Вместо предисловия. От автора.
…Третий день февральский немилосердный ветер выставляет рамы, наносит тучи городской зимней копоти в щели моего странного жилища - и подоконник сер, и фикус припорошен городским пеплом…
Будешь опять вспоминать? Ну, где он, твой заветный листочек, в каком ящичке комода памяти завалялся? Давай, сударыня-матушка, разворачивай тайную грамотку, потертую на сгибах, рассыпающуюся в прах на ладони… Ну-ка, что там у тебя? Одни безответные воздыхания? Стихотворные опусы, преисполненные горячего студенческого пафоса? «Я стояла на краю заката, волосы сползали до земли…»?
Ну, давай, насмеши, тряхни стариной, кудрявой копной, перекатной волной! И то - пора:сорок на пороге, сорок сорОк, сорок морок – скок-поскок немолодой дроздок! Так, не мешай писать: тонкая материя – память сердца, не мути ее горячий ключ, дай ему самому пробормотать о том, что уже выстоялось, сложилось – и о том, что не отболело, шебуршит у сердца, не дает уснуть в полнолунной тишине.
Между февральским морозцем и мартовской мутной метелью – последней, сырой, заполошной-взбалмошной – этот ветер, взметающий то, что, казалось, улеглось.
Как ты мне надоел! Вот, сквозь мартовскую сумятицу, что всякий год возвращает меня в наш первый день, кричу: на-до-ел! Постыл-простыл – на пне застыл! Стоит Федул – губу надул! Поперек дороги, как буреломина такая-сякая валяешься, жизни дальше двигаться не даешь! Знаешь, рассержусь всерьез, таких дров под тебя подложу звонко-березовых – и запалю к черту! Не веришь? На всю паутину ославлю, в комедию тебя, по слову классика, вставлю, чина-звания не пощажу, про-о-отив щерстки так гладану!
И вдруг нечаянно вспомню, как ты сиротливо-труслив, и подумаю: чего убогого обижать, и так за каждым кустом враг мерещится! Ладно уж, прощаю, но коли в следующей жизни встречу – не помилую! Пока же заменю имена в сем нескромном повествовании, и фамилию твою смешную повсюду вырежу, и всему честному народу, которому наши с тобой любовные распри еще неизвестны, скажу: всякое совпадение с действительными событиями – чушь собачья! Не было ничего, все написанное - чистейшей воды вымысел, а в особенности же незабвенная фигура героя – собирательный образ безвестного Казановы нашего времени. На сем позвольте первую часть марлизонского балета отправить за кулисы. Это присказка, а сказка, как известно, впереди!
Глава 1я
Начинать делать глупости
надо как можно раньше,
тогда будет время их исправить.
(народная мудрость)
* * *
Входишь, как в пустую, солнечной тишиной залитую залу – в пространство белого листа. И вот комната начинает наполняться сонмом теней, сквозь стены проступают профили, контуры, цепочкой нанизываются шаги … В лад внутренней мелодии устраиваются слова на строчке.
Здравствуй, герой!
Помнишь, как когда-то ты написал, завидуя «сошедшему с дистанции» сопернику и одновременно набрасывая привычную сеть обольщения на мое неопытное сердце:
Когда меня бы так любили,
Когда бы ждали так меня,
Несметные земные мили
Меня бы не остановили…
«Ты помнишь, как все начиналось?».
Вижу, как мы с Симой, рискуя последними каблуками, несемся, взмыленные лошадки, боясь опоздать на вечер в Литературном музее. Еще бы! Мне предстоит «засветиться» перед местными терзателями пера, поэтами студии Аделаиды Федотовой.
И вот теперь подумалось: если бы не Сима... Значит, есть в нашей судьбе такие люди-рычаги, люди-толкачи, которые реально заставляют сюжет - развиваться, события - сбываться.
Сима вломилась в мою жизнь за полгода до этого судьбоносного вечера. Познакомились в самой тривиальной ситуации: я пришла устраиваться на работу в одну престижную гимназию; неловко, не решаясь войти, топталась перед дверью кафедры изящной словесности, как вдруг заметила, что у окна с усталостью кинодивы рисуется какая-то девица вульгарного вида – угольная рваная челка, всклокоченное воронье гнездо на голове, яркие губы, презрительно выгнутые полумесяцем, вальяжно широкие брюки, бронебойные каблуки. Эта халда каблукастая громко щелкнула замком лакового ридикюля и, не меняя небрежной позы, изрекла:
– Полчаса тут парюсь… вы не в курсе, когда эти начальники соизволят?
В этот день нас взяли на работу обеих. Пообещали в ближайшее время служебное жилье. Оказалось, что ситуации наши до странности схожи: ровесницы-филологини, обе приехали из маленьких своих поселков в большой город счастья пытать, у обеих за спиной дотлевали неостывшие руины неудавшейся личной жизни, обеим было негде жить…
– Я щас у брата двоюродного кантуюсь – на пару недель тетка пустила –
поехали!
Через неделю нас поселили…в здании детского сада, где часть помещений была отведена под служебное жилье для бездомных учителей. Комнатка, по правде говоря, была тесновата для двух девиц изрядного возраста. Все-таки девочки уже большие – обеим под тридцать, и, вообще-то, с ориентацией все нормально. Ну ладно, хотя бы так: первый этаж детского сада, комната на двоих. Школа за углом. Большая кухня, просторный санузел, в соседях семейная пара – и мы с Симой вдвоем в одной двенадцатиметровой комнате.
Сима – колоритная, сочная еврейка: брови с изломом, ресницы с загибом, глаз с паволокой, грудь колесом, попа ящичком. Все принимают за свою – цыгане, чечены, евреи… Все любят напропалую.
Узнав, что я балуюсь стишками, Сима развила бурную энергию по заведению связей в литературных кругах.
***
– "Я поведу тебя в музей – сказала мне сестра!" – хохотнула Сима, потягиваясь так, как только она могла: все швы на одежде, обнимавшей сочное тело, затрещали – но напор выдержали! – Помнишь такой детский стишок? В-о-от, в Литературном музее сегодня вечер, юбилей литобъединения какого-то , там будет всяческий писательский люд – ну типа сочинители, поэты, барды, журналисты… Твой контингент – сечешь? Пару стишков читанешь?
– Симыч, ты крут! Ты меня, что ли, в литературные круги вводишь?
– А то! И мужиков там… Ну, мож кого приглядишь?
– Так это… можно двух зайцев, что ли, завалить, не глядя?
***
Ураганный темперамент не спасал Симу от постоянных опозданий. Самоуверенно полагая, что успеет-успеет, она переделывала кучу дел, вертясь волчком, и в последний момент – когда отваливалась пуговица или каблук, рвались проклятущие колготки и обрывалась дурацкая лямка бюстгальтера, она, высекая искры, швыряя все, что ни попадало под руку и отчаянно матерясь, пыталась таки догнать время, и не упустить, и успеть!
– Алька! На каком автобусе ехать? Полчаса осталось! Горим!
– Мож, такси словим?
Сима уже стояла на обочине, почти вытянувшись ласточкой, норовя уклониться от каскадов грязных брызг и отчаянно сигналя вытянутой рукой.
И вот мы летим по лужам, сбивая каблуки, уворачиваясь от грохочущих грязных брызг, лавируя между прохожими… Конечно, вавилоны на моей голове утратили свою первозданную помпезность, но симочкины индийские серьги и кофточка с искрой сообщали мне, честное слово, какое-то новое содержание, и становилась я уже словно не собой, а каким-то себе неведомым потаенно-прекрасным существом.
– Нет, ну, успели же! – выдохнула Сима перед зеркалом в гардеробной, в три приема собирая воронье гнездо на макушке. Две шпильки, один локон вольно пружинит у лица – и вперед!
Ну да,успели, узорчик судьбы складывается без сбоев.
***
Мы вошли в последнюю минуту, когда приличная публика, дыша духами и туманами (ибо большая часть собравшихся были, конечно, особи прекрасного полу), уже заняла места в небольшом зальчике с камерной сценой. Протиснулись в предпоследний ряд – как нарочно для нас уцелели два местечка.Ну что ж,вдохнем поглубже поэтические флюиды, авось признают "своей".
Вездесущая Сима договорилась: мне предстояло прочитать перед избранной публикой пару своих опусов: выбрала я не очень свежее, недавней несчастной страстью вспоенное.
Поэты оказались разномастные – иные исполняли заумные верлибры, пленяющие свежестью метафор (вот, например, запомнилась «поножовщина мелодий»), другие являли образцы тихой лирики; дамы всех мастей были весьма изобретательны: обаяние строки усиливалось изящно-нескромным декольте, дымчатой прозрачностью блузы с намеком на провинциальную невинность, изысканным флером неведомого парфюма…
Выхожу, поправляя легкий газовый шарфик (выданный напрокат Симой),сама кротость и скромность, с легкой улыбкой глядя перед собой и никого не видя, но чувствуя, что сейчас я – не совсем я, а вот что: теплое мерцание индийских серег, едва уловимый шелест гофрированных манжет (вот черт! – юбка-то сзади, наверное, забрызгана проклятущими машинами!), газовый шарф, незаметно сползающий с покатых плеч… Читала мягким, влажным, «ворожейным» (опять же Сима припечатала эпитет!) голосом, шла к своему месту, опять не видя никого, но уже чувствуя чье-то пристальное внимание…
«Ну, ты подпустила огня и тумана!» – почему-таки «тумана», а не дыма, например, спросить у Симы не успела. Немного повернув голову, нашла источник внимания к своей персоне: в дверном проеме зальчика, как в раме, изогнувшись с фамильярностью завсегдатая – любимца публики, стояло себе Нечто – лохматое, по-охломонски прикинутое, в доску свое; стояло и бесцеремонно меня разглядывало, и все в нем до зубной боли было знакомое, тысячу лет назад надоевшее: и брючки эти серенькие в обтяжечку, и пепельнокудрый хаос на голове, и бойкий голубой глазок, и родинка высоко на скуле…
В благообразие и приличие юбилейной тусовки этот типчик как-то не вписывался, портил картинку. Но чувствовалось, что он здесь свой – любимчик, всеобщий баловень. «А теперь выступит…» «Я, что ли?» – и какое-то подростковое ломанье, лохмы над гитарой закрывают бесшабашную физиономию. Голосок негромкий, серебристо-женственный, детски - мультяшный.
– Э, мать, ты где? – Сима толкнула в бок локтем – и я выпала из оцепенения.
– Не, ну нафиг он тебе сдался? Ну, пялится он на тебя – и чёрта ли? Какой-то шут гороховый! Фамилия еще такая… дурацкая! – я, конечно, соглашалась с каждым словом, но наваждение не отпускало: и когда возвращались по темной улице, подрагивая от ночного холода, и когда болтали за ужином (слушала Симу вполуха, а в ушах все звенел его серебристый тенорок), и когда постелила себе на полу, а уставшую от трудов праведных Симу устроила на топчане…
***
В таких случаях Сима мне всегда внушительно говорила: «Ну, хватанула вирусягу! Лечись!» Ей-Богу, я впадала в состояние влюбленности настолько легко и внезапно, что самой страшно становилось. Боевая подруга, свершив дневные подвиги, уютно похрапывала на топчане, я же, завороженная последними событиями, лежала с открытыми глазами и плыла не то в состоянии грезы, не то снилось что-то наяву…
За окном начало тихо бледнеть – пять утра. На ватных ногах доползла до матрасика, постеленного на полу, свалилась мешком – и вырубилась.
***
– Дрыхнет она! Двенадцатый час, краля! Где всю ночь шарилась? Да поняла я! Муки вдохновенья и сладкие воспоминанья? Все, подъем!
– Поднимите мне веки, – хрипловато-утробно пропела, собрала вялые конечности, потянулась не хуже Симы, хрустнув суставами – и невольно ахнула, увидев, какую вкусноту-лепоту соорудила Сима на столике. Натюрморт благоухал и сочился красками фламандских мастеров: розовато отсвечивали пластики бекона в окружении желтой веселой глазуньи, пыхтел начищенный до зеркального блеска старенький чайник ("над ним клубился легкий пар!"), переливались восковым блеском румянобокие яблоки, бойко вздергивали зеленые хвосты петрушка и кинза, в большой чашке горячо дымилась фирменная симина гречка, залитая по уши густым сливочным соусом…
– Ой, Сима, я выйду за тебя замуж. Откуда сие?
– Глазастая, у нас тут базарчик в двух шагах. Бабульки с утреца все продают. Я сгоняла! Налетай!
– И даже дождя нет?
– Нету, родная. Короче, слушай: тут мне с утра Ленка Светлова – ну, помнишь, на вечере – организатор всего этого, поэтесса такая худенькая, темненькая – пишет, что заседание их клуба в среду в 2 в ДК вашего района. Сечешь, молодая?
– М-м-м, секу, – с набитым ртом больше и не вымолвишь.
– Ты там подсобери стишков получше, если проза есть – тож, и приходи. Я щас тебе ее номерок дам, уточнишь, чего надо.
– Сима, ты мой продюсерский центр! Чем оплачу твои могучие усилья?
– А, принесешь дохлую крысу на веревочке! – умеет Симочка блеснуть знанием мировой литературы.
Через минуту последовало ритуальное возведение вороньего гнезда на голове, а потом – не успела я сонным глазом моргнуть: сумку хвать – и она уже в дверях:
– Опаздываю! У Руси званый обед! Буду поздно, чао!
Ах, какая блаженная тишина накрывает мир нашей крохотной комнатки, когда Сима хлопает дверью! Как отчетливо гудит холодильник и капает не докрученный кран!
***
В коридорах ДК, куда я направилась на заседание поэтического клуба, было гулко, светло, почти безлюдно, сонно. Без труда отыскала аудиторию 2-10. Естественно, пришла раньше всех. Есть у меня такая скверная привычка. И откуда только это дурацкое дрожание в подколенной области? – ну все ж на мази, по выражению Симы: красный костюмчик тесно обнимает рельефы фигуры, буйные кудри лежат снежной волной, павлово-посадский платок на плечах подчеркивает стать. Постепенно разномастный поэтический люд начал подтягиваться: и как-то не сразу узнавались прежде припомаженные-принаряженные персоны: а, ну да, вот тот парень, который верлибрировал: «Я украл тебя у моря…», а вот эта невысокая серенькая барышня читала тихую женскую лирику; ага, вот и руководитель студии: маленькая, строгая, суровая, как комиссар на той единственной гражданской, Аделаида. Гвозди бы делать из этих людей, по слову поэта. Ну и где этот обормот, это божье недоразумение?
Чувствую, как по мере течения заседания как-то все плотнее электризуется воздух вокруг моей незначительной персоны, и все чаще поглядывают в мою сторону молодые люди – усатый веселоглазый верлибрист-эквилибрист и вот тот простодушно-щербатый улыбчатый парниша. Тем временем глава студии (ну, ей-Богу, комиссар в юбке!), грозно посверкивая очками, громит на все корки молодую поэтессу (ту самую негромкую и невысокую Вету). А мне, впрочем, стихи ее показались вполне-таки приличными, лиричными и симпатичными.
И, разумеется, без стука в эту почти благоговейную атмосферу впорхнул любимец публики – изрядно опоздавший обормот с пепельной шевелюрой и бойким глазом. Этот слабо-причесанный-неважно-одетый тип, носитель смешной фамилии и дурацкой физиономии, мгновенно оценил обстановку, выцелил, шельмец, свободное место рядом со мной, угнездился, як вошь на гребешке, – и штурм начался!
– Давно сидим?
– С полчаса.
–Ясненько. Двадцать шесть? Тридцать пять?
– Тридцать семь!
– Баба ягодка совсем!
– Хамите, парниша!
Напрасно чопорный взгляд и почти материнский упрек Аделаиды пытались прервать процесс осады моей неприступной крепости. Бастионы осыпались, развеивались по ветру прахом от одного только горячего непрерывного шепота в ухо (каков наглец!)О, если бы я могла смотреть на ситуацию немного холодно и сверху, отстраниться, если бы рядом была симочкина трезвая голова… Наваждение пульсировало в висках и под коленками, под ложечкой что-то тревожно холодело, и нежные мои уши, изящно скрытые кудреватыми вавилонами, неумолимо наливались тревожной розовостью… О мой бог, как подрагивает струнка под грудной косточкой, когда он шелестит какую-то ерунду на ухо!
– Стишками балуетесь?
– А то ж.
– Даже прозой?
– Не мешайте слушать…
– Да кого там слушать! Ясно: Ада ее сожрет…приятного аппетиту!
– Целовать вам Никиту!
– А коли нету его?
– Так козла моего! – оба, не удержавшись, фыркнули, заслужив еще один недовольный комиссарский взгляд.
И ничего, ничего не значит опыт прежних неудачных (или удачных) отношений,и никакие доводы рассудка не останавливают, когда кто-то с такой вот неуемной целеустремленностью (опыт, натиск, темп!) берется за дело. И ведь знает, паршивец: если жертва засмеялась – значит сдалась. Еще боялась смотреть в глаза, но уже не могла сдерживать идиотского смеха, а к перекуру размякла напрочь. И в перерыве, вполуха слушая болтовню поэтической шайки, стоявшей кружком (я держалась немного в стороне), наблюдая, как это божье чудо обжигает всех нескромными (да просто неприличными!) репликами, уже слышала, как в глубинах химическо-поэтической лаборатории, искря, дымясь и осекаясь, складываются словечки:
Пересмешник-невидимка,
Шут гороховый шальной –
По искринке в каждой льдинке,
По искринке заводной!
Не шути со мной поспешно,
Шелуху не сыпь в карман,
Не корми лапшой потешной –
Я ль поддамся на обман?
«Еще как поддамся», – думаю с гибельным восторгом, глядя, как он нагло обнимает стройную грустноглазую поэтессу, а потом, грызя ручку от нетерпенья, сочиняет надпись на книге, которую собирается подарить мне. Ну да, в этой книжке были и его стишки. Небольшой такой сборничек поэтов их студии, а на обложке полуголая парочка (это что за намек? ухмылка судьбы?)
Надпись получилась многообещающая:
Таким глазам нельзя не верить.
Ох, что-то мне не по себе.
Но каждый день, по крайней мере,
Я буду думать о тебе.
Продолжение следует