“Тот сон пришел с ясной, по-весеннему теплой погодой. Я так соскучилась по весне, что вдыхала влажный, пахнущий землей, воздух полной грудью... но эти двое все воспринимали иначе.
Даже для моего мира они были необычно одеты. Их плащи казались чуть короче тех, что носили люди из моих предыдущих снов, и были сделаны из ярко-синей ткани с богатой вышивкой по подолу. Видимо, эти двое не были бедны, и, судя по отсутствию уже ставших мне ненавистными ошейников, – свободными. Оба казались примерно одинакового возраста, около двадцати, но совершенно разными на вид. Тот, что спокойно сидел на камне, был тонок, с нежной кожей, которая быстро обгорает, но никогда не становится коричневой, смягченными, как у девушки чертами лица и черными, прямыми, тщательно прилизанными волосами. Второй казался гигантом на фоне друга: огромный и широкоплечий, он имел шикарную мускулатуру, крепкие короткие ноги, богатую золотистую шевелюру, нос картошкой и маленькие глазки. Голос этого богатыря был под стать хозяину: громкий и бесцеремонный. А чего ему, медведю церемонится? С таким не поспоришь...
– Мы где? – спросил медведь. – И чего ты расселся?
– Думаю, – ответил худой.
– Зачем?
Хороший вопрос, на мой взгляд. Да и вполне серьезный в устах этого великана. Такие и в самом деле не всегда понимают – зачем другие думают?
– Я сомневаюсь, мой друг.
– Я тоже, – неожиданно сказал великан, усаживаясь на камень рядом с другом.
– Ты? – изумился интеллигент.
Говорили они на том же языке, что и старец, только худой слова выговаривал как-то странно, будто с трудом, обдумывая построение фраз. Так говорят те, кто уже достаточно хорошо знают чужой язык, но думают все еще на своем.
– А ты что думал? – искренне возмутился верзила. – Или я чурбан неотесанный? Мне легко из дома уйти? Там хорошо, сев скоро, мама бражку варит. А здесь? Да куда тебе! Ты к нам только прошлой весной приперся. А там...
– Родина...
– А ты не смейся! – взвился великан, сжимая огромные кулачищи.
– Да не смеюсь я, – примирительно улыбнувшись, ответил юноша. – Куда уж нам, бесчувственным! Только вот напомни, пожалуйста, кто там мне все на уши капал, что ему скучно, кулаки не на ком размять, что в этой деревне век проживешь и никого не увидишь, а там, в городах, таких, как ты, ценят. Кто мне про торговца рассказывал? Сколько он там тебе давал?
– Мешочек серебра в месяц, – мечтательно ответил верзила.
– Вот-вот, а кто мне плакался: родители не пустили, батька выпороть пригрозился, а теперь – родина ему! Кто говорил, что пора ему в мир идти, красоты других земель посмотреть?
– А корова тут при чем? – резонно спросил верзила. – Ты почем корову в лучшие тряпки старостихи обрядил?
– Хватит! – нахмурился худой. – Заканчивай с хандрой: жизнь продолжается, границу мы прошли, осталось каких-то два дня, и твоя мечта исполнится.
– Где граница? – тихо прошептал верзила, испуганно оглядываясь.
Видимо, для него, как и для меня, слово “граница” ассоциировало со злыми пограничниками, поборами, и долгим стоянием в очередях.
– Да вот этот камень и есть граница, – заметил интеллигент. – Мы пока еще дружим, хоть ваш повелитель нашего за нос и водит.
– Больно уж умен, – прошипел верзила, а хилый лишь усмехнулся, видимо, нытье товарища не было для него в новинку:
– Какой есть! Ты встаешь или нет? Хочешь на улице ночевать?
Верзила не хотел. Кряхтя и вздыхая, он поплелся за худым, что-то шепча себе под нос, кажется, на счет вкусной стряпни мамаши.
Солнышко как раз набрало силу, и идти им стало легко и вольготно. Я с удовольствием смотрела на знакомые весенние картины, вдыхала свежий воздух и уже с трудом вспоминала оставленную в другом мире голую зиму. Здесь не было машин, дышалось хорошо и привольно, а по обеим сторонам дороги начали лопаться березовые почки. Вспомнив, что именно в такое время собирают березовый сок, я невольно облизнулась.
Худой, видимо тоже вспомнив о еде, раскрыл свой узелок, достал на ходу что-то вроде пшеничной лепешки и жестом предложил поделиться с другом. Тот покачал головой и вдруг спросил:
– Ты много ешь, меня больше, а худущий. Почему?
Меня тоже интересовал этот вопрос... Второй, не желая раскрывать секретов, засмеялся, запрокинув голову, и продолжил свой нехитрый завтрак под косым взглядом приятеля. Как только худой не подавился? Внезапно юноша перестал жевать, и я уже решила, что сглазила таки симпатичного парня, как тот жестом остановил друга. Вскоре и мы услышали то, что уже давно услышал чуткий слух худого: цокот копыт по дороге.
Мы стояли в основании горки. Дорога, петляя, делала здесь круг, обходя похожее на большой пруд озерко, и нам троим было хорошо видно, как на горке показалась повозка, запряженная двумя лошадями. Сама повозка была сделана из прочной коры какого-то дерева, и управлял ею средних лет подвыпивший мужик со знакомым мне обручем на шее... раб, захр.
Увидев двоих на дороге, захр остановил лошадей и что-то пробормотал вместо приветствия. Благо, что танцевать не бросился! Боюсь, что такие упражнения ему были не под силу: от него явственно несло перегаром, но двоих этот запах вовсе не смущал, и тощий спросил:
– Подвезешь, друг?
Мое представление о храбрости худого резко возросло – я бы с пьяным в одну... телегу бы не села... Но худому все было нипочем: дождавшись, когда мужик что-то мыкнул в знак согласия, он уверенно забрался в повозку. Края у повозки были слегка наклонены наружу, чтобы влезло больше поклажи, сидеть было неудобно, но худой живо приспособился, да и его тугодум товарищ быстро смекнул, что так гораздо удобнее, чем на своих двоих.
– Куда едешь, хозяин? – спросил худой.
Я только сейчас сообразила, что говорил он на языке Дала, который казался родным худому, но явно не совсем был понятен верзиле. Хотя нет – изредка тугодум бросал на остальных заинтересованные взгляды, и я поняла, что тот гораздо сообразительнее, чем мне казалось.
– В Сосновику, господин, – ответил захр, инстинктивно стараясь держаться от худого подальше.
– В Сосновке жрец есть?
– Нет, господин, – еще более нахмурился мужик, стараясь даже не дышать в сторону худого, явно боясь, что тому не нравятся пьяные захры... – Но к нам один едет. Важный, говорят, староста боится.
– Ты, друг, везучий, – сказал худой на знакомом спутнику языке. – Мы приехали как раз вовремя!
– Не понимаю, почему, – хмуро ответил тот, почесывая ушибленную на очередном ухабе ногу.
– Видишь ли, дружок, – милостиво объяснил худой, – сейчас мы в Ланране. Общество Ланрана состоит из четырех своев, здесь их иногда называют кастами, – я села рядом с худым, примостившись рядом с мешком, от которого явственно пахло мокрым железом. – Первая и высшая каста зовет себя антрионами. Это те, у кого власть, золото и земли. Например, король и его семья, придворные, богатые землевладельцы и...
– Понятно, – в сердцах сплюнул верзила, – высокородные!
– Может и так, – сдержано ответил худой. – Ты что-то против них имеешь, Белен?
Наконец-то я узнала имя хоть одного из них, а уж думала, что они, как многие до этих пор, так и останутся для меня безымянными. А было бы жаль, потому что эти двое меня почему-то очень заинтересовали... Странная парочка, и забавная... Как поджарый волк рядом с буйволом.
– Несправедливо! – взвился верзила. – Кичатся кровью, нос задирают, а ничего этого не заслужили, ручками своими не заработали. Ненавижу их!
– Ладно, пусть так, – хмуро ответил худой. Заявление друга его явно задело за живое. Почему? Может, передо мной – непризнанный аристократ? Слишком романтично, до сих пор в этом мире романтикой и не пахло. – Второе сословие – это бранеоны. Воины, защитники...
Верзила оживился, а худой, как бы не замечая интереса слушателя, продолжал:
– Они защищают города, границы, людей, решают споры и вершат суды. Они охраняют торговцев, следят за правосудием. Понимаешь?
Верзила кивнул, и я мысленно порадовалась. Хоть какие-то жесты здесь мне вполне понятны и означают то же самое, что и в моем мире.
– Третья каста – это свободные. Они живут в городах и деревнях, сами решают, на кого им работать. Это ремесленники, купцы, служители, слуги, лесники и т.д. Последнее сословие – на плечах которых лежат тяжелые работы. Это захры. Если свободные сами за себя отвечают, то захры – рабы. Ланран кормит их, одевает, или же кормит их хозяин. Это безвольные люди, они принадлежат кому-то и не могут выбрать себе хозяина. Есть еще жрецы, они как бы стоят вне каст, считаются свободными, но принадлежат к своему храму. Они следят за продвижением между слоями, могут своим решением сделать захра свободным, если у того есть талант выжить одному, свободного – захром за преступление либо нищету, могут сделать захра или свободного бранеоном. В антрионы могут попасть только по воле самого короля...
– Очень много сказал, – потерял вдруг интерес к разговору верзила. – Как жрец на собрании. Но я-то тут при чем?
Я засмеялась про себя. Во! Людская глупость! Приехал в страну, а порядки знать не обязательно. На том многие и погорели. За то Кука туземцы и съели. Хочешь выжить среди других – учи их законы выживания. А вот худой закон усвоил, хорошо усвоил, если сумел год продержаться в Малинии и даже подчинить себе верзилу.
– Все, кто приехал в Ланран, обязаны явиться к жрецу, – осторожно вставил худой. – Потому что ни один в Ланране не может жить вне сословий. За присвоение чужого сословия – немедленная смерть. За жизнь вне сословия – присвоение к сословию захров. Поэтому мы идем к жрецу.
– Я не хочу стать им! – Белен показал пальцем на безучастного к их разговору захра.
Тот, не подозревая о таком внимании к своей особе и убаюканный звучанием чужого языка, как раз решил вздремнуть, закрыв глаза и покачиваясь в такт движению повозки. Лошади везли его сами. Вот вам и лишний аргумент в пользу лошадей – воздух не загрязняют, землю удобряют, и по пьяни в аварию не лезут.
– Ты себя так низко ценишь? – язвительно спросил худой. Этот мальчишка мне нравился все больше и больше. – В отличие от тебя я рассчитываю на должность бранеона в столице.
– Зачем нам в город? Там дела?
– О да! – сверкнул глазами худой. – У меня там дела, большие дела! А ты, дружок, не паникуй! Тебе там понравиться – кулаки почешешь вволю, – верзила сомневающе улыбнулся.
– Надеюсь, Ланс.
Я проснулась. Было воскресение, и на землю валился пушистый белый снег, который, впрочем, немедленно таял. Зима началась...”
Я больше не могла писать. Сон, только что яркими картинками стоявший перед моими глазами, вдруг растаял, оставив за собой окутанные снегом воспоминания. Я прошла на кухню, налила себе чаю, включила чудом сохранившуюся здесь “точку” и вслушалась в пение неизвестного мне исполнителя. Голос был тихий, спокойный, перед глазами стоял уже не Дал, а Максим. Я скоро его увижу. Скоро... Жаль, что я не увижу, какого цвета будут у него глаза, когда он склонится над моей писаниной, вторгнется в мой сон. Зачем? Мне никогда не понять...
Чай остыл, место исполнителя занял диктор новостей, Максим ушел из моего сознания, а я торжественно прошла к мусорнику и бросила туда пачку с оставшимися таблетками снотворного. Более они мне не понадобятся. Хватит быть трусихой – я досмотрю эту драму до конца, допишу книгу, и все кончится! Надеюсь...
Постепенно я как-то забыла о Максиме и о снах. В конце-концов, скоро Рождество... Пусть католическое, но моя бабушка по матери была католичкой... Новый Год... Надо поставить елку. Пусть некуда, пусть нечем украсить, пусть не для кого, но надо! И обязательно живую, пушистую и плевать на иголки, обязательно поставлю, хотя бы маленькую, на стол... но поставлю...