равно – родные люди.
Он посмотрел на нее внимательно.
- Давай-ка рассчитываться. Ты совсем засыпаешь.
- Я? Н-нет, - ответила она, и вдруг почувствовала, как сводит челюсти предательский зевок. Усталость нахлынула как-то сразу: захотелось положить голову на стол и немножко подремать.
Он быстро рассчитался, что-то шепнул Марку. Через несколько минут они сели в такси, Лешка так и оставил машину у метро. Надо же, подумала она сонно, какой законопослушный человек, после пива за руль не садится. Кажется, она сразу заснула, во всяком случае, лишь около дома с некоторым удивлением обнаружила свою голову на Лешкином плече. Он помог ей выйти из машины, довел до квартиры. Она тихо села в коридоре на маленький пуфик. Ей еще хватило сил снять туфли.
- Пойдем, я тебя положу.
Она не возражала, только подумала, что была бы ему очень благодарна, если бы он не стал к ней приставать. Он помог ей добраться до дивана.
- Будешь раздеваться? Я отвернусь.
- Нет, - мотнула она головой, - я так лягу. Это очень плохо?
- Это понятно, - он улыбнулся. – Тебе на сколько будильник?
- Он у меня в мобильном, в сумке. На семь. Я буду спать, ладно? Дверь захлопни.
Он укрыл ее пледом. Она уже спала. Он нашел мобильник, поставил, как она просила, еще чуть-чуть постоял над ней, глядя, как по-детски сопит носом железная леди фирмы. Потом глубоко вздохнул и решительно вышел в ночь.

       Часть вторая. К себе.
Глава первая. Старое и новое.
       
В последние месяцы ритм Ларисиной жизни изменился. Вроде все было почти по-прежнему, но, как любила говорить ее бабушка, «похоже, да не то же». Вечерние посиделки на работе прекратились. Они, конечно, задерживались, но не так, как еще совсем недавно. Теперь они торопились решить все вопросы и разбежаться: Сашка - к любимой семье, Сережка - к любящей девушке, а Лариса шла куда-нибудь с Лешкой, или, если она чувствовала себя совсем усталой, он провожал ее до дома.
За это время она привыкла к нему, как к совершенно необходимому и непреложному атрибуту своей жизни. Иногда она проговаривала перед ним то, что ее волновало, и тогда он должен был просто слушать, порой, наоборот, требовала совета, и он его давал – как правило, полезный и разумный. Бывало, она замолкала, если не было настроения говорить, и он принимал это так же, как бесконечные монологи по поводу очередной идеи или неприятности – терпел, вникал, и всегда реагировал так, как она ждала. Лариса не позволяла себе задумываться, почему он это делает. Ведь, сказавши «а», ей пришлось бы говорить «б», и, возможно, как-то менять жизнь. И тогда она могла либо потерять ставшего необходимым Лешку, либо принять новые условия их бытия. Ни к тому, ни к другому она не чувствовала себя готовой, поэтому жила одним днем, в глубине души осознавая, что ведет игру в одни ворота, и рано или поздно это кончится. Что-то, ведающее судьбами – Бог? Фатум? - потребуют от нее отчета. Однако, пока этого не случилось, она брала все, что он ей давал – с благодарностью, но без обязательств.
Они встречались и в выходные. Была уже осень, но кое-что из летнего еще работало, например, в зоопарке не все животные ушли в помещения. Она очень любила там гулять, почему-то зрелище разновозрастных детишек от карапузов до трудных подростков, их родителей, пони, аттракционов, непременного поп-корна и воздушной ваты, которую упоенно жевали дети и взрослые, зверей и птиц из тех самых дальних стран, о которых она мечтала в детстве, приносило отдых и успокоение. Лешка тоже любил зоопарк, и они часто там бывали.
Еще они ходили в театр, он всегда знал, где что идет, и за эти несколько месяцев она увидела больше, чем за все годы, что прожила в Москве. Они много гуляли, Лариса часто смеялась и говорила, что он пришел специально, чтобы спасти ее фигуру – еще немного, и гиподинамия нанесла бы ей непоправимый вред.
Вечерами заходили к Марку, он всегда был им рад, иногда присаживался к столу, иногда только подходил и вскоре прощался, но всегда в его глазах Лариса видела вопрос – и что же все-таки между вами такое происходит? И всякий раз она встречала этот вопрос наивным, непонимающим взглядом. Порой ей казалось, что он может подловить ее в туалете, или где-то еще, и приставить к горлу нож, чтобы добиться ответа, сколько она намерена мурыжить его лучшего друга. Но, возможно, это ей только казалось. Тем более, нож все равно бы не помог, раз она сама не знала ответа.
В одну из осенних суббот она встала поздно. Они собирались в театр, но вечером, и почти весь день у нее оказался свободен. Лариса решила провести время без особых затей – просто по-человечески выспаться. Часов в одиннадцать она проснулась, посмотрела на часы, полежала, раздумывая, вставать или нет. Пока она думала, дрема, вперемежку с разрозненными, клочковатыми мыслями опять наползла на нее, и она уже начала погружаться в сон, как в дверь раздался звонок. «Пошли бы вы, - была первая мысль. – Я никого не жду и не открою». Она повернулась на бок и накрылась одеялом.
Звонок повторился. Он был не очень настойчивым, скорее, робким: раз – и замолчал, потом еще раз – и опять молчание. Кто же может так звонить? Она, ругаясь и проклиная коммунальные службы, соседей и милицию, встала с дивана и подошла к двери. Глазок искажал нечаянного посетителя, но она смогла разобрать, что это женщина с прогулочной коляской. Сердце вдруг застучало. У женщины были рыжие волосы, большие очки и длинная, совсем девическая, шея над вырезом широкой рубашки. Женщина была Женькой! Лариса вдохнула, выдохнула, посчитала до трех и открыла дверь.
Женька едва не отскочила, наверное, не ожидала, что ей вообще откроют.
- Ларик…- сказала она.
Лариса оглядела ее. Как же она похудела и осунулась! Глаза, и всегда-то большие, занимают пол-лица, на щеках никакого румянца, губы не накрашены, рыжие волосы, по-прежнему густые, беспорядочной копной падают на худенькие плечи. Но улыбалась она так, как умела только Женька, просто светилась навстречу Ларисе, и она тоже улыбнулась, почти независимо от своего желания.
- Ларик, - опять проговорила Женька. – Ох, я так рада тебя видеть! Извини, что без предупреждения, но мне очень надо было с тобой поговорить.
- Извиняю, - ответила Лариса. – Я тоже очень рада.
Она протянула руки. Женька бросилась к ней. Пока они обнимались, маленькое существо в коляске дало о себе знать: раздался радостный, смешной, какой-то мультяшный лепет. Женька оторвалась от Ларисы, слегка пожала плечами – смущенно и немного жалко.
- Вот, - сказала она. – Тася. Извини, мне совсем не с кем ее оставить, она у меня как хвостик.
Она произнесла это обычным голосом, но Лариса опять ощутила, как изменилась подруга: в ней появилось что-то, чего раньше не было – так могли разговаривать «маленькие люди» русской классики – словно прощения просили за то, что они существуют.
Лариса понятия не имела, как обращаются с такими малышами (сколько ей – год, полтора? вроде лопочет), но надо было как-то среагировать, и хотелось сделать Женьке приятное. Она присела на корточки перед коляской, взглянула на девочку со странным именем Тася – и сердце у нее дрогнуло. На нее смотрела маленькая Женька, зеленоглазая, пухлощекая, с копешкой рыжеватых волосиков на голове. Она улыбалась ей всеми своими, сколько их там бывает у детей в этом возрасте, зубками. Лариса вспомнила, как мама звала на руки крошечную сестренку Ирку: она так же протянула руки и поманила девочку. Тася мгновенно потянулась к ней. Женька отстегнула какой-то ремешок на коляске, Ларисе ничего не оставалось, как достать малышку. Та прижалась к ней и обхватила ее руками за шею. «Мама, мама, мама», - услышала Лариса.
- Она у меня очень ласковая, - словно извиняясь за фамильярность дочери, сказала Женька. – И слово «мама» очень любит. Хотя она уже все почти говорит, только сейчас стесняется.
- По-моему, не особенно, - ответила Лариса слегка вдруг севшим голосом и сглотнула комок. «Старею, видно», - мелькнула мысль. Она покрепче прижала к себе пухленькое тельце:
- Ну, что стоять, пошли домой.
Женька раздевала дочку и говорила:
- Я давно собиралась, но не решалась, а сейчас такая ситуация, мне помощь нужна, кроме тебя, обратиться не к кому.
Лариса слушала и смотрела на ребенка:
- Почему она у тебя такая бледная? Она витамины ест?
       Женька поставила чайник, достала из пакета пирожки и еще что-то.
- Вот, испекла, тебе, наверное, некогда печь.
- Ты прекрасно знаешь, что я печь не умею. И некогда здесь ни при чем. А ты не увиливай. Ребенок ест фрукты?
- Ну, я покупаю специальное пюре, когда деньги есть, но у нас…
- Понятно. И вид у нее какой-то замерзший.
Она потрогала малышке нос, оказывается, где-то в ней жили воспоминания детства: малышам трогают нос, чтобы узнать, не замерзли ли они.
- И нос холодный, - она пощупала руки, они были почти теплые, но, может, это от того, что она сидела у нее на коленях, и немножко согрелась.
- Странно, - опять смущенно и как-то суетливо сказала Женька. – Я ей кофточку поддела, шерстяную.
Лариса спустила Тасю на пол и вышла в коридор. Ребенок огласил кухню печальным ревом.
- Сейчас, сейчас, маленькая, - проговорила Лариса, - не плачь, я скоренько вернусь.
«И это я говорю?» - удивилась она сама себе. Она пощупала курточку, висящую на вешалке. Плащовка, причем какая-то тощая, несолидная плащовка. Она вспомнила, как вчера, когда Лешка привез ее домой, она встретила соседей – молодую пару с маленькой дочкой, они ехали вместе в лифте. Девочка почти засыпала, стояла понурая, прислонившись к стенке кабиины, родители, напротив, были веселы, смеялись и флиртовали друг с другом. Лариса еще подумала, вот, разоденут ребенка, как куклу, а вовремя спать положить не могут. Девочка была одета в розовый стеганый комбинезон, на головке - шляпка с подбитыми розовым мехом полями, наряд явно теплый, так, видно, положено одевать детей осенью.
И эта Таськина плащовка в дождливый промозглый осенний день, и Женькина джинсовая куртка, и старые мокасинчики, которые она носила еще в те годы, когда они жили вместе (это ж сколько им лет - пять, шесть?) – все вместе вызвало такую ярость, что она чуть не задохнулась. «Сволочь, алкоголик проклятый, чтоб ты сдох. Мало тебе жены, ты еще дочку гробишь!»
Она вошла на кухню, полыхая гневом. Посмотрела на жалкую Женьку, Таську, хлюпающую носом, на налитую ей чашку чая и положенный заботливой подругой пирожок – и гнев улетучился. Она подняла с пола девочку, посадила на коленки, та мгновенно успокоилась и занялась сахарницей: подняла крышку и деловито, старательно стала прилаживать ее обратно. Пухлые пальчики были еще неумелыми, крышка не полностью попадала на нужное место, но Таська не сдавалась – опять поднимала, опять, то тихо, то с грохотом надевала.
- Осторожно, Лара, она просыплет! Она все рассыпает, роняет, рюмки, чашки – не девочка, а тайфун.
- Рюмки вам все равно ни к чему. Твой любимый из стаканов хлещет. Так что пусть бьет. А у меня в сахарнице пусто – как ты уехала, я прямо из пакета беру.
Женька вздохнула, но ничего не сказала.
- Жень, сейчас на улице пять градусов. А девчонка – в плащовке, в таких в апреле ходят. Скажи честно, ты на термометр не посмотрела или девочке просто одеть нечего?
Женька явно смутилась. Она не смотрела на Ларису, а чертила какие-то узоры на клеенке.
- Ну-ка, посмотри на меня.
Подруга подняла глаза, в них стояли слезы. Чувствуя себя надзирательницей в концлагере, Лариса проговорила:
- И что ты молчишь? Думаешь, узнаю правду и стану хуже думать о твоем драгоценном пьянице? Не переживай – хуже не бывает. Ну?
- Понимаешь, - затараторила Женька, - у нас был трудный период, и я не успела купить осеннее, а из старого комбинезона она совсем выросла. Вот сейчас, даст Бог, Костя вернется на работу, и, может, у меня что-то получится, если ты согласишься помочь.
- Так, ладно, об этом потом. - Лариса старалась говорить спокойно. – Чего еще нет у ребенка?
Она встала, была у нее такая привычка – думать на ходу. Но Тася намертво в нее вцепилась, и ей пришлось ходить по кухне с девочкой на руках. Крышка от чайника была по-прежнему крепко зажата в детских ручонках, и это почему-то ее умилило. Женька с тревогой следила за их перемещениями.
- Лар, чай совсем остынет.
Лариса словно не услышала ее. Через несколько минут она села к столу. Решение было принято.
- Значит, так. Твою просьбу мы сейчас обсудим, но я тебе вот что скажу. Ты знаешь прекрасно, как я всегда относилась к твоему браку. И можно было бы позлорадствовать, что вот, видишь, я-таки оказалась права. Но ребенок здесь ни при чем. Девочка не должна страдать от того, что отец у нее – алкоголик, а мать – мазохистка.
Женька дернулась, но смолчала. Лариса с горечью подумала, что прежняя Женька никогда не стерпела бы ничего подобного.
 - Денег я тебе не дам. Просто потому, что они все окажутся в ближайшем киоске. Зато я дам тебе ручку и бумагу. Ты сядешь и прямо сейчас напишешь список – что нужно Таське. Я все куплю сама. Согласна?
- Ларик, - выдохнула Женька. – Ларик, ты не представляешь, я…если бы я могла сейчас работать, а так – ну, безвыходное положение, слава Богу, она и не болела за этот год ни разу, отродясь какая-то закаленная. А у меня и молока давно нет. Одна коробка смеси столько стоит, на комбинезон никак не отложишь. И я лечила Костю…
- Ну и как? Вылечила?
- Вот уже две недели не пьет, - радостно сказала Женька.
- Прекрасно! И как подсказывает твой опыт, это надолго?
- Лар, я знаю, ты очень не любишь Костю. И ты не прощаешь слабостей. Но ведь алкоголизм – это болезнь.
- И пусть болеет. Пусть лечится, выздоравливает, но причем здесь ты – и ребенок? Тебе давно надо от него бежать.
- Нет. – Голос у Женьки был тихим, но твердым. – Нет, я его люблю, и потом…Мы ведь венчались.
- О, Господи, нашла причину. Люби, кого хочешь, венчайся, где нравится, но ребенок-то тут при чем?
- Вот именно - Господи. Что Бог сочетал, человек да не разлучает.
- Жень, я тебя умоляю. Ты можешь верить во что угодно. Сейчас в моде духовная жизнь. Вон, Серега два года спал на диване без матраса, ел палочками и пил зеленый чай – у него был китайский период. Татьяна Витальевна наша читает какую-то Травинку и всех кормит манной икрой и еще разными непонятными штуками, Алка постоянно к гадалке шляется. Леша, - она запнулась на этом месте, неожиданно для себя. – Ну, это один друг мой, каждое воскресенье в церковь ходит – вместе с мамой, как гимназист. Так это все пожалуйста, не можете без подпорок - верьте, во что хотите. Но почему другие должны страдать? Ребенок твой?
- Ларик, про это не скажешь в двух словах. И не все можно объяснить, тем более, если ты не веришь. Ведь ты не веришь?
- Что значит не верю? Я – агностик. А почему ты спросила?
- Потому что ты изменилась. Я подумала, а вдруг…
- Да? И в какую сторону?
- В лучшую. Ты стала другая…мягче, женственней. И красивей.
Лариса удивилась, но не очень, она и сама чувствовала, что в последнее время с ней что-то произошло, только задумываться об этом не было желания.
- Тебе виднее. И все-таки ты не ответила.
- Понимаешь, человек не может до конца понять, для чего ему послано то или иное. Если думаешь, что все здесь, на земле, кончается, то у тебя одни мерки. А если знаешь, что где-то будет продолжение, к испытаниям и относишься по-другому.
- То есть для того, чтобы стяжать вечное блаженство, надо терпеть алкоголика?
- Мне – да. А тебе, наверное, что-то другое. Может, искушение успехом, деньгами или еще что. Или вот сомнения, скептицизм, недоверие к людям. Ты не обиделась? – Женька обеспокоенно глянула на нее.
- Не обиделась. Я не институтка. И даже не дочь камергера. Ты нормально сказала.
Женька, похоже, воодушевилась.
- И каждый в свой срок прозревать начинает.
Ларису, помимо воли, заинтересовал этот разговор.
- Но не все же к этому приходят. Мягко говоря. Люди просто живут и все. Не задумываясь о последствиях. Они не правы?
- Не знаю. Я людям не судья. Только знаю, что зовут всех. Просто кто-то слышит, кто-то – нет.
- Вот я почему-то ничего не слышу. И думаю, что вы, верующие, на Бога просто перекладываете ответственность. «Что же делать, Господь послал, надо терпеть». А на самом деле, сами себе наворотили проблем.
- Конечно, сами. По своим грехам. А не слышишь, это понятно. Значит, время не пришло.
Незаметно как-то разговор повернулся на саму Ларису. Не очень-то ей это нравилось, неуютно было на этом пространстве.
 - Так что, теперь тебе всегда выю свою подставлять, потому что блажь ударила в церкви обвенчаться? – она вернула беседу в прежнее русло.
- Не поэтому. Венчаться – не блажь, а просьба Божьего благословения.
- Так если Он вас благословил, чего ж в вашем Датском королевстве не все здорово?
- Он благословил. – устало вздохнула Женька. – Только это ведь не гарантия безоблачного счастья. Это – обещание помощи во всех испытаниях. Вот у нас такой крест. Ты же не бросишь ребенка, или маму, потому что они заболели. Так почему мужа надо бросить? Да и не так уж это тяжело. Мне, может, по моим грехам, еще чего похуже положено.
- Ну, ты загнула. Над тобой издеваются, а ты говоришь, дайте еще – не подставить ли вторую щечку?
- Лар, я многого не умею объяснить, какой из меня проповедник. Я в храм пришла, когда нас папа бросил. Нас осталось трое детей, но разница между нами большая. Я – вторая, но у брата уже семья была, он в восемнадцать лет женился. Мама пить начала, получилось, сестренка – на мне, и такая тоска. А в детстве меня бабушка в церковь водила, и, помню, все вздыхала-охала: «Вот, помру, и некому будет ходить-то сюда с тобой. А ты помни – плохо будет, беги сюда». После того, как бабуля умерла, я об этом забыла, а невмоготу стало, вспомнила.
- И что? Вернулся твой отец?
- Нет.
- Значит, не помог тебе Бог?
- Помог. Я по-другому стала к жизни относиться. И к смерти. Только говорить об этом я не умею. Ты когда-нибудь сама поймешь.
- Ну ладно, не говори.
Ларисе почему-то расхотелось спорить. Было понятно, Женьку не переубедишь. Пусть лучше список пишет, и то больше пользы. Но в душе что-то осталось, какая-то заноза, и она потом долго не давала ей покоя.
Женька составила коротенький списочек. «Стесняется, - поняла Лариса. – Надо будет самой что-нибудь придумать». Чай они уже допили, Таська уселась на полу и играла ложками, они разговаривали о фирме, об общих знакомых, о том, что у кого дома – словом, обо всем, только слишком личных тем старались избегать: Лариса была скрытной, а Женька знала, ее личная жизнь для подруги – что красная тряпка для быка. Лариса чувствовала, Женька хочет поговорить с ней о том, ради чего пришла, но оттягивает, видно, ощущает себя и без того обязанной. «Надо помочь ей начать, - подумала она, – что-то я и правда сама доброта, совсем сдаю».
- Ну, и о чем ты хотела со мной поговорить?
Оказалось, Женьке нужна работа. У временно просветлевшего Костика возникла идея вернуться обратно в милицию. Вроде, он уже с кем-то говорил, ему обещали, но пока еще…а жить совсем не на что, и вот, она подумала, что, может быть, Лариса найдет ей какую-нибудь надомную работу, потому что ведь Таське еще нет двух лет, и ее в сад не возьмут, а няня – очень дорого…поэтому можно работать только дома. Лариса обещала подумать, они еще немножко посидели, и, хоть и не успели наобщаться как следует, Женька стала собираться – девочка скоро захочет спать.
- Пойдем, я поймаю тачку.
- Лара, ты что, я и так тебя напрягла. Нам на метро две остановки. Ну, и там еще на автобусе, совсем недолго.
- Тебе, может, и недолго, а ребенку хватит. Все, пошли.
Когда Лариса сажала их в машину к симпатичному пожилому дядьке (до него она отвергла двух остановившихся, потому что они показались ей подозрительными), Тася разревелась. Женька сказала удивленно, как показалось Ларисе:
- Я и не думала, что ты ей так понравишься!
Лариса хмыкнула:
- Ты думала, я чудище-снежище, и меня все дети боятся.
- Нет, просто…
- Да ладно тебе. Мне она тоже понравилась. Я к вам как-нибудь приеду – когда все куплю. Естественно, в отсутствие известных лиц.
- Вот здорово! Я тебя обедом накормлю.
Лариса поцеловала Женьку, потом Таську, вытерла ей слезы и махнула рукой. Дядечка высунулся из окна и помахал ей в ответ.
- Не боись, девушка, доставлю в лучшем виде.
«Еще бы, - подумала Лариса, - за такие-то бабки. Фу, какая же я циничная». Она вошла в дом, еще чувствуя на руке влажный след от Таськиных слезок. Она украдкой, чтобы никто не заметил, лизнула руку – она была соленая. Лариса улыбнулась и вызвала лифт.
Вечером, в театре, она никак не могла всмотреться в пьесу. Она, эта самая пьеса, была, бесспорно, очень хороша и уже лет пятнадцать весьма популярна и вообще считалась визитной карточкой одного из самых модных московских театров. Лешка, когда узнал, что она ее ни разу не видела, просто глаза вытаращил и пообещал обязательно ее сводить. Раз обещал, значит, сделал, так у него было заведено. И вот теперь они сидели в третьем ряду партера, на сцене кипели нешуточные страсти, фоном выступала экзотическая страна, герои любили, страдали, расставались и при этом пели – знаменитые арии, которые у всех на слуху, потому что пьеса – не просто пьеса, а рок-опера.
Но Лариса не могла прочувствовать происходящее: ее волновала вполне бытовая и приземленная ситуация, с простенькими декорациями серой, неприглядной, спальной окраины Москвы – места, где жила ее подруга. Правда, думать в полутемном зале, когда все следят за происходящим на сцене, было даже удобно, вот только Лешка несколько раз тревожно на нее посмотрел. Ну, что же делать, потом она ему объяснит.
Надомная работа – ерунда, во-первых, у нее такой работы нет, но даже если бы для Женьки они что-то придумали, то это – компьютер, а его у подруги отродясь не бывало, на какие шиши покупать? Хорошо, дали на время свой, с фирмы, но ведь он его пропьет, мерзавец этот, и что? Новый давать? При всей любви к Женьке ребята могут этого не понять. Второй вариант. Можно взять в офис, тогда Таське нужна няня. При мысли об этом она поежилась – ребенка чужой женщине? Ну ладно, это эмоции, а если трезво подумать, то нужна хорошая няня, а не бабка-соседка. Она, конечно, понятия не имела, сколько это стоит, но, по слышанным обрывкам разговоров, знала - недешево. Значит, надо положить такую зарплату, чтобы хватало на няню и оставалось на жизнь. А такую в офисе не дадут, значит, в киоск. Но тогда это должна быть хорошая точка, а они все укомплектованы. Снять кого-то и перевести на другую? За что? Лариса всегда гордилась тем, что у нее нет личных пристрастий, как бы долго не работал с ней человек, если он проштрафился – наказание неминуемо. Поощрение, понятно, тоже. Стало быть, она завела справеливость. И не может она теперь людей двигать только потому, что ее подруге это нужно. Тогда как быть?
За этими мыслями прошел весь спектакль. Они вышли из театра. Дождь перестал. Воздух был прохладным, влажным и вкусным, хоть и находились они в самом сердце Москвы – вроде бы, как утверждали СМИ, загазованном и непригодном для нормальной жизни. Они прошлись по улице, вышли на бульвар.
- Посидим? – Спросил Алеша. – Ты не замерзла?
- Нет. Давай посидим, - сказала она.
Он постелил на лавочку пакет, она села на него, а Лешка прямо на лавку. Лариса оценила его деликатность – не хочет вынуждать ее прижиматься к нему слишком тесно, а ведь рискует парадными брюками, лавочка-то сырая. Напротив сидела компания, явно студенты: они пили пиво, громко смеялись, мальчишки басили, девочки подхихикивали. «Надо же, как вчера было – студенческая жизнь, молодость, а уже третий десяток перевалил за половину, так и жизнь пролетит незаметно».
- Лар, - он прервал ее раздумья. – Тебе не понравилось?
- Понравилось, конечно, с чего ты взял?
Он молчал, и она, в который уже раз убедившись, что он чувствует ее, как хороший настройщик инструмент, решила сказать правду.
- Да, понравилось, честно. Но у меня все время были мысли.
Он вопросительно поднял бровь. Она рассказала все.
- Так что, куда ни кинь – всюду клин. И помочь надо, и как – не знаю.
Он вдруг широко, по-мальчишески, улыбнулся. Ей очень нравилась именно эта его улыбка, но было не совсем понятно, что же такого веселого она сказала.
- Джина вызывали? – Он улыбнулся еще шире.
- Леш, ты что? С тобой все в порядке?
- Еще как! Просто хочется побыть волшебником. Это ж одно удовольствие, приносить радость тому, кого…о ком…Ну, словом, близкому человеку. Понимаешь, моя мама всю жизнь проработала в пединституте.
Лариса не совсем поняла, при чем здесь его мама, но перебивать не стала – опыт научил ее тому, что Лешка никогда ничего не говорит зря.
- Она - профессор на кафедре дошкольного воспитания. И один из самых уважаемых специалистов в Москве, - добавил он с гордостью, и Лариса мельком подумала, что мама хорошо его воспитала, так говорят о своих мамах далеко не все сыновья. – Она все сады знает, платные в том числе. Я с ней поговорю, она поищет, куда твою Женю приткнуть. Она пойдет воспитателем, а девочку с ней возьмут.
Вот это да! Лариса даже ахнула. Как просто, оказывается, можно иногда проблемы решить. Может, Женькин Бог и правда вспоминает иногда о ее существовании? Хотя…
- Но девочка маленькая, ей и двух еще нет.
- Ну и что? Есть такие сады, куда чуть не с полгода берут.
- Тогда это ясли.
- Ну, пусть ясли. Главное, чтобы взяли.
Через четыре дня восторженная Женька взахлеб рассказывала Ларисе:
- Ты не представляешь, какая это женщина. О таких в книжках пишут. Ко мне так отнеслась, будто я ей дочь, сама со мной поехала, всем представила, говорит – как пишет, знаешь, вот слушала и наслаждалась, я все-таки филолог. И спина прямая. Сразу видно – из бывших.
- А ты откуда знаешь?
- Девчонки потом сказали, она к заведующей ушла, а меня в группу повели, еще кое-что показали. Девчонки отличные, мы сразу подружились.
«Неудивительно, - подумала Лариса. – Уж если ты даже со мной подружиться умудрилась, что же о других говорить!»
- Ну вот, они рассказали: из какого-то старинного рода, у нее даже драгоценности фамильные, хотя я в этом не понимаю – ну, какие-то сережки, колечки, мне что рубины, что стекляшки. Полсемьи репрессировали, она в специальном детдоме росла. Ни за что не скажешь, такая симпатичная, добрая. Повезло тебе!
- Мне? С какой стати?
Женька смешалась. Видно, поняла, что сболтнула лишнего.
- Ну, ее же сын, Алеша, твой друг…
- Вот именно, друг, - сказала Лариса.
А может, не только? Эта мысль уже не раз за последнее время приходила ей в голову. Но она ее пугала, а то, что пугало, она оставляла на потом. Этакая Скарлетт московского разлива.
- Лар, вот я еще хотела сказать. Ты знаешь, что Сережка женится?
Почему-то сердце застучало, кровь прилила к щекам, стало как-то нехорошо. Но длилась такая беда недолго. В конце концов, все это было очень давно. Да и что, собственно, было? Так, сплошное «не» - недосказанность, незавершенность.
- Нет, я не знала. Я ведь не Бог, он забыл попросить у меня благословения.
- Лара! – испуганно сказала Женька.
- Извини, не буду больше.
- Ты расстроена? Хотя все равно ведь не скажешь.
- Скажу. Нет.
- А я расстроена. Из вас могла бы получиться такая пара!
- Не могла бы – раз не получилась. Любви ему и счастья в личной жизни.
Сережка женился как-то очень тихо. Свадьбы не было: расписались, посидели в ресторане со свидетелями и несколькими друзьями. Ни в те, ни в другие Лариса с Сашей Боровским не попали. На выходные съездили в Смоленск к родственникам молодой жены: оказалось, что корнями этот цветок уходил в поселок городского типа у истоков Днепра.
В понедельник он «проставился» в офисе. Купил несколько дорогих тортов, конфеты, хороший коньяк и шампанское. Сам посидел недолго, сослался на семейные дела и быстро уехал. Ларисе тоже хотелось поскорее уйти, но у Лешки что-то «грузилось», и после того, как оно загрузится, надо было еще проверить, как оно «пошло», и, если не «пошло», чего-то там доделать. Для нее все это было как китайская грамота, она только поняла, что в ближайшие сорок минут им не светит отсюда уйти.
- Я понимаю, тебе не хочется здесь сидеть, я постараюсь побыстрее.
У него была виноватая и печальная улыбка. Ей захотелось сказать ему что-нибудь приятное:
- А вот и не понимаешь. Я хочу уйти не потому, что меня безумно ранит происшедшее счастливое событие. Мне просто здесь скучно, сейчас откланяется Сашка, и поговорить будет вообще не с кем. Вот увидишь, сейчас выпьют побольше, начнут молодоженов обсуждать, а у нас знаешь как – обсуждать и осуждать одно и то же. А слушать все это, выпивая на Сережкины деньги, по-моему, не здорово.
Он кивнул и опять улыбнулся, на этот раз совсем по-другому.
 Вскоре Саша ушел, Лешка побежал к себе, потому что непонятное Ларисе нечто должно было загрузиться. В хорошем случае, они могли уйти через десять минут. Но пока ей пришлось посидеть в дамском обществе. Был еще компьютерный Вадик, но его, по молодости, никто за противоположный пол не принимал и стесняться не собирался..
- Нет, чего-то тут не то, - сказала Алка. – Свадьбы толком не было, Сережка невеселый.
- А чего веселиться? Родители сразу сказали: на свадьбу не придут. И отношения поддерживать с ней не собираются. Они считают, что ей не Сережка нужен, а его деньги. И прописка. Наташка плачет.
Это Ксюша. Она знает, она – одноклассница Серегиной сестры, Наташки, поэтому и работает у них на приличном окладе, хотя голова у нее ни в какое сравнение не идет с фигурой.
  - Это у Сережи такая любовь? Против родителей просто так не пойдешь.
- Просто так нет. Но по определенной причине – вполне. Девушка скоро в декрет уходит. – Татьяна Витальевна победно оглядела публику.
- Да ну!
- Какое там ну! Больничный брала недавно, на сохранении лежала. Через месяц – в декрет, это я вам точно говорю.
- Чего ж ты раньше молчала, змея?
- Сергей просил. Очень. – Татьяна потупила глаза.
«Так не женятся, - подумала Лариса. – Бедный Сережка».
- Нехорошо так жениться, - озвучила ее мысли Мариэтта.
- Но и не жениться нехорошо.
Открылась дверь. Лешка!
- Пойдем? У меня все в порядке.
«А у Сережки – нет».
- Пойдем.
Они попрощались, вышли. Вечер был темный и промозглый, моросил мелкий холодный дождик, Ирка в детстве называла его «мороситик», гулять было невозможно.
- Может, к Марку?
- Ага, - сказала она. – В самый раз.
Они просидели часа два. Потом, как всегда, он отвез ее домой. У подъезда она, неожиданно для себя, предложила.
- Леш, пошли ко мне кофе пить?
- Конечно. Только почему кофе? Я обычно после восьми кофе не пью.
- Это я так привыкла, когда училась и работала. Вставала рано, а приедешь домой, еще что-то поделать надо, вот и пила кофе, вместо допинга. Он со временем перестал на меня действовать, все равно засыпаю, а привычка осталась. Но тебе я могу сделать чай. У меня есть пакетики.
Они посидели, выпили по две чашки, съели полкоробки конфет, недавно подаренных Ларисе на ярмарке. Когда она встала, чтобы положить коробку на место, он тоже поднялся, подошел к ней и развернул к себе. Сердце застучало, она ждала чего-то подобного, но не знала, что делать теперь, когда это произошло. Он наклонился и нежно, как-то очень бережно ее поцеловал. Она ответила, но быстро отстранилась.
- Лешик, - сказала она. – Лешик, ты не можешь потерпеть еще чуть-чуть? Мне надо подготовиться. Я не могу так сразу.
Он глубоко вздохнул.
- Не могу. Совсем. Но, раз ты просишь…Подожду, сколько надо.
- Тебе не повезло со мной. – проговорила она виновато. – Все у меня, не как у людей.
- Это потому, что ты лучше всех людей. Для меня. Я долго Бога о тебе просил.
- Как это? – Она улыбнулась. – Так и просил: «Господи, пошли мне Ларису?»
- Я просил о том, чтобы встретить женщину, с которой мне хотелось бы быть вечно.
- А ты уверен, что не ошибся? Может, ты Его не понял, и это вовсе не я?
Он улыбнулся.
- Вовсе ты. Здесь очень простой критерий – любовь. А я тебя люблю. В этом невозможно ошибиться.
Он сказал это очень просто, безо всякого пафоса, как что-то совершенно очевидное для них обоих, и простота убедила ее больше любых цветистых излияний. Видимо, надо что-то ответить, но она растерялась, ей еще никогда не приходилось ни от кого слышать таких слов.
- Я…Алеша, спасибо, ты мне тоже, ну, очень нравишься, но я боюсь, что не сумею, и вообще, - она совсем смешалась.
Он погладил ее по щеке.
- Ты не говори ничего. Я все понимаю. Это я начал – ты только отвечаешь. Что ты можешь дать, то я и возьму.
Она задержала его руку. Ей было спокойно и хорошо. От Лешки веяло теплом и надежностью. Хотелось опереться лбом о его плечо. Она так и сделала. Они немножко постояли так - молча. Наконец, она сказала:
- Мне очень хорошо с тобой. Но я боюсь. Я так привыкла жить одна!
Это прозвучало по-детски жалобно. Словно ребенок знает, что укол неизбежен, но до последнего пытается уклониться.
- А я буду почти незаметен. Так, вроде мебели. Идет?
Она засмеялась.
- Нет, уж лучше будь заметен. Мебели здесь и так хватает. Для меня так даже много.
- Скажи, ты выйдешь за меня замуж?
Мысли заметались. Вот, теперь не отвертишься, надо отвечать. Она понимала, после этого разговора к прежнему вернуться уже не удастся. А новое пугало, хотя и остановиться она уже не могла. Да и не хотела.
- Я…не умею готовить! И не люблю! – проговорила она поспешно, скорее, по инерции.
- Представь себе, тебе сказочно повезло. Я абсолютно непривередлив в еде. И, кстати, умею готовить сам. И вообще, есть общественное питание. Для чего мы дружим со стариной Марком? Пусть кормит. Еще аргументы есть?
- Н-нет. Но я боюсь. А вдруг мы не сойдемся характерами?
- Сойдемся. Я буду стараться.
- Ну, тогда…Давай попробуем.
Наверное, она его обидела, такие вещи, вероятно, говорят как-то по-другому, но она по-другому не умеет.
Но он вовсе не обиделся. Наоборот, схватил ее и оторвал от земли.
- Вообще-то следовало бы закружить тебя по комнате – так всегда делают герои советских фильмов. Но здесь нет места.
- Ну, раз нужных декораций не достал – ставь туда, откуда взял.
К ней вернулось чувство юмора.
- Ни за что! – ответил он. Но, конечно, поставил, все-таки она была не пушинка.
Вскоре Лешка стал собираться. Ему больше хотелось остаться, но он, как всегда, понимал ее и знал, что ей на сегодня хватит.
- Так что ты теперь – невеста. И должна вести себя соответственно – скромно и достойно.
- Я всегда себя так веду, - ответила она. – Особенно на работе.
Когда за ним закрылась дверь, она быстро застелила любимый холостой диванчик, было уже поздно, и очень хотелось спать. Но ей все равно казалось, заснуть не получится, мысли одолеют. Ничего подобного, лишь голова коснулась подушки, она тут же уснула. Успела только подумать, что, наверное, поступила правильно – ведь еще в детстве бабушка говорила: «Спокойно засыпает тот, кто правильно прожил день».

Глава вторая. На пороге.

Следующие две недели Лариса прожила, как во сне. Она делала обычные дела, решала какие-то вопросы: рутинные, неотложные, важные и не очень, и получалось у нее это, кажется, не так уж плохо. Во всяком случае, никто не говорил ей, что она на себя не похожа и плохо осознает происходящее. Но она-то знала, все было именно так. Реальная жизнь смешивалась с будущей, которая существовала пока только в ее воображении, и порой эта воображаемая жизнь казалась более осязаемой, чем то, что происходило с ней в данный момент.
Они что-то обсуждали, например, когда и где расписываться, кого приглашать, она думала о платье и том, что надеть на голову, потому что фата раздражала ее еще с детства, а шляпка казалась слишком претенциозной, и вообще, ей никогда не шли шляпы. Может быть, какой-нибудь веночек? Лариса обдумывала детали, кое-что обсуждала с Лешкой, они соглашались, спорили, и вдруг ее пронзала простая и отчетливая мысль: «Неужели все это происходит со мной?»
Она с удивлением обнаружила, что долгие годы жила по инерции. Там, дома, она с детских лет она знала, чего хочет – уплыть в большую жизнь, туда, откуда приходят к ним белые теплоходы, где огни, красивые женщины, толпы народа, все кипит и пенится, и никогда не бывает тоски и скуки. Она с боем прорывалась в эту жизнь, она попала, куда хотела: сама, без связей и протекций. Теперь она вдруг задала себе вопрос: а пользовалась ли она когда-нибудь плодами завоеванного? Лариса не бывала в ресторанах и ночных клубах, не ходила в театры и не смотрела кино, она только работала, не замечая ничего вокруг и не задумываясь, для чего она это делает. Набрав обороты, нужно было двигаться в том же темпе, это казалось очевидным, но что дальше? Это она как-то упустила.
Оказалось, у нее не существовало даже четкого представления о будущей личной жизни. Каждая приличная девушка должна задумываться о семейном счастье, это, как полагают многие, аксиома бытия, сто раз отраженная в литературе. У нее получилось не так. Какие-то встречи, эпизоды, странные отношения с Сережкой – вот и вся ее женская биография. И неожиданно все изменилось – появился Алеша. Ей иногда казалось, что их отношения смахивают на читанные в детстве сказки. Например, про Кая и Герду, только они поменялись ролями, ведь это он ее нашел. Пришел, растопил ледяное сердце - она и сама не сказала бы, когда. Или, может быть, красавица пролила над чудовищем теплую слезу, и чудовище стало прекрасным принцем, тоже получалось похоже.
Лариса знала, прекрасного в ней мало, но с удивлением осознавала в себе изменения, ее это пугало и одновременно завораживало – она никогда и не думала, что где-то далеко внутри у нее скрывается столько всего. Она стала часто вспоминать дом, родителей, Ирку. Почему она так мало нуждалась в них раньше, а теперь ее гложет чувство вины? Однажды она сказала: «Лешик, я так давно дома не была, может, съездим летом хоть на несколько дней?» Он обрадовался, обнял ее, поцеловал: «Конечно, съездим, мне так хочется посмотреть, где выращивают такие цветы».
Ларисе было страшновато и как-то зябко, порой казалось невозможным представить себе, что ее уютное лежбище с бесконечными чашками кофе уйдет в прошлое, фастфуд, разогретый в микроволновке, больше не будет главной пищей, и, вероятно, придется еще многое поменять в каждодневном быту. Но все равно ей нравилось быть невестой, и если бы ей предложили отмотать кассету жизни назад, и принять другое решение, она ничего бы не изменила.
Правда, она упорно избегала слова «люблю». Когда однажды Лешка спросил ее: «Ты меня любишь?», она ответила: «Ты мне очень нужен, пожалуйста, не торопи меня». И он больше не спрашивал. Он ведь обещал брать только то, что она готова ему дать, и держал слово.
Обсуждать предстоящее торжество было проще. Они очень долго решали, когда будет свадьба. С «где» определились гораздо быстрее.
- Я не хочу ничего пышного, никакого многолюдства, меня от этих шумных свадеб тошнит. Знаешь, с детства помню, наш сосед по дому ездил в Нижний, у него сын женился. Ну, вернулся, мой папа его спрашивает: «Как свадьба?». А он вздыхает так мечтательно и отвечает: «Ох, хорошая свадьба! И драка была…»
Лешка расхохотался.
- Ну, боюсь, реноме веселой свадьбы поддержать будет некому. Мои родные – люди тихие, твои, небось, тоже. Может, мои мифишники? Хотя нам уже возраст не позволяет, кто с кем хотел подраться, так уж лет пятнадцать назад разобрались.
Он сказал «твои»? А ведь правда надо будет позвать родных. Она собиралась к ним съездить летом, это да, но про свадьбу даже не подумала. Она, конечно, их не стеснялась, да и почему, они, хоть и провинциалы, но вполне воспитанные люди, и вообще, такие вещи ей были чужды. Главная трудность состояла в том, что она сама давно не общалась с ними по-настоящему и не представляла, о чем будет с ними говорить.
Последний раз она звонила маме недели три назад. Эти разговоры, включая последний, были похожи на близнецов-братьев. Лариса спрашивала: «Как дела? Как здоровье? Как Иришкина учеба? Как внуки?» Она забывала имена Юркиных детишек и называла их «внуки», вот Женька наверняка их помнила, да некогда было спросить. Мама отвечала: «Все хорошо, что мы-то, у нас тут ничего не меняется, ты как? У вас там трудно жить, стрессы, экология, политика (почему-то ей казалось, что политика существует только в столице), и вообще, как ты питаешься?». Лариса отвечала, что с питанием все отлично, мама успокаивалась, говорила сто раз «спасибо» за те деньги, что она им присылала, и на этом они расставались. Сказать по правде, много лет ей хватало такого общения, а сейчас ее не оставляло какое-то беспокойство. Наверное, тогда, много лет назад, Женька была права – она по-настоящему их не любила, раз не виделась с ними годами. Ей было не до скуки, она ковала будущее, и ей ни разу не пришло в голову подумать, а каково им? Может, они по ней скучают, беспокоятся, а не говорят об этом потому, что не хотят доставлять ей лишние сложности? И вот теперь, после стольких лет разлуки, они встретятся – и что? Они уже чужие, или все-таки нет?
- Леш, - сказала она однажды, - Леш, я боюсь, что они приедут. Вроде я ничего плохого не сделала, а, кажется, в чем-то виновата. Помню откуда-то из права – преступное бездействие, или что-то в этом роде. Получается, не делать тоже иногда плохо. И хочется куда-то это отложить. Может, не приглашать, им ехать далеко, и дорого, а потом, летом, мы сами к ним к ним приедем?
Он обнял ее и поцеловал в висок.
- Конечно, приглашать. Ведь они тебя ничем не обидели, за что же их обижать? А что слышишь себя – это хорошо.
- Как это? Ничего я не слышу, только кажется, что виновата.
- Так я про это и говорю. Чувство вины откуда? Это – совесть, а она, чтоб ты знала – голос Божий в человеке.
- Да? Красиво сказано!
- В тебе по-прежнему живет библиотекарь. Все бы тебе красиво. Главное – правильно.
- Угу, технократический подход. А если серьезно, я завтра позвоню, да? Вдруг и вправду голос.
- А сегодня?
- Ох, нет, я не готова. Завтра, честно.
Они решили праздновать дома. Лучше в два дня, если гостей будет слишком много, но никаких кафе, тем более Лешкина мама не возражала. «Она сказала, у нас большая квартира, готовить родственницы и подруги помогут, а дома обстановка в сто раз уютнее».
- В конце концов, салаты и купить можно, - сказала Лариса.
- Ты что, моя мама этого не переживет. У нас традиции семейного стола – сама увидишь.
- Я же говорила, куда мне со свиным рылом, я в традиции не впишусь, у меня яичница – самое заковыристое блюдо.
- А тебе и не надо! Ты – невеста, должна сидеть и принимать всеобщую любовь и восхищение.
- Да? Тогда ладно. Буду экспонатом.
- Бедная ты моя, это ненадолго. Для молодых всегда свадьба – целое испытание. Ты ж понимаешь, в моем весьма солидном возрасте я успел многих переженить. Но в наших широтах еще ничего. Вот у нас в институте пара была. Она – московская девочка Саша, из профессорской семьи, в драмтеатре институтском играла, в хоре пела, у нас хор был - заслушаешься, с парашютом в аэроклубе прыгала, словом, «эмансипе». А он – грузинский мальчик Гоча, сам смеялся, я, говорит, только с гор спустился за солью, а меня за шкирку: «О, батоно Гоча, у Вас талант, пожалуйте в МИФИ», пришлось согласиться. Любовь была – весь курс дрожал. Свадьбу пришлось два раза играть. Здесь – кафе «Прага», белые салфетки, шампанское в ведерках, и прочее. Ну, а туда мы приехали, на улице столы на весь аул, вино в кувшинах, мужчины сидят, женщины стоят, подают, но к столу не садятся. А Сашку вообще посадили в отдельную комнату, каким-то покрывалом накрыли, все войдут, подарки положат и обратно, к столу, а она так всю дорогу и просидела, не знаю, кормили ее вообще-то, или нет. Мы все ждали, когда она покрывало сдернет и всем покажет, как у нас в Москве относятся к правам женщин. Представляешь, вытерпела, чего не сделаешь ради любви. Гошка потом извинялся, а что поделаешь – традиции.
- Значит, нам повезло. А ты их пригласишь?
- Да я бы с удовольствием, только поезд ушел. Они в Америку утекли – с другими мозгами. Слыхала такое, «утечка мозгов»?
- Слыхала. Но встречаться не приходилось, мои однокурсники и здесь-то без надобности, у нас, похоже, второсортные мозги, утечь некуда.
- Сортность здесь ни причем. Просто в мире ВПК «девочек танцует», а вы для такого дела – мертвому припарка, вот мы – то, что надо.
Пожениться решили в конце января. Лешка согласился бы хоть завтра, да Лариса и не возражала, неопределенность всегда была для нее мучительна. Но еще ничего не было готово, а уже шел ноябрь. Двадцать восьмого начинался пост, а постом, как выяснилось, верующие не венчаются. У Лешки, оказывается, это было серьезно, ну и пусть, просто в ноябре уже не получалось успеть.
- Ты что, хочешь венчаться? – испуганно спросила Лариса, когда он изложил ей эти соображения.
Вообще-то, здесь не было ничего страшного, в конце концов, сейчас многие венчаются, это – модно и красиво. Вон, даже Алка, как выяснилось, венчалась со «своим». Но Лариса почему-то не могла отнестись к этому так легко.
- Хочу. Это – Божье благословение.
- Ага…
       - А почему ты вздыхаешь?
- Потому что я это уже слышала. От Женьки. И не видно, чтобы оно как-то действовало, это благословение.
- А нам видеть необязательно. Она, наверное, видит.
- Ну да, она что-то похожее говорит. Вообще-то, если серьезно вам позавидовать можно - есть, Кого попросить, Кому пожаловаться, да хоть «спасибо» сказать. А таким, как мы, что остается?.
- Остается надеяться. – он погладил ее по волосам и тихонько поцеловал в ухо. – Ты – честный человек, поэтому в себе копаешься. Знаешь, бывает, ищешь себя, а находишь Господа.
- Не знаю. Сложно все это. И вообще, ты виноват. Раньше я никогда в себе не копалась. Мне все было предельно ясно – и в мире, и в себе. А про венчание я подумаю, ладно?
- Думай, у тебя еще есть немножко времени.
Глава третья. Жених.

Лешка был счастлив. И все-таки мучался. Он хорошо знал, как непросто живется под одной крышей людям разных убеждений.
Его родители очень любили друг друга. Но отец был дитя «хижины», а мама – «дворца». Правда, то странное время сделало эту разницу относительной, но все-таки заложенное в памяти поколений отзывалось через годы.
Папа был родом из маленького горняцкого поселка, вся жизнь которого вращалась вокруг старого, еще демидовских времен, железорудного месторождения. Здесь рождались, жили и умирали потомственные горняки. Построенные рачительными заводчиками одинаковые дома, железная пыль на руках и лицах. Весь поселок казался словно припудренным этой рыжеватой пылью. А кругом, стоит отойти подальше, - холмы, покрытые мшистыми лесами, чистые быстрые реки и мягкие луга. Здесь был особый мир со своими легендами, героями, собственным календарем и приметами. Власть всегда находилась от них далеко – ее воплощением служили управляющие рудником, политические бури шумели где-то внизу Уральского хребта, в городах и на больших заводах, в их маленькие поселения редко добирались агитаторы. Поэтому, наверное, они не сразу заметили происшедшие перемены: падение монархии, Временное правительство, приход большевиков, гражданская война коснулись и их, но не поменяли кардинально ни быт, ни воззрения.
Сашка Демьянов был предпоследним ребенком в семье – седьмым по счету. С детства он обладал недюжинным упорством, характером и волей. Отец был скор на расправу, и его тяжелая рука частенько, по поводу и без повода, поднималась на сыновей: только единственная дочка, младшая, последний подарок судьбы, избежала этой участи. Все винились, кроме Сашки, он сжимал зубы, смотрел исподлобья, вздрагивал от свиста и удара ремня, но прощения не просил. «Убьешь, Федор, - кричала мама. – Сынок, прощения проси». «Не буду, раз не виноват». И отец сдавался. Он был вспыльчив, но перед молчаливым, упрямым сопротивлением отступал – характера не хватало. Когда младший пошел в школу, про ремень вообще забыли. Шалости остались в детстве, сечь стало не просто не за что. Парнишка обладал какой-то невероятной, совершенно неизвестно откуда взявшейся в их среде, жаждой знаний: учился на одни пятерки, читал уйму книг, мог забыть пообедать, но никогда не забывал, что завтра - контрольная.
Всю жизнь он поднимался по карьерным ступенькам, триумфально завершив свой путь на очень крупном посту в министерстве тяжелой промышленности. Конечно, он был коммунистом – не по убеждениям, скорее по нужде, как многие тогда. Карьера предполагала членство в партии, и он туда вступил, при этом идеи мировой революции и построения коммунизма его не сильно заботили. Александра Федоровича больше волновали вопросы замены мартеновских печей на конверторы и выплавка легированной стали. Но чтобы заниматься этим, приходилось отсиживать на партсобраниях, скрывая зевки и раздражение, проходить аттестации, поднимать руки и делать еще массу совершенно ненужных, с его точки зрения, вещей. Он относился к этому как к неизбежному атрибуту их жизни – болтовне, которую нужно потерпеть, чтобы делать дело. В чем Программа партии совпадала с его взглядами, так это в отношении к церкви. Он был убежденным материалистом. Его религией была металлургия: в нее он верил, ее любил и ей отдавал свою жизнь и силы, все остальное казалось ему выдумками далеких от реальности людей.
Мама происходила из старинного дворянского рода. Когда Лешка и его братья были детьми, тетка матери, Евгения Сергеевна, часто рассказывала им «родовые предания». Прямая, строгая, всегда в ослепительно белой блузке, она внушала им: «Помните, в ваших жилах - кровь лучших людей России». Больше всего в их роду гордились знаменитым поэтом, правда, фамилия у него была не такая, как у мамы, но это ничего не значило, просто они принадлежали к разным ветвям одного и того же дерева. Евгению Сергеевну революция застала как раз в подмосковной усадьбе поэта, и еще долго потом она жила в бывшем флигельке для прислуги, с несколькими родственниками, уцелевшими в хаосе новой жизни. Потом их выселили и оттуда, а усадьбу отдали под какую-то лечебницу. Поэт когда-то занимал крупный дипломатический пост и рассматривался новой властью, как слуга царизма. Потом, когда прошла разрушительная вакханалия двадцатых, и особенно после войны, государство его простило, предварительно, правда, жесткой рукой оскопив его творчество – все философские, и, тем паче, религиозные мотивы были убраны, и он стал одним из хрестоматийных певцов русской природы. Баба Женя опять поселилась в старой усадьбе, превращенной в музей, и водила экскурсии по знакомым с детства комнатам и дорожкам. Но это было уже совсем незадолго до ее смерти.
Мальчишки, правда, порой сомневались в достоверности бабушкиных рассказов. Уж очень далеко были от их советской действительности все эти дворяне, великие поэты и усадьбы. То время жаловало других героев. Самый старший, Петька, например, увлекался то Юрием Власовым и готовился в штангисты, то бредил летным училищем, то сходил с ума от Кубы, Че Гевары и Фиделя, носил красный бант и распевал при помощи трех гитарных аккордов песню про «барбудас». Слуги эксплуататорского режима были ему в тот период вовсе ни к чему. Другое дело - уральцы Демьяновы, папина родня, это – новые люди, рабочая кость. Может, старая баба Женя просто придумывает? Он даже осмелился сказать ей что-то едкое про «бабушкины сказки».
- Петр, - ответила Евгения Сергеевна, - в твоих словах правда – только то, что я действительно прихожусь тебе бабушкой, хоть и двоюродной, что, к сожалению, не избавляет меня от ответственности за то, что мой внук – скверно воспитанный молодой человек.
Потом она неопровержимо доказала Петьке свою правоту, что-то там такое было, то ли письма, то ли метрики, или еще что-то, Лешка не знал, он того разговора не слышал – еще не родился. После этого бабушка перестала с братом разговаривать, мама назвала его «Иваном, непомнящим родства», и Борька, второй брат, тогда еще совсем маленький, все удивлялся, неужели мама не знает, что Петя – это Петр, а не Иван. Вскоре Петька увлекся геральдикой, потом генеалогией, пришел к бабушке с повинной и был прощен. Семейный мир восстановился.
Леше обо всем этом рассказывал Борька. Он-то просто впитывал семейную хронику, был любимцем Евгении Сергеевны и всей маминой родни. «Наша порода», - говорила бабушка Женя, глядя на стройного, пряменького Борьку, на тонкие лодыжки, удлиненные кисти рук и точеные, проработанные поколениями, черты выразительного лица. С ним Лешка проводил с детства больше всего времени, и все его знания о семье, жизни и многом другом были почерпнуты из этого источника.
 Мамин отец был известным профессором экономики, другом знаменитого Чаянова, и это знакомство сыграло для него роковую роль. Почти все его родные уехали, а он остался. Он принадлежал к тем людям, которые всю жизнь верят в усвоенные с детства истины, если относят их к разряду верных. «Где родился, там и пригодился», - ответил он брату, который уговаривал его уехать. «Ты сошел с ума, это – звери, они уничтожат все, для них нет ничего святого, ты видишь, что они делают с нами!» «Но ведь для нас с тобой святое есть, - сказал на это дедушка, - ты предлагаешь оставить все им?» И остался. Он демонстративно ходил в церковь, не занимался никакой политической деятельностью, просто учил студентов тому, что знал. Некоторое время это сходило ему с рук.
В начале тридцатых, когда маховик репрессий, запущенный рукой диктатора, набирал обороты, его, как многих крупных экономистов, репрессировали по делу Промпартии. Партия существовала только в воображении тех, кто фабриковал дело, но тогда это никого не волновало, шпионы трех и четырех разведок сразу, отравители и вредители просто наводняли страницы газет и следственных дел, чего уж говорить о какой-то там партии. Чего только не вменили дедушке в вину, даже имя Зосима стало одним из поводов для обвинения. Оно, по мнению прокурора, свидетельствовало о природной и злонамеренной семейной тяге к «опиуму для народа». Его жена уцелела, она была намного моложе мужа, почти девочка, и тогда ее не тронули. Но через пару лет пришел и ее черед. Лешиной маме было в эту пору всего три года. Ее отправили в специальный детский дом, поменяли фамилию. Таких детишек, лишенных родных и даже воспоминаний о них, было в то время много, в выжигании «буржуйского» происхождения Советская власть преуспела.
Но ей повезло. В самом начале войны откуда-то появились дядя Слава и тетя Женя. Дядя – весьма известный военный инженер, тоже прошел лагерь, но, по счастливой случайности, уцелел, был помилован и даже обласкан переменчивой рукой вождя. Его знания срочно потребовались, и лента судьбы начала отматываться в другую сторону. Их вернули в Москву, разрешили забрать маленькую Олю из детдома, правда, фамилию ей удалось сменить на отцовскую лишь в конце пятидесятых.
До замужества Оля жила в тетином доме, устроенном на старомосковский манер. Здесь ели в столовой, а не в кухне, круглый стол накрывали крахмальной скатертью, к столу никогда не садились, не помолившись и не вымыв рук. Дядя к религии был равнодушен, для него молитвы перед едой, куличи на Пасху и березки на Троицу были привычной частью утраченного быта, держась за которые, он все-таки продолжал чувствовать себя тем Славой, который когда-то носил бархатные штанишки и матроску, ездил летом в имение и ходил с матерью раздавать крестьянским детям деньги и конфеты по праздникам. Зато тетя Женя верила по-настоящему: ни открытые преследования верующих в двадцатых и тридцатых, ни временное потепление в отношении государства к Церкви, связанное с войной, ни новые хрущевские гонения не могли ничего изменить в ее личных отношениях с Богом. Она всю жизнь ходила в храм, держала дома иконы и полагала все происшедшее с их семьей и сословием карой за отступление от Господа. Конечно, жизнь научила ее быть осторожной, в церковь она ездила на перекладных, подальше от дома, иконы закрывала специальной шторкой, молитвенники и Евангелие оборачивала плотной бумагой. Она научила племянницу молиться, водила на службы, исповедь и Причастие. Это не получалось делать часто, но Великим и Рождественским постом – обязательно.
Оля познакомилась с Александром Федоровичем, когда ей было двадцать лет, на чужой свадьбе. Олина родственница, давно записанная родными в разряд старых дев, вдруг неожиданно собралась замуж. Женихом оказался старый друг будущего Лешкиного отца. Он был тогда уже разведенным, уставшим от многолетнего бездетного, несчастливого брака с совершенно чужой ему женщиной, мужчиной средних возраста. Александра Федоровича и Олю разделяли двадцать лет, прошлое, настоящее и совсем разные представления о будущем. Но, просидев рядом весь вечер, они поняли, что представления эти оказались в корне неверными – будущее их ожидало совместное.
Оля принесла в его квартиру тепло, уют, горячие регулярные завтраки и ужины, чистые рубашки и порядок в запонках и галстуках. То, что она принесла также иконы, Библию и молитвенник, удивило его, но запрещать ей иметь все это дома он не собирался. Пусть делает так, как она привыкла, в конце концов, она – почти девочка, поступает, как воспитали. Единственное, что от нее требовалось – соблюдать осторожность. Его положение казалось прочным, но любой неверный шаг мог стоить безупречной карьеры. Но к этому ей было не привыкать. Ведь у тети все было заведено таким же образом. Иконы у Ольги Зосимовны стояли в шкафу, и при неожиданных звонках в дверь мгновенно закрывались репродукцией «Ночного дозора» Рембрандта. Молитвенник и Евангелие были обернуты, как у тети Жени, и хранились глубоко в ящиках стола. На службу мама ездила в тот далекий храм, куда привыкла ходить с тетей еще с детства.
Ольга Зосимовна родила мужу троих сыновей. Старший, Петя, был копией Александра Федоровича, крупный, кряжистый, горняцкая кость; через семь лет родился Борька – материнская кровиночка, весь в дворянскую породу, а еще через восемь лет – Лешка, чудный беленький ангелочек, причудливо сочетавший в своем облике разные семейные черты. Когда он родился, баба Женя сказала племяннице: «Теперь у тебя, наконец, есть сын. Знаешь ведь, один сын – не сын, два сына – полсына, три сына – сын. Ну, а я, значит, могу спокойно уходить». Через три года она, действительно, ушла.
Мама пыталась говорить с сыновьями о Боге, благословляла на ночь и перед уходом, учила главным молитвам и водила в храм. Но, поскольку папа никогда ничего этого не делал – не молился перед сном и едой, не помнил ни об одном церковном празднике и посмеивался над мамой, то и они не всегда понимали, кого же слушать и за кем следовать. В итоге каждый определился исходя из внутренней склонности: Петя не ездил с мамой в храм никогда, Боря – всегда, а Лешка – как получится.
Шли годы. Петька закончил университет, защитил кандидатскую, потом докторскую: он стал известным биофизиком, его публиковали за рубежом и посылали в престижные командировки. В первые же годы перестройки он уехал в Америку – вроде бы временно, по обмену, да так и остался там. Он и Борьке сказал, когда уезжал: «Давай и ты, вот увидишь, здесь скоро все развалится». «Да нет, я уж как-нибудь здесь. На развалинах люди еще нужнее».
Борька был филологом, специалистом по языкам романской группы. Он работал в Иностранке, преподавал в университете и, конечно, тоже писал кандидатскую – в их семье это считалось само собой разумеющимся.
Отец ушел на пенсию после смерти Брежнева – ушел сам, не дожидаясь, когда попросят. «Скоро придут новые метлы, помяните мое слово, - сказал он, - мне уже семьдесят два, не стоит дожидаться, пока выметут». Как всегда, чутье его не обмануло: он ушел с персональной пенсией, специальной поликлиникой для себя и жены, и еще с кучей разных льгот. Те, кто подзадержались, получили вместо льгот обвинения в развале экономики, партийные взыскания, а кто-то пал жертвой дел о коррупции. Для души он вел в институте несколько спецкурсов и продолжал верить, что у металлургии – большое будущее. Петькин отъезд он воспринял спокойно, он был прагматиком и считал, что жить надо там, где тебе проще делать свое дело.
Лешка поступил в МИФИ, легко и с удовольствием учился, хотя его факультет считался одним из самых сложных. Жизнь текла, как ей и было положено, и думалось - так будет всегда. Даже перестройка, первые свободные выборы, гласность, вынутые из столов книги и снятые с полок фильмы, толстые журналы со статьями вдруг ставших известными публицистов придавали жизни интерес и будили кураж - узнавать, говорить, постигать. Но казалось - угрозы для того, что воспринималось, как незыблемое и стабильное, не существует. Однако потрясения уже стояли у порога: и всенародные, и семейные.
Гром в их доме грянул неожиданно. Как-то раз Лешка вернулся из института поздно, открыл дверь, бросил сумку на галошницу и, как всегда, крикнул:
- Эй, кто дома?
Ему никто не ответил, хотя свет горел. Он оглядел прихожую: вроде бы, все дома – мамин плащ, Борькина куртка, папино пальто висели на вешалке. Встревоженный, он прошел через гостиную – никого, здесь было темно, зато из папиного кабинета слышались голоса и пробивалась полоска света. Дверь была закрыта, Лешка рывком распахнул ее. Папа, раскрасневшийся, на себя непохожий, стоял посреди комнаты, напротив него – Борька, бледный, со сжатыми губами, руки в карманах. «Дело плохо», - подумал Лешка. Им с детства запрещали держать руки в карманах во время разговоров со старшими, они делали это только тогда, когда хотели скрыть дрожь в руках. Мама сидела, вжавшись в кресло, маленькая и растерянная. Услышав звук распахнувшейся двери, они обернулись.
- Алексей, выйди, - спокойно, но как-то угрожающе, сказал папа.
Лешка возмутился. Он только пришел, его никто не встретил, не поздоровался, да еще и выставляют из комнаты. В конце концов, он совершеннолетний, имеет право знать, что происходит в семье.
- Не выйду, - ответил он и посмотрел на брата, пытаясь угадать, что же случилось. – Мне двадцать один год, и я имею право знать, что случилось в моем доме.
- Выйди, я сказал, - отец повысил голос.
- Не выйду, пока Боря не скажет, - уперся он.
- Выйди, Лешик, - тихо сказал брат. – Я тебе потом все расскажу.
- Да, он расскажет! Он расскажет тебе, как опозорил семью, как поступил с моей репутацией!
- Я никогда не позорил семью, - так же тихо ответил брат. – И я меньше всего хотел наносить вред твоей репутации, папа.
- Не хотел он, вы послушайте, он не хотел!!!
Отец сорвался на крик. Лешка вышел – просьба брата всегда была для него законом. Но, конечно, далеко не ушел. Сел на подлокотник дивана в темной гостиной и прислонился к двери. Папу было слышно хорошо, Борьку хуже, потому что он не кричал, мама вообще пока молчала. Подслушивать нехорошо, неприлично и грешно, это Леша усвоил с раннего детства, но пойти на кухню и разогреть ужин, когда что-то явно случилось с братом, он просто не мог.
- Ты знала? Ты знала об этом и молчала?
- Мама не знала. Это мое решение.
- Не надо, Боря. Спасибо, что хочешь защитить меня. Я знала, Саша. И одобряла.
- Ты, - папа задохнулся. – Ты понимаешь, что ты говоришь?! Твое воспитание, твои поповские штучки. Вот теперь в моем доме поп появится. Этого ты хотела?
- Я об этом даже мечтать не могла. Ничем я такой милости не заслужила.
Поп? Какой поп? И вообще, не говорят так – поп, надо священник. И причем здесь Борька?
- Мне очень жаль, папа, - голос брата такой же твердый, как у мамы. – Мне бы хотелось, чтобы ты меня понял. Но я старался сделать так, чтобы это коснулось тебя, как можно меньше. Я бы поступил в семинарию гораздо раньше, но не мог, пока ты работал в министерстве, не хотел причинять тебе вред.
- Спасибо тебе большое. А теперь ты мне принес пользу!
- Я и теперь не хотел бы тебя огорчать. Но больше ждать невозможно. Я не могу поступить иначе.
Семинария? Борька поступает в семинарию – или уже поступил? Так, значит, Борька – тот поп, о котором говорил отец?! Лешка был так потрясен, что даже потерял нить разговора, мысли теснились в голове и мешали сосредоточиться. Он очнулся от того, что дверь открылась, и он чуть не слетел с подлокотника. Борька!
- Вон! – крикнул ему вслед папа. – Убирайся в свою семинарию!
Дверь захлопнулась. Борька вытер лоб и увидел его.
- Лешик? Разве подслушивать хорошо?
- А от брата родного скрывать - это ничего, нормально?
Лешкин голос даже сорвался от обиды. Борька потрепал его по плечу.
- Пойдем погуляем, хочешь? И я постараюсь тебе все объяснить.
Они оделись и вышли на улицу.
Оказалось, Борька поступил в семинарию и уезжает в Сергиев Посад. Он до последнего не хотел об этом говорить – не потому, что боялся, а потому, что только сегодня повесили списки.
- Я уже три года алтарничаю, - говорил он. – Но сначала с работой совмещал, а теперь уже год, как только в алтаре.
Как же так? А он ничего не знал?
- Но почему же ты молчал? Ты мне не доверяешь?
Обида опять сдавила горло. Борька. Самый родной, любимый с детства – брат, друг, защитник. А о нем, о младшем своем, он подумал? Вот он, Леша, чуть не плачет, а Борьке хоть бы хны, христианин называется.
- Лешик, - сказал Борька, словно прочел его мысли. – Я потому, может, и не говорил ничего, что знал, как ты расстроишься. И сразу не поймешь. Но я иначе не могу. Да я ведь и не навсегда уезжаю, и не далеко это. Петька вообще вон куда забрался, и ничего.
- То Петька. А то – ты!
Ему захотелось, как в детстве, шмыгнуть носом, и тогда бы Борька достал платок и вытер ему слезы – как раньше. Только теперь не детство, они давно выросли, и ничего не вернешь.
Вскоре Борька уехал. Он часто звонил, и на каникулы его отпускали, но в Лавру к брату Лешка не ездил. Борька сто раз его приглашал, но он с каким-то детским упорством отказывался, даже причин не искал, «нет» и все. Он видел, Борька из-за этого огорчается, но он не мог примириться с происшедшим.
Он и сам иногда себе удивлялся: когда брата не было, он принимал решение не спорить с ним, ждал его приезда, как давным-давно, когда Лешку с няней отправляли на дачу, а Борька закончил восьмой класс, и приезжал только в те дни, когда сдавал очередной экзамен. Лешка выклянчивал у няни разрешение встречать автобус, их остановка была предпоследняя, конечная – пионерлагерь.
Он стоял у остановки, смотрел на дорогу от станции и слушал, как горн скликает юных пионеров на ужин. Он завидовал пионерам, они все вместе, поужинают и будут у них танцы, или кино, или еще что-то веселое, а он стоит тут один, и брат не едет. Приходил автобус, он вставал на цыпочки, вытягивал шею, стараясь разглядеть, есть ли в салоне Борька. Люди вылезали, шли по широким, поросшим травой улицам с канавами по обочинам, отворяли калитки своих домов, утопающих в зелени и цветах, а он оставался и загадывал: ждать до третьего автобуса, если не приедет, значит, сегодня уже все. Но брат всегда приезжал – на третьем, или на втором, а иногда Лешка вдруг слышал из-за спины веселый голос:
- Эй, впередсмотрящий, оглянись!
Значит, не стал дожидаться автобуса, пошел пешком! Лешка оборачивался, подпрыгивал от радости и, пусть он и был уже большой, семь лет исполнилось, в сентябре в школу идти, все равно несся навстречу брату, как трехлетний малыш. Тот хватал его, подбрасывал, несмотря на то, что он тогда был худенький, потому что готовился к экзаменам и питался на ходу, а Лешка – весьма упитанным, потому что его, по книге «Детское питание», с учетом калорийности рациона, кормила няня «с рекомендациями».
Вот и сейчас он ждал его с таким же нетерпением, хотелось расспросить, чему их там учат, и что за люди в семинарии, и как вообще они живут. Но его словно кто-то под руку толкал – вскоре любой разговор превращался в спор.
- Нет, ну ты скажи, почему обязательно такие крайности – работу бросить, в семинарию податься. Ты – кандидат наук, ладно, молодые ребята идут. Вот я же тоже верующий человек, но не собираюсь физику бросать.
- И очень хорошо, - улыбался Борька, - и не надо тебе бросать. А без меня филология переживет. Каждому – свое.
- Угу. Это, между прочим, на воротах Освенцима было написано.
- От этого слова не теряют своей справедливости. Твой путь отличается от моего, и у любого так. Дорогу осилит идущий. При том каждый – свою. Как только ты признаешь это, тебе станет легче.
В другой раз Лешка говорил:
- Нет, я все-таки не могу понять, почему надо обязательно всю жизнь перекроить, чтобы к Богу приблизиться? Ну неужели ты не мог остаться, кем был, не все же верующие батюшками становятся!
- А помнишь, про Алешу Карамазова, как ему показалось нечестным, когда на проповеди читали «оставь все, и иди за Мной», вместо «всего» отдать пять копеек.
- Но это же литература! Просто фигура речи.
- Нет, - качал головой Борька. – Это – фигура души.
Иногда Лешка вдруг обижался: вроде брат не кричал, не смеялся, не раздражался и не спорил, но ему казалось, это оттого, что Борька несерьезно к нему относится, и все его слова почитает за чушь и детский лепет, даже рассердиться и то не дает себе труда. Тогда ему хотелось сказать брату что-нибудь едкое, злое, лишь бы разрушить броню терпеливого спокойствия, которой, как ему казалось, тот от него отгородился.
- Ты же будущий пастырь – что ж ты овцу заблудшую не вразумляешь! Ты же должен за каждого сражаться, у врага отбивать, а ты улыбочку надел, как иезуит, и думаешь, ах, какой я терпимый, хороший, настоящий христианин.
Тщетно! Борька все равно отвечал спокойно, хоть и видно было, что он переживает – не потому, что Лешка его уел, а потому, что понимание пропало.
- Вот именно, будущий. Вот буду, Бог даст, пастырем, ты ко мне придешь, как овца, и мы с тобой поговорим. А сейчас ты ведь не меня услышать хочешь, а доказать, что я поступил неправильно.
Лешка стал чаще ходить в храм, должен же он был понять, почему Борька решил уйти от него – сюда. Именно так он это воспринимал. В храме он бывал с детства, пусть нечасто, но все-таки все здесь было ему знакомо, но теперь он смотрел на то, что тут происходило, по-новому - придирчиво, глазом исследователя. Правда, порой, словно независимо от своего желания, он втягивался в службу, забывал о времени и необходимости критического анализа. Вот Шестопсалмие: приглушенный свет, горят только свечи, мерно текут древние, завораживающие слова. Лешка поневоле вслушивался, иногда по коже пробегали мурашки. Но вдруг, искоса посмотрев на стоящую неподалеку старушку, он видел, что она зевает. «Вот, даже рот рукой не прикрыла, а вон те тетки болтают, хоть и у подсвечника стоят». Молитвенный настрой пропадал, он снова был наблюдателем.
- Между прочим, - говорил он потом Борьке, - твои овцы ни бельмеса не понимают в том, что на службе читают. Это знаешь, почему?
- Ну и почему же?
- Потому, что вы держитесь за свой старослав. Все нормальные люди давно служат на нормальном языке – в церкви говорят, как дома. Но мы же особенные, у нас за тысячу лет – никаких изменений.
- А может, что-то должно оставаться без изменений? Вот представь себе, что наша мама, вместо того, чтобы на пианино твое любимое «Турецкое рондо» играть, вдруг возьмет электрогитару, наденет кожаные штаны и забацает «Смок он зэ вотэр». Тебе понравится или за доктором побежишь?
- Некорректно, - отвечал Лешка не очень уверенно, потому что аналогия была вполне доходчивая.
- Или вот, католики о человеке думают, - в следующий раз шел он в атаку, - у них и сидеть можно, и женщины в брюках, и постов таких нет изнурительных, я в костел заходил – люди приветливые, улыбаются, все тебе рады, а у нас бабки только и смотрят, кто что сделал неправильно.
- О человеке – это хорошо, - кивал брат. – А о Боге – еще лучше. А в храм ты разве к бабушкам приходишь? Ты попробуй как-нибудь не со скальпелем придти, чтобы все препарировать и по известным тебе полочкам с ярлыками разложить, а просто – постоять, помолиться, покаяться, если получится.
- Понятно, по-твоему, я – интель со скальпелем, а надо – проще, проще, проще. А, между прочим, простота – хуже воровства.
- Это – смотря какая.
После этих споров, выпустив пары, Лешка как-то успокаивался, бывало, они разговаривали почти по-прежнему, но все-таки на пуантах, избегая скользких мест. Когда брат уезжал, Алешу словно отпускало – раздражение исчезало, он скучал и томился, ожидая новой встречи, и, думалось, что уж тогда-то все будет по-другому.
Он в ту пору сидел «на дипломе»: все шло хорошо, и вдруг словно что-то выпало из рук – совершенно, казалось бы, верные расчеты не подтверждались опытами - раз, другой, третий. Лешка стал нервничать: привычный к тому, что в учебе ему все удается, он оставил себе мало времени на эти несчастные опыты. Хорошенькая, светловолосая и очень далекая от физики, как и любой другой умственной деятельности, девушка занимала слишком большое место в его тогдашней жизни. Правда, увлечение длилось недолго, как обычно у него бывало, но для того, чтобы оказаться у разбитого корыта, этого хватило. Осталось несколько дней до того, как он должен был показать руководителю то, что наработал, но, вот беда, показывать оказалось почти нечего.
Может, не стоило так нервничать, надо было подумать, попытаться, но он разучился добиваться – обычно все давалось ему легко и сразу, и сейчас руки просто опустились.
Мама с тревогой следила за ним, молчала, ходила кругами, но все-таки сказала:
- Съездил бы ты в Лавру – сразу легче станет, вспомни, сколько раз тебе Преподобный помогал.
Действительно, почему бы не съездить? Сейчас он готов был ухватиться за любую соломинку. Считается, что преподобный Сергий в учебе помогает, и в школе он часто к нему обращался, перед контрольной, и вообще. А в Лавре они с мамой бывали, когда еще маленький был, ему там очень нравилось. Это последнее время, из-за Борьки, он не хотел туда ехать, но сейчас быстренько собрался. Мама как-то умудрилась дозвониться брату, предупредить, что он приедет, значит, знала, как связаться, а он и понятия не имел. Но сейчас ему обижаться особенно не хотелось.
Рано утром, наскоро выпив чашку крепкого кофе – без молока и без сахара, отправился в Сергиев Посад
Ранняя электричка была почти пустой и по-утреннему тихой. На московских станциях еще шло какое-то шевеление, но после Кольцевой дороги стало совсем спокойно. Он ехал и думал. Вот, спрашивается, почему столько лет по этой дороге люди идут и идут, или едут, неважно. Цари, странники, калеки, бояре, дворяне, крестьяне, ямщики – это когда-то, студенты, инженеры, бездомные, работяги – это теперь, и все – туда, к нему. Ведь не ученый, не поэт, не государственный муж, а вот, поди ж ты, всем нужен, даже и после того, как его давно здесь нет. Значит, есть что-то такое: святость, благодать, харизма, или как еще назвать - словом, то, что нужно всем.
Ну хорошо, он умный, образованный, интеллигентный человек, он читал «Житие преподобного Сергия», которое его ученик, Епифаний Премудрый, написал, и по истории у него всегда была пятерка, и он все знал про роль митрополита Алексея в становлении русского государства, и про то, как тот почитал Сергия, и про то, как преподобный Дмитрия Донского благословил, и про Пересвета с Ослябей. Но люди, которые едут из далеких сел, на перекладных, ночуют чуть не на вокзалах, они-то, небось, и не слышали, что Епифаний – «автор одного из самых ярких и убедительных хрестоматийных произведений агиографического жанра», и уроки истории давно забыли. А они все равно едут, несут свою боль, беду, неустроенность в небольшой подмосковный городок.
Он как наяву представил себе, как Вадька Сутягин, их главный «восточник», снисходительно улыбается и говорит: «Старик, но это же очевидно. Там – энергетически сильное место, люди чувствуют, и тянутся к источнику энергии». Долгие годы он слушал все это спокойно, даже с интересом: в конце концов, «Бог – один, а путей к нему –много», так положено мыслить интеллигентному человеку. Но сейчас, трясясь в полупустой электричке, он вдруг почувствовал, что это – не более, чем слова, которые ничего не объясняют: ни радости, которую он всякий раз испытывал, когда ездил сюда ребенком, ни слез обычно сдержанной мамы – в Лавре она всегда плакала, и он, как все дети, боявшийся редких маминых слез, почему-то знал, что здесь их бояться не надо, эти слезы – особенные. Вадька, конечно, сказал бы, что у ребенка просто быстрее открываются чакры, и поэтому он многое чувствует, что взрослым недоступно, или еще что-то в том же духе, но сейчас все это представлялось просто духовными игрушками образованных ребят.
Так, может, Борька просто лучше видит, или у него душа чутче, не зашорена и не замусорена словами и понятиями, потому ему здесь и не живется, как другим, а им, якобы верующим, хочется и рыбку выловить из пруда, и не слишком много труда приложить. Вот ведь есть же такой «Бог в душе» - хороший, удобный, он сидит себе в душе, и приходит, когда твоя душенька его позовет – или выпил лишнего, или обидели тебя, или дела не идут. А Другой, Тот, Борькин, Он все время с тобой, и ты по Нему должен проверять свою жизнь, и все время думать, а правильно ли поступил, не нарушил ли чего, не попрал ли святое и важное, и, если сделал что не так, «меа кульпа» - моя вина, говорить. Ну, и как это сделать, чтобы привычное, удобное течение жизни не нарушать?
Он думал, укутанные осенним туманом леса, поля, перелески, дачные поселки, проселочные дороги пробегали мимо, а душа потихоньку успокаивалась и впервые за многие месяцы не хотелось спорить, доказывать, не хотелось анализировать, хотелось, как в детстве, доверчиво ждать.
Он вышел из поезда, украдкой перекрестился, пошел, поеживаясь, в сторону Лавры. Пять минут – и вот она перед ним, только дорогу перейти. Как же хорошо-то здесь! Ему вдруг стало легко и захотелось скорей сбежать туда, вниз, к дороге и оказаться за белыми стенами. И почему он так долго тут не был?
Он приехал раньше, чем рассчитывал, Борька еще не подошел, но он знал, куда идти. Народу было не очень много, так, небольшой хвост на улице. Словоохотливая женщина с добрым, румяным лицом не то повара, не то буфетчицы рассказала ему, что это им сегодня повезло. «Я-то каждый месяц тут бываю, сын у меня пьет, как сюда съезжу, так полегче становится. На другой день выходной не смогла взять, а мне сестра сказала, ох, и намучаешься, память у Сергия потому что, народу будет куча, а мне-то что, куда деваться, все равно податься некуда, так хоть сутки, а все равно стоять буду. Ну, и поехала, а здесь быстро. Дал Господь!». «Память? Когда?» «Так сегодня! А ты не знал?»
Он не знал. Он не знал, а приехал, значит, кто-то там за ним смотрел, и следил, чтобы все у него было в порядке, невзирая на его фрондерские штучки, и на жизнь, далекую от заповедей.
Вошли в храм. Ему нравились люди, которые стояли рядом с ним, но они все время разговаривали друг с другом, и он боялся, что в храме эти разговоры будут его раздражать. Напрасно, лишь порог переступили, все замолчали, только иногда легкий шепот в толпе шелестел.
Лешка знал, куда смотреть, и сразу, как вошел, увидел – икона, большая, в рост, направо от нее – много цветных лампадок, а под ними – рака. Монах читал акафист, тихо пели несколько женщин: «Радуйся, Сергие, великий подвижниче и преславный чудотворче!»
Очередь продвигалась, он шел вместе со всеми и не отводил глаз от того, к кому пришел. Он смотрел и думал обо всех, даже не о себе и не об этих несчастных опытах, из-за которых приехал сюда. Он думал о Борьке, которого так долго изводил своим непониманием, о маме, которой трудно с ними, ведь они такие разные, а все равно родные, о Петьке, неизвестно зачем уехавшем невесть куда, о папе, который, вроде, и успокоился, но как-то померк, ослаб за последнее время. Мысли текли, и всех было жалко, в горле стоял комок, а женщины все пели, и монах читал, и, казалось, что так было и будет всегда, и не верилось, что еще не так давно под этими сводами не пели и не молились. Конечно, Борька прав, в этой неизменности и постоянстве – спасение, здесь – оселок, место, где ты можешь не бежать, не гнаться, не толкать других и не рваться вперед. В вечности ведь не бывает «вперед» и «назад».
Он подошел к ступенькам, надо подняться, подойти к иконе, потом к раке. Люди перед ним крестились, падали на колени. Он тоже встал, сначала перед иконой, потом перед ракой, приложился, почувствовал слезы на щеках, но сейчас это не смущало. Он прошел, ведь за ним еще были люди, хотя уходить не хотелось, так и стоял бы здесь, чувствуя спасительную, очищающую силу слез. Некоторое время он так и стоял, но вскоре мысли, неотступные спутники, вернулись. Как жалко! Наверное, где-то его ждет Борька. Что ж, надо идти. Поклонился глубоким поясным поклоном и вышел.
Брат стоял во дворе. Рядом с ним - монах, мантейный, небольшого роста, с подвижным, тонким лицом и в очках. Они были очень похожи с Борькой, только разница лет в десять.
Борька увидел его, просиял, они обнялись и поцеловались. Лешка сложил руки ковшичком для благословения, как учила в детстве мама. Он увидел, как облегченно вздохнул брат, значит, он сделал все правильно. Батюшка благословил его.
- Ну, я так понимаю, вы Борин брат?
- Да.
- А как Вас величать?
- Алеша. Алексий, то есть.
- Алексий…Хорошее имя.
Он смотрел на Лешку внимательно, и очень по-доброму, но ему почему-то стало неуютно, словно его видят насквозь. Захотелось надвинуть капюшон на глаза, или сделать еще что-нибудь похожее.
- А Вы, Алексий, приехали бы к нам как-нибудь поговеть!
- Ну, да. Да, приеду. Вот сейчас материалы к защите сдам, и приеду.
- Сдадите, - сказал батюшка спокойно. – Вот увидите, сдадите. Но потом приезжайте, не откладывайте в долгий ящик, Вам тянуть не следует.
С ним что-то не в порядке? Почему не следует?
- Почему?
Батюшка смотрел на него так, словно все про него знал. И Лешка знал, что он знает, и было понятно, что обмануть его не получится.
- Вы и сами знаете, столько всего накопилось.
Он улыбнулся – ободряюще и спокойно.
Лешке вдруг стало хорошо и радостно. Ну, конечно, он приедет, разве может быть по-другому!
- И, правда, накопилось. Обязательно приеду.
На обратном пути ноги сами несли его к станции, на сердце было легко, и все нравилось – и серое октябрьское небо, с редкими проблесками солнца меж облаков, и стук колес электрички, и проплывающие за окнами опустевшие дачные поселки, еще хранившие, казалось, память летнего тепла, солнца, яблок, костра, шашлыков и топота маленьких детских ножек. И даже два бомжа, которые мирно похрапывали на соседних сиденьях, отделенных от него проходом, казались почти братьями.
Он, конечно, получил нужные результаты: надо было только чуть-чуть поправить расчеты, а он почему-то в панике не додумался до такой простой вещи. Но это было уже неважно. Важно было то, что его жизнь изменилась.
Больше он не ходил в храм, как критик, и вскоре с удивлением ощутил, как к нему возвращается давняя, почти забытая детская вера. В детстве ведь он не сомневался, что Боженька есть – он это знал. Даже в школе, в первом, или втором классе, Лешка уже точно не помнил, он никак не мог разобраться с уравнениями, а на следующий день была контрольная. Он бился, бился, голова отказывалась соображать, казалось, решения просто нет, и быть не может, а мама сказала: «Помолись и ложись спать, все будет хорошо». И он молился, горячо и долго, а на следующий день пошел в школу и написал работу без единой ошибки. И вот тогда он был совершенно уверен, что ему помог Господь.
А когда много лет спустя, в компании, где шел кухонный разговор обо всем на свете, и о религии, в том числе, он рассказал об этом случае, то услышал снисходительное: «О, ну это же известное явление». Дальше он не очень помнил, то ли автогипноз, то ли самогипноз, то ли еще какая-то штука, но главное – Господь здесь ни причем, просто он очень долго думал об одном и том же, и подсознание, в конце концов, выдало то, что от него требовалось – он написал контрольную. «Вот, вспомни, как Менделеев, таблица же ему приснилась, тот же самый феномен». Ему хотелось сказать, что и Менделеев, наверное, Богу молился, но почему-то не сказал: в продвинутой компании, где увлекались йогой, Лао-цзы, буддизмом и спиритизмом, а Бога предпочитали иметь где-то там, в душе, которая была занята еще очень многим, помимо Него, его не поняли бы. Да и сам он тогда уже не был так уверен, что это действительно не был некий психологический феномен.
И вот сейчас, через годы, он снова чувствовал ту же почти детскую уверенность, которая больше не требовала доказательств – это Его рука направляет жизни даже тех, кто не знает об этом, до тех пор, пока они не сделают последний выбор – с Ним, или без Него. Лешка не переставал удивляться тому, как это все могло случиться. Он хотел найти потерявшегося брата – а нашел Его.

Жизнь тем временем бежала – это когда-то, в советские времена, она текла, а теперь каждый день приносил с собой что-нибудь новое: инфляцию, рынок, развал Союза, сердечную дружбу с прежними врагами, закрытие институтов и закат фундаментальной науки. Лешка пытался выживать. Маме было уже поздно менять профессию, она продолжала преподавать, все ее заслуги, степени, опыт и авторитет оценивались теперь ниже, чем труд продавца в коммерческом киоске. Отец резко сдал, крушение всего, чему он служил, его подкосило. В институт, где он преподавал, не было конкурса, студенты приходили просто для того, чтобы не попасть в армию, все его выстраданные сердцем и годами работы, спецкурсы никого не интересовали.
Он ушел, понятное дело, он уважал себя и дело своей жизни. Сидел дома, смотрел телевизор, без конца читал газеты, возмущался и негодовал. Иногда, наоборот, замолкал, подолгу смотрел в одну точку и не произносил ни слова. Мама в эти моменты ходила почти на цыпочках, в квартире воцарялось тяжелое, вязкое молчание.
Однажды Лешка оказался дома во внеурочный час – совсем рано, часов в шесть. Он тогда летал в Турцию, был усталый и немножко пьяный. Он боялся летать, и поэтому спасался от страха извечным русским способом – принимал внутрь «аква вита». Мама качала головой и говорила: «От страха спасает молитва». Но ей, маме, хорошо, у нее вера крепкая, а он слабый, маловер, вот и помогал себе сам - как мог.
Он зашел в квартиру тихо, крадучись, испытывая легкое чувство вины и тяжести в голове от самолетного недосыпа. Он был уверен, что все спят. Бросил сумку, зашел на кухню, хотелось чаю - и замер в дверях. За столом сидел отец, в трусах и майке, сгорбленный, положив перед собой руки в узловатых венах. Лешке вдруг стало его мучительно жалко. Он, наверное, давно не смотрел на папу со стороны, и глаз «замылился», как говорил один из его коллег по челночному делу, бывший фотограф. А сейчас, даже в сумеречной полутьме осеннего утра, он увидел, как отец постарел, и плечи, оказывается, согнулись, и подрагивают сцепленные руки, а в глазах поселилась беспомощность и старческая растерянность. Совсем недавно он еще казался «мужчиной в возрасте», а теперь перед ним сидел старик. Ему стало страшно, что же будет дальше, ведь за старостью, он знал это с детства, раньше или чуть позже, следует смерть.
- Папа, - сказал он, - папа, почему ты не спишь?
Отец вздрогнул от неожиданности, поднял глаза. Улыбнулся как-то жалко, Лешка даже и представить себе не мог, что папа может так улыбаться, и сказал:
- Прилетел? Вот хорошо, а то в газетах часто пишут, что эти ваши внеплановые, или, как их там, рейсы…
- Чартерные.
- Ну да, мудрено для меня. Ну, ненадежные они, говорят. А мне не спится что-то. Вот, сижу, вспоминаю.
Лешка сел за стол. Спросил осторожно:
- О чем вспоминаешь?
- Да обо всем. Даже детство представилось, сто лет не вспоминал. А сейчас все перед глазами стоят – отец, мама, братья, сестренка маленькая. Я ее потом и взрослой видел, летал на Урал по работе часто, а лет пять назад – бабушкой, а вспоминаю почему-то малышкой. Уж так мы ее любили. И, представь, все-то мы – чернявые, на одну болванку, а она беленькая, как ангел. Все смеялись над отцом, мол, с Хозяйкой согрешил. Про нашу Хозяйку-то знаешь, наверное?
- Знаю, - тихо сказал Лешка. Он никогда не слышал, чтобы отец так говорил и боялся спугнуть этого нового, незнакомого, совсем не железного, человека. – Я читал Бажова. Хозяйка Медной горы.
- То-то. – Он замолчал, глядя куда-то вдаль. Потом добавил спокойно и без горечи, как-то смиренно и, опять, на себя непохоже:
- Вот и жизнь прошла…
- Папа, ну что ты такое говоришь! Ты плохо себя чувствуешь?
Лешка ощущал, его возмущение было плохо сыграно, потому что видел – отец прав, и ему никаких диагнозов не надо было, он просто понял, что скоро конец. Ему хотелось отогнать от себя эти мысли, но не получалось, это была уверенность.
- Честно? – Голос был твердый, как прежде.
У Лешки похолодело внутри.
- Конечно, честно.
- Плохо чувствую. Но не в этом дело. Я знал людей, которые всю жизнь себя плохо чувствовали, и ничего. Тут другое. Рак у меня.
- Как?
Лешка ахнул.
- А почему же ты молчишь? И не в больнице? А как же…?
Отец вновь стал прежним – сильным, решительным, твердым, словно вновь вошла в строй временно отказавшая пружина.
- А так же. Стадия такая, что оперировать бесполезно. Надо готовиться. Маме не говори раньше времени, пусть пока спокойно поживет. И так ей со мной досталось.
- Но почему…папа. Может, надо попробовать.
Тьфу, детский лепет, но он не знал, что следует говорить в таких случаях родному отцу.
- Не надо пробовать. Разрежут и зашьют. Я говорил со знакомыми онкологами. Так зачем резать, если все равно зашивать?
Он потрепал Лешку по плечу. Рука была слабая.
- Не дрейфь, сынок. Ты уже большой. Слава Богу, в этом бардаке немножко ориентируешься. Маме с тобой хорошо будет. Ребята тоже помогут, ничего, справитесь.
- Папа…Папочка, - он, наверное, первый раз с раннего детства его так назвал, - я даже не знаю, что сказать.
- А ты не говори ничего. Разговор – штука дешевая, так у нас на Урале говорят. Я вижу, ты огорчен. Вот и спасибо тебе. Значит, зла не помнишь.
- Ты что, папа? Какое зло?
- А как же? И кричал на вас, и шлепал, бывало, и наказывал. С Борькой, вон, вообще год не разговаривал. А теперь вижу, парень прав был, когда по-своему поступил. Да…А ты говоришь, какое. Все мы перед своими детьми виноваты. Хотя исключения бывают. Вот мама наша. Ей-то перед вами не в чем каяться.
- И тебе тоже. Ты же хотел, как лучше.
- Хотеть маловато. Неплохо еще и сделать, как хотел.
Он глубоко вздохнул.
- А все-таки Бог ваш, если Он есть, со мной по-доброму все устроил. Мне вот Валентина Бодрова жена звонила, поздравляла с днем рождения. Дядю Валю-то помнишь, работали мы с ним ?
- Помню, конечно, они с тетей Зиной мне мишку подарили, я с ним до школы спал.
Отец чуть улыбнулся, словно вглядывался в то далекое время, когда его сын был маленьким и спал с игрушками. Встряхнулся, покачал головой.
- Умер Валентин-то. Как-то мало общались последнее время, уж года два не разговаривали. Летом умер, в санатории. В туалет пошел – и нет его. О-хо-хо…В секунду. Ни о чем, небось, и подумать не успел, бедняга. А мне видишь как? Время дают. Решить, обдумать, прощения попросить. Ладно, - он вдруг поднялся. – Пойду, заговорил я тебя, а ты с дороги. Там мама тебе оставила чего-то в холодильнике.
- Я есть не хочу. Папа…
- Все, Лешик, пока поговорили. Отдыхай.
И отец вышел из кухни.
 Месяца через три болезнь стала очевидной: отец похудел, почти не вставал, очень мало, через силу, ел. Иногда ему вдруг остро хотелось чего-нибудь – то малосольный огурец, «чтобы хрустел и пах укропом, как бабушка делала», то куриного бульона, то картошки-фри, и тогда Лешка несся на рынок и искал огурцы, а мама варила бульон или жарила картошку. Папа радовался, благодарил, а они замирали в тревожном ожидании – может, съест, тогда все еще не так безнадежно. Но, конечно, дело было плохо. Отец пробовал, ел совсем немного и откладывал – потом. Никакого потом не было, в следующий раз ему хотелось уже чего-нибудь другого. Он смущался, извинялся за свои капризы. Напрасно, они были готовы приготовить хоть черепаховый суп, лишь бы доставить ему хоть маленькую радость.
Лешке было страшно. Он старался держаться и делать бодрый вид, тем более, глядя на маму – ровную, спокойную, ласковую.
- Тебе надо было сестрой милосердия быть, - говорил отец.
- Куда мне! – она махала рукой и вздыхала.
Лешка знал, ей очень тяжело, но ни разу не видел, чтобы она плакала. Он даже беспокоился из-за этого, говорят, слезами беда выходит. А у нее, значит, все внутри остается?
- Мам, ты бы поплакала, легче станет.
- Спасибо, сынок. Мне-то станет, а отцу? Он ведь увидит, что я, как баба-плачея, его оплакиваю. Я в храме плачу. Хоть это тоже нехорошо, но я стараюсь, чтобы никто не видел.
Лешку постоянно осаждали разные мысли. Он пытался гнать их от себя, но они возвращались. Он никогда не видел смерти близкого человека, попадал иногда на отпевание в храм, и тогда это было не страшно. Но то в церкви, а здесь, дома, когда это случится с его папой? Как это будет? Выдержит ли он? А вдруг он не сумеет держаться, а надо – ради мамы. Он пытался молиться, но молитва не шла, слова жили отдельно от мыслей, да иногда он и не знал, о чем просить – об исцелении, но, казалось, в этом уже не было смысла. Может, об облегчении страданий? Он даже маму спросил, она ответила слегка удивленно:
- Очень просто молюсь: чтобы Господь все устроил так, как папе лучше. А нам дал сил.
Наверное, надо делать так же. Иногда получалось, и тогда становилось легче.
Отец не переставал его удивлять. Сильный, бескомпромиссный, жесткий человек, он принял болезнь неожиданно смиренно. Ни разу Лешка не слышал от него жалоб, сетований на несправедливость судьбы, он не срывал на них, здоровых, раздражение и обиду. Он много говорил, вспоминал, рассказывал о прошлом. По вечерам мама читала ему Евангелие или Апостол, и он слушал, вздыхал, переспрашивал. В последние дни мама иногда буквально засыпала, а он просил: «Оленька, почитай еще, пожалуйста». И мама встряхивалась и читала, пока они не засыпали оба.
- Тебе бы исповедаться, причаститься, - говорила она.
Он не возражал, только все откладывал.
- Я не готов еще, не торопи меня. Ну, подумай сама, мне же за всю жизнь покаяться надо, ведь не партсобрание – отбарабанил, и ладно.
Мама переживала, но не давила – каждый в этом себе хозяин. Однажды он сказал:
- Хорошо бы приехал Борька. Или лучше чужому? Сам не знаю.
- А что, Саша?
- Не пойму. Все уложилось как-то. Теперь, вроде, знаю, что сказать.
- Тогда, может, я батюшке нашему позвоню?
Отец задумался.
- Нет, Борьку подожду. А ты сама пока поговори со мной. Кое-что надо и тебе рассказать.
С мамой он говорил долго, Лешка так и не узнал, о чем. Наверное, это ему не предназначалось.
Отец умер той же ночью, неожиданно. Заснул спокойно, вроде ничего не болело, да у него и вообще-то, как ни странно, сильных болей не было. Правда, перед сном он маме сказал:
- Ты меня за все прости, Оленька. Я многого раньше не понимал, портил тебе жизнь. Но я тебя всегда любил. Только тебя и любил, будто раньше и не было никого. Хотя было…а осталась одна ты.
- О чем ты, Саша? Мне тебе прощать нечего. Я за тобой, как за каменной стеной, всю жизнь прожила. А что ссорились иногда, так надо же и потерпеть что-то. Я была счастлива с тобой. И сейчас тоже.
- Ну уж и сейчас…
- Сейчас особенно. Мы ведь теперь можем вещи называть своими именами, кокетничать и притворяться, вроде, не по возрасту уже, да и не по чину. Только, что это ты вдруг – прощения просить. Подожди, нам с тобой еще много чего сделать нужно.
- Да это я так, на всякий случай. Все боюсь, не успею или забуду. Ты не волнуйся. Спокойной ночи.
Мама потом удивлялась, как могла заснуть, даже не почувствовала ничего. Только утром, проснувшись, обнаружила, что отец уже не дышит. Когда в комнату, на ее крик вбежал Алеша, ему в первый момент показалось, что отец спит – таким спокойным было его лицо.
Приехал Борька, прилетел Петька, потом - родственники с Урала, еще кто-то, приносили венки и телеграммы, в доме все время были люди, и им с мамой приходилось что-то делать, организовывать, участвовать, отвечать на соболезнования, и они никак не могли остаться вдвоем и осознать свою потерю. Может, в этом и была какая-то мудрость, горе потихоньку уходило в бытовые хлопоты, и уже не казалось таким острым.
После отпевания, похорон и многолюдных поминок они приехали в опустевшую квартиру, где еще пахло лекарствами, тут и там попадались отцовские вещи и какие-то приметы прежней жизни. Все время хотелось плакать, но он не мог – из-за мамы, и вообще. Братья скоро уедут, и он останется за старшего, так что не до слез, да и не ребенок, все-таки.
Через пару дней Петька, как и следовало ожидать, завел с ним разговор.
- Ну, и что ты думаешь дальше делать?
- Как что? Жить.
- Это понятно. А как?
Петька встал, подошел к бару, налил себе виски на палец, добавил «Боржоми» - содовой у них в доме отродясь не водилось, Лешка и не знал толком, что это такое.
- Будешь?
Он покачал головой. Петька отхлебнул и поморщился.
- Вот всегда так. «Чего ни хватишься, ничего у вас нет». Даже содовой. Кто так говорил?
- Кот Бегемот, по-моему.
- По-моему, тоже. Так как же ты собираешься здесь жить? По Турциям ездить и на рынке торговать с красным дипломом МИФИ?
- А вот и нет. Меня Сашка Боровский к себе на фирму пригласил, помнишь его? Друг мой школьный.
Петька задумался.
«Ну, конечно, никого ты не помнишь, где ты, где я. Это Борька всех моих друзей и девочек наперечет знал, а тебе до меня и дела никогда не было, так, бегает малявка под ногами». Лешка чувствовал, что не совсем прав, но почему-то сейчас его ужасно раздражал новый, вальяжный, западный Петька, и хотелось думать о нем именно так.
- Д-да, припоминаю, вроде. А что за фирма?
- Книгами торгуют. Сейчас расширяются, нужна хорошая компьютерная база.
- И как же ты будешь называться?
- Понятия не имею. Системный администратор, или директор по информационным технологиям. Неважно.
- Действительно, неважно - это мягко говоря. Ты ведь физик, если мне память не изменяет.
- Изменяет, - хмыкнул Лешка. – Я – челнок с двухлетним стажем.
- Не ерничай. Я говорю о том, что каждый должен заниматься своим делом. Отсюда надо уезжать. У меня, - он помедлил, словно хотел, чтобы Лешка лучше оценил то, что он скажет, - у меня есть теперь возможность помочь тебе устроиться.
Несмотря на самодовольство, явно звучавшее в голосе брата, порыв был благородный, и Лешка это отметил. Но воспользоваться благородством желания не возникло.
- Нет, Петь. Я уж как-нибудь здесь. Не хочу я никуда ехать.
- Ты хорошо соображаешь? Люди проходят тесты, конкурсы, стоят в посольстве месяцами, а я тебе предлагаю реальную возможность. Здесь нельзя жить, в этой стране ничего хорошего никогда не будет. Посмотри, во главе государства – бандиты и пьяницы, к тому же недоучки, кругом наркотики, порнография, разборки…
- Храмы, бульвары, театры…
- О, Боже, при чем здесь это? Этого скоро тоже не будет – все продадут, что продается. Из этой страны нужно бежать. Не думаешь о себе, подумай о маме.
- Нужно тому, кто говорит – «эта страна». А мне она - не эта, она моя. Знаешь, «она мне нравится, хоть и не красавица».
- Понятия не имею, кто автор этих высокохудожественных строк, но парень явно не в себе. Вы, русские, вообще сумасшедшие. За что ты держишься? За какую такую Россию-матушку?
- А ты не русский разве?
Петька немного смутился, помолчал, смешал себе еще виски.
- Русский. Но не считаю это предметом для гордости.
- Я тоже не считаю. Я считаю это предметом для верности. И, кстати, где ваша знаменитая западная толерантность? Почему ты не признаешь за мной права жить так, как я считаю нужным?
- Потому что толерантность не распространяется на очевидную глупость!
- Поговори с мамой. Я думаю, она тебе скажет тоже самое, но, может, я и не прав. Я не еду в любом случае.
- Ну и фиг с тобой, - Петька утратил свою вальяжность, наверное, виски с «Боржоми» сыграли роковую роль. – Оставайся со своей загадочной славянской душой.
- Ага. – ответил Лешка. – Останусь. Другой, американской, у меня нет.
 Мама, как он и предполагал, сказала «спасибо» и отказалась.
- Что ты, сынок, куда мне жизнь менять. Здесь у меня и дом, и работа, и родные могилы.
- Мама, ну при чем здесь могилы! Ты же – живая, и, надеюсь, будешь еще долго жить. Вот и надо о жизни думать, а не сидеть рядом с могилками.
- И посидеть тоже надо, ты просто еще молодой, не знаешь об этом.
Вскоре Петька уехал, а они остались, трое «ненормальных», как он сказал, один – в монастыре, а двое – в московской квартире.
Он вскоре вышел на работу к Сашке. По сравнению с недавними полетами, это новое дело показалось ему земным раем. Он получал технику, разрабатывал программы, придумывал, пробовал: заржавевшие мозги скрежетали, требовали смазки, он напрягался, работал и постепенно к нему возвращалась утерянная интеллектуальная форма.
Они жили с мамой вдвоем. Постепенно быт вошел в иную, чем при отце, колею. Все текло как-то само по себе, размеренно и привычно. В этом сложившемся ритме иногда возникали бреши. Мама уезжала на дачу, или в гости к подруге, он отправлялся к друзьям или встречался с девушками. Девушки появлялись и исчезали, Сашка Боровский усмехался: «Опять не обожгла?» И, правда, никто не обжигал. Он понимал, что жить в миру такой холостяцкой, неупорядоченной жизнью неправильно. Надо бы создать семью, но не получалось так, как хотелось – один раз и навсегда. Стоило только представить себе, что Катя или Оля – насовсем, как становилось ясно – это невозможно. Время шло, он привык к такому положению вещей: увлекался, расставался, скрывался. Девушки обижались, звонили, пытались встретиться. Он каялся – и в душе, и в церкви, но ничего не менялось.
- Молись, Господь пошлет невесту, - говорил духовник.
Лешка честно молился, каждую понравившуюся девушку бдительно изучал – не она ли? Похоже, все это были не те - ни на ком из них жениться не хотелось.
И вот однажды он пришел на работу, как обычно. Вошел к Сашке без стука, у них так было принято. За его столом сидела молодая женщина, смотрела внимательно в какие-то бумаги, и при этом держала ручку в зубах. «Надо же, - вдруг подумал он, - родная душа». Он тоже всегда грыз ручки, вызывая этим недовольство мамы. Она пугала его кариесом и разными другими бедами.
- О, Лелик! – Сашка через стол протянул ему руку. – Садись и ты, под нашим грибком места всем хватит. Знакомься, Лариса, наш новый директор. Без женской шеи трудно нашей мужской голове. Согласен?
Он был согласен. Он почему-то сразу согласился, едва ее увидел, хотя она и глянула на него только вскользь. Но почему-то этого оказалось достаточно. Глаза у нее были темно-серые, глубокие и, как ему показалось, неожиданно печальные. Он успел рассмотреть темный ободок по самому краю радужки. Темные волосы, может, чуть слишком большой рот. Но это не выглядело недостатком. Наверное, кто-то нашел бы их в этом лице предостаточно, а он только смотрел и поражался, как это он раньше мог жить, даже не зная, что существует на свете такая женщина. А она ничего не поняла. Откуда ей было знать, что в его душе разорвался мощнейший протуберанец, и он никогда больше не будет тем Лешей Демьяновым, хорошим компанейским парнем, который вошел сюда несколько минут назад! И сейчас, когда ее представили, изобразила обычную дежурную улыбку, которая ему конкретно не предназначалась – она работала, а он ее слегка отвлекал, вот и все, что по ней можно было прочесть. Но, несмотря на это, и даже на вероятное наличие кариеса из-за вредной привычки грызть ручку, он был совершенно уверен, что вот она - та шея, которой не хватало не только фирменной, но и его личной мужской голове.
Потом он спросил у Сашки.
- Саш, а ты давно ее знаешь?
- Кого? – он даже не понял.
- Ну, Ларису…
Сашка посмотрел на него внимательно.
- Лех, ты что? Это – безнадега точка ру, как я тут недавно услышал в одной дебильной песенке.
- Я тебя не спрашивал, что это такое, я спросил, хорошо ли ты ее знаешь. Не хочешь, не отвечай.
- Ух ты, уже злишься. Потому и не отвечаю, что достаточно хорошо. Она интересная, умная и очень деловая. Но я даже слова женщина про нее бы не сказал, знаешь, как в советской действительности, боевой товарищ. Ей, кроме работы, ничего не надо.
- Знаешь, мне еще утром тоже было ничего не надо, это меняется в два счета.
 - Сомневаюсь, в данном случае, по крайней мере. Сережка уже несколько лет кругами ходит – и ничего.
- Значит, она ждала меня.
Лешка храбро улыбнулся, Сашка пожал плечами.
Однако сказать что-то удалое и победное – проще, чем сделать. Он, вообще-то, и понятия не имел, как к ней подобраться. Точек соприкосновения на работе у них почти не было. Он решал свои вопросы с Боровским или Сергеем, она, изначально расписавшись в техническом дебилизме, предоставила эту сторону деятельности партнерам. Лешка выбрал способ простой, как правда. И, как правда, неблагодарный. Оставлял свою дверь открытой, и, когда видел, что она пошла к Сашке, тоже заходил. Извинялся, прерывал, показывал что-то свое, старался втянуть в общение. Он смотрел на нее и не мог понять, откуда пошла молва, что она – железная. Лешка, хоть убей, этого не видел. А видел он серые глаза с темным ободком у края радужки, маленькое ухо с нежной, безо всяких дырочек и сережек, мочкой, мягкий изгиб шеи, шапочку темных коротких пушистых волос. Ее улыбка казалась ему трогательной и слегка растерянной, и его страшно удивляло, что ни Сашка, ни все остальные не замечают, что она - такая. Он-то это знал, совершенно точно, но цель все равно оставалась от него далекой. Боровский, старый друг, скоро обнаружил некий алгоритм в его появлениях в директорском кабинете. Сказал по-приятельски, как у них это много лет было принято:
- Бросил бы ты это, а, Лех. Как много девушек хороших, как много ласковых имен!
- Ну да, - Лешке не хотелось обсуждать эту тему, в первый раз не хотелось обсуждать с лучшим другом свою личную жизнь. Но совсем не отвечать тоже было бы невежливо. – Сказал бы тебе это кто-нибудь, когда ты ухаживал за Леной.
- Резонно. Но мне уже поздно было пить «Боржоми». Я уже ухаживал. А ты, вроде, еще нет? Или да?
- Нет, - проговорил Лешка неохотно. – Но скоро буду. И давай не будем это обсуждать.
- Хозяин – барин, - кивнул Сашка, - все понятно. Но жаль безвременно ушедшего друга.
Он и впрямь почти ушел: ни с кем не встречался, сидел дома, брал серьезные книги, настраивался, пытался читать, но чтение не складывалось, и потому он пил бесконечный кофе, который постоянно остывал в чашке рядом с раскрытой книгой, и подолгу, безо всякой цели, смотрел вдаль. Мама вглядывалась в него подозрительно и выжидающе молчала. Она боялась спугнуть ощущение, что, наконец, дождалась – у младшего сына появилось нечто серьезное. Ей так давно хотелось, чтобы он женился! Ольге Зосимовне было почти семьдесят, ее ровесницы уже давно нянчили внуков и даже правнуков. А она всю жизнь учила других, как воспитывать малышей, и никак не могла дождаться своих.
- Тебя что-то заботит? Личное?
Все-таки не выдержала, спросила, но очень осторожно. Он молчал, не знал, как ответить.
- Или я ошибаюсь, ты просто по апрелю дежуришь?
Он посмотрел на нее удивленно. Мама очень любила Окуджаву, но даже это не объясняло того, что она не знала, какой на дворе месяц.
- Не смотри так испуганно. Я еще в здравом уме и твердой памяти. Хотя, говорят, «если к сорока годам дом не наполняется детскими голосами, он наполняется кошмарами». А ведь мне больше сорока.
- Зато мне нет, а тебе грех жаловаться, в свои сорок ты имела троих детей.
- Но это было так давно. Уже можно начинать мучаться кошмарами.
- Так у меня еще пять лет до критического возраста.
- А, по-моему, ты заговариваешь мне зубы. Так в чем дело?
- Тогда скажи, при чем здесь апрель, тогда и я скажу.
- Эх, ты. Я думала, ты понимаешь фигуральные выражения. Помнишь, там в песне беспокойная мама волнуется, не бросила ли сыночка девушка. А он просто занят серьезными мужскими делами, не до девушек ему – по апрелю человек дежурит. Вот я и спросила, дежуришь, или в ней дело.
Лешка засмеялся.
- А я такой тупой, всю шутку тебе запорол. Знаешь, как некоторым людям приходится анекдоты объяснять. Помнишь, у нас Колька Трапезников был, просто беда. Все ржут…
- Смеются, Леша.
- Ну да, извини. Все смеются, а Колька заводит расспросы, совершенно серьезно: «А, понял, это он потому сказал, что он подумал…» Разберет по косточкам и смотрит так гордо. Больше рассказывать неохота.
Мама улыбнулась.
- Будешь говорить?
А с кем еще поделиться, как не с мамой? И почему это ему раньше в голову не пришло?
- Да говорить нечего. Я ее – с первого взгляда, а она меня даже не замечает. И я не знаю, как подступиться, и все говорят, что она – трудоголик, и нервы у нее – канаты, и никто ей не нужен.
Мама посмотрела на него внимательно.
- А тебя все это не пугает, правильно я поняла?
- Абсолютно правильно. Ни малейшим образом.
- Вот и хорошо. Никогда, запомни, никогда, не слушай доброхотов, которые все знают. Когда я выходила замуж за папу, столько наслушалась! Причем, знаешь, что самое смешное?
- Ну?
- Лешик, у тебя в последнее время появилось это «ну». Оно не украшает твою речь!
Бедная мама! Она даже отдаленно не представляла себе, как далека та речь, которую ему приходилось слышать каждый день, от той, которой его учили в детстве. Но, вообще-то, она права, планку опускать негоже. Вот к Борьке никогда ничего не липло, впрочем, поэтому он и в монастыре.
- Послежу, мам.
- Будь добр. Так вот, самое смешное, что многое из того, о чем меня предупреждали, оказалось правдой. Но это ровным счетом ничего не изменило, я только потратила лишние нервные клетки и засорила голову. Понимаешь, о чем я? Если человек тебе предназначен, то никакие мудрые предостережения не имеют цены. А постичь это ты можешь только сам.
Какая она умница, мама! Другая бы сказала, да ну ее, раз все с ней так непросто.
- А вот как же, мамуль? У духовника ведь берут благословение на брак. А если он не благословит?
Мама помолчала, подумала.
- Трудный вопрос. Я много об этом читала и думала не раз. Мне кажется, что нельзя всю ответственность за свою жизнь перекладывать на духовника. Если ты ошибешься, ты сам и отвечать будешь, если духовник, будешь другого обвинять, при том, служителя церкви, а здесь соблазн вообще отойти. Раньше, между прочим, родители брак благословляли, а батюшка уже потом, когда венчались. Но у тебя ведь пока так вопрос не стоит?
- К сожалению, нет.
Мама встала, подошла к нему, взъерошила волосы, как в детстве. Рука у нее была теплая, родная и знакомая. Он потерся головой об эту руку. И почему нельзя обратно вернуться? Чтобы все жили вместе, и все были живы, и не надо было бы решать ничего взрослого и важного, а самое важное было бы – пойти в воскресенье в парк или в уголок Дурова. Так нет же, эта река, в которую нельзя войти дважды, никуда не делась, также неумолимо течет со времен Гераклита, который первым ее заметил. Может, потом, там, после всего, будет что-то похожее на детство? Наверное, совсем неканонично, подумал он. Или нет?
- Знаешь, сынок, прислушайся к материнской интуиции. Я почти уверена, все устроится, и в самое ближайшее время.
- Прислушаюсь, с удовольствием. Вот если бы она говорила что-нибудь другое, ни за что бы не стал.
- И правильно, грош ей цена, такой интуиции. И молиться не забывай, Господь, Он всегда слышит.
Этот разговор произошел в воскресенье, а в понедельник к нему в кабинет вбежал встрепанный Вадик, его юный, но толковый помощник. На широком румяном лице, больше подошедшим бы молодой деревенской девушке, выросшей на экологичски чистых продуктах, сияла широченная улыбка. Он был возбужден и жаждал приключений – их звали отмечать какой-то важный для фирмы договор.
- А кто зовет? Александр Юрьевич? – при Вадике он всегда так называл Сашку, сказывалось мамино воспитание.
- Нет, Александр Юрьевич тоже там, но всех собирает Лариса…то есть…Лариса Николаевна.
Сердце ухнуло, застучало и покатилось куда-то, вместе с головой. Только не ошибиться, сейчас или никогда. А что, собственно, он мог сделать? Если бы он был женщиной, подкрасился бы, причесался. А так что? Волосы он всегда стриг коротким ежиком, причесывай, не причесывай, никто не заметит. Что бы такое придумать, мозги совсем расплющились. Выручил Вадик.
- Алексей Саныч, гитару возьмите, может, попоем?
- Может, и попоем, - обрадовался Лешка, это была отличная придумка, они с гитарой – это сила. – Опыт подсказывает, что сначала попьем, а потом и попоем, конечно.
У нее что-то случилось, подумал он сразу, как только вошел в большой офис. Она показалась ему очень красивой: глаза блестели, губы смеялись, руки сжимали рюмку, но он видел, что глаза мокрые, а губы подрагивают, и веселье лихорадочное, почти истерическое. Сашка, когда уходил, шепнул ему. «Дерзай, по непроверенным слухам, Сережка с дороги ушел». Вот в чем дело! Сначала захотелось вмазать кулаком по столу, значит, он для нее что-то значит, этот Сережка, которого он всегда недолюбливал, а потом прошло. У него самого тоже много чего было – раньше. Ну и что? Теперь, с этого дня, все будет по-другому.
А потом и впрямь, словно кто его по веревочке вел. Его убеждали, что ей никто не нужен, а Лешка оказался рядом в тот момент, когда он был не просто нужен - без него ей было не обойтись. И ведь вот что интересно, он таблетки от похмелья с собой сто лет не носил, давно надобности не случалось. А в тот день взял зачем-то. Дома у нее он бы, конечно, лучше сам остался, он-то знал наверняка, как ей будет потом плохо. Он бы и водички ей принес, и в туалет бы на руках носил, если б это нужно было. Но только он хорошо понимал, с ней так нельзя, и, если он хочет, чтобы она в нем нуждалась, надо потратить много времени. Как там, в сказках, еще баба Женя читала, «три пары железных сапог истоптать, три железных посоха сломать, три железных просфоры изглодать». Вот как на скрипке сразу играть не научишься, так и здесь. Зато потом такая музыка получается! Он знал, его спасение – стать необходимым. И он терпел, что она с ним встречается, чтобы забыться, развеяться, а потом почувствовал - все теперь иначе. Ей стал нужен он, Леша, а не заменитель того, что не сбылось.
И вот еще какую странность заметил: чем больше он ее узнавал, тем больше любил, до этого всегда получалось наоборот. Как в знаменитом фильме, стоило представить, что женщина будет мелькать каждый день перед глазами – туда-сюда, туда-сюда, сразу хотелось бежать. А сейчас мечталось, чтобы она мелькала, он только об этом и думал. Или вот, тоже удивительно - ее недостатки и слабости, то, что в других людях его непременно насторожило бы и даже шокировало, в ней воспринималось совсем по-другому, как слабость и даже болезнь, с которой необходимо бороться, но из-за которой человека жалеешь и любишь еще больше…
Вот ему иногда представлялось, что они приехали в Ларин родной город, вошли в дом, их все встречают, обнимают, им рады, и она тоже начинает радоваться в ответ, и совесть, наконец, отпускает, и все становится по-новому, а кто старое помянет – тому глаз вон. И ему было так приятно смотреть, как она становится такой, какой пока видел ее только он – и Он.
Глава четвертая. Новый дом.

       В самом начале декабря, в воскресенье, он привел ее к себе домой - знакомить с мамой.
Они жили в самом центре, на старой, довольно узкой, улице, между Садовым и Бульварным кольцом. У нее когда-то было другое название, но в новые времена ее переименовали, назвали именем знаменитого писателя-демократа, и, надо признать, это было лучшее из того, что с ней могло случиться. Другим столичным улицам повезло куда меньше.
 Дом, построенный явно в семидесятые, хоть и нес на себе незабвенные черты городской архитектуры советской эпохи, все-таки отличался от своих плебеев-собратьев – он был кирпичный аристократ, с большими балконами, эркерами, красивым ухоженным зеленым двором. Он и внутри впечатлял – громадный холл, просторная лестница, уважительный консьерж, хранивший в своем облике следы бывшего работника одного из управлений известной силовой структуры.
- Добрый вечер, Алексей Александрович, - сказал он и привстал.
- Здравствуйте, Иван Андреевич, - ответил Лешка. – А Вы опять сегодня? Отдохнуть не дают.
- Да Юра приболел, сердце, что ж, пора уже, все-таки возраст у нас.
- Ну, что Вы, вы еще молодцами, это наше поколение жиденькое, а ваше – хоть куда.
Вот умеет он найти нужные слова, и где только они у него лежат, у нее так не получается. Может, правда, в происхождении дело, многовековой опыт общения с прислугой? Нет, что-то другое. Видимо ему, как ни странно, люди интересны, и этот пожилой вахтер в том числе.
Иван Андреевич приосанился, вышел из-за перегородки и вызвал им лифт.
- Ну, зачем Вы так беспокоитесь, мы бы и сами справились.
- Это моя работа, - с достоинством ответил он. – А для вас мне приятно ее делать.
У него в каморке играл приемник. «Балям, балям, балям», - пел хрипловатый голос Пиафф любимый Ларисин вальс. Вдруг заколотилось сердце, почему-то подумалось, что, вот, это та самая Москва, которую она когда-то рисовала в воображении, и, наконец, она вытащила счастливый жребий - оказалась в самом ее сердце.
- Как жалко, - вырвалось у нее, когда закрылись двери лифта.
- Что? – Он смотрел на нее обеспокоенно, и ей захотелось его поцеловать, или потрепать светлый ежик волос, или сделать ему еще что-нибудь приятное.
- Песню больше не слышно, - ответила она смущенно.
- А ты тоже ее любишь?
- Еще бы! У нас на набережной ее все время крутили. Я тогда слушала и думала, как уеду отсюда далеко – может, и в Париж.
- Не жалеешь?
- О чем?
- Что не в Париж.
- Не жалею. Здесь ты…
Он привлек ее к себе, медленно, осторожно поцеловал, она любила, когда он целовал ее так.
Они уже приехали. Двери лифта открылись, она увидела просторный холл, кашпо на стенках, пару драцен в кадках, какие-то эстампы и двери трех квартир.
Лешка показал на центральную.
- Вообще-то нам сюда. Но я хотел сделать тебе подарочек. Можно? Правда, он такой, неосязаемый.
Слегка растерянная, Лариса кивнула. Она плохо представляла себе, что за неосязаемый подарочек можно сделать перед дверью лифта, но в ней уже уверенно поселилась привычка доверять Лешке. Кроме того, ей малодушно хотелось оттянуть время, она волновалась, как перед экзаменом.
Они прошли несколько шагов, он распахнул еще одну дверь, которую она сразу не заметила.
- Ой, а куда это мы? – Вырвалось у нее, и она разозлилась на себя за это, не хватало еще, чтобы Лешка увидел, что она робеет.
- Да на общий балкон, ничего страшного. Закрой, пожалуйста, глаза.
Она покорно закрыла, это напомнило ей детство и игры в сюрпризы, когда не боишься закрыть глаза, потому что знаешь: когда откроешь, будет только лучше.
Он повел ее куда-то.
- Открывай!
- Ох! – Только и сказала она.
Перед ней расстилалась Москва. Шпили высоток, пятна парков и скверов, крыши, крыши, крыши, и под каждой – своя жизнь. Где-то далеко – Кремль, или ей только так показалось, потому что на глаза вдруг набежали слезы.
- Не Париж, конечно, но, по-моему, ничуть не хуже! – Лешка обнял ее за плечи. - А для полноты картины – звуковое сопровождение…
Он запел – негромко, но очень чисто, как он всегда пел. «Балям, балям, балям!» неслось над зимней Москвой, и ей хотелось плакать и смеяться одновременно, и слушать, как он поет, и никуда не уходить с этого холодного балкона.
- Лех, ты, что ли, соловей ты наш московский?
На балкон, наискосок под ними, вышел седой коренастый человек в одной тельняшке. Лариса слегка поежилась.
- Ну, а кто же? - Ответил Лешка слегка смущенно. – Здравия желаю, Антон Сергеевич! Я, вроде, негромко…
- Да не бери в голову, это уж я по-стариковски привык ко всему прислушиваться, думаю, откуда ж это радио поет, ну, и притопал сюда. Не дрейфь, хорошо поешь. А только лучше б наше спел, морское. Вы бы, барышня, извините, не знаю, как звать-то Вас, попросили его «Флагманский марш» спеть – ну, слезы! То есть, я хотел сказать, слезу вышибает.
Лешка засмеялся, обнял Ларису за плечи и сказал.
- А барышню зовут Лариса, и она – моя невеста. Мы к Вам специально как-нибудь зайдем, и я Вам что хотите спою.
- Вот это здорово! И что остепениться решил, приветствую, это дело хорошее, а то такой парень, и не пришей кобыле хвост, куда годится. А раз невеста, так и нечего ее на морозе держать, небось, наследников хотите!
- Ваша правда, - забеспокоился Лешка. – Ты не замерзла?
- Немножко, - ответила она честно.
- Ох, какой же я обалдуй, заморозил тебя.
- Нет, мне так понравилось, и вид, и как ты пел, да еще по-французски.
Он махнул рукой.
- Невелика заслуга, я этот французский с двух лет учил.
Он крепко обнял ее.
- Все, пошли домой, а то ты в ледышку превратишься.
- Нет, - ответила она тихо. – Теперь нет. Ледышкой я уже была. До тебя.
Он опять поцеловал ее. Потом, отдышавшись, они вспомнили про Антона Сергеевича, но его уже не было.
- Как неудобно, - сказала Лариса, поправляя шапочку, - даже не попрощались.
- Ничего, Антон – морской волк и покоритель женских сердец, он все понимает. Правда, теперь он давно на приколе, жена умерла, дети – кто где, так что я по-соседски его навещаю. Знаешь, одинокая старость, это очень страшно.
«Значит, дети - подонки», - хотела она сказать, но вовремя промолчала. А она сама? Когда последний раз родителей видела? Хорошо, что с ними Юрка и Иришка, а, если бы и они уехали? Так что ей на эту тему лучше рта не раскрывать.
- Ну, вот мы и пришли.
Она очнулась от невеселых размышлений, когда Лешка уже нажимал кнопку звонка.
- Ой, ну я же не готова!
- А ты что, волнуешься? – он посмотрел на нее удивленно. – Вот уж не думал. Ты что, мама – очень хорошая, и она заранее тебя любит.
Она не успела ответить, потому что дверь распахнулась.
На пороге стояла стройная женщина в мягком ангорском свитере и длинной широкой юбке. В полутьме коридора невозможно было определить ее возраст, а осанка еще больше запутывала – такая прямая спина и гордая посадка головы теперь встречаются только у балерин. Лариса совсем растерялась, конечно, рассердилась на себя за это, но сердце продолжало биться чаще, чем положено, и униматься не собиралось, невзирая на ритмичные глубокие вздохи и мысленные уговоры.
Женщина улыбнулась и заговорила. Голос у нее был молодой, и очень звучный, так говорили в старых радиоспектаклях известные актеры прошлого.
- Здравствуйте, душа моя. Очень рада Вас видеть. Давайте знакомиться. Ольга Зосимовна, как Вы понимаете, счастливая мать этого молодого человека.
Она протянула руку. Лариса пожала ее. Рука была тонкая и маленькая.
- Лариса.
- Проходите, прошу Вас.
Они прошли в большую комнату, Лариса огляделась.
       Много книг, мало мебели, посредине – большой круглый стол, покрытый белой скатертью, и сервировка - такая, что ей сделалось страшно, вдруг она перепутает что-нибудь. Она и раньше хотела понравиться Лешкиной маме, но теперь это желание стало куда сильнее. Но нравиться нарочно она не умела, это могло произойти только само собой, как любил говорить Лешка, «если Господь сподобит». «Господи, - вдруг неожиданно для себя самой подумала она. – Господи, сподобь, пожалуйста, если Тебе нетрудно».
На столе было столько всего вкусного! Какой-то слоеный рыбный салат, завитки из соленой рыбы, еще что-то красивое и необычное, Лариса даже растерялась, за что браться, и она боялась ошибиться с вилкой или ножом. Но Ольга Зосимовна держалась просто, смотрела на нее с участием и интересом, не обращала ровно никакого внимания на то, какую вилку или нож она берет, так что Лариса вскоре совсем освоилась и почувствовала себя уютно и хорошо. Она даже не представляла, как, оказывается, ей не хватало дома – чтобы сидеть в тепле, и есть заботливо приготовленный ужин, и чтобы тебя слушали и кивали, и радовались победам, и горевали от неудач.
- Лара, если не возражаете, я Вас буду так называть…
- Конечно, не возражаю, меня все так зовут, и Леша тоже, только, если можно, на «ты».
- С удовольствием. Ларочка, ты мясное из-за нас не берешь?
- Как это?
- Из-за того, что мы постимся.
Ларисе стало страшно неудобно, она-то про это напрочь забыла, да и не задавалась никогда вопросом, что это конкретно значит – поститься. «И какая же я эгоистка, ведь Лешка мне про пост говорил, а я даже толком и внимания не обратила и не спросила ничего».
- Н-нет, я не поэтому, - ответила она честно, ну, что поделаешь, не получалось по-другому, - просто столько всего другого вкусного.
- О, видишь, мама, родная душа, - сказал Лешка и обнял ее за плечи.
- Вижу, - улыбнулась Ольга Зосимовна, - я так и думала.
- А потом я по рыбе соскучилась, - продолжала Лариса, помимо своего желания, «и кто только за язык меня тянет, зачем откровенничать». – Я ведь на Волге выросла, а полуфабрикатов рыбных, ну, чтоб в печку и на стол, мало, так что я и не помню, когда рыбу ела.
- Бедная девочка, - искренне опечалилась Ольга Зосимовна. – Но ведь у тебя тяжелая работа, тебе надо нормально питаться, а ты все ешь готовое из печки. Ну, ничего, это мы поправим.
Мы? Будущая свекровь думает, что они будут жить здесь? А, собственно, почему ей так не думать, если они ни о чем не договаривались. Это, может, и смешно, но они ни разу не обсуждали, где будут жить. Возможно, Лешка считал само собой разумеющимся, что они будут жить вместе, но мог бы хоть ей об этом сказать. Да нет, на него совсем непохоже, чтобы он с ней не посоветовался, просто, в эйфорическом состоянии забыл о бытовых вещах. Ну, а, если вернуться к баранам, все-таки где – здесь, в уютном, обжитом доме или у нее в чужой перевалочной квартире. Она, конечно, там привыкла, но Лешке может быть трудно. Ей самой это было удивительно, но Лешкины возможные неудобства казались для нее такими же значимыми, как свои. А почему не здесь? Тут так хорошо, уходить не хочется.
Она представила, что надо одеться, выйти в морозную влажную ночь, она до сих пор чувствовала эту влажность московского воздуха, поэтому плохо переносила здесь и жару, и мороз. Лешка, понятно, поймает машину, но придется подождать, а липкий холод будет забираться под воротник, и ноги в дорогих высоких сапогах все равно замерзнут.
Он ее проводит, они распрощаются, и она останется одна в чужом доме, который так и не сумела сделать своим. Вот Женька, та везде вила гнездо, где бы ни оказалась, а она из другого племени. А какого? Если б знать…
Но сегодня вряд ли кто-то предложит ей остаться.
- Лар, ты о чем задумалась?
Леша, как всегда, на страже ее настроения.
- Ни о чем, просто так хорошо, я и расслабилась. Даже уходить не хочется…
«Ох, да что же это сегодня с моим языком!»
- А зачем тебе уходить? У нас четыре комнаты, не считая холла, так что уж как-нибудь разместим тебя.
- Неудобно как-то, - замялась она, понимая, что внутренне уже согласилась.
Будущая свекровь тоже это поняла, как и то, что нужно еще немножко поуговаривать, так Ларисе проще будет сказать «да».
- Неудобно в холод ехать через весь город, когда здесь места полно.
- Браво, мама! Так и есть. – обрадовался Лешка.
- Хорошо, - согласилась Лариса. – Вообще-то мне тоже не хочется никуда ехать.
Ей постелили в бывшей комнате старших Лешиных братьев. Довольно спартанская обстановка, подумала она, оглядываясь, пока Ольга Зосимовна, невзирая на ее протесты, стелила ей кровать. Два одинаковых дивана, на один из которых ей предстояло лечь, пара кресел, письменный стол с крутящимся стулом и компьютер. Похоже, компьютер и был самой дорогой вещью в этой комнате. Ей подобный стиль импонировал, она жутко не любила ничего лишнего: рюшечек, салфеточек, календарей на стенах и искусственных цветов.
Здесь стены были почти пустыми, только на одной висело несколько фотографий – мальчик в матроске и белом беретике с помпоном, высокий юноша с худой длинной шеей, в костюме и при галстуке, и довольно крупный мужчина в толстом свитере и очках. Судя по всему, это был один и тот же человек в разные периоды своей жизни. Ольга Зосимовна заметила, что Лариса рассматривает фотографии.
- Это Петя, мой старший сын. Он теперь далеко – в Америке.
В то время люди говорили о родственниках в Америке с гордостью, а она произнесла это грустно, и даже как будто сочувственно.
- Да, - она вздохнула и присела на кресло. – Знаешь, когда я родила Лешика, мне говорили: ну, и богатая же ты, а внуков сколько будет! И только тетя, светлая голова, моя приемная мама, сказала: «А это уж, как Бог даст!» Как в воду смотрела, ни одного пока не дал. Петя очень давно женат, но детей нет, жена долго лечилась, не помогло. Скорее всего, и не будет уже – ведь им по пятьдесят. Боречка, второй сын – монах…
Она явно хотела продолжить, но Лариса не дала. Уж очень ее это поразило – не в книге, а в семье, куда она скоро войдет – живой монах? Да быть не может, Лешка никогда ей не говорил про это.
- Монах??? – Вырвалось у нее.
- Ну да, - спокойно сказала эта удивительная женщина. – А Леша тебе не говорил? Очень на него похоже, он у нас, как разведчик, пока не начнешь пытать, ничего не узнаешь. Ты ведь не пытала?
Она спросила это безо всякой задней мысли, Лариса была в этом уверена, но ей почему-то сделалось стыдно. Не только не пытала, но даже никогда не спрашивала, что у него за братья, где и чем они живут. Знала, что отец умер, когда-то был шишкой, как тогда выражались, потому они и живут в Центре, мама – педагог, доктор наук, преподает, ну, и все. А, оказывается, вон сколько всего! Один брат – американец, другой – монах, как в кино. Только это кино – ее будущая жизнь. Все-таки, чтобы в фильме играть положительные играть, надо больше людьми интересоваться. А как жалко Ольгу Зосимовну, такая хорошая, и вдруг такое! Монастырь, это же смерть живьем, а ведь этому Боре только чуть за сорок.
- Вы очень переживаете? – спросила она так мягко, как только могла.
- О чем? О том, что Лешка такой скрытный? Да нет, я к этому привыкла, отцовская черта.
- Нет, о том, что сын в монастырь ушел.
Она улыбнулась.
- Нет, конечно, но я понимаю, почему ты спросила. Мой муж тоже далеко не сразу это понял, а ведь тогда Боря не в монастырь, просто в семинарию поступил. А потом признал его правоту. Видишь ли, извне и изнутри смотришь по-разному и видишь поэтому разное. Люди думают, что монастырь – это своего рода смерть, уход от жизни. А, на самом деле, это – жизнь, гораздо более активная, чем у многих очень бурно живущих людей
Лариса хотела возразить, но не нашла слов, а Ольга Зосимовна прикрыла ее руку своей и слегка сжала.
- Это осознать непросто, но со временем ты будешь также на это смотреть, я думаю.
Лариса в этом вовсе не была уверена, но то, что Лешина мама так о ней думала, ее порадовало, и она промолчала. В конце концов, видимо, она действительно не все понимает, ведь еще полгода назад ее весьма удивили бы собственные нынешние поступки, может, еще через полгода или через год, ей и уход молодого человека в монастырь покажется чем-то очевидным и не требующим объяснений.
- А третий мой сын, как тебе известно, очень долго искал свое счастье. Так что на вас вся надежда, больше внуков мне ждать неоткуда.
- Мы постараемся, - пролепетала она.
Ну, почему эта женщина, абсолютно простая в обращении, вызывала у нее какую-то робость и желание во всем соглашаться?
Еще долго потом, попрощавшись с ней и с Лешкой, приняв душ и облачившись в душистый и мягкий халат, она думала про этих внуков. Вот уже второй человек ей сегодня об этом говорит, и, вообще-то, нет ничего естественней, если подумать. Люди решили пожениться, конечно, у них должны быть дети. Но она как-то упустила это из вида. Еще совсем недавно представить себя матерью Лариса просто не могла. Это она – пеленает, качает, достает грудь и кормит маленькое, красное, беспомощное существо. Ну, уж нет! А как же работа, ярмарки, договоры, издательства, презентации, магазины и все остальное, такое важное, необходимое – ее жизнь? Она ведь почти десять лет живет этим, и что – все бросить? Ради чего?
Но вспоминалась теплая, маленькая, пахнущая чем-то совершенно особенным, Тася, ее лепет, новые словечки, пухленькие ручонки с неловким пальчиками, и ответ напрашивался сам собой. Но она не может так сразу, она еще не готова! С другой стороны, никто и не приставляет ей пистолет к виску, Лешка не будет ее торопить, чтобы кто не говорил, она знала. А там видно будет. Она даже упустила из виду, что решила положиться на тот самый русский «авось», который она всегда так ненавидела. Впрочем, теперь она многое делала и думала из того, что раньше считала для себя невозможным. Кровать оказалась очень удобной, белье ароматным и даже, кажется, слегка накрахмаленным, чего Лариса не встречала с тех пор, как уехала из дома. Конечно, она заснула, не додумав какую-то мысль.
Она не могла бы сказать, долго спала или нет, провал в сонную вату был мгновенным и глубоким, ей было там, во сне, так хорошо и сладко, что, казалось, выбраться оттуда выше ее сил. Но вдруг, сквозь обволакивающий сонный туман, она услышала голоса. Они были не очень громкими, видно, говорившие старались сдерживаться, но, поскольку шел спор, это им не слишком удавалось. Даже сквозь дрему она узнала Лешкин голос, и поневоле стала прислушиваться, хотя еще не очень понимала – наяву это или ей все снится.
- Нет, мама, тебе совершенно необязательно ехать, я прекрасно справлюсь сам.
- Да? И как же ты повезешь ребенка?
- Элементарно. Ты думаешь, я уж совсем. На заднем сиденье, конечно, я в курсе, что детей на переднем не возят.
- Раз уж ты выбрал это выражение, – было понятно, что Ольга Зосимовна не выбрала бы такое выражение ни при каких обстоятельствах, - отвечу тебе в твоем стиле. Ты все-таки – совсем. Как ты себе представляешь двухлетнего ребенка, сидящего на заднем сиденье в одиночестве?
Лешка, видимо, слегка растерялся, повисла пауза, а Лариса получила время, чтобы сесть на постели и ущипнуть себя за запястье, она всегда так делала, когда надо было быстрее проснуться. Ребенок…Откуда здесь ребенок и зачем его везти куда-то среди ночи?
- Ну, представляю…Сидит себе и в окно смотрит.
- Значит, не представляешь. В девяноста девяти случаях из ста, ребенок ползает, крутится, встает и смотрит в заднее стекло, падает на поворотах и при торможении, пищит, болтает, плачет и так дальше. Так что без меня тебе не обойтись.
- Ну уж нет. Тогда придется будить Лару, хоть это и садизм. Тем более, девочка ее хорошо знает.
- Меня она тоже немножко знает, и я не позволю будить Ларису. Мы сами ее оставили ночевать, а теперь поднимем среди ночи!
- Мама, но у тебя больное сердце! Я знаю Лару, она сама потом тебе не скажет спасибо, если узнает, что мы даже не спросили ее.
- Леша, ты совершенно не понимаешь, что девочка (а это, кажется о ней, Ларисе, как приятно) много лет живет одна, спит не поймешь в каких условиях…
- Ну, ты и скажешь. Спит в нормальной московской квартире…
- Но не дома! А сейчас она оказалась дома, и ты предлагаешь ее этого лишить?!
- Мне тоже этого не хочется, но раз такие обстоятельства. И твой героизм, мама, может выйти боком другим людям. Между прочим, пока мы здесь препираемся, ребенок все еще там.
Ларисе очень понравилось слушать, как они оба ее любят и заботятся о ней, может, в другой ситуации, она бы еще потянула удовольствие, но сейчас ей стало как-то очень тревожно: девочка, ребенок, да еще который хорошо ее знает – кто это может быть, кроме Таськи? Что же там случилось?
Ольга Зосимовна искала нужный ответ, надевая при этом сапоги, когда Лариса возникла в холле.
- Ох, мы все-таки тебя разбудили!
- Ларик, мы шумели?
Какие они милые, оба, и так похожи друг на друга, сейчас, в приглушенном свете бра, это было почему-то особенно заметно.
- Нет, - без зазрения совести соврала она, хотя вообще-то этого не любила. Может, то была та самая пресловутая «ложь во спасение», поэтому и получилось так легко? – У меня сон интересный кончился, я и проснулась, а тут, слышу, вы разговариваете…
- Лучше скажи, кричите, - вздохнула Ольга Зосимовна. – Ну, раз уж так вышло. Лариса, ты не волнуйся, ничего страшного, но нам сейчас придется поехать за Тасей.
- Не нам, то есть не тебе, а нам с Ларисой!
- Что случилось?
Лариса почувствовала, как ноги у нее становятся чужими, ватными, захотелось сесть на рядом стоящий пуфик. Но тогда они испугаются, может, вообще ничего ей не скажут. А ей надо знать. Но очень страшно. Кто? Женька? Тася? Так она и знала, рано или поздно что-нибудь случится, с пьяницами не живут, это еще бабушка всегда говорила.
- Да ничего особенного, - Лешка обнял ее за плечи, покачал. – Позвонили из детского сада, Тася сегодня осталась на ночь, там что-то произошло, она плачет, они не могут ее успокоить, а там ведь другие дети. Жене не смогли дозвониться, заведующая хорошо знает, что она наша протеже, вот и позвонили сюда.
Так, понятно. В голове прояснилось, значит, все и правда не так уж плохо. Но почему эта дуреха не отвечает? Мысли мелькали, а руки одевали сапоги, шапочку, Лешка даже не успел подать ей шубу. Вышли все вместе, Ольга Зосимовна справедливо рассудила, что сын не будет упорствовать при Ларисе.
Вечер был холодный, пошел снег, не хлопьями, как она любила, а противными скользкими острыми крупинками, которые Сашка Боровский называл перхотью. Машина тоже была холодная, руки без перчаток сразу замерзли, захотелось спрятать их под шубу, но она заставила себя вытащить мобильник. Набрала номер.
- У нее недавно день рождения был, у Женьки. Я ей телефон подарила, просила ему не показывать. Обещала, а там, кто знает.
«Аппарат абонента выключен или находится вне зоны действия сети», - сказал хорошо знакомый женский голос.
- Так я и знала, небось, выключила.
- Может, из-за мужа? – Осторожно спросила Ольга Зосимовна. – Ведь он в милиции работает, насколько я помню, тяжело, наверное. Поэтому просит отключить.
Просто, как все гениальное! Женька действительно ей рассказывала, что Коська, когда приходит домой в своей обычной кондиции, выдирает телефон из розетки – у него приступы ревности, и он боится, что пока будет спать, ей кто-то названивать будет. Женька, дурочка, на голубом глазу ей это выложила, вот, мол, как меня муж любит. И мобильник тоже выключать приходится, а то услышит звонок и обнаружит, что у нее новый телефон. Но тогда ей до утра точно не дозвониться. Может, оно и к лучшему, как-нибудь втроем они с одной Тасей управятся.
До детского сада доехали за пять минут. Это ж надо, какие теперь бывают детские сады. Старинный особняк, вокруг какие-то невероятные хвойники, даже из-за поднятого воротника Лариса успела разглядеть мохнатые пушистые лапы канадской сосны, колючий ковер казацкого можжевельника и заботливо укутанные в чехлы кипарисы и туи. Пара альпийских горок, причудливый каскад из квадратных ваз, сейчас пустых. Внутри чистота, мягкая мебель, приглушенный свет. Им открыли заранее, Ольга Зосимовна позвонила.
Ларису почему-то все это заранее вывело из себя. «Показушники хреновы, - подумала она. – И то, и это, насадили не поймешь чего, а ребенка успокоить не могут, среди ночи вызывают». Ничего, она им сейчас покажет, это не у Ольги Зосимовны в расслабляющей обстановке, здесь – ее выход, она им тут за Таську горло перегрызет!
- Проходите, прошу вас, - встретила их приятная полная женщина небольшого роста.
«Костюмчик нехилый, ничего себе, воспиталка! Деньги, стало быть, нормальные, а где воспитательный эквивалент? Ребенка не могут успокоить, педагоги!». Оказалось, правда, это – сама заведующая, а не воспитательница.
– Ольга Зосимовна, Бога ради, извините, но выхода не было. Сейчас она чуть-чуть успокоилась, но он с минуты на минуту может опять появиться, у него всегда так бывает.
 - Он – это кто? – Резко сказала Лариса.
- Он – это…- женщина со вздохом назвала фамилию весьма известного эстрадного певца – любимца истеричных школьниц, учащихся колледжей и прочих несовершеннолетних девиц.
- И что он здесь делает? Вроде, место и время неподходящее для концерта?
Заведующая чувствовала себя такой виноватой, что даже не спросила, по какому праву спутница известного методиста взяла на себя роль следователя.
- У него здесь сын. Макар. И он время от времени здесь у нас гастролирует.
- Макар? – ахнул Лешка, даже серьезность ситуации не могла его заставить удержаться от удивления.
- Ну да, - вздохнула она. – Такая игра «а-ля-рюс». Это сейчас модно.
- Тогда понятно, а то я подумал – неужели по святцам?
- Бог с Вами, какие святцы, он про них никогда и не слышал, как и бывшая жена.
- Про жену потом, - сказала Лариса. – Что произошло и где ребенок?
Заведующая вздохнула и рассказала следующее. Оказывается, Женька уже несколько раз оставляла дочку ночевать. «Евгения Андреевна – один из лучших наших воспитателей, у нее прекрасное образование, и дети ее любят, и мы идем навстречу, когда она просит…». «Идите, куда хотите, - подумала Лариса, - но хоть бы мне позвонили!». Хорошо, что сообразила не ляпнуть этого вслух, все бы очень удивились, в конце концов, никто не обязан был знать, что она опекает бестолковую Женьку. И вообще, заведующая все-таки не ее подчиненная – а жаль, уж она бы тут навела порядок! Тася, как выяснилось, всегда оставалась с удовольствием, не капризничала, домой не рвалась (еще бы, чего у нее там дома хорошего – папаша –пьяница?), а сегодня случилось непредвиденное.
Саша Китаев («звездный» папаша, недавно преодолевший тридцатилетний рубеж, именовал себя Сашей, так больше нравилось его малолетним поклонницам) посреди ночи воспылал отцовской любовью к сыну Макару, которого не видел месяцами. После развода с женой, тоже «звездой», правда, калибром помельче, он вел вполне беспорядочную жизнь, и в ней трехлетний Макар был явно лишним. В папашином репертуаре имелась, конечно, весьма слащавая песня про сыночка, который то ли сопит, то ли плачет, то ли бормочет, Лариса толком не помнила, но женский пол рыдал. Однако в реальной жизни отцовские чувства просыпались у него всегда неожиданно и, в основном, в ночные часы. Поскольку Саша привык получать то, что ему было нужно, сразу и безотказно, он, как только чувствовал прилив этих самых чувств, загружал в машину большую компанию, или, на худой конец, пару фотомодельного вида девиц и ехал в детский сад. Долго и надрывно звонил, потом качал права, называл фантастические суммы, которые платил за ребенка, заплетающимся языком требовал сына, и, наконец, получал.
Персонал был проинструктирован: в случае появления некондиционной «звезды» ребенка будить, тем паче, Макар отличался удивительно ровным, флегматичным темпераментом и не успевал до конца проснуться, пока родительские чувства еще пылали. Сашиного чадолюбия хватало ненадолго, и все заканчивалось благополучно. Иногда, пока он тряс и обнимал сонного ребенка, звонили его матери, когда-то тоже эстрадной певице, а теперь жене крупного бизнесмена. В тяжелых случаях она приезжала, говорила сыну пару ласковых, он огрызался, но стихал и вскоре ретировался. Она расточала улыбки, пила с «ночной заведующей» чай, извинялась, совала конвертики с деньгами, и все заканчивалось ко всеобщему удовольствию.
Но сегодня получилось по-другому. Во-первых, Саша не стал дожидаться, как обычно, когда ему приведут разбуженного сына. Охранник пропустил его без звука, потому что следовал распоряжению не конфликтовать с родителями – надо беречь курочку, несущую золотые яички. Воспитательница, человек опытный, уже готова была выдать ему полусонного Макара для серии отцовских объятий, но он почему-то потребовал, чтобы его провели в группу. Воспитательница вызвала заведующую, которая жила в соседнем доме. Та примчалась через пять минут, но ситуация уже сильно накалилась.
- Слышь, ты, я тебе плачу такие бабки, имею право знать, в каких условиях мой сын живет!
Саша говорил на повышенных тонах, почти кричал, при этом обнимал двух покачивающихся девиц, головы которых ощутимо возвышались над его собственной. Зато голос у него был не чета росту – и в такой ситуации это вовсе не казалось его достоинством.
Елена Сергеевна была весьма заслуженным «работником дошкольного воспитания», видела в своей жизни всякое и создала этот детский сад из ничего. При этом деньги волновали ее не в первую очередь, они были средством создать идеальный воспитательное учреждение, где детям было бы хорошо, а родителям – спокойно за детей. То, что в наших условиях этим могли пользоваться только богатые люди, она воспринимала, как печальную данность, главным для нее всегда оставались дети.
Она могла вызвать охранника, но в этом случае шума не избежишь. Раз уж он пропустил Сашу, ей придется самой расхлебывать последствия. Она попыталась достигнуть компромисса, пообещала, что Макара приведут, но любящий папаша стал кричать, рванул в группу, по дороге уронил кресло, стул, заорал, его спутники загоготали, девицы испуганно завизжали, дети проснулись и заплакали, только Макар продолжал безмятежно спать.
Впрочем, Саши хватило ненадолго – пропорция отцовской любви и принятого градуса оказалась, как и следовало ожидать, не в пользу любви. Немножко потискав сонного Макара, он дал отбой – веселая команда покинула детское учреждение. Елена Сергеевна еще успела выплюнуть в пошатывающуюся звездную спину, что Макару, возможно, придется искать другой сад, но, скорее всего, он ее не услышал.
Дети вскоре успокоились – все, кроме Таси. Она плакала, дрожала, без конца повторяла «дядя пяный, он пидет, Тася боится». Пришлось забрать ее из группы, постелить на кушетке в комнате заведующей, приставить воспитательницу. Но ведь это не выход, та, по инструкции, должна спать в группе. Елена Сергеевна была готова сама остаться ночевать в саду, но она понимала – если ребенок испуган, с ним должен быть кто-то родной, или, хотя бы, знакомый. Женька не отвечала, поэтому Елена Сергеевна вызвала Ольгу Зосимовну.
«Ну, конечно, бесплатница, поэтому спихиваете, небось, тот же Назар, или, как его, Макар, орал бы, так сама бы с ним спала!». Но, с другой стороны, это к лучшему, она теперь представляет себе, какое состояние психики у ребенка. И нечего девочке находиться у чужих людей.
- Ладно, это все Ваши проблемы. Надеюсь, Вы в состоянии их решить. Где ребенок?
- Елена Сергеевна, - мягко сказала Ольга Зосимовна, - Лариса очень взволнована, и уже поздно, поэтому…
«Угу, как это мило, она за меня извиняется. Ну, пусть разводят свои интеллигентские штучки, если это у них принято. Мне не до того, мне нужна Тася».
- Лара, я с тобой, если ты не возражаешь?
- Лешик, - она усмехнулась. – Лешик, не волнуйся, я не из тех, кто падает в обморок. А вот Тасю вид дяди с бородой может испугать.
Он кивнул, понял, что на этом поле она ориентируется лучше.
В уютном кабинете, на разложенном диване, лежала Таська. Рядом клевала носом симпатичная пожилая женщина, с добрым лицом няни из старых кинофильмов. Судя по всему, она дремала, а девочка что-то бормотала, всхлипывала, вздрагивала. Лариса бросилась к ней, прижала к себе маленькое, теплое, дрожащее тельце. Малышка открыла глаза, испуганно всмотрелась в лицо обнимающей ее тети, и сонно, успокоенно улыбнулась.
- Ваиса. Мама Ваиса. Посиди со мной?
- А зачем? – спросила Лариса, сглотнув комок слез, застрявших в горле, из глаз они все-таки полились, но в темноте этого не было видно, еще бы не хватало расстраивать девочку. – Лучше давай я тебя одену, и мы поедем домой.
- Не хосю домой! – испуганно сказала Тася. – Там пяный дядя. И папа пяный.
«О, Господи, если Ты есть, удержи меня от убийства, иначе я когда-нибудь поеду в Теплый Стан и лично пристукну эту сволочь – ее папашу!».
- Нет, заинька, мы поедем ко мне домой. Там только я, баба Оля и дядя Леша. Дядя Леша – добрый, и никогда не бывает пьяный.
- Ховосо, тада одей меня.
Елена Сергеевна помогла Ларисе одеть Таську, и через пять минут они уже сидели в машине.
- Она может спать в моей комнате, - сказала по дороге Ольга Зосимовна. - У меня большая кровать.
«Вот еще, никуда не отпущу», - подумала Лариса, покачивая на руках засыпающую девочку, а вслух сказала.
- Спасибо большое, но ей будет спокойнее, если утром она увидит рядом меня.
- Пожалуй, - согласилась свекровь. – Только, боюсь, ты не выспишься.
- Да разве об этом речь?
Ольга Зосимовна посмотрела на нее внимательно, и, казалось, с одобрением.
- И правда, не об этом. И я очень рада, что ты так думаешь.
Таська, видимо, поняв, что все ее злоключения кончились, заснула крепким сном младенца. Лешка донес ее до квартиры, положил на Петькину кровать, и сдвинул их с Ларисиной. Она была уверена, что не заснет, прислушивалась к Таськиному дыханию, в голове теснились мысли, но ритмичное и сладкое сопение девочки незаметно убаюкало и ее.
Утром они проснулись почти одновременно, Лариса чуть-чуть раньше. Вопреки опасениям «бабы Оли» она ощущала себя выспавшейся, несмотря на ночные приключения. Глянула на мобильник, лежащий на кресле – ого, половина одиннадцатого, вполне можно было выспаться, ведь они угомонились около часа. Но девочка какова! Ни разу за ночь не проснулась, после таких-то испытаний.
Она открыла глаза и посмотрела на спящую Таську. Та лежала на животе, одна рука на одеяле, другая – под щечкой. Личико было спокойным и безмятежным, и у Ларисы защемило сердце. Вот почему ей всегда хочется улыбаться и плакать одновременно, когда она смотрит на Таську? Это из-за того, что у девчонки в семье такое безобразие, или просто всегда, когда кого-нибудь любишь, то его обязательно жалко?
Она вспомнила, как бабушка ей рассказывала про своего жениха, который погиб на войне: «И уж так я его жалела, так жалела!». «Ты, наверное, ошиблась, - поправила умная Лариса. – Любила, да?». «Ну да, так то ж одно и то же!». Конечно, внучка не стала тогда объяснять бабушке, которая всю жизнь из деревни не вылезала, то, что каждый школьник знал – жалость унижает человека, все-таки ума ей на это хватило. А сейчас она думала, может, права была бабуля, хоть и имелось у нее за плечами всего пять классов? Вот, она, Лариса, дипломированный специалист и житель столицы, к тридцати годам пришла к тому же – любишь, стало быть, жалеешь. Таська заворочалась, потянулась и открыла глаза.
- Ваиса, - сказала она сонным голосом.
- Доброе утро, заинька!
Лариса осторожно поцеловала ее в ушко. Малышка захихикала.
- Ты такая секотайная! Секотишь меня.
- А ты тоже можешь меня пощекотать!
Таська радостно уткнулась носом Ларисе в ухо и засопела.
- Ховосо секотю?
- Лучше не бывает!
- Тада смеись! Када секотют, все смеются!
Лариса от души захохотала. Они еще немножко повозились, и решили вставать. «Бедный ребенок, - думала Лариса, одевая девочку. – Даже не спросила, когда мама придет, и почему она в чужом доме оказалась, видно, привыкла, что из рук в руки передают». Но она-то хороша, три недели не навещала Женьку, даже толком не знала, что у них там происходит, видишь ли, личной жизнью увлеклась, а ребенок, может, уже на грани нервного срыва. Правда, сейчас Таська была совсем непохожа на маленького встрепанного, дрожащего воробьишку, каким выглядела вчерашней ночью.
А что полагается делать маленьким девочкам по утрам? Наверное, то же, что и большим – одеться, умыться, позавтракать. А вот кормят маленьких девочек все же иначе, чем тетенек, в этом Лариса была уверена. Но для того, чтобы добыть подходящую пищу, нужно выйти на разведку.
Она одела халатик, причесалась, взяла на руки Таську и вышла из комнаты. В холле на зеркале была приколота записка: «Ларик, не волнуйтесь, мы ушли в храм, будем к двенадцати, завтрак на кухне. Целую крепко-крепко». Лариса усмехнулась – вот такие нежности с утра пораньше, однако приятно, как той самой кошке доброе слово.
- Ну вот, - сказала она. – Дядя Леша с бабой Олей оставили нам завтрак.
- А де они?
- В храм ушли, скоро придут.
- Я тозе хосю в хвам!
- А ты знаешь, что это такое?
Лариса была озадачена. Она, конечно, знала, что Женька бывает в церкви, но, что она маленького ребенка таскает с собой, оказалось для нее неожиданным.
- Знаю. Я с мамой хозю. Там батюска пвитясяет всех и поют, я поквоняюсь и квесюсь.
- Кланяешься и крестишься?
- Да, - важно сказала Таська. – От так.
Пухлые пальчики сложились, не очень ловко, но, кажется, правильно, и сотворили крестное знамение.
- Ховосо?
- Очень!
- А ты со мной в хвам пойдес? Ты зе тозе мама – Ваиса.
Таська с первого дня их знакомства почему-то звала ее мамой. Ей было приятно, но как-то неудобно перед Женькой, она вполне могла обидеться. Но ничего подобного, подруга воспринимала все по-своему. «Я ее даже не переучиваю, раз ты ей так нравишься, пусть будет мама Ваиса! Я свою крестную покойную всю жизнь мамой звала, а она была мне тетя, ну и что?»
А что ответить? Детям врать нехорошо, это Лариса знала. Если обещает, придется пойти. Правда, ребенок забыть может, у детей это быстро. С другой стороны, почему ей как-нибудь не сходить в церковь, раз уж Лешка туда ходит, и Ольга Зосимовна. Можно и Таську взять, не сегодня, конечно, в другой раз. Размечталась! Может, Женька ей ребенка не даст, хотя вряд ли, она вся поглощена «спасением утопающих», хотя Таську очень любит. А вдруг Лешка не захочет девочку брать, тогда как? Нет, она про это все думать не будет, как ее жених говорит: «Завтрашний день сам позаботится о себе».
- Ну, раз мама, то пойду – только в другой раз. Мы у бабушки спросим, где здесь храм, и пойдем.
На тарелке в кухне лежали оладьи с яблоками, заботливо прикрытые льняной салфеткой, с ними рядом записка, «разогрей в печке, в холодильнике бутерброды и пирог». Все было такое вкусное, Таська ела за обе щеки, и Лариса не отставала.
Пришли Лешка с мамой, попили кофе, Ольга Зосимовна взялась за обед. Они одели Таську и пошли на детскую площадку. Это Лешка придумал, и Лариса была ему за это страшно благодарна.
Девочка носилась колбасой с горки на карусели, с каруселей на качели, только и слышно было: «Покачай меня, поквути меня, тепей съехивай со мной, я бояюсь!», и Лешка делал все это безропотно и с удовольствием, особенно ему понравилось кататься с горки, это было видно.
- У тебя такой вид, словно голубая мечта исполнилась.
- Ага, - ответил он, утирая пот со лба. – Оказывается, вот чего мне в жизни не хватало. Любимая женщина, ребенок – и с горки! А ты не хочешь?
- Да что-то не очень. И вообще, я замерзла. Это вы скачете, как два зайца, а я на месте стою!
- А ты не стой, поехали с нами!
- Нет, я еще не созрела, - засмеялась она. – Или перезрела.
- Неудачная шутка. Сроку для созревания – до выходных, если, конечно, нам дадут ребятенка.
Она боялась поверить своим ушам.
- А ты хочешь?
- Конечно, должны же мы на свежем воздухе бывать. А без Таськи тебя разве вытащишь?
Что правда, то правда, холод Лариса терпеть не могла, последнее время они добегали от машины до Марка, и от его подвальчика до дома.
- А серьезно?
- Серьезно. Хочу. Я уже в том возрасте, когда дети начинают умилять. То есть, я и не знал, что в него вступил, но вот сегодня понял. А свои еще когда будут! И жалко малышку, ты же говоришь, у них там не фонтан.
- То есть абсолютно! Хотя это я так думаю, Женька-то правды не скажет, она знает, как я ее муженька люблю.
Лешка хмыкнул.
- Тогда ему не позавидуешь! Уж если ты не любишь…
- Зато уж если люблю!
Она звонко чмокнула его в щеку. Он засмеялся.
- Не в бровь, а в глаз! Мне сказочно повезло.
- Особенно по сравнению с Костиком, - хмыкнула Лариса. - Но я боялась, вдруг ты не захочешь. Мужчины редко любят чужих детей.
- Расхожее мнение. Хотя…Смотря, какие мужчины и каких детей. Данному конкретному мужчине очень нравится данный конкретный ребенок.
- Вот и хорошо, - сказала Лариса и потерлась носом о воротник его куртки.
Вечером позвонила Женька, извинялась, плакала, говорила, что Костик очень устает, поэтому телефон ему мешает, и пришлось выключить и тот, и другой. Ну, это она могла бы рассказывать Ольге Зосимовне, та ей бы поверила, это ведь она считала, что работать в милиции очень тяжело, а Лариса эту «тяжесть» хорошо знала. Но сегодня она не стала ее разоблачать, хотя еще вчера с удовольствием сделала бы это. Сейчас у нее было хорошее настроение, и надо было попробовать заполучить Таську на следующие выходные.
Когда они везли ее к Женьке, девочка хлюпала носом, прижималась к Ларисе, и ей тоже хотелось похлюпать. Правда, едва увидев маму на пороге, она тут же бросилась к ней и попрощалась с ними почти спокойно, только сказала:
- Дугой ваз подем на огвомную говку!
 С «огвомной» горки Лариса не разрешила ей кататься, опрометчиво сказала «в следующий раз». Надо же, а эта хитрюга запомнила!
- Конечно, я пока маму Ларису подготовлю, пусть учится с горки съезжать! Отпустите к нам как-нибудь девочку, Женя? Отдохнете пока, а моя мама будет просто счастлива.
Женька смущенно улыбнулась.
- Мне и так неудобно перед Ольгой Зосимовной, так получилось неловко!
- Да Вы что! Маме теперь на неделю впечатлений хватит, мы с братьями оказались никудышниками: сыновей трое, а внука – ни одного. Так что Ваша Тася – это для меня палочка-выручалочка, я-то один при маме остался, за троих отдуваюсь.
Женька расхохоталась – звонко, заливисто, и тут же напомнила Ларисе себя прежнюю. И глаза заблестели…Как он умеет людей к себе располагать! Она вдруг почувствовала мгновенный, но острый укол ревности. До чего же глупо. И совсем на нее непохоже, и повода никакого нет, а вот проскользнуло что-то такое.
- Ну, если выручалочка…
- Действительно, Жень, - Лариса уже с собой справилась, у нее эти бабские штучки долго длиться не могут, - чем в саду ребенка оставлять, лучше с нами. А супружеским парам с маленькими детьми надо иногда побыть вдвоем – психологи говорят, я читала.
Женька посмотрела на нее с радостным удивлением, и Лариса опять почувствовала укол – на этот раз совести. Подруга думает, что она и впрямь заботится об их отношениях с Костиком, а она просто ищет доводы, чтобы Таську выцарапать. Ну и ладно, все равно ребенку с ними будет лучше, чем с таким папашей. Вообще-то Лариса точно не знала, что в последнее время происходит у Женьки с мужем, она просто заведомо считала – ничего хорошего от Коськи Ильчевского ждать нельзя.
Около дома Лешка сказал ей:
- А может, поехали дальше? В смысле, ближе – к Центру. Переезжай ко мне, и до работы удобнее, и мама будет только «за».
Ларисе вовсе не хотелось возвращаться в свою квартиру. До Лешки она и не думала, нравится ей тут или нет. Хорошая квартира, нормальный район, ну, чужая мебель, какая разница, она на это внимания не обращала. Она даже любила свой универсальный диван – место для еды, чтения, безделья, работы и сна. А теперь ей казалось, что это не дом, просто нора, где она отлеживается, как лисица, в перерывах между охотой. Работа – жизнь, а дом – пересменок, а, оказывается, в доме тоже можно жить, и даже нужно. Вот бы сейчас развернуться и поехать к Лешке. Но она не могла так сразу, не умела, и все. Это ведь был не ее план, а она привыкла жить по своим.
- Нет, Лешик, не сегодня. И не уговаривай меня.
Он провел рукой по ее щеке.
- Не буду. Я же знаю, что это бесполезно. Но скажи, тебе хоть понравились эти выходные?
Она задержала его руку, потерлась о нее щекой.
- Очень. Мне уже давно не было так хорошо.
- Тогда почему…
Он не договорил.
- Ладно, не буду тебя пытать. Но на следующие приедешь?
- Обязательно. – как хорошо, когда рядом человек, который признает компромиссы. – Тем более, ты уже подписал нас на «бебиситтерство».
- Ух ты, какое слово!
- Так у нас в офисе выражаются некоторые продвинутые дамы. Нравится?
- Еще бы! Мой брат Петька бы оценил. Но просто нянька лучше.
- И то правда.
Они заполняли легким трепом время до неизбежного расставания. Она поцеловала его в щеку. Он взял ее за руку и притянул к себе. Лариса осторожно забрала руку.
- Уже поздно, Лешик. Я пойду. Не поднимайся, тебе еще ехать.
Он опять вздохнул, еще тяжелее. Вот как ему объяснить, что она тоже хочет, чтобы он зашел. Но ей страшно. Вдруг это окажется так же, как раньше? Нет, лучше подождать. Пока они еще в силах.
- Позвони, как придешь.
Она улыбнулась.
- Но я уже одной ногой в лифте, через минуту приеду.
- Вот через минуту и позвони.
- Ох, и нежности при нашей бедности! Мы столько разговариваем, что я бы уже давно спать легла.
Но она задержалась еще на минутку.
- Лешик, подойди поближе.
Он подошел.
- Дай-ка я перекрещу тебя. Я видела, так твоя мама делает. Все-таки я, как-никак, тоже крещеная, а тебе еще ехать.
Она встала на цыпочки и старательно, по памяти, стараясь не перепутать право и лево, перекрестила его.
- Теперь иди.
- Вот теперь пойду.
Он звонко чмокнул ее в щеку, и, уже открывая дверь подъезда, весело крикнул:
- А все-таки ты – садистка, хоть и крещеная!
Она улыбнулась и нажала кнопку лифта.

Глава пятая. Через Рубикон.

До свадьбы оставалось три недели. За это время их жизнь вошла в новый ритм. Рабочая неделя проходила, как раньше, в пятницу вечером они ездили к Марку, или в театр, или просто гуляли, если было не очень холодно, а потом приезжали к Лешке. Ольга Зосимовна уже ложилась в это время, но на кухне их всегда ждал ужин, и какая-нибудь вкуснятина к чаю, и написанная четким почерком записка, где им подробно объяснялось, что можно и нужно есть и пить, и это было приятно, уютно и хорошо. Лариса ждала пятничного вечера целую неделю, но почему-то в воскресенье всякий раз возвращалась к себе. Она знала, почему это делает, но ей не хотелось говорить об этом Лешке. Только однажды, когда он прямо спросил ее и не ответить было невозможно, она сказала – довольно неубедительно, во всяком случае, ей так показалось:
- Лешик, мне хочется, чтобы свадьба была свадьбой – знаешь, как раньше, чтобы жизнь изменилась в один день. А если я сейчас у вас поселюсь, вообще ничего не изменится.
Лешка хмыкнул.
- Ну, вообще-то, как физик тебе скажу, чистота эксперимента уже нарушена. Ведь ты же живешь у нас на выходных. Меня просто переворачивает каждый раз, когда ты уезжаешь.
- Прости меня. Я тебя совсем замучила. Но я не хочу, чтобы у меня с тобой было, как раньше бывало, понимаешь?
- Понимаю. Вообще-то мне полагалось бы думать также. Верующий человек просто обязан так рассуждать. Но я слабый. По крайней мере, по отношению к тебе.
Ей опять стало стыдно. И особенно от того, что она бессознательно давила именно на его убеждения. Она понимала, он просто не чувствует себя вправе настаивать, мучается тем, что в нем вообще происходит эта борьба. А она пользуется этим – и еще многим. Его любовью, заботой, пониманием, хорошей памятью, любовью к Москве, умением быть всегда рядом, когда он нужен. И светлыми мягкими волосами, и совсем не колючей бородой, и по-мальчишески легкой походкой, и даже тем, что ему запросто можно уткнуться в плечо, когда этого хочется – благо, она и достает ему ровно до плеча.
- И знаешь, что я заметил, - продолжал между тем Лешка слегка смущенно, - чем холоднее, тем ты кажешься дальше, летом почему-то расстояния не выглядят такими большими.
- Выдумщик ты, - она смеялась и ерошила ему волосы. – Ну, подожди, три недели, ведь это – ерунда.
Ее мучило и то, что она так и не решила ничего насчет венчания, и, хотя Лешка молчал, она знала, рано или поздно обет молчания будет нарушен. Недавно он ей сказал, что перед самой свадьбой уедет на два дня в монастырь, где сейчас был Борька, ему это необходимо. Она не очень понимала, зачем, но привыкла ему доверять и уважать его потребности. Но уж в монастыре-то его наверняка спросят, в какой брак он вступает – венчаный или нет. И что ему отвечать?
Ей очень не хотелось подводить Лешку. Она уже знала: у верующих людей есть такой человек, духовник, и он спрашивает, дает советы - ну, как учитель или родитель, так она себе это представляла. И он может поругать и не благословить, если ему кажется, что какая-то вещь его духовному чаду не полезна. А вдруг она, Лариса, духовнику покажется неполезной, если венчаться не согласится, тогда как? А вдруг у Лешки возникнет выбор между любовью и верой, как в старых книгах? Еще недавно это показалось бы ей полным бредом, но теперь, когда она узнала лучше и Лешку, и его мать, Лариса смотрела на это по-другому. Может, все-таки согласиться, какая разница – обряд и обряд. Но что-то ей мешало. Вот так, перед Господом, сказать «да», это ведь не в ЗАГСе. А если Он и, правда, слышит? Ведь, значит, обещание на всю жизнь, страшновато как-то. Вот сейчас ей, кроме Лешки, никто не нужен, она даже представить себе не может никого другого на его месте, но вдруг когда-нибудь все изменится? Это государство печать поменяло одну на другую – и все, гуляй, Вася. А здесь слово в церкви сказано, перед алтарем, совсем другое дело.
Она не любила ничего откладывать на потом, «временное, к сожалению, и есть самое постоянное», говорила мама, когда пыталась убедить деда, что лучше потерпеть, но сделать нормальный пол, а не стелить «на пока» газеты. Дед не слушал, и они годами, приезжая к нему топтали грязные, мокрые газеты, потом заботливо меняли их на новые, а потом опять топтали и меняли. И она тогда думала, что уж у нее-то никогда не будет ничего временного, а все и сразу – постоянное. Но сейчас ей хотелось вот так, предательски, спрятать голову под крыло и сделать вид, что осталось не три недели, а три года.
И вот в эту пору раздумий и колебаний случился юбилей Сашки Боровского. Ему исполнялось тридцать пять, и он их пригласил – домой, тесным кругом. Лариса уже знала, и от Лешки, и по собственным наблюдениям, что он – человек совсем не светский. Рестораны, баня с друзьями, фитнес-клубы – это были не его игрушки. У них когда-то сложилась дружная институтская компания, которая со временем поредела, постарела и поменялась, но те, кто остались, продолжали собираться у Боровских, как это было много лет назад, когда еще никто из них не знал, что с физикой покончено, и начинается новая жизнь. Они так и воспринимали друг друга – голыми, как соколы, а то, что нарастила или убрала жизнь, они ей и оставляли: в своем кругу они пребывали прежними.
К избранным и самым близким добавились несколько коллег по работе и некоторые партнеры. Сашка, может, и такое-то застолье не стал бы собирать, но его жена, Лена, ждала третьего ребенка, и настояла: «Пока у меня есть силы, потом ведь год никого не позовешь, а то и больше!». Первые мальчишки у них были погодки, и у Боровских осталась сложная память об их детстве – нескольких годах счастливого кошмара.
- Знаешь, была такая вещь у Виля Липатова «Это все о нем». Я, когда на Сашку смотрю, все время хочу сказать «это все о них». Работа, фирма, доходы – для него само по себе не ценно, это все – им. Ну, сама увидишь, тебе интересно будет узнать, какой он на самом деле.
- А что, она очень красивая, эта Лена?
Почему-то в вопросе прозвучал какой-то болезненный интерес, и это ее саму удивило.
- Ленка? Красивая? Вряд ли. Нет, она симпатичная, конечно, но дело не в этом. Она – такая, что и в голову не придет думать, красивая она, или нет. Просто хочется с ней говорить и смотреть на нее, и нравиться ей, есть такие редкие люди.
- Ты был в нее влюблен?
Лариса сдержалась, но голос чуть-чуть дрогнул. Он посмотрел на нее внимательно и слишком весело улыбнулся.
- Ну, вот, я, наконец, дождался. Кажется, ты ревнуешь. Ура! Но зря. Никто из нас не мог быть в нее влюблен, потому что она так очевидно принадлежала Сашке, что только идиот мог бы на что-то рассчитывать.
- А если бы не так очевидно, - упрямо продолжала Лариса, - тогда бы влюбился?
- Дурочка ты. История не знает сослагательного наклонения. Я влюбился один раз и на всю жизнь, и тебе это хорошо известно. А Ленка для нас всегда действительно много значила. Например, мне она много лет служила примером того, что женщина может сделать мужчину счастливым. Если бы не она, я бы так и думал, что это бывает только в книгах. Я на них смотрел, и набирался сил ждать, и, вот, дождался тебя.
- Хорошо, если так, - вздыхала она.
В назначенный день они пришли на пятнадцать минут позже. Им открыла Лена. Лариса почему-то сразу приготовилась к обороне. Ну, посмотрим, кто ты такая. Это пусть мужики тобой восхищаются, меня ты так просто не возьмешь, вот такой настрой она себе задала. И зря, его надолго не хватило. Перед ней стояла довольно высокая, хрупкая женщина в узких брючках и свободной открытой кофточке. Почти не накрашена, так, обозначены ресницы и немного губы. Большие серо-голубые глаза, волосы заколотые наверх – вечная девочка, с легкой улыбкой и ясным взором. Тонкие руки, девическая шея, острые ключицы. Сашке исполняется тридцать пять, они ровесники, значит, ей примерно столько же. Ни за что не скажешь. Но какие контрасты! Сашка был широкий, кряжистый, основательный, с большими руками-лопатами. Когда Лариса видела в этих руках какие-нибудь письменные принадлежности, ей все время казалось – сломает. Так, наверное, выглядели в своих первых конторах его далекие предки - купцы-староверы. Этакие слоны в посудных лавках новых времен. Или лучше медведи. А тут – такое легкое создание. «В одну телегу впрячь неможно коня и трепетную лань!» Выходит, можно? Странная штука – любовь. Хотя добрый конь никакой борозды не испортит. А добрее Боровского кто? Только Алеша…
- Лариса? Как хорошо, что мы, наконец, познакомились. А то Лелик совсем пропал, к нам не ходит, и Вас не приводит – собака на сене, одно слово. Слава Богу, повод нашелся, вот и пришлось ему из подполья вылезать.
Лешка наклонился и чмокнул ее в щеку.
- Так я же клад нашел. Вот и берегу. Вдруг украдете, или государству сдадите.
Лена одобрительно оглядела Ларису. Небольшого роста, еле достает Лелику до плеча. Темные волосы коротко подстрижены, аккуратной круглой шапочкой, очень густые, и, похоже, лежат сами по себе – без лаков и гелей. Темно-серые глаза смотрят испытующе, губы чуть улыбаются, хотя почему-то кажется, что улыбка на этом лице - нечастая гостья. Но это ее не портит. Интересная женщина. Да, пожалуй, так. Красивая, хорошенькая – не подходит. А вот что-то…такое – есть. Изюминка? Харизма? Кто его знает, как правильно сказать! Кого-то она напоминает, вертится где-то, но никак не вспомнить. Лена присмотрелась. Вот, Лайза Минелли! Только не такая чрезмерно яркая и крупная. У Ларисы все краски в меру. Еще чуть-чуть, был бы избыток. Нет, определенно, Лелика понять можно.
Это взаимное изучение заняло совсем немного времени, женщины умеют увидеть нужное быстро. Выводы были сделаны – к взаимному облегчению.
- И, правда, клад. Только мой Сашка его еще раньше нашел.
- Тогда уж, Сережка, - безо всякой задней мысли сказала Лариса и тут же пожалела об этом. Лешкино лицо сразу застыло. Надо же, подумала она, почему, если люди друг друга любят, то ревность – всегда рядом. Или это признак несовершенства натуры? Ну, про себя она могла бы согласиться, но Лешка! Если у него несовершенная натура, тогда в природе совершенства вообще нет. А, впрочем, наверное, действительно нет.
- Я имела в виду, что мы с ним самым первым познакомились…
Зря она пустилась в объяснения, получилось еще хуже – вот, мол, это тебя я знаю без году неделя, а Сережку вон сколько! А, с другой стороны, почему она должна оправдываться, бред какой-то. Но она не успела впасть в раздражение, чуткая Лена не дала.
- Зато теперь и до меня очередь дошла, и я этому очень рада. Вот сейчас выпьем на брудершафт, и можем на «ты» переходить.
Ларисе вдруг стало легко, и понятно, почему Боровский много лет подряд спешит домой, едва заслышит ее зов.
- Можно и без брудершафта, зачем ждать!
- Вот и хорошо, тогда «ты». Только выпить все равно придется.
- Это мы завсегда пожалуйста, - Лешка уже пришел в себя.
Они вошли в большую комнату, с накрытым столом, почти всегда места были заняты.
- Извини меня, - шепнул он. – Просто для меня Сережа – как красная тряпка для быка.
- Ну и глупо, - ответила она. – Хотя я и сама хороша, ревновала же тебя к Ленке.
Он тихонько поцеловал ее в висок.
- Тогда мы – квиты.
- Тогда – да.
«Красная тряпка», однако, была здесь и смотрела на них пристально, второй половины в поле зрения не наблюдалось. Значит, правда, все эти разговоры, что Лариса слышала краем уха – с женой Сережка нигде не бывает. Хорошо Лена, умница, посадила их далеко друг от друга, он, судя по всему, уже хорошо принял, не хотелось бы никаких эксцессов. Но, может, она зря беспокоится.
Поздоровались, познакомились, тосты, песни, смех, разговоры – как обычно. И квартира обычная, большая, правда, четыре комнаты, но никаких евроремонтов. Мебель, как мебель, и никаких картин в золоченых рамах и бронзовых ручек. Но так уютно. А вот стол, правда, необычный – не сам по себе, а из-за того, что на нем стоит. Просто волшебство какое-то, только Ольга Зосимовна могла бы достойно выдержать конкуренцию. Но ведь она, как думала Лариса – последний из могикан, а вот, поди ж ты, нет. И готовит все эти штуки: фаршированные помидоры, тарталетки с икрой, заливное и рыбу под маринадом, почти ее ровесница, хрупкая, воздушная и вполне современная. Да, век живи, век учись. А все равно придется дурой помереть, потому что даже отдаленно не может себе представить, что должно случиться, чтобы она такой стол организовала. А Лена, при этом, вроде какого-то ребенка ждет, хотя, похоже, все это разговоры, какой там ребенок, худая, как щепка.
Лариса давно себя так хорошо не чувствовала, Саша был совсем не такой, как на работе, вот Лешка, он всегда один и тот же, наверное, это признак внутренней свободы – или нет? Мысли катились легко, разговоры тоже, как вдруг Алеша, выхватив из кармана телефон, выскочил из-за стола. А она даже звонка не слышала, заболталась с соседом. Что случилось? Почему-то ей стало тревожно, хотя предчувствия вовсе не относились к числу присущих ей черт.
Он вошел через несколько минут.
- Родная, я отъеду ненадолго, - лицо встревоженное, но говорит почти спокойно. – Просто от Борьки человек приехал, мы кое-что должны передать. Мама сама собиралась, но неважно себя почувствовала, просит, чтобы я съездил. Я быстро.
- Может, я с тобой?
- Да нет, мне, конечно, с тобой лучше, но зачем тебе беспокоиться. Я скоро приеду.
- А у мамы ничего страшного?
- Да нет, ее обычное давление, просто у нас договор – она в таком состоянии никуда не выходит, бывало, падала. Она бы ни за что не стала нас дергать, но слово дала, а у нее, знаешь, слово – хуже цепей, раз дала, значит, держит.
- Она бы не смогла бизнесом заниматься.
- Она и не занимается, - резонно ответил Лешка, чмокнул ее в щеку, что-то шепнул Лене и вышел из-за стола.
Лена тут же подсела к Ларисе. «Понятно, - подумала она, - присматривать поручил. Ну, что ж, пообщаться с Сашиной женой – одно удовольствие». Они заговорились, Лене надо было на кухню, но не хотелось прерывать разговор, и Лариса пошла с ней. Они резали торт, готовили чашки, высокий, красивый мальчик – младший сын, носил все на стол. Старший был на тренировке.
- Даже в выходные – то тренировка, то игра, - Лена говорила это как бы жалуясь, но было видно – она радуется и гордится, что, вот, у них сын – не какой-нибудь новорусский болван, который просаживает родительские деньги в ночных клубах, а сильный, самостоятельный человек, занимается спортом и живет свою жизнь по исстари заведенному порядку. Мужчине – мужские занятия, так от века положено, и у них было именно так.
- А младший?
- Младший тоже занимается, но у них пока не такой напряженный график, они еще юноши считаются, а Митька – юниор.
- А-а-а, понятно, - уважительно вздохнула Лариса. – А спорт какой?
- Ты не знаешь?
Ленино лицо выражало неподдельное удивление.
 – Тебе Лелик не говорил? Регби!
Лена, видимо, принадлежала к числу тех женщин, которые полностью проникаются тем, что делают их мужчины, будь то мужья, или сыновья, и дело это полагают самым важным и всем интересным. «Душечка, - презрительно бы подумала она раньше, - надо свое иметь». А теперь она стала мудрее, и понимала, куда лучше, если в семье не у каждого свое, а у всех общее, так что, выходило, Сашка и его детки – счастливые люди.
- Лен, а ты не боишься? Лешка сказал, ты ребенка ждешь? Все-таки третий…
- Боюсь, конечно, - ответила она с готовностью. – Еще как! Все-таки тридцать пять – не двадцать, и мне кажется, я все забыла. Сашка говорит, вспомнишь. И он уже шевелится!
- Сашка? – не поняла Лариса.
- Да нет же, малыш!
- Как это? Ничего же не видно!
Ленка улыбнулась.
- А у меня всегда так. Сейчас шестой только начался, еще что-то может вылезти, а Митьку я рожать пришла, мне говорят: «Вы зачем?». «Да схватки, - отвечаю, - рожать пришла». А она, медсестра в приемном, посмотрела на меня, как на дурочку, и говорит: «Рожают, между прочим, беременные». Еле приняла, а я через час сыночка и выдала.
Ленка засмеялась. Лариса никогда не представляла себе, что этот женский треп может быть ей интересен, но это было так, она даже не заметила, сколько времени прошло после Лешкиного отъезда. Лариса дорезала торт, когда в дверь раздался звонок, и хозяйка пошла открывать. Она уже красиво разложила куски на блюде, когда услышала шаги, не Ленкины, точно, слишком тяжелые. Она не успела обернуться, кто-то сильно сжал ее сзади.
- Убери руки, - стараясь говорить спокойно, произнесла она.
- Почему? Такой удобный случай. Я его долго ждал.
Набрался, поняла Лариса, иначе не посмел бы приставать в Сашкином доме, да и не в доме десять раз подумал бы.
- Слишком долго. Поезд ушел – и очень далеко.
Она все-таки разжала его руки и обернулась. Он стоял, чуть пошатываясь, и в упор смотрел на нее, по лицу блуждала не то улыбка, не то ухмылка, скорее, гримаса. А он изменился, подумала она отстраненно, как о совсем чужом человеке. И не в том дело, что он перебрал, нет, он вообще изменился, и не внешне. Прежний Сережка никогда не стал бы так себя вести.
- Так с твоего поезда машинист удрал. Бросил свою прелестную (у него получилось «прылессную») пассажирку – и адью! А другой сразу раз – и на его место. Могу вести поезд!
- Ты поведешь!
Лариса фыркнула.
- И потом, у тебя, вроде, свой маршрут?
Он махнул рукой.
- Не надо о грустном. Мы собрались веселиться – предлагаю себя в компанию.
В глубине коридора показалась Ленка, увидела, что они вдвоем, и удалилась. Интеллигентка несчастная, как бы она сейчас была кстати.
- У меня есть компания.
- Да что ты? И где же она? Ты своего компьютерного гения имеешь в виду? Но его что-то не видно. Или я плохо вижу? Ау, Алексей, выходи!
Он приподнял скатерть, заглянул под стол, поозирался по сторонам. Шут гороховый! Лариса стояла, скрестив руки, и спокойно смотрела на него.
- Нигде не обнаружен! Можем расслабиться. Но, кажется, ты не хочешь? Ну, перестань сверлить меня взглядом, прояви доброту и ласку. К нему же ты проявляешь? Неужели бедному страдальцу не уделишь кусочек?
- Проспись, страдалец, - отрезала она. – Это ты почему-то думаешь, что доброта и ласка делится на кусочки.
- А, я забыл. Ты ведь у нас – цельная натура. Тогда тебе не повезло с избранником. Он-то запросто делится на кусочки.
Все-таки задел, сволочь, Лариса дернулась – не снаружи, конечно, еще чего не хватало, а внутри. Что он хотел этим сказать? Он что-то знает про Лешку, все-таки они бок о бок несколько лет до нее проработали, или просто со зла говорит? Нельзя такие разговоры поддерживать, еще мама Юрке говорила, а она подслушала: «Никогда ни с кем не обсуждай того, кого любишь!». «Но ведь я только хорошее про нее говорил», - оправдывался брат. «Ни плохого, ни хорошего, - самым строгим своим тоном ответила мама. – Люди должны усвоить, что тот, кто рядом с тобой – неприкосновенен. Только ты и она, больше никого, иначе будет плохо». Вот зачем, спрашивается, подслушивала, когда не в коня корм, стоит и уши развесила, а надо развернуться и уйти, при том без слов. Но почему-то теперь прервать разговор ей стало труднее, чем минуту назад.
Сережка почувствовал ее настроение.
- А что это ты примолкла? Подозреваешь? Опомнись, дорогая, разве с этого начинают счастливую семейную жизнь? А вообше-то, конечно, стоит задуматься, пока не поздно. Куда это он сбежал посреди чудного вечера? Ну, он – парень не промах. Такую женщину оттяпал, можно сказать, на всю жизнь себя обеспечил. А для удовольствия можно и побегать.
Ей стало противно, словно ее накормили чем-то несвежим, захотелось сплюнуть. Какая же она дура! Стоит и слушает, как этот пьяный идиот поливает Лешку, и даже задумывается: а о чем это он, вдруг где-то зерно правды прорастает. А вот тут он переборщил, не догнал: видно, по себе мерил. Лешка и деньги, как гений и злодейство, две вещи несовместные, ему самому нужно было очень мало, он зарабатывал для того, чтобы мама не чувствовала себя униженной в старости, как большинство ее ровесников. Они это сто раз обсуждали, и она знала, что ее положение для него – головная боль, а вовсе не вожделенная цель. А по законам логики, если утверждение «а» противоречит утверждению «б», то и утверждение «ц»… короче, точно она не помнила, но было ясно, и все остальное, что он тут несет, абсолютно такая же чушь.
 - Ты, Сережа, - ответила она спокойно, – лучше собой занимайся, ребенка расти, для фирмы, опять же, что-нибудь полезное сделай, а то не видно как-то тебя в последнее время. А я уж как-нибудь сама, можно?
Он прищурился.
- Не хочешь, значит, послушать доброго совета?
- Во-первых, не хочу. А, во-вторых, никакого совета ты не даешь. Просто руки и язык суешь, куда не следует.
- Вот как ты разговаривать научилась! Ты хоть помнишь, кем была, когда я тебя подобрал?
Ларисе стало смешно. Уж если такие речи начинаются, значит, все, пора закругляться.
- А ты сам-то помнишь? Небось, не очень, а то не стал бы воспоминания портить. У нас с тобой, кроме них, ничего не осталось, так ты и их заодно… Дай-ка я пройду, разговор зашел в тупик.
Она обошла его, стараясь не задеть, он не пытался ей помешать. Она вдруг увидела, что лицо у него жалкое и растерянное. А ведь он несчастен, подумалось, поэтому и бесится. Ну, вот еще, не хватало только его пожалеть! Взрослый человек, пусть сам разбирается.
Она двинулась по коридору, но до комнаты дойти не успела: ей навстречу вышла Ленка, бледная и взволнованная, рядом с ней - Сашка, тоже с перевернутым лицом, почему-то взял у Ларисы блюдо с тортом и поставил прямо на подлокотник кресла. Ей вдруг стало нехорошо.
- Ларочка, - сказала Ленка, - ты только не волнуйся, кажется, ничего страшного, но вот сейчас позвонили, Леша попал в аварию.
Не может быть! Только не это! Почему Лешка? Какая авария? Зачем он поехал? Неужели нельзя было подождать? Как же теперь? Надо ведь что-то делать, узнавать. У кого? Мысли набегали одна на другую, мешались, и она никак не могла сосредоточиться. Ей нужно было зацепиться за какое-нибудь слово, от которого можно потом оттолкнуться. Кажется, нашла! Ленка, вроде бы, сказала, ничего страшного. Значит, он жив? А они как раз говорят что-то, смотрят на нее, и Лена, и Саша, наверное, прислушаться бы, но в ушах вата, и она не может. Надо взять себя в руки! А где они, эти руки? Вон, трясутся, как при болезни Паркинсона, в такие много не возьмешь. Лена, умница, накапала какую-то вонючку, то ли валокордин, то ли корвалол, в голове чуть-чуть прояснилось.
- Лара, ты меня слышишь?
Сашка. И ведь, наверное, важное ей говорил, а она все прослушала.
- Теперь слышу. Извини, Саш. Повтори, пожалуйста.
- Я позвонил в Склиф. У меня там есть люди.
Как хорошо с ним, у него везде люди! Но надо опять сосредоточиться.
- Его положат в отдельную палату. Вроде бы, сотрясение мозга. Какие еще точно повреждения неизвестно, но ничего, угрожающего жизни, нет, я так понял.
Ты так понял! А как на самом деле?
- Саша, к нему можно попасть? Твои люди могут помочь?
- А я о чем? Можно, если хочешь, я тебя отвезу.
Хочет ли она! Разве об этом речь? Вот как объяснить, что она дышать не сможет, и говорить, и жить, пока его не увидит.
- Хочу, конечно. Но у тебя гости, неудобно, может, я сама?
Конечно, ей очень хотелось с ним. Сейчас, когда рядом не было Лешки, они с Леной казались ей самыми родными людьми на всем свете. Но все-таки она была Лариса, и не могла позволить себе такую очевидную слабость. Она вспомнила, как Тимофеич сказал ей однажды, когда она полезла чинить стеллаж в новом киоске, сорвалась, и вывихнула ногу, потом в офис ходила с повязкой: «Смиреннее надо быть, Николавна. Ты не все можешь, чего не умеешь, лучше других попроси». Но просить она не умела, видно, смирение в число ее добродетелей по-прежнему не входило.
- Ты что, Лар? Ну, гости, с ними Ленка пока побудет. А друг у меня один. Так что собирайся, если готова.
Она потерлась головой о его широкое, твердое плечо.
- Спасибо тебе. Я что-то совсем расклеилась.
- А вот это зря. Я точно знаю, все обойдется. – Ленка вступила: в ее глазах отражалась тревога, но губы улыбались, и Лариса поняла, она говорит искренне.
- Советую прислушаться. В сложные моменты жизни, у нее просыпается интуиция. Проверено.
- Хорошо бы.
Еще храня в себе следы домашнего уюта и тепла, Ленкиного душистого поцелуя и утешающих слов, Лариса вышла в нелюбимый мороз. Но его не было. Город был окутан влажной, плотной пеленой сплошного, белого, непрерывного снегопада. Где машина? Где стоянка? На пару метров вперед ничего не разглядишь.
- Проклятье, - выдохнул Сашка. – Вот почему авария. Ты посмотри, ни хрена не видно.
Ларисе стало страшно. А вдруг он не поедет? И его вполне можно будет понять, у него жена, дети. Тогда ей надо кого-то ловить, уговаривать, объяснять, а у нее совсем нет сил. Это ведь не на переговорах, когда чувствуешь себя, как на охоте: идешь по следу, выбираешь позицию, прячешься, открываешься, выпускаешь собак, отзываешь, целишься, и, наконец – пли! Все, попадание! Азарт, расчет, знание, предвидение – идет игра. А сейчас все по-настоящему, и все умение куда-то делось. Господи, я боюсь, помоги мне!
- Может, я тачку поймаю, - сказала она, ей хотелось произнести это твердо, но голос дрогнул. - А ты иди домой.
- Ты что, с ума сошла? Куда это я тебя отпущу в такую погоду, да на чужой тачке? Мне Лешка потом голову снимет, как работать будем без моей головы?
- Без твоей головы много не наработаешь, - вздохнула она с облегчением. И он сказал про Лешку так, словно был уверен, все обойдется. Может, и правда, обойдется.
По дороге он рассказал ей то, что знал. Лешка встретился с Борькиным посланником, а на обратном пути машина, на которой он возвращался к Сашке, врезалась в снегоуборочную. Столкновение, судя по всему, было несильным, водитель тормозил, но, видимости-то не было никакой, и времени не хватило. У него самого – сотрясение мозга, травма грудной клетки, но ничего фатального, а у Лешки, вроде, сломана рука, судя по всему, левая, что-то с ногой, и тоже сотрясение, хотя, может, просто последствия болевого шока. Во всяком случае, он был явно в сознании, раз попросил врача «Скорой» позвонить Сашке, смог, в конце концов, номер продиктовать, сказал, с кем врач должен говорить. Боровский тут же попросил, чтобы везли в Склиф, обещал отблагодарить, конечно, позвонил своим ребятам.
- Я сказал, чтобы в платное везли. Честно говоря, не знаю, сколько это стоит, слава Богу, не приходилось пользоваться, но ты не волнуйся, я оплачу.
- Ну, уж нет, - сказала Лариса. Она снова почувствовала себя на знакомой почве, платить, решать, договариваться, это было ей куда более привычно, чем переживать и места себе не находить. – Я сама заплачу, сколько нужно. Это, между прочим, наш общий с Лешей бюджет.
Сашка усмехнулся.
- Бюджет, говоришь. Спешите делать добро, как говорил доктор Гааз. Я спешу, а ты меня тормозишь. Ладно, разберемся.
В старой, отдаленно напоминающей дворец, больнице, она почувствовала себя неуютно. Высокие потолки, старинные, широкие лестницы, и при этом какая-то обшарпанность, бесхозность, удручили ее. Та обычная, только что отстроенная городская кирпичная больница, куда они ходили к бабушке, сейчас казалась значительно приятнее знаменитого Склифа.
Правда, платное отделение производило совсем другое впечатление. Удобная кожаная мебель в холле, около поста дежурной сестры, и в коридоре, телевизор, цветы. Милая, сонная девушка в слишком коротком шелковом халатике, дремавшая, но мгновенно проснувшаяся при их появлении.
- Да, конечно, звонили. В палату пройти можно, если хотите, я провожу.
- Провожать необязательно, - сказала Лариса. – Я могу остаться на ночь?
- Да, вы можете, конечно, хотя обычно у нас остаются те, чьим родным может понадобиться экстренная помощь. Алексей Александрович в удовлетворительном состоянии, так что необходимости ночевать нет. Если что-то понадобится, я ведь на посту.
Она улыбнулась.
«Сейчас тебе, - подумала Лариса. – Еще и в таком халатике. На посту она, фигушки». А вслух сказала.
- Необходимости, может, и нет, зато есть желание.
Аккуратно подсунула купюру под любовный роман в яркой обложке, лежащий на столике – на всякий случай. Девушка покраснела.
- Д-да, конечно, если хотите. Там кресло стоит, оно раскладывается, я могу дать комплект белья. И разложить могу.
- Не надо белья, вряд ли я засну.
- Белье дайте, пожалуйста, Машенька, - спокойно произнес Сашка.
И откуда он знает, как ее зовут? Ах да, у нее же бейджик на пышной груди.
- А раскладывать ничего не надо, я сам разложу. Принесите белье и отдыхайте, спасибо Вам.
- Вам спасибо. Сию минуту принесу. Третья палата, по коридору налево.
- Еще раз спасибо!
Вот они так умеют, и Сашка, и Леша – слово доброе сказать, улыбнуться, просто так, и в ответ получают улыбки. А у нее не получается, когда для дела нужно, тогда да, ей равных нет, а вот в быту, с тем, кого ты и знать не знаешь. Да, с обаянием, выходит, у нее не очень. Лариса специально отвлекала себя этими мыслями, чтобы не так бояться, только деваться некуда, все равно десять метров – путь короткий, так что вот она – дверь. Она вдруг вцепилась в Сашкин локоть. Он погладил ее по плечу.
- Не волнуйся, все будет хорошо. Врач же сказал – ничего несовместимого с жизнью, лечение, скорее всего, консервативное. Я поэтому и белье тебе заказал. Сейчас отпустит, знаешь, как спать захочется?
А вдруг не отпустит? Пока ей точно спать не хочется, сердце бухает, как безумное.
- Хочешь, я сам дверь открою?
- Нет, я сама. Я все-таки не институтка.
- Кто бы сомневался! Хотя сегодня мне показалось…Во всяком случае, ты – замечательная невеста. Честно говоря, не ожидал.
Ей не до того было, конечно, чтобы комплиментам радоваться, а все равно на душе потеплело. Она благодарно погладила его руку.
- Спасибо тебе. Нет слов, как я вам с Леной признательна.
- Вот и хорошо, что нет, а то мы загордимся.
Она улыбнулась, набрала в грудь побольше воздуха и открыла дверь.
Лешка лежал на единственной кровати – высокой, блестящей, с какими-то подъемно-опускными механизмами. Она тихо подошла, прислушиваясь. Ей было очень страшно – а вдруг он не дышит. Но он дышал, удивительно спокойно и ровно, словно спал дома, а не в больничной палате. Ларисе стало как-то неловко. Она вдруг с изумлением поняла, что ни разу не видела, как он спит, и эта вынужденная обстоятельствами близость к нему, такому незащищенному, не знающему, что она рядом, смутила ее.
Ей несколько раз в своей жизни приходилось наблюдать рядом с собой чужих спящих людей – независимо оттого, что произошло ночью, утром они становились чужими. И ей всегда хотелось, чтобы этих чужих мужчин рядом не было, и уж ни в коем случае, ей не пришло бы в голову рассматривать, какое у них выражение лица, и что им снится. А сейчас она стояла и смотрела, хотя ей было немножко стыдно, будто она за ним подглядывает. Лицо все-таки бледное, и повязка на глазу, хотя про это никто им не говорил. Ну, может, просто ушиб или ссадина, так об этом действительно здесь, в травматологии, никто и не будет отдельно говорить. Она подошла, присела рядом – стул стоял неподалеку. Осторожно положила руку на кровать, чуть-чуть приподняла одеяло там, где угадывалась рука. За спиной тихо кашлянули. Она вздрогнула и обернулась.
- Саш, прости, я совсем про тебя забыла.
Он улыбнулся, подошел к ней сзади, погладил по плечу.
- Неудивительно, тебе не до меня. Я поеду, хорошо? Только кресло тебе разложу.
- Конечно, поезжай, и насчет кресла не беспокойся, - она, поцеловала его в щеку. – Спасибо вам – тебе и Лене, без вас я бы не пережила сегодняшний вечер.
Он опять улыбнулся – мягко и тепло.
- Пережила бы. У тебя сил хватает. Но все равно приятно слышать добрые слова. Позвони утром, хотя я уверен, все будет нормально. Про белье сейчас еще напомню.
Он быстро разложил кресло, оно оказалось достаточно широким, и, кажется, удобным, помахал ей рукой и вышел. Через минуту появилась девочка с бельем, Лариса не дала ей стелить, ей хотелось остаться с Лешкой одной. А ведь прав был Сашка, как только она увидела постеленное кресло, ей нестерпимо захотелось спать. «Посижу немножко, - подумала она, - и лягу. Если Алеше что-то понадобится, я все равно услышу». Она присела на краешек кровати, нагнулась поближе. Лешка застонал во сне, несильно, может, просто приснилось что-то, но ей стало его очень жалко, вдруг ему больно. Она нагнулась к нему совсем близко и сказала:
- Алешенька, я тебе никогда не говорила, я просто не знала раньше, а теперь я точно знаю, я тебя очень люблю. И, если ты хочешь, мы обвенчаемся, как скажешь, только выздоравливай.
Она говорила тихо, не рассчитывая, что он ее услышит, скорее, себе, чем ему. Поэтому она едва не закричала, когда крепкая, сильная рука обхватила ее за плечи.
- Ловлю на слове. Ты сказала. Я все слышал.
- Так ты не спал?
Ей очень хотелось рассердиться, но не получалось - он говорит и даже шутит, значит, все и правда обойдется, вот что было главным.
- Не сердись. Спал, конечно, но проснулся, когда ты с Сашкой прощалась. А потом еще постель стелила, сидела. Но мне было так приятно, что ты из-за меня переживаешь! Ну, я и решил немножко поспать, ради этого стоило в аварию попасть!
- Леш, - Лариса серьезно посмотрела на него. – Леш, я тебе каждый день буду такие слова говорить, только ты больше не попадай в аварию. Хорошо?
- Куда уж лучше!
Он привлек ее к себе одной рукой, вторая была в перевязке, и поцеловал.
- Торжественно обещаю. А ты не забывай – каждый день!
- Ага, каждый. А теперь давай спать.
Она зевнула. Все-таки день выдался такой длинный, но, кажется, неплохой?
       
Глава шестая. Благословение.

Поезд шел не шатко, не валко. Наверное, поздней ночью будет нагонять, подумал Лешка. Впрочем, ему торопиться было некуда. В монастырь он все равно только к вечерней успеет, опоздает поезд или нет. От вокзала еще ехать часа полтора, к прибытию московского, конечно, автобус приурочен, но ведь на него еще попасть надо. А не сядешь – жди следующего, час, а то и больше. Так что радуйся дороге и смотри в окно, пока глаза слипаться не начнут.
Он так и делал, сидел и смотрел, хотя спать хотелось. Но он все откладывал, попутчики уже мирно сопели, а он боролся со сном. Как же он любил дорогу, еще с детства! У них дома всегда собирали чемоданы, большие, кожаные, иногда их перетягивали, если вещей было очень много, и тогда его просили на них посидеть, пока Борька с папой или Петькой затягивали специальные ремни. Теперь, похоже, никто с чемоданами не ездит – сумки, тележки, рюкзаки. Вообще-то, так удобнее, конечно, рациональнее, как нынче говорят, а все равно жалко. В чемоданах было что-то солидное, основательное, какая-то эстетика дороги, вкус к ней.
На вокзал приезжали заранее, всегда на такси. Папе с мамой никогда бы и в голову не пришло, что можно подлететь прямо к поезду, за минуту до отправления, как сегодня его милые молоденькие соседки по купе. Он, было, обрадовался, что один поедет, а они влетают – раскрасневшиеся, возбужденные, щебечут, хихикают – ой, а Вы не поднимете полку, ой, а не поставите сумочки, ой, а куда Вы едете? Будь это в прошлом году, он бы только обрадовался подобному соседству, а сейчас подумал даже проводницу попросить, чтобы подыскала ему другое место. Но он слишком долго решал, как это сделать, и стоит ли, может, проще потерпеть. Ведь хорошие девушки, ну, шумные немножко, но они же не виноваты в том, что ему никакие голоса, кроме одного, слышать не хочется. А вскоре все разрешилось само собой. В Твери в их купе вошел невероятных размеров дядька с вещами себе под стать. За ним маячила весьма внушительная особа, судя по всему, жена, и еще одна женщина, как две капли воды похожая на нее, только старше. Двое подростков, одетых «унисекс» и плохо поддающихся половой идентификации, выглядывали из-за спин взрослых.
Мужик оглядел Лешку и девушек долгим, тяжелым взглядом.
- Так, понятно, - проговорил он голосом, напоминающим молодого Шаляпина. Хорошо еще, поезд стучал и гасил децибелы. Он повернулся к своим спутникам.
- Поняла, милая? – спросил он ту женщину, что была помоложе. Лешка вздрогнул, девушки примолкли. Все равно, пока он говорил, беседовать было бесполезно – их птичий щебет не мог конкурировать с его регистрами. – Нету места, что же делать, поеду один.
Ее лицо скривилось, губы задрожали.
- Я не хочу без тебя.
- Ну, ничего, я к вам заходить буду, это ведь только до утра.
Лешке захотелось заткнуть уши: стараясь быть убедительным, мужик прибавил голосу мощности.
- Ну что ты как ребенок, честное слово, - вмешалась вторая женщина, видимо, теща. – Не переживай, Степа, справимся. А тебе стыдно должно быть, взрослая тетя уже.
Тетя шмыгнула носом.
- Ну и что? А я хотела со Степой. Я без него не привыкла.
Степа громко вздохнул, стекла, правда, не задрожали, но вполне могли бы, и отправился в соседнее купе размещать свое семейство. Их было пятеро, поэтому отдельного купе не хватило. Они, видно, думали, что, может, будет свободное место, зима все-таки, но не повезло.
Одна девушка тихо сказала другой:
- Офигеть можно, старые уже, а туда же, вместе хотят.
- Ну да, - вторая покачала головой, - но это так трогательно. Я бы тоже хотела, чтобы в старости меня Димка так любил!
Лешка чуть не свистнул. Эти ребята, между прочим, ему почти ровесники, может, на пару лет постарше, а они – «старые», ничего себе! Правда, ему хватило ума не поправлять девушек: «Побойтесь Бога, разве они старые, они – мои ровесники!». «А сам-то ты кто? – справедливо спросят его юные сильфиды. – Самый настоящий старик и есть». И что тогда отвечать? Лучше промолчать, хотя трудно мириться с очевидной несправедливостью. Их поколение еще ого-го! Но действительно трогательно, хоть и смешно.
Однако появление Степы и его семейства воздействовало на ситуацию в купе благотворно: глава семьи бродил туда-сюда, проверял, как дела у жены с детишками, потом они долго и шумно ужинали непременной жареной курицей, вареными яичками, помидорами и огурцами, и несчетное количество раз подходили к титану за кипятком для чая. Он почти все время провел у своих, но его было так хорошо слышно, что для девчоночьих разговоров просто не оставалось места. Девочки смирились и быстро заснули, как только стемнело, Степа уложил семейство, и, вздыхая, как колесный теплоход, улегся и затих. Лешка все сидел, думал о Ларисе, о брате, вспоминал детство, а колеса стучали и навевали сон.
Утром вылезать из теплой постели совсем не хотелось, он даже подумал, что с удовольствием поехал бы дальше. Но это, конечно, было в полусне. Стоило проснуться окончательно, как он тут же вспомнил, что сегодня увидит брата, свой любимый монастырь, исповедуется, наконец, причастится, если допустят, а завтра еще успеет до поезда по городу походить. Город, правда, последнее время расстраивал его.
Когда-то у него была девушка, студентка истфака, они познакомились поздней весной. Поэтому их романа хватило до лета, и она его устроила в июле в свою экспедицию, они как раз копали этот Город. Как же он мгновенно и навсегда в него влюбился! По-настоящему русский, как все города к северу от Москвы, без примесей тюркской и южно-русской пестроты, старинный, размеренно-степенный, он хранил черты своего славного приграничного прошлого. Когда-то он был северо-западным форпостом Руси. В центре Города по-прежнему, как столетия назад, стоял удивительный серо-белый Кром, словно вышедший из вечерних былин и сказок его детства: туда можно было заходить любому, и полазить по башням, и посмотреть на стрелку двух рек, на которых стоял Город. Это было им, москвичам, совсем непонятно, они даже и представить себе не могли, как можно таким вот панибратским образом залезть в Московский Кремль. И еще сохранилась необычная башня - основательная, широкая, кряжистая, но невысокая. Наверное, поэтому ее, по преданию, только одну из всех смог взять поляк Стефан Баторий во времена кровавой Смуты, и в нее они тоже заходили, и даже, паршивцы, пили там пиво. Правда, бутылки всегда забирали с собой, и на стенах ничего не писали. В выходные они обязательно куда-нибудь ездили – в Таллинн, Тарту, Ригу, подышать «западным» воздухом, благо, все это было близко, куда ближе, чем от Москвы, а студенческие билеты делали плату за проезд почти символической.
Он обрадовался, когда Борьку, после того, как он стал отцом Филаретом, направили сюда. Нет, он, конечно, предпочел бы, чтобы брат остался в Лавре, но его об этом, понятное дело, никто не спрашивал. Брат вообще хотел куда-нибудь в глушь, восстанавливать, трудиться, подвижничать вдали от людей, а только пока не вышло. Отправили сюда, и он быстро перестал расстраиваться, здесь было, чему поучиться.
Лешка раза два в год обязательно к нему ездил, хотя все время думал, хорошо бы почаще, вот только жизнь не пускает. «Жизнь всегда не пускает, - говорил ему Борька, - ее слушаться надо меньше». «Ну да, конечно, тебе здесь в тиши хорошо, ты жизнь только в воспоминаниях и видишь, откуда тебе знать, каково нам тут приходится», - так иногда хотелось ответить Лешке, но он понимал, что брат прав – а он ленив, малолюбопытен, погряз в повседневных мелких делишках и не может воспарить. Каждый раз, увозя в Москву умытую душу и надышавшееся чудным воздухом тело, он принимал решение – ездить чаще, нудить себя, не давать лености взять над ним верх. Иногда получалось, чаще – нет, но это ничего не меняло, он знал, что монастырь – одно из самых лучших мест на Земле, и он обязательно сюда вернется.
Монастырь не менялся, год от года он становился только лучше, а может, это ему так казалось, потому что в каждый приезд он находил в нем что-нибудь новое.
Но Город в последние годы огорчал. На берегу любимой реки, в двух шагах от Кремля, уныло смотрелся в воду жутковатого вида «долгострой» - когда-то задуманный, как фешенебельная гостиница в будущем центре туризма, а теперь забытый, заброшенный, лишенный финансирования. Отцам города было не до него, политическая ситуация то и дело менялась, выпустить руль было страшно, и заниматься превращением Города в туристический центр охотников не находилось. Потом, потом, сначала победа, потом все остальное. Вот и стояли всюду и везде остовы заводов, недостроенных зданий, пьяные подростки периодически по ночам поджигали Кром, расписывали стены, общественность возмущалась, губернатор обещал принять меры, но все оставалось, как было.
А рядом процветал «старший брат» Города, который, правда, теперь был раза в два меньше, чем во времена седой древности, но нимало не страдал по этому поводу. Туда приезжали туристические автобусы, полные поезда, у стен Кремля играли музыканты, продавались картины, внутри ходили экскурсии, туристы рассматривали знаменитый памятник, в камне изобразивший тысячелетнюю историю страны, наперебой искали, где какой князь, и какой царь, заходили в один из самых старых соборов Руси, купались в реке, еще помнившей ушкуйников, сидели под зонтиками на ее берегах и смотрели на древнее дворище великого русского князя. Бывает ведь и так, думал горько Лешка, любивший оба города, но переживавший за тот, где все разваливалось, как мать, любя детишек одинаково, больше переживает за того, у кого не ладится жизнь.
Вокзал выглядел, как обычно. Здесь была оттепель, еще не дошедшая до Москвы, и его теплый пуховик и шерстяной шарф, заботливо навязанный ему мамой и Ларисой, оказались явным перебором. Шарф он снял и сунул в сумку, а пуховик заменить было нечем, и он его расстегнул. Почему-то от этого он почувствовал себя так, словно началась весна. У него такое бывало – вдруг в январе, в солнце, лужицах под водостоками, запахе воздуха он явно ощущал приближение весны. Долгие годы он думал, что это - его личная тайна, а потом прочел у Олеши о таком же точно чувстве, даже расстроился поначалу, что вот, его секрет, оказывается, и не секрет вовсе, а потом, наоборот, возгордился: все-таки ощущать мир, как Олеша – это вам не фунт изюма!
Как ни странно, на автовокзале на нужный ему автобус народу почти не было, и это показалось ему необычным, при этом автобус отходил через десять минут. Он только успел выкурить сигарету, в очередной раз поругав себя и пообещав ни за что не курить хотя бы в монастыре, как автобус дал сигнал к отправлению. Нет, сегодня точно все будет хорошо!
Городок ничуть не изменился, впрочем, Лешка от него этого и не ждал. Он, наверное, всегда выглядел похоже – и тогда, когда недолго принадлежал соседнему прибалтийскому государству, и в советские времена, и теперь – маленький, условно пограничный городок, когда-то возникший вокруг знаменитого монастыря. Собственно, и сейчас сюда ехали либо в монастырь, либо, проездом, в соседнюю Прибалтику – к родственникам, или поторговать.
На автовокзале, как всегда, сидела компания – испитые, сине-зеленые мужики и две краснолицых, громогласных женщины. Одна из них нетвердой походкой подошла к Лешке.
- Слышь, парень, дай десяточку, не хватает. Рука дающего, знашь…
- Знашь, - сказал Лешка и полез в кошелек за десяткой.
Он, понятно, про руку дающего знал, но они-то всегда как умудряются определять, что он в монастырь едет? Каждый раз кто-нибудь подобный ему на пути попадается и говорит про руку дающего или еще что-нибудь в этом роде. Впрочем, это его интересовало теоретически, он все равно всегда давал, когда просили – и инвалидам в камуфляже, на каталках в московском метро, и женщинам, которые «сами не местные», и худым, цыганистым детишкам, с плутоватыми, неприютными глазами. С ним как-то Боровский поделился, понимаю, говорит, нехорошо, у меня все есть, а человек клянчить вынужден, значит, нездорово ему, а не могу, ступор какой-то, так и хочется сказать – пойди и заработай. «Да? – искренне удивился Лешка. – А мне не дать труднее, у меня, если вдруг мелочь кончилась, неловкость такая появляется, просто убежать хочется». «И что, убегаешь?». «Да нет, даю, что есть – десятку, или побольше». « А тебя не волнует, что эти люди – жулики? Или опустившиеся совсем, которые твои деньги себе во вред употребят?» «Не очень. Мне их жалко, помочь хочется, а как они распорядятся моими деньгами – разве я им судья». «Завидую тебе».
Завидовать тут нечему, здесь его заслуги никакой, просто дал Бог такое свойство – давать, вот если бы ему приходилось себя побарывать, тогда бы, может, и получился маленький подвиг. У монастыря привычно побросал мелочь в протянутые нищими пластмассовые стаканчики, услышал несколько раз: «Спаси Господи!», подумал, как хорошо бы было, если б за это Господь его и правда спас. Только так просто не получится, уж это Лешка знал. Или думал, что знает. Постоял немножко у ворот, глянул вниз: монастырь, вопреки обыкновенному способу строительства, располагался снизу, словно лежал в специальной чаше, из которой сотни лет пили самые разные люди. Перекрестился на купола, сердце забилось, как всегда, и вошел.
Ворота представляли собой что-то вроде надвратной часовни – повсюду образа, послушник за свечным ящиком, пахнет воском, теплым влажным воздухом, еще чем-то приятным и любимым, чем пахнет только здесь. Подошел к знаменитому «Умилению», приложился. Богородица смотрела на него грустно и понимающе. Ему, как всегда, захотелось заплакать. Он так и вышел в монастырский двор, едва не плача. «Ох, - вдруг вспомнилось, - позвонить-то я и забыл». Теперь обратно выходить придется. Вообще-то, он ведь был не в храме, а на улице, мог отсюда позвонить. Но Лешка всегда испытывал неловкость, если приходилось вытаскивать телефон в монастыре. Лучше уж выйти. Он не успел.
- Лешик, вот здорово. Ты и правда здесь! – произнес где-то рядом знакомый с детства голос.
Поднял глаза. Борька, в монашеском облачении. Отец Филарет. Все-таки, какой же он красивый, «фактурный», как однажды назвала его Лешкина знакомая художница. Она даже хотела с него средневекового монаха писать, для какого-то исторического полотна. Но Борьку не благословили. То есть, это он так сказал, Лешка был уверен, брат и не спрашивал, не любил он эти штучки, у него-то все всерьез было – вера, монашество, подвиг, и для картины позировать ему представлялось вовсе не полезным. А все равно, фактурный, никуда не денешься. И еще – родной и любимый по-прежнему, а, может, и больше. Лицом к лицу, как говорится, лица не увидать. Теперь, в разлуке, он по-настоящему научился понимать, что для него такое – Борька.
Они обнялись, поцеловались, Лешка протянул сложенные руки для благословения, брат благословил, привычным, четким движением, и он в который раз подумал, как же все изменилось в их жизни за последние годы. Впрочем, ему совсем не хотелось «смывать печальные строки». Как есть, так и правильно, Божья воля.
- А я позвонить тебе забыл. Вот, выходить собирался, здесь неудобно как-то. И как ты узнал, что я здесь?
По Борькиному лицу промелькнула легкая тень смущения. Или это Лешке так показалось?
- Мне отец…сказал.
Борька назвал имя старца, которое знала вся православная Россия. Лешка его глубоко почитал, все его книги, и даже ксерокопированные листочки с проповедями прошлых лет, и письма к духовным чадам читал, и не раз. Но, сколько в монастыре не бывал, не дерзнул не то что на прием попроситься, даже в храме, когда батюшка еще бывал на общих службах, за благословением ни разу не подошел. И были у него на то свои резоны.
Может, кто-то сказал бы, что он ненормальный, но его старцы всегда пугали. Он никогда не понимал, как можно долго ехать, стоять потом в длинной очереди часами, если не днями, для того, чтобы услышать – что? Ему казалось: люди, приходящие за советом, не до конца понимают, насколько все серьезно.
- Видишь ли, - объяснял он брату, - если я верю в прозорливость этого человека, и он мне вдруг скажет то, после чего я жить не смогу, как же я потом буду с этим?
- По-настоящему духовный человек никогда не скажет неполезного.
- Ну, как ты не понимаешь, - горячился Лешка, - может, очень даже полезное скажет, а я, слабый, этого вместить не смогу!
- Того, что не сможешь вместить – не скажет.
- Ох, не знаю, а только почему обязательно старец? Есть молитвы, образа, мощи, ну, почему я должен за свою жизнь ответственность на другого человека перекладывать? Знаешь, я вообще читал, что Бога не просят о земных радостях, а люди - что, приезжают помощь в духовной жизни получить? Из-за самых что ни на есть практических потребностей.
- Конечно, необязательно – старец. Есть духовник, есть своя голова, ее выключать тоже никто не заставляет, но многим людям старцы помогают. И потом, с радостью-то мало кто приходит.
- Ну, не с радостью, но за практической помощью. У меня в храме один знакомый есть, зубной врач, так он на полном серьезе мне рассказывал: «Так было плохо, знаешь, совсем клиентов не было, поехал в монастырь…», - знаменитый монастырь называет, - «так там старец меня принял, помолился, и говорит, поезжай, мол, домой, теперь все нормально будет. Приехал – и все, как по маслу, пошло». И что, это нормально, по-твоему? Это, что ли, христианство? Не молился сам, не трудился, не постился, поклонов не клал, просто приехал – и другой человек за него все решил. Он – к старцу, а кто-то к колдунье поедет, и потом тоже взахлеб рассказывать будет. И в чем разница?
- Разница есть. Ведь он-то, врач твой, все-таки не к колдунье поехал, а в монастырь, и, как видишь, в храм после этого ходит, ты же с ним там познакомился, и другим людям рассказывает, значит, старец правильно определил, что ему нужно было. Может, этого маленького чуда и не хватало, чтобы человек поверил!
- Ага, а человек потом всю жизнь так и будет по старцам бегать, вместо того, чтобы душой заниматься.
- Бывает и такое, но и по-другому бывает. Может, ты умеешь святого третьего века, как живого, ощутить. А у кого-то не получается. И для них увидеть человека праведной жизни воочию, рядом – это все равно, что с небом встретиться. И совет получить.
- Наверное, ты в чем-то прав. Но я не могу себя преодолеть, ступор какой-то, как себе представлю, что кто-то будет меня насквозь просвечивать, пусть и с лучшими намерениями – бр-р-р. Вроде, ничего канонического я не нарушаю при этом?
 - Абсолютно ничего. Правда, почему ты даже от благословения уклоняешься – совсем непонятно, ты что, думаешь, батюшка на тебя только посмотрит, и пророчествовать начнет, и скажет что-то, тебе неприятное? Не стоит этого опасаться.
- А я и не опасаюсь, - отвечал слегка смущенный Лешка, потому что брат, конечно, кое-что угадал, - а только надо в очереди стоять, в толпе, а я этого не умею. И потом, ты так думаешь, что не начнет, а вдруг он знает, что это мне полезно? А я не смогу принять?
- Это, братик, маловерие!
- А я о чем? Я тебе про то и толкую, что я – маловер, упования нет, принимать скорби, как из руки Божией, не умею, с терпением тоже не дружу, и при этом называюсь христианином. Ужас! А ты говоришь, старец! Куда уж мне, со свиным-то рылом.
- Зато ты на себя без пиетета смотреть умеешь. Каешься. - серьезно отвечал Борька. – Это хорошо. Все остальное приложится, с Божьей помощью.
А сейчас брат спокойно говорит ему, что старец знает о его приезде! И ведь для Борьки никакого нет секрета в том, как он к этому относится.
- Борь, я тебя просил, не надо меня насильно к старцу тянуть. Ты же, вроде, умный и просвещенный, знаешь, невольник – не богомольник.
Отец Филарет явно был смущен и взволнован.
- Леш, ты можешь мне не верить, но я ничего не говорил. Может, обмолвился случайно, что ты должен приехать, я в последнее время много с батюшкой бываю. – Тут брат запнулся, даже слегка покраснел, как показалось Лешке. Хороший он все-таки, другой бы хвастался, что вниманием старца отмечен, а Борька смущается. – Но я точно не говорил, когда. А он мне сейчас сказал, хотя мы совсем другое обсуждали. «Радость у тебя, братик приехал, пусть ко мне зайдет. Ненадолго». Я остолбенел: «Братик?» «Ну да, Алеша. Или ты другого ждешь? Тот еще не скоро приедет». Я стою и не знаю, что делать. Батюшку ослушаться не могу и понимаю, что ты мне скажешь. А он улыбнулся и говорит: «Скажи, пусть не боится, просто поговорим немножко. Иди с Богом, приведи». Вот и пошел. Если хочешь знать, я сам сомневался, что ты здесь.
Лешке стало страшно. Уклониться было невозможно. Старец знает о его приезде и хочет с ним говорить. А вдруг это что-то страшное? Вдруг он скажет, что его, Лешкин, выбор – не тот, и не благословит? Как ему тогда быть? Ослушаться? Невозможно. Принять? Даже представить себе дико.
- Лешик. – Голос брата стал твердым и спокойным. Это был сейчас не Боря, а отец Филарет, и такого голоса Лешке нетрудно было слушаться. – Перестань проворачивать в уме варианты. Тебя ждут, о тебе думают. Ну, неужели у тебя совсем нет доверия к Господу? Неужели ты думаешь, что он не знает, каково тебе сейчас? А раз знает и ведет тебя к батюшке, значит, тебе так нужно. Пошли?
- Ты прав, как всегда. А все равно страшно. Пошли…
Он потом не мог вспомнить, как они шли через двор в братский корпус, как поднимались по лестнице, очнулся уже в келье у старца.
Он сидел за столом и читал книгу. Его лицо, знакомое по фотографиям, было удивительно узнаваемым, только выглядел он сейчас старше. Наверное, фотографии были сделаны давно, или он плохо себя чувствовал. Борька говорил ему что-то об этом. Похоже, и вид усталый. Но когда он поднял глаза, они оказались ясными, молодыми и живыми. Лешка встретился с ними взглядом, и ему захотелось перебежать келью, встать на колени и уткнуться носом в скромный подрясник.
- Здравствуй, Алеша, - тихо, но звучно, сказал батюшка. – На «ты» позволишь?
- Да, конечно, очень хорошо, - пробормотал Лешка и остановился. Надо было протянуть руки для благословения, но он не мог себя заставить сделать это, ноги не двигались. Как неловко, батюшка подумает, что он совсем не знает, как положено себя вести со священнослужителями.
Но, кажется, старец ничего такого не подумал.
- Иди, отец Филарет, - ласково сказал он Борьке, и Леша слегка позавидовал брату – было видно, что батюшка любит его. – А ты, Алеша, подойди поближе, чтобы нам не кричать.
Он подошел, почти подбежал, насколько это было возможно в небольшой келье. Сложил руки, батюшка благословил. Рука, у него была сухая, легкая и теплая. Лешке вдруг успокоился, словно выпил лекарство.
- Садись, Алеша. В ногах правды нет. Если ты не на службе, конечно. – Он улыбнулся – мягко и как-то по-стариковски уютно. – Добрался, наконец, к нам. Хорошо. Причащаться хочешь?
- Я собирался. Но не знаю, допустят ли. Я вчера в поезде пост нарушил.
- А сегодня?
- Сегодня только кофе утром пил. Без молока.
- Вот и хорошо. Попостись сегодня, правило почитай – и с Богом. Тебе очень нужно. Исповедуйся у брата, я ему скажу, что благословил. И приезжай почаще.
- Я постараюсь.
Неужели это все, и надо уходить? Неужели батюшка больше ничего не скажет? Конечно, и за это надо быть благодарным, ведь у него каждая минута на счету, да и самочувствие неважное, говорят, он мирян уже давно не принимает, только братьев, это ему так повезло.
- Ты не волнуйся, Алеша. На венчание я тебя благословляю.
Лешка ушам своим не верил, ведь он ничего не говорил батюшке о предстоящей свадьбе.
- За жену свою не бойся. У всякого свой путь, у кого и небыстрый, - продолжал он тем временем, будто не замечая Лешкиного изумления. – И вот еще что. У вас в жизни один непростой момент будет, придется принимать решение. Не ошибись.
- Батюшка, - Лешкины мысли мешались, столько всего, ничего, потом разберется. Но что за решение? Хоть бы что-то узнать!
Старец не дал ему договорить. Положил руку на его ладони, слегка сжал.
- Не спрашивай, не скажу. То, что было нужно и можно, я уже сказал. Но ты все поймешь, когда это случится. Будешь сомневаться, вспомни, что ты – христианин. Этого тебе пока достаточно.
Посмотрел на Лешкино растерянное лицо, улыбнулся отечески.
- Ну, так и быть, скажу. Это будет не завтра. И не думай, не гадай. Ты вспомнишь наш разговор, когда будет нужно.
Лешку вдруг отпустило. Не завтра, и то хорошо. И потом, батюшка же не сказал, что произойдет что-то страшное. Важное решение может касаться чего угодно. Подождем.
Батюшка еще раз благословил его. Хорошо бы сюда вернуться, еще раз поговорить! Надо приехать в монастырь с Ларисой, может, батюшка их примет.
- Прощай, Алеша. Храни тебя Господь! И брата слушайся.
Словно насовсем прощается, подумал Леша. Но он тут же отогнал от себя эту мысль, слишком хорошо было на душе.
…Через две недели они обвенчались.
Как прошли эти счастливые суматошные дни он точно не мог потом вспомнить – так, кое-что, картинки с выставки. Помнил, что Лариса была очень красивая – в белом костюме и маленькой белой шляпке без полей. Кажется, она называлась таблетка, и заказать такую придумала Лена – великая искусница по части всяческих женских дел. Помнил, как поразило его неожиданное сходство мамы и будущей тещи, когда он глянул на них мельком в церкви. Скромная учительница из волжского городка и столичный доктор педагогических наук были похожи не внешне, а тем неуловимым, но гораздо более важным сходством, которое бывает у людей, чей душевный строй созвучен. Еще помнил, как волновалась Ирка, которая выступала в роли свидетеля и посаженной матери, и не меньше нервничал, к его удивлению, Сашка – большой, медвежеватый, какой-то слишком «природный» для серого роскошного костюма. Помнил, как поразила его нежданная тяжесть венца, и он еще подумал, что это, наверное, неслучайно – иначе все новобрачные просто летали бы. Во всяком случае, он чувствовал себя к этому вполне готовым. Конечно, в его памяти надолго засело, хотя подробностей припомнить он бы точно не смог по техническим причинам, как уже в понедельник они никак не могли расстаться с Юркой, которому надо было на поезд. Но он оттягивал момент выхода из дома, потому что «нельзя, никак нельзя покидать такого замм-чч-атт-елльного зятя». И как он, замечательный зять, тоже от всего сердца любил Юрку и искренне не понимал, как он мог прожить так долго, не зная его. Ему было очень жалко, что тесть приболел и не смог приехать, Лешка и его готов был полюбить. Только вот теща и кроткая Иришка, к которым он тоже испытывал самые нежные чувства, почему-то очень нервничали и не хотели пить с ними «на посошок», а Лариса не сердилась на него и Юрку, а, наоборот, смеялась, совсем по-детски, запрокидывая голову. Невозможно было поверить, что родные могут не успеть на поезд. Вообще ничего не могло случиться плохого, им это казалось очевидным. Они постоянно смеялись в то первое время. И нахлынувшее тогда чувство вселенского счастья казалось единственно возможным состоянием всех людей.
Он был очень счастлив и потом. Может быть, не так остро изумляясь, как в первые дни, не захлебываясь, а наслаждаясь каждым глотком новой жизни, он прожил два месяца. Однажды, пахнущим сырым мартовским воздухом, вечером он пришел домой. Лариса уехала к Женьке, и пока не вернулась, у мамы были вечерники. Он сделал себе бутерброд, налил чашку крепкого кофе, сел за стол. Машинально включил «Новости» - старая, оставшаяся еще от отца привычка. Пестрая лента происшедших событий разворачивалась как-то сама по себе, он рассеянно смотрел в экран, занятый своими мыслями. Вдруг сердце застучало: молоденькая дикторша, похожая на бывшую отличницу, умеренно-скорбным голосом произнесла: «Православная Россия понесла тяжелую утрату. Вчера вечером скончался известный церковный деятель, старец знаменитого монастыря…». Дальше пошла «картинка» - Батюшка идет по цветущему саду, с одной стороны его поддерживает высокий монах (неужели Борька?), но разом навернувшиеся слезы помешали увидеть четко. «Это последняя съемка старца, сделанная прошлым летом», - произнесла девушка. «Отпевание состоится завтра, сейчас происходит прощание со старцем». «Не может быть», - думал Лешка, вглядываясь в экран. – «Не хочу, чтобы так было!» Надо позвонить Борьке. Но ему, наверное, сейчас не до него.
Он встал, подошел к бару, достал бутылку водки, оставшуюся со свадьбы. Ни разу за прошедшее время она не понадобилась. Налил сразу полстакана, выпил залпом, поморщился. Посидел молча, положив руки на колени. По телевизору уже взахлеб рассказывали о гастролях какого-то авангардного заграничного театра. Лешка злобно нажал кнопку пульта. На душе скребли кошки, он опять потянулся за бутылкой, и вдруг явственно услышал над ухом тихий знакомый голос: «Не стоит, Алеша. Это временное облегчение. Лучше помолись». Лешка резко обернулся. Никого…Но он слышал, он готов был поклясться, что слышал, хотя клясться и нельзя! «Успокойся, любая разлука – не навсегда, если мы – дети Божии. Тебе идти жену встречать. С Богом, Алеша, Ангела-хранителя!» «Батюшка», - попытался сказать Лешка, - «батюшка». Но голос не слушался, и старец больше не отвечал. Это было чудо? Или искушение? «По плодам их узнаете их». Он прислушался к себе. На душе стало спокойно и чуть-чуть грустно, как бывает в детстве, когда кончается хорошая книга. Но Леша больше не чувствовал тяжести утраты и пустоты. Поднявшись, он встал, взял бутылку, плотно закрыл и поставил обратно в бар. Зашел в ванную, как следует почистил зубы и пошел к метро встречать Ларису.

Глава седьмая. Все по-другому.
 
Лариса сидела в салоне самолета и смотрела в иллюминатор. В отличие от мужа, она совершенно не боялась летать, но терпеть этого не могла. Ее раздражала необходимость приезжать за два часа до отправления, занудная процедура регистрации, заложенные уши при взлете, нарочито-бодрый голос стюардессы, чужие люди на расстоянии локтя и то, что, кроме облаков, всю дорогу ничего не видно. «Странно, - сказала ей свекровь, когда у них зашел об этом разговор. – Я всегда думала, что рациональные люди любят летать, а ты – самый рациональный человек, которого я знаю. Ну, может, еще Петька, но он далеко». «Похоже, и мне до него далеко. Не рациональная я. Люблю поезд». «Значит, романтичная, - сказала свекровь и засмеялась. – Но от этого ты не становишься хуже».
Ларисины мысли повернулись к домашним. Удивительно, она в пути всего два часа, а уже хочется домой! Три года, как один день – она только в книжках про эдакое читала. Сегодня бедный Лешик был такой нарочито бодрый: безо всякой нужды то хватал, то ставил ее сумку, говорил приподнятым, неестественно-веселым голосом, а в глазах читалась тревога. Ей все время хотелось погладить его по голове или поцеловать, но на нее давила суета аэропорта, и она боялась показать, что разгадала его. Поэтому она тоже преувеличенно громко разговаривала, смеялась и заводила речь о всякой ерунде. Правда, когда объявили посадку, она испугалась, схватила его за руку, обняла: «Лешик, ведь всего несколько дней. Не скучай, хорошо? И не волнуйся». Он крепко обнял ее, провел рукой по лицу. «Все равно буду скучать. И волноваться тоже. Но ты не принимай это во внимание, вот такие у меня личные особенности». «И у меня», - она вздохнула. Он обнял ее, поцеловал и перекрестил. «С Богом!»
Лариса вошла в регистрационную зону и обернулась: он стоял и смотрел ей вслед. Нет, в следующий раз она попросит Боровского послать с ней Лешку, в конце концов, едва ли от него будет меньше толку, чем от этого придурка Славика, которого ей навязали. И пусть офисные тетки говорят про нее, что хотят!
При мысли о Славике она, как всегда, почти потеряла самообладание. Он принадлежал к тому человеческому типу, который вызывал у Ларисы реакцию, близкую к рвотной. Разве стала бы она с ним работать, если бы у нее был выбор! Вот только выбора не было. Славик имел одно неоспоримое преимущество перед многими куда более подходящими для дела людьми – он приходился родным братом Лене Боровской. В принципе, в Ларисиных глазах, все его достоинства этим и исчерпывались. Добрый Леша, тот умел в каждом найти что-нибудь хорошее, поэтому не совсем уверенно говорил: «Ну, он, в сущности, неплохой парень. Незлой». «Это что значит? – заводилась Лариса. – Собакам к хвостам консервные банки не привязывает? И у детишек конфеты не отбирает?» «Ведь не отбирает же, - отвечал муж. – И не привязывает, и то хорошо». «Просто замечательно. Только не с каждым болваном, который этого не делает, я имею счастье работать». «А что остается, приходится терпеть – и находить плюсы. Ты же знаешь, как Лена из-за него переживает». «Знаю», - вздыхала Лариса. Лена была тем рифом, о который так или иначе всегда разбивались волны ее недовольства.
Конечно, Ленке и ее родителям было, о чем переживать! Когда Славик родился, Лене уже исполнилось десять лет, и их мама любила повторять, что сделала все, как положено: «Сначала - нянька, а потом - Ванька». Из Ленки и впрямь получилась отличная нянька: гуляла, водила в садик, читала книжки и играла в кубики. Вот только было во всем этом маленькое «но» - ни сама Лена, ни ее родители не сумели во время остановиться и по инерции продолжали нянчить далеко не юного парня – Славе на сегодняшний день исполнилось двадцать шесть лет.
Он недавно получил диплом – в институте учился лет десять, ну, или чуть меньше: академки, отчисления, восстановления, смены факультетов: более разнообразной студенческой биографии не подсказало бы самое богатое воображение. И Славик все-таки закончил институт, хотя это было не вполне подходящее слово. Мамки – няньки, а, главное, богатый и любящий муж сестры просто проволокли его через горнило выпускных экзаменов и диплома. Он мог забыть, что у него назначена переэкзаменовка, пропустить зачет, прийти в экзаменационную аудиторию даже без ручки – зато с опухшими глазами и лицом, явно хранящим следы бурно проведенной ночи. Он придумывал кучу обстоятельств, которые помешали ему сделать то, что нужно, округлял глаза, и, видимо, казался себе очень убедительным. Он и был убедительным – для Лены и мамы с папой. Все остальные, включая Сашку, который терпел Славиковы штучки только ради жены, прекрасно знали, чего стоят его рассказы.
Однако институт остался позади. Теперь мальчика надо было куда-то пристроить. За долгие годы учебы он так ничему и не научился. Но беда состояла не в этом – он такой был не первый, и не последний, многие учились делать дело потом, после всех дипломов, и часто бывший физик становился отъявленным лириком. Можно научиться всему, главное – чтобы работать хотелось. А вот именно с этим у Лениного брата дело обстояло куда как плохо. Он патологически ненавидел всякую деятельность. При этом он вовсе не был баррикадным бойцом и никогда не стал бы отстаивать свой идеал открыто. По его словам, в которые он, похоже, искренне верил, выходило, что весь мир в заговоре против него. Он – творческая натура, а происходящее заставляет его заниматься грубыми, простыми, примитивными вещами, и его тонкая психика не выдерживает, плавится, отсюда – срывы, депрессия, апатия и так дальше. Он звонил Лене и говорил:
- Как ты?
- Ничего, - осторожно отвечала она. – А ты?
- А я опять в «дауне», - с готовностью отвечал брат.
- Саша, - говорила она вечером мужу, - Саша, надо что-то делать.
Ему хотелось сказать, что, конечно, он согласен, и следует сделать следующее – выпороть великовозрастного балбеса и не давать ему денег, хотя бы пару недель. А потом посмотреть, что останется от его романтической хандры. Но он молчал, потому что знал: в этом Лена его не поймет, замкнется, будет смотреть перед собой отсутствующим взглядом, потом встанет и уйдет в комнату. Он войдет, наклонится, заглянет ей в лицо и увидит, что она плачет. Ну, уж нет, в конце концов, дальнейшая личная судьба Славика его волнует гораздо меньше, чем Ленины слезы.
- Ну, давай я возьму его к себе, - произнес он однажды со вздохом то, чего от него давно ждали жена и теща.
- Возьмешь? – Ленкины глаза засияли. – Как хорошо, я уверена, у него сразу все наладится, когда он будет работать с родным человеком. Он – ранимый и тонкий, поэтому у него с чужими не получается.
«Как же это у других получается, у девяносто девяти процентов?» - хотелось ему спросить ехидно. – «Или все, как один, толстокожие?». Но не спросил, а взял родственника на работу.
Так что теперь он «работал». Вообще-то, кое-что делал, конечно. Например, на переговорах иногда помогал Ларисе – его контингентом были женщины бальзаковского возраста, как раз та категория, с которой ей приходилось тяжелее всего. Пожалуй, и с компьютером он управлялся лучше Ларисы, как ни обидно было это признавать, рекламу неплохо мог сделать. Но должность-то была – начальник отдела рекламы, это звучало. В заместителях у него сидела девочка – мечта работодателя. Закончила хороший ВУЗ, именно рекламу и маркетинг, работу знала, и, главное, любила, чего же еще!
Лариса как-то сказала Сашке: «Ну, сделай ты его заместителем, а ее – начальником, хочешь платить будем ему столько же, но место пусть не занимает, ведь он, по сравнению с Любой – ноль без палочки! Ведь ей же неинтересно скоро станет работать, когда перспективы нет. Потеряем». Сашка смутился, спрятал глаза, потом сказал, глядя не на Ларису, а куда-то в пространство: «Лар, понимаешь, он же первый пришел, я вообще это направление под него открыл, в принципе, мы раньше с вами без этих единиц справлялись. А время, видишь, свое диктует, нужна, оказывается, реклама. Взял Любу на помощь. Но я же не могу его подвинуть, у него «душевная травма» будет», - Сашка помолчал, подумал, потом достал из дальнего ящика пачку сигарет. Лариса подняла брови. «Ленке не говори, ладно? Ну, не могу, знаешь, иногда так от всего этого противно». Сашке нельзя было курить, у него недавно обнаружили какую-то гадкую болезнь, вроде, суставы, с красивым и сложным названием, кажется, «облитерирующий эндоартериит», если она ничего не перепутала. Лена говорила, что в худшем случае, это кончается ампутацией ног. И он, действительно, старался бросить: жена, сыновья, маленькая дочка – причин поберечь себя хватало. Вот только не всегда удавалось.
Лариса мгновенно почувствовала себя виноватой, ведь это она, сама того не желая, спровоцировала его. Зачем-то завела этот разговор, ведь ясно, Сашка не может не понимать, кто чего стоит, и, если выводов не делает, стало быть, на то есть причины.
- Ладно, Сань, - сказала она тогда, - я тебя понимаю. А только помочь – это одно, а позволять человеку, который ничего из себя не представляет, командовать – другое. Потеряем девочку, а жаль.
- Лар, я тебе обещаю, что разберусь с этим, но не сейчас, ладно? Знаешь, я уже забыл, когда целую ночь спал. Дашке три скоро, а хоть раз, да проснется. Мы с Аленкой по очереди дежурим. Сначала - газы были, потом – зубы, и вообще говорят, такая нервная система. Само пройдет, в один день. Только никто не скажет, когда этот день настанет.
Глаза у него и, правда, были уставшие, под ними залегли тени, лицо осунулось, но, при воспоминании о дочке, в нем что-то изменилось, и Лариса опять подумала: нет, надо рожать, и позавидовала им.
- Фиг с ним, со Славиком. Хватит о грустном, расскажи лучше про Дашку.
И он рассказывал, она слушала, а потом ему тоже что-нибудь говорила про Таську. Со своими не получалось, и Таська была их семейным баловнем, отрадой и отдушиной. Когда она бывала у них, дом казался полным: бабушка, родители, внучка, и на некоторое время удавалось забыть о том, что у них, любящих супругов и здоровых людей, нет своих детей. А Таська росла не по дням, а по часам: недавно пошла в воскресную школу, лепила там, рисовала, пела, не всегда понимая смысл слов, и взахлеб рассказывала «тево в ское быво». И у нее обнаружился абсолютный слух, чем Лариса очень гордилась. Так что каждое воскресенье она на законных основаниях бывала у них, ведь школа-то была в их храме. Ее привозили с утра, а частенько и с субботы.
Лариса чувствовала - что-то у Женьки происходит последнее время, она стала куда охотнее отдавать им дочку, а, когда они приезжали, бывала рассеянной, заплаканной, а, иногда, наоборот, неестественно веселой, и держала Ларису с Лешкой на пороге, и им было ясно, что наступило временное затишье, и недолгие «совет да любовь».
Надо бы, давно надо как следует поговорить, подумалось в который раз. Но это сейчас казалось достижимым, когда она сидела в самолете, и не имела возможности куда-то бежать, что-то решать и активно действовать. В эти часы она зависела от пилота, экипажа, технической готовности машины, и ей ничего не оставалось, как думать. А там, на земле, опять начнется беготня, запарка, работа, а ведь нужно, да и хочется, что-то успевать дома, потому что, хоть ей самой это странно, дом для нее теперь – едва ли не важнее работы. И куда здесь вставить Женьку? А разговор непременно будет долгим, если у нее, конечно, хватит сил выслушать очередную сагу о заблудшем Костике. А надо, чтобы хватило, какое-то шестое чувство подсказывало – дело плохо. Она обещала себе, что, невзирая ни на что, поговорит с подругой. Ненадолго задремала, ей приснился Лешка, и, хоть она и не умела спать в самолете, сейчас ей не хотелось просыпаться. Не тут-то было! Над ухом кто-то громко произнес.
- Лар-р-рса Никл-л-л-авна!
Лариса вздрогнула и, грустно попрощавшись с тающей Лешкиной улыбкой, открыла глаза.
Над ней склонилась смазливая физиономия Славика. Лариса поморщилась: для нее не существовало разницы между запахом дорого коньяка, который подавали в салоне бизнес-класса и самой дешевой водки. Она просто терпеть не могла, когда ей дышали перегаром в лицо. Она отстранилась.
- Что ты хочешь, Слава? Сидел бы себе на месте. Это все-таки самолет, а не автобус.
- Ну что Вы сердитесь, Лариса Николавна?
В его голосе зазвучала почти детская обида, зато слова он стал произносить гораздо более внятно.
Лариса сделала глубокий вдох и сказала спокойно:
- Я не сержусь, Слава. Просто у нас с тобой разные представления о времяпровождении в командировке.
- Это вы о том, что я немножко выпил? – Слава, похоже, искренне изумился. - Но ведь мы же еще даже не долетели!
- Вот именно, друг мой. А ты уже…- Она помолчала, подыскивая слово. – Не первой свежести.
Он рассмеялся, так заразительно, что она тоже невольно улыбнулась. Все-таки что-то в нем есть, в этом непутевом Славике!
- Здорово сказано. Фирменное блюдо – Вячеслав не первой свежести.
И он опять расхохотался.
- Вот этого-то я и боюсь! Не первая, стало быть, вторая. А завтра какая получится, сам подумай.
Она невольно отвечала ему в том тоне, какой он задавал, хоть ей совсем не хотелось становиться с ним на равную ногу.
- Обещаю, - он вытянулся по стойке «смирно», но получилось не очень убедительно. Он и сам это понял, и, слегка смутившись, повторил уже медленнее, старясь не путаться в словах. – Обещаю дать обратный ход, и из второй сделать первую.
- Ну-ну, - проговорила Лариса. Как ни странно, она на него почти не сердилась. Да, харизма есть харизма. – Иди на место, а то стюардесса заругает.
- Нет! – ответил он гордо. – Меня – нет. Мы с ней – друзья до гроба.
- Так быстро?
- Долго ли умеючи!
- Это мне неизвестно, у меня таких умений нет. Но хочу тебе напомнить, завтра у нас регистрация, в десять. И ты должен быть там, где я тебе скажу, без пятнадцати. Ясно?
Что за твердокаменная баба! Славик грустно вздохнул.
- Раз надо, значит, надо. А без меня никак нельзя?
Вот это он добавил зря. Все Ларисино расположение к нему словно рукой сняло.
- Запомни раз и навсегда. – она чеканила слова. – Ты поехал не на экскурсию, а на работу. И, если я хоть чем-нибудь буду недовольна, это будет твой последний выезд.
Славик понял, что пора уходить, Ларису он знал не первый день.
- Как скажете, Ларис Николавна! Приятной дороги…
- Угу. И тебе того же, - ответила Лариса и нарочно прикрыла глаза.
 Расстроил все-таки ее, паршивец! Не хватало еще вместо работы отслеживать, где обретается Ленино сокровище! А что так будет, она почти не сомневалась. Ладно, будем посмотреть, как говорит Лешка. Глаза открывать не хотелось, но и заснуть она не могла, поэтому скользнула в какую-то зыбкую полудрему – вроде мысли, и даже связные на первый взгляд, а потом провал, так, полупрозрачные образы, фигуры, обрывки воспоминаний.
Она и сама не поняла, как, но из полусонного тумана выплыл дом. Не теперешний, где они жили с Лешей и Ольгой Зосимовной, а тот, прежний, мамин и папин. Она ходила по комнатам, кажется, разговаривала с мамой, потом увидела совсем как наяву веселую мордаху Юркиного сынишки. Ей было приятно находиться там, с ними, на душе было тепло, и немного грустно, и она даже вспомнила, как хорошо ей, оказывается, жилось в детстве. А она все хотела убежать и разорвать все связующие нити, словно это были не нити, а настоящие путы. Дурочка была, подумалось в полусне – с усмешкой, но снисходительно. В конце концов, все это давно в прошлом, она немножко исправилась за последние три года.
И вдруг непонятное, неизвестно откуда взявшееся, чувство тревоги просто пронзило ее. Она вздрогнула и открыла глаза. Что это? Вроде, ничего не произошло. Дремала, думала о доме, вспоминала родителей. При мысли о родителях – сейчас, когда она проснулась, ей стало еще тревожнее. Она посмотрела на руки – кончики пальцев чуть подрагивали, ладони вспотели, и на лбу тоже выступили капли пота. Что это с ней? Стоило уехать от Лешки, сразу неприятности. А, может, климакс? Она слышала, что иногда это случается очень рано. А вдруг поэтому они никак не могут родить ребенка? Нет, ну не в тридцать же два года! Ей даже захотелось, чтобы сейчас подошел Славик, было почему-то невыносимо оставаться одной.
Она покосилась на соседа – бесстрастно-приветливого японца. Впрочем, приветливым он был совсем недолго, до начала полета. Как только стальная птица поднялась достаточно высоко, он раскрыл пакетик со специальными матерчатыми темными очками, полностью откинул кресло и мгновенно заснул. Он и сейчас продолжал спать самым безмятежным образом. Самурай, подумала Лариса, вот это – дисциплина. А она сидит, как всклокоченное чучело, и не может понять, что с ней случилось. Правда, непроницаемый для жизненных бурь японец ее немного успокоил. Дыхание постепенно стало ровнее, она вытерла со лба пот – прямо ладонью, не доставая платка, не до этого было.
Лариса попыталась рассуждать здраво. Она сидела в полудреме, видела дом, или думала о нем – и вдруг проснулась. Что ей приснилось? Она не могла вспомнить, но откуда-то, Фрейд, наверное, сказал бы - из подсознания, а Лешка – от Бога, к ней пришло совершенно явственное ощущение – это касается родителей.
Она попыталась отогнать противное ощущение от себя. Она никогда не верила в игры подсознания и только начинала верить в Бога. Поэтому полагаться на свои чувства у нее не было ни малейших оснований. Ерунда, уговаривала она себя, наверное, действительно заснула, и сама не заметила, и во сне ей привиделась какая-то гадость, еще бы, в таком-то положении. Ведь вот и дома иногда бывает – приляжешь на родной постели, неловко ногу или руку положишь, затечет – и все, кошмарный сон обеспечен. А потом его и не вспомнишь, только чувство осталось, что приснилось что-то нехорошее. Вот и сейчас так. Лариса себя почти убедила, на самоуговоры она была мастер, но какой-то червячок поселился в сознании и тихонечко его грыз.
Но когда они, наконец, сели, его стало почти незаметно, слишком много вопросов нужно было решить. В этот раз ярмарка проходила в небольшом городке: от всех остальных уютных, маленьких, чистенько прибранных немецких городов он отличался лишь тем, что именно здесь в позапрошлом веке родился Ремарк. Со свойственной европейцам рачительностью, отцы города извлекали все возможное из этого факта. Тут было кафе, где любил сиживать знаменитый писатель, школа, где он учился, дом, где он жил, и многое другое. Лариса, правда, подозревала, что все эти места были назначены любимыми вовсе не писателем, а совсем другими людьми. Эдакая славная европейская привычка отовсюду извлекать выгоду.
Какая же она все-таки вредная! Женька непременно округлила бы глаза и сказала: «Ларик, ты что? Они просто любят свою историю и умеют ее беречь!» А Лешка задумался бы и хмыкнул: «Вот как ты все повернула, девочка. Мне бы это даже в голову не пришло. Хорошо же, когда можно посидеть на стуле, на котором сидел Ремарк!». Вот и выходит, что она – самая несовершенная. Правда, она осознает собственное несовершенство, уже хорошо. И городок вообще-то вполне симпатичный, просто в этот раз ей особенно не хотелось уезжать из дома, поэтому все и виноваты, родина писателя, в том числе.
Она почти не заметила, что у них за гостиница, привычно заполнила все нужные бумаги, посмотрела, как Славик закрыл за собой дверь номера (иначе она не могла отзвониться Лене и сообщить, что все в порядке), и, только войдя в свое временное жилище, перевела дух. До завтра она свободна, можно делать, что угодно. А что ей угодно? Пожалуй, поесть, но никуда не хочется идти. «В номер!», - решила она и быстро сделала заказ. Села в мягкое кресло, прикрыла глаза. Хорошо, что номер выполнен в традициях доброй старой классики.
Она вспомнила, как на своей первой ярмарке, в Кельне, она попала в какую-то авангардную гостиницу. Кресла были непонятных форм и расцветок, претенциозная, непонятной формы, кровать оказалась страшно неудобной, занавески почему-то пропускали свет. Тогда еще она готова была заранее принять все, что бы ей не предложила старушка Европа. Еще бы! Это ведь были настоящие дальние страны. Но даже этот настрой ей не помог, и она все-таки сказала потом в Москве Сашке, что она думает по поводу всех этих модерновых штучек. Он смутился. «Да? А девочка из агентства сказала – самая крутая гостиница». «Крутая может быть, и даже очень, - ответила Лариса. – Только жить в ней невозможно. Ты уж в следующий раз что-нибудь попроще». Больше такого не случалось, а теперь стало совсем хорошо – у них появился Ваня, которого вообще-то все звали Ванечка.
Официально он назывался «помощником директора», так придумал Саша. Секретарь – это для него было слишком мало, потому что он делал много чего, помимо секретарской работы, хотя и ее тоже. Милые девочки, которые тоже у них работали, куда же без них, ему и в подметки не годились. И офис-менеджер - тоже для него маловато. Он делал все: организовывал встречи, переговоры, утрясал непредвиденные ситуации, прикрывал их перед партнерами, если они опаздывали и что-нибудь срывали, и никогда не считал для себя зазорным съездить в магазин и выполнить любую просьбу, не имеющую к работе прямого отношения.
К Ванечке, в отличие от Славика, у Ларисы была слабость.
Она сама его выбрала, из целой кучи претендентов. Им давно был нужен такой человек, ни одна секретарша не могла тянуть того, чего требовал Боровский. Они объявили конкурс, и Лариса сама беседовала с каждым. Она уже почти остановилась на приятном молодом человеке с хорошим дипломом и готовностью работать в глазах, как в кабинет вошел Ваня. Она сразу поняла, что возьмет его. Он был рыжий, но не особенно веснушчатый, с широкой, искренней и удивительно открытой улыбкой. Он сказал:
- Здравствуйте, - и его улыбка стала еще шире.
Она ответила:
- Здравствуйте и Вам. Пишите заявление.
Он даже вздрогнул от неожиданности и покраснел – краска залила все лицо, как это бывает у рыжих.
- Но…Я…Я ведь еще не работаю. Как же…заявление?
Лариса искренне наслаждалась его замешательством. Он сейчас совершенно не походил на успешного человека, умеющего открывать любые двери, а в идеале Боровский так видел будущего помощника. «Ничего, согласится, - думала она». Почему-то она точно знала, что лучше этого мальчика с делом не справится никто. «Это тебе Господь подсказал! – убежденно сказала потом свекровь». «Господь? Ну-ну, может быть. Главное, правильно подсказал». «По-другому и быть не могло».
- Идете на такую работу и думаете, что заявление бывает только об уходе? Ай-ай-ай!
- Н-нет, - он начал приходить в себя. – Нет, я на каждый случай могу заявление написать. А почему-то проскочила такая вот ассоциация.
Он опять улыбнулся, на этот раз смущенно.
- Что, часто писали?
- Нет, что Вы! – он едва руками не замахал. – Я до этого только в одном месте работал.
- Почему ушли? С начальством не сработались?
- Нет, конечно. Мне все там нравилось, но директор в Канаду уехал, фирму продал. Я и ушел.
- Ну, что ж. Попробуйте на втором месте поработать. Только учтите, мы в Канаду не собираемся, так что терпеть нам с вами друг друга придется долго, если сработаемся, конечно. Пишите заявление о приеме на работу. Надеюсь, форму Вы знаете?
 - Знаю, - ответил он, чуть не подпрыгивая.
И вот теперь у них был Ванечка – надежный, как скала, безотказный, как вечный двигатель, ровный и веселый, как летний солнечный день. Он знал, куда ее поселить.
Она с удовольствием съела принесенный ужин, выпила чаю, по многолетней привычке, завела будильник, хотя и без него позже девяти не просыпалась, перекрестилась и легла в кровать. Лариса очень устала, и поэтому заснула тут же. Проснулась она глубокой ночью, в холодном поту, потом уже посмотрела на часы – три с копейками. Сейчас было не так, как в самолете: она явственно помнила, что ей приснилось, и от этого стало страшно. Она накинула халат, подошла к окну. Уютная улица коммунальной Европы, бюргеры давно спят, тишина, над входом в гостиницу горит фонарь. Пасторальная картинка слегка успокоила ее. «Это совпадение, случайное совпадение – и все. Сколько раз бывало, что в школе мне снился один и тот же сон». Так и было, ей часто снилось, что математичка угрожает поставить ей двойку. «И тогда ты получишь справку, а не аттестат, и плакала твоя Москва!». Самое смешное, что она всегда имела твердую четверку, но, видимо, страх перед грозной математичкой был так велик, что выливался в такой вот многосерийный кошмар.
Но этот, сегодняшний сон, снился ей только один раз – больше трех лет назад, наутро после того, как она познакомилась с Алешей. Ей тогда было очень плохо, она мучалась похмельем, и совсем не представляла, что же теперь с собой делать, и тут позвонил Леша, и сказал, что на кухонном столе лежат таблетки. Оказывается, она помнила тот день так четко, словно все происходило вчера. Почему-то ей казалось важным вспомнить все, как можно подробнее, может, потому, что перебирая мелкие детали, она медленнее приближалась к главному - тому сну. Так…Значит, она выпила таблетки, ей полегчало, она позвонила Сашке, он ее отпустил, и она прилегла. Детали закончились, теперь от сна никуда не деться. Сердце заколотилось, Лариса даже пожалела, что никогда не возила с собой ничего успокоительного. Вот сейчас бы корвалольчику, как иногда Женька…Да что же это такое, рассердилась она на себя, подумаешь, сон. Она начала сердито припоминать. Да, именно тот сон, в деталях. Двор старого дедовского дома, Лешка, голый по пояс, колет дрова: берет чурбачок, ставит, размахивается – половинки разлетаются в разные стороны, он поднимает их, складывает на снег. Справа от него уже много таких половинок. На крыльцо выходит мама. Она стоит, смотрит, потом улыбается – спокойно и грустно. «Как хорошо, когда в доме помощник. Вот бы Коля обрадовался!» Лешка разгибается, вытирает пот со лба, что-то отвечает. Лариса пытается им объяснить, что она тоже здесь, он они ее не видят и не слышат, она кричит – и просыпается.
Лариса вытерла пот со лба. Может, все-таки позвонить портье, пусть принесут каких-нибудь капель? Нет, она возьмет себя в руки. Но ведь не может просто так присниться один и тот же сон! Он что-то значит, наверняка. Какая-то беда с родителями, Лариса почти не сомневалась в этом. Трезвомыслящая часть ее существа отказывалась верить предчувствию и сопротивлялась всеми силами. В конце концов, даже Боря, то есть отец Филарет, говорил, что не надо верить снам. Она припомнила: он приехал, у свекрови были гости, зашел разговор о какой-то мистике, она не сказала бы точно, о чем. Почему-то всегда, когда у них появлялся отец Филарет, кто-нибудь заводил разговор на эти темы. На его лице ничего не удавалось прочесть, если он того не хотел, но она знала, он всегда внутренне морщился от подобных разговоров. Вот и тогда, насчет вещих снов, он сказал спокойно и веско: «Верить не надо». «Но, позвольте, батюшка, - это был какой-то коллега Ольги Зосимовны, - ведь и в Библии, кажется, было много явлений именно в снах». «Было, - спокойно ответил отец Филарет. – Между прочим, многие из этих явлений повторялись, и не один раз – потому что, получившие эти свидетельства, боялись им верить». «Так Вы рекомендуете…?» «Рекомендую спросить у Господа, от него ли этот сон». «Хм, - коллега указательным пальцем поправил очки. – И кто же объяснит мне ответ?» «Вы его поймете, - убежденно сказал Лешин брат. – Обязательно поймете, рано или поздно. Если, конечно, искренне спросите».
Вот что ей надо делать! Ей самой это было странно, но она чувствовала: иначе не успокоиться. «Боря, - тихо попросила она. – Боря, может, ты сейчас не спишь, помолись со мной, а? А то я плохо умею». Она теперь иногда молилась, и ходила со своими в церковь – не каждый раз, но все-таки…Но сейчас ей надо было помолиться от всего сердца, а оно билось у нее в груди, как заячий хвостик, и страх, от которого оно дрожало, не давал сосредоточиться. Она немножко посидела, и вдруг почувствовала, что ритм ее «мотора» стал ровнее. Неужели отец Филарет ее услышал? «Ну, давай вместе?» – то ли шепотом, то ли про себя сказала она. Ей показалось, что она слышала ответ.
- Господи, - говорила она. – Господи, пожалуйста, избавь меня от этой тревоги, Ты же знаешь, я не выношу неопределенности, пусть будет даже плохое, но только не это противное ощущение неизвестности. И еще мне надо заснуть, и не получается. А у меня такой важный день завтра, и помочь мне совсем некому. Ведь Ты же знаешь, наверное, что этот Славик…Ох, я, наверное, не должна говорить Тебе про Славика, а только про себя, но меня это так волнует, и я…
Так она сидела, и рассказывала все, что было на душе, не подбирая слов, и ей становилось все спокойнее, и, в конце концов, она легла, и так, не прекращая говорить с Ним, все-таки уснула.
Утром она почти забыла о ночных страхах, слишком многое ей предстояло сделать. Только где-то далеко, по самому краешку сознания, все-таки бродило какое-то неясное беспокойство. Но его можно было не замечать. Она достала свой маленький чайник, на два стакана, не больше, и «походную» чашку – из прозрачного, якобы небьющегося, стекла. У нее уже разбились две такие, но сервиз, к счастью, был на шесть персон, им его кто-то подарил на свадьбу, так что у нее имелись запасы. Лариса всегда возила этот нехитрый набор с собой, хотя везде можно было заказать кофе в номер. Но она считала себя человеком традиции, во всяком случае, ритуал утреннего пробуждения оставался у нее у нее постоянным в течение многих лет. Он не изменился даже после замужества.
Она насыпала две ложки кофе, долила кипятку. «После тридцати, душа моя, надо пить кофе с молоком, тем более, такой деготь, какой пользуешь ты, - говаривала ее любимая свекровь. – Впрочем, я не очень верю, что ты меня послушаешь, как и мой дорогой сынок. Если бы молодость знала, если бы старость могла». Лариса чмокала ее щеку, Лешка – в другую, молоко при этом оставалось нетронутым. Как грустно без них!
Первый глоток кофе, как всегда, оказал свое действие, она проснулась окончательно, на втором – перестала тосковать о доме, на третьем – полностью погрузилась в мысли о предстоящей работе. Сегодня ей надо постараться застолбить участок – крупное издательство, выпускавшее книги по искусству, начинало новую серию. Лариса должна была удостовериться, что она не хуже предыдущих, и подписать дистрибьютерское соглашение – первой, пока никто не дернулся. Еще не так давно эти книги не особенно хорошо расходились, но сейчас, в связи с развернутым «коттеджно-замковым» строительством, их просто сметали. Каждый уважающий себя обитатель маленькой крепости был обязан иметь библиотеку, и эти, стоившие больших денег, книги, стали одним из атрибутов соответствующего положения. И, кроме того, важно было обскакать Соловьева с Цыбиным. Они с Сашкой давно не говорили об этом. Во-первых, они и так понимали друг друга с полуслова, а, во-вторых, сознавали, что их скачки наперегонки с «дезертирами» - это затянувшаяся игра в казаки-разбойники, и не очень-то солидно даже обсуждать такие вещи. Они и не обсуждали, но всякий раз, опередив бывших партнеров, испытывали чувство, близкое к тому, какое испытывает школьник, первым осаливший одноклассника.
Лариса встала, потянулась, и приступила к утреннему туалету. Надо сказать, что он всегда занимал у нее существенно меньше времени, чем питье кофе. Ну, что поделаешь, уж такая она была, никогда ее не интересовали все эти коробочки, скляночки, пульверизаторы и прочие атрибуты, при помощи которых слабый пол наводит глянец. Душ, обязательно контрастный, минимум косметики, одежда всегда приготовлена с вечера. Сумочка, деньги, документы – кажется, все. Ей всегда казалось, будто она что-то забыла, когда она поворачивала ключ в двери, и, зная это свое свойство, она сердито сказала себе: «Ну все, давай быстрее, не хватало еще опоздать».
Славика, конечно, на месте не оказалось. По правде сказать, он был ей сейчас не так уж и нужен. Она зарегистрировала его сама, девушка, занимавшаяся с ней, оказалась очень милой и сговорчивой. Надо будет отблагодарить ее. И все-таки он – мерзавец, небось, спит и видит десятый сон. А, может, и не сон, ведь он наверняка не один. Нет, она сейчас ему обломает кайф! Лариса полезла в сумочку за телефоном. Не зря ей казалось, что она что-то забыла! Иногда все же надо верить предчувствиям. Это был телефон. Она все обыскала, даже проверила, не прохудилась ли подкладка в ее «бутиковой», но далеко не новой, сумке: Лариса не любила менять вещи. Нет, подкладка цела, а телефона нет. Возвращаться нельзя, она уже видела герра Дитера – директора издательства. Правда, Вовка Цыбин пока не появлялся, но, стоит ей уйти, наверняка откуда-нибудь высунется, такое уж у него свойство. В конце концов, зачем ей сейчас телефон, устроить Славику сладкую жизнь она может и после обеда – вряд ли его времяпровождение существенно изменится к двум часам дня. Все, хватит рефлексий: она увидела, как пожилой вальяжный немец направляется в ее сторону. Она выпрямилась, надела улыбку, глубоко вздохнула. Все ночные и утренние тревоги отступили – ее корабль вышел в открытое море…
…К обеду он вернулся в гавань. Все предварительные переговоры были завершены, завтра после обеда они подпишут договор. Они сидели с Дитером, обсуждали его внуков, погоду, Лариса жалела, что в этот раз не попадет в Кельн. «О, я подарю Вам книгу с видами собора». «Я буду Вам очень признательна». Он пил рейнское, она – сок. «Нет, нет, завтра подпишем, тогда буду пить вино». «Ловлю на слове, а я, старый пьяница, выпью, если Вы не возражаете». «Вы не похожи на пьяницу, и уж тем более, на старого!» «Вы мне льстите, дорогая!» Разговор тек, слово – теннисный мячик, подача – прием, подача – прием. Спокойно, привычно, по-европейски. И вдруг у Дитера зазвонил телефон. Ей потом казалось, что она сразу почувствовала неладное, но это было потом, отделить действительное от кажущегося уже не получалось. Скорее всего, ничего она не ощутила, продолжала пить свой сок и вежливо улыбаться. А с чего ей было волноваться, ведь телефон звонил не у нее.
- Лора, - он так ее называл. – Лора, это Вас.
Ей стало нехорошо.
- Меня? Но почему?
Он сказал мягко.
- Это с Вашей фирмы. Иоганн. Вы же забыли телефон. Не волнуйтесь так.
У него все-таки доброе и симпатичное лицо. Наверное, его любят внуки.
- Я не волнуюсь, - ответила она, но зубы уже начали выбивать мелкую дробь.
Он передал ей трубку, и чуть пожал руку. Она даже не сумела улыбнуться в ответ. Все силы ушли на то, чтобы прекратить пляску зубов.
- Алло! Ваня, ты?
- Лариса Николаевна, наконец-то. Вы не подходили, вот пришлось звонить господину Штейту.
Голос взволнованный, даже, кажется, дрожит. О, Господи! Только не Лешка!
- Ваня, что случилось, только быстро.
- Ваш отец…скончался…Вчера вечером.
В первый миг она почувствовала облегчение: с Лешкой все в порядке, но уже в следующие несколько секунд до нее начало доходить происшедшее. Вот к чему был тот сон! Папа…Почему? Быть этого не может!
- Лариса Николаевна, Вам плохо?
- Нет, - она взяла себя в руки, Дитер не должен ничего понять. – Нет. Сейчас я поднимусь к себе и перезвоню тебе. А где Алексей Алексанрович?
- Он в самолете. Он хотел сам…Не хотел, чтобы кто-то другой, но не мог дозвониться и вылетел. Там ведь нужна помощь.
«Держаться, держаться, осталось недолго, только бы добраться к себе».
- Хорошо, Ваня. Я позвоню через десять минут. Не занимай телефон, пожалуйста.
- Конечно. Что Вы, я буду ждать, сколько надо…Лариса Николаевна…
- Не сейчас. Спасибо тебе. Я знаю, что ты хочешь сказать.
«Гвозди бы делать из этих людей, - подумал Иван, вешая трубку. – Все-таки она – сила».
«Сила» передала телефон приятному пожилому немцу. Она очень старалась, чтобы руки не дрожали.
- У Вас ничего не случилось?
- Нет, - ответила она твердо. – Обычные рабочие вопросы. Извините, что пришлось задействовать Ваш телефон. Женская забывчивость.
- О, это позволило мне оказать Вам услугу. Для такой женщины мне не жалко не только телефона.
Он поцеловал ей руку.
- Вас проводить?
- Нет, что Вы. Я найду дорогу. До завтра.
Наконец-то! Слава Богу, она осталась почти одна, какие-то люди мелькают, конечно, но они незнакомы, и, значит, их будто и нет. Теперь ей еще надо дотащиться до номера, там она сможет снять маску. Лестница, лифт, коридор. Ей показалось, что где-то вдали показался Вовка Цыбин. Еще недавно она бы подумала: «Беги, беги, все равно не успеешь!», а сейчас только вяло и почти безучастно отметила: «Кажется, я опять его опередила…» Ключ повернулся в двери. Она вошла и закрыла ее за собой.
Лариса сразу прошла в спальню и легла на кровать: ноги были ватные, руки плохо слушались, и хотелось свернуться в непроницаемый для окружающего кокон – лежа сделать это было проще. Она зарылась лицом в подушку и побыла немного так, прислушиваясь к себе. Папа? Она должна была позвонить Ване, ведь он ждет, и, наверное, волнуется. Она должна узнать, что же произошло, ей нужно удостовериться, что Лешкин самолет сел, и с ним все в порядке. Но она не могла сделать над собой усилие и начать действовать. Еще полчаса назад Лариса и не догадывалась о том, что отец, живущий где-то далеко, в городе воспоминаний и редких ностальгических визитов, был в ее жизни каким-то важным, необходимым звеном, и теперь, когда его не стало, она почувствовала, как крепкая людская цепочка, в которую она была вплетена, вдруг утратила что-то надежное, связующее и важное для нее. Ларисе вдруг припомнились слова, которые она где-то услышала, или прочитала: «Пока у человека живы родители, он еще ребенок». Значит, только сейчас она начинает взрослеть.
Сначала она лежала без слез, перед глазами мелькали картины из недавнего прошлого – они с Лешкой приехали домой, в первый раз после долгих лет разлуки, достают подарки… Отец радуется, как ребенок, и глаза светятся совсем молодым, прежним, блеском…Улыбается мама, неизменная в своем спокойном достоинстве, лишь слегка постаревшая…Скачут и хохочут Юркины дети, вырывая друг у друга только что привезенный новенький ноутбук…Хлопочет, накрывая стол, хрупкая, нежная Ира, даже отдаленно не похожая на пухленькую светловолосую матрешку, которую она оставила плачущей на вокзале тысячу лет назад. Образы вставали перед ней, мысли приходили и уходили, и в их беспорядочном мельтешении было что-то завораживающее, отвлекающее и потому успокоительное. Она и сама не заметила, как подступили слезы, постояли, ища выхода, и, наконец, потекли потоком, залили лицо и напрочь промочили мягкую гостиничную подушку. А, может, это все легенда, вдруг подумалось Ларисе? Эта всеобщая уверенность в том, что она сильная личность, на самом же деле, в ее жизни ничего по-настоящему серьезного до сих пор не происходило, и ей нетрудно было быть сильной? В конце концов, человек раскрывается в моменты потерь, и в этом случае выходит, что она – просто тряпка. Ваня ждет звонка, Леша летит к ее родным, мама, Юрка и Ира – там, дома, делают то, что положено в таких случаях, и лишь она одна лежит в полном бездействии на кровати в гостиничном номере далекой, насквозь чужой, тщательно ухоженной и причесанной европейской страны и предается печали.
Эта мысль, поначалу мелькнувшая где-то на периферии сознания, окрепла, утвердилась, отодвинула все остальные и заставила Ларису сначала сесть, потом встать, потом вытереть слезы, и, шмыгнув носом последний раз, набрать знакомый номер. Ваня ответил сразу, видно, и впрямь ждал звонка.
Она узнала, что отец умер вчера поздно вечером – может быть, тогда, когда ей приснился тот сон, а, может быть, и нет. Сейчас это уже не имело большого значения. Лешка не стал звонить ей ночью – так они решили, ее родные. Ничего, она потом у них спросит, почему они приняли решение за нее. А утром она забыла мобильник. Лешка звонил до самого отлета, но безрезультатно, «он очень волновался, когда улетал…ну, то есть, мне так показалось», так выразился деликатный Ванечка. Понятно, с ума сходил, иначе никто бы не догадался, что он волнуется.
- Когда он должен прилететь? – спросила спокойно.
- Вот-вот. Уже должны были, но рейс задерживается, я узнавал.
А вдруг?! Почему это он задерживается?! Все, хватит, надо взять себя в руки, никогда она не была таким психом. И вообще, два раза снаряд не попадает в одну воронку. Так всегда говорил отец. Папа, папочка…
Она, в который уже раз за сегодняшний день, сглотнула застрявший в горле горький комок.
- Вам…заказывать билет? – осторожно прервал повисшую паузу Ваня.
- Билет? – она не сразу поняла, о чем это он.
- Вы ведь, наверное, хотите успеть…На похороны. Это сложно, но можно попытаться, я уже узнавал.
И все-то ты узнавал! Хотя правильно, и ты молодчина, кто спорит. А она даже не подумала об этом. Конечно, она должна проститься с папой. Но…У нее же переговоры, завтра!
- Ваня, - сказала она. – Я завтра подписываю соглашение. Я не смогу уехать!
Ему послышалось, или в голос «железной леди» действительно пробилась слеза? Впрочем, он уже давно подозревал, что «слухи о смерти больного сильно преувеличены» - еще с тех самых пор, когда она принимала его на работу. Он уже тогда понял – к Ларисе Николаевне очень прочно приросла маска, но, даже слившаяся с ней внешне, она все-таки была всего лишь карнавальным атрибутом. Ему вдруг стало очень жаль ее. Нелегко ей сейчас: поехать – поставить под угрозу интересы фирмы, остаться – не выполнить свой дочерний долг. Нелегко стоять перед такими весами. Какая чаша тяжелее? Ване показалось, что она ждет от него совета. Он понимал, надо сказать те слова, от которых ей станет легче, а не те, которые казались ему правильными. Наверное, на ее месте он плюнул бы на все и уехал. Но было бы это верно?
- Понимаешь, ведь со мной только Славик. Я его сегодня вообще не видела. Он даже на регистрацию не пришел. Если я ему поручу переговоры, он точно так же не явится на подписание. И что тогда будет?
«Мы лишимся некоторой прибыли, - подумал он.- Еще кое-какого престижа. И, собственно, все. Не так уж много, по сравнению с тем, что лежит на другой чаше. Хотя…Это ведь не ее личные дела, вернее, не только личные. Боровский, его семья, они все, работающие на фирме за деньги. Репутация, наконец, которую зарабатывают годами, а теряют за минуту. Нет, есть, о чем думать, она ведь не может поступать, как ей хочется – слишком многие зависят от ее решений». И вдруг слова сами слетели с языка, он и не заметил, как:
  - Лариса Николаевна, я вот что подумал. Вы ведь успеваете только впритык. Через два часа Вы должны выехать из отеля. А если Вы за это время не найдете Славу?
- Два часа?
Ему показалось, она почувствовала облегчение. Похоже, он правильно ответил.
- Ваня, - голос стал тверже, она, кажется, решила, что делать, и самообладание вернулось к ней. – Резервируй билет…
- Уже.
Однако! Нет, она в нем не ошиблась. Она вообще редко ошибалась, вот только бы не ошибиться теперь, когда это действительно важно.
        - Если я не смогу с ним договориться…ну, ты понял, тогда заплатишь неустойку. Я приеду, отдам. Все это мелочи.
- Все сделаю. Конечно, мелочи. Лариса Николаевна…
- Да, Ваня.
- Я очень сочувствую Вам. Если что-то нужно, Вы не стесняйтесь, говорите, я все сделаю.
Она опять сглотнула комок.
- Спасибо. Я ведь не из стеснительных. Ты, наверное, заметил.
- Нет. Этого я не заметил. Зато я заметил, что Вы – самый лучший начальник во всей Москве.
Хоть Ларисе и было очень плохо, она все равно улыбнулась.
  - Беда, когда подчиненные хвалят начальников. Это нарушение нормального хода вещей. – В трубке повисло растерянное молчание. – Я шучу, Ваня. Я очень признательна тебе. Говорю с тобой – и как будто дома. – Она помолчала. Пора брать себя в руки. - Ну, хватит киснуть. Пойду искать Славика.
- Удачи, - вздохнул помощник.
- Благодарю. Вот уж она мне не помешает.
Поправила прическу, подкрасила губы, припудрилась. Почти незаметно, что плакала. Нет, Лешка бы заметил, конечно, но Славик – отнюдь не Лешка. Ей очень захотелось позвонить, вдруг самолет уже сел. Но она остановила себя, сейчас не время, надо сделать дело.
Номер «двадцать пять» находился этажом ниже. Спустилась, прошла по коридору. Вот и дверь, вчера она смотрела от лифта, как «помощничек» входил в нее. Вчера…Тысячу лет назад! Подняла руку, постучала. Ей не открыли, но она явно слышала за дверью какое-движение. Постучала еще раз, уже громче. Шаги, голоса. Так она и думала, один - явно женский, его лучше слышно, видно, пташка уже в коридоре, а Слава где-то в глубине. Женщина что-то спросила по-английски, слов было не разобрать, он ответил. Она постучала еще раз, с твердым намерением высадить дверь, если ей опять не откроют. Женщина вновь что-то спросила, уже громче. Лариса подошла вплотную к двери и громко сказала, тоже по-английски: «Если сейчас Ваш приятель не откроет дверь, я вызову полицию». Слово «полис» оказало поистине волшебное действие, видно, Славина подружка имела опыт контакта с этой, как теперь говорят, «силовой структурой». Бастион мгновенно пал: дверь открывалась наружу, и Лариса едва успела отскочить, так быстро ее распахнули.
На пороге стояла условно одетая (коротенькое полупрозрачное нечто – не то халатик, не то ночная рубашка) совсем молоденькая девушка. Видимо, возраст был одной из причин ее страха перед «полис».
- Здравствуйте, - произнесла она растерянно. – Сорри…
- Вам извиняться необязательно, - сказала Лариса. – Здравствуйте. Я к Вашему…знакомому. Надеюсь, он здесь?
- Он…-Девушка явно растерялась, куда ей было тягаться с Ларисой, но и подводить Славика тоже не хотелось. Глаза ее лихорадочно забегали. – Он… неважно себя чувствует…
Ну, хватит! Ей еще не хватало вступать в объяснения с гостиничной Лолитой, тем более сейчас. Девушка не очень успешно пыталась загородить проход в комнату. Она не знала, какие женщины есть в русских селениях! Лариса одним движением отодвинула ее и прошла в глубину номера.
Славик обнаружился в первой же комнате. Хорошо, что ей не пришлось вламываться в спальню, ее и так уже тошнило от этого чудного дуэта. Впрочем, его вид вполне годился и для спальни – из одежды на нем были только трусы. Он раздумчиво глядел на уставленный пивными бутылками столик. Лариса кашлянула. Он поднял голову, и лицо его постепенно утратило все, свойственные ему от природы, краски. Этот миг торжества доставил ей неизъяснимое удовольствие – она сейчас почти ненавидела его, и неприкрытый страх, написанный на его физиономии, хоть отчасти возмещал ей горечь происходящего. В принципе, она могла сейчас ничего не говорить, а просто повернуться и уйти. Было совершенно очевидно, что никуда она не сможет выехать – ни через два часа, ни даже через четыре. В таком состоянии он не может воспринимать никакую информацию, и существенно в ближайшее время ничего не изменится. А потом будет поздно.
Но уйти и ничего не сказать у нее не получилось бы, даже, если бы она очень этого захотела. Тогда она перестала бы быть Ларисой. Все, что она пережила за последний час, отлилось в пулю и выстрелило в его сторону всего несколькими словами. Но как они были сказаны!
- Ты знаешь, сколько сейчас времени?
Он молчал, только лихорадочно искал что-то глазами. Нашел! Это был халат, который он попытался надеть. Руки не попадали в рукава, он путался, халат пару раз падал на пол. Наконец, он кое-как влез в него.
- Мог бы не трудиться, - произнесла она. – Меня твой вид не волнует. Это вот…- Она кивнула на дверь, в проеме которой молча стояла его подружка. – Для малолетних.
- Но я тебе обещала еще вчера. – Ее голос задрожал от ярости, Славик, сам того не подозревая, стал для нее воплощением всех бед. – Если ты не явишься на регистрацию, это будет твоя последняя поездка. Ты не явился. Я привыкла выполнять свои обешания. И более того. Я сегодня же позвоню Александру Анатольевичу и попрошу его рассмотреть вопрос о твоем служебном соответствии.
Бедный Славик явно пытался осмыслить то, что она ему говорила, но понимал далеко не все.
- Со…соответствие? Это…Вы…о чем?
- Хочешь попроще? – Ларисина ярость достигла последнего предела, она не ударила его только потому, что в номере была юная любительница русской экзотики. – Ты вылетишь с работы, я тебе обещаю. С треском. А больше ты никому не нужен, это здесь с тобой возятся, потому что тебе с родственниками повезло. Можешь делать, что хочешь. Когда вернемся, будешь платить по счетам.
Она повернулась, чтобы уйти, но почему-то оглянулась. Он сидел сгорбившись, как-то нелепо прикрываясь халатом, и в глазах у него стыли растерянность и страх. Что-то похожее она уже видела когда-то. Что? Когда?
Не стала ничего говорить, просто вышла из комнаты: юная грация проводила ее испуганным взглядом, но не шелохнулась. Лариса закрыла за собой дверь – тихо прикрыла, не в ее правилах было хлопать дверьми. Постояла в коридоре, думая, куда ей теперь? Впереди еще половина сегодняшнего и весь завтрашний день. В лучшем случае, она сможет улететь завтра вечером. В конце концов, она здесь с конкретной целью – подписать договор. Она его подпишет и может больше ничего не смотреть.
Вряд ли что-то сверхинтересное появится на ярмарке. Она уже кое-что видела сегодня, если останутся силы, пожалуй, можно и сейчас взглянуть. Только не хочется. Ничего не хочется, даже работать, такого с ней еще не бывало. Бок, где висела сумка, вдруг ощутил знакомое дрожание. Неужели? А вот и звук. Так оно и есть, телефон. Интересно, это всегда теперь так будет – она станет бояться каждого телефонного звонка, или когда-нибудь пройдет? Извлекла плоскую звонящую коробочку, нажала нужную кнопку, надо же, попала, а руки ходили ходуном.
- Алло!
- Лара, родная…
- Лешенька, ты? – она всхлипнула. – А я боялась, вдруг самолет…
- Ты прямо, как я, - сказал он мягко. – Заразил я тебя своей фобией. Не волнуйся, сели. Сейчас поеду…туда. Домой.
- Леша, - она не знала, с чего начать, как объяснить ему, что с ней происходит, и как ей стало плохо, когда она поняла, что не может уехать. И как ей в то же время полегчало от того, что действительно нельзя оставить вместо себя Славика. Разве может человек испытывать в один и тот же момент такие разные чувства? А, может, и не надо ничего объяснять. Он всегда понимал ее с полуслова.
- Я не могу выехать…Как ты думаешь, это очень плохо?
Он помолчал.
- Это стечение обстоятельств. В любом случае, тебе хуже, чем многим здесь. Мы-то вместе, а ты там совсем одна. Ты как, родная?
- Ничего, - сказала она и хлюпнула носом. Нет, все-таки постянная сырость, похоже, становится ее непременным спутником. – Уже н-ничего. Сейчас Славку чуть не убила.
Почему-то именно в этом месте ей стало и вовсе себя жалко. Услышала голос мужа и раскисла – держалась, оказывается, только потому, что некому было ее пожалеть. Обычное женское свойство, неужели она и правда такая же, как все?
- Я боюсь, что мама обидится…И Юрка скажет, что я, как всегда…никто мне неинтересен…только о себе думаю…и о работе…а я…правда не могу…он пьяный…а завтра подписание…меня за этим послали…а я уеду…всех подведу…
Она говорила сбивчиво, речь прерывалась всхлипами, слезы текли по лицу. Какая-то пожилая элегантная фрау удивленно посмотрела на молодую женщину, рыдающую в коридоре, даже замедлила шаги, как показалось Ларисе, но не остановилась, прямая спина проследовала мимо, ключ повернулся в двери. Здесь не принято так себя вести. Ну и пусть! Пусть она ходит к своему психоаналитику, старая селедка, а Лариса будет плакать в трубку родному мужу.
- Не изводи себя. У тебя действительно нет другого выхода. Вот увидишь, мама скажет тоже самое.
- Ты думаешь? – она всхлипнула уже потише. – Ты, правда, так думаешь?
- Уверен. – Ответил он спокойно. – И еще я абсолютно точно знаю: Николай Степанович не захотел бы, чтобы ты из-за него бросала важное дело.
Действительно, она как-то не подумала об этом. Отец всегда придавал такое значение ее работе, расспрашивал, внимательно слушал, а потом с гордостью рассказывал соседям: «Вот моя дочка, старшая, она директор фирмы, в Москве, и она сказала…». И совершенно не выносил, если кто-то без должного почтения относился к ее словам, готов был тут же ринуться в бой. Она даже улыбнулась при воспоминании об этом.
- Лешик…Я не знаю, как спросить. Но…Вот ты как думаешь, папа…его нет или он все-таки есть где-то?
Наверное, она коряво сформулировала вопрос, но ей всегда было трудно говорить на эти темы.
- Ты знаешь, как я всегда об этом думал. За один день ничего не изменилось. Он, конечно, есть. И даже может нас слышать. Хотя у него могут быть сейчас и другие заботы.
В другое время она бы решила, что он говорит не вполне серьезно. Нет, конечно, она знала, что христиане верят в бессмертие души и в то, что в какие-то дни душа пребывает около родных мест, потом возносится, потом опускается, потом определяется до Страшного суда – вверх или вниз. Она и сама смутно чувствовала что-то…такое. Но Леша говорил об этом, как о чем-то настолько очевидном, что, вроде бы, и не стоило обсуждения. И сейчас она ему почему-то поверила. Может, ей просто хотелось, чтобы так было?
- Я перезвоню тебе от мамы, хорошо?
- Да, конечно. Я пыталась дозвониться, но не получается, что-то с телефоном, видно. Мобильник не берет.
Они попрощались, Лариса вернулась в номер, и попыталась привести себя в порядок. Пожалуй, ей стоит попробовать посмотреть экспозицию. Но сначала надо позвонить Сашке и доложить, как проводит командировочное время его дорогой родственничек. Она обещала – и должна сделать, никакие личные обстоятельства не должны этому мешать. Лариса уже достала телефон, но что-то не давало ей набрать номер. У Славика был такой жалкий взгляд, когда она обернулась, уходя! Ерунда, жалеть здесь не приходится. Но какое-то неясное чувство беспокойства давило. Она присела в кресло. Взгляд…Почему она все время возвращается к нему?
И тут она вспомнила – Валька! Валька Юзвяк – горе-разносчик, потерявший выручку. Она тогда, много лет назад, выгнала его, а Сашка отправил в отпуск. И в отпуске он умер от сердечного приступа, она в тот день окончательно поссорилась с Коськой, и Женька ушла. Ларисе стало нехорошо от этих воспоминаний. Она встала и подошла к окну. Днем картинка казалась не такой буколической, вокруг гостиницы мельтешило слишком много людей, но все-таки оставалась вполне мирной и уютной. Ну, и при чем здесь Валька? Почему она вообще о нем вспомнила? «Потому, - ответил ей внутренний голос, что ты опять хочешь наступить на те же грабли. Ты хочешь решить судьбу человека – сама, как ты считаешь нужным». «Но ведь я права, - слабо отпарировала она. Славик не может работать на фирме, такие сотрудники нам не нужны». «А если фирма нужна ему? Если благодаря этой работе он еще как-то держится на плаву, и ты его потопишь? Тогда как?» «Не знаю, как. И знать не хочу! Пусть Сашка думает, это его протеже!» «А ты полагаешь, он не думает, и не знает, что у него за «протеже»? Выхода у него нет. С одной стороны, жена любимая плачет, с другой, проверенный годами партнер с ножом к горлу пристает – выгони, и все». «Но я же не могу сделать вид, что все хорошо!» «А ты и не делай. Но не заставляй его поступить по-твоему. Вот и все». Ладно, в конце концов, это их дело, ей все равно уже не успеть на похороны отца. Она приняла решение, внутренний голос удовлетворенно затих.
Лариса уже приготовилась выйти, как зазвонил телефон.
- Лара, - произнес хорошо знакомый глуховатый голос Боровского. – Прими мои соболезнования. Ох, не умею я говорить, что нужно в таких случаях, ну, ты знаешь, как я к тебе отношусь.
- Не надо говорить. – на душе у нее потеплело. – Мы с тобой уже давно можем общаться без слов.
Они помолчали. Им было спокойно и хорошо молчать вместе, отсутствие слов не тяготило. Наконец, Сашка прервал паузу.
- Ты меня прости. Так не вовремя послал тебя в этот Бундес.
- Кто же знал! Но я говорила с Дитером. Все решено, завтра подпишем. Может, еще что нарою, но это – по мелочи.
- Вот молодчина! Не бери ничего в голову. Подпишешь – и домой, если хочешь.
- Хочу, конечно. С Лешкой мне будет легче.
- Как Славка? Небось, обуза, как всегда?
- Да нет, - сказала она легко. – Я его и не вижу. Гусарит помаленьку.
- Надо будет дать по балде, - ответил он осторожно, видно, боялся, что она еще что-нибудь скажет о шурине.
- Дай, - с той же легкостью согласилась она. – Только не сильно, с балдой у него и так не очень.
Он облегченно хохотнул.
- Будет сделано. – и тут же, другим, озабоченным тоном. – У нас тут еще проблемы.
- Ох нет, тебе не кажется, что с меня хватит?
- Еще как кажется! Но без тебя мне не справиться. На этот раз Серега…Просто нож в спину.
Так она и думала. Она еще не знала, что произошло, но уже чувствовала, ничего хорошего. То затишье, которое было у Сережки в последнее время, не нравилось ей. Она еще когда сказала Лене Боровской: «Помяни мое слово, что-то будет». А та ответила: «Ну что ты, Оля на него не нарадуется – не пьет, не гуляет, читает книжки, упражнения делает». «Доделается, чует мое сердце». Видно, она все еще умела в нем разбираться.
- И что он выкинул?
- Он собирается продать свою долю.
- То есть как? Кому?
- Пока нам, - тяжело вздохнул Сашка. – Но, если мы не согласимся, готов даже Цыбину.
- Чего???
Каким бы тяжелым не был для нее сегодняшний день, но в этот момент у нее из головы на секунду вылетело все, кроме озвученного Сашкой абсурда.
- Того, - очередной вздох Боровского звучал еще тяжелее. – Он пришел ко мне сегодня, абсолютно трезвый, и сказал, что собирается уезжать – надолго, возможно, навсегда. И ему нужны деньги. Я понял, что он всерьез, и предложил ему выплачивать столько, сколько он получает сейчас, каждый месяц, лишь бы сохранить основной капитал. Он ответил «нет». Деньги, говорит, мешают самосовершенствованию. Ну, я ему тогда: «Так зачем они тебе? Поезжай, посовершенствуйся, а мы будем вдвоем обходиться и Ольге с ребятами выплачивать, что положено». Нет, отвечает, я их должен отдать – деньги в смысле - учителю вроде какому-то, ну, это у них там так называется. А дети, говорит – мои, и я сам знаю, что для них лучше. А не хотите, так я Цыбину продам, они купят и не поморщатся.
- Он что, сбрендил?
- Похоже на то. – Сашка произнес это как-то печально. – Не, реально, крышу сорвало, я даже злиться уже не могу. Взгляд остановившийся, я для него – вроде стены. Я говорю, да что с тобой, давай поговорим по-человечески, а он: «Я смотрю внутрь себя, это приносит больше пользы». И про Гаэтамо Будду стал рассказывать. Или, наоборот, про Лао-Цзы. Лар, прости, я не помню, у меня уже башка раскалывается от всего этого. Ленка говорит: «Не смей Лару дергать, у нее горе». Я понимаю, что она права, а не сказать тебе…Ну, не могу я. А про Ольгу с ребятами он вообще не думает.
- Так они, наверное, тоже…Того, мешают самосовершенствованию. Хрен собачий!
Это был один из редких моментов, когда Лариса была рада тому, что свекрови нет рядом. Она бы лишилась чувств, услышав от нее такое выражение.
- Не без этого.
«Сейчас опять вздохнет, - подумала Лариса». Вздохнул. Бедный Сашка! Его тоже укатали крутые горки. Надо поддержать.
- Цыбину не отдадим, понятно. Сами купим. Ну, на зарплате сэкономим – своей, конечно, а то все завоют. И магазин на Тверской не будем покупать – возьмем в аренду.
- Можно. Не увел бы кто-нибудь.
- Ну, продадим в «спальниках» пару точек.
- Да, пожалуй. А то я совсем растерялся. Уж больно тяжелое зрелище. И Ольга. Жалко ее, она ведь хорошая девка. Он сейчас сделает ручкой, а она с чем останется? Опять торговать пойдет? А детей куда? Может, это не наше дело, как он говорит, но я так не могу.
- Ох, Сашка, Сашка, беда у тебя от нежного сердца. Шучу…Видишь, еще могу. Дуреху эту нельзя бросать. Навскидку не скажу, подумаю, ладно? Ванюшке передай – можно даже ночной завтрашний, ну, или рано утром послезавтра. К тому времени я все обмозгую.
- Уж пожалуйста. – Помолчал. – А вообще-то – ты как? Если честно.
- Плохо, Сань. Полдня проревела. Но сейчас полегче, с Лешкой поговорила. Он меня успокоил.
- Это он умеет. Держись, ладно?
- А что мне еще остается? Куда вы без меня?
- Некуда. Абсолютно.
Они еще чуть-чуть поговорили. Через полчаса, когда она проходила мимо стенда с детскими книжками, телефон опять зазвонил. Она посмотрела на него почти с ненавистью. Опустила глаза и увидела прямо перед собой веселую хитрющую физиономию Эмиля из Леннеберги – яркая книжка, надо будет Таське купить. Ну, на немецком, потом выучит. Собралась с силами, нажала зеленую трубочку.
- Алло!
- Лара, доченька! – Родной голос долетал через две тысячи километров. – Доченька, слышишь меня?
- Мама, - всхлипнула Лариса, и слезы полились прямо на веселенькую обложку, теперь уж точно придется купить. – Мамочка! Прости меня!
Лариса плакала, никого не стесняясь, а мама говорила ей какие-то ласковые, давно забытые слова, и ей было тепло и уютно, как в детстве, когда рядом были мама и папа, на плите свистел чайник, Новый год пах мандаринами и мокрым снегом на варежках, а весна – свежими огурцами. Она была так счастлива тогда – и даже не знала об этом.
…Следующей ночью она сидела в самолете, который нес ее в Москву. Она дремала и думала о том, что за эти два дня изменилась больше, чем за несколько лет.
 
Глава восьмая. Что же будет?

Оля сидела, согнувшись, на низкой скамеечке в прихожей и в десятый раз безуспешно пыталась натянуть на годовалого Петьку ботинки. Отработанная до автоматизма операция сегодня никак не удавалась: руки плохо слушались, спина затекла, Петька, чувствуя неуверенность обычно твердой материнской руки, выкручивался и свинчивался на пол. Оля несколько раз довольно ощутимо встряхнула его, насильно вернула на свои колени, и, ничтоже сумняшеся, тихое нытье перешло в настоящий крик.
Тема, полностью одетый, стоял у входной двери и крутил ручку: открыть ее он все равно не мог, но разболтать – запросто. Ему запрещалось возиться с дверью, но сегодня мама, похоже, ничего не замечала, и он с упоением предался любимому занятию, утратив всякую осторожность.
Петькина правая нога, наконец, вставилась в ботинок, и Оля облегченно вытерла пот со лба. Малыш на минуту притих, видно, увидел свет в конце туннеля, и вторую ногу удалось обуть почти сразу. Кепочку одному, легкую шапочку – другому, в карман – носовой платок. Формочки, машины, совки еще с вечера лежат в коляске. Кажется, можно идти, только вот сил нет. Даже странно, что она сумела прожить сегодняшнюю ночь, и утро, сделать кучу привычных дел – накормить детей, помыть посуду, заправить кровати, убрать перед прогулкой разбросанные игрушки, словно ее жизнь оставалась прежней жизнью, а не была обломками кораблекрушения.
Нет, она, конечно, чувствовала почти все эти четыре года, что рано или поздно это произойдет. Оля быстро поняла: Сережа не любит ее, во всяком случае, любит не так, как ей бы хотелось, и не так, как она его. Подружка Ира, с которой они вместе приехали в Москву, поучала ее: «Ну что ты перед ним прыгаешь? Мужикам такие не нравятся. Они всегда о тех, кто на них снизу вверх смотрит, ноги вытирают!» «Но я не умею сверху вниз, - растерянно вздыхала Оля. – И потом, я же люблю его!» «Да и люби себе! Только ему об этом знать необязательно. Будь актрисой, женщине без этого нельзя». Оля не спорила, может, Ире и впрямь виднее, она ведь такая умная, а только перед любимым человеком комедию ломать ей было не по силам. Уж пусть будет, что будет. Когда Сережка стал пропадать в компаниях, оставаться где-то на ночь, врать и изворачиваться, она иногда пыталась последовать Ириным советам: переставала общаться, долго и таинственно шуршала записной книжкой, нажимала кнопки телефона, словом, демонстировала, что у нее есть некая личная, неизвестная ему жизнь. Только надолго Оли не хватало – ну, не умела она обманывать и лицедействовать, тут уж ничего не поделаешь!
Очень долго она была уверена, что сама во всем виновата: не смогла удержать любимого мужчину, нескладеха, вот и расхлебывает. Но однажды ей крупно повезло: она познакомилась с Леной Боровской. Сережа никогда не брал ее с собой на публику, но в этот раз был особый случай - новогодняя вечеринка, и Лена настояла, чтобы они пришли вместе. «Без жены можешь и сам не приходить», - вот так она сказала, и он почему-то послушался, тогда старые друзья для него еще кое-что значили. Оля специально купила платье: аквамариновое, как раз под рыжеватые волосы и зеленые глаза. Темке тогда исполнилось полтора года, и грудь он бросил. Можно было уже не следить за своим рационом, цепочка «он ест то же, что и я, и поэтому я должна…», распалась. Она занялась фигурой, похудела: каждое утро гимнастику делала, калории считала, думала, Сережка заметит. Он не заметил, зато в ресторане на нее многие смотрели со вполне очевидным интересом. Так ей Лена сказала, она бы на это и внимания не обратила. Ей вообще в таких местах было неловко, и новая знакомая ее сразу раскусила и взяла под свое крыло. Так она под ним и осталась. В чужом для нее городе, к которому она так до конца и не привыкла, Лена была для нее единственным родным человеком – кроме детей, понятно.
«Какая у тебя жена чудесная, - сказала Лена Сережке после того новогоднего вечера. – Нежная, как полевой цветок». «Ну да, - согласился он. – Только мне больше нравятся садовые». «Глупый ты. Что имеем, не храним, потерявши – плачем. Знаешь такое?». «Это не про меня. Мою захочешь – не потеряешь». «Это как сказать, - покачала головой Лена. – Жизнь – штука странная».
Оля, понятно, про тот разговор ничего не знала, радовалась тому, что теперь у нее есть подруга, да и все. Не такая, как Ирка, которая, не поймешь, то ли сочувствует ей, Оле, то ли завидует, то ли еще что. А Лена и умнее, и старше, и сердечней. Вот, говорят, деньги портят. А все-таки не всех, наверное. Лену, например, совсем не испортили, и муж ее, Александр Анатольевич, он хоть и суровый немножко, и молчаливый, но к ней, Оле, тоже хорошо всегда относился и никогда ничего грубого не сказал, наоборот, всегда приветливо разговаривал, когда она звонила или бывала у них в гостях .
Оля однажды поделилась с новой подругой, как раз Сережка в очередной раз загулял: «Мне жаловаться не приходится, сама виновата!» Лена удивленно вскинула тонкие брови: «Ты? Почему еще?» «Не умею вызывать любовь. Тайны во мне нет, вот ему со мной и неинтересно». «А мне вот интересно, кто твою голову такой чушью набил? Если мужчина в женщине партнершу ищет, на некоторое время, тогда да, здесь любые средства годятся: и стервозность, и притворство, и кокетство. А если он жену в тебе видит и хочет жить с тобой и детей растить – какие тут хитрости?» Оля сначала удивилась: «И ты мужу показываешь, как ты его любишь?» Лена засмеялась: «И показываю, и рассказываю, и делом доказываю – третьего ребеночка родила. И ничего, как видишь, как-то без драпировок обходимся. Понятно, где-то промолчу, что-то по-своему изложу, не без этого. Есть такое дело – семейная дипломатия. Но другого человека я из себя не строю». Оля призадумалась: «Но тогда выходит, он меня просто не любит, не потому, что я что-то делаю не так?» «Хочешь честно? Не любит. Но ты здесь ни причем. Твое место просто занято. Им самим. Он никого, кроме себя, не любит». «А мне говорили…Ну, случайно как-то разговор зашел…Вроде, у него что-то было. С Ларисой Николаевной». «Ничего. Взаимный интерес – и все. Будь она на твоем месте, все развалилось бы раньше. У нее другой характер. Дала бы пинка и забыла, как звали. Такая натура». «У меня так не получится». «Жаль. Ну, ничего, все само разрешится».
Вот и разрешилось.
А ведь она, дурочка, радовалась, когда Сережа из Крыма вернулся, чуть больше года назад. Петьке тогда месяца два было, или чуть побольше. Муж всегда любил себе такие маленькие отпуска устраивать: «Я же должен как-то пар выпускать, я, между прочим, на вас на всех работаю!» «Должен, - соглашалась она, - работаешь. Только мне без тебя тяжело. И грустно…». «Ох, вот сопли, пожалуйста, по другому адресу». Вот и весь разговор. Другого адреса у нее не было, «сопли» оставались при ней, слезы лились в подушку. Ничего, привыкла, можно и так жить. Вон, некоторых мужья вообще бьют, так что ей и жаловаться, вроде как, грех. Ну, щемило сердечко, так оно на то и сердечко – бабье которое. Она знала, конечно, что ни Лариса, ни Саша, товарищи его, так часто пар не выпускают, и, когда Сережка отдыхает, за него работают. Так, может, у них просто жизнь счастливее? И опять получалось, что она, жена никудышная, во всем виновата.
Из поездок Сережа обычно возвращался помятый, похмельный и вовсе не казался отдохнувшим. Еле-еле здоровался, трепал детей по загривкам и заваливался спать. Вечер, правда, всегда был их. Она укладывала ребят, готовила особенный ужин, они доставали бутылку вина и долго сидели. Он кое-что рассказывал (она понимала, конечно, что далеко не все, но была рада и этому), они смеялись. Оля пила редко, поэтому вино действовало быстро: что-то горячее появлялось и бежало у нее внутри, и становилось весело и легко. Потом они шли к себе и принадлежали друг другу. Она после долго хранила эти воспоминания, как драгоценности – без надобности не доставала, а иногда, изредка, перебирала, сдерживая дыхание.
Один раз, правда, по-настоящему перепугалась: когда через некоторое время после такой ночи поняла, что беременна. Это - «пьяное зачатие» или нет? Посоветоваться было не с кем: мама далеко, Лену она еще не знала, от Ирки услышать что-нибудь разумное она не ожидала. Сережка сказал спокойно: «Волнуешься? Давай поищем врача. Сейчас этого добра сколько угодно». Оля, всегда податливая и кроткая, на этот раз оказалась кремневой. «Ты что, он же живой, только говорить не может!» «Ну, как знаешь, - пожал плечами муж. – Тебе рожать». «Ну да, мне, - подумала она, - и растить тоже мне. Уж как Бог даст, так и будет».
Как же она просила Его, чтобы ребеночек родился здоровеньким. Не очень-то она знала, как правильно, молила по-своему, что на душу ложилось, то и говорила. И чудо-то какое, Петька вышел – загляденье. Хорошенький, беленький, словно ангелок с неба. Ручки пухленькие, ножки крепенькие, ни тебе болезней, ни газов, ни ночных криков. Она его, бывало, на ночь покормит, только до кроватки донести успеет – а он уже спит, даже обидно, другой раз потискать хочется, «спокойной ночи» сказать – куда там! Сопит, и «видят в небе всю красу две дырочки в носу», как она в давнишней песне какой-то слышала.
А в тот раз Сережка вернулся какой-то необычный. Чисто выбритый, спокойный, перегара и в помине нет: поздоровался со всеми, даже позавтракал, на что обычно после поезда бывал не способен. И спать не лег, сказал, правда: «Я пойду займусь собой, не трогайте меня в ближайший час, мне нужна тишина». Оля удивилась: «Хорошо, только я не понимаю…». «Это неважно, потом расскажу».Ровно через час он вышел, немного поиграл с детьми – вернее, посмотрел, как они играют и уехал. «По делам», - только и сказал. Вечером она, как всегда, приготовила его любимую курицу – особенную, «новогоднюю», как говорили у них дома. При разделке Оля делала в каждом куске несколько надрезов, вставляла в них четверть или полдольки чеснока, натирала солью, потом жарила на сковороде. Какой запах стоял на всю квартиру! Она выходила выбросить мусор и останавливалась в коридоре, почему-то там пахло особенно вкусно, если закрыть глаза, можно было представить, что она опять дома, с мамой и дядей Петей, и скоро Новый Год.
Какая это была радость - «новогодняя курица»! Они жили не очень богато, мама болела, и несколько лет не выходила из дома, а отчим работал на заводе, мастером, зарабатывал неплохо, но слишком много денег шло на лечение: маме нужен был массаж, какие-то лекарства дорогие, да много еще чего. Никто не верил, что она встанет, «поражение нервных центров», «существенное ограничение подвижности» - эти грозные, непонятные, взрослые слова Оля слышала все свое детство. И отчим тоже слышал, но не верил им. Он и маму научил не верить – наверное, поэтому прошло несколько лет, и она встала. Теперь уже никто и не помнит, что когда-то она ходила по квартире, держась за специальные, заботливо развешанные дядей Петей, петли: туда вставлялась рука, мама переносила на нее тяжесть своего тела, с трудом подтягивала ногу. Отчим хотел снять эти веревки, когда мама стала нормально ходить, но она не дала: «Нет, Петенька, пусть останутся – как память». «О чем? » – удивленно спросил он. Мама улыбнулась: «О том, как мы были вместе все эти годы. Ты дал мне столько счастья, и я не хочу об этом забывать». Они сидели за столом, дядя Петя ел борщ. Он отложил ложку, протянул руку через стол, мама вложила в нее свою. Он чуть-чуть сжал ее и внимательно глянул на маму, а она на него. Так они и сидели, долго-долго, а Оля переводила глаза с одного на другого и не могла понять, что происходит. Только чувствовала: что-то важное. «Ну, пусть остаются», - сказал, наконец, отчим. А мама улыбнулась.
Оля потом все думала, что же хорошего вспоминать о таких тяжелых временах, ей-то хотелось забыть обо всем этом поскорее. Она так радовалась, что теперь старушки у подъезда не качают сокрушенно головами, едва завидев ее, и не говорят – негромко, как им кажется – а на самом деле так, что ей все слышно: «Ох, горе горькое, совсем, почитай, сирота. Мать – инвалид, и отец неродной». «Да какой же он неродной, - кричала она про себя, - да он любого родного лучше: ласковый, заботливый, играет, рисует, лепит, гуляет со мной все выходные. И мама моя – никакой не инвалид, поболеет, и перестанет». Но молчала, не привыкла со взрослыми в споры да разговоры вступать. Так что ей и тогда было не так уж плохо, но сейчас-то куда лучше! А мама почему-то тем временем дорожит, не поймешь этих взрослых.
Теперь вот поняла, когда столько лет прошло, сама молодая и здоровая, муж – обеспеченный москвич, свое дело имеет, квартира трехкомнатная почти в центре, детки – как на подбор, а счастья нет. Оно, счастье-то, туда прислоняется, где любовь есть, а если нет ее, ничего не поможет. Но, кажется, в тот-то день, когда Сережа приехал, она еще об этом не очень думала, стояла, как обычно, и нюхала курицу.
Он вошел, опять спокойный и ровный, и ей почему-то стало тревожно. Дети тихо играли в комнате, бывало с ними и такое. Оля вообще замечала, когда отец появлялся, они как-то сникали, становились тише и незаметнее. Ее это немного тревожило, но она отгоняла от себя опасения. Ведь хорошо, что ребята к папе с почтением относятся. А сердце говорило – не почтительно, а как к постороннему.
- У нас сегодня курица? – спросил Сережка.
- Да. Твоя любимая.
- Ты знаешь, я не предупредил тебя, как-то упустил из виду. Жаль, что ты беспокоилась. Ничего, сегодня поужинаем тем, что есть. Но вообще я больше не ем мяса.
Она ошарашенно смотрела на него. Раньше он считал, что мясо надо есть столько раз в день, сколько садишься за стол.
- Почему?
- Это плохо воздействует на желудочную чакру. И не только на нее.
- Чакру?
Оля смутно вспомнила: это, кажется, из йоги или из чего-то похожего – словом, с Востока. Она, когда еще на лотке стояла, пролистывала иногда такие книжки. Многие девчонки, соседки, из других киосков, у нее даже покупали всю эту литературу и взахлеб рассказывали про карму и чакры. С их подачи она и пыталась почитывать. Не пошло. Во всем этом ей виделось что-то нездоровое, она не могла бы этого сформулировать, но чувствовала, от этих вещей ей лучше держаться подальше. И вдруг – Сережка.
- Ну да. У меня сейчас открытые чакры, это редкое состояние, и будет жаль его утратить.
Оля кивнула. В конце концов, может, эти чакры для них и впрямь – выход. Первый раз муж приехал из поездки в приличном виде.
За ужином он долго рассказывал ей о том, как попал на пляж, где познакомился с йогами. То есть, там были не только йоги, но их Оля запомнила, потому что это слово она знала раньше, а другие слова – нет. Для нее все восточные мистические практики обозначались именно так. Она узнала много интересного о том, что ждало их в недалеком будущем. Мяса желательно не есть, потому что это засоряет «полевые структуры», и вообще есть нужно как можно меньше. Есть энергетичная пища, и Оле было предложено сосредоточить на ней свое кулинарное мастерство: орехи, сухофрукты, рис, пророщенные злаки. Неужели ей придется проращивать пшено и готовить из него какие-то блюда? Впрочем, почему нет? Чем бы дитя не тешилось…лишь бы не пьянствовало и не гуляло сверх меры. Можно ведь и злаки прорастить, невелик труд. Она слушала, подперев кулаком щеку, и говорила себе, что с этого дня все будет по-другому, и они заживут, наконец, семьей, у нее, может, тоже откроются чакры и прочистятся полевые структуры, и аура заиграет, как новенькая. И тогда, может быть, неумолимый закон кармы сжалится над ней, и они будут счастливы и умрут в один день.
Но какой-то червячок внутри тихонечко грыз ее, и на душе не было покоя. Ночью Сережа мазнул ее по щеке сухим, легким поцелуем и отвернулся к стене. Видимо, та чакра, которая отвечала за их супружеские отношения, подала ему такой сигнал. Ну что ж, еще не вечер, храбро подумала Оля и тоже довольно быстро заснула – в ее беспродышном графике моменты отдыха бывали драгоценны, и она привыкла относиться к ним бережно.
А потом все понеслось, как санки с горы. Муж перестал пить, почти не курил, похудел, регулярно брился и делал зарядку. Правда, ему не нравилось это слово: «Зарядку делают участники парада физкультурников. То, чем занимаюсь я, на понятном вам языке можно назвать гимнастикой – и то с натяжкой». Действительно, его упражнения совсем не походили на те, которым их учили в детском саду, а потом в школе. Сережка не делал наклонов на четыре счета, не поднимал вверх руки и не бегал на месте. Вообще-то он всегда занимался за закрытой дверью, но она все-таки пару раз потихоньку подглядывала в щелочку. Муж подолгу сидел на полу в каких-то специальных позах, тянулся и долго, по-особенному, шумно и ритмично дышал, при этом определенным образом держа руки перед собой.
С каждым днем он становился все более отстраненным. Ему часто звонили, всегда мужчины, он теперь не скрывал звонков и не уносил трубку в другую комнату. Но разговаривал так, что она все равно не могла понять, о чем речь. Порой он говорил: «У нас начинается семинар. Сегодня приду поздно». И больше ничего не объяснял. Однажды она спросила:
- А что за семинар?
- Какая тебе разница? Ну, по танатологии. Тебе это о чем-нибудь говорит?
- Нет, - ответила она растерянно.
- Вот и я про то же. Но если уж ты спросила: танатология – наука о смерти.
Она не сдержалась, вздрогнула, Сережка усмехнулся:
- Вот, все вы так, ПРП, на это реагируете. А смерть, между прочим, часть жизни. Как добро часть зла, и наоборот.
- А кто это – ПРП? - испуганно спросила Оля.
- Простой российский пипл, дорогая моя. К которому относишься ты, и девяносто девять процентов остального населения.
Он, надо думать, относился к о оставшемуся одному проценту. Ну что ж, немножко обидно, конечно, но, с другой стороны, в простоте ничего плохого нет. Она никогда и не пыталась быть сложной. Но вот наука о смерти – не очень-то ей это нравилось.
- А как ее…ну…смерть…изучают? – ей и выговорить-то такое было сложновато.
Он глянул на нее снисходительно. Ну и ладно. Пусть она будет простой российский пипл, но ей необходимо убедиться, что ничего опасного в этом нет.
- По-разному. Вряд ли ты поймешь. Но, если интересно, приду – расскажу.
И он рассказал. У нее едва волосы дыбом не встали.
- Мы сегодня учились умирать, - говорил он, не замечая ее реакции. – Да, можешь себе представить. Видишь ли, люди не умеют этого делать. А-б-с-о-л-ю-т-н-о.
- Люди зачастую и жить не умеют. – Тихо сказала Оля, глядя в окно.
Сережка не услышал ее, ему было интересно излагать свою мысль.
- Опыт умирания нужно приобрести при жизни. И мы сегодня этому учились.
Он еще долго говорил, но она отключилась. Единственный раз в своей жизни она видела смерть близкого человека - бабушки, дяди Петиной мамы. Родной бабушки у нее не было, мама выросла в детдоме, но Оля и не страдала. Лучше бабы Веры бабушку все равно не найти, уж в этом она не сомневалась. Она пекла самые вкусные на свете пироги, шила Оле платья и вязала носки, свитера и варежки, рассказывала сказки и длинные истории «из старой жизни». В серванте у нее хранились пожелтевшие фотографии в альбомах и просто в конвертах, фотографии в них едва влезали, и она как сейчас видела эти распухшие конверты, надорванные по бокам. Бабушка умерла, когда Оля уехала в Москву и вышла замуж за Сережу. Она уже ходила Артемкой, и бабушка не хотела, чтобы ее вызывали в Смоленск: «Не надо дергать девочку. Дело наше стариковское – болеть да помирать, а молодое – любить да рожать». Но мама с отчимом не прониклись этой народной мудростью и все-таки позвонили Оле. Она приехала тут же и еще застала бабушку живой.
Она была уверена, что никакого «прижизненного опыта умирания» у бабы Веры не было, но ей почему-то казалось, что участники семинара далеко отстали от нее. Она смиренно и спокойно принимала свой уход. Оля, мама, даже дядя Петя плакали, а она утешала их – тихим, слабым, но спокойным голосом, ясно и четко, только медленно произнося слова. Бабушка была верующей, и может быть поэтому она вела себя так, словно им хуже, чем ей. Она лежала тихая и готовая – как будто еще здесь, но уже и где-то в другом месте. Вот только где оно, это место, и есть ли оно? Оля не знала…А бабушка, похоже, знала, потому и утешала их, хотя должно было быть наоборот. Боли почти не мучали ее, но в последние часы она много говорила, путая живых и ушедших, давала напутствия, иногда ее слова было трудно разобрать, она словно понимала это, откидывалась на подушки, молчала. За несколько часов до смерти она перестала говорить, только дышала – шумно и тяжело. Потом в дыхании появился особый ритм. Они сидели, замерев, и слушали.
- Как будто в гору поднимается…- тихо сказал дядя Петя.
И правда, было похоже - вдох-выдох, пауза, вдох-выдох, пауза…И все.
- Дошла. – Шепотом произнесла мама.
Они несколько секунд смотрели на ее умиротворенное лицо, а потом зарыдали в голос…
- Ты меня слушаешь? – Сережкин голос долетал, как сквозь вату.
- Я? Д-да. Да, конечно.
Он застал ее врасплох. Оказывается, она все прослушала. Но именно в эту минуту она четко поняла – ничего страшного, не услышала - не беда, что он мог ей сказать больше того, что она уже видела? Хочется ему играть в такие игры, пусть играет, но она даже спрашивать больше ничего не будет. И научилась не спрашивать, что ж, можно, выходит, и так жить.
А вчера вечером он вдруг сказал, что собирается уезжать.
- Надолго? – спросила, как обычно, надо же было знать, какую сумку собирать.
- Надолго, - тоже спокойно, почти безо всякого выражения, ответил он. Она не обратила на это особого внимания, он всегда так говорил в последнее время.
- Может, даже навсегда.
Странно, потолок не обрушился, не раздался взрыв, дети продолжали прыгать с дивана в комнате, Сережа звенел ложкой в стакане с зеленым чаем, а у нее в раковине лилась вода и постепенно заливала посуду. В этот момент она уже знала – ничего не вернешь, и сказала просто машинально:
- Навсегда? Как это? А мы?
Он вздохнул, все-таки резать по-живому даже ему было непросто.
- Видишь ли, Оленька…
Надо же, даже Оленькой назвал, в кои-то веки. Видно, и впрямь ее дело плохо.
- Люди должны жить друг с другом только тогда, когда оба этого хотят. Если хотя бы один не хочет – ничего не выйдет.
- А ты не хочешь? – голос ее дрогнул, она присела на табуретку и спрятала руки под столом, чтобы он не видел, как они дрожат.
- Ох, не в этом дело! – он казался слегка смущенным и выбирал выражения. Впрочем, это вряд ли могло ее обнадежить. – Я просто вышел на другой уровень сознания. Семейная жизнь не соответствует ему.
- То есть мы тебе мешаем?
- Можно и так сказать, - в его голосе уже слышалось раздражение, он явно не хотел затягивать разговор. – Мне нужно ехать в Тибет. Так посоветовал мой учитель. Вы что, можете поехать со мной? А я должен – и хочу.
- Хочу – понятное слово. – Оля вдруг успокоилась, в конце концов, терять все равно нечего, но она хотя бы выскажется. – Но ведь есть еще и долг. Не передо мной, перед собственными детьми.
Он откровенно поморщился.
- Долг! Это ваше христианское сознание придумало. Основанное на подавлении всего естественного. А мой учитель говорит, и совершенно справедливо, что долг – это мерзкое слово из четырех букв.
- Мерзкое?!
- Именно! Оно закрепощает человека, не дает ему раскрыться, проявляться свободно, довериться течению жизни – в нем самом и во вне. Можно делать массу хороших вещей: ухаживать за больными, играть с детьми, помогать жене мыть посуду и переводить старушку через дорогу. Но тогда, когда твоя энергетика настроена на эту волну. Если ты станешь делать все это через силу, ничего хорошего не будет – ни тебе, ни другим.
- Значит, если старушка не погибнет под машиной, ей это будет хуже? Она порушит тем самым чью-то энергетику?
- Ты меня не понимаешь! – он махнул рукой.
- Нет, не понимаю, - согласилась она легко. Встала и выключила воду. Вовремя, еще немножко, и она вылилась бы из раковины.
…Перед тем, как попрощаться на ночь, она спросила:
- Ты хочешь лечь отдельно? – и голос опять предательски дрогнул.
- Нет, почему? Для меня это не принципиально. Если для тебя…
- Да, - ответила она, вложив в ответ все свое разочарование, и боль, и страх перед будущим. – Мне это принципиально. И я прошу тебя уйти в гостиную.
Он удивленно посмотрел на нее.
- Но там…
- Я понимаю, что там не очень удобно. И, возможно, от этого пострадает твоя энергетика, чакры и аура. Но я не могу спать с тобой в одной постели. Это можно понять?
Жаль, голос все-таки сорвался в конце, не получилось так красиво, как она хотела. Лариса бы смогла, а она…Ну и пусть, главное, чтобы он ушел, а она могла поплакать одна.
- Хорошо. В принципе, не играет роли, где спать. Но ты постелишь мне на диване?
Она усмехнулась. Самосовершенствование, судя по всему, только начиналось. Интересно, кто будет стелить ему кровать в Тибете?
 - Постелю. Я пока еще твоя жена. И не считаю долг мерзким словом из четырех букв.
Сергей кивнул. Ему, похоже, кажется, что он провел этот разговор почти без потерь. И почему она так воспитана? Сейчас бы устроить истерику, кататься по полу, бить посуду! Дети проснутся, и пускай, даже лучше, должен же он почувствовать хоть какой-то дискомфорт. Да что дискомфорт, пусть ему тоже будет плохо, пусть он корчится в муках совести, пусть он, пусть он…Но ведь она все равно не умеет устраивать сцен. Стало быть, надо взять себя в руки, перестать всхлипывать, найти чистое белье и застелить этот несчастный диван.
Утром он ушел на работу, как обычно. Сказал только, что его отъезд зависит от того, как поведут себя партнеры. И вдруг, почти заискивающе, попросил:
- Они наверняка станут тебе звонить. Ты уж скажи, что мы решили все имущественные дела.
- А мы их решили?
Откуда у нее этот спокойный, холодноватый голос? Когда она научилась так говорить с ним? Она и сама от не ожидала от себя этого. «Просто, как правда, - потом сказала ей Лена. – Ты перестала думать о нем, и стала думать о детях. Как раненая львица первым делом защищает детенышей».
- Решим. – по-прежнему осторожно сказал он. – Разве было что-нибудь, о чем мы не могли договориться?
«Не было, - хотелось ей ответить. – Потому что мы никогда не договаривались, я просто слушала тебя. Теперь так не будет». Но что она может ему сказать? Как и что она должна с него потребовать? Она никогда не вдавалась в подробности его бизнеса, Ирка, вон, глаза вытаращила, когда узнала, что Оля даже не знает точно, каковы Сережины доходы. « Ты что, с дуба рухнула? Стоило за москвича замуж выходить, если не можешь этим пользоваться!» «Я не за москвича, - тихо ответила Оля, - я за Сережу выходила». Ирка только хмыкнула. Он давал ей деньги на хозяйство, дом и детей, и она искренне считала, что ей этого даже много, она ведь привыкла жить куда скромнее. Она не выбрасывала почти новых, но где-нибудь порванных мальчишками вещей, а заботливо чинила. Сережка даже ругал ее за это: «Ну что ты, право слово, как немой укор. Подумаешь, белошвейка. Выброси и купи новые». «Я так не могу. С детства не привыкла». «Ох, уж это ваше деревенское детство! Делай, как хочешь, но это глупо». Странно, он ей много говорил не самых приятных вещей, но ее почему-то особенно задевало, когда он называл их городок деревней. Забавно! Теперь уже забавно…
А сейчас ей надо было выставить ему «встречные требования», вот как, кажется, это называлось. Встречные, поперечные…Она делала обычные утренние манипуляции, и думала, думала, думала – голова уже скрипела от этих дум. Но придумала только одно – как всегда, придется звонить Лене. Вряд ли она рассердится, что ее подруга такая бестолковая, в конце концов, это для нее – не новость. И тут зазвонил телефон.
- Оля? – в трубке глуховатый голос Александра Анатольевича.
- Д-да, я, - она слегка замешкалась, Петька первым услышал телефон и схватил трубку, пришлось немножко за нее побороться.
- Оленька, тут такое дело, - он смущенно кашлянул. – Нам надо кое-какие вопросы решить. Я сейчас трубочку Ларисе передам, и она тебе все объяснит.
Оле показалось, что он облегченно вздохнул и, наверное, даже вытер пот со лба. Совершенно неуместно Оля улыбнулась, даже в самом сильном человеке есть слабое место – Боровский не умел огорчать приятных ему людей. Но в следующий момент улыбка сбежала с ее лица: ее как будто стер Ларисин деловой голос.
- Ольга?
- Да. Я слушаю, Лариса Николаевна.
- Зачем так церемонно? Можно Лариса, если тебе это не трудно.
- Трудно, - сказала она честно, она всегда боялась Ларису. – Но я попробую.
Грозная Лариса засмеялась, и ее голос помягчел. Или он всегда таким был, просто у страха глаза велики.
- Попробуй, попробуй. Не так уже это сложно, можешь мне поверить.
«Твой муж это обращение освоил с первого дня», - почему-то захотелось ей добавить, но, слава Богу, удалось сдержаться. Стрела-то была направлена в Сережку, но попала бы в его и без того несчастную жену.
- Ты когда идешь гулять с ребятами?
- Хотела через полчасика. Примерно.
- Ты где гуляешь?
- Около дома. На площадке. У нас хорошая площадка. – зачем-то добавила она.
- Я очень рада. Минут через сорок я буду на вашей хорошей площадке. Идет?
Как она умела брать быка за рога! Оля бы десять раз подумала, а когда, а куда, да как все это будет, а у Ларисы нет проблем: надо поговорить, значит, собираемся и говорим, в любом удобном и неудобном месте.
- Но…мальчишки. За ними ведь смотреть надо. Не поговоришь…
- Я приеду с помощником. Он отлично справится с твоими мальчишками. Верно, Ваня?
Похоже, невидимый Ваня сразу согласился, что и неудивительно, разве могло быть по-другому, потому что Лариса проговорила удовлетворенно:
- Вот и ладненько. Жди! До встречи!
Значит, Сережка все точно решил, иначе партнеры не переполошились бы. Собственно, она в этом не сомневалась. Теперь ей что-то предложат, а она ничего не понимает в делах. Как же ей не подвести детей, как разобраться в том, о чем еще вчера она не имела ни малейшего понятия? Вот тут Петькины несчастные ботинки едва не стали последней каплей. И можно сколько угодно себя уговаривать, что дети ни в чем не виноваты, а сдержаться все равно не можешь, и хочется заорать или даже шлепнуть – и извивающегося Петьку, и Темку, который упоенно крутит дверную ручку. Все равно, как говорила бабуля, перед смертью не надышишься. Надо выходить.
- Тема, - сказала она. – Можешь открыть дверь. Мы выходим.
Ребенок радостно навалился на многострадальную ручку, и дверь открылась. Оля вздохнула. В конце концов, Лариса едет с ведома Александра Анатольевича. А он не допустит, чтобы с ними произошло что-то плохое, в этом она был почему-то твердо уверена. Через две минуты, на улице, они уже вынимали из коляски совки и игрушки.

Глава девятая. Полосатая жизнь.

«Все-таки надо учиться водить машину», - думала Лариса, сидя на заднем сиденье рядом с Тасей. Нет, считалось, что она тоже умеет водить, права у нее имелись еще со времен работы на филиале – тогда это было «круто» и современно, в те годы мало кто из ее знакомых мог похвастаться водительским удостоверением. Права-то были, а вот машину купить все руки не доходили, находились дела и поважнее. Наверное, не принадлежала она к тому поколению, которое и в булочную ездит на машине. Ее и метро не смущало, казалось удобным и быстрым – она все-таки была человек-рацио, как свекровь говорила. Уж если вид бывал слишком презентабельный, перед переговорами, например, просила кого-нибудь из девочек или Тимофеича тачку поймать – и вперед. Иногда Леша подвозил, если время было, или сам Сашка. А когда Ваня появился, проблем вообще не стало – все равно что личный шофер при тебе.
Вот и сейчас она смотрела, как он ведет машину в запруженном другими металлическими коробками московском дорожном море, минует рифы, обходит скалы, находит безопасный фарватер – и, о чудо!- они едут, хотя, казалось бы, это почти невозможно на Ленинградском шоссе в этот час суток. Но надежный Ваня понимает, они должны успеть на Речной вокзал и делает все возможное и невозможное, чтобы любимая начальница и ее подопечная сели на теплоход. Лариса наблюдала и завидовала, как она всегда завидовала всем, кто делал дело профессионально и красиво. Нет, все же стоит научиться! Тем более, Ваня скоро перестанет быть таким безотказным – они, молодожены, все такие – плавали, знаем. Ух, до чего ж он иногда напрягает, этот жизненный опыт. Никаких тебе неожиданностей! Только подумала, у помощника зазвонил телефон.
- Да, да. На Ленинградке. Не волнуйся, средняя пробка, успеем. И не придумывай, какое метро, я подъеду и заберу.
Вообще-то он старался говорить тихо, необязательно Ларисе было слышать их переговоры, да и Таська задремала. Но все-таки повысил голос:
- Нет, мне это совсем не трудно, и я вовсе не устал. А если ты потащишь ребят на метро с пересадкой, мы точно вечером уже никуда не поедем. Мы ведь в парк хотели…
На том конце трубки слова лились потоком, там тоже были свои аргументы. Чичиков с Маниловым, точно. «Позвольте!» «Нет, Вы позвольте». «А позвольте Вам этого не позволить!» Это пускай без нее, а пока она еще здесь:
- Ванюшка, дай-ка трубочку!
- Но…
- Без но. Кто здесь начальник?
Он на миг растерялся, ей этого хватило. Уж на свою реакцию она не могла пожаловаться. Телефончик в мгновение ока оказался у нее в руках.
- Ольга! – произнесла она приветливо, но строго.
- Да…Лариса.
Наверное, сто лет пройдет прежде, чем она престанет запинаться перед тем, как назвать ее по имени.
- Дорогая моя, мужа надо слушать. Они, мужья, иногда дело говорят, по опыту знаю. Ну и что? Что за усталость такая вселенская, что он не сможет жену с детьми из бассейна забрать? Я его держать не буду, чемоданчик отнесет – и адью. Нам платочком махать необязательно, уж как-нибудь переживем. И нет никаких «но». А неудобно – сама знаешь что. Все, передаю трубочку. И чтобы стояла и ждала – приеду, проверю. Целую, всех благ.
Она передала Ване телефон, и он еще долго что-то говорил в него вполголоса, а она старалась отвлечься и не прислушиваться, но это не очень получалось. Она скучала по Лешке и завидовала, второй раз за последний час завидовала своему помщнику и правой руке. Впрочем, эта зависть была точно белая, тут и думать нечего. Как же она угадала, когда решила брать быка за рога и перехватить Ольгу прямо на детской площаке! А ведь была мысль поехать с Сашкой, все-таки лучше такие дела решать вместе. Но Боровский дал слабину: он боялся увидеть Олю после того, что сделал Сережка. И Лариса поняла его, как всегда понимала. В конце концов, ему хватало и своих женщин – Лены, тещи, матери, даже маленькая любимица-дочка подбрасывала в костер дровишек. Не стоило его перегружать. И она все сделала сама, а в качестве шофера и поддержки взяла Ваню.
Лешка, конечно, ей не верил и посмеивался, когда она утверждала, что еще на углу Олиной улицы что-то почувствовала: Ваня тогда остановился и сказал Ларисе, слегка смущенно:
- Ларис Николавна, тут киоск. «Союзпечать». Я что-нибудь детям куплю?
- Зачем? – Ларисины мысли вертелись вокруг предстоящего разговора с Ольгой, от которого многое зависело, и про детей она напрочь забыла.
- Ну…я по сестренке знаю, когда незнакомые приезжают, лучше, чтобы какой-то подарочек был. Или вкусненькое…
- Угу, - ответила Лариса. – Вот сейчас подхватились и побежали торт покупать. Топай уж в киоск, раз остановился.
Вообще-то он был прав, конечно. Она ведь Таське тоже всегда старалась что-нибудь купить. Просто сейчас она вся была в грядущем разговоре. А он сообразил. Нет, никогда она так не научится – обо всех подумать. Хотя… Вас много, а я одна, вспомнилась ей классическая фраза советской продавщицы, и она успокоилась. Кто-то бирюльки покупает, а кто-то спасает дело. У каждого – своя стезя.
Он купил тогда какие-то фигурки в камуфляже – у них крутились руки-ноги, их можно было ставить и сажать, вынуть автомат и вставить обратно, устроить солдатам стрельбу из положения лежа, сидя и стоя.
- Полезно, - сказал Ваня со знанием дела. – Развивает мелкую моторику руки.
- Да? – Лариса скептично улыбнулась. – Китайская дрянь, по-моему. Хотя в «Союзпечати» другого не купишь.
- Вот именно. И ведь еще шарики!
Шарики Ларисе были понятны. Может, она и не стала бы покупать сразу десять штук, как Ваня…А, может, и стала бы, если бы Таська попросила. При мысли о Таське губы стали сами растягиваться в глупую счастливую улыбку. «Есть и у сильных натур слабости», - говорил Лешка, когда видел, как они с малышкой несутся навстречу друг другу. «Да, - соглашалась она, - у меня их, по крайней мере, две». Он гладил ее по щеке, или обнимал, или… До чего ж по-дурацки начался отпуск! Лучше думать про Ваню с Олей, а то можно расстроиться вконец. Хотя – чего про них думать, они уже сами все придумали. Она тогда сразу Лешке сказала: «Знаешь, похоже, у них чего-то будет. И дети на Ваньке висли. Неплохой вариант. И по жизни, и для дела». «Для дела, - предразнил он тогда. – Великий ты мой комбинатор. Живи себе спокойно, сами разберутся». Так они разобрались, как она предполагала, а теперь Лешка отрицает, что сразу такой исход предвидела: «Это теперь тебе так кажется». Обидно…Хотя, какая разница. Главное, приятные ей люди довольны и счастливы. Особенно Ваня. Еще одна ее слабость, видать, не хватило ей в жизни младшего брата.
Как она боялась, что Ольга не согласится на развод! Лариса проворачивала кучу вариантов, вертела ситуацию и так, и сяк, но в итоге поняла: единственный выход – добиться от Оли решения о разводе. Тогда ей будет полагаться половина Сережкиной доли. Они продадут ему его половину и пусть отправляется на все четыре стороны. Лариса знала, он просто так не отступит, не настолько далеко он ушел от реальности, чтобы его деловое чутье не сработало и не сказало – э, нет, здесь засада! Им оставалось уповать только на Олину твердость, а в ней она совсем не была уверена. Лариса до сих пор помнила, как та смотрела на Сережку с другой стороны улицы, а она стояла у окна, кусала губы и еще не знала, что Лешка, только вчера возникший в ее жизни, останется в ней надолго – ей хотелось бы думать, что навсегда. Впрочем, с тех пор много воды утекло…Она, Лариса, сильно поменялась. Возможно, Оля тоже?
Партнерам и в этот раз повезло. За эти годы в Олиной жизни появилась еще одна любовь – и она была сильнее, жертвеннее и благодарней, чем прежняя. Оля любила своих детей, и они, в отличие от мужа, отвечали ей тем же – бескорыстно, радостно и доверчиво. Ведь она была их мама – теплая, красивая и самая лучшая. И ради них она могла наступить на горло любой своей песне, даже той, которую пела для Сережки – тем более, она уже давно звучала все тише и тише. Так что Лариса даже удивилась, так все оказалось просто.
- Я сделаю, как вы скажете, - сказала Оля. – Я знаю, вы не хотите, чтобы происходящее коснулось детей.
- Вот именно, - ответила Лариса с невольным уважением. – Только стой крепко. Если почувствуешь, что он сильно давит – звони мне, или Боровскому. Будем разбираться.
Ей и звонить не пришлось, Сережа сразу понял, откуда дует ветер. Прилетел к Ларисе сам. Разговор у них не получился. Собственно, она другого и не ждала, да и он тоже. Потом она, правда, даже поплакала – целые годы рядом, одних воспоминаний на длинный роман. Почти полжизни! И на такой ноте все оборвать! Ей было грустно, обидно и даже больно. «В жизни много потерь, - сказала ей любимая мудрая свекровь. – Особенно, если ты знаешь, что человек заблудился, а он считает, что вышел к свету. Это бывает очень больно». Но позволить себе долго рефлексировать она не могла: их теперь осталось всего двое, и надо было приспосабливаться к новому положению вещей. Сережка уехал, Оля с Ваней как-то незаметно стали встречаться, суд довольно легко дал развод, хотя Боровскому и пришлось приложить к этому руку, и они вскоре поженились.
- Они просто созданы друг для друга, - восторженно сказала ей как-то Лена Боровская.
- Вот это-то меня и пугает, - ответила Лариса. – Как бы чего не случилось. Ведь это чучело может в любую минуту вернуться.
- Да ну, - Лена, в отличие от скептичной Ларисы, всегда верила в хорошее. – А если вернется, что он сможет сделать? Оля с ним разведена. Официально. И официально замужем за Ваней.
Лариса вздохнула.
- Он может попортить нервы. И очень здорово. А это разрушает гармонию в семье.
- Не во всякой. В нормальных семьях испытания укрепляют…И вообще, Лариска, хватит нагнетать. Вечно ты так.
- Ага, - согласилась Лариса. – И, главное, всегда оказываюсь права. Меня уж Лешка просит: «Ошиблась бы ты, что ли. Хочется здорового оптимизма». Ан нет, не ошибаюсь.
Ленка засмеялась и махнула рукой.
Но в этот раз, похоже, она действительно ошибалась. Прошло больше года, от Сережки не было ни слуху, ни духу, Оля растила детей, Ваня по-прежнему работал помощником и не заикался об изменении статуса. Лариса все ждала, когда это случится, в конце концов, ему уже не по чину было возить ее по магазинам и забирать Таську из сада. Но он вел себя, как всегда, был прежним безотказным Ваней и не претендовал на партнерские отношения. Правда, Лариса с Сашей старались поменьше нагружать его личными поручениями, все-таки сейчас у него и своих дел хватало. Но вот сегодня опять пришлось. Она в десятый раз разозлилась на судьбу, которая подставила ей подножку. «Надо уметь и смиряться иногда, голубушка!» В последние годы во всех сложных обстоятельстввах жизни она слышала спокойный, глубокий голос свекрови – или мужа. Слышала всегда – прислушивалась реже, но, как ни удивительно это было ей самой, все-таки прислушивалась.
Но как можно смириться с тем, что тщательно и заранее продуманный отпуск оказался под угрозой? И ведь он обещал быть не просто отпуском, он должен был стать воплощением давней мечты! После смерти папы они два раза ездили с Лешей домой, но сейчас, летом, она задумала отправиться туда на теплоходе, с Тасей, и побыть подольше. Как она мечтала об этом в детстве! Белое чудо подходит к причалу, туристы, и среди них она, смотрят на берег, с пристани им машут руками дети, взрослые срочно приводят в порядок «торговые мощности», играет музыка. Все одеты в светлое, на синем летнем небе радуется солнышко, монастырь все также блестит куполами, набережная выкрашена к летнему сезону, гуляющие пары замирают и смотрят на теплоход – и она сходит на родной берег. Вот так! Жизнь удалась…
Кое-что, конечно, так и будет, она в этом не сомневалась, но все-таки жизнь внесла свои поправки – совсем нежелательные. Ольга Зосимовна последнее время неважно себя чувствовала. Лариса просто силком заставила ее обследоваться, и, когда она прошла все, что представлялось нужным и возможным, диагноз оказался не самым утешительным. Рекомендовали операцию на сердце, шунтирование, иначе аритмия будет прогрессировать. Свекровь отказалась наотрез. Никакие уговоры не действовали. «Нет, и не просите. Лечиться буду, а это – нет, и все». Лариса попыталась подействовать через Борьку, но не тут-то было. «Не могу убедить. Здесь маме виднее». Они вообще в этой семейке терпеть не могли лечиться, к врачу их можно было запихнуть разве только под дулом пистолета, ну, или когда так подступало, что они теряли волю к сопротивлению. И Лешка такой, и Борька. Она и сама со здоровьем не носилась, за каждым чихом не следила, но считала – надо, значит, надо. И анализы сдать, и на процедуры сходить. Но здесь у нее единомышленнкиов не было – этим Демьяновым лишь бы отвертеться.
Вместо оперативного назначили консервативное лечение, но в больнице – в стационаре, красиво выражаясь. Ольга Зосимовна, понятно, никакой красоты ни в выражении, ни в самом стационаре не видела, хотя они, конечно, положили ее в специализированный институт, в хорошую платную палату. Лариса подозревала, что это тоже заставляло ее рваться оттуда: не хотела, чтобы они на нее слишком сильно тратились. Деликатность – такое вот украшение благородной натуры. Натуру свекрови Лариса уважала до дрожи в коленках, но, по ее мнению, это был вовсе не повод выскакивать из больницы раньше времени. Они с Лешей ездили туда ежедневно – или вместе, или порознь, как шли дела, но обязательно каждый день, а иногда и утром, и вечером. Ольга Зосимовна протестовала, говорила, что у нее и так все есть, и ей совсем не скучно, но они ее не слушали. Достаточно было увидеть, как освещалась улыбкой ее лицо, когда кто-нибудь из них появлялся на пороге. У нее был телевизор, радиоприемник, Лешка даже приволок ноутбук, чтобы она могла работать над книгой. Лариса удивлялась, неужели можно было открыть что-нибудь новое в дошкольном воспитании?
- Что ты, детка? – глаза свекрови моментально загорались, как всегда, когда речь шла о ее работе, и она казалась моложе на десяток лет. – Ребенок – это Вселенная. Во Вселенной остались загадки?
- Думаю, хватает, - осторожно отвечала Лариса, науки о тайнах мироздания никогда не были ее коньком.
- Именно. – энергично произносила Ольга Зосимовна. – И в детях хватает. Так что еще на много книжек материала хватит. Ты на Таську посмотри!
Ну, Таська! Есть дети, а есть – Таська. Она особенная, про ее воспитание можно десять книжек написать, и то мало будет! Впрочем, пусть свекровь работает, в этом смысле она такая же, как Лариса – без активной деятельности вянет.
Лечение шло своим чередом, Ольгу Зосимовну должны были выписать накануне их отъезда. И тут заартачился врач. Ларчик открывался просто: ее лечащий уехал на несколько дней на дачу, куда-то на Селигер, а сказать дежурантам о том, что больная готовится к выписке, забыл. Вернее, кому-то сказал, но письменных распоряжений не оставил. Солидный усатый дядька, кандидат наук, хороший врач – но, бывает, из головы вылетело. Голова, она, опять же, не резиновая, а у Вячеслава Петровича в последний день в ней прочно поселились рыбалка, запахи озерной воды, дымка и первой в году ухи.
Дежурный напрочь отказывался подать на выписку чужого пациента. И в этом понять его было можно. Зачем ему неприятности? Вышел, отдежурил, дежурство сдал. А если что-то не так потом будет с этой милой старушкой? Его попросят отсюда, у него ведь даже прописки нет, регистрация, а здесь на это глаза закрывают, потому что доктор хороший. Он еще в фитнес-центре подрабатывал, там деньги платили хорошие, но без трудовой. А пенсию потом откуда брать? Так что по всему выходило, пусть полежит больная Демьянова еще пару-тройку дней. В конце концов, завтра будет другой доктор, может быть, он…Энергичная молодая женщина, стройная, интересная, хорошо одетая и с модной стрижкой, долго его уламывала, не помогло. Привлекательная особа, но ему-то что за дело? Нет и нет.
Ларисе пришлось отступить. Свекровь, конечно, тут же стала говорить, что преспокойно обойдется два дня и без их визитов, а в понедельник после выписки ее заберет Боря. Отец Филарет уже несколько лет служил в Москве, в храме, считавшемся подворьем нескольких европейских митрополий. Там служили и на английском, и на французском. А еще его посылали в командировки, или, как там это называется в Патриахии. Ездить приходилось часто, все-таки он был филолог, свободно говорил на нескольких языках, а недавно оказалось, что он еще и богослов. У них на полке уже две книги стояли. Автор – иеромонах Филарет (Демьянов). Они все им гордились, Лариса в том числе, но сейчас не могла удержаться от досады. Вот приспичило свои миссионерские дела делать именно во время их отпуска. «Ты предлагаешь Патриархии сперва с нами советоваться, когда и куда Борьку посылать?». Это Леша мягко так поинтересовался. «Куда необязательно, - ответила она угрюмо. – А когда – стоило бы». Но это так, от бессилия. Понятно было, что в стройные планы придется вносить изменения. Оставить свекровь одну они не могли.
Вот поэтому сейчас ее вез Ваня: посещения разрешали до семи, а теплоход отправлялся в шесть, Лешке никак не успеть, да еще и с пробками. Было решено, что они с Тасей поплывут из Москвы, а Лешка догонит их в Ярославле, через три дня.
На Речном вокзале было, как всегда, в меру многолюдно, чисто и по-особому празднично. Только теплоходы дают это чувство радостного ожидания, предвкушения, чего-то светлого и легкого: блестит вода, сверкают белой краской корабли и кажется, во всем свете нет ни одного черного пятна. Это только кажется, конечно, но так иногда хочется, чтобы так и было. На московских улицах никогда не увидишь сразу столько улыбок, как здесь. У Таськи рот растянулся до ушей, едва они вышли из машины, глазенки загорелись, слова выпрыгивали изо рта со скоростью пулеметной очереди.
- Ой, мам Лариса, дядь Ваня, шарики, целая куча! Купим?
Ваня уже хотел было метнуться, но Лариса придержала его жесткой рукой.
- Тася, давай сначала сядем, сейчас ничего покупать не буду!
Она, вообще-то, страшно баловала Таську, и ей приходилось заставлять себя этого не делать. Ведь точно известно, что из избалованных детишек получаются маленькие разбойники. Впрочем, Тася никогда не капризничала и ничего не клянчила – нет, так нет. Ветреное детское внимание мгновенно переключилось на другое.
- Ой, какие кораблики! Беленькие! Такие огромные!!! А это наш? Почему не наш? А где наш?
Наконец, дошли и до нашего. Хороший славный трехпалубник, чехословацкой постройки конца шестидесятых. Они с Лешкой специально хотели на такой. На теплоходах новейшей серии было слишком много лишнего для нетусовочной пары с пятилетним ребенком. Это когда-то Лариса все бы отдала, чтобы хоть на денек оказаться на фешенебельном красавце. А теперь: бери – не хочу. Как все-таки жизнь меняет людей. И слава Богу! Нездорово было бы, если б она сейчас осталось такой, какой уехала из дома. Вон, Алка, сколько ее Лариса знает? Лет десять, наверное…и все то же самое: летчик-пилотчик, да моряк - с печки бряк. Жалковатое зрелище. А отец Филарет правильно говорит, сколько же сору в человеческой голове, вот, зачем-то Алка вспомнилась.
Загрузились, поставили вещи в каюту (ой, какая комнатка, мы здесь будем жить, да? И прям спать?!), вышли на палубу. Ваня, конечно, стоял в толпе провожающих, хотя она его отправляла в бассейн к Ольге. Машут руками, платками, гудок, «Славянка» - пошел! Конечно, глаза мокрые. Но того упоительного чувства, которого она от себя ждала – вот, вот она сбывшаяся мечта! – этого чувства не было. Она смотрела на восторженную Таськину мордочку, широко открытые глаза, на ручку, с упоением махавшую Ване, и это волновало ее куда больше, чем все остальное. Ох, уж эти дети! Распространяются повсюду, любые события начинаешь воспринимать через них.
Дети…Все, стоп, не хватало сейчас еще и расстроиться. В конце концов, тридцать один – не возраст. И она совершенно здорова, ее исследовали вдоль и поперек. Тогда почему? Эта навязчивая мысль опять начала сверлить голову. Не почему. Остается предположить, что свекровь права. Господь не дает. Добрая Ольга Зосимовна, правда, всегда добавляла – «пока». А, может, не «пока», а вообще не даст. Может, по Его мнению, она не заслуживает детей? И вполне возможно, что в ней такого хорошего. Но Лешка…А что Лешка? Поживет с бесплодной смоковницей еще лет пять, замучается ждать потомства и женится на молодой. Вот и будут ему дети. Нет, все, хватит, сколько можно, одно и то же, по десятому кругу! Надо молиться, а не представлять всякие страхи. Но Лариса была деятельной натурой, отношения с молитвой у нее складывались сложные. В бизнесе просто: вложил, отработал, получил результат. А здесь? Все от Него зависит. И, сколько не клади поклонов и не жертвуй в церковную кружку, если нет Его воли – все бесполезно. А, может, она неправильно что-то понимает? Отец Филарет говорит: молитва сама по себе – великое благо, независимо от результата. Но до этого она еще не дошла. Хотя…Недавно она стояла в храме и плакала. И ни о чем не просила. Вернее, просила прощения, даже, кажется, невнятно бормотала при этом какие-то слова. И все. За что просила? За всю жизнь, наверное…
- Мам Ларис!
Она вздрогнула. Таська просто выдрала ее из раздумий.
- Ты задумалась?
Какая она все-таки внимательная, всегда видит, что с кем происходит.
- Да, родная. Немножко.
- Ты по Леше скучаешь?
- Скучаю, - Лариса засмеяалсь. – А ты у нас – Варвара любопытная.
Девочка слегка надулась, но тут же забыла о том, что она – Варвара.
- А мы сейчас в кафешку пойдем?
Это Лешка, не иначе, ее научил, что на теплоходе едят «в кафешке». У них с ранних лет такое слово было – и относилось равно к «Макдоналдсу» и к приличному ресторану.
- Вообще-то это называется ресторан.
- Ага. – Легко согласилась Таська. – Но кафешка – лучше. Пойдем?
- Через полчаса. В семь. А пока пойдем вещи разберем. Или хочешь на самый верх подняться?
Смешная все-таки мама Лариса! Какое может быть сравнение – высоко-высоко залезть и на воду смотреть, или вещи разбирать?
- Пойдем залезем. Если можно. – добавила она голосом пай-девочки.
- Можно. – Вздохнула Лариса и, ругая себя за то, что не удосужилась переодеть дурацкие туфли на каблуках, отправилась наверх.
Она глядела на воду, рассеянно слушала щебетание Таськи и вспоминала, как ей в детстве говорил Юрка, когда она получала не такую оценку, как ей хотелось. «Ничего, сестрица, жизнь полосатая!» И, правда, полосатая. Будет солнышко и на ее улочке! Она посмотрела на часы и весело сказала:
- Всем голодающим срочно пройти в кафешку!

Глава десятая. Выбор.
 
Будильник сегодня, она не поставила: какой смысл, если сама она просыпается, как солдат – в восемь часов, а Таська все равно сопит в две дырки и разбудить ее можно только, если очень хорошо постараться. Она потянулась, блаженно вздохнула: через три часа Ярославль, к ним приедет Лешка, три дня вместе, а потом еще дома, целая куча времени. Она встала, умылась, причесалась: до завтрака еще есть время, можно выйти на палубу, постоять спокойно хоть десять минут. Если только этот приставучий Андрей Петрович не караулит ее там. Но вряд ли: он похож на сибарита и любителя поздних вставаний. И надо же им было попасть за один стол! Он тоже с дочкой, чуть постарше Таськи. Ну, то есть, это он с дочкой, а она…Неважно, важно то, что он сразу затеял теплоходный флирт, словно только этого и ждал. А Тася, дурочка, прилипла к его Соне. «Мама, поедем с Софой и дядей Андрюшей! А на экскурсию вы с нами пойдете? А на пианино играть? Приходите к нам в гости!» И как прервать этот поток безудержной детской жажды общения?
Девочки просто без ума друг от друга, и этот потертый ловелас тоже, конечно, открыт для контакта. Ну, уж это увольте! Она и по молодости-то не понимала прелести курортных романов. А уж сейчас…Лариса надевала свою самую непроницаемую маску, отвечала односложно или вообще молчала, но Андрей Петрович от этого, похоже, только больше заводился. Лучше бы живот убрал, думала она, глядя, как он карабкается на третью палубу. Вон, одышка, а туда же! Лешка до сих пор в парк бегает, не каждое утро, но все-таки, и у него фигура, как у юноши, правда, седых волос стало больше. Но это его только красит. Она представила себе его лицо, захотелось уткнуться в плечо и потереться щекой о чуть колючую бороду. Ну и куда до него этому самомастному дон-жуану?
Взяла с собой телефон, а то еще разбудит Таську, хоть это и вряд ли, пушка – та может. Да и кому сейчас ей звонить? Закон подлости – только успела выйти на палубу и взглянуть на любимый лесистый берег родной Волги, как маленькая коробочка в кармане ожила.
- Алло!
Едва услышав Лешино: «Ларик…», она поняла: случилось что-то страшное.
- Ларик, - сказал он не своим, лишенным выражения, голосом. – Ты сейчас где?
- На палубе, - ответила она почему-то шепотом.
- А Тася?
Ну что он тянет!? Но спросить не поворачивался язык. Сердце бухало где-то у горла.
- В каюте.
- Слава Богу! Ларочка, родная, случилось несчастье.
Ей показалось, что он набрал побольше воздуха в легкие. Пауза. Выдох.
- Женя…Женя погибла.
Нет!!! Только не это, этого не может быть, ошибка, пусть он скажет, что это ошибка, он что-то перепутал!
- Нет. – Сказала она, а губы едва слушались. – Ерунда какая-то.
- Это правда, девочка, - произнес он. – Я понимаю, что ты чувствуешь, но ты с Тасей. Пожалуйста, выслушай меня.
Она впала в какое-то коматозное состояние, слова долетали, как сквозь вату. Женька! Любимая подружка, а она так и не поговорила с ней. Теперь уже все. Лешка вовремя напомнил ей про Тасю. Это, пожалуй, было единственное, что могло заставить ее сейчас собраться. Она сказала, стараясь сдерживать дрожь в голосе.
- Да. Я слушаю.
- Позвонили соседи. Ночью, они знали, что Тася часто ездит к нам. Телефон нашли в мобильнике. Костя пришел сегодня ночью с дежурства. Видимо, пьяный. Сначала громко скандалил, они через стенку слышали, хотели даже милицию вызывать, а бабушка, с ними живет, сказала: «Какая там милиция, он и сам милиция!» Ну, и не стали. А потом услышали, - тут Лешка сделал паузу, словно собирался с духом. – Услышали выстрел. Потом крик. Его. Костин. Потом второй. Тогда вызвали, конечно. Он застрелил Женю… Наверное, ревность. Понял, что наделал и выстрелил в себя. Но он жив. В реанимации.
- Почему…оружие?
- У него табельное, оно при себе.
О, нет! Нет! Ну, почему, почему она всегда оказывается права!? Она всегда знала, что этот подонок что-нибудь сделает с Женькой. Но такое ей даже в страшном сне не могло присниться. А эта сволочь жива! И ведь выкарабкается, как пить дать! Ей показалось, что она сейчас упадет. Голова закружилась, высокий берег закачался перед глазами. «Тася», - сказало что-то у нее внутри. Она проглотила комок, прикрыла веки, чтобы не видеть качающийся берег.
- Ты как? Лара, милая! Я скоро приеду, ну, соберись, прошу тебя.
- Приедешь?
Ну да, он ведь должен приехать, эта мысль как-то вылетела у нее из головы.
- Да. За тобой. А мама поплывет с Тасей дальше. Ее вчера выписали. Мы уже в дороге. Тасе скажем, что тебя вызвали на работу. Сделаем все, что надо…Ну, ты знаешь, - она понимала, он боится произнести сейчас слово «похороны», думает, она совсем сломается. Нет, она не институтка, надо брать себя в руки. – Сделаем все, и вернемся. Дальше решим, как быть.
- Понимаю. Родственники знают?
Он вздохнул.
- Знают, а толку? Там одна мать, в психиатрической клинике, да брат с семьей. Он на рынке, в киоске торгует, жена – там же, только в другом. Детишек двое. У них копейки лишней нет. Еще была сестра, но уехала в Турцию танцевать, с тех пор – ни слуху, ни духу. Сами будем все делать. Ваня уже занимается.
Ваня! Что бы мы без тебя делали, Ваня-простота!
- Мы уже в дороге. Через пару часов увидимся.
- А мама? Мама как? – к Ларисе медленно возвращалась способность соображать.
- Мама молодцом. Это она все решила. Я к решениям был неспособен.
- Но она только из больницы! А вдруг…
- Лара, - она услышала голос свекрови, видно, сидела рядом с Лешкой спереди, слышала весь разговор, и в нужный момент забрала трубку. - Детонька, я готова к поездке, полностью и абсолютно. Тем более, ведь это отдых. То, что мне сейчас надо.
- Но ты только выписалась!
- Ничего, Бог милостив, справимся. Доброе ведь дело делаем, не оставит. Держись, милая, мы скоро приедем.
Она сказала Лешке какие-то слова, попрощалась. Бог милостив! Свекровь в это верит. Но как можно верить после такого! Разве есть справедливость в том, что Женька – светлая, родная, чудесная Женька погибла, а это дерьмо, ее муженек, жив? Как Ты мог это допустить, почему не вмешался, не остановил его руку, не направил ее в другую сторону? Ты ведь все можешь? Или нет?
Она стояла, смотрела в чистое летнее небо и бросала ему свои вопросы, но не слышала ответа. Солнце по-прежнему светило, легкий ветерок шалил с деревьями на берегу и Ларисиными волосами, и мир вокруг, такой прекрасный и радостный, казался ей чужим и равнодушным. Она почувствовала, что больше не может стоять, прошла несколько шагов до откидного сиденья. Присела и закрыла глаза. Скоро ей надо будет пойти к Таське и нужно набраться сил. Она сидела и видела перед собой Женькино лицо – не последнего времени, похудевшее и измученное, а то, прежнее, когда они жили вместе, и перед ними расстилалась целая жизнь. Она смотрела в это лицо, по щекам текли слезы, она их не вытирала, и вдруг подруга улыбнулась – какой-то новой, незнакомой, улыбкой и сказала: «Ларик, не плачь. Мне уже совсем не больно. Лучше молитесь за меня. И за Костю. Не оставляй Таську». «Ты с ума сошла, - хотела ответить Лариса. – Как ты могла подумать такое? Чтобы я оставила Таську?»» И вдруг вздрогнула. С кем это она говорит? Неужели у нее галлюцинации? Она оглянулась по сторонам. Никого…Но она была уверена, что слышала Женьку. Это было очень странное чувство, она слышала не ушами, а чем-то…Невозможно это передать, но это было!
Она опять посмотрела на небо, и ей показалось, что там, далеко, Кто-то услышал ее, и потому она увидела Женю. Но такого не может быть! А почему не может? Ведь люди как-то начинают верить, значит, каждый в свое время получил некий знак. Ей было жутковато, и в то же время на душе что-то стало успокаиваться, будто она болела, и ей дали лекарство. Она встала. Ноги твердо стояли на земле. «Иди, девонька, иди, дочка сейчас проснется». Это был уже другой голос – старого мудрого человека, очень добрый и вызывающий доверие. И она послушалась и пошла. В конце концов, если это ей мерещится – пусть, она ощущала себя совсем по-другому, чем несколько минут назад. Она вошла в каюту в тот момент, когда Таська открыла глаза.
«Сиротка, - подумала она, глядя на сладко потянувшуюся девочку, - сиротка ты моя бедненькая». Опять захотелось зарыдать – по-бабьи, с надрывом и подвываниями, но она тут же одернула себя. Какая еще сиротка! Пока они с Лешкой живы, у Таськи будут родители. И вдруг ее пронзила дикая мысль. Лешка! Ведь Женя – ее подруга, и Таська с ними потому, что это она всегда так хотела. Да, муж прекрасно относился к девочке, радовался, когда она приезжала на выходные, играл, возился, читал про муху-цокотуху и Нильса с диким гусями, сразу согласился, чтобы она поехала с ними в долгожданный отпуск. Но это одно, а взять чужого ребенка – совсем другое. Он хочет своих детей, а она не может их родить, зато предложит ему взвалить на себя Женькину дочь! Сможет ли он потянуть такую ношу? Ларисе стало страшно, думать об этом не хотелось, но ответ уже сложился у нее в голове. Если он не согласится взять Таську, она с ним разведется. Вот и все. Об этом даже думать жутко, но по-другому нельзя.
- Мам Ларис, - Таська уже встала и прошлепала в санузел. – Доброе утро. Мы на завтрак успеем?
«Я уже не мам Ларис, я просто – мам. Потому что другой мамы…» Все хватит! Завтрак, вот цель. Надо ставить промежуточные задачи и двигаться короткими перебежками, так будет легче.
- Если некоторые не будут считать ворон, то успеем!
Кажется, голос обычный – в меру ворчливый, в меру шутливый. Таська хихикнула – тоже, как всегда.
- Я уже иду.
В дверях ресторана они столкнулись с Андреем Петровичем и Соней. Если он будет приставать, я не выдержу, подумала Лариса. И вдруг сказала, раньше, чем подумала.
- Девочки, идите за стол. Мы с…дядей Андреем чуть-чуть задержимся.
Она первый раз за три дня назвала его Андреем, это оказалось проще, чем она ожидала.
Вопреки ее предположениям, он не был намерен к ней приставать. Спросил встревоженно:
- Что-нибудь случилось?
- Да, - ответила она. – Давайте выйдем на минутку.
Они вышли на палубу. Через полуоткрытую дверь им было хорошо видно, как девчонки весело бегут к столику.
- Тасина мама…Она погибла. Вчера.
Андрей Петрович вздрогнул и почему-то снял очки. Без очков он казался моложе и совсем не походил на облезлого ловеласа.
- Господи, какой ужас! Вы сказали – мама? А Вы…?
- Я не мама, - сказала она. – Ее мать – моя…была моей лучшей подругой. Ей приходилось нелегко, и мы ей помогали с Тасей.
Он тяжело вздохнул.
- Я понимаю. Примите мои соболезнования. Или…Ох, Лариса я не умею говорить, что положено в таких случаях. Я очень сочувствую девочке. И Вам.
- Вы можете вообще ничего не говорить. Это совсем необязательно. Я и так вижу, что Вы переживаете.
И почему она решила, что он курортный искатель интимных приключений? Сейчас он выглядел растерянным, печальным, и, кажется, искренне хотел помочь.
- Вы знаете, ведь у нас тоже…- он помедлил. – У нас тоже нет мамы.
Лариса остолбенела. Он поспешил объяснить:
- Вернее, она есть. В смысле жива. Но с нами ее нет. – он путался, волновался, Ларисе было мучительно стыдно. Всегда она первым делом спешит повесить ярлык на человека. А ярлык не подошел. – Она ушла. Бросила нас. Конечно, первым делом меня, - он виновато и беспомощно улыбнулся. – Но получилось, что и Соню. Она теперь в Канаде.
Какая идиотка! Иметь дочь - и оставить ее! Если бы она знала, сколько людей мечтают о детях, а их нет. Впрочем, если бы люди могли поставить себя на место других…Тогда и войн, наверное, не было бы, и много другого. И с Женькой ничего бы не случилось! Но есть то, что есть. И с этим надо как-то жить.
- Я Вам очень сочувствую. Я не знала.
Он опять улыбнулся. Какая у него, оказывается, хорошая улыбка! И это его она принимала за искателя приключений! А он искал маму своей дочери.
- Да мы уже привыкли. Нам хорошо вдвоем. Хотя ребенку все равно нужна мама.
- У Таськи будет мама! – вруг неожиданно громко выпалила Лариса.
Он легонько похлопал ее по руке, лежавшей на перилах палубы.
- Я в этом не сомневаюсь. Невооруженным глазом видно, как Вы любите девочку. И вот еще что…- он полез в карман ковбойки, порылся, ничего не нашел. – Чтоб его! Не взял. Я обычно без визиток никуда не выхожу, профессия такая, мало ли чего где может понадобиться, а тут расслабился.
И, в ответ на ее удивленный взгляд, объяснил:
- Я - адвокат. Цивилист. Довольно приличный. Если у Вас возникнет необходимость, всегда буду рад помочь.
Ох, вот это удача! Вряд ли Женькины родственники захотят сами взять девочку, но ведь есть какие-то формальности, наверняка получить ребенка непросто. Она была готова к любым материальным затратам, но требовалась квалифицированная помощь. Вот она и появилась. Словно кто волшебной палочкой махнул! Или… «Наверное, кто-то за тебя помолился, - говорила Ларисе свекровь, когда она взахлеб рассказывала о том, что сделка, которая никак не получалась, вдруг устраивала обе стороны, и все расходились удовлетворенные и довольные друг другом». «Я даже знаю, кто…- смеялась Лариса». Свекровь загадочно молчала. Ольга Зосимовна будет на ее стороне, Лариса в этом не сомневалась. Впрочем, почему она заранее ставит Лешу на противоположную сторону? Разве он когда-нибудь подводил ее, не был надежным, настоящим? И тогда, когда умер папа, и во многих других ситуациях. Но что-то нашептывало ей: это было не так уж трудно, здесь не надо жертвовать собой. А для того, чтобы принять в семью чужого ребенка – навсегда, на все годы, что Господь даст прожить – надо. Готов ли он к таким жертвам? Лариса не знала…
- Спасибо, - сказала она. – Боюсь, что придется воспользоваться Вашим предложением.
- Ну, вот и ладненько. То есть…
Его неловкость казалась милой, и было странно, как она могла совсем еще недавно так нелестно думать о нем.
- И еще одна просьба. Сейчас в Ярославле меня заберет муж. – ничего в его лице не дрогнуло – молодец. – Тася поплывет дальше с бабушкой – мамой мужа. Она только после больницы. Присмотрите за ними, хорошо? Если вдруг Вам покажется, что она неважно себя чувствует, или еще что-нибудь, звоните нам. Я Вам оставлю все телефоны. Извините, что порчу Вам отпуск, но, кроме Вас, у меня нет здесь знакомых.
- Да что Вы, я буду только рад Вам помочь! Давайте телефоны, я их в мобильник забью…
       * * *
Лешка следил за дорогой, поворачивал руль, привычно выжимал сцепление и переключал скорости. Иногда, чуть скосив глаза, он смотрел на маму, сидевшую на переднем сиденье, рядом с ним. Она молчала, прикрыв веки. Удивительно, ей ведь уже семьдесят, а профиль не утратил четкости черт. «Это потому, наверное, - думал он, ругая себя, - что у нее и на душе так же – ясно, чисто и просто. А у меня в ее возрасте и даже раньше будет неопределенная, одутловатая рожа, сообразно тряпочной душе». Основания так о себе думать у него были. С того момента, как он понял, что в семью Жениного брата Тасю вряд ли возьмут, Лешу начали мучать мысли, которые его не украшали. Он это понимал, но справиться с собой не мог. Конечно, Лариса захочет забрать девочку – и мама ее в этом поддержит. А он? Способен ли он взвалить на себя бремя забот о чужом ребенке? Да, он часто проводил с ней время, радовался, когда она приезжала, играл и возился с ней. Но это было тогда, когда они сами этого хотели. Они с Ларисой принадлежали друг другу, они были вдвоем и представить себе рядом кого-то третьего – не временно, а постоянно – ему было трудно. Мама не в счет, она была необходимым и достаточным условием существования их семьи. И свой ребенок не в счет: с его криками, ночными побудками, зубами и газами он заранее готов был смириться. Это будет его кровиночка, наследник, протянутая в будущее нить. Но чужая девочка, даже такая хорошая, как Тася! Он пытался представить себе, что каждый день будет возить ее в детский сад, потом готовить к школе, потом водить ее туда, следить за оценками, проверять уроки – и не мог. Он будет думать, когда и что сказать Ларисе, ведь в доме ребенок, она не будет принадлежать ему так, как раньше, он не сможет проводить с ней столько времени, сколько хочет. Нет, он к этому не готов. И, с другой стороны, он знал: его не поймут, ни мама, ни жена.
Он пытался молиться, но ничего не получалось, навязчивые, злые, несправедливые мысли мешали, сбивали и вместо молитвы получались жалобы вперемешку с самобичеванием. Что же это такое происходит? Один раз в жизни от него требуется решение – и он не может его принять. Решение…Что-то такое было…Господи, что? И вдруг он вспомнил: монастырь, уютная келья покойного батюшки, его слова. Что он тогда сказал? Он силился вспомнить и вдруг услышал, очень явственно, батюшкин голос: «Да так и сказал: когда придет пора принимать решение, не ошибись, Алеша. Так ты не ошибись». Машина вильнула: он шел по левой полосе и едва не вылетел на встречку. Но, видимо, батюшка хранил его своими молитвами. Ему удалось выровнять машину, хоть руки и дрожали. Он посмотрел на маму: она сидела неподвижно и непохоже было, чтобы она хоть что-то слышала. Значит, это было только ему.
Решать должен он. Лешка понимал: Лариса уже все обдумала, он хорошо ее знал. Конечно, он может сказать ей, что они каждые выходные будут забирать Тасю к себе, что они будут ее навещать, что, может, родственники имеют на девочку больше прав и так далее. Но словно слышал, что она ему ответит. Мысли терзали его до самого Ярославля, но он ни к чему так и не пришел. Единственное, что он ощущал совершенно ясно – если он не примет Таську, Ларису он потеряет.
Мама открыла глаза и с интересом смотрела по сторонам.
- Знаешь, Лешик, в свое время одна моя прительница говорила, что Ярославль в центре напоминает маленький Петербург. Она его очень любила, и нас с папой заманила сюда однажды на выходные.
По маминому лицу пробежала едва заметная, легкая улыбка. Так бывало всегда, когда она вспоминала об отце. «Жить счастливо и умереть в один день!» Ну, пусть не в один, но дожить вместе до последнего дня того, кому суждено уйти раньше, держать любимую руку, закрыть любимые глаза…Оказывается, это тоже счастье. А у него так может и не получиться. Он знал, мама специально говорит о городе, об отце, чтобы отвлечь его от тяжелых мыслей.
Вот и набережная. А все-таки – красота! Бедная Женя! Сейчас, глядя на светящуюся под солнцем Волгу, ухоженные газоны, новый асфальт, причудливой формы фонари, он опять вспомнил о ней. Господи, ну почему я так жалок?! Случилось несчастье, трагедия, так нелепо ушел человек, которого я хорошо знал – а я всю дорогу думал только о себе, о возможных переменах в своей жизни, и жалел себя. Только себя.
Теплоход подходил к причалу. Отдали швартовые, положили трап. Первые туристы стали сходить на берег. Они стояли и смотрели. Лешкино сердце забилось, как всегда, когда он должен был увидеть ее. И обстоятельства при этом не имели значения. Это повторялось каждый раз, все эти годы. Вот и они. Лариса в легком брючном костюме (приготовилась к дороге), Таська в платьице и джинсовой панамке на голове. Сошли на берег, попрощались с каким-то мужиком в светлых брюках и ковбойке (что еще за хлыщ!) и его дочкой. Лариса оглянулась по сторонам и увидела их. В то же мгновение их заметила и Таська. Она подпрыгнула, издала какой-то дикий клич и помчалась прямо навстречу Лешке.
- Лесик, - кричала она давнее имя, которое придумала совсем маленькой. – Лесик, ты приехал! Ура!!!
Он раскрыл руки, и она бросилась на него, зацепилась ногами и повисла.
- Тася, ты же девочка, - проговорила бегущая следом Лариса.
Но ни он, ни Таська не слышали этих слов. Таська смеялась, а он сжимал ее легкое теплое тельце, и в горле стоял комок, и он мог только мысленно повторять: «Господи, прости меня, прости, прости!»
Наконец, Таська соскочила с него. Видимо, просто устала висеть и бросилась к бабушке. Лешка прижал к себе Ларису. Он знал, она с трудом сдерживается, чтобы не плакать.
- Ну подожди, девочка. Сейчас поедем, поплачешь.
Она кивнула головой, отстранилась и внимательно посмотрела ему в глаза. Он сжал ее руки, поцеловал в висок. Она еще раз взглянула на него, и Лешке показалось, что она все про него поняла. Он вновь прижал ее к себе и тихо сказал:
- Ну что, теперь нас будет четверо?
- Ага, - сказала она, силясь не плакать.
- Значит, так и решили.
…Через два часа, оставив Тасю и бабушку в картинной галерее города Ярославля, они сели в машину и отправились в Москву.

Часть третья. Домой.
       
Глава первая. Грядут перемены.

Лариса вышла из класса. Уж лучше она подождет в коридоре: эта родительская свистопляска возле учительского стола вызывала у нее нечто среднее между раздражением и бешенством. А Лешка ничего, стоит себе терпеливо в общей очереди с Таськиными тетрадками в руках и ждет, пока, наконец, темпераментная мама Карины Гаспарян в десятый раз повторит малопонятные, но зато весьма эмоциональные обвинения: на этот раз, как успела услышать Лариса, закрывая за собой дверь, объектом стала новая историчка. Она словно видела, как Рузанна всплескивает руками, кричит и даже, в ажитации, стучит кулаком по столу, прямо пред носом у несчастной Аллы Ивановны. При этом она призывает в союзники всех, Лешку особенно, классная руководительница окончательно теряет над ситуацией контроль – куда ей, недавней студентке, заткнуть такой фонтан! А ведь вечер уже, восемь часов, и домой пора, и все устали, так нет, стоят и переливают из пустого в порожнее. Лариса бы разобралась с этой Рузанной в два счета, но школа…Леша говорит, не надо здесь ни с кем обострять, сделаешь хуже Таське – а это убойный аргумент. Да и чувствует она себя сегодня неважно. Какое-то странное состояние, уже дня три, а, может, и больше. Вроде все ничего, и вдруг ни с того, ни с сего голова закружится, да так, что все перед глазами плывет. Ваня даже испугался сегодня: «Лариса, что с Вами? Вам плохо?» Оказывается, побледнела до белизны бумаги, чего ей, конечно, видно не было, зато она очень хорошо почувствовала, как лоб покрылся холодным потом, и сердце застучало, как бешеное. Потом отпустило. Возраст, наверное, и давление…Хотя, что за возраст? Тридцать пять, разве это много? Впрочем, каждому свое, некоторые со школьных лет все в болячках.
- Ларик!
Лешка прервал ее размышления.
- Слава Богу, к нам никаких претензий. И оценку Алла Ивановна исправила, хоть я и не настаивал. Извинилась, от усталости перепутала.
- Угу. В институте надо было учиться, а не лясы точить. Тогда бы умела диктанты четвертого класса нормально проверять!
Лешка посмотрел на нее внимательно.
- Ты что? Настроение испортилось?
- Да оно и не улучшалось. Идиотская школа. И они еще смеют говорить о каких-то претензииях!
Леша глянул на жену удивленно. Конечно, Лариса – человек прямой, и на язык быстрый. Воевать за справедливость – как она ее видит – всегда готова. Вон, в храме с бабушками до сих пор в контрах. Но просто так, на ровном месте, вдруг впасть в такое раздражение…На нее совсем непохоже. Тем более, он же ясно сказал, к Таське претензий нет, а она словно не услышала. Странно.
- Она и староста, и отличница, и во всех их дурацких праздниках участвует. Ты только подумай – праздник труда и хлеба. Это вообще что такое? – Лариса продолжала, заводясь все больше и больше.
В ее голосе Лешка явственно услышал слезу. Нет, определенно, с ней сегодня творится что-то не то. И праздник труда и хлеба, который каждый год бывает, они уже сто раз обсуждали. Ну, подумаешь, неудачное название, на самом деле, перед осенними каникулами его устраивают, чтобы дети вроде как попрощались с осенью. Он только рот открыл, чтобы опять спросить Лару, что с ней случилось, как она сама сказала:
- Ох, Лешик, прости, не знаю, что со мной такое.
- А что? Ты плохо себя чувствуешь?
Лешка встревожился не на шутку.
- Да нет, так. – Ей не хотелось его пугать, но вдруг желание пожаловаться стало непреодолимым и вообще захотелось разрыдаться. Да что ж это такое? – Вообще-то да, плоховато. Голова что-то кружится.
- Все, пошли отсюда. – Лешка взял ее под руку. – Здесь просто очень душно.
До дома дошли пешком, просто пройтись по улице, это же иногда такое удовольствие! Кто-то ей сказал однажды: «Запомни, жизнь состоит из мелочей. Крупное – родился, женился, заболел, умер, это ведь не так часто встречается в отдельно взятой человеческой жизни. Все остальное – сочетание мелочей, приятных и не очень. Вот как ты научишься к ним относиться, так и будешь жить». Хорошо сказал! А кто же, все-таки? Похоже, мама. Да неважно. Надо же, октябрь, а еще так тепло! Градусов пятнадцать, наверное, дождей уж месяц, как нет. Недавно Ваня ездил на Волгу, порыбачить с мальчишками, говорит, леса горели – будто летом. Что с природой случилось! Бабки в храме шепчутся – последние времена. Ну, бабки эти дуры известные. Им бы только языками почесать, на любую тему – чем страшнее, тем лучше. Ох, да что ж это она сегодня, все плохие, и кругом плохо.
Прогулка, правда, все-таки помогла, а дома стало не до настроения. На них, по очереди, тут же повисла Таська, перемежая чмоканья с вопросами: что было, что про меня говорили, сколько родителей, а чьи, а ребята были кто-нибудь, так что пришлось отвечать. Ольга Зосимовна разогревала ужин, из кухни плыли манящие запахи. Она безошибочно определила: котлеты куриные, ее любимые, правда, пахли они почему-то не совсем так, как обычно. Помолились, сели, Лариса положила себе немного гарнира и две котлеты – традиционный набор. Отломила вилкой кусочек, положила в рот – и вдруг пулей вылетела из-за стола. Лешка и Ольга Зосимовна с удивлением переглянулись. Лешка вскочил, чтобы бежать за женой, но мать жестом остановила его. Он послушался: она, похоже, догадывается, в чем дело, а он понятия не имеет.
Ольга Зосимовна вышла в коридор, прислушалась. Так и есть! Неужели? Все-таки не факт, подумаешь, тошнит. Но что-то подсказывало ей: она не ошиблась. Бледно-зеленая Лариса вышла из туалета и наткнулась на улыбающуюся свекровь. И что же, интересно, случилось веселого?
- Девочка, пойдем в комнату. Тебе надо немного полежать.
- Я что, больна, по-твоему?
- По-моему, здорова. И даже очень. Пойдем-пойдем.
Лариса послушалась. Ей вообще вдруг стало легче, совсем не тошнило, она ощущала какую-то слабость, но даже приятную. Хотелось лечь, прикрыть глаза, послушать, что скажет свекровь.
- Лара, у тебя давно тошнота?
- Несколько дней. Но такая сильная – только сегодня.
- А еще какие-нибудь признаки у тебя есть?
- Признаки чего?
- Не догадываешься? Честно?
Лариса внимательно посмотрела на хитро улыбающуюся Ольгу Зосимовну. Значит, это…Неужели? А почему нет? Только потому, что она уже перестала в это верить? Но признаки…
- Я не помню точно. У меня в последнее время, после гормонов, весь ритм порушился.
- А я тебе говорила, и без них обойдемся. Видишь, я была права.
- Так, может, это они и помогли!
Это был их извечный спор. Ольга Зосимовна считала, что причина того, что у сына и невестки нет детей – не в физиологии, с которой все в порядке: насколько здоровье вообще может быть в порядке у жителя современного мегаполиса, перешагнувшего тридцатилетний рубеж. А Леша перешагнул уже и сорокалетний. Она была уверена: это Господь дает знак, где искать помощи. И нужно идти к Нему и просить - и когда-нибудь, в известное только Ему время, он подаст просимое.
Лариса не возражала, в последние годы она постоянно ходила с ними в храм, заказывала и отстаивала молебны, подавала милостыню и жертвовала на церковные нужды. Ей было гораздо тяжелее, чем многим другим: ее деятельная натура требовала видимых свидетельств того, что все не напрасно. Смирение, терпение, доверчивое ожидание и предание себя в Отцовские руки давались ей с неимоверным трудом. В храмовом быту Ларисе виделось много неправильного, и она никогда не молчала. Сама Клавдия Сергеевна, всю жизнь стоявшая у кануна – поминального столика, и считавшая себя бесспорным авторитетом в области поддержания церковного благочиния, вынуждена была отступить перед Ларисой. Та всего-навсего пару раз ответила ей тем тоном, которым разговаривала обычно с нерадивыми подчиненными – и этого оказалось достаточно. Настойчиво объяснять, какой рукой передавать свечу и когда положено вставать на колени ей перестали, но зато старые прихожанки теперь красноречиво вздыхали, увидев Ольгу Зосимовну, качали головами, а иногда и высказывались в том духе, что, вот, мол, как Господь терпение проверяет – такую невестку дал. Свекровь только улыбалась и говорила что-нибудь примирительное. Ларису дома тоже не ругала, а мягко укоряла:
       - Лара, ведь это храм, мы все – братья и сестры, ты бы поаккуратней…
       - Ну да, а та бедная девчонка, которую она чуть за дверь не вытолкала, она не сестра, да? Подумаешь, с непокрытой головой зашла. У тебя, баба Клава, покрытая? Вот и хорошо, сиди и молчи в тряпочку. Учительница! Да если хочешь знать, от таких вреда больше, чем пользы. Люди потому и шугаются, боятся в церковь зайти – вдруг обругают.
- Так и не наступай на те же грабли. Ответить грубостью на несдержанность – не дело.
- Как ты умеешь слова подбирать. «Несдержанность». Да вредная бабка, и непонятно, почему столько лет в храме работает, а лучше не становится. И, кстати, я не грубила. Я очень спокойно сказала – но то, что думала.
- Ох, воительница ты моя! Между прочим, ты не знаешь, стала ли она лучше: это дело не наше.
- Ну что ж мне теперь - не замечать, если люди себя ведут неправильно. – уже послабее защищалась Лариса. – Апостол сказал: «Надлежит быть и разномыслиям между вами»!
- Ну да. И добавил: «И во всем любовь…».
Вот и поспорь с ней: она ведь всегда права. Врожденное Ларисино чувство справедливости заставляло ее это признавать. Но все равно любовь к Клавдии Сергеевне отказывалась поселяться в ее сердце…
Зато в медицинской области Лариса была сама себе голова. Когда ожидание становилось невыносимым, она искала какого-нибудь чудо-гомеопата, компьютерного диагноста или новые биодобавки, которые якобы помогли многим женщинам «выносить и родить здорового ребенка». Был соблазн одни раз и к целителю пойти: когда Алка, округляя и без того круглые глаза, с придыханием и всплескиванием руками, рекламировала ей некоего «удивительного дядечку». Дядечка, по ее словам, творил чудеса: люди, смертельно больные, лежачие, через несколько сеансов выходили от него на своих ногах. «И он верующий, - говорила Алка убежденно, - на сто процентов. У него иконы, свечи, он молитвы читает. Почитает, потом руками пассы делает, потом опять. Он всю ауру видит, все энергетические дырки – все, представляешь?» Лариса была натурой трезвомыслящей и всегда относилась с подозрением к экстрасенсам, бабкам и гадалкам. Но это было тогда, когда она безусловно верила в превосходство материи над духом. Давно это было…А теперь она как-то заколебалась: может, и правда, «волшебный дядечка» умеет творить чудеса?
Однако дома ее не поддержали. Всегда мягкая Ольга Зосимовна и терпимый Алеша встали насмерть. Нет и нет! «Но почему? Если это – шарлатанство, то хуже ведь не будет!» «Хорошо, если шарлатанство. Но вполне может быть, и нет. Ты же не знаешь, какие духовные сущности призывает маг на помощь. У Церкви на этот счет однозначное мнение», - так сказала свекровь. «Не все то, что сверху – от Бога», - убежденно добавил Алеша, и ей пришлось смириться. В конце концов, они лучше знают, о чем говорят. Во всяком случае, судьбы Фауста для своего нерожденного еще ребенка она никак не хотела. И даже хуже получилось бы – доктор свою душу сам отдал, а за ребенка, получается, мать постаралась. Нет, лучше об этом пути забыть. Хотя так хотелось чуда!
Посему она продолжала упорно искать чудодейственных средств в официальной медицине. Тот курс гормонов, о котором они сейчас вспомнили, был как раз последней Ларисиной находкой. Правда, времени прошло достаточно, да и ничего, кроме путаницы в ранее четких календарных периодах, он не дал. Но не сдаваться же без боя!
- Ну, может, и помогли чуть-чуть, не об этом речь.
Добрая свекровь, похоже, действительно верила, что невестка беременна – в спор не ввязалась и говорила очень предупредительно.
- Сейчас мы должны убедиться, что не ошибаемся.
- А как? – Лариса села на кровати. – Это ж, наверное, жуткая тягомотина. Надо в консультацию идти, анализы сдавать. Я умру от нетерпения.
- Живи уж! Странно, что я тебе об этом говорю, ты же у нас современная женщина. – свекровь даже слегка покраснела, видно, обсуждать такие вопросы ей давно не приходилось. – В наше время, если срок небольшой, приходилось ждать результата несколько дней. Но сейчас, я слышала, есть такие тесты…
- Стоп! – Лариса вновь нащупала почву под ногами. Вот оно, действие, то, что ее всегда лечило! – Я тоже слышала в офисе. Только пропускала мимо ушей, чтобы не расстраиваться – ко мне ведь все эти надежды и страхи не имели отношения. Я позвоню Ленке.
Свекровь подала ей трубку. Нет, хорошо быть беременной! Если, конечно, это и вправду так.
- Пойду к Алеше. А то он, небось, уже дергается. Я ничего ему не скажу пока, да?
- Конечно, не надо. Буду точно знать, тогда и скажу. Ты же его знаешь, будет дергаться раньше времени.
- Скажу, обычное женское недомогание. Почему-то на мужчин это всегда действует.
Лариса набрала знакомый номер, руки дрожали. А вдруг Лены нет дома? На сотовый дозвониться шансов – пятьдесят на пятьдесят. Она его то забывает, то звук отключает. Лара слышала, как несчастный Сашка, разволновавшись, орал ей в трубку: «И
 зачем тебе телефон тогда? Выброси его, раз все равно по нему дозвониться нельзя!»
- Алло!
- Леночка! – Лара так обрадовалась, что не справилась с голосовыми децибелами, очень уж громко получилось. – Расскажи мне про тесты, срочно! – И добавила просительно. – Пожалуйста.
- Тесты? – Лена слегка оторопела перед Лариным напором. – Сережа уже сдал первую серию, я ведь тебе говорила, а вторая еще не скоро…
- Ох, ну при чем здесь Сережа! – Бедная Ленка, она решила, что Лариса интересуется Серегиными тестами: он готовился к чемпионату Европы и сдавал какие-то нормы. Нет, он, конечно, отличный парень, но что значат его турниры по сравнению с Лариными событиями. – Тесты на беременность.
Ленка сразу подобралась, словно прозвучал гонг, и она собралась стартовать.
- А что? У тебя есть подозрения?
- Ага. Тошнит дня три, а, может, и больше. И голова кружится. И ни с того, ни с сего плакать хочется…
- Понятно. А цикл?
- Не помню, представляешь? Вот всегда помнила, а единственный раз, когда понадобилось – забыла, и все. Просто теория зловредности какая-то.
- Ерунда это. Забыла – и ладно. Наше дело какое? Наше дело установить факт наличия – или отсутствия.
- Мне бы лучше наличия. – Жалобно сказала Лариса.
- Мне бы тоже. Это я уж так, из суеверия, чего-то мне думается…Ну ладно, не буду пока. А про сроки пусть врачи думают, их для того и учат по шесть лет. Значит, так…
Через полчаса посвежевшая, энергичная и возбужденная Лариса, в сопровождении Лешки и Таси, уже ехала в ближайшую дежурную аптеку. Свекровь убедила Лешу, что это обычное женское недомогание, только лекарство купить, и все. По хорошему девочку надо было бы спать положить, но сегодня Лариса даже забыла, какая это важная вещь – его величество режим.
Она купила целых три теста – все, которые нашлись в закромах аптеки, два дорогих и один совсем дешевый.
- Вообще-то они все одинаковые, - доверительно сказала ей милая девушка, стоявшая за прилавком. – Ошибаются с отрицательным ответом, а с положительным – почти никогда.
- Его-то нам и надо. – вдруг неожиданно для себя ответила Лариса, которая никогда не говорила в магазинах лишнего слова.
- Значит, будет. Удачи Вам!
Дома Лешка, как назло, долго не ложился спать. Она закрылась в ванной и подробно прочитала все инструкции. Осталось одно – осуществить. Но она не хотела ничего говорить мужу. Если они ошибаются, то зачем обнадеживать? А если это правда, то он точно не заснет всю ночь. Достаточно ее одной. Она даже притворилась, будто тоже ложится, поцеловала его, зевнула и отвернулась к стене. В их азбуке жестов это означало: «я устала, хочу спать». Еле дождавшись, когда он задышал ровно, как дышат крепко спящие люди, она накинула халат и выскользнула из комнаты.
…Через десять минут она сидела на том же месте, и по лицу ее текли слезы. Первый раз в жизни она плакала от радости – вот от чего угодно: от боли, от обиды, от раскаяния, даже от умиления, но от радости никогда. Но сейчас она точно убедилась: неопровержимых, ровных, четких линий было две. Значит, они, наконец, дождались. «Слава Тебе, Господи!», - говорила она, сидя на кровати и хлюпая носом. Почему-то она не могла лечь, ей больше хотелось прыгать и кружиться по комнате. Но невозможно делать это среди ночи, поэтому приходилось довольствоваться сидением.
Леша заворочался и привстал на локте. Она прозевала этот момент, очнулась, когда услышала:
- Лара, что с тобой? Ты плачешь?
- Н-нет. То есть да. Но это не оттого…Леш!
- Да, милая, - встревоженный Лешка сел рядом и обнял ее за плечи.
- Мы беременные. Вот. Ну…то есть я. У нас ребенок будет.
Муж повернул ее к себе и заглянул в глаза.
- Откуда ты знаешь? Кто тебе сказал?
- Тест. Он три раза сказал.
Они заснули только под утро, хотя каждые пятнадцать минут кто-нибудь из них произносил разумно и взвешенно: «Ну все, надо отдохнуть, ночь – время сна», и прочее в том же духе. Но затихнуть не удавалось: слишком много, оказывается, они молчали на эту тему в последние годы.
Лешка с утра все-таки пошел на работу, а Лариса, воспользовавшись служебным положением, решила придти после обеда. В конце концов, когда им и злоупотреблять, этим служебным положением, как не сейчас, когда она в положении? Ого, каламбур! Правда, не очень удачный, но для беременной женщины среднего возраста сойдет. К тому же утром у нее есть одно важное и неотложное дело.
…В храм она почти влетела. Служба уже кончилась: еще бы, дело шло к обеду, но людей было достаточно. Ставили свечи, подавали записки, стояли у образов. Но почему-то первой, на кого наткнулась Лариса, при том нос к носу, оказалась Клавдия Сергеевна. Она уже собралась пройти, как обычно, мимо, строго поджав тонкие губы, как Лариса вдруг проговорила:
- Спаси Господи, Клавдия Сергеевна! С праздником!
Ее лицо чуть дрогнуло, она растерянно ответила:
- И Вас с праздником!
И вдруг улыбнулась. От улыбки ее остроносенькое личико помягчело, она смотрела на Ларису добрыми, чуть близорукими глазами. Надо же, она, оказывается, милая, приятная старушка!
- Клавдия Сергеевна, вы же тут в храме все знаете. Можно Вас спросить?
- Спрашивай, конечно. – старушка приосанилась и мгновенно перешла на «ты». Смирил-таки Господь гордячку, вот и славно, кто старое помянет, как говорится, тому и глаз вон. А ей глаза жалко, так что вражде конец.
- Какой иконе молятся за беременных? – Лариса и не представляла даже, что когда-нибудь задаст такой вопрос, да еще Клавдии Сергеевне. Да, неисповедимы пути Господни!
Старушка глянула внимательным острым взглядом и не удержалась, спросила:
- А кто беременный-то?
- Я. – честно ответила Лариса.
- Ох, - бабушка даже покраснела слегка, это ж новость-то какая, надо срочно Татьяне-свечнице рассказать, да Люсе, убирает сегодня которая. Они-то сколько лет Ольгу знают, все жалели ее, горемычную: пацанов трое, а внуков – ни одного. Шептались - Божья кара. Хотя за что вроде бы? Она, Ольга, хорошая женщина, уважительная, порядки знает. Ну, Господу виднее. Но, выходит, не кара – испытание. Что ж, вон праведников сколько бездетными были, а потом, на старости лет, чудо случалось. Вот и тут. Ощутив себя свидетелем чуда, баба Клава совсем растрогалась.
- Пойдем, покажу тебе. Феодоровская образ называется. Ты ей и молись. Вон, за колоночкой.
Какой чудный образ! Богородица наклонилась к Младенцу, Он прижался к ее щеке, обнимает рукой за шею. Лицо Матери нежно и печально. Лариса ко всему подходила серьезно. Как только она стала регулярно бывать в храме, то поинтересовалась иконописью, не могла же она смотреть на образа и не понимать, что там изображено, может, кто и мог, только не она. Так что ей давно было известно, что этот иконографический тип называется «Умиление». Но только сейчас она поняла, какое оно – умиление. Ох, неужели она когда-нибудь тоже прижмет к себе маленькое теплое тельце своего малыша. Пресвятая Дева, Матушка, Заступница, помоги! Редко, когда Ларисе не приходилось искать на молитве слова. А сейчас они шли откуда-то из глубины, она не анализировала, не думала – она жила ими, и даже не ими: просто была она, и была Женщина на иконе, и они были одно во всем храме и говорили – без слов. Невозможно это объяснить. В носу защипало, из глаз полились слезы. Она не знала, сколько так простояла. Очнулась от того, что вернулись мысли. О доме, о Таське, о Леше. Это были хорошие, правильные мысли, но ей стало очень жалко того момента, когда жило только сердце. Вернется ли это когда-нибудь? Не стояние, а предстояние, сказал как-то Леше отец Филарет. В прошедшие несколько минут она поняла, что он имел ввиду.
Приложилась к образу, вздохнула и уже направилась к выходу, как услышала за спиной деликатное покашливание. Обернулась. Надо же, Клавдия Сергеевна! Не кричит и даже не шепчет своим особым шепотом, который иногда пугает прихожан больше любого крика – тихонько покашливает.
- Лариса! Пойдем-ка Акафист попросим у Тани. Надо хоть понемногу, а каждый день читать. Вот и поможет Матушка.
- Спасибо, - просияла Лариса. Сейчас она была готова по три раза в день читать, что скажут – лишь бы все было хорошо!
Акафиста не нашлось. Но Татьяна Петровна, преисполнившись важности происходящего, вспомнила, что в соседнем приделе, в лавке, которая открывалась только по праздникам, такой Акафист был. Нашарив где-то в глубине своих обширных владений ключ, она пошла открывать другую лавку. Шла она медленно: больные, опухшие ноги, обутые в растоптанные, почти домашние, туфли без каблуков, двигались с трудом. Ларисе стало неудобно. Вот, столько хлопот из-за нее, а она еще их обижала. Правда, они тоже в долгу не оставались…Нет, не будет она сейчас об этом вспоминать!
- На вот, - Татьяна с трудом разогнулась, - держи! Еле нашла. А говорят, мало рожают: все акафисты вон разобрали.
- Так это вообще мало, а наши-то рожают. – Не согласилась Клавдия Сергеевна. – Некоторые есть и по пять, и по шесть деток.
- То-то, что некоторые, - проворчала Татьяна. – А другие, хоть и верующие, одного еле-еле вырастят.
- Нет, не скажи.
Они довольно громко заспорили, забыв о Ларисе. Но странно, эта легкая старушечья перебранка в любое другое время наверняка вывела бы ее из себя. А сейчас ее почти умиляло, как истово бабушки отстаивают свою точку зрения и какая «вкусная» живая у них речь. Но все-таки придется их прервать.
- Татьяна Петровна, простите, сколько с меня?
- А нисколько. Не знаю я, сколько стоит, Вера придет в воскресенье, тогда буду знать. У нее тут своя книга, у меня своя. Бери так. Вот от нас с Клавдией в подарок.
Лариса хотела отказаться – что это еще за подарки, она не привыкла просто так подарки брать. И тут же передумала. Это ведь не ей - малышу, от чистого сердца. Ведь вот его еще и на свете нет, а он уже трех женщин помирил.
- Спасибо. Помощи вам Божией!
- И тебе того же! Матери поклон передай. И поосторожней, а то вон я видала, как ты летаешь, так и упасть недолго.
Лариса только хотела рукой махнуть, а потом подумала. И правда, надо, наверное, помедленнее скакать, все-таки не одна теперь. Она вышла из храма, стараясь хотя бы идти, а не бежать, как обычно. Дождя по-прежнему не было, светило солнце, и, хоть это был и страшный эгоизм, ее совсем не волновало, что где-то, вероятно, горят леса. И даже накатывавшие волны легкой тошноты казались желанным подтверждением того, что все – правда.

 Глава вторая. Ожидание.

Пухлые пальцы докторши быстро заполняли форму. Лариса сидела молча и смотрела, как споро и привычно красивая ручка с золотым пером скользит по тонкой странице медицинской карты. Пожалуй, ни одно, самое бедное, издательство не позволило бы себе издать книгу на подобной бумаге. А в медицине все годится. Она старалась отвлекаться, не думать о том, что сейчас скажет ей врач. Осмотр уже завершился, факт был подтвержден – беременность двенадцать-тринадцать недель, и ей тут же выдали особенную карту, большую, похожую по формату на журнал: ее надо было частично заполнить в регистратуре и опять вернуться в кабинет. Весьма пожилая женщина за окошечком медленно задавала Ларисе вопросы, на которые она отвечала ей же полчаса назад, когда заводила обычную карту. Слышала старушка, похоже, неважно, или у Лары резко испортилась дикция, во всяком случае, бабушка бесконечно переспрашивала, а потом раздумчиво повторяла ответы, словно сомневалась, правду ли говорит эта хорошо одетая интересная женщина. Лариса чувствовала, что уже начинает закипать, и если бы не Таська, подсунувшая руку под ее локоть, и прижавшаяся к плечу, она бы, наверное, выступила в том смысле, что пенсионер должен сидеть дома, а не отнимать время у занятых людей. Но при дочери она привыкла сдерживаться. До сих пор девочка была уверена, что нет на свете более ласкового и доброго существа, чем ее мама – ну разве что папа и бабушка. И Ларисе вовсе не хотелось ее разочаровывать. Конечно, Таське совсем необязательно было сюда с ней тащиться, но она так просилась, и Лариса дрогнула: тем более, ей и самой было спокойнее в присутствии дочери.
За те пять лет, что прошли с момента гибели Женьки и смерти в больнице Костика, она не раз спрашивала себя: за что Господь подарил ей такого ребенка – и не могла найти подходящего ответа. Никаких достоинств, которые объясняли бы такое благоволение, она за собой не знала. Отец Филарет, когда она в очередной раз пристала к нему с этим вопросом, сказал, тонко улыбнувшись: «Например, для того, чтобы ты стала лучше». «Так это она меня воспитывает?» - Лариса даже обиделась слегка. Хотя, похоже, он был прав, она и сама это видела: перемены, происшедшие в ней с того времени, как они усыновили Таську, были заметны и невооруженному глазу – при том не только близких людей. Так что приходилось в который раз признать – батюшка понимает жизнь лучше, чем она. Хоть это и странно: они с Лешкой живут в гуще событий и новостей, перед ними, как телетайпная лента, мелькают лица, книги, спектакли, машины, самолеты и поезда, разные города и страны, а отец Филарет существует, кажется, в какой-то иной, параллельной, реальности. Ну что, спрашивается, у него происходит? Один день похож на другой, только воскресенья и большие праздники отличаются от остальных, да и те повторяются из года в год. И в то же время, когда они, процветающие и активные, утрачивают почву под ногами, то бегут к нему: и он откуда-то находит нужные слова и дает разумные советы. «Благодать священства!» - уверенно говорит Лешка. Может, он и прав.
За годы жизни в этой семье она привыкла доверять всему, что говорил и делал Лешин брат. Один только раз она выступила против, а потом поссорилась с ним и не разговаривала месяц, а то и больше. Даже на исповедь нарочно ходила к другому батюшке. Она знала, что делает всем больно, у них вообще не принято было ссориться. Но Лариса ничего не могла с собой поделать: ну как возможно простить отцу Филарету то, что он поехал в больницу к умирающему Костику? Тогда она не слушала никаких аргументов. Милосердие к умирающему! Да его надо было убить, даже если бы врачи могли его спасти. Она, наверное, сама бы отключила ему все аппараты, будь у нее такая возможность. А лететь через весь город, чтобы исповедать и причастить – убийцу, пьяницу, негодного мужа и никакого отца – нет, она не в силах была этого понять! И разбойник на кресте, и «не судите, да не судимы будете», и тихие вздохи свекрови – ничто не могло ее поколебать.
Все разрешилось неожиданно. Шел Успенский пост, Тася и Ольга Зосимовна жили на даче. Тогда Лариса причащалась только постами, а этот короткий, всего две недели, надо было успеть. Утром в четверг она пошла в храм рядом с домом. Народу оказалось неожиданно много. Действительно, и как это она сразу не сообразила: завтра пятница, многие еще с утра уедут на дачу: в летние месяцы, начиная с полудня, выехать из Москвы стало почти невыполнимым делом. Вот и спешат люди причаститься, в воскресенье уже праздник. Батюшка – пожилой, с широким, добрым лицом – начал общую исповедь. Сначала Ларисе никак не удавалось сосредоточиться, слова скользили мимо, почти не задевая. Люди стояли, понурив головы, некоторые женщины держали в руках платки, кто-то уже всхлипывал. Ей стало завидно: казалось, все здесь объединены чем-то одним, важным, а она – словно лишнее звено в этой крепкой, спаянной людской цепи. Она заставила себя сосредоточиться. «Согрешали невнимательным отношением к ближним, жестокостью и немилосердием…» Нет, это не про нее! А, собственно, почему? Ведь она не умеет прощать, нарочно не замечает, как из-за этого страдают близкие люди. Она вспомнила, как беспомощно и просительно посмотрела на нее свекровь, когда Лариса демонстративно вышла из-за стола: к чаю приехал отец Филарет, и она не захотела сидеть со всеми вместе. Как растерянно глянул тогда на нее муж и как она не заметила руки, уже готовой ее благословить. Стыдно…Она вдруг почувствовала, что на глаза наворачиваются слезы.
 Батюшка все говорил, женщины всхлипывали, мужчины тяжко вздыхали: «Согрешали осуждением умерших, говорили о них недобрые мстительные слова. А ведь они уже предстали перед судом Господним». И это про нее! Откуда он знает? Она с опаской посмотрела на священника, но он продолжал, глядя на всех ясным, совсем не суровым взглядом, и, кажется, вовсе не смотрел специально на нее. Она стояла, в плену своих мыслей, и запоздалое раскаяние медленно вползало в душу. Оказывается, она вела себя жестоко и несправедливо – и, прежде всего, по отношению к Женьке. Подруга всю жизнь отдала мужу, просто взяла и подарила. Любовь – это ведь так и есть, отдать и не просить ничего взамен – ни благополучия, ни признательности. Она хотела быть с ним - всегда. И то, что он оборвал ее здешнюю жизнь, ничего не изменило. Там, далеко, она по-прежнему ждала его. И Боря знал об этом. Потому он и поехал в больницу: он понимал, что не сложилось здесь, в юдоли греха и страданий, может совершиться там – где нет болезни, печали и вздохов. Он, едва знавший их, понял. А она? Она, в пелене горя и жажды мести, не подумала, каково будет Жене, если муж так и умрет нераскаяным самоубийцей. Они – те, кто с ней рядом, умеют видеть далеко – заглядывают в вечность, ей с ними повезло. А им с ней – нет, она всегда прикована к земле, как раб к галере, и не видит дальше своего носа…
Причастившись, она поехала в храм, где служил отец Филарет.
- Ой, а батюшка только что ушел, - сказала милая, румяная свечница Катя, хорошо знавшая Ларису. – Вечером Акафист, хотите, я передам, что Вы заходили. А телефон у Вас есть новый?
Новый? За тот месяц, что она с ним не разговаривала, у него поменялся телефон? Но лучше не спрашивать, сор из избы не выносят, этот принцип всегда относился у Ларисы к разряду незыблемых. Она кивнула, ну, конечно, есть, мне ли не знать новый батюшкин телефон. Но ей надо немедленно его увидеть! Она боялась расплескать благодатное покаянное чувство – пройдет немного времени, и все уже будет по-другому, она хорошо себя знала. «Господи, как бы мне его найти!» Какая-то, наверное, мелкая просьба, но она все равно упрямо повторяла: «Господи, помоги!», поэтому даже не удивилась, когда, повернув на соседнюю улицу, увидела у обочины знакомую машину. Она ускорила шаги: отец Филарет со смущенной улыбкой разговаривал с милиционером. Лариса считала себя специалистом в общении с милицией, стаж тесных взаимоотношений измерялся уже десятилетиями. А батюшка, он же «не от мира сего», нет, определенно, она оказалась здесь вовремя. Правда, разговаривали они вполне мирно, Лешин брат покивал головой, страж порядка козырнул, и отошел в сторону. Как ни обидно было это признать, инцидент разрешился и без нее. Более того, батюшка уже открывал машину, а ей еще надо было перебежать бульвар – место, хоть и узкое, но весьма оживленное.
- Батюшка! Отец Филарет! – крикнула она громко.
Он обернулся, прищурился (сейчас он почему-то был без очков, видно, забыл в машине), и вдруг по его лицу разлилась радостная, широкая, совершенно счастливая улыбка.
- Не беги, на дорогу смотри, - воскликнул он, но она все равно побежала, не обращая внимания на машины. К счастью, обошлось.
- Куда ты так летишь? Что случилось?
- Ничего, - сказала она, улыбаясь, - кроме того, что я хотела попросить у тебя прощения. Я вела себя как невоспитанная глупая девчонка.
Он усмехнулся – ласково и облегченно.
- Ты вела себя как подросток-максималист. Сообразно своей натуре.
- Это у меня такая гадкая натура? – Ей было уже спокойно, и вопрос она задавала просто так, желая, пожалуй, услышать опровержение.
- Цельная. Мой любимый брат говорит – цельная.
- А ты? –все равно хотелось допытаться, с братом она и без него разберется.
- И я. – он сказал это уже серьезно. – Ты не умеешь признавать чужого. Тебе обязательно нужно свое. Господь благоволит тебе – и дает опыт, которому ты можешь поверить.
Она наклонила голову и протянула руки. Он ее благословил. Больше тень Кости не тревожила ее.
       Правда, порой, глядя на Женькину фотографию, висевшую в гостиной, она мучалась раскаянием и просила у подруги прощения: ведь она счастлива потому, что ей, Ларисе, досталась Женькина дочь. Был период, когда она так истерзала себя этими мыслями, что едва не дошла до нервного расстройства. Слава Богу, одно плечо ей всегда подпирал Лешка, а другое – Ольга Зосимовна. Они умели посмотреть на вещи в другой перспективе, не такой, как она, и это их свойство казалось ей удивительным – и утешительным.
- Наше Отечество – не здесь, - говорила свекровь, поглаживая ее по нервно сжатой руке. – Мы здесь так – получаем иногда проценты, а капитал наш весь Там.
- Я где-то это слышала, - Лариса сворачивалась клубочком, клала голову на колени Ольге Зосимовне и ждала: она знала – задав ей вопрос, непременно получишь ответ.
- От Набокова, - и поясняла, когда Лариса удивленно отрывала голову от ее колен. – Не от него лично. Читала когда-то, наверное. У него было что-то вроде «где-то далеко у нас есть капитал, и мы иногда получаем с него проценты в виде далеких гор и голубых морей». Может, не дословно, но похоже.
- Красиво!
- И правильно. Даже жестокие таланты иногда высекают Божью искру.
Дальше Лариса слушала про то, что у Господа свои пути, а цель одна – спасти человека для вечной жизни. И если кому-то нужно для этого уйти, а другому – долго жить, то так тому и быть. Понять такие слова Лариса могла, почувствовать удавалось не очень, но иногда, редко, моментами, получалось и это. И тогда она ощущала: у Бога все живы, и могла, глядя на любимую фотографию теперь уже навсегда молодой подруги, даже говорить с ней и рассказывать о том, как растет их Таська, как весной зеленеют листья, а зимой скрипит снег. Пусть нечасто, но это было.
В последние пару лет, когда она окончательно перестала надеяться на то, что у них с Лешкой будут свои дети, она сказала себе: «Ну и что? Ты и так получила то, что тебе не полагалось. Будь признательна». И, о чудо, первый раз в жизни ей не захотелось протестовать и возмущаться, оспаривать решение и добиваться своего. Она смиренно подклонила голову под Руку – и вскоре получила дар.
Но теперь приходилось делать то, что было положено. Они долго думали с Ленкой, куда ей лучше пойти: деньги на любую клинику у Ларисы, конечно, нашлись бы. Но опытная подруга посоветовала не спешить, просто походить в свое удовольствие.
- Но я читала, что чем быстрее, тем лучше. Вот, - Лариса достала из пакета яркий глянцевый журнал с бело-розовым бутузом на обложке, - вот тут.
       - Ну и что? – Ленка пожала худеньким девчоночьим плечом. – У меня этого добра – вон, кипа целая.
И правда, тут же вытащила из шкафа толстую пачку похожих печатных изделий в пестрых обложках.
- Знаешь что? Я вот все хотела выбросить эти штуки, но руки не доходили. Потому что чушь все это. Я тоже читала, когда Дашку ждала, и Сашку доставала прочитанным. Он сначала слушал меня, утешал, успокаивал, а потом просто сказал – выброшу к хренам собачьим всю эту чушь, если еще раз услышу. Как это, говорю, выбросишь? А как же я узнаю, что мне делать в каждый период беременности? А как питаться? А половые отношения? А…? Ну тут он мне вполне резонно ответил, что, когда мы мальчишек ждали, ничего подобного в продаже не было – и ничего, ребятки родились – заглядение. «Играют на вашей бабской мнительности и деньги делают. Вот тебе и вся польза». И я ему поверила – как всегда. А потом и сама поняла одну простую вещь. Ведь раньше для женщины рожать было самое естественное дело. Не рожать – вот это беда. А теперь? У нас ведь беременность – вроде болезни, и к беременным с самого начала относятся, как к больным. И все эти милые журнальчики – не знаю уж, сознательно или нет, все это дело нагнетают. В женщин исподволь так, тихонечко вбивают: рожать, милые, – целый подвиг, безумно сложное дело, оно нуждается в планировании, тщательной подготовке и четком воплощении. А раньше думали – пустяки, дело житейское. Разницу чуешь?
- Но тут ведь тьма полезного! Смотри – как беременной питаться, про режим дня. Откуда бы я это знала, если первый раз беременная?
Ленка усмехнулась.
- А прабабка твоя откуда знала? А ее прабабка?
- Ну-у-у…Друг от друга, наверное. Но ведь наука не стоит на месте!
- Не-а, не стоит. И что она на бегу придумала, твоя наука? Как наркотики роженице вкалывать? Или детишек живых убивать?
- Ну, ты уж скажешь…живых.
- А каких?
Ленка разволновалась, видно, все это было ею давно передумано, но тема уж очень задевала, и спокойно говорить не получалось.
- Ты ж верующий человек. Ребенка кто дает?
- Господь, – ответила Лариса.
- И какого, по-твоему – живого или мертвого?
- Лен, ну что ты говоришь! Как это мертвого?
- Живого, значит?
- Ну…
- Что – ну? Полуживого? Или какого?
- Хорошо, живого. То есть…
- То есть, душа у него уже есть. Правильно?
- Ну да.
- Так какая разница, ты душе этой не даешь родиться когда – до двенадцати недель или после? Для нее-то, для души, какая разница?
- Никакой, - признала Лариса.
Собственно, она и не собиралась спорить, просто ей никогда не приходило в голову посмотреть на все это так, как предлагала Лена.
- Ну вот, а нам говорят, мы сами – хозяева своей судьбы, и своим детям, понятное дело. Планирование это называется. Вот открой – в любом номере тебе этим планированием плешь проедят. Все прикидывают: нет, пока нам рано, институт закончим, потом – карьера, диссертация, бизнес, ну и для себя же тоже надо пожить, ведь с ребенком-то уже не получится, так и тянут. И уже за тридцать, и болячки лезут, и еще что-нибудь мешает. А потом кричат – ах, демографическая ситуация, ох, старение нации. Ну откуда быть омоложению, когда детей не рожают…И смотри, как хитро: здесь ведь и полезное кое-что есть, начинаешь читать, потихонечку всем этим проникаешься. Это ж самый изведанный способ – ложь с правдой перемешать - и все, человек твой.
- И кому же это надо, по-твоему?
- А кто у нас враг? Вот ему и надо. Чтобы дети не рождались, чтобы взрослые в эгоизме и страстях погрязали, чтобы вместо «плодитесь и размножайтесь» было «планируйте и развлекайтесь».
- Ты думаешь? Так все серьезно?
- Да уж куда серьезнее. Только никому до этого дела нет. Ну ладно, ушла я от темы. А тебе надо себя слушать, а не кого-то : чего тебе хочется, на что смотреть приятно, какие запахи, вкусы – все. Природа - она мудрая, подскажет, что нужно. И спокойней. В консультацию не торопись, пока нормально себя чувствуешь.
- А, может, в платную? Все-таки за свои деньги…
- Начни с консультации. У них опыта больше. Я с Дашкой в модном Центре наблюдалась, так нас беременных было шесть человек на всю клинику, откуда у докторов практика возьмется? Просто у нас в консультации такая дама сидит, что у меня при одной мысли о ней – мурашки по коже. Маленькая такая, возраст не поймешь – и тридцать можно дать, и пятьдесят, знаешь, такой тип: маленькая собачка – всю жизнь щенок. Пунктик у нее – вес. Перед каждым приемом меня трясло, как осиновый лист. Что ж вы, беременные, скажет, за коровы такие? Все бы вам жрать! А я молодая была, глупая, боялась до одури, так почти ничего не ела, чтобы меня не ругали. Пришла Сережку рожать с прибавкой три килограмма. Слава Богу, пожалел меня, мальчишка хороший родился, среднего веса. Зато я первый месяц еле ноги таскала. С Илюхой тоже к ней попала, а куда денешься – Советская страна, никаких, понимаешь, альтернатив бесплатной медицине. В общем, попила нам кровушки. Как я узнала, когда Дашкой ходила, что она по-прежнему, как стойкий оловянный солдатик, на боевом посту, сразу Сашке сказала – я туда ни ногой. А ты попробуй, вдруг доктор хороший.
Лариса слушала все это, едва ли не открыв рот. А ведь еще недавно и представить себе не могла, что самым интересным времяпровождением будет считать «беременные» разговоры с Ленкой. Ну что, спрашивается, могло сравниться с описанием того, как она себя чувствует по утрам и вечерам, как изменились отношения с мужем, как строится меню, принимаются витамины и складывается режим дня? Книжные ярмарки? Переговоры? Офисные заботы? Все это было известно и сто раз пережито.
Но свое нынешнее состояние Лариса воспринимала так, словно она была первой, кто ждет ребенка. Все казалось ей новым, необычным, тревожным и радостным. Порой она впадала в уныние: ей думалось, что вот, бывают же выкидыши, патологии, да мало ли еще что. Тогда сердце начинало колотиться, как заячий хвостик, становилось страшно и успокоиться не получалось. Вот в такие минуты она и училась молиться: что-то внутри нее, она бы и сама не сказала, что, подсказывало ей – никто не может ей помочь и утешить, даже Ольга Зосимовна и мама, даже Алеша. И только в словах молитвы она обретала успокоение. Ей казалось, что ее слышат, и это приносило чувство защищенности. Не бойся, ты в надежных Руках, словно говорили ей, и она слушалась, и сомнения уходили. Все будет хорошо, думала она, глядя на светлый Лик Богородицы. Со мной ничего не случится, говорила она себе, стоя у Распятия. Не может быть ничего плохого, когда я теперь здесь, у себя Дома, снова и снова повторяла она, и святые на стенах, которые еще совсем недавно были для нее просто образцами иконописи разных времен, казались близкими, живыми и все понимающими людьми. Она ходила в храм почти ежедневно. Уходя, всегда задерживалась у свечного ящика – Клавдия Сергеевна и ее подруги не могли отпустить Ларису без советов и наставлений.
- Ты руки-то не задирай, на цыпочки не вставай! – баба Клава скорбно качала головой. – А то молодые-то не знают ничего, а потом плачут.
- А почему? – спрашивала Лариса. – Почему нельзя?
- Не положено, - строго отвечала баба Клава, а Татьяна согласно и одобрительно кивала. – Не положено – и все тут.
Удивительное дело, раньше Лариса обязательно бросилась бы в бой, или уж выяснила бы досконально, почему это не положено. Но сейчас спорить совсем не хотелось. В конце концов, может, и правда в этом что-то есть. И вообще, бабули ведь хотят как лучше! Это было так естественно, что все думают только о том, чтобы ее малышу было лучше. А о чем еще можно думать?
Единственное, что омрачало это чудное время, был предстоящий поход в консультацию. Не в пример обычному, Лариса нервничала и откладывала до последнего. И вот сегодня, наконец, решилась. Таська, любимый хвостик, увязалась следом, и мать не смогла устоять. Неужели так рано пришло время, когда она нуждается в поддержке дочери, а не наоборот? Девочка, как всегда, приводила ее в изумление. Она смутно, но все-таки помнила себя, когда мама ждала Ирочку. Никакого восторга Лариса по этому поводу не испытывала, подружке Верке, которая росла одна и искренне завидовала ей, Лариса говорила: «И чему тут радоваться? Мне и Юрки за глаза хватает!» Но Таська радовалась, абсолютно точно, и заботилась о Ларисе и совершенно не думала, что появление маленького может отнять у нее часть родительской любви.
Лариса теперь поняла, что имела ввиду свекровь, сказав однажды: «Представляешь, прочитала в какой-то плохо продуманной статье (это было довольно сильное выражение для сверхкорректной Ольги Зосимовны), что в многодетных семьях больше поводов для ревности. Какое заблуждение!» «Да? А почему?». Ларисе тоже всегда было интересно, как это можно любить всех детей одинаково. А если неодинаково, значит, кому-то достанется больше, а кому-то меньше? «Нет, конечно. Любовь – не механическая категория. Это если ты делишь хлеб, то стараешься, чтобы части были ровные. А любовь – она не делится. Она отдается каждому без остатка. Трудно объяснить…Идеал – Божья любовь. Вот представь, сколько у Него детей, и все разные. И что, Он кого-то любит больше, а кого-то – меньше? Нет! Но воспитывает по-разному, потому что дети – неодинаковые. Так и хорошие родители. Степень любви, если можно так сказать, одинакова, а подход – отличается. И знаешь, что еще я заметила. Когда рождался следующий ребенок, я старшего начинала любить еще больше, а не наоборот».
Тогда она согласилась, но как-то равнодушно, у нее ведь был только один ребенок, и проблема не имела к ней прямого отношения. Теперь и тот давний разговор вспоминался по-другому. Ей было хорошо ждать нового человечка вместе с Таськой. Она рисовала будущего братика (почему-то она была уверена, что это будет непременно братик), причем на рисунках он оказывался то совсем крошечным, то уже вполне большим бутузом детсадовского вида, тянула Ларису в магазины детской одежды и перебирали крошечные мягкие ползунки и распашонки. Таська бы все скупила с превеликим удовольствием, но Лариса не соглашалась: откуда-то взялось боязливое, почти суеверное опасение – ничего не покупать заранее. И свекровь, и Лена с этим согласились: завтрашний день сам позаботится о себе.
И вот теперь она сидела перед доктором, смотрела за ее ловкими, быстрыми движениями и волновалась. Что она скажет? Беременность подтверждена, но пока никаких комментариев.
- Так сколько лет, Вы говорите?
Докторша подала, наконец, голос.
- Тридцать пять, - сказала Лариса.
- Угу, - кивнула та, и будущей маме стало неуютно: это хорошо или плохо? А, может, не имеет значения?
Оказалось, имеет.
- Ну слушайте, мамочка. – это обращение, так любимое Таськой, впервые не показалось ей ласковым. – Сейчас я Вам выпишу направление на анализы…
- Хорошо, - сказала Лариса, хотя ее никто не спрашивал, - а вообще, у меня все нормально? Ну так, - она вдруг потеряла нужное слово, - визуально?
Докторша устало вздохнула, поправила пышную прическу.
- Ну, конечно, нормально, я бы сказала, наверное, если что не так?
Вот в этом Лариса вовсе не была уверена. Ее не оставляло ощущение, что она принимает участие в каком-то давно заведенном ритуале, и ей приготовлена необходимая, но почти бессловесная роль статиста. Она не привыкла к этому и почувствовала, что начинает закипать. Дома, или с Леной, или даже на работе, в не всегда доброжелательном внимании офиса, она ощущала себя значительной – ведь это она, в конце концов, а не кто-нибудь носил ребенка. Но здесь, похоже, думали иначе. Ей не грубили, не обижали, но в словах врача явно сквозила какая-то усталая утомленность – «ну что вы лезете, право слово, вас много, а я одна, не приставайте с вашими вопросами, надо будет, скажу».
 Ладно, в конце концов, это не самое главное. Ей просто надо встать на учет, и она встанет.
Акушерка, тем временем, строчила направление за направлением. Врачиха подняла умело, но слишком ярко подведенные глаза.
- Да. Кстати, о неприятном. Вы, скорее всего, не получите деньги за раннюю постановку на учет. Их дают до тринадцати недель.
Деньги? Какие еще деньги? Меньше всего Лара сейчас думала о деньгах.
- Какие деньги? – спросила она.
- Ох, - тяжело вздохнула докторша. – вот беременеете, а ничего не знаете. Деньги полагаются за раннюю постановку на учет. Тысяча рублей. Но людям ведь деньги не нужны. Тяну и тянут!
Ларисе стало смешно: она еле сдержалась - праведное возмущение докторши ее преступной проволочкой позабавило и сняло напряжение. Она вдруг почувствовала себя совершенно спокойно.
- Ну, придется пережить, - проговорила она с той степенью иронии, какая заставляла обычно поеживаться офисную публику. Но – здесь вам не там, как говорится. Никакого видимого действия Ларин тон на медицинскую даму не оказал.
- Да уж, придется, - ответила она рассеянно. Беременная явно не собиралась скандалить и можно было расслабиться.
- Значит, вот это сдадите в ближайшие две недели…
Обычные анализы, она таких сдавала кучу. Она совсем было расслабилась, как вдруг увидела перед собой два последних направления.
- Вот это - альфа-фета-протеин, его сдают в шестнадцать недель, но я ухожу в отпуск, поэтому даю направление сейчас. И амниопункция, конечно. Вы – в группе риска.
Лариса никогда на считала себя особенно сведующей в медицине, а потому привыкла полагаться на врачей. Но значение слова «пункция» она все-таки знала, и потому немедленно насторожилась.
- Что это за анализы? И при чем здесь группа риска?
Докторша посмотрела на нее с усталым и терпеливым осуждением.
- Вам тридцать пять лет. И у Вас первая беременность.
- Ну и что? Я абсолютно здорова!
Ох, какие же они тупые, эти беременные
- Здоровы Вы или нет – покажут анализы. А в тридцать пять лет возрастает риск генетических нарушений. Это для Вас новость?
- Нет. Хотя я не уверена, что это действительно так.
Врач отложила ручку, прищурилась. Похоже, она ошиблась, с этой дамочкой будут проблемы. Ишь, обсуждает! Да они обязаны делать эти исследования, потом сама будет рыдать, когда даун родится.
- Милая моя, - сказала она довольно едко, - амниопункция и АФП помогают уже в утробе прогнозировать появление неполноценного ребенка.
Ларисе стало нехорошо. Группа риска, неполноценный ребенок. Нет, Ленка была права, сюда не стоило торопиться. Но, раз уж она здесь…
- Ну, хорошо. Ваши исследования показывают, что у ребенка есть отклонения. И что тогда?
Нет, ну надо же быть такой тупой! Докторша терпеливо вздохнула, посчитала мысленно до трех.
- Тогда мы даем справку о том, что, по медицинским показаниям, Вам разрешается прерывание беременности. Ведь аборт запрещен после двенадцати недель. Но на основании этих исследований осуществляются искусственные роды.
       - Как это – роды? Ребенок ведь еще не может выжить.
 - Ох, ну причем здесь выжить! Именно поэтому их и проводят. Вы что, захотите воспитывать дауна?
Лариса сначала даже не поняла вопроса. Потом все-таки переспросила.
- А что, есть такие, кто не хочет?
Докторша вытаращила глаза.
- Вы что, с Луны свалились? Да их в роддоме оставляют девяносто пять процентов. Так лучше еще в утробе разобраться.
Слава Богу, пять процентов все-таки есть.
- Разобраться – в смысле – убить?
Врачиха вдруг почувствовала себя неуютно под взглядом этой странной беременной. Обычно все соглашаются, еще и благодарят, а эта…Словно она, Ада Сергеевна Постышева, врач первой категории, говорит какую-то чушь. И даже не просто чушь, а что-то такое…неправильное, или даже безнравственное.
- Что значит – убить? – Она даже поежилась: Лариса Николаевна Демьянова, беременность тринадцать недель, продолжала сверлить ее совсем несвойственным обычным пациенткам взглядом. – Плод, имеющий генетические нарушения, может быть изгнан – это повсеместно признанная практика. Что Вас удивляет?
- Пон-я-я-я-тно…- протянула странная женщина. – Меня удивляет, что я слышу такие вещи от врача. Вроде бы Ваш долг – сохранять детей. Или я не права?
- Я прекрасно знаю свои должностные обязанности. – Ада Сергеевна разволновалась не на шутку. – И, если я говорю, что Вы должны пройти эти исследования, значит, так положено!
Пациентка встала, положила листочки с направлениями на стол. Буквально выдернула из-под рук Ады Сергеевны карту.
- Мне все понятно. Я не буду здесь наблюдаться!
- Но…Но…- ошарашенная докторша не находила слов.
Зато нашлась акушерка.
- Хулиганка! А еще беременная! Верните документ!
Лариса усмехнулась.
- На память? Пожалуйста. Но эти записи – последние. Я сюда больше не приду.
- Вы обязаны стоять на учете в консультации! – Ада Сергеевна все-таки справилась с собой. Не хватало еще ей неприятностей. В конце концов, не хочет пункцию, хочет родить урода – пусть, хозяин – барин, как говорится. Но нагоняй от начальства ей ни к чему.
- Вовсе нет. – женщина была совершенно спокойна, и, глядя на нее сейчас, никто не мог бы поверить, что еще десять минут назад она разговаривала в этом кабинете почти робко. – Я ничем Вам не обязана. Могу поменять врача, если захочу, могу встать на учет в платную клинику.
Ада Сергеевна почувствовала почву под ногами.
- Возможно, - сладко пропела она. – Так будет лучше. Поздняя беременность, первая…У них лучше оснащение, больше возможностей.
Пусть она убирается, только надо забрать карту. В голове уже крутился спасительный вариант развития событий. Сейчас напишет следующий плановый визит, потом отпишется – звонили, даже заходили. Ничего! И, наконец, узнали, что она встала на учет в другую клинику. Ее еще и похвалят за упорство и ответственное отношение к делу. Хотя, конечно, звонить этой ненормальной она не станет. Подумаешь, борец за права ребенка! Да другие умоляют направить на эти исследования. Наверное, она какая-нибудь сектантка, вдруг осенила Аду Сергеевну блестящая мысль. Или эта…фундаменталистка. Точно, точно. Никто другой не стал бы так реагировать на самые обычные слова. Вон, показывали недавно, одна сумасшедшая пятерых родила. Ей врачи говорили – нескольких надо убрать, иначе трудно будет выжить остальным. Нет, ни в какую! Вроде как раз про нее и сказали – сектантка. Или православная? Неважно, все равно ненормальная. Разве можно грести против течения? Хотя…Родила ведь. И дети все выжили. Бог помог? Случайность, отмахнулась она от внезапной мысли. Конечно, совпадение. А вот такие, как беременная Демьянова, насмотрятся и думают, что и вправду все так. И вообще, какая ей разница? Забрать карту и забыть, как страшный сон. Скоро рабочий день окончится. Дома мама приготовила ужин. Только Вовки, наверное, опять не будет. Все норовит из дома в последнее время. Это он один, а голова все время из-за него болит. А если их трое? А если один – даун? Нет, решительно не понять таких баб!
- Тогда мы так и решили, - лучезарно улыбнулась докторша и протянула руку.
Лариса не дала ей карту в руки – положила на стол. «Обливает презрением, - подумала Ада, - ну, и пожалуйста, только бы убралась поскорее».
Лариса развернулась и направилась к выходу.
- До свидания, - вежливо сказала Ада Сергеевна.
- Надеюсь, что нет, - отвечала беременная, не повернув головы. – Я вполне обошлась бы без свидания. – И нарочито спокойно, тщательно прикрыла дверь – даже хлопком не удостоила.
В коридоре Таська бросилась к ней, уронив на пол книжку.
- Мамочка, все в порядке?
- Конечно, доченька! Разве могло быть иначе?
Девочка обняла ее, не стесняясь женщин, ожидающих у кабинетов своей очереди, засопела, прижавшись к плечу.
- Я так люблю тебя, мамочка!
- И я тебя, доченька, - ответила Лариса. Она стояла и гладила Таську по склоненной голове, и в душе у нее зрела уверенность – все будет хорошо!
       
Глава третья.

Сон оборвался неожиданно. Телефонный звонок прервал его бесцеремонно и куда раньше, чем она ожидала.
Вот уже месяц Лариса ходила на работу, как придется – чаще всего, во второй половине дня. Офис только слегка успел оживиться и приготовиться к обсуждению: напрасно, она и в этот раз не дала им особенной пищи для сплетен. Ни Алка, главная любительница почесать язык, ни одна из ее приятельниц не имели оснований сказать: «Ну, конечно, другие должны работать, а она денежку получать! Что за директор, которого никогда на месте нет?» То есть сказать-то они могли, тявкнуть вообще что угодно можно, но почвы для этого у них не было, потому что директорские полномочия она с себя сложила еще пару недель назад. При том не как-нибудь, а официально, честь по чести, хотя Сашка протестовал:
- Ну что ты, честное слово, крохоборничаешь. Ходи ты, как тебе удобно, получай по-старому. Ты себе этот отдых авансом заработала, еще с филиала пахала, как лошадь!
- Спасибо на добром слове, - хмыкала Лариса. – Хотя для беременной женщины больше подошло бы «корова».
- Ларка! Ну вот зачем ты передергиваешь? Я ж ничего такого не хотел сказать.
- А сказал же! Всю жизнь изящной словесностью занимаешься, а сам…- Ларисе было очень весело. Она вообще часто смеялась в последнее время.
- Я ее продаю – словесность, в смысле, а не создаю, и даже не издаю. Чуешь разницу?
- Очень даже, по твоему лексикону, - Лариса с удовольствием отбила подачу. – Но собрание созывать придется, зубы не заговаривай.
- Ну, чего хочет женщина…Хотя что это за собрание – Шерочка с Машерочкой!
- Вот и посидим за рюмкой чая. Вы с Олей можете и покрепче чего хлопнуть. Все должно быть сделано, как положено. Считай, что это мой каприз. Я вот этих Ваших с Лешей «честных слов» и приватных договоров не признаю. Есть Устав – и он для всех. Я правильно излагаю?
- Правильно, - как всегда, тяжелый вздох. – Излагаешь правильно. Это у нас от совка. Все на личных отношениях. Знаешь, у моего папы даже с мясником в соседнем магазине существовали особые отношения. И у нас всегда к праздникам была вырезка.
- Ага, - теперь вздыхать пришлось Ларисе. – А у моих родителей не складывались такие отношения, хотя многие стремились. Почему-то дети мясников поголовно были двоечниками. Вот мама и боялась, что ей придется «злоупотреблять служебным положением», завышая им оценки, ведь она будет чувствовать себя обязанной. Так что не было вырезки. Но я - человек другой эпохи, наш лозунг - рынок и закон. Никуда не денешься, собираемся.
Сашка еще поворчал немножко, что наш рынок и наш закон – несовместимы, как гений и злодейство, но собрание назначил.
Разыграли, как по нотам. На место коммерческого директора единогласно выбрали Ваню. Лариса вздохнула с облегчением: теперь она может пожить для своей семьи – ну и для себя немножко, в ее положении это только приветствуется.
- Я тебя еще немножко понапрягаю, если не возражаешь, - все-таки сказала она Ване. – Пару недель, до декрета. Прости зануду, хочется убедиться, что я ничего не забыла. Хорошо налаженное дело не должно меняться от смены руководства, это я понимаю, но – нервы…
- Да что Вы, Лариса! Я бы вас сам умолял еще задержаться, если бы Вы не предложили. Я, честно говоря, вообще не представляю, как мы тут без Вас!
- Я тоже, - искренне сказал Сашка. – Я с ней пятнадцать лет работаю. Но придется смириться.
- Вот именно. Незаменимых у нас нет, - произнесла Лариса.
- Это на работе, - вдруг тихо подала голос Ольга. – На работе только кажется, что ты незаменим. Проходит время – и все налаживается, так всегда бывает. А в семье – нет, здесь каждый незаменим. Ведь и в сказках – мачеха всегда хуже матери.– Она смутилась. – Ну, то есть, это я так думаю.
Все ошарашенно замолчали. Вот откуда это, Лара понять не могла. Вроде человек – ничего особенного, скромница, тихушница, как бабуля говорила. И вдруг скажет: и ни прибавить, ни убавить.
- Да, Оля, - первым нашелся Саша. – Мудрость – имя тебе!
Оля покраснела.
- Ох, Александр Анатольевич, Вы и скажете!
Она до сих пор называла Сашку на «вы» и по имени отчеству, хорошо хоть Ларисе выкать давно перестала.
- Александр Анатольевич всегда говорит правильно. А если неправильно – читай пункт первый! – Ваня тихонько поцеловал жену в висок.
«Хороши ребята», - в который раз подумала Лариса. Она всегда думала о них так – с легкой гордостью Пигмалиона за свое безупречное творение. Все же она приложила к этому браку руку, тут уж не поспоришь. «Только бы любитель эзотерики не вмешался. Интересно, Оля уже знает, что он здесь?»
Тогда она не успела додумать эту мысль, а вот сейчас, схватив трубку и услышав взволнованный, захлебывающийся Олин голос, внутренне ахнула – неужели появился, мерзавец? Но нет, это не о нем, вообще какая-то чушь.
- Лара, Лара, - Ольга срывалась на слезу, - я знаю, он умрет, умрет!
- Кто умрет? – Лариса постаралась говорить как можно жестче, иначе полуистерические вопли не прервешь. – Ты меня с кровати подняла и пугаешь. Ну-ка, успокойся и говори толком.
Успокоиться Ольга явно не могла, но попыталась говорить более-менее связно.
- У Вани болело горло. Мы думали – тонзиллит какой-нибудь или ангина. Я лечила его, как мальчишек. – Олины дети часто болели, и ей поневоле пришлось стать, хоть и доморощенным, но опытным специалистом по их болезням, и она, действительно, справлялась с мальчишечьими хворями безо всяких врачей. – Ну, прыскали, полоскали, температуры не было, а болит. И так стало болеть, что он есть перестал. Я не сразу поняла, что дело плохо, а он не говорил, старался скрывать. Но все-таки, когда он за ужином только чай смог пить, да и то теплый, потому что от горячего боль, поняли, надо к врачу идти. – Она всхлипнула, но Лариса не стала ее одергивать, ей и самой стало нехорошо. – Сказали, опухоль, но вроде вовремя застали, будут оперировать.
Потом уже Лариса вспоминала, что, к чести своей, ни на минуту не подумала: а кто же будет работать, если Ваня заболеет серьезно? Это уже после, когда немножко отлегло, ей эта мысль пришла в голову. А тогда она только жалела и Ольгу, и Ванюшу, и мальчишек. Но нет! Это ведь не прошлый век, медицина много чего может, и вообще, без Божией воли, и волосок не свалится с Ваниной буйной головушки! Нечего киснуть.
 - Ну и что? Чего ты рыдаешь? Слава Богу, застукали ее быстро. Пункция была? Вот видишь, не было, так чего хоронишь парня раньше времени? Я сейчас свекрови скажу, у нее вся Москва знакомая, уж найдут, куда обратиться. Только, как займется вами врач, пусть Иван слушается, а то я этих мужиков знаю. И болеть боятся, и врачей боятся. Сильный пол, что с них взять!
 Лариса говорила быстро, четко, нанизывала слова, как хорошая рукодельница бусинки: одна, другая, так что Ольга и слова вставить не успевала, но зато постепенно успокаивалась. В голосе подруги, слегка ворчливом и немного недовольном, звучала уверенность – беспокоиться не о чем, все под контролем. А Оле так не хватало этой уверенности и сильной руки в последнюю неделю! Ваня держался, не унывал, пытался ее ободрить, а в ней все стонало: за что? за что? за что? И что теперь будет?
Ей не хватало сил на действия. Хотелось свернуться на диване беспомощным клубком и рыдать. Хорошо, что она осмелилась позвонить Ларисе. Ваня никогда бы этого не одобрил: разве можно заставлять нервничать женщину на шестом месяце. Но она все равно позвонила – и оказалась права. Лара развернула перед ней план действий, и Оля поневоле начала выбираться из кокона отчаяния и тревоги. И все-таки она должна озвучить раздиравшее ее беспокойство. Такое ведь даже Ване не скажешь.
- Лар, - она помолчала. Она догадывалась, как среагирует подруга, но все равно продолжила: пусть лучше она будет психованная дура в Ларисиных глазах, чем сойдет с ума от навязчивого страха. – Лар, я боюсь, что это Сергей.
- Что Сергей?
- Ну…Вдруг это он наслал на Ваню болезнь.
- Однако! Я б засмеялась, если бы не боялась тебя обидеть. Он, по-твоему, кто? Как это он умудряется болезни насылать?
- Не смейся. Я читала. Или слышала. – Оля опять всхлипнула. – Они, ну, йоги, или там кто, я точно не знаю, они умеют на расстоянии человеку вред причинять. Даже убить могут!
Ну, определенно, с горя поехала крыша. Хотя Лариса по себе знала – когда появляется навязчивый страх, никакие разумные аргументы не действуют. Конечно, ее надо к Боре везти! Но все-таки до этого хорошо бы хоть чуть-чуть вернуть Ольге потерянный здравый смысл.
- Волшебники, как есть, волшебники!
- Это называется «энергетический удар». Все знают, в восточных практиках это развито!
- В практиках... Слова-то какие. А по-моему, это в фильмах про Шао-Линь показывают, да в сенсационных статейках пишут, мистику Востока пиарят: а дураки и дурочки смотрят и читают. И верят, заметь, при этом. Кстати, почему бы это он стал наносить Ване энергетический удар?
Она говорила, а между тем лихорадочно соображала, стоит ли сообщать Оле, что ее бывший муж в России. Они с Ленкой, как только узнали бо этом, сразу решили – молчать. И было это вызвано вовсе не тем, что Сергей мог появиться в сложившейся и благополучной жизни дружной семьи, а как раз обратным – он появляться, кажется, не собирался. И зачем тогда Оле лишние нервы? Уж месяца два прошло, пожалуй, как Лена ей позвонила и едва не крикнула в трубку:
- Стоишь? Тогда садись! Я тебе сейчас такое скажу!!! Серега вернулся, представляешь?
Лара, конечно, такой чувствительной, как предполагала Лена, не была, но все-таки занервничала и мгновенно насторожилась – это бывало всегда, когда ей казалось, что близким грозит опасность. Ваня, Оля, мальчишки – почти семья, родные люди. Ну ничего, она не позволит всяким гастролерам пить из них кровушку. Впрочем, ее опасения оказались преждевременными.
- И знаешь, что самое интересное? Он сам с Сашкой связался! А про своих даже не спросил…
Ленка выдавала все эти сведения быстро, одно набегало на другое – ну, что поделаешь, хотелось сразу вывалить все.
- Давай по порядку. – Лариса пыталась приостановить поток. – Так что там произошло?
По-прежнему торопливо, но уже последовательно Лена поведала следующее:
- Серега написал Сашке на почту. Телефоны-то у вас все изменились, а почта у него уже сто лет одна и та же. Он это сообщение чуть как «спам» не снес. От духовной ассоциации духовного совершенствования. Или нет, так как-то не очень. «От духовной ассоциации самосовершенствования». Ну, в общем, что-то в этом ключе. У Сашки сроду таких партнеров не было. А потом все-таки прочел. Оказалось, Сергей. Он в этой ассоциации или как там ее зовут, большая шишка. Приехал курсы открывать, книжками торговать – короче, просвещать нас, духовно непросвещенных. Думал пробную партию книг через вас запустить. Представляешь? Сашка хотел прямо по почте отлуп дать, но подумал – все же не чужие, столько пережили вместе, да и поразведать хотелось, что у него за планы в личной жизни. Оставил телефон…
- И что у него за планы? - перебила Лариса. В конце концов, это было самое важное, все остальное можно послушать и потом.
- Вот так-то, - Ленка торжествующе хмыкнула, - а говоришь – по порядку. Ну ладно, скажу. Насчет личной жизни - никаких! Вот представь себе – ни-ка-ких! Во всяком случае, возвращаться к старому он и не думает. Он про своих даже не спросил! А когда Сашка, осторожно так, ему сказал, что вот, мол, у Оли с ребятами все хорошо, все более-менее здоровы (уж он не стал рассказывать, как Петьке операцию летом делали, дело прошлое). Ну, а он спокойно так, бесстрастно, отвечает: «Вот и хорошо, но я не об этом хотел с тобой поговорить. Как насчет моих книг?» Ну, Сашка сказал, что мы в такие игры, мол, не играем, сомнительными духовными продуктами не торгуем. Он усмехнулся и сказал: «Я так и думал, что ты погряз в своей косности. Что с вас взять? Вас монахи водичкой кропят!» И смотри, все вроде ему до лампочки, а что вы офис освятили, узнал откуда-то.
- Невидимая брань, - пробормотала Лариса.
- Что?
- Борется он с духовной косностью. А «духовная косность» - с ним. Вот и получается невидимая брань. Монахи в его системе взглядов куда хуже, чем безбожники.
- Ну, Сашка тоже так понял и отказался. А он и не обиделся: «Я, говорит, к Цыбину пойду. Ему как раз не хватает новой крови». И про то, что Соловьев в Испанию дернул, стало быть, тоже знает.
- Люди всегда знают то, что им интересно. Ему надо торговлю наладить – значит, он быстренько справочки навел – кто, да с кем, да как. А Ольга с ребятами ему, видно, нужны, как прошлогодний снег. Придурок!
- Не без этого, - вздохнула Лена. – Хотя он никогда не производил на меня такого впечатления. Скорее, неприкаянный человек, потерявшийся какой-то.
- Добренькая ты у нас! Неприкаянный! Сколько Ольге крови попортил: неприкаянный, не заводи семью. – Лариса подумала. – Правда, он ее и бросил, как только стал прикаянный. Ладно, надоело мне про него.
Почему-то говорить о Сережке совсем спокойно не получалось, словно где-то внутри еще саднила рана: неужели он так и не стал для нее совсем чужим? Как трудно рвутся старые нити! Хотя…Для него, похоже, легко. Но ведь он себе не принадлежит – он теперь «адепт». А «адепты» мыслят и чувствуют не так, как другие люди. Она встряхнулась. Не хватало его еще пожалеть!
- Так давай Ольге ничего не скажем, зачем гусей дразнить! Она же знаешь какая – заведется, разнюнится, себя начнет поедом есть, еще и Ваньке достанется. А из-за чего? Он, может, и не появится.
Так и порешили. И вот теперь этот «энергетический удар». Она что-то знает, или просто придумала из-за своей мнительности? В любом случае, способ борьбы – хирургический.
- Знаешь что, - сказала она веско и спокойно, - по мне, так это все чушь. Мы с тобой сейчас к батюшке поедем, и он тебе скажет то же самое – только лучше и доходчивей, чем я. Но, даже если себе представить, что Серега умеет совершать какие-то магические действия, то тратить свою драгоценную энергию он будет только в одном случае. Когда ему очень надо. Поверь мне, я его хорошо знаю. А вы все для него – давно закрытый лист. Не существуете - вот и все.
Может, она сказала слишком резко? А с другой стороны, если мягче - не заденет и не дойдет. Но Оле явно было не до обид.
- Ты уверена, да? Тогда, может, не надо к батюшке? Я боюсь…
- Надо. Это особенный батюшка, Алешин брат. Вы же, вроде, знакомы. И вообще, бояться нечего, я с тобой поеду. Просто он тебя лучше утешит, и все скажет, что надо делать. Ведь, понимаешь, Господь не просто так болезнь посылает – значит, ждет чего-то от вас. И не отчаивайся, мертвые воскресают, если на то есть воля Божья.
Лариса проговорила это убежденно, но внутри что-то дрогнуло – а если бы это было с тобой, ты сумела бы думать так же? Постаралась бы, ответила она себе честно, после раздумий, очень постаралась – а там, как получилось бы.
Они поехали к батюшке в тот же день. Из храма Оля вышла зареванная, но улыбающаяся.
- Спасибо, что отвезла меня. Исповедалась, как гора с плеч. Я даже и не знала, что, когда плохо, может быть так хорошо. Я глупости говорю, да? Тавтология?
- Умности говоришь. Уж «тавтология» - точно умность.
- Смеешься, - сказала Ольга, впрочем, совсем не обиженно.
- Есть немножко. В нашем деле без этого нельзя. Нам сейчас смеяться лучше, чем плакать. А если серьезно, все правильно, это у многих здесь бывает – хорошо, когда плохо. И вообще, теперь твоя очередь помогать ближнему.
- Кому? Я с удовольствием.
- Мне, - тяжело вздохнула Лариса. – Да шопингом, чтоб ему пусто было, придется заняться. Ты ж знаешь, как я это дело люблю.
Оля знала: Ларисина патологическая нелюбовь к магазинам была в их компании притчей во языцах, и она, конечно, не заподозрила, что ее «отвлекают от мыслей» и втягивают в житейские заботы.
- В «Кенгуру» придется ехать, или в какую-нибудь «Сладкую маму». От одного названия скулы сводит! А что делать? Настала пора какие-нибудь тряпки купить. В нормальные вещи уже трудно влезать.
Ольга оживилась. Тема беременности, родов, специальной одежды и прочего, сопровождающего «интересный» период, почти беспроигрышна в женском обществе.
- Это еще поздно. Я с четырех месяцев только в «беременном» ходила. И вообще у тебя почти ничего не видно, правда.
- Да ладно, скажешь тоже, - улыбнулась польщенная Лариса. – Хотя в храме бабульки тоже говорят – «аккуратно ходишь». А мне все равно как, лишь бы все нормально было.
- Волнуешься? – Ольга даже прищурилась, так внимательно смотрела на подругу. Значит, в любой крепости есть бреши? Ларисе, выходит, тоже ничто человеческое не чуждо? И первый раз за годы их знакомства, сказала веско и спокойно, чувствуя себя опытней и старше, - не беспокойся, все будет хорошо, вот увидишь.
И, о чудо, Лариса никакого внимания не обратила на этот, может быть, слегка снисходительный тон, только ответила, совсем как маленькая:
- Ты думаешь? Хорошо бы.
И, словно услышав ее сомнения, тот, о котором шла речь, шевельнулся, да так, что его будущая мама вздрогнула, а потом, похоже, лягнулся ногой или головой боднул – весьма ощутимо и действенно. И правильно, нечего киснуть!
       …Вечером она сидела в гостиной со свекровью и обсуждала прошедший день. В квартире было тихо: Лешка уехал за Тасей. Дочка, как всегда, закрывала амбразуру – готовила к экзамену по сольфеджио свою лучшую подругу Таньку-балду, как беззлобно называла ее Лариса. Таня была славная девочка, но абсолютно бестолковая, изрядно ленивая и совершенно неприспособленная к какой-либо регулярной деятельности. Ее мать – ведущая актриса известного московского театра, хотела во что бы то ни стало дать дочери хорошее музыкальное образование. Таня, как это было свойственно ее ленивой, склонной к сибаритству, натуре, бесконфликтно, но планомерно гасила материнскую кипучую энергию невозмутимо-добродушным бездельем. В этих обстоятельствах Тася, добрая, отзывчивая и ответственная, оказалась для Нины (так звали гордость театральных подмостков) просто находкой. Считалось, что подруги вместе занимаются, но Лариса подозревала: Таська просто все делает за двоих.
- Исключительно позитивный ребенок, исключительно, - щебетала Нина, попеременно целуя то Ларису, то Таську.
Как ни странно, эти бурные проявления чувств совершенно не раздражали всегда сдержанную Ларису, даже новомодное словечко «позитивный», произнесенное Ниной, не резало слух. Она была чудо, как хороша! Лариса никогда не завидовала другим женщинам, но Нина была исключением: казалось, она создает возле себя поле любви, восхищения и поклонения. Небольшого роста, хрупкая, с точеными маленькими руками, врожденной грацией в каждом движении, она выглядела существом из другого мира: невозможно было представить себе, что рослая, полная, рано оформившаяся Таня – ее дочь. Не очень-то Лариса любила, когда Лешка вынужден был ездить к ним домой за Тасей: если он в такой же степени, как она сама, подпадает под обаяние этой женщины – тогда караул. Да что там – хватит и половины. Правда, в последнее время она успокоилась: вопреки обыкновению, она все-таки однажды не сдержалась и прояснила ситуацию – задала вопрос в лоб. Это было после Таськиного дня рождения, на котором за взрослым столом всецело царила Нина, во всяком случае, так показалось Ларисе. И Лешка, ее Лешка, такой родной, уютный и привычный, как-то вдруг изменился, стал глуповато улыбаться и громко хохотать, и совсем, кажется, не замечал, что она, Лариса, вот уже полчаса молчит и не произносит ни слова. И вот вечером, когда все разошлись, и он, как всегда после застолий, мыл посуду, она спросила его:
- Леш, скажи, тебе нравится Нина? – ничего не дрогнуло в его спине, руки продолжали спокойно и споро двигаться, чистых тарелок, которые ждали ее выхода – с полотенцем – становилось все больше. Но она их не вытирала, напряженно ждала, всматриваясь в мужнину фигуру: не пропустить бы что-то.
- Нина? Конечно, - спокойно ответил он. – Очаровательная женщина. И великолепная актриса. Но, к сожалению, не очень счастливая.
- Как это? С чего ты это взял? Ее, по-моему, все любят, вон, даже ты…
Он повернулся от раковины, посмотрел на нее внимательно.
- Что я?
- Ну…
Она не привыкла выяснять отношения, да и неизвестно, был ли повод, просто за долгие годы их жизни ей вдруг впервые показалось, что ее место рядом с мужем не так уж и незыблемо. Может, не стоит продолжать? Но она тогда не сможет успокоиться, так и будет все время носить в себе тревожное ревнивое беспокойство. Уж лучше пусть она выглядит по-дурацки.
- Ты целый вечер глаз с нее не сводил. Балагурил, веселился и смеялся, как…- тут она запнулась – а как?
- Как павлин, распушивший хвост? – улыбаясь, подсказал Лешка.
- Да! Именно. Очень подходит. И нечего смеяться. Мне вот было не до смеха.
Он вытер руки, подошел к ней, взял за подбородок и посмотрел прямо в глаза.
- Ну вот, уже и слезы. - Он погладил ее по лицу. – Хотя мне приятно.
- Уж и слезы! Так, две слезинки. И что здесь может быть приятного? Я страдала, а ему приятно.
Он сел рядом, обнял ее за плечи, слегка покачал.
- Приятно мне не то, что ты страдала, а что страдала из-за меня. Если серьезно – извини, если был невнимателен. С мужиками такое бывает – хвост распушить. Но это минутное. Нина действительно чудесная женщина. Но, заметь, в нее все поголовно влюблены, и никто не любит по-настоящему. Есть такой женский тип.
- Да? – Лариса была озадачена. – С чего ты это взял?
- Сколько раз она была замужем?
- Официально – три, кажется. Или четыре…
- То-то. И никто не задержался. Она одинокий человек, растит дочку, очень непростую, между прочим, бьется, как рыба об лед, играет чужие страсти, принимает цветы, поклонение и восхищение, а настоящая жизнь, ее, личная, проходит мимо. Ты никогда об этом не думала?
- Нет, – удивленно сказала Лариса. – Нет. Я думала – свет рампы, поклонники, обожание…
- Многочасовые репетиции, интриги, диеты. И все влюблены – и никто не любит.
Лариса задумалась.
- Да, пожалуй, ты прав. А я нет…
- Ты тоже в чем-то права. Нечего токовать, как тетерев. Извини. Но мне всегда казалось, ты знаешь, что, кроме тебя, для меня никто не существует – по большому счету.
- Ну, по большому…- она уже успокоилась и могла позволить себе чуть-чуть покапризничать. – А по малому, значит, существует?
Лешка не успел ответить – метнулся к раковине. Он забыл выключить воду, и она едва не перелилась через край. Такой вот конец пришел выяснению отношений.
Так что сегодня она особенно не дергалась, когда он уехал – так, поворчала для порядка, чтобы возвращался побыстрей и не рассиживался с коньяком и кофе. У нее сейчас хватало проблем и поважнее.
Ваня, само собой. Но и свекровь беспокоила ее все больше и больше. Когда Лариса вошла в гостиную, Ольга Зосимовна полулежала на диване с книгой. Книгу при Ларисином приближении она отложила – «невежливо читать, если с тобой хотят общаться», но невестка успела заметить название – «Росстани». Какое-то неясное беспокойство кольнуло ее. Почему «Росстани»? Ведь это - прощальная повесть, она хорошо помнила. Шмелева свекровь обожала, «Лето Господне» перечитывала часто, «Неупиваемую чашу». Но почему вдруг «Росстани»? Сейчас? С кем это она собралась прощаться? Лариса отогнала от себя тяжелое ощущение. Чего только не лезет в голову беременной женщине! Но свекровь слишком часто в последнее время вот так проводила вечера: читала полулежа, подперев голову рукой - она, чья прямая спина и гордая посадка головы, сохранявшаяся и в кресле, с книжкой, служила предметом зависти даже для Нины. « Теперь нет таких осанок, - грустно говорила она. – Даже у актеров – нет. У балерин только». Она выглядела усталой, время от времени задумывалась, и они с Лешей заставали ее молчаливо сидящей и смотрящей куда-то вдаль – или внутрь себя – они этого не знали. Она замечала их, вздрагивала, улыбалась и старалась вести себя, как обычно, но Лариса чувствовала: с ней что-то происходит. И спрашивать бесполезно, ответ всегда один и тот же – «все хорошо, не беспокойся, подумай о себе, нечего обо мне волноваться». Но она волновалась, хотя, к стыду своему, прекрасно осознавала, что беспокоилась бы куда больше, если бы не ждала ребенка. «Эгоизм беременной женщины, так, кажется, это называется. Защитная реакция – отсекать все, что не имеет прямого отношения к связке мама-малыш».
Вот и сейчас, такое впечатление, что свекровь одной ногой где-то не здесь. Лариса рассказывает о Ване, которого Ольга Зосимовна очень любила, называла «мальчиком редкой природной чистоты», а она словно не слышит. Взгляд какой-то отсутствующий. Конечно, она все сделала, что от нее требовалось, договорилась о клинике. Ваню в ближайшие дни положат, даже обследования все там проведут, без долгих анализов в поликлинике. Но такого отклика, как Лариса привыкла от нее получать, сейчас нет. Свекровь будто почувствовала ход Ларисиных мыслей.
- Ты не думай, я внимательно слушаю. Просто я почему-то спокойна. Мне кажется, все обойдется.
- Ох, твоими бы устами, да мед пить, - произнесла Лариса с привычной иронией, - а вот мне тревожно.
Свекровь взяла ее руку, чуть сжала.
- Вот увидишь, все будет хорошо. Знаешь, как говорится, «эта болезнь – не к смерти».
- А ты откуда знаешь?
Свекровь помолчала.
- Чувствую.
Почему-то Ларисе не захотелось напоминать ей о том, что она сама всегда призывала не верить предчувствиям. Что-то подсказывало ей – Ольга Зосимовна может так говорить. И от этого ей становилось еще более зябко, почему, додумывать не хотелось. Наверное, мешал тот самый спасительный «беременный» эгоизм.
- Понимаешь, болезнь ведь тому на пользу, кто может изменить свою жизнь. Значит, Господь ребятам напоминает, что нужно что-то менять. Вот сегодня Оля уже исповедалась. За сколько лет первый раз?
 - Да она и сама не может вспомнить. Давно когда-то, в детстве, с бабулей, и все так смутно-смутно. Наверное, совсем маленькая была…
- Вот видишь! Уже изменения. Как батюшка?
- Говорит, хорошо. Ты же его знаешь – его послушать, так всегда хорошо. Такая вот птица небесная.
Ольга Зосимовна улыбнулась.
- Это нам так кажется.
- Ну да, - кивнула Лариса. Слышала она такое – про монашеские искушения, про борьбу и соблазны, но, стоило глянуть в ясные глаза отца Филарета, в это как-то переставало вериться. Может, защита такая у нее была. Если представить себе, что у монахов все так, как у обычных людей, откуда силы брать? На Лешиного брата только посмотришь, и видишь – вот оно, «Царствие Божие внутрь вас есть». И не одна она так думала, недаром у батюшки на исповедь – всегда очередь до двери.
Свекровь прервала ее раздумья.
- Трудно ему сейчас.
- С чего ты взяла?
Свекровь промолчала. Спрашивать вторично было бесполезно, она всегда слышала вопрос. Раз не отвечает, значит, решила, что сказала лишнее. Лариса вдруг подумала: неужели Ольга Зосимовна научилась читать мысли? Ведь отец Филарет как раз сказал…
- Знаешь, совсем забыла, он предупредил – на днях приедет, поговорить.
Та просто просияла.
- Замечательно! Надо будет…
И не договорила.
- Что?
А потом раздался звонок – писклявый, но явно мальчишечий, голос просил Тасю – и Лариса больше не смогла вернуться к старой теме: вот умела добрая мягкая свекровь как-то обозначить – все, не стоит, даже слова не сказав.
- Слушай, мам, я знаешь еще чего удивилась? – в конце концов, не хочет, можно и о другом поговорить.
 - «Чего» не надо говорить, Ларочка. Ведь есть же слово «что». Так чему ты удивилась?
- Филарет ничего не сказал Ольге про «Всецарицу». Ей же всегда об онкологических молятся. А он - ни слова, представляешь?
- А что тебя удивляет? Я, конечно, не знаю, чем он руководствовался, но предположить могу.
- И чем же?
- Понимаешь, человек через сильную скорбь приходит в Церковь. И вдруг батюшка, который для него сейчас – глашатай истины, говорит: «Пойди к такой-то иконе, закажи молебен, почитай акафист и получишь помощь». И человек, схватившись за соломинку, идет. Представь, что чуда не случится. Кто виноват? Икона? Батюшка? Дальше ведь – больше может быть. Где же ваше чудо – почему не происходит? Получается, Господь виноват. А ведь он не обещал такого чуда. Он обещал, что верного Ему не оставит никогда, и от любви Его ничто нас отлучить не может. Как это будет явлено – Он Один знает.
Свекровь даже привстала, голос был таким, как прежде – звучным, полным, молодым. Лариса невольно залюбовалась ею. «Дух животворит, плоть не пользует нимало». Вот уж точно. Плоть свекрови слабела, невестка чувствовала это, но в немощном теле жил такой дух, что молодые могли только вздохнуть и почтительно помолчать. Куда уж им!
- Поэтому чудотворные иконы, старцы, чудесные исцеления – это все после того, как человек почувствует, что главное - Христос. Тот, Кто ради него в этот мир пришел. И все остальное приложится ему.
- Но ведь сколько историй! Случилось чудо – исцелился безнадежно больной или слепой прозрел, например. Я читала, даже мусульмане крестились после этого. То есть с чуда начиналось. По-моему, про католика что-то, который у Сергиевой раки прозрел.
- Для кого-то, значит, нужно было так. А, может, Оле надо по-другому. Батюшка не считает себя вправе гарантировать что-либо первый раз пришедшему человеку: многие ведь воспринимают священническое слово, как обещание от лица Божьего. И, кстати, есть еще один момент. Он же знает – есть ты, я, мы можем подсказать девочке куда поехать, какой святыне молиться. А он должен был сказать ей главное – и, я думаю, сказал.
- Пожалуй, - Лариса кивнула, - пожалуй, ты права. Так я ее свезу в ближайшее время. Ты с нами поедешь?
- Непременно, - энергично согласилась свекровь. – Я как раз хотела попросить тебя об этом. Мне без машины…- и тут же осеклась. – на машине куда удобнее.
Вот опять! Что она хотела сказать? Ей трудно ездить без машины? Почему? Не сейчас, оборвала она себя. Потом. Сегодня она потратила слишком много сил. А ей они нужны как никогда. Она даже не успела с утра сделать специальную гимнастику, а сейчас уже ноги гудят, и в руках ломота, так у нее иногда бывает в последнее время. Малыш толкается, наверное, чего-то хочет от нее, а она еще не научилась его понимать. Скорее всего, желает отдохнуть – значит, обо всем потом.
Через три недели Ване сделали операцию.
Больница, где он лежал, когда-то была доступна только высшим чиновникам, но теперь, за деньги и по блату, сюда попадали совсем разные люди. Однако в ее устройстве, интерьере, в том, как держался и разговаривал персонал, сохранилась основательная помпезность советской эпохи. Деревянные двери с бронзовыми ручками, большие кожаные кресла, ковровые дорожки. Они приехали за час до предполагаемого окончания операции и сидели на первом этаже. Ожидание было томительным, разговор не клеился. Лариса краем глаза глянула на Олю: она застыла, вцепившись маленькими пальчиками в огромные покатые подлокотники, почти утонув в чуде советского мебельного дизайна.
Доктор должен был спуститься к ним сам – в оперативную хирургию родных не пускали. Лариса раз десять предлагала ей выйти на «территорию», представлявшую собой причудливую смесь английского и французского классического паркоустроения. Прямые аллеи, фонтаны - и вдруг почти дикий лесной уголок с прозрачно-белыми стволами берез, стройными мачтами солнечных сосен и зеленой густой хвоей больших елей. Свежевыкрашенные лавочки, цветущие ухоженные клумбы и даже пруд с зеркальными карпами. Свекровь рассказывала Ларисе, что покойный муж, угодив-таки однажды в эту больницу, с удивлением говорил ей: «Можешь себе представить, я там встретил людей, которые ложатся по три раза в год – просто отдохнуть!» Демьяновы таких вещей не понимали, лечиться не любили и считали: больница, она и есть больница, как ее ни упакуй. Все правильно, но уж лучше, когда рядом красивый парк и пахнет цветами, а не тем особым больничным запахом, который состоит из лекарств, моющих средств, резких кухонных ароматов и еще чего-то, непередаваемого словами – человеческого страха? боли? горя?
Но Ольга не хотела выходить из здания.
- Я боюсь, - говорила она, судорожно сжимая Ларисину руку. – Мне кажется, если я уйду, что-нибудь случится. Я понимаю, тебе надо на воздух, ты иди, а я уж тут.
«Да, ты уж тут», - думала Лариса, глядя на ее измученное лицо и напряженную позу. «Хоть бы чуть-чуть расслабилась, ну, этим же не поможешь!»
У Ольги были беспомощные, красные глаза маленького растерянного ребенка: так когда-то смотрела на нее Ирка, когда она оставляла ее в детском саду – тоскливыми, мокрыми глазами-щелочками, распухшими от слез. Она не могла тогда утешить сестренку, да, в общем-то, и не очень хотела, спешила в школу, думала о своем…Слава Богу, от той Ларки остались, похоже, одни воспоминания. Успокоить подругу ей было вполне по силам – и она со вздохом осталась. А так хотелось посидеть на берегу пруда и поглядеть, как танцуют под водой зеркальные карпы. Она бы рассказала малышу…Ведь для Вани ничего не изменится от того, в каком месте они будут ждать результата. Но – здесь решает Оля.
А вот и хирург: пожилой, подтянутый, с прокуренным голосом и желтыми от никотина пальцами, чего только не видавший на своем медицинском веку («лучшие руки России, ты представляешь, лучшие руки, я тебе серьезно говорю», - восторженно повторяла Ольга чьи-то слова), идет к ним, и, кажется, улыбается, Лариса не могла разобрать. Он приближался, Оля изо всех сил вглядывалась в него, но почти ничего не видела: глаза застлала какая-то пелена. Она беспомощно провела рукой по лицу, словно снимала паутину.
- Ларка, я боюсь. Я ничего не вижу…
- И зря, - сказал, как всегда, спокойный голос подруги (чего оно ей стоило, это спокойствие, знала только она сама – и, пожалуй, тот, «который сидел в пруду»). – Напрасно не видишь – Глеб Андреич улыбается.
- Не может быть! – прошептала Оля.
И вдруг увидела его совершенно ясно. Он наклонился над ней, она попыталась встать. Он остановил ее жестом руки – той руки, в которой несколько часов находилась вся их жизнь.
- Беременным и нервным оставаться на местах!
«Он еще может шутить! Вот это мужик! Два часа за хирургическим столом – и шутит», - восхищенно подумала Лариса.
- Не в моих правилах давать гарантии, - сказал он, - я – врач, а не волшебник, и не пророк. Но такое я вижу в первый раз. Конечно, будут анализы, но я почти уверен, все обойдется.
Перед Олей опять все поплыло, а Лариса положила руку на живот, чтобы беспокойный обитатель не так крутился, и спросила:
- Почему Вы так думаете?
- Потому, милая дама, что новообразование было мертвым. И это вот и удивительно: ведь мы не «химичили». Если бы я еще интересовался наукой, то описал бы этот феномен. Но, увы, это в прошлом. (Лариса слышала, когда-то его выгнали из медицинского, где он заведовал кафедрой, что-то там было с политикой. Теперь, когда любые взгляды были дозволены, его умоляли вернуться, но он никогда не входил дважды в одну и ту же реку).
- И потом, - он подумал – говорить или нет, но женщина показалась ему вполне трезвомыслящей и адекватной особой, поэтому продолжил. - Может, это и не имеет к науке отношения. Похоже, происшедшее из разряда чудес.
- Вы верите в чудеса?
- Верю. Я их видел. Немного, но видел. Не такие уж мы циники и безбожники, как о нас принято думать.
Прощаясь, он сказал:
- Если все пойдет, как я думаю, через пару дней разрешу посещения.
- Вы правда считаете, что все будет хорошо? – В Ольгином взгляде читалось столько всего, что Ларисе захотелось опустить глаза.
«Славная девчонка, - подумал Глеб. – Чистая такая. И смотрит, как дитя на воина-освободителя. Просто хоть по головке погладь!» Но гладить по головке не стал, это уж как-то слишком даже для пожилого дяденьки: просто взял ее руку и осторожно похлопал по ней своей:
- Я никогда не лгал родным своих пациентов. Даже когда это предписывалось медицинской этикой.
Оля улыбнулась сквозь опять набежавшие слезы (ох, и что же она за слезомойка, от радости плачет, от горя – тоже, то ли дело Лариса, уж она бы не стала при всех реветь) и проговорила:
- Я даже не знаю, как Вас благодарить, я…
- А никак.. Бутылку коньяка купите – я и выпью за Ваше здоровье и вспомню Вас добрым словом.
Шутит? Или нет? Глаза смеются, а так вроде серьезный. И почему ей казалось, что он суровый и угрюмоватый?
- Вы…?
- Нет, доктор не шутит, конечно. Это называется – релаксация.
Оля оглянулась на подругу, что-то странное ей послышалось в ее голосе. Неужели? Быть того не может! Лариса спешно вытягивала платочек из изящной сумочки.
- Лара, - не выдержала она, - ты плачешь? Тебе же нельзя!
- Ну, да…
Лариса смущенно пожала плечами. Врач глянул на нее одобрительно. Железные мужчины – явление нормальное,, хоть по нынешним временам и весьма редкое, а женщины…Пусть эти плоды пожинают американцы: это только справедливо, ведь они их посеяли.
- Иногда можно. Родится эмоционально восприимчивый ребенок.
- Вы так думаете?
- Сегодня у меня бенефис, - он усмехнулся, - сначала небывалая операция. А потом…Потом две очаровательные…гмм…девушки начинают активно интересоваться тем, что происходит в моей проспиртованной голове! Ну, если на то пошло – думаю, что родится чудесный ребенок, Вы уж мне поверьте. – И, уже серьезно. – Как дражайшая Ольга Зосимовна себя чувствует?
- Не знаю, - честно сказала Лариса. – Говорит – хорошо, а мне кажется, что плохо.
- Не колите – бесполезно. Старая закалка. Теперь таких не делают. Передайте поклон – и от меня, и от моей матушки. Вот ведь как случается – в детдоме для детишек врагов народа познакомились, и обе живы, вырастили детей, внуков. А Вы говорите – не бывает чудес.
Вот этого она как раз и не говорила. И, когда приехала домой и едва скинула туфли, которые когда-то были удобными, а теперь немилосердно пытали ногу, закричала в недра квартиры:
- Мама, чудо! Все в порядке, и опухоль – мертвая.
- Слава Богу, девочка, - отозвался из гостиной слабый, но радостный голос свекрови. – Но я отчего-то так и думала.
Лариса вошла. Ольга Зосимовна привстала на локтях.
- Ты отдыхала, мама? Я разбудила тебя?
- Нет, нет. Я просто передохнула.
Она присела, опершись спиной на подушку. Поймав тревожный Ларисин взгляд, сказала:
- Не волнуйся, я сейчас встану. Чуть-чуть дух переведу.
- Тебе совсем необязательно вставать. Ужин я и сама в состоянии приготовить. Да и Тася поможет.
При упоминании о Тасе лицо свекрови просветлело:
- Да, Таська наша – Божий дар. Сейчас девчонки и посуду-то вымыть не могут. А ребенок котлеты шлепает и печенье печет.
- Да…
Лариса присела на край дивана, взяла свекровь за руку, и они посидели так некоторое время – ни о чем, вроде, не думая, просто вместе, вдвоем.
- Ну, расскажи, как все было, - прервала молчание Ольга Зосимовна.
Лариса рассказала, свекровь улыбнулась – легко и чуть печально.
- Вот и все. Как хорошо! Сегодня еще Боренька приедет…
Ларисе показалось, что она хочет еще что-то добавить, но мама промолчала. Такой тяжелый день, хоть и радостный. Да еще отец Филарет будет вечером. Надо хоть немного отдохнуть, а потом приниматься за ужин. До того, как приедут Леша и Таська из музыкалки, оставалось часа три. Она зевнула.
- Мам, я пойду посплю, ладно? Что-то совсем уже сивка не тот.
- Тот самый. Просто сивка теперь не один.
Лариса дошла до спальни и блаженно растянулась на любимой кровати. И как только люди спят на этих невозможных диванах! Кровать, только кровать. Это была ее последняя мысль перед тем, как она провалилась в глубокий, спокойный сон.

Глава четвертая. Блаженный закат.

Свекровь угасала. Теперь это стало очевидно, и даже деятельная Ларисина натура вынуждена была отступить перед неумолимым фактом, а, главное, перед тем, что никто – ни сама Ольга Зосимовна, ни Алеша, ни даже отец Филарет откровенно не собирались вступать на путь борьбы с недугом. Да, собственно, и недуга как такового не было. Она просто слабела на глазах, в последние несколько дней почти не вставала, мало ела. Но при этом читала, молилась, много времени проводила в беседах с Тасей и не казалась угнетенной, измученной и больной. И тем не менее Ларису терзало нехорошее предчувствие: конец близок. В эти дни мозаика вдруг сложилась сама собой. То, что она отгоняла от себя несколько недель, оформилось в страшную в своей неотвратимости картину. И «Росстани», и углубление в себя, и частое молчание, и, особенно приезд батюшки в тот день, когда прооперировали Ваню
Тогда, две недели назад, когда отец Филарет, привычно благословив и расцеловавшись со всеми, прошел в гостиную, он застал мать стоящей на пороге – прямую, в светлой домашней юбке и широкой рубашке в мелкую клеточку. Лариса потом всегда видела ее так: хрупкая, неподвластная старости фигурка, мягкие складки одежды, особенная улыбка – не по-американски широкая, во все зубы, а легкая, словно одними губами, но такая теплая, долгие годы согревавшая всех, и тонкая рука, опирающаяся на дверную притолоку. Теперь-то Лара точно знала, отчего – ей было трудно стоять без опоры, а тогда это воспринималось, как составная часть ее позы – как всегда, грациозной, несмотря на прожитые на земле годы.
Она провела отца Филарета в кабинет, и это показалось Ларисе странным: в их четырехкомнатной квартире этой комнатой пользовался только Леша – там было его компьютерное царство, и изредка – Тася, если ей по учебе нужен был компьютер, отдельную «железку» ей не покупали – нечего с детства привыкать жить, вперившись в монитор. Лара знала: в семье есть традиция все важные вопросы решать в кабинете. Лешка рассказывал ей, как происходили у них когда-то семейные советы: отец – за основательным столом из мореного дуба, рядом в кресле – мама, и они, тогда еще втроем, на стульях с высокими спинками. Стулья были деревянные, жесткие, сидеть на них было не очень удобно, но эти советы Лешка все равно любил: он не знал, как это выразить, но чувствовал каждой клеткой – мы семья. «Чувство клана, вот как это называется», - услышал он впоследствии. Может быть, в те годы его не интересовали определения. На Ларисиной памяти такое происходило только один раз.
Боровские собирались покупать дом на Рузском водохранилище и уговаривали их купить соседний. «Вода, охраняемый поселок, дом – как крепость, ну, что еще нужно», - взахлеб пела Ленка, и Лариса загорелась. Но свекровь вот в этом самом кабинете сказала, что ей хотелось бы жить на даче. «Может быть, потом, после меня, но я так привыкла проводить лето в своем доме. Мне будет тяжело с ним расстаться». Она ни на чем не настаивала, просто просила, и им с Лешкой тоже сразу как-то расхотелось заниматься этим домом. Действительно, глупо начинать все это, когда есть хорошая, удобная, крепкая дача. Боровские, кстати, тоже вскоре передумали: Сережка задумал жениться, и хозяйственная Лена, думая о будущем, решила искать что-нибудь поближе. «С ребенком так далеко не наездишься. В конце концов, можем это себе позволить. Другие, вон, уже и за границей построились». В этом они были похожи – приобретать что-то просто потому, что так принято, ни Боровские, ни Демьяновы не любили.
И после того разговора, уже полгода, наверное, Лариса в кабинет вообще не заходила – и Ольга Зосимовна тоже. А тут сразу провела туда батюшку.
- Представляешь, одного, а мне даже ничего не объяснила, только извинилась. Какие-то секреты мадридского двора! – пожаловалась потом Леше.
Но он ее не поддержал.
- Значит, это касалось только Борьки. Все равно когда-нибудь узнаем.
- Ну мне же интересно, - жалобно сказала Лариса. – Мало ли, когда узнаем.
Прошло совсем немного времени, и им стало известно содержание разговора. Да и в тот вечер она все-таки услышала краем уха, как, уже закрывая дверь кабинета, свекровь сказала:
- Все, мы решили, ты должен поехать!
- Но я не могу.
Видимо, они никак не могли доспорить. Лариса тихо встала в коридоре – так, что ее не было заметно, и увидела, как Ольга Зосимовна, поднявшись на цыпочки, взъерошила батюшкины волосы.
- Эх ты, без мамы никуда, придется облегчить тебе задачу.
Отец Филарет кивнул.
- Вот именно. В данном случае облегчить – значит принять мое решение.
Она только улыбнулась и покачала головой. Теперь-то они знали, почему.
В последнюю неделю отец Филарет приезжал чуть не каждый день, подолгу сидел у Ольги Зосимовны, потом пил с ними на кухне чай.
- Батюшка, - начинала Лариса, - ну, хоть ты поддержи меня. Надо же что-то делать!
- Нет, - отвечал он, глядя на нее грустными, усталыми глазами. – Ничего делать не нужно. В больницу она не пойдет, участковый вряд ли что-то скажет.
Он вздыхал, заваривал крепкий чай. Лешка тоже вздыхал и подставлял кружку. Отец Филарет наливал ему дегтярного цвета напиток. Они сидели и смотрели друг на друга. В эти моменты она ощущала себя посторонней – словно они были два сапога – пара, а она…Они явно понимали друга друга, а она отказывалась это делать. Деятельность всегда лучше бездеятельности, она прожила так всю жизнь, так почему сейчас, когда именно действие насущно необходимо, она должна поступать вопреки своей натуре?
- Не знаю, что он скажет, этот участковый, - заявила она однажды вечером, когда батюшка и Лешка выглядели особенно печальными: Ольга Зосимовна за весь день ни разу не встала и не съела ни крошки, - но я его вызову. Я не собираюсь смотреть на добровольное самоубийство!
Она уже решила, если ей будут возражать, она заплачет, ну, во всяком случае, попытается, хотя еще ни разу в жизни ей не приходилось плакать по заказу. Но сейчас у нее эти слезы и так все время стоят где-то в носу. Она скажет им, этим рохлям, что ей никак нельзя нервничать, и они, конечно, согласятся вызвать врача.
Но никто не возражал. Видно, голос у нее был не такой, как обычно, или еще что, а только Лешка сразу сел с ней рядом, погладил по голове, а батюшка улыбнулся, как он один умел, и сказал:
- Вызови, конечно. Если тебе так спокойнее.
- А тебе? – она успокоилась на Лешкином плече, и вдруг поняла, что хочет их услышать. Может, они потому и казались ей чужими, что она просто боялась услышать правду – ту, которую они давно знали.
- Нет, - сказал он честно, видимо, тоже понял, что не стоит больше ничего от нее скрывать. - Для меня это ничего не изменит. Потому что счет идет на дни – а, может, и на часы.
- Но почему? Ведь еще совсем недавно…
Батюшка сел с другой стороны от нее, взял за руку. Они были сейчас так близко – два брата, и она впервые увидела, что они очень похожи: не чертами лица, не фигурами, хотя и это, возможно, было, а чем-то неуловимым. Это плохо выражалось словами, но было понятно – именно оно и составляет главное в облике человека. «Душа, - вдруг догадалась Лариса. – это душа выходит наружу в некоторых лицах». Почему-то ей захотелось плакать: вот надо же, рядом с ней сразу два таких лица. И отчего все так? Она любит их – всех, и так хочет, чтобы они были рядом, и скоро родится малыш. Она так мечтала, чтобы он увидел их семью такой, какой она была все эти годы. И где справедливость? Разве Ольга Зосимовна не заслужила того, чтобы увидеть внука или внучку? Так почему? Впрочем, она давно уже знала, что спрашивать бесполезно. Не потому, что Господь ее не слышит. Он слышит всех. Но потому, что она, слабая, грешная и слепо-глухая не может понять Его ответа. Но, пока жив человек, он будет вопрошать, потому что у живого всегда где-то болит. А если не болит, значит, все человеческое умерло.
- Когда я был у вас после Ваниной операции, она сказала мне: «Я знаю, тебя собираются переводить. Тебе нужно ехать». Я сначала страшно удивился – я никому не говорил о предстоящем переводе, потому что колебался.
- Перевод? – Лешка озабоченно посмотрел на брата. А все-таки он для него по-прежнему – необходимый старший Борька. Наверное, это уже навсегда.
- Ну да, - отец Филарет чуть смущенно пожал плечами. – Хотят отправить в N…(он назвал европейскую страну). Владыку Сергия перевели в Россию, дали митрополию. Архиепископом поставили одного из его епископов. Нужен второй.
- Ты? – Лариса, привыкшая в своей жизни стремиться к карьерному росту и не до конца утратившая эту привычку, чуть не свистнула – вот это да. – Ты будешь епископом?
- Ну да, - он слегка поморщился. Вот он-то как раз никогда не думал ни о каком карьерном росте. Он пошел в монахи, потому что душа ждала подвига. И то, что происходило с ним, воспринимал смиренно – но безо всякого восторга. Может, потому и достиг того, чего достиг.
 - Буду, если уеду.
- Ты – монах, - грустно сказал Лешка. – Должен слушаться.
- Должен. И послушаюсь. Потому я и колебался. Мне страшно было уезжать так надолго, из-за мамы. Попросил подождать, и мучался, не знал, как поступить. И тут меня вызвала мама и сказала – поезжай. Откуда она узнала? Она мне так и не сказала. Она еще произнесла фразу, которую я только теперь понял, что-то вроде «ну ничего не можешь без мамочки, придется тебе помочь».
Теперь и Лариса поняла: свекровь хотела сказать, что скоро уйдет, и у батюшки не останется никаких прочных земных уз – он станет от них свободен. А мы? Кто будет крестить малыша? Кто будет ее исповедовать и помогать во всем? Как это он может от них уехать? Но она осознавала: это пищат эмоции. На самом деле, они – самостоятельные люди, у них работа, семья, дети, и, видимо, им придется научиться обходиться без костылей. Как тяжело! И почему все это происходит именно сейчас, когда ей и так нелегко? Два месяца осталось, ноги отекают, ночью трудно заснуть, потому что малыш толкается, живот уже раздражает, глаза по утрам, как щелочки, и хочется то плакать, то смеяться. Господи, ну почему? Так хотелось ждать ребенка радостно, с улыбкой и надеждой, а теперь…
Таська вбежала на кухню и резко прервала поток самосожалений.
- Бабушка, - голос ее прервался. – Бабушка зовет всех…прощаться.
Леша и батюшка мгновенно вскочили и бросились в комнату. Лариса в ужасе посмотрела на дочь. Каково ей-то выносить происходящее? Она даже не сразу осознала, что означают Тасины слова, только судорожно прижала к себе девочку. Ее плечики чуть вздрагивали, но рыданий не было. И вдруг…Дочь погладила Ларису по голове и тихо сказала.
- Не плачь, мамочка. Бабушка расстроится. И тебе ведь нельзя плакать – это вредно для малыша.
И слезы, и слова застряли у Ларисы в горле. Откуда в этом маленьком человечке столько силы? Может, она знает и чувствует что-то, чего до сих пор не понимает она сама?
- Плакать не вредно. – сказала она машинально. – Вредно нервничать. Но этого не избежать.
Тася еще сильнее прижалась к ней.
- Не переживай, мама. Нам будет тяжело, но ведь бабушке так лучше. Она уже готова.
Нет, поистине устами младенца сегодня глаголет, если не истина, то какая-то неподвластная Ларисе мудрость. Дочь, выходит, тоже «готова», раз так говорит.
- Я уже давно знаю, что бабушка собирается к Боженьке, - словно отвечая на ее невысказанные мысли сказала Тася. – Мы с ней много об этом говорили.
«Ну вот, - подумала Лариса. – С ребенком можно быть откровенной, а со мной…». Хотя это понятно: Ольга Зосимовна ее берегла, да они с Таськой действительно лучше все понимали. И возраст здесь ни при чем. Она чувствовала: дочь прошла гораздо больше по той дороге, на которую она только ступила. Поэтому она сказала:
- Надо идти, девочка. А я боюсь.
- Я тоже. – Таська всхлипнула. – Но мы же вместе.
Лариса встала и взяла дочь за руку. Так, рука об руку, они и вошли в комнату Ольги Зосимовны. У ее кровати уже сидел Лешка. Она что-то говорила ему: Лариса увидела, как вздрагивают его плечи, и тут же зарыдала. Только теперь она поняла неотвратимость происходящего. Нет!!! Она этого не допустит! Она сейчас же вызовет врача, она прервет эту похоронную пляску, она…
- Ларочка, доченька, - услышала она голос свекрови. – Подойди ко мне, детка.
Лару почти не держали ноги. Лешка глянул на нее тревожно, но поддержать ее не догадался, да она этого и не заметила – разве до того сейчас. Она дошла до кровати, и вдруг, сама того не ожидая, рухнула около нее на колени. Схватила тонкую, слабую руку и запричитала, по-бабьи, не стесняясь:
- Мама! Мамочка!!! Не умирай, пожалуйста, я не смогу без тебя! Ну что мы будем без тебя делать!
Свекровь в последнем усилии попыталась поднять ее.
- Что ты, девочка. Ты все сможешь. Ты – умная, сильная, большая девочка, у тебя скоро родится Николушка.
- Ты так хочешь? Чтобы мы его так назвали?
Николушка? Почему? Никто даже не знает, девочка у нее, или мальчик. Она специально просила ничего не говорить о поле ребенка на ультразвуке. Ей так хотелось – ребенок, и все. И имя Николай они ни разу не называли – по датам были близко Иван, Максим, Никита.
- Да…да. Береги себя, и не плачь обо мне. Я очень люблю тебя.
- Мама, - Лариса опять плакала взахлеб, - мамочка прости меня, я – плохая, черствая, я ничего тебе на успела сказать…
- И не надо. Ты все сказала сейчас. Спасибо тебе, что была со мной все эти годы. У меня не было дочери. А ты пришла сама, и привела с собой внучку. Все, родная, мне уже трудно говорить, а еще…Тася…и исповедь. Вот только что. Я знаю, ты ни за что не захочешь, чтобы меня обмывали чужие люди. Позвони Оле, вам с Тасей вдвоем не справиться. Я не смогу умереть спокойно, зная, что ты ворочаешь тяжести.
Ничего себе тяжесть! Совсем невесомая, почти бесплотная. Даже сквозь пелену горя и слез Лариса в который раз поразилась свекрови: думает о ней, даже в такую минуту еще думает о ней!
- Да, родная, чуть не забыла, уже голова уходит…там…в платяном шкафу…на самой дальней вешалке…все для обряжания. Я венчалась в этом костюме, он белый…подойдет. Белье…в шифоньере, третья полка…там все. Иди, девочка, позови Тасю.
Лариса схватила ее руку и поцеловала. Она знала – такой, живой и теплой, любимой и родной руки ее второй матери, ей больше не поцеловать, до конца времен. Ольга Зосимовна приподнялась и поцеловала ее в лоб. Лариса отошла от кровати и почти упала в Лешины руки. Так они и стояли, прижавшись друг к другу – плачущие и осиротевшие.
Тася с бабушкой почти не говорили. Девочка уткнулась головой в бабушкино плечо, и они так и застыли, обнявшись. Потом бабушка что-то сказала, внучка кивнула, поцеловала ее, обе перекрестились.
Тася медленно пошла от кровати. По лицу текли слезы, но губы улыбались, и почему-то эта улыбка не покоробила Ларису, а утешила. «Вот это же ведь и есть – блаженная кончина. Человек прожил хорошую жизнь, горел, как свеча, для всех, кто только не согревался у этого огня, никогда не оставлял Бога. И умирает – безболезненно, мирно, непостыдно, в окружении родных. И добрый ответ на Страшном судище Христовом, конечно, даст, может быть, даже и за них». Лариса вдруг почувствовала, что присутствует при таинстве. Смерть, оказывается, не просто исход, но и выход. Сколько ей не говорили об этом, она никогда не верила до конца. Но вот сейчас, в давно знакомой уютной спальне, в привычной, каждодневной обстановке, она осознала четко – у Бога все живы.
       И то, как вдруг убитый горем сын Боря превратился в будущего епископа Филарета и твердо, держа крест и Евангелие пошел к матери, и ее взгляд, устремленный на него – родного сына, служителя Божиего, все это было необычно, торжественно и утешительно. Они вышли.
Леша сам позвонил Оле, договорился, что приедет, когда…Господи, как они могут говорить об этом так? Но – могут и говорят, потому что Господь дает им для этого сил.
Вышел отец Филарет.
- Благословение. Мама всех зовет.
Они вошли, тихие, стараясь не плакать. Она была уже совсем слаба, но батюшка подложил ей под спину подушки, и она полусидела. В руках у нее была икона, старая, доставшаяся еще от тети Жени, а той – от далекого предка-поэта. Воскресение Христово. Они подходили по очереди, она благословляла их. Лешка был последним, и, едва благословив его, она тут же откинулась на подушки, словно именно в этот момент кончились силы. Он осторожно взял икону и передал батюшке. Положил маму, что-то сказал. Тихонько отошел и прошептал Ларисе:
- Не отвечает. Вот успела меня перекрестить – и все.
Они стояли, как завороженные. Никто не плакал, они только слушали, как умирающая дышит, все тише, и тише. И вдруг – глубокий, но не натужный, последний вздох. Они посмотрели друга над друга.
- Все, - тихо сказал батюшка. – Мама отошла. – сглотнул слезы, перекрестился и сказал. – Упокой, Господи, душу усопшей рабы Твоей Ольги!
Подошел к матери и закрыл ей глаза. Лариса и Таська заплакали, обнявшись, Леша с батюшкой долго стояли и смотрели на дорогое, знакомое и совсем новое лицо.
- Как живая, да, Борь? – сказал сорокалетний Лешка и хлюпнул носом.
- Она и есть живая, - ответил отец Филарет и обнял младшего брата за плечи.

…Храм был полон народу. Лариса знала, конечно, что свекровь была любима многими. Но чтобы столько! Прихожане, студенты, коллеги, старые подруги. Она даже не могла сосредоточиться на происходящем: беспрестанно отвечала на соболезнования.
Около гроба стояли самые близкие, их тоже оказалось немало.
Прилетел Петя. Один, без жены: крупный, импозантный, вальяжный, похожий на Бальзака на том знаменитом портрете, где он в широком развевающемся плаще. Вчера долго витийствовал за столом: демократия, права человека, генетическая несвобода русских. Обращался, в основном, к Ларисе - она всегда казалась ему самой здравомыслящей в семье. А сейчас все ушло, стоит, не сводя глаз с маминого лица, не стесняясь, плачет. У Лары скользнула мысль – ничего, поплачь теперь, три года не находил времени навестить мать, вот и не привел Господь даже попрощаться. Она отогнала непрошенную гостью - что же это за природа у человека, даже на похоронах, когда горе, остаются силы осудить. «Блюди себя, Антоний», - вздохнула она. Хорошо сказать – сделать трудно.
Она перевела взгляд: Алеша, стоит к ней боком. Осунулся, и так-то сухощавый, а сейчас совсем худой. Сколько седины в волосах! Бедный мой, родной, совсем мы тебя укатали. Тася рядом с ним: черное платье, черный шарф, из-под него коса. Удивительно, никто из Лешиных дворянских предков ей, понятно, не родня, а между всеми ними неуловимое сходство, какая-то тонкость черт, манера держаться, говорить. Рядом мамочка, нестареющая, и та же коса, и траурный костюм вне времени и пространства, словно у нее их запасы на любые эпохи и случаи жизни. Как хорошо, что она приехала, значит, все-таки они – не совсем сиротки. Вчера готовила, варила, парила, утешала Ларису, ворковала с Тасей, вечером долго беседовала на кухне с Лешкой. Сколько, интересно, он спал в эти дни? Мама говорит: ничего, сегодня свалится, так всегда бывает после похорон.
 Вышли батюшки, отец Филарет среди них. Зазвучали первые песнопения, и дальше Лара ни о чем больше не думала, вернее, она не смогла бы передать потом, что это было - мысли или что-то другое. Все-таки не зря мама настояла, чтобы Лешка принес ей стул, хоть она и отказывалась. Ноги уже плохо держали, слезы текли не переставая, и в голове все время билось: «Мамочка, родная, прости меня, прости».
- Мамочка, прощаться, - услышала она тихий, чуть севший, видно, от слез, голосок Таси.
А она даже не заметила, что все уже подходят. Она едва успела встать, как по храму побежал шелест: «Владыка, Владыка!». Высокий, пожилой епископ, в сопровождении двух монахов, шел через толпу, и она раздавалась, как бы сама, пропуская их.
Отец Всеволод, настоятель, сделал шаг навстречу, Владыка остановил его жестом руки. Подошел, встал рядом с отцом Филаретом, что-то сказал. До Ларисы донеслось: «Родные, сперва родные, я – потом. И не обращайте внимания, я приехал частным порядком, просто попрощаться».
Лариса плохо помнила, как подошла к Ольге Зосимовне, всмотрелась в чистое, ясное, спокойное лицо с бумажной полосочкой на лбу, глянула на скрещенные руки. Неужели это последний раз, и больше они здесь не увидятся? Невозможно вместить такое! Поцеловала холодный лоб, отошла.
- Какая красивая старость, - услышала позади себя чей-то шепот.
Да, и когда вся жизнь красивая, то и старость, и даже уход, разве это непонятно. Ей хотелось обернуться и поделиться этим открытием с говорившими, но она не знала стоящих здесь людей и постеснялась.
Владыка попрощался, самым последним был отец Филарет. Он опустил на мамино лицо покрывало, мужчины накрыли гроб крышкой, стали закручивать болты.
- Мама! – зарыдала Лариса и хотела броситься туда, к ней. Но тот, кто жил у нее под сердцем, властно напомнил о себе. Она села. Да, ей сейчас нужны силы. Она – не одна, и теперь она – старшая женщина в семье, и от нее зависит, каким будет их дом. «Прощай, мамочка, - сказала она мысленно. – Я буду каждый день разговаривать с тобой. И молиться». «Вот и ладно, доченька», - ответил ей знакомый голос.
- Пора, Ларочка, - над ней стояла мама. – Алеша с батюшкой разговаривают с Владыкой. Хочешь подойти?
- Нет, - почему-то сказала Лариса. – Я стесняюсь. И не хочу мешать.
- Тогда пойдем, Алеша нас догонит.
 - Не могу поверить, что она больше никогда сюда не войдет, - Лариса опять всхлипнула, перекрестившись на двери храма.
- Она войдет в другой, еще лучше, - тихо ответила мама.

…- И вот что я тебе скажу, Клавдя, - говорила свечница Татьяна Клавдии Сергеевне, когда они возвращались домой. - Праведница она была, наша Ольга, настоящая, что ни на есть. Видала, народу сколько? И Владыка приехал! Я, как увидела, прям остолбенела – стою и сказать ничего не могу.
- А я сразу под благословение подбежала, - гордо ответила Клавдия Сергеевна. – У меня – рефлекс, о как!
Татьяна покачала головой. В другое время она бы уж нашла, чего Клавде сказать, а сейчас на душе было светло, печально и тихо.
- Ну и вот, а потом я слышала, она когда-то его сыну помогла. Еще он иереем был. У мальчика, вроде, родовая травма случилась, не говорил, да и ходил еле-еле. Так она всю медицину с педагогикой на ноги подняла, и вытянули мальчишку, теперь в Питере служит, протоиерей. А матушка слабого здоровья была, умерла, сын вырос, батюшка и постригся. Теперь, вишь – Владыка.
Они одновременно покачали головами, этим извечным движением подтверждая давнее – вот она, жизнь. Никогда не знаешь, каким боком повернется.
- Да каким бы не боком, лишь бы с Богом! – подытожила Татьяна.
- Вот то-то. Ольга-то, вон, как отходила. Тихо, мирно. Скоро будет в райских обителях. А мы, грешные, с чем придем?
Они постояли немножко на углу, от которого их пути расходились. Повздыхали, поцеловались и пошли по домам. Они пока еще были здесь, и жизнь властно звала каждую к земным делам.

Эпилог.
       
- Давай! Давай! Ну, Лариса, умница, давай! – почти кричала пожилая, полная акушерка с круглым лицом доброй бабушки из сказки. И голос у нее был добрый, и руки, только от этого Ларисе было не легче – какое-то жуткое ощущение, которое даже болью не назовешь, заставляло ее выгибаться дугой.
- Не выгибайся, ты ему выйти не даешь!
- Я не могу, я не умею!
- Умеешь!!! Все умеют. Давай! Молодец! Отдыхай.
- Я…не хочу…отдыхать…я…хочу…рожать…
- А ты и рожаешь. Давай, ну!
Что-то странное, что-то…
- Антон Николаевич! Головка!
- Вижу, отлично, Лара, еще, ну, все, совсем чуть-чуть.
Нет, этого она не вынесет! Вот сейчас, сейчас в ней что-то разорвется, и уже рвется, и никто почему-то не видит этого. О-о-о!
- Ах ты, какой красавец! И кричит-то как!
Кричит? Кто кричит? Какой-то жалобный, похожий на кошачий, писк. Неужели это…? Лариса приподнялась. Одной рукой, поперек живота, акушерка держала ребенка – крошечного, пищащего, красненького. А вдруг уронит, Лариса хотела что-то сказать, но слова застряли в горле.
- Молодец! – молодой симпатичный врач Антон Николаевич, Ленкин протеже, просто сиял.
Еще бы! Первая беременность, тридцать пять лет, мало ли что – и тут, за час – вот он, мальчишка. А он и не ждал ее сегодня, по срокам еще десять дней ходить. И еле успел, когда ее муж позвонил: «Антон Николаевич, мы едем, схватки». Он еще засомневался: «Рановато, может, предвестники?» «Да какие предвестники, боюсь, не довезу». Он за пять минут собрался, за пять доехал – и вот, нате вам! Ай да Антоша, ай да молодец! Ну, вообще-то и Лариса молодец, понятно. Первый раз, да в таком возрасте, думал кесарить придется. Куда там!
- Ну, мамочка, кто у вас? Смотрите, а то потом скажете, не того подсунули.
Акушерка держала малыша перед ней, подняв его ножку. Так привычно, легко держала, а он был такой маленький…У Ларисы в носу защипало.
- Мальчик. Николушка…
- Колька будет? Хорошее имечко. Ну, соси, Колька.
И она положила теплое розовое тельце Ларисе под грудь.
- Давай, девочка, учись.
Опытными сильными пальцами она нажала на рот малыша, вложила Ларисину грудь. Он заурчал, заворочался и вдруг зачмокал – хорошо, ровно…и быстро устал. Может, это плохо? Но нет, акушерка просто сияет.
- Ах, молодец, крепыш. Тридцать восемь недель, а свое знает. Редко кто так сразу сосет. Повезло тебе!
- Почему повезло? Значит, такое его время, - сказал Антон.- Видно же, полная физиологичская зрелость.
- Он просто очень хотел, - Лариса улыбнулась запекшимися губами, - хотел Николаем родиться.
Кажется, ее никто не понял. Ну, и неважно. Зато бабушка Оля, там, далеко, сейчас смотрит и радуется. Это надо же, сегодня утром пошла в храм, просто ноги сами понесли. Когда уходила, Клавдия Серегеевна и сказала:
- Завтра-то приходи. Никола летний.
Ох, надо же, а она и забыла. Что-то екнуло у нее тогда, но она значения не придала. И только, когда вечером в парке гуляли, и у нее вдруг поясницу стало хватать, она Лешку попросила:
- Алешенька, Тася, поехали домой, я, похоже, рожаю.
Лешка побледнел, бедный.
- Как? Еще не пора, ведь было недавно похожее.
- Нет. Это по-другому. И вообще…
Она не стала говорить, что теперь поняла слова свекрови. Наверное, хочет на волю Николенька, в свой день.
А Тася, умница, настоящая женщина, сказала:
- Быстрее ехать надо, документы-то все дома.
С тех пор всего-то два часа прошло, а вот он – Коленька.
Значит, перед смертью Господь некоторым избранным своим кое-что открывает. Ведь многое сбылось, о чем Ольга Зосимовна в последние дни говорила. Вот и с Ванюшей все в порядке, чистое горло, как она предсказывала, медики все удивляются, а они с Ольгой - нет.
Малыша унесли в глубину родового зала.
- А…
- Бэ, - смеясь, сказала акушерка. – Обмерять, обвешать надо? Вот и потерпи, завтра принесут твое сокровище.
Роддом был старый, и все делалось по старинке. Родовый зал на трех человек, отдельная детская. Они, конечно, могли позволить себе новейшую клинику, где даже папа мог бы с ними жить. Правда, не очень понятно, где бы жила тогда Тася, так что это не подходило. А, главное, Ленка сказала: «Выбирают не роддом, а врача. Мой врач - просто золото. Пойдешь к нему». И она пошла. Оплатила контракт, сейчас отвезут в отдельную палату, завтра можно попросить ребенка на целый день – платникам дают. Не завтра, конечно – сегодня, ведь уже полпервого. «Ночная ты моя птичка», - подумала Лариса про сына.
- Пуповину ждем, - сказал Антон. – Потом здесь – два часа от момента родов. И все – в палату и спать, силенок набираться.
Через два часа ей дали телефон, Лешка и Тася уже все знали, никто не спал.
Они что-то кричали ей по очереди, она отвечала, сама не очень соображая, что, только несколько раз повторила:
- Три пятьсот, пятьдесят два сантиметра, Апгар – девять и два. Это очень хорошо.
А попрощавшись, мгновенно заснула.
Ее разбудил колокольный звон. Она встала – ничего, вполне даже можно ходить, ну, пошатывает чуть-чуть, так она вчера только попила на ночь и съела две черносливины. Подошла к окну. Бульвар, по-майски зеленый и приветливый, солнце светит. Прямо перед ней деревянный храм, из новых, которые построили в тех районах, где не было старых или их снесли, вместе с бывшими деревнями. Звонили к литургии. Люди спешили в храм. Она стояла и смотрела, и горло сжимал комок: «Святитель отче Николае, ты же святой моего сыночка, помолись за нас». Она стояла долго, пока не растаял последний звук.
Надо же, сколько произошло всего, сколько окончилось. А бабушка так и не увидела свего Николушку…
В дверь постучали. Молоденькая детская сестра возникла на пороге – в каждой руке у нее было по ребенку.
- Мамочка, утро доброе, покормить не желаете? Сказали, вы молодцом, вот я и подумала. В шесть уж не стала будить, а…
- Желаю, - громко сказала Лариса. – Еще как желаю, - и взяла из сестринских рук родной, теплый, молочный сверток.
Малыш попробовал приоткрыть один глаз и пошевелил незапеленутыми ручками.
«Господи, я знаю, все еще только начинается», - подумала она и прижала к себе маленького, но такого важного человека…
       
       Июнь 2007 – январь 2008
       Петелино - Москва