(От составителя, писано на полях).
Альг скучает и часто удирает в город расслабиться. За пивом, знаете, самый разговор, а он поговорить любит. И, право, слушают и просят ещё. Я сижу в углу и пишу. Кому есть дело до бедного переписчика? Вот и пишу. Давным-давно мы с сеньорой Линетой решили, что так будет лучше – не официальные воспоминания, а такие вот беседы.
Вы думаете, что меня поймали: один эпизод ну никак не подходит для пивной. Верно. Не всегда я был бедным переписчиком, которого никто не узнаёт. Возможно, я успею рассказать и свою историю…
Ладно. Читайте об Альге то, что он сам рассказал. Истории его правдивы, и даже их порядок я менять не стал.
Отрочество. Мученик науки
Я уставился в зеркало. Знаете, как бывает? Взял и вспомнил…Когда-то…
Я уставился в зеркало. Усы никак не растут – растёт жалобная щетина и позорит мой статус. Мне по статусу положены усы. Кошмар какой-то. Они ещё рыжие к тому же…
Горничные - тьфу, дьявол! - слуги, то есть, хихикают. Ещё бы им не хихикать. Им одеться – это намотать рулон белого льна. Условно белого, хотя я требую, чтобы стирали. От них дождёшься. Сначала входит волна духа – то бишь, матёрого пота, а за ней куколка белого (условно) льна ростом с ноготок. Ну, то есть, мне по плечо. Им усы не положены, так они их не бреют и позорят меня своим буйным двухдневным подростом.
Мне их различать не положено. Бред, а? Ярка - чёрный, словно ворон, а Ворж - рыжий. А я должен обоих звать одинаково, с прононсом: «Че-а-эк!». Не могу я так. Я высовываюсь из покоев, гундосо призываю: «Че-а-эк!», а после говорю с ними по-человечески. По именам, то есть, потому что Ярка хитёр как лис, а рыжий Ворж – сама невинность. Это когда сегодня бритый. А небритый – само страдание…
Почему я всё на горничных соскальзываю? Да потому, что мужикам не идёт заниматься моей завивкой, украшением и одеванием меня во все эти… одеяния. Я зачем сюда ехал? – Учиться лечить. А это, оказывается, без усов и одеяний ни боже
мой невозможно.
Утро начинается с того, что мои благоухающие пОтом парни моют меня (меня!) в корыте с лепестками лотоса. И эти лепестки везде прилипают и разят, чёрт бы их побрал, как моя матушка в день приёма гостей. После меня умащают - или умащивают? - маслами, дабы все одежды легче соскальзывали. Вот вы смеётесь! А попробуйте походить умащённым в декольте тоги! Тут у вас брошка, сиречь фибула, а там – ничего. Голое плечико, скользкое. Такое целовать сподручней… Ничего неприличного, не ухмыляйтесь. Мне по статусу положено. Благодарные пациенты целуют меня в плечико. После приёма - масла как не было, всё исцелуют, и мои парни снова моют меня в корыте с лепестками. От заразы.
Ладно. Когда утром меня из корыта вынут, лепестки оберут по возможности, тогда они мою куафюру создавать начинают. Я в тоге сижу как болван, а они меня туда-сюда крутят. Мне по статусу положено отражать головой символ плодородия. Опять вы не о том ржёте! В моих кудрях пристраивают изумрудные листья и рубиновый виноград. Ну, ещё топазы там всякие и прочие второсортные камни. Шея у меня подходящая, вес держит. Бычья шея у меня, ага?
Рост – чтобы не все пациенты достали и обслюнявили, не то плечо отымется; шея – чтобы символ плодородия гордо нести. После – руки. Их у меня много. То есть не числом, а размерами. Тоже удобно: по бицепсам жемчугами выписаны разные великие слова типа: «Будь здоров, не кашляй» и «Курение опасно для вашего здоровья». Это браслеты такие хитрые – от плеча до локтя. Ниже ничего драгоценного нет, ниже латные перчатки с раструбами. Из толстой резины. Всё же есть части тела, где я самолично с пациентом соприкасаюсь… Пальцы на обходе надо держать врастопырку – тогда у пациентов ярче выражено замирание сердца.
На ноги нам ничего не положено, потому что больные любят под ноги кидаться и нанести им вред никак нельзя. Ноги должны быть чистыми и большими: чем больше стопа, тем меньше наносимый распростёртому больному телу вред. Чуете, почему меня взяли в ученики? Ну, это кроме древнего рода батюшки и ценных подарков матушки…
Иногда хочется бархата и перьев… Нельзя. Я врач, а не писарь какой.
Вот иду. Впереди Учитель. Он с бородой. У него тога короткая: ему по статусу ноги целуют. Как терпит? Щекотно же! И на голове у него скромный белый пирожок. Это для меня цель: если хочу всего добиться в жизни, чтоб не таскать тонны бижутерии – скорей выучусь до пирожка…
Ох, я учусь. Иду по широким ступеням храма за Учителем и даю рекомендации. Пациенты по выбору: стоят, сидят и лежат.
- Девочка беременна, - утверждает Учитель, вызвав восхищённые охи
пациентов. Ну да! Глаз-ватерпас. От неё уж один живот остался, едва дышит…
- Что назначаем? – Это он мне.
- Толчёную гнилушку по унции трижды в день, крыжовник зелёный по стакану на ночь, салат из медуницы на завтрак … с куриным яйцом.
- С куриным? – жёстко спрашивает Учитель.
Я пугаюсь.
- Перепелиные уже поздно назначать, теперь лишь куриные, - бормочу я
- и получаю улыбку профессора. Вдохновенно продолжаю:
- Ножку игуаны с диким рисом в обед.
- Рису не сезон, - сердится профессор.
- Тогда гаолян и суп из бамбука. На ужин много селезёночника с
ягодами боярышника.
- Ах, так? В свете родов? – улыбается Учитель.
- Угу. И через пару недель – по два лимона в цедре.
Писарь отрывает листок с записями, подаёт женщине, она встаёт на
цыпочки – целовать меня. Не достанет!.. Достала, прижав к моему боку живот. Да у неё двойня! Пока целует, торопливо говорю писарю, стараясь не шевелить куафюрой:
- И сейшельский орех. Рожать – к нам! – И пальчиком ей эдак грожу.
Её уже уводит под руку поставщик оранжерей. Влетит в копеечку сие
меню. И писарь убирает в ящик золотую монету. Золото, золото… Сыплется, тратится, светится в храме и в наших куафюрах… Проклятое золото.
Вечером, отмахивая веером приторный запах лепестков, я спрашиваю моих парней:
- А вы можете лечиться у нас?
- Конечно, - отвечают они. – Большую часть зарплаты все горожане
откладывают на лечение. Все болеют, - говорят они.
Все? Это ещё почему?
Как почему? Дитя, ещё не родившись, стимульнулось ящером, предохранило сердце боярышником, запаслось микроэлементами селезёночника и медуницы, а там и родилось. Живёт. И ему не хватает всего того, чем кормили матушку. Тогда оно заболевает – и снова попадает к нам, получает диету. Дальше не надо, и так ясно.
Ну, назавтра повторяется поход, и на очередной вопрос Учителя я отвечаю:
- Ничего не назначаем. Обычную еду – и всё.
Вот вы видели, как краснеет пирожок? Я - видел. Отсвет Учителева
гнева окрасил вожделенный головной убор – и вдруг перешёл в зеленоватый. Я профессионально забормотал:
- Три плода маракуйи на ночь и чай с шишками хмеля и будрой плющевидной. На завтрак – мелиссу под майонезом и погремушку щитомордника обжаренную…
Писарь попытался было всучить листок больному, но я его остановил: «Это Учителю». Больной, что прицеливался к моему плечу, испуганно отскочил. Учитель вновь залился красным.
- И ещё жареные соцветия бузины и боярышник ad libitum.
Нога Учителя взлетела к моему бедру и ощутимо стукнула меня пяткой.
Больные испуганно посыпались с лестницы. Вослед оскорблённому пациенту я завопил, сохраняя куафюру и растирая стерильной перчаткой ушибленный благоухающий зад:
- А тебе щей с говядиной и мозговой костью, жареной картошки и пивка!
Писарь бросился догонять пациента с листочком рекомендаций, не догнал и растерялся. Больные нервно загудели, а я ушёл домой. Снимать символ плодородия.
Ну, выгнали меня. Ну, порушил куафюру. Но точно знаю: жена Воржа родила без спецдиеты. И жена Ярки. И детишки – тьфу-тьфу! - здоровые вышли. Сам принимал, сам курировал.
У меня? А что у меня? У меня растут нормальные усы, но я их брею – усы мне не по статусу. Живу чем придётся, тут уж не до усов. И не до стирки своего тюка льна (условно белого)… Да! Иногда ко мне приходят люди и говорят: «Доктор! Пропиши ничего!». И я - с удовольствием прописываю.
Детство. Через миг отчалю
Ну что вы так на занавеску пялитесь? Всему своё время. Покажу, что там, за занавеской. После преамбулы. Ага?
Значит, так. Если у всех есть детство, значит, и у меня было – что я, дикий? У меня оно было! Точно знаю. Я получил благопристойное домашнее воспитание как сын сеньора. Сначала, правда, я был старшим, но после перевели в младшие. О том и рек;. Кто сказал – не бывает? У Альгентино Курайды бывает всё. Батюшка мой – страус. Именно так. Мало что страус у нас в гербе, но и вассалы наши – селяне, то есть, иначе как страусом его не называют: «Штравус наш, сеньор Гельми».
Матушка притом никак не страусиха – она из богатых выскочек, и на гербе её неприличная красная лапа. Тут уж не до выбора – какой герб удалось деду купить, тот и держит. А лапа та в истории наследила славно – трёх королей свергали обладатели сей лапы, всё вверх рвались. Но надорвались, обнищали и вымерли, отдав герб за долги…
Дланью называет матушка свой герб. На меня он – ох, повлиял: во-первых, матушка в парадном платье с этими дланями очень уж страшна была и снилась мне по ночам бякой. Во-вторых, она эту длань сама боялась с детства и выросла хворой. Сколько себя помню, страус наш застолья один проводил, а мать в повязках лежала у себя в покоях и стонала от головной боли, что не помешало ей, однако, родить мне сестрёнок и братца губастенького. А в третьих, матушка изводила меня с детства: миазмы длани ударили ей в голову и она отчего-то решила, что суждено мне стать королём. То ли головка у меня ма..аленька, пузик толстенький, то ли наоборот – ей это повитуха сказала. Мол, королём первенец будет. И матушка с этого совсем стронулась.
Будущий король, то есть я, если вы не забыли, отказу ни в чём не знал. Поначалу, пока меня в платьицах с оборочками выносили показать соседям, она срочно готовила эстетический ряд: дитя должно видеть своё будущее. Тихие пастельные гобелены с охотничьими сценами, что утешали моих бабок, были вытеснены гигантскими батальными сценами с ужасающими подробностями. На переднем плане некий король в одеяниях, смахивающих на мои платьица, либо попирал кого-нибудь, либо указывал мечом путь своим войскам. Пушки палили, крепости сдавались, король в платьице принимал капитуляцию… Все женщины замка сидели над гобеленами и абсолютно заразились маменькиной кризой: сюжеты создавались всеми и обо всём в королевской жизни. Правда, я так и не дождался гобелена со своей королевой: худсовет под руководством матушки никак не мог придти к соглашению, какая она – блондинка и худая, или брюнетка и пухленькая. Это потому, что я сначала дружил с девочкой брюнеткой (лепил с ней куличики из песка), а после – играл в салочки с блондинкой (если не падал на ровном месте из-за несовершенного по возрасту владения опорно-двигательным аппаратом). Выбирали обычно то, с чем я ещё (или уже) не дружил. Ну, это как все свекрови. У меня их полный замок.
Отец отвечал за боевую подготовку, поскольку это его интересовало. Гобелены он окидывал тусклым взором и, вероятно, видел в них современное изложение принципов охоты, о маменькиных мечтах не подозревал, ибо, как мне кажется, перекинулся с ней за жизнь парой слов типа: «А?», глаза со значением вверх, или «Угм!», глаза вниз.
Я дрался на палках со сверстниками, боролся с ними же. Ясно, с ними рыбачил и исследовал окрестности. А кто они, мои сверстники? Ясно, кто. Селяне.
Когда я подрос, отец начал учить меня охоте и бою на мечах. Да! Умею. Вот вам. Но когда ему пришла в голову идея обучить меня делу сеньора – я восстал. Представить себя штравусом я не мог, хоть убейте. Чтобы мои друзья кланялись и кивали, преданно глядя в лицо больших пальцев моих ног? Ни за что.
Тут и появился мой губастенький братец. Он родился спесивым – и идеально подходил моему отцу. Я стал младшим, а он – наследником.
Матушка этим не интересовалась. Не страус ей нужен, а король. Так что тут я позиций не сдал.
- Поедешь учиться, - придумала она, обнаружив, что я, прямо скажем, не дружен с братом и отцом. – Что ты хочешь изучать?
Как что? Медицину! Самые интересные люди – это лекари Храма, что регулярно навещают матушку. С ними хоть поговорить можно обо всяком. Если не о королях или же страусах…
Сказано - сделано. Младший сын (я) готовится в путь. Матушка снова что-то вышивает, от меня в тайне. И даёт мне с собой рулон, сказав, что при общении с народом надо выражаться проще и яснее…
Вот теперь я, пожалуй, покажу вам, что значит быть младшим сыном длани, да?
Блестя глазами, Альгентино отдёргивает занавес, что давно притягивал любопытные взоры приятелей.
На гобелене приятного синего цвета два огромных помидора и неприлично свисающий меж ними зелёный пупырчатый огурец окаймлены выразительной чёрной готической надписью:
Берегись немытых рук, кран с водой – твой лучший друг!
Юность. На чужбине
Те три года я терзался жестокими муками: длань моей матушки ни в жисть не вынесла бы, что будущий король прозябает на задворках столицы и стирает свой лён в лошадиной поилке… по ночам, когда не видно. А потому я сохранил свой гардероб и даже обзавёлся тайной: заходил к Воржиной тёще; преодолевал её любвеобильных «цыпочек», что никак не могли принять моей жреческой чистоты и висли на мне гроздьями; прятался на хозяйской половине; отмывался там в личном корыте; облачался в благородное – и выбирался через чёрный ход. Эдак у мадам Чины был устроен дом: парадный вход – на трущобную вонючую улочку, а чёрный – через узенькую заднюю дверь на торговую улицу, где обосновались оружейники. Там в благородном бродить самое оно: мол, покупаем мечи и шлемы. Оружейники Чину терпели ради повышения спроса на свои товары – и в передней чёрного хода была забавная вешалка для пары десятков шлемов и стойка для мечей, как в казармах: благородные сеньоры, словно сороки, хватали оружие по дороге к вожделенным цыпочкам…
Итак, я отправлялся в центр, к крючкотворам, подметая страусиными перьями своей шляпы головы нерасторопных прохожих. Шёл я к матушкиному поверенному Лемоде. Ибо матушка, хорошо зная по своему неблагородному прошлому столичную жизнь, уже в конце первого года обучения прислала ко мне Лемоду с рулоном гобелена. Нет! Не того – тот висел в моей хибаре за занавеской. Другого.
Лемода подаёт мне гобелен и просит его осмотреть, после чего поговорим. И я на него смотрю… Тут следует разъяснить: матушка, как и все наши женщины, неграмотна. Не положено им. Всем. Я, однако, в детстве тайно нарушил запрет и обучил её писать «Альг» и «Мама». Вы спрашиваете, как она вышила «кран с водой»? – А как цветочки вышивала: по канве. Писал ей, судя по почерку, лекарь Извец. Он вечно загогулины к буквам приписывает и грешит латынью. Написал бы по латыни – матушка бы запросто вышила – ей всё равно.
И вот моя неграмотная сеньора присылает гобелен. Ужас! Халтура, что ей вовсе не свойственно. Ясно, что вышивала одна и в жуткой спешке. На гобелене палка-палка-огуречик с подписью «Мама» даёт кому-то свёрнутый запечатанный гобелен и что-то говорит: изо рта вылетают загогульные бессмысленные буквы Извеца. Картина рядом: этот кто-то (подписи нет: ни «Мама», ни «Альг» не подходят) отдаёт тюк Альгу, судя по подписи, но не по внешности – я балованный, отродясь таким огурцом не был. И говорит кто-то Альгу точно такие же буквы, тютелька в тютельку.
Ага! Значит, так: гобелен свидетельствует, что Лемода – посланник, облечён доверием матери.
Так мы с ним и познакомились. Раз в год он выдавал мне матушкину горку золота, раз в месяц сообщал новости. За тем я и ходил.
Ну не подозревайте! Нужна была мне та горка: сами видели, сколько книг у меня. Я же последнего года не доучился! А ещё благородную одежду надо обновлять – это вам не лён. Как зачем? Пару лет назад надо было лосины в обтяжку и буфы на рукавах, а сейчас – семейные шаровары с кружевами в прошвах и атласный колет на голое тело с самоцветным эполетом на бицепсе. И шляпа тоже… Перья я из прежних выдирал, а остальное? То стетсон, то берет, то кепка? Да выйди я в стетсоне сегодня – обсмеют: немодно. А поди, пришей без белошвейки к модной кепке страусиные перья родовых цветов, да так, чтобы кнопочку на макушке не загородить?
Вот и брал я выходные, два дня – на наряды и отдых, и – к поверенному. Он мне как отец родной, ибо связь с домом держит… Новости, однако, матушка присылала под диктовку длани: в каком королевстве не всё спокойно и где можно за короной поохотиться. И, что интересно, спустя месяц-два, а то и год, сбывались её предсказания, летели коронованные головы, а я себе работал – сначала рикшей, после – грузчиком в порту. Ну, и лечил соседей потихоньку. Не все ведь болеют от диеты. Есть и настоящие болезни – их и лечил.
За три года набил руку и получил кучу благодарных пациентов, куриных яиц и кружек с памятными надписями. А также добровольных сборщиков диких трав и даже одного знакомого зеленщика, не говоря уж об аптекаре: без него с его ножками летучих мышей и погремушками щитомордника, с его расписными квакшами и симпатичными вечно беременными жабками, без его южных сверчков и саранчи со скорпионами мне бы не полечить! А я ему как-то вылечил панариций, вследствие чего получил преданного друга.
Потом… рухнул мой идиллический мир, плакала моя хибара, а матушкин гобелен с простыми доходчивыми словами для народа вознёсся на недосягаемую высоту. И всё из-за Мерочки, которого переехала повозка и зацепила задним крюком. Идиот Ворж приволок мальца на плаще… малец - с одной стороны, а кишки – везде вокруг.
Я тогда забыл про время. Обездвиженный квакшами, обезболенный осенними червями Мерочка лежал в моей хибаре, а я мыл его кишки и укладывал их обратно, пудрил грибом и укладывал, словно матушкины нитки. После шил кетгутом и шёлком, а Ворж с аптекарем светили, и Ярка подавал инструмент. Неделю я провёл при мальчишке, и та неделя перевернула всю мою жизнь.
Нищим был Мерочка. Бездомным и никому не нужным. Никакие матери не бились в рыданиях и не тащили его в Храм. Тут мне повезло. Единожды, но крепко. Мерочке, впрочем, тоже…
Волны ходили по моему району, просачивались сквозь заднюю дверь Чины к оружейникам. Народ бродил. И ещё – я не пришёл к Лемоде. Забыл! Мерочка был важнее. И тогда Лемода пожаловал сам, через чёрный ход Чины – в мою хибару, показав мне, что нет для него тайн в его городе, как нет тайн для матушки в судьбах королей.
- Ну-ну, не жмись. – Острое лицо Лемоды расселось в улыбке. Вроде улыбается – но не привыкло к этому и нервно кривится. – Мы с твоей матушкой всё давно уже знаем. Ты бы мог и не бедствовать, кабы книжками не обкладывался… Это тот самый мальчик?
- Какой тот самый? – ошарашено пробормотал я, механически помешивая очередное варево для Мерочки, - не помню, может, бульон, а может – отвар репейника. Забыл.
- Тот восставший из гроба, из-за чего в городе революция?
- А? – удивился я.
- Народ требует введения медицинских округов. И чтобы лекарь жил
там, а не в Храме.
- Резонно. А причём тут Мерочка?
- Притом, что ты… - Лемода хихикнул, - подорвал устои Храма Науки и
создал альтернативную медицину. Доктор «Ничего». Звучит.
- Не смешно, ибо нереально. – Я поставил Мерочке клистир, но не в кишки, а в кровь –горжусь, придумал, а ювелиры сделали мне серебряные острые наконечники. Ткнул – и течёт варево. Главное, чтобы не быстро. Для того – зажимы приспособил. Мерка порозовел, задышал лучше. Ползёт к жизни, и не так уж медленно!
- Это что за кака? – удивился Лемода. – Такого мы не проходили. Сам?
- Куда самее, когда надежды нет. Сам. И сами – тут куча народу
трудилась.
- Дозволяю, - увесисто брякнул Лемода. – На этих замшелых храмовых бездельников дозволяю укорот.
Я рассеянно кивнул.
- Дозволяй, не дозволяй – ничего не изменится.
- Да ну? – улыбнулся он. – Как сможешь бросить на кого-нибудь маль-
ца, пожалуй ко мне в офис. Адресок я тут написал, положу вот… за занавесочку.
Вот ехидна! Открыл гобелен – и ржёт.
- Огурец-то! Огурец! Символ. Вот его и повесим при входе. Народу правда нужна!.. А ты… нА, деньги маменькины держи, а то вид у тебя… голодный. Уши просвечивают. До скорого!
Ну, вы, стало быть, поняли. Я – тогда не понял. Теперь-то знаю. Мой матушкин посредник оказался серым министром Ле Модаглини… Ну, матушка! Ну… ой.
Молодость. Всех вас вместе соберу…
В бытность мою ректором Королевской Академии Альтернативной Медицины жизнь так и бурлила. Помните, там при входе колонны такие белые… с капитолиями… капителями? Я всегда там энергией заряжался, как вспоминал это название. Логическая цепочка там бесконечна: капище капитана - капралу каприз… В общем, среди этих белых висел мой гобелен, и у каждой колонны – умывальник с фонтанчиком. А чтоб в лошадиных поилках не стирали одёжек, ежеквартально стояли прачечные самообслуживания с водой и корытами.
Да… помните, было? Да бросьте, ещё пару годков – и всё восстановим. Гигиена – святое. Это – наше первое дело… Ну, после окормления народа.
А что ты там, парень, в углу всё пишешь? Переписчик? Ну, Боги в помощь! Я тебе не мешаю? А… ну да, ты же не думаешь, что пишешь. Ладно.
Мечтали о водопроводе и канализации. Уже были созданы жутко дорогие проекты, но пока мои идеи не шли дальше горшков с торфяной крошкой и компостных куч с самостерилизацией. Народ, как добился первого урожая огурцов, мои торфяные горшки признал и полюбил, образовалась даже группа вольных экспериментаторов, что рассказывали мне свои наблюдения о влиянии собственного рациона на урожайность. Выходило, что лучше всего питаться не мясом, а салатами и зерном. И чтобы без соли! Энтузиасты сели на добровольную диету ради повышения урожаев и страдали коликами, тут же превратившись в наших пациентов: кто ж с травы и зерна человеком останется? У одного даже начали пробиваться рожки, и он спешно восстанавливал череп жареной игуаной. Это была сенсация! Такого формообразующего влияния мы тогда ещё не встречали.
Вздыхаете? Я тоже. А ведь это я вымостил дорогу в нынешний… зверинец. Я, Альго Курайда. Потому, что Храм Науки остервенел от появления Академии и начал широкую пропаганду, разослал миссионеров внедрять нашу Науку в умы отсталых инородцев, зазывал к себе на лечение всех и вся – и дозвался.
Тогда ведь как бы не было оппозиции Лево- и Правобережья. Да, были трущобы, наши основные поставщики пациентов, - и были районы ремесленников, купцов и дворянства. И всё! Никакого раскола! Но Храму показалось мало своих богатых да благородных, он рекрутировал весь мир!
И мир услышал и стал стекаться сюда, заселять Правобережье, травить нищих старушек ради их хибарок: к нам пришёл Южный материк. Замелькали в толпе синие лица, загнусавили незнакомые торговцы, завоняло в трущобах дымом лотоса. Лестницы Храма стали опасны для старожилов: придёшь лечиться, продерёшься поближе - а тебя сзади ножом пырнут, чтобы лекаря не застил. Ты, конечно, умер, зато и болезни нет. Тоже метод. Метод сей, однако, не устроил горожан, и начались волнения.
Наш меланхоличный король возбудился и запросил Храм… А Храм-то уже богаче короля, да и стражи у него поболе будет, если Серого Министра не считать. Лемода же не ждал – едва матушка прислала сигнал о качании нашей короны, он увёл всех своих в глубокое подполье, рассовал по городам и весям, замотал в лён – и затих. Мы же, Академия, как прыщ на филее – все на виду и сидеть спокойно Храму мешаем… Потому, что мы знали: в метаморфозах виноват Храм. Вернее, его гости из-за океана. Знали благодаря моему бывшему Мерочке, а ныне – изящному вьюноше, поэту и фехтовальщику (моя школа!), что сменил имя на благозвучное «Актеон». Ага! Поняли, о ком я? – О Юноше с Серебряными Волосами. Золотые тоже были – но уж очень это дорого.
Так вот, мой семижильный оруженосец и ассистент Актеон вместо мычания под гитару ночи напролёт, вместо томных взоров обольстительным несовершеннолетним и ещё более обольстительным пожилым вдовам вдруг рухнул в постель и обмотался полотенцем, словно моя матушка. Его голова болела неделями и проходила лишь за городом. В Правобережье и у Храма он просто - падал в обморок.
Весь арсенал Академии болезнь не облегчил. Я уже серьёзно волновался, забыв на время о политике – сын быстро двигался к грани, что делит жизнь и небытие. Небытие длилось всё дольше…
Да! Ещё у меня красильщики работали. Без них рассказ не в рассказ. Оказалось, что их пигменты отлично заменяют некоторые особо экзотические лекарства – вот и посадил я их за работу. Они у меня хи-м;ки прозывались, потому что главный их, Мика, вечно ухмылялся. Но работали здорово. Правда, ядов у них получалось больше, чем лекарств, и они всё мечтали кого-нибудь отравить для опыта. Лемода ещё в спокойные времена приставил к ним своих соглядатаев – от греха. Наш король был тихий и ранимый, он бы таких ужасов не стерпел. Любили мы короля… а? – То-то. Было дело. Любовь зла…
Так вот хи-мИки мои пичкали Актеона серой, лекари растирали камфарой, я тужился с диетой – и вотще. Одно средство мы нашли – не выпускать его из стен Академии. Там он и жил, в моём кабинете под моим роскошным, возомнившим себя хибарой, письменным столом с серебряными инкрустациями по палисандровому дереву, на орлиных лапах вместо ножек – эк я, а? Король подарил, мы ему понравились. Мика – тот стал с монархом не разлей вода.
Уставши от государственных дел, король приезжал к нам, напяливал пятнистый халат и воодушевлённо трудился с Микой: толок в ступке всякую гадость, растворял и выпаривал - и в помрачении исследовательского ража дарил всякое… Мике – пудовый серебряный сервиз, мне вот – стол, что стал жильём Актеона, би-лОгам клетки заказал для живности. Что такое би-лОги? – Это наши исследователи живых существ. А назвал я их так потому, что они ни в жисть не сформулируют вывода однозначно. Они такие же ужистые, как поверенные. Что ни скажут – всё можно повернуть и так, и этак. Би-лОги. Дву-смысленные, ага? Но устремлённые ввысь и вширь. И день и ночь устремляются, и опять в двух направлениях. Видите? Нет – ввысь, так ещё и вширь!
Так вот, би-логи наши вцепились в Круассана голубеющего… А! Ну да. Вы его знаете как фиглярчика… Вот! Видите? Даже зверям два имени дают, чтоб всех путать.
Решили они изучить, как это фиглярчик жертву приманивает, раздобыли его любимых Плюдон бугорчатых… то есть, чтобы ясно, выверток, и позвали нас на эксперимент века: глядеть, как фиглярчик выверток ест. Свет красный включили, в ящик зверей засунули, сами – во тьме. Мика наш тоже пришёл – весь в пыли и в нитяных перчатках: он пилил дарёный сервиз на предмет получения серебряной пыли для своих хи-мических задач. Актеон от скуки за мной притащился.
Сидим во тьме, глаза как чайные чашки: опыт би-логов, не хухры!
Фиглярчик в углу угнездился, шейку вытянул и запел. Молча запел – но у меня в голове что-то нехорошо зашевелилось, зубы вроде стиснулись, и кулаки зачем-то сжались. Би-логи толкаются: в смысле – понял ли шеф, что экспериментальное животное запело? А шеф искры из глаз усилием воли прогнать пытается. Бруд кровавый! Я же не вывертка! Сижу столбом, шевелиться нельзя – опыт.
А мой Мерочка… Актеон, то есть, вдруг встаёт и идёт к ящику. Би-логи ёжатся, но сидят; он же тихо так идёт… в опыт. К ящику подошёл, нагнулся, патлы свои жёлтые свесил – и кошмарное животное прыгнуло, вцепилось в волосы, глазищи засветились, шипит уже громко: сейчас съест… ну, скажем, кончик носа. Если в его пасть гигантскую этот кончик поместится – нос у Актеона пролетарский, картошкой.
И всё равно страшно. Актеон стоит, не шевелится, в глазищи фиглярчика смотрит, а тот раздулся поперёк себя шире и щерится, и лапами по волосам – когти точит: вжик-вжик.
Я сижу столбом, би-логи ставят опыт, но Мика не подкачал – как вскочит, как шлёпнет своей нитяной перчаткой по морде фиглярчика… И серебряная пыль столбом, и меня отпустило, и Актеон вдруг головой замотал, нежно оторвал ценное животное от волос и посадил в ящик.
Теперь у него волосы светятся серебром, и шерсть зверя – тоже.
Ну, нервная система у фиглярчика – дай боги всем! Дуры вывертки волнуются, воздух нюхают, а фиглярчик, едва с рук свалился, снова в угол – и шейку тянет. Оголодал. Актеонова носа не дали, так хоть вывертку…
А вывертки – хоть бы хны. Ну не идут к нему в зубы. И у меня скулы не сводит. Посидели мы часок – пропал опыт, так и не съел хищник выверток. Бегать за ними по клетке не захотел, только вкусный Актеон его на такое подвигнул.
Фи-бзик Рома создал теорию. Фи-бзик. Ага. Ну, значит, ура-теоретик. Ясно? Сначала кажется, что он бред несёт, обзываешь его по всякому, а потом выходит – правду он придумал. Такие пироги… Он у меня сначала один был, а после - расплодился и занял целое крыло со своими длинноволосыми ассистентами… Да! Теория. Флюиды фиглярчика (это что-то, чего не видно, и течёт) затормозились на серебряной пыли и стали бегать по ней, а не по Актеоновым чувствительным мозгам, отчего Актеон перестал слышать зверя. А мы, нечувствительные (я про себя смолчал!), перестали видеть эффект (в смысле – вывертки не встали в очередь к пасти фиглярчика) из-за того, что зверь тоже в пыли! «Закоротило» - заключил Рома. Это у него жаргон такой: флюиды, значит, выбрали короткую дорогу по серебру, а не длинную к нашим мозгам. В подтверждение теории Рома с Микой создали «флюидопроводящий» серебряный клей и уморили голодом ценное экспериментальное животное, которое так и не рискнуло выйти из угла и лично поймать вывертку. Даже любимого Актеона фиглярчик больше не замечал.
Смыть клей со зверя не удалось. Зато выздоровел Актеон, на волосы которого наносили клей раз в треть месяца: он, мерзавец, ел серебро, что ли? Сервиз короля таял. Золото матушки ушло на проверку идеи Ромы, что «коротит» и оно. Верно, коротит. А у нас с Актеоном зубы уже на полке. Годовой доход тю-тю!
Но! Актеон вышел в город и нагло спел серенаду синенькой пухляшке из Правобережья, был бит – но голова не разболелась. А я… нет! Не клеил волосы: я тайно заказал ювелирам частую золотую сетку и часами продёргивал сквозь неё пряди по утрам. Не люблю флюидов. Они меня нервируют.
Фи-бзик Рома создал ещё теорию: пришельцы поют, как фиглярчик. И правда, в Правобережье куда ни ступишь – вывертка пищит и требует отдать свой хвостик, что затесался тебе под ботинок. Сидят там они толпами, ждут подачи к столу – а фиглярчик-то там липовый!
Вот когда всё это сказали и показали королю и Лемоде – кончилась альтернатива. Король выбрал нас и перестал ходить в Храм.
Ещё молодость. Когда науки маршируют
Да помню я. Сейчас объясню. Значит, вопрос такой: как мы сообразили, что Синие виновны в метаморфозах наших энтузиастов. Ну, для начала придётся ввести новую персону. Не пугайтесь, это женщина. Или так: женщ-щ-щ-щина. Женщины в ней было так много, что одного имени вроде и не хватало: её было на две нормальных дамы, и всё это телесное богатство обладало столь же расширенными другими качествами, а потому мы называли её Мотя-Мотя. Иногда забывали добавить второе имя и конфузились: панибратство.
Мотя-Мотя однажды протиснулась между колоннами и форсировала двери Академии, до такой степени поразив младший персонал, что смогла беспрепятственно проникнуть в мой кабинет. Это, скажу вам, была картина! По бедности Мотя-Мотя лишь слегка прикрывала наготу в особо опасных местах, и прикрывала её огненно-красным шёлком, что достался ей от почившей матери. Мать, видимо, заматывалась в шёлк с головой, иначе Моте-Моте бы не приодеться. А так - вышла гора белой кожи в пламени скупых одежд и с наголо обритой круглой головой с могучим жирным затылком.
Какие догадливые! Распознали нашу Деву! А я вот тогда - оплошал, попытавшись объяснить ей, что кухонный персонал укомплектован полностью.
- Это хорошо, - одобрительно пробасила она. – Еда – святое.
Я, естественно, растерялся: Мотя-Мотя навалилась грудью на мой
палисандровый стол и уходить не собиралась. Стол выстоял, но я… скажем так: я в него не верил. Я ждал, что бюст продавит столешницу и рухнет на сладко почивавшего Актеона.
Мотя добавила нагрузку столу, водрузив на него локти лилейных ручек, подперла ладонями могучую голову и прогудела:
- Вот я и дома.
- К…как прикажете вас понимать? – поразился я.
- А где ещё может найти дом порядочная женщина, интересующаяся
наукой? – удивилась она. – Не в Храм же идти. Вы – альтернативные. А я – баба. Значит, ваша. Правильно рассуждаю?
Актеон полез из-под стола, спросонья ухватившись вместо палисандра с орлиными когтями за Моти-Мотину ногу с когтями серебряными в лиловый кружочек.
- Не балуй! – рыкнула она. – Как обращаешься с коллегой?
Ну, не знаю, как бы я себя повёл, если бы не Актеон. А он вылез – и
пришёл в восторг.
- Тётечка! – ахнул он. – Ну, вы - уникум! А чем вы занимаетесь?
- То-то, - захихикала Мотя-Мотя (хихикала она чудовищно: эдакий
поросячий взвизг, переходящий в довольное уханье носатой обезьяны… Нет, словами не передать) – Правильный подход, племянничек. Как там у вас называется толпа, что никак не может придти к единому мнению? Консилиум? Собирайте. Доклад делать буду. Правильно рассуждаю?
Доклад был. В нём не меньше полусотни раз Мотя-Мотя правильно рассуждала – и получила своё крыло нашего разлапистого здания на развитие своей отрасли. Вкупе с нагрузкой по административно-хозяйственной части: казначеем. В Мотином бюсте наша казна исчезала полностью и была неприкосновенна. Наука же её, весьма непознаваемая для медиков, касалась таких отвратительных вещей, как числа, счёт, всякие фигуры и прочая заумь. Рома полюбил Мотю-Мотю, придал ей то самое второе имя и обозвал её раздел науки в честь основателя: мотямотика. Поди плохо? Звучит.
Нет. Мотя не изобрела науки. Та существовала, её учили счетоводы всякие в Храме, купцы с ней дело имели - но Мотя взяла, да и стала с цифрами играть, а вот это и есть альтернативный подход.
Я же, обнаружив, что не все наши женщины неграмотны, пожалел матушку. Надо было мне подольше её обучать… Ну да ладно. Моте Боги велели: её приблудил храмовый счетовод, и, в раскаянии чувств, обучил дитя, что скучало, ибо с детства боялось выходить на улицу - над Мотей издевались. Нынче Мотя стала круглой сиротой – тогда вышла. Вышла - и пришла к нам… Что же. Значит, слухом земля полнится.
Так вот. Мотя была жуткой занудой. До такой степени, что на неё обратил благосклонный взор наш Лемода - и стал подкидывать ей задачки с неявными связями: это чудо природы просекало связи, словно печенье грызло… ох, и грызло же! Мешками. В её кабинете вечно хрустело под ногами, а по сорту печенья можно было узнать настроение нашей Девы: солёненькое мы ели в благости, сладкое – в горе.
Актеон, в свою очередь, возлюбил Мотю и чуть не отрастил брюшко, но вовремя остановился, сменив печенье на сосновую смолу. Ходил – и жевал, как корова. Что в его случае сказалось на интеллекте: он либо жевал, либо думал. Мотя – жевала и думала. Возможно, разница полов?
Ладно. О Деве можно рассказывать часами. Итак, она вела картотеку больных (зануда же!). И вот, когда мы начали вылазки в Правобережье ради выяснения умения Синих образовывать флюиды, то раза два встретили нашего оленерогого пациента, о чём похихикали за обедом. Этого хватило Моте-Моте, чтобы начать выяснять места работы остальных метаморфов – и оказалось, что все они зарабатывали хлеб насущный в Правобережье.
- Что и требовалось доказать! – удовлетворённо сообщила Мотя, бухнув на стол пачку медицинских карт. – Эти Синие трансформируют своей песней людей. Меняют по-разному, это зависит от пациента: Оленерог изменился из-за задвинутости на предмет повышения урожайности и смены рациона, а вот Суперчлен – мечтатель, девственник недоделанный! Главное, его случай почти безнадёжен – как теперь удовлетворить эдакое чудище? Ему слониха потребна!
Умела Мотя-Мотя вогнать в краску наш мужской коллектив! Однако… проблема. Пациенты наши всё умножались – а решить дело лечение не могло, мог лишь король, закрыв для людей Правобережье. Ну, мы и сообщили Его Величеству. И стали врагом номер один, два, три и далее в арифметической прогрессии, как выразилась Мотя-Мотя.
Это – о том, что было вне Академии. Внутри же образовалась жуткая тайна. Не от Лемоды – тот везде поспел - от короля. Так получилось, что король занялся личной жизнью –решил жениться – и забросил хи-мию. А Мика со своими разгильдяями вдруг почему-то увлёкся свинцом: всё мечтал сделать что-нибудь особо ядовитое. Сначала он ограбил все фруктовые ряды, лишил город лимонов и получил лимоннокислый свинец. Бруд кровавый! Ну зачем ему свинец с лимоном? Оказывается, вот зачем: тот растворим. Можно засунуть врагу в вино. Ежели тот бочку выпьет, то окочурится.
Зачем травить алкоголика? Он и сам вскорости в своей бочке утонет… Но Мика ликовал.
После они начали над этим свинцом издеваться по всякому, обливать чем попало, и, к великой радости, получили оранжевый «азид». Что это такое – у Мики узнавайте. Азид и азид. Оранжевый.
Привели меня хвалиться. По всему столу лежат бумажки с этим самым азидом, сохнут, «выпариваются» - вот хи-мики в восторге. Как же! Новая соль! Оранжевая! Ура.
А меня этот азид заклинил: почему не азуд? Или не азад? Оба последние - красивее. Эти мне взахлёб рассказывают, как его намешали, а я пою про себя: «азид-азад-азуд-азяд …» - надоело мне. И азид высох. Я хотел сказать: «Всё. Я пошёл», но успел сказать только: «Всё». Ибо хлопнул по столу, укорачивая зарвавшихся экспериментаторов. Невкусно хлопнул: стол мраморный, звук увяз. Но азиду и того хватило…
Ага! Я живой. Правда, этот шрам на виске у меня с тех пор: ожог. Кто не понял – скажу. Взорвался азид. Возмутился, что около него хлопают.
Ну да, он и есть – Слёзы Дракона, наше великое оружие, одним махом семерых побивахом. Везунчики мы – все живы.
Когда проверили руки-ноги, в себя пришли – то обнаружили секрет: стола нет, есть яма глубины несказанной, и там вода капает. Почитай, личный колодезь.
Бравый Актеон верёвку приволок и полез. Микины обалдуи поставили заслон, объявили, что у них опыт и не мешать, и сокрыли последствия. У них иногда такой тарарам бывал, когда они по свинцовой болванке чем попало лупили для опыта, что все поверили.
Актеон вылез через час: глаза сияют, руки трясутся, говорить не может, только рукой туда, в дыру, тыкает и сопит…
Не колодец то был. То был Лабиринт Древних. Эта старая сказка оказалась былью.
Зрелость. Если насмерть не убьюсь
Что-то не тянет меня рассказывать вам про Лабиринт. Байки, что там живут всякие страсти, червь там подземный и прочее, я подтвердить не могу, а что там есть на самом деле – узн;ем, когда руки дойдут… если сохранилась хоть часть после нашей войны…
Нет, обойдётесь… Ну, может, по ходу расскажется, а так – нет, избавьте.
События тогда хлынули рекой, а мы всего-то - успели просмотреть ближние колодцы: Актеон там мёрз сутками, хи-мики бродили, фи-бзики наведывались. Проку было немного – лишь карты, прикидки. Мы к нему, Лабиринту, относились, как к красивой конфете: сначала обёртку рассмотреть, после развернуть – и лишь затем съесть. Съесть – не успели.
Сначала пришёл корабль с Южного материка, и на нём вернулся Лемодин агент с ошеломляющей новостью: наши Синие – не аборигены материка. Наши Синие – пришельцы. Никто не знал, откуда они взялись. Появились у восточных берегов: там якобы жители растерзали шамана и двинулись вглубь материка, захватывая всё новые деревни. Один вёрткий шаман сумел сбежать, предупредил – и центральные королевства подготовились к наступлению зла. Шаман уверял, что вместо людей там зомби: люди изменились, потеряли себя, стали иными, что в оболочках местных жителей поселился чужой дух. Материк ощетинился, были собраны все шаманы – и пришельцы дрогнули, повернули обратно, захватили на побережье крупный порт. Именно этот порт, Зекрах, и слал к нам паломников, создавал филиал погибших деревень в нашем Правобережье. Уже не гибелью королевства пахли эти игрища, а потерей планеты: мы стали точкой инвазии на нашем материке.
Лемода спешно собирал агентов, король готовил войсковую операцию. Шаманов у нас нет, оставалось лишь одна неприятная возможность – стереть с лица земли всё население Правобережья. Вместе с детишками, что и тормозило короля. И пока он тянул смолу, в порт нагрянул десант Синих. Ну, то есть, пришельцев, а не наших родных синеньких с Южного.
Короля они взяли сразу – дворец не устоял. Утром взяли дворец, а уж к полудню десант двинулся на нас.
Верно мыслите. Именно то мы и сделали: ушли в Лабиринт. Все, кроме Моти-Моти, что по габаритам кое-где не пролезала. А значит, наша Дева осталась защищать Академию, и Рома, неизбывный её поклонник, вместе с фи-бзиками тоже остался… Да! И агенты Лемоды не сочли возможным покидать пост.
Вот, помахали ручками друзьям, Актеон обнял своего любезного фи-бзика Арка, что прикидывался то левой, то правой рукой Ромы, - и ушли к дворцу…
А? Ну, естественно! Лабиринт источил наши скалы, как червяк раковину, так что дворец не стал исключением, и Актеон уже разведал дорогу к дворцовым подвалам. Шустрик.
Он шёл впереди, шагах в ста, я вёл отряд: всё же лабиринт имени меня – так придумали мои «селяне», что достали меня даже в Академии. Да нет! Это образ такой. Просто мои академики принялись разговаривать с большим пальцем моей ноги, и я потихоньку свирепел.
Отряд тянулся по трое в ряд: передние - с мечами, задние – с чем нашлось. Позади у нас кухня шла, шеф-повар с мешком вилок замыкал. Не хихикайте. В вас не кидали вилками профессионалы. Тесаки у них тоже нехилые, в профессиональных руках не хуже меча…
В туннелях - по колено рыжей грязи, из которой Мика собирался получать редкие металлы, местами сверху течёт вода и капает со сводов. Холод – впору в спячку залечь. Одежонка на нас плохонькая - не подумали, да и времени не было. Стучим зубами в такт шагам и, возможно, раскачиваем пласты камня над головой. Требую стучать зубами не в такт: вот попадёт в резонанс, как сказал бы Рома, и рухнет всё это каменное на нас, обеспечив Синим абсолютную и нерушимую победу. А пока – ещё поборемся.
Туннели расширяются в пещеры - не пещеры, скорее залы. Там под ногами хрустит мраморная крошка, спаянная опаловыми натёками в хрупкие решётки. В залах Актеон тормозил и ожидал нас: из зала всегда выходят попарно четыре туннеля, и ошибиться в выборе туннеля нельзя – потеряешься.
Долго мы шли: полдня, наверное. Пока шли, я представлял пути Древних живыми: может, по ним скакали лошади, ездили рикши, горели фонари. А в залах были конюшни и лавки. Может, там кто-то даже жил, в этих подземельях. Я даже придумал, зачем им два туннеля рядом: по одному туннелю едут туда, по другому – обратно. И не мешают, не цепляются колёсами, не орут друг на друга. Умно.
К концу пути воды прибыло: приближались к реке, ко дворцу. И я начал дуреть, несмотря на сетку в волосах. В Правобережье она меня спасала! Сколько же здесь пришельцев?.. Актеон тоже побледнел, но продолжал идти быстро. Добрались до очередного зала, и Актеон увёл нас по нему в огромную наклонную трубу. Да, не только на входе нашей Моте не пролезть – здесь бы ей и застрять: мы пробирались под завалами, чуть не обдирая кожу со спины, карабкались по каким-то слишком прямоугольным камням, подтягивались на верёвках… ох, и глубоко же закопались Древние!
Наконец, добрались до подвалов – до узкой дыры позади солидной бочки типа той, из которой Мика собирался кого-нибудь травить. Звук у бочки тупой, полна коробочка желанной жижи… Ночь. Подвал пуст. И – Боги! – свой! Родной! Свои стены, свои бочки, а не чужие червячные ходы – всё легче. Не давит дворец, как те глуби. Не ждёшь от него, что сейчас обрушится. Дурость, да? Но все мы как-то повеселели, расслабились – и Актеон толкнул незапертую дверь.
За дверью была засада. С чего мы взяли, что только мы слышим зов пришельцев? Ведь фиглярчик не поёт, когда рядом нет вывертки…
Они нас ждали. Актеон ринулся в проём, засвистел его меч – а я благополучно упал в обморок за вместительную бочку: песня пришельцев сбила меня с ног. Малыш выдержал, вышел в ближний бой, закрыл собой остальных: в бою пришельцы не поют, отвлекаются, слава Богам! Они потеряли важное преимущество, и наши сумели смести засаду. Ценой меня, убитого условно, - и Актеона.
Я очнулся от бряканья какой-то железякой по ступеням. Вдали ещё слышался боевой клич пришельцев – они вопят «Ыырх». Ну да, откуда и получили позднейшую кличку «Ырхи».
Здоровенный синий Ырх шлёпал по лестнице, тыкая копьём во все подозрительные места. На голове у него была кожаная шапка с ярко светящимся глазом. Луч света от этого глаза метался по подвалу и приближался к моей бочке. Исследует, дрянь такая. Ищет, откуда мы пролезли. Найдёт – и не выкурим мы Ырхов из города никогда.
В голове стучало, живот крутило, мышцы как кисель – и Ырх на подходе.
Тут мне помог Штравус мой – так помог, что я даже ненавидеть его после перестал. Встал перед глазами батяня, раскорячился над моим детским тельцем, скрюченным в траве после его удара, и грозно взревел: «Сгруппировались! Стиснули зубы! Озверели! Расслабились и ждём! А теперь – фас!».
Копьё ткнуло в холмик за бочкой больше для порядка – очень уж холмик был маленький. И Ырх, кажется, даже не понял, что выдрало у него копьё и врезалось в поддых. Я обвился вокруг его тела как батюшкин кобель, своротил с ног, двинул ботинком под подбородок, зафиксировав лопатки – и Ырх остался лежать со сломанной шеей. Глаз уныло освещал грубую каменную стену подвала.
Отлично! У меня уже ничего не болит – Ырх петь, естественно, перестал; и шапочка имеется, с глазом дьявольским. Шита будто на меня, дубленая, твёрдая - аж звенит - и лаком покрыта. Я прихватил шапку, спрятал тело Ырха за бочками и пошёл вослед шуму боя.
Мой мальчик лежал у входа в подвал, словно пёсик на солнце – раскинув руки и ноги, на спине. Так он любил спать в детстве, и позже вечно толкал мои ноги, заснув под столом. Синие глаза слепо смотрели в потолок, переливались серебром длинные кудри. Рот открыт, будто в стоне, – и молчит сердце.
Я был тогда батюшкиным псом – иначе бы не выдержал. Я нёс в зубах своего мёртвого щенка, и его лапы волочились по полу. Я прятал его за бочками, подальше от трупа врага – и, взвыв, уходил за остальными: там был бой, в котором он погиб. Погиб не от ран – от песни Ырхов, пришлых чудовищ, от песни Зла.
Я крался по коридорам, пока не дошёл до освещённых секций. Там содрал и схоронил шапку с глазом.
Мало трупов. Мало. Словно не прошёл тут бой. За Актеоном ушли к Богам два кухаря – и только пятеро Ырхов легли жертвой на их могилу. Коридоры безлюдны – ни слуг, ни Ырхов, ни их песни.
До второго этажа я дошёл без приключений, собрал по пути наше оружие. Теперь у меня было два тесака и пара мечей и я начинал напоминать праздничное дерево.
Что-то толкнуло меня к стене, какой-то тусклый свет, различимый лишь моими пёсьими чувствами… словно бы дверь. Наш свет, не пришлый, только бы понять… Прополз, прижимаясь к стене, туда-сюда, понажимал плиты, открыл. Верно, я почуял систему наблюдения дворца. Влез в узкий коридорчик, прикрыл лаз и пошёл тихим шагом вдоль покоев. Лемодино рабочее помещение… Эх, жаль, шапку не взял. Теперь шёл наощупь, искал в воздухе знаки присутствия Ырхов – сладкий запах их пота или следы песни. Открывал глазки, смотрел в пустые комнаты, шёл дальше. Вдруг песня взорвалась в голове, снова погрузив меня в обморок, но организм привыкал – обморок длился недолго, я даже упасть не успел, подстраховался. Ну что же… Снова стану псом. У него голова не болит… Вот и глазок.
Да. Боя, почитай, не было. Вот они, голубчики мои: сидят кружком вокруг бледного короля, а у стен – десяток Ырхов прохаживается. На ходу, естественно, поёт.
После узнал, что моих заманили: они пробивались по коридорам вслед за Актеоном, что к тому времени лежал бездыханным и никого не вёл. Академиков моих песня не брала, как нас, но – смещала восприятие. Они и не ведали, что сидят кружком: глаза бегали, поднимались и падали руки. Они бились с призраками. Уже двое были зарублены своими, кровь лилась из ран, нанесённых поварскими вилками, а Мика был слишком близко к королю… со своим мечом.
Ледяная рука схватила меня за запястье, отдёрнула от глазка. Я открыл было рот зарычать – ладонь зажала рот. Я укусил, с наслаждением кромсая мясо, и услышал шёпот:
- Угомонись, Альг, я - Лемода.
Я чуть не выпал из образа, и в голову ударила боль – зато теперь нас было двое.
Лемода сунул мне в руку духовую трубку.
- Держи оружие, мыслитель. Заряжай по пять, стреляй по правому полукругу. Заряд не раздави! – Мне в ладонь посыпались тонкие стеклянные шарики.
- По сигналу, - распорядился Лемода. – Бой!
Его крик разнёсся по залу, засуетились Ырхи – и мы ударили. Мы с
Лемодой – и ещё двое агентов от противоположной стены.
Я заряжал и дул, с восторгом следя за тем, как хрупкие шарики ударяются о стены, попадают в Ырхов, разлетаются брызгами и поднимают облака серой сверкающей пыли. Песня захлебнулась, спал морок с отряда – серебряная пыль закоротила флюиды Ырхов, и они остались без своего оружия против нашего озверевшего отряда. Их рубили в капусту, а мы, сверху, всё стреляли, посыпая пылью своих, изгоняя беса.
После встретили их у входа и пошли впереди. Ирония! Мечи и тесаки шли сзади, за трубками со стеклянными шариками…
Дворец мы очистили за несколько часов - залили кровью, что твою бойню, – и вышли в город.
Правобережье подняло свою половину моста – и ладно. Не они нам пока нужны. Зачистить бы своё.
Бегом ринулись к Академии: там всё ещё кипел бой. Наши оборонялись и оттянули на себя многих Ырхов из дворца, вот и удалось нам справиться.
Вы спрашиваете, почему ребята в Академии не поддались мороку? – По нескольким причинам. Во-первых, там были агенты Лемоды. Но они попали в морок сразу и не успели раздать трубки. А ещё там была Мотя-Мотя!
Ырхи пошли на них под нашей личиной, а Мотя твёрдо знала, что мы не вернёмся и оказаться снаружи Академии не можем. И героическая Дева, взгромоздившись на баррикаду, гаркнула «Бей своих!» и врезала мне. То есть, Ырху под моей личиной. Они растерялись всего на мгновение – но открылся разум агентов, началась стрельба серебром и бой перешёл на обычный, человеческий уровень. Тот бой был пострашнее: сотни Ырхов против трёх десятков наших.
Мы подошли, когда бой уже завершился и Ырхи бродили по Академии, добивая раненых. Я взвыл и бросился внутрь, слыша за спиной рёв своего отряда, а через несколько минут Академию оцепили собранные Воржем горожане, сбросившие морок, начался бой – и мы потеряли Ярку.
И Дева умерла. Нет, она успела увидеть победу – но рыхлое тело не справилось с ранами: Мотя шла впереди клина фи-бзиков, принимая удары на себя. Всё тело было огромным синяком, утекала кровь из отсечённой руки, и белизна Моти-Моти превратилась в воск Смерти.
- Бей своих! – прошептала она мне, когда я откопал её из-под груды мёртвых Ырхов, задушенных Мотиными могучими руками. – Слышишь, Альг? Бей – своих!
Глупенькая умница моя! Морок уже спал! - Но она бредила до конца.
Выжил Рома и ещё двое фи-бзиков, в том числе Актеонов Арк. Остальные погибли.
Знаете? Я уже больше ничего не хотел.
Увядание. Да здравствует король!
Король подписал перемирие, потому что Правобережье захватило нашу невесту. В обмен на невесту мы оставляем их в покое. Ну, чтобы силёнок поднабрались – и нас заполонили.
Монарх поехал с двойником Лемоды и гвардией получать свою ненаглядную на опущенный ради этого мост. Мы с Лемодой, естественно, остались.
В закрытой карете привёз чудик суженую во дворец. Двойник Лемоды (в золотой сетке на волосах) был бледен и походил на призрак, но поговорить нам не дали – сразу все повалили во дворец, представляться невесте. И мы тоже. На антресоли, от греха подальше. Особенно если учесть, что все покрыты серебряной пылью – Лемода не поскупился.
Правильно предполагал Лемода. Наш венценосный болван вывел под ручку ту синенькую Актеонову пухляшку, поставил её под портретом сгинувшей златовласки и принялся вещать, насколько оригинал лучше портрета. Затолпились гусями наши лизоблюды, заахали, а мы снова взялись за свои трубки. История что-то без конца повторяется.
Осыпали мы зал пылью, спал морок, прянули придворные – но король наш, особо внушаемый, только остервенел.
- Стража! – завопил он, закрывая грудью свою Ырху. - Взять их!
Но стража окружила короля, с его обесточенной гурией. Что тогда сделал
наш король? – Дёрнулся и выхватил у старой дуры фрейлины златовласого младенца – свою племянницу и единственную наследницу, героически приставил кинжал к горлышку.
А я – прыгнул. Я, тот, что пёс моего батюшки. Я лечу, изогнув тело, через зал, пытаясь спасти нашего ребёнка, приносимого в жертву ради иных. Лечу – и чувствую, что не дотяну, рухну на головы визжащих фрейлин, что не смотрят вверх, не видят меня – они визжат и тянут руки к дитяте. Почему я не могу летать? Почему я бескрыл, как паршивая гусеница? А если… Я развожу руки – и вдруг ощущаю под ними словно борта жёлоба – твёрдые потоки воздуха держат моё тело. Я планирую! Промахиваюсь, залетев слишком далеко, ухожу на второй круг – и пикирую к болвану-королю, выдёргиваю из его рук дитя, не глядя бросаю фрейлинам, за спину, а король вбивает кинжал в моё плечо. Кровь фонтаном… пьянит меня, пса, я терзаю глупое венценосное тело, выхватив почему-то не меч, а тот, памятный, поварской тесак. Глупые злые глаза короля стекленеют – и я прихожу в себя. Тихо рыдают фрейлины, и беснуется с ребёнком на руках Ырха, пытаясь пробиться из зала… Тесак не бросишь. Я наудачу бросаю здоровой левой кинжал – но попадаю, и малышка падает на грудь убитого чудовища.
Стражники только сейчас приходят в себя и окружают меня. Ещё бы! Преступник. Цареубийца.
В толпе возникает Лемода и своим ледяным ясным голосом покрывает истерику.
- Да здравствует король Альг Курохват! – чеканит он. – Древняя династия вернулась на трон!
Какой Курохват? Моя кровь залила пол и я медленно оседаю на плечо… матушки. Все что-то кричат, но я уже в отрубе.
Короновали меня по-походному, едва привели в чувство. Напялили корону, и я вспомнил времена ученичества и свою куафюру. Я и впрямь оказался последышем древней династии Альга Курохвата и называюсь теперь Альгом Вторым. Та легендарная династия потеряла в поколениях свойство летать – и была свергнута, ушла в подполье, сменила в гербе ястреба на страуса, древнего Курохвата на нового Курайду. А когда я полетел, доказав всем возрождение рода, никто уж и не мог больше считать меня цареубийцей – я убил сошедшего с ума узурпатора и вернул трон…
Теперь отдавал приказы я – и первым было уничтожение Правобережья вместе с Храмом. Лемода предвосхитил: стоило мне подписать указ, как грохнула пушка в подземелье Лабиринта Древних, взорвались Слёзы Дракона, и провал за провалом ушло в подземелье Правобережье, расширился залив, засосал корабли… Много наших погибло. И все корабли десанта Синих. А потом пошла откатная волна и двинулась на левый берег… Вот она, наша дорогая цена. Очищались огнём – обгорели до костей.
Ну, вот и конец. Теперь нам надо думать о будущем – уж пятнадцать лет прошло, а мы ещё не все дома восстановили. И людей – тоже. Суперчлен до сих пор в больнице, Оленерог щеголяет шишками на черепе… Погодите. – Король подставил ухо вбежавшему гвардейцу, дёрнулся и ушёл.
- Матушка их приболели, - пояснил гвардеец толстому трактирщику.
- Ты что же, Ворж, не мог предупредить нас, что это король? –
крикнули из зала.
- Зачем? – удивился Ворж. – Король разве не человек?
Деменция. Слепые короли
Я пришёл просить вашего совета. Да, благодарю за сочувствие. Потому и нуждаюсь в совете. Вот смотрите: матушка умерла за гобеленом, где вышивала сцену моего бракосочетания. И невеста моя… помните племяшку короля? Ей уже шестнадцать. Так вот, на гобелене рядом со мной стоит она. Это логично. Я тогда и вовсе не узурпатор, да и девушка мне нравится. Однако перед смертью матушка воткнула в гобелен, прямо в лицо невесты, иголку с синей ниткой.
А что я? Я в последнее время что-то не в себе. Стоит остаться с девушкой наедине – мурашки бегут по коже. Может, она Ырха? Может, я уже околдован, Ворж?
Ворж пожал жирными плечами.
- Ты просто влюбился, Альг, - успокоил он короля. – Так всегда бывает.
Новая жена обняла трактирщика и собрала в морщинки синий лоб.
- Разве ты не видишь, как прекрасна любовь?
- Так жениться? – покорно спросил Альг.
- Да! – грянул зал.
Комментарий переписчика
Я – Актеон, что не погиб в погребе дворца. Я – Актеон, и никто никогда меня не узнАет, потому что я – метаморф. Они убили память моего тела, но мозг, насосавший серебра, выдержал. Врачи говорят, у меня опухоль мозга. Пусть их. Это не опухоль – это мой карман серебра.
Теперь я могу менять своё тело, своё лицо как хочу. Я неуловим, моя мысль не слышна Синим. И я один здоров среди безумцев, охваченных мороком. Вернее, морок держит и меня – но он не отнял памяти.
Сеньора Линета нашла, выходила меня и завещала пройти этот путь. Она знала, что нас ждёт впереди, знала, что не справится сама. Она просила меня рассказать всё это нынешним академикам, живущим в мороке. Особенно Альгу.
Стоило Альгу поддаться единственной выжившей Ырхе, что заполонила младенца, - и Синие полезли к нам снова: в жёны, в мужья, в друзья. Словно снежный ком, медленно таял мой мир и всплывал Лабиринт Древних. Те страшные пятнадцать лет после боя я видел, как меняются глаза моих друзей. Ворж дрогнул первым – и никто будто бы не заметил, что вместо одной жены (с ребёнком!) появилась другая. А королевское обручение смело преграды: я, и только я, видел дым, охватывающий наши дома, стирающий очертания улиц – и из этого дыма воздвигалось то, в чём теперь мне приходится жить.
Сейчас я езжу в метро и улыбаюсь, вспоминая предположения Альга о его назначении. Я живу на пятнадцатом этаже, у меня отличное сантехническое оборудование… я изображаю голубого, чтобы не жениться. Синие, всюду Синие, но они меня не узнают, с моей-то опухолью…
Вот это всё, в чём мы теперь живём – это прогресс. Но наш ли? Что они сделали с нами? Отобрали у нас собственный путь и загнали в тупик Древнего Лабиринта? Разве для того живёт человечество, чтобы потреблять плоды чужих трудов? Ужели мы сами не с усами? Фу! Ненавижу.
Я разыскал всех. Они не забыли друг друга, но жизнь их разбросала. Ну, Альг, разумеется, Президент. Имя его здесь звучит как Александр Чикура. Вышел он из грязи – из начальника отдела фирмы «Гектор и Прокл», где когда-то разрабатывал духи для интимных мест. Мика, читай «Майкл», там и остался – работает на ниве пищащих подгузников. В них написают, а они пищат, как вывертки. У малышей от того бывает тик, а у взрослых модно. Рома Ромой и остался. Он, разумеется, тоже начинал с подгузников – а теперь глубоко засекречен и разрабатывает эпохальное оружие – то ли машину Времени, то ли Пространства, и с ним – мой Арк. Вот здесь - грустно: Арк – метаморф, как и я. Мы так крепко дружили, что тоска по мне в те пятнадцать страшных лет привела его на идиотский путь трансвестита. Так с ним я и хиппую – зато не с синей женой… Что ещё? Лемода оказался дядюшкой Альга, о чём никто из нас там не знал. Он презрел закон и взращивает коноплю, «гонит наркотики по миру, чтоб он сдох», - цитата буквальная.
У всех есть любимые жёны. Синие, разумеется. И, что интересно, мужья не видят их цвета. Они их блондинками полагают.
Воржа вижу каждый день. Он ожирел на своих «Закусочных Варгаса» и сидит день-деньской в бассейне с тремя синими русалками, доходы считает. Я машу ему из-за кустов роз от своего белого любовника Арка – и Варгас величаво кивает. Идиллия.
Я разработал план: покушусь на жизнь президента, авось поближе с ним встречусь. Эту повесть я беру с собой, на грудь. Пусть хоть какой охранник прочитает. Всё, я пошёл.
Мудрость. Обязательно вернусь
Президент повернулся к Роме, потирая шрам на виске.
- Ну, так откуда это чудо? Из прошлого или из будущего?
- Или из психушки? – ухмыльнулся Майкл.
- Понятия не имею, - озадаченно пролепетал Рома. – Но ему же тут
плохо! Это же для него ад!
- Ну так отправь назад, - величественно молвил президент. – Можешь?
- Могу, но…
- Что – но? – удивился президент. – Опять хочешь пользу извлечь?
Опыт тебе нужен?
- Ну да. Мне бы с ним, - робко попросил Рома.
- Туда?!
- Угу.
Майкл бросил призывный взгляд президенту…
Они преодолели многорядное заграждение, проинспектировали кучу
постов - а теперь стояли у края гигантской воронки, что образовалась после падения метеорита и открыла Древний Лабиринт. Хрустальные арки Лабиринта сияли в лучах заходящего солнца, синие огоньки бегали в спиральном туннеле.
- Без жены?! – восхитился Майкл, подзуживая Глена Моди, что покинул ради сегодняшнего дня свою коноплю и настороженно разглядывал диво дивное. - Слабо?
- Ан не слабо, - скривился Глен. – С любимым-то племянничком, да со старыми друзьями?
Он пристроился к Актеону позади президента. Словно по приглашению, остальные сгрудились вокруг, брезгливо избегая принарядившегося Арка.
- Ну, и где твоя машина Времени? – спросил Рому президент, хоть и знал давно, что машины нет – есть артефакт под названием «Лабиринт», и Рома настырно учится извлекать из него пользу.
- Тута! – Рома приглашающе махнул рукой, расставил их под аркой. – Тута мы, с маленькой дельтой по времени и кое-каким добавочным финтом! – Он дёрнул за безобразную пеньковую верёвку, и ливень серебряной пыли омыл соискателей. - Подайте ключ сюды!
Брошенный в объятия Ромы «ключ» - Актеон попал на крышку люка наподобие ливневого стока; та вспыхнула, пошла синими всполохами, задрожали и затуманились стены туннеля.
- Бей своих, Мотя-Мотя! – завопил Рома, огляделся - и ушёл в здание
Академии, предоставив развенчанному королю Альгу разбираться со всем остальным: пусть его полетает…
P.S.
- Теперь переставь слона сама знаешь, куда, - промурлыкала сень- ора Линета. – Шах, дорогая. – Она нагнулась над чепчиком племянницы меланхоличного монарха, завершая последние стежки серебром. Стопка распашонок и подгузников ждала своего украшения рядом, на палисандровой столешнице. «Это просто небольшая предосторожность», как любила говаривать синьора Линета.
Мотя-Мотя грозно вперилась в доску, фыркнула и отвернулась к двери, разыскивая взглядом мешок со сладким печеньем. Открылась дверь - и настроение её мигом изменилось: дожёвывая печенье, она распахнула объятия:
- Рома! Ну как, всё по плану? – нечленораздельно спросила она и
проглотила огромный кусок, зажмурив глаза.
- Сделали, - устало бросил он. – Я молодец. И Мерочка, разумеется.
Он - как всегда.
- Ты всё рассчитала правильно, дорогая, - сеньора Линета приподнялась
и поцеловала Мотю-Мотю в необъятную щёку. - Меня устроит и принц-консорт… лишь бы поменьше народу пострадало. Закон ведь не обойти, - Матушка Альга повернулась к Роме. – Альг не может не стать королём. Все варианты упираются в Альга. Теперь - надежда на случай, не то вся эта гадость повторится.
- Я за случай не в ответе, - фыркнула Мотя-Мотя. – Сие покрыто мра-
ком. Но Рома верно использовал расчёты, а там Альг у меня константой прописан. Смотрите: невесты короля - как не было, монарх безвылазно сидит в Академии и мешает мне думать своими восторгами. Глядишь, отклонения воспоследуют.
Издалека раздался капризный вопль венценосного хи-мика-любителя:
- Мика! Мика! Где этот проходимец? Я получил тут отличную оранжевую соль, а он где-то шляется! Че-а-эк! Есть тут кто-нибудь? Мотя-Мотя!
- Бруд кровавый! – возмутилась Мотя-Мотя. – Я-то тут причём? Нет меня. Я в отпуске.
Вдалеке хлопнула дверь…
Прокашлявшись после взрыва, сеньора Линета покачала головой.
- Ох, Мотя-Мотя, ты всё же уникум. Уж не знаю, что для тебя покрыто
мраком, но смена режима - с точностью до секунд!
***
- Король умер, да здравствует королева Карлина, - мрачно сказал Лемода, заглянув через плечо Мики.
Короля и стола хи-миков - как не было, и со дна глубокой воронки доносился тихий плач – то капала вода со сводов Лабиринта Древних...