Когда девочка была маленькой, ее звали Алёной. Ее не сразу так назвали. Сперва она была Леночкой, Ленусей, Лялей. Во всяком случае, эти имена есть на открытках и в письмах, которыми обменивались родные сразу после ее рождения. Девочка помнит, как дед однажды держал ее, крошечную, левой рукой за спину на уровне подмышек, а правую подставил под ее ступни, и показывал ее кому-то, говоря: «а вот Ляля». Кому ее таким образом представляли – неизвестно, но то, что она была «Лялей» – точно.
Судя по всему, годам к двум она уже стала Алёной. Сперва это имя было в ряду других производных от Елены, а потом оказалось единственным. Взрослая Алёна знает, что инициатором имени был её папа. Папа говорил, что она стала Алёной в честь одной из сподвижниц Степана Разина, атаманши Алёны Старицы. Папа любил стихи Дмитрия Кедрина, а у него есть большое стихотворение про эту Алёну Старицу, как она "...сидит... в Москве на Вшивой улице, зипун простоволосая на голову набросила...".
Однажды, когда девочка уже стала Алёной, мама пыталась начать звать ее Ёлкой, Ёлочкой. Алёне, наверное, было в это время уже года три. Алёна ужасно возмущалась, просто из себя выходила – ее, Алёну, называли каким-то деревом! Она показывала пальцем в сторону, в которой полагала сквер с голубыми елками (он был недалеко от дома, в него ходили гулять) и кричала, что «елки тама». Девочка ревела и говорила сквозь рев, что она не Ёлка, а Алёна. Взрослая Алёна хорошо помнит, что попытка изменить имя казалась ей ужасным насилием, и как она чувствовала, что имеет право сопротивляться.
Потом девочка узнала, что у нее есть отчество и фамилия, и что она, когда вырастет, станет «Алёной Львовной». Ни про какую Елену Алёна тогда и не слыхивала. То есть слышала, конечно, такое имя, но оно было чужое, постороннее.
Девочку, как всякого любимого балованного ребенка, звали разными именами и прозвищами. Например, «Обезьяной Фрикаду, Плисовой Шельмой». Неизвестно, откуда эта Шельма взялась. Еще почему-то звали Кыкылей: «Жили-были три Кыкыли. Кыкыля – папа, Кыкыля – мама, Кыкыля – дочка». Но настоящее имя было – Алёна.
Но вот, когда Алёна пошла в первый класс, вдруг оказалось, что ее зовут Леной, Леночкой, Еленой.
Сперва, во время первой переклички, Алёна даже не поняла, что это ее вызывают – фамилия, вроде, была её, а имя чужое. Но учительница на Алёну смотрела, называла её по фамилии, и Алёна поняла, что это зовут её, говорят про неё. А поскольку Алёна была очень законопослушным ребенком, настроенным изо всех сил соответствовать всему, что потребуется в школе, то она приняла своё новое имя, как должное. Раз Лена – значит Лена.
Заодно и Елена, Елена Львовна. Наверное, это все-таки она, Алёна, только она правильная, она настоящая, просто до сих пор это было неизвестно. Значит все, что было с ней до школы – это так, не всерьез, понарошку, а теперь вот начинается настоящая новая жизнь.
Алёна пришла первого сентября домой и сказала, что ее, оказывается, зовут Леной, и что это только дома она «была Карабаска какая-то». Родители очень смеялись, но звать её Алёной не перестали. Алёна и не возражала, просто с этого момента ее жизнь разделилась на две части – ту, где она была Алёной (с бабой и дедой, с мамой и папой, с мамиными подругами, своими знакомыми тётями, с детьми, знакомыми ещё до школы) и ту, где стала Леной (в школе, с учителями и школьными ребятами).
Потом все оказалось сложней: выяснилось, что часть от Алёны как бы относится к миру Лены – та, которая касалась школьных отметок, делания уроков, всяких школьных вещей. С другой стороны, и в мире Лены – школьном мире – образовались обширные области, имеющие, вроде бы, прямое отношение к Алёне. Это были друзья и подруги, разные увлечения и секреты.
Но все равно, для своих школьных друзей, начиная с первого класса, Алёна всегда была только Леной. Никогда она не попыталась вступиться за свое имя, сохранить его, как это было в три года, с Ёлкой. Наверное, так получилось потому, что Леной её назвала прямо первого сентября первая учительница – самый важный, в этот самый важный момент, человек.
Неизвестно, что выросло бы из Алёны, если бы мама предупредила учительницу о её имени – ведь бывают же Елены, которых зовут Алёнами! Или если бы она научила дочь саму сказать, что её имя – Алёна. Алёна бы, наверное, сказала, ведь это очень важно – чтобы тебя звали правильным именем.
Словом, так или иначе, если бы мама или папа дали девочке понять, что имя Алёна – правильное, что оно может принадлежать ей навсегда и для всех, наверное, она получилась бы совсем другая. Или если бы они сами с самого начала звали бы её Леной… Наверное, Алёна стала бы тогда более цельным, уверенным в себе человеком. А так получилось, что дома человека звали как-то не так, не по-настоящему, и только в школе открылось, кто он такой на самом деле.
Дело усугубилось тем, что, кроме имени, в Алёниной жизни в это время изменилось многое другое. Например, дом.
До школы Алёна, вместе с мамой и папой, бабой Ниной и дедой Васей, жила в двух маленьких смежных комнатах в старом двухэтажном доме на Щипке. А тут мама, папа и Алёна переехали в свою новую, большую и светлую комнату в высоком и красивом Доме Преподавателей МГУ на Боровском шоссе – «на Боровок». У них в семье теперь так и говорили –«Щипок» и «Боровок».
Между Щипком и Боровком ходил двухвагонный медленный трамвай номер двенадцать. Можно было сесть на него на Боровке – на остановке, где позднее построили кино «Прогресс», – и ехать через всю Москву. Мимо пустырей, где потом появились институт педиатрии, Черемушкинский рынок и шестьдесят четвертая больница, потом мимо страшноватого, желтого, в потеках, полосатого Дома Коммуны, мимо крематория в Донском с его огромными лиственницами за кирпичной стеной, потом вдоль бульвара к Даниловке и по узкой нежилой Дубининской до остановки «улица Щипок». Там надо было с трамвая слезть и пешком идти до Щипка – старого дома в Первом Щиповском переулке.
Новая квартира на Боровке была тоже, как и на Щипке, коммунальная. В ней жили целых три семьи молодых преподавателей МГУ с женами и маленькими детьми. Но коридор и кухня в ней были большие, а комнаты светлые и высокие. В комнате Алёниной семьи было два окна, и из того, возле которого стояла Алёнина кровать, был виден, как далекий сказочный город, сам Кремль.
Вечером, когда гасили верхний свет, Алёна любила встать в кровати на коленки, опереться локтями о широкий подоконник, рядом со стопкой своих учебников, и глядеть на Кремль. Это было очень красиво, особенно зимой, когда крыши и улицы обводил белым снег, и светила луна, и горели уличные огни, и было пусто на чистых городских просторах.
Рядом с Алёниной кроватью (металлической, с никелированными стойками и шишечками) стоял маленький письменный столик и этажерка с книжками и безделушками. Все это, вместе с родительской кроватью, было отгорожено шкафами от передней части комнаты.
Это был Алёнин уголок. А игрушек тут не было, они остались у бабы-деды. Алёна по ним и не скучала, даже и не думала, что они тут нужны, ведь в новом доме была другая, новая жизнь. К игрушкам она ездила в воскресенье. Конечно, кое-какие мелочи потом набрались, но и это были больше не игрушки, а всякие сувениры и статуэтки. Алёна должна была стирать с них пыль, и с мебели тоже.
Статуэтки стояли на этажерке и на пианино, которое тоже появилось в Алёниной жизни только здесь, хотя заниматься музыкой она начала еще до школы, на Щипке. Там, в квартире напротив, жила тетя Юля, мамина подруга, которая училась в консерватории. Мама договорилась с тетей Юлей, чтобы Алёна к ней ходила два раза в неделю.
Перед тем, как этому начаться, мама спросила: «Алёна, ты хочешь заниматься музыкой? Только это будет серьезно, по-настоящему, как в школе». Конечно, Алёна с восторгом согласилась. Интересно, есть ли на свете ребенок, который, в свой предшкольный год, весь полный радостным ожиданием нового высокого звания и достоинства, отказался бы учиться хоть чему, лишь бы это было «серьезно, как в школе».
Правда, уроки у тети Юли Алёну несколько разочаровали – там не было ничего особенно «школьного». Играли одной рукой песенку для совсем маленьких детей, как «шишка угодила прямо Мишке в лоб, Мишка рассердился, но-гой-топ!». Играть было неинтересно, скорее скучно, а песенки были совсем малышовые, ничего взрослого и солидного. Но это было не часто и не подолгу, так что не сильно Алёну отягощало. Она, видимо, не блистала способностями, но никто от этого не испытывал дискомфорта. Алена как-то и подзабыла, что она «учится серьезно, как в школе». Позднее мама говорила, что тетя Юля занималась с ней не всю зиму, а только пару месяцев, но в Алёниной памяти осталось, что в год перед поступлением в школу она занималась музыкой, и что это она сама выбрала, решила, что будет заниматься – ведь ее об этом спрашивали.
А на Боровке все пошло совсем по-другому. Купили красивое, светлое, из дерева «птичий глаз», с инкрустацией в виде медальона с Ростральной колонной, пианино по имени «Красный Октябрь», и поставили его в «парадной» части комнаты, там, где были столы – круглый обеденный, под зеленой бархатной скатертью, и папин письменный. Там же стояли застекленный книжный шкаф и важный полированный гардероб, в котором хранилась одежда всей семьи. Стала приходить два раза в неделю учительница музыки. Она задавала и проверяла уроки, и Алёне нужно было заниматься по часу каждый день – играть гаммы, упражнения, пьески из «Школы игры на фортепьяно». Учеба была, видимо, посерьезнее, чем у тети Юли на Щипке, а Алёна опять оказалась не слишком усердной.
Пианино стало самой нелюбимой домашней вещью. Но, несмотря на нелюбовь, постепенно, отлынивая и спотыкаясь, с трудом разбирая этюды Черни и пьесы Раухвергера, Алёна все-таки кое-чему научилась. В результате к десяти годам она играла примерно то, что и должна играть девочка этого возраста, занимающаяся музыкой, но никакого удовольствия при этом не испытывала.
Лет с десяти занятия музыкой стали тяготить Алёну еще и как никчемная трата времени. Не то, чтобы она это время активно экономила, но ее задевало, что у большинства подруг, кроме уроков, не было других обязательных занятий, и они могли гулять, сколько захотят, а ей надо было спешить домой за пианино. Алёне это казалось несправедливым и неправильным, и она не понимала, почему должна мучиться с этой музыкой. И очень досадовала на себя шестилетнюю, которая с охотой согласилась заниматься музыкой «серьезно, как в школе».
Алёна не раз рассказывала подружкам, как она сама себе устроила эту неприятность. Отчасти даже гордилась тем, что мама ее спрашивала, как большую, а уж необдуманный ответ – это было что-то вроде естественной платы за право выбирать. А одна подруга все предлагала Алёне теперь, сейчас сказать маме, что она больше не хочет заниматься этой проклятой музыкой. Ведь, говорила подруга, Алёна не давала честного слова на всю жизнь, а просто согласилась учиться, а теперь вот расхотела – ну и что, ничего особенного. Алёна слушала с интересом, но все не решалась поговорить с мамой, ей казалось, что это как-то неправильно, не так – отказываться от своего выбора. При этом у Алёны не было сомнений, что выбор – её, что от него можно отказаться.
И вот однажды, уже в четвертом классе, Алёна, после долгих колебаний, все-таки отважилась поговорить с мамой. Она сказала, что помнит, как ее спрашивали, хочет ли она заниматься музыкой, и как она сама сказала, что хочет. Но вот теперь она поняла, что уже больше совсем не хочет заниматься этой музыкой. Она ведь долго занималась, а теперь расхотела. Выговорив все это, Алёна с облегчением перевела дух и стала ждать, что мама отменит надоевшие занятия.
Но мама, к Алёниному удивлению, совершенно не отреагировала на это заявление. Она, вроде бы, и не помнила их с Алёной разговор про музыку. Мама не то, чтобы обвинила Алёну во лжи, а просто как будто не услышала ее, не поняла, что она говорит. Она даже не возражала толком, даже не стала объяснять, как это важно и хорошо – уметь играть на пианино, а просто никак не отнеслась к Алёниным словам, не придала им значения, и быстро перевела разговор на другое.
Алёна, конечно, была страшно разочарована, но настаивать не решилась. Она, как и всегда в те годы, и позже, когда уже стала взрослой, была не уверена, что все правильно понимает. Вроде бы, она твердо знала, что мама ее спрашивала, хочет ли она заниматься, но что при этом конкретно имелось в виду – уже не очень себе представляла. И смиренно допускала, что, возможно, она дала в шесть лет обещание заниматься музыкой всегда, всю жизнь – тогда что же делать, надо терпеть. Алёна сильно изменилась с тех пор, как в три года кричала, что «ёлки в сквере, а я – Алёна».