Кроме Алёниной, в квартире на Щипке жили еще две семьи. У соседей через стенку была гостиная, из которой одна дверь вела в смежную спальню, а вторая, стеклянная, – на веранду, родную сестру Алёниной «большой комнаты». Алёну это ужасно удивляло. Она никак не могла поверить, что их комната – точно такая же веранда, только с батареями и утепленной стенкой. Это говорили все взрослые, но это было непостижимо. Соседская веранда казалась такой маленькой, загроможденной скучными, бесполезными предметами, и, чтобы выйти на нее зимой, надо было надевать пальто и шапку. Там были какие-то невзрачные тоненькие переплеты с немытыми, кое-где треснувшими стеклами, а одно стекло совсем разбилось, и вместо него вставили некрасивую фанерку. На облупленных узеньких подоконниках стояли грязные бутылки и флаконы, что-то висело, нанизанное на нитки в неизвестно каком году. Соседка тетя Лёля, повязав голову платком, выходила туда с тазом, полным скрученных жгутом мокрых простыней и наволочек. Одним словом, не было никакого сравнения с их прекрасной комнатой, где каждый уголок был исполнен смысла и нес в себе неисчислимые возможности.
Потом Алёна поняла, что, скорее всего, соседская веранда была много просторней их заставленной «под завязку» комнаты. Там, сколько помнится, всего-то и стояло, что пара-тройка старых стульев да облезлый кухонный стол с дверцами и щеколдой-вертушкой, как у дачной уборной. Стоял он как-то не у места, посередине, наискось – видно, тете Лёле так было удобнее ставить на него свой таз с мокрым бельем, которое она развешивала по многочисленным веревкам, протянутым на разной высоте и во всевозможных направлениях.
Обжитое маленьким ребенком пространство имеет свою собственную размерность, связанную с его личным опытом. У малыша даже в самой маленькой, но своей комнате есть масса особых, важных для него местечек: в одном углу дивана и в другом, за диваном, на подоконнике, под столом, под кроватью, между шкафом и окном, вокруг тумбочки, на пороге…
Однажды, когда была маленькой уже не Алёна, а ее дочка, они вместе с ней и ее подружкой, в составе большой компании, были в гостях в мастерской у одного знакомого художника. Это было огромное помещение в полуподвале, с темным коридором, где несколько скульптур в рост человека и два массивных шкафа терялись в углах, оставляя место для катания не то что на детском велосипеде, а хоть на мотороллере. В коридор выходили раскрытые настежь двери четырех комнат, по крайней мере две из которых заслуживали названия залов. Была и ванная – площадью метров в пятнадцать.
Несмотря на обилие свободного места, пространство содержало массу потрясающих вещей. Там были настоящие молот и наковальня, и огромная каменная плита, на которой хозяин занимался гравировальными работами, и рамы с холстами – от самых маленьких до закрывающих большую часть стены. А еще, во множестве, мольберты, рабочие столы, сосуды с целыми снопами кистей и кисточек, тюбики, банки и флаконы с красками и разбавителями, большие и маленькие палитры, рулоны бумаги, картоны, какие-то конструкции из металла, дерева и других материалов, одни – имеющие смысл скульптурных изображений, другие – какого-то таинственного назначения… Все это – кроме шкафов, стеллажей, по-старинному объемистого дивана, табуна стульев и кресел, развешенных там и сям кусков тканей, ламп и рефлекторов, употребляемых для подсветки натуры…
Две маленькие девочки – четырех и шести лет – вдоволь набегались в этом дворце. За пару часов они успели дойти в своем веселье до опасного (в смысле их настроения и поведения) градуса и постепенно успокоиться, использовав при этом многие возможности помещения, освоив его уголки и закоулки. Гости уже собирались уходить, и девочки, довольные и утомленные, не возражали – значит, насытились впечатлениями, успели поделать все, что хотелось. И тут Алёна услышала, как старшая сказала младшей: «Здорово гоняли, правда? Тут здорово гонять. Но у нас дома мы бы еще лучше побегали». Младшая с энтузиазмом согласилась. Надо заметить, что семья старшей девочки жила в малогабаритной квартире с трехметровой прихожей и пятнадцатиметровой «большой комнатой» – одной из двух смежных. У семьи младшей коридор был побольше – метров семи, а комнаты – примерно такие же.
Алёнина коммунальная квартира на Щипке тоже была не маленькая – деда Вася любил говорить, что в их коридоре, где у стены стоял огромный, как диван, плетеный сундук со старыми вещами, можно кататься на трехколесном велосипеде. Иногда и катались.
Еще был узкий длинный коридор, ведущий в кухню, и сама кухня, метров, наверное, двадцати. Там стояла газовая неработающая плита с чугунными «крыльями», куда все ставили кастрюли, и столы с керосинками, на которых готовили еду и грели воду. У дверей, через которые входили в квартиру, был водопроводный кран с желто-черной от старости раковиной. Имелись и ванная с неработающей газовой колонкой, и уборная: все темное и черно-желтое, и побитая мелкая кафельная плитка, и раковина, и ванна, и унитаз.
Дети в уборную и ванную не ходили, у них были горшки и ванночки, которыми пользовались в комнатах. Взрослые ходили мыться в баню, а в ванной только умывались, каждый раз принося из комнаты зубную щетку и порошок в круглой картонной коробочке.
Как теперь понимает Алёна, жители квартиры пользовались черным ходом через кухню, а закрытый парадный ход был где-то совсем в другом, неизвестном месте.
В коридоре и на кухне Алёна и ее родные встречались с соседями. У них была довольно дружная квартира, без скандалов, и небольшая – всего три семьи.
Соседи, которые жили через стенку, были тётя Лёля, Алексей Григорьевич и двое их детей, Ниночка и Мишка. Тётя Лёля так и звала мужа, по имени-отчеству. То есть так она его называла в разговорах с бабой Ниной, а как она к нему самому обращалась, Алёна никогда не слышала. Тетя Лёля, как только Алексей Григорьевич приходил с работы, сразу переставала разговаривать с бабой Ниной и уходила за ним из кухни в свои комнаты. А сам он ни с кем, судя по всему, не разговаривал.
Алексей Григорьевич был очень важный, потому что работал в Госплане. Потом, много лет спустя, Алене стало казаться, что он был ужасно похож на Леонида Ильича Брежнева в его не самые молодые годы – те же брови, вызывающие ощущение нахмуренности и внутренней сосредоточенности, та же походка мелкими шажками, так что корпус неподвижен и прям, а ноги почти не отрываются от пола, и под мышкой портфель. Как он ходил по земле, на улице, Алёна никогда не видела. И шапка у него была как у Брежнева, «пирожком». Когда Брежнев появился на экранах телевизоров, он сразу стал для Алёны новым изданием Алексея Григорьевича.
Сама тетя Лёля была крупная, громкоголосая, с платочком на голове, сложенным наподобие широкой ленты и завязанным узелком надо лбом. Лента из платочка удерживала небольшой, низко заколотый пучок темных волос. Тетя Леля часто разговаривала с бабой Ниной, когда они занимались стряпней на кухне, а друг к другу в комнаты они заходили только иногда и по делу. Например, тетя Лёля приходила и просила: «Сергевна, дай яичко до вечера». И баба Нина ей давала яичко. Алёна никак не могла понять, зачем нужно брать яичко, а потом отдавать. Она думала про себя, что, возможно, тетя Лёля будет с этим яичком играть, и удивлялась.
Дочка тёти Лёли, Ниночка, девятиклассница, с Алёниной точки зрения была совершенно взрослой и ослепительно красивой девушкой с потрясающим маникюром. У бабы Нины и у самой тёти Лёли ничего подобного не было. Алёнина мама, конечно, делала маникюр, но у нее не получалось таких длинных и узких ногтей с округлыми кончиками, как у Ниночки, и лак у нее тоже был попроще – не восхитительного малинового цвета, а просто розовый. Еще у Ниночки были темные локоны до плеч и светло-карие глаза. Это казалось необыкновенным – у всех в семье Алёны глаза были светлые, и у тёти Лёли были голубые глаза, и у Ниночкиного брата Мишки тоже. А какие глаза были у Ниночкиного и Мишкиного отца Алексея Григорьевича, рассмотреть было невозможно – он их как-то прижмуривал и ни на кого не смотрел. Наверное, они были карие, как у Ниночки.
Мишка был Алёнин друг, на год помладше. Про них говорили – «вместе тесно, а врозь скучно». Они вместе гуляли во дворе, играли в коридоре или у Алёны в комнатах. К тёте Лёле ходили редко – там были ковры, тахта, накрытая ярким покрывалом, всякие полочки с салфеточками… Стол у них стоял посередине, круглый, вроде Алёниного, но у Алёны он занимал почти всю комнату и казался большим, а у тети Лели только место под абажуром, и потому был много меньше.
Когда Алёне с Мишкой читали «Живую шляпу» Носова, она всегда представляла себе тёти-Лёлин стол, и все происходило вокруг него. А когда читали «Пастушку и трубочиста», все происходило на тёти-Лёлином резном буфете, где, среди других, стояла китайская статуэтка в виде женской головки в высоком воротнике, качавшаяся от любого сквозняка или просто когда пробегаешь мимо. Она была такая яркая, светлая с темным, как сама Ниночка, которая собирала статуэтки. Это было так необыкновенно и шикарно – собирать статуэтки! Даже не верилось, что такое может быть.
Потом, через несколько лет, когда Алёна с мамой и папой уехали со Щипка «на Боровок» – в новый Дом Преподавателей МГУ, выстроенный на Боровском шоссе, где Алёна пошла в школу – ее мама, по-видимому безотчетно, инициировала собирание дочерью статуэток. Сама Алёна никогда не решилась бы на такое претендовать. Мама стала время от времени покупать Алёне статуэтки, изображавшие животных и детей, и, возможно, провоцировала на это других взрослых. Алёна относилась к статуэткам очень положительно, но никогда не чувствовала себя их хозяйкой. С них приходилось стирать пыль раз в несколько дней, что было не очень легко, потому что на фарфоровых статуэтках бывают всякие углубления и складочки, где скапливается грязь и куда не залезешь тряпкой, а взять тазик с водой Алёна не догадывалась.
Но это было потом, на Боровке, а на Щипке статуэтки были у Ниночки, а у Алёны с Мишкой была дружба, перемежающаяся с драками, во время которых он вцеплялся в Алёнины косички, а она в его кудри. Ведь у Мишки были кудри, и вцепляться в них было очень удобно. Тогда взрослые разводили их по комнатам, а они начинали перестукиваться через стенку – скучали. И их снова выпускали в коридор, или они шли к Алёне.
А баба Нина с дедой Васей в эти годы обычно ездили в деди-Васин отпуск на юг – это случалось поздней осенью или даже в начале зимы. Они ездили в Сочи, в санаторий, или так, дикарем. Раза два они и Алёну с собой брали, но в год, кода ей исполнялось шесть лет, она оставалась с мамой и папой. Алёну той поздней осенью мама отдала в детский сад. Правда, когда баба Нина приехала с юга, весь этот сад благополучно закончился. Это был еще не предшкольный год, в школу Алёна пошла уже ближе к восьми.
Как-то раз, во время баби-дединого отъезда, Алёна с Мишкой играли в больницу. Они были у Алёны, а взрослых никого не было – мама с папой ушли по делам. Алёна, конечно, была врачом, а Мишка больным. У него как будто была температура, и Алёна очень переживала, что он сильно болеет. Ему надо было сделать укол. Какая-то палочка была у них шприцем, а ватка, чтобы протереть кожу, была самая настоящая – вата в пачке лежала на тумбочке, ее можно было брать. Только нужен был «спирт», чем протереть. А баба Нина, когда Алёне вынимала занозы (Алёна почему-то часто загоняла себе в руки занозы, мебель, что ли, у них была такая занозистая, или пол), всегда протирала руку и иголку вместо спирта одеколоном, который тоже стоял на тумбочке. И Алёна полезла на тумбочку взять одеколон, чтобы протереть Мишке руку, куда надо делать укол.
На тумбочке, кроме одеколона, стоял еще один флакон поменьше. Алёна его взяла посмотреть, понюхала, пахло приятно. И она решила протереть Мишке руку из этого флакона. Не все ли равно – тот ли одеколон, другой ли. Алёна думала, что все равно. Стала мочить ватку, и все ей казалось, что ватка сухая. Потом намочила все-таки, протерла, «сделала» «укол», у Мишки температура, вроде, упала, и он стал выздоравливать. А тут и мама пришла.
Мама понюхала воздух и спросила: «Что это у вас «Белой сиренью» как пахнет?» А Алёна с Мишкой и не знали, что у них чем-то пахнет, они принюхались. Правда, пахло немножко, когда Алёна укол делала, это она ватку одеколоном помочила, но когда мама пришла, им уже не пахло. Тогда мама взяла в руки флакон с тумбочки, да как закричит: «Кто это всю «Белую сирень» вылил! Это же бабулины любимые духи и флакон новый, только-только распечатанный!».
Алёна с Мишкой сказали, что они всю не выливали, только немножко ватку помочили, когда укол делали. Алёне было непонятно, что случилось, почему мама сердится – ведь они ничего не делали, что нельзя, просто играли.
Оказалось, они и сами не заметили, как без спросу взяли чужую вещь, оказавшуюся очень ценной, и безнадежно ее испортили – оставили флакон пустым. То есть, конечно, это не они взяли и испортили, а Алёна взяла и испортила – ведь дело было у нее дома, и духи принадлежали ее бабушке, и она была врачом. Это ведь она делала укол и искала для этого «спирт». Да еще, к тому же, она была годом старше Мишки. Но взять эту вину целиком на себя Алёна не то, чтобы не смогла, а просто не догадалась. Ей даже в голову не пришло, что это она одна кругом виновата. Не то, чтобы она нарочно на Мишку сваливала эту вину, а просто не заметила, что, в общем-то, он тут ни при чем. И Мишка тоже этого не заметил.
Слава Богу, никто с Алёны единоличного покаяния и не потребовал. То есть покаяние было как раз единоличное, но за двоих. Его организовала мама. Она взяла Алёну с собой на вокзал встречать бабу с дедой, посадила между ними в такси на заднее сидение и дала четкую инструкцию рассказать им все. Алёна выполнила, что велели – по-другому и быть не могло, прямые инструкции взрослых она всегда выполняла.
Но каялась-то Алёна за двоих – за «нас с Мишкой». Умная баба Нина ничего на это не сказала.
Для человека – не только ребенка, но и взрослого тоже – очень важна возможность быть не одному. Одному страшно, неуютно, холодно. Вдвоем смелее, увереннее, даже если этот второй младше и беспомощней тебя.
Когда Алёна пошла в первый класс, ее соседом по парте оказался мальчик, еще один Мишка. С этим Мишкой Вторым они просидели вместе все четыре года начальной школы. И когда учительница, еще в первый их школьный год, порой говорила: «Кто это там шуршит бумагой?» («шепчется», «занят своими делами»), Алёна честно поднимала руку, и Мишка, вслед за ней, тоже. Это было не страшно – во-первых, потому, что их сразу хвалили за честность и смелость, а, во-вторых, потому что их было двое за партой.
За этой партой (третьей в ряду у окна, Алёна справа, Мишка слева) у них было много «своих дел» – например, они «добывали уголь» – скребли ногтями или оборотной стороной карандаша толстый свежий слой чуть липнущей к рукам черной масляной краски, покрывающей крышку парты, проделывая в ее поверхности ложбинки и широкие плоские ямы, соединяя их друг с другом, скатывая продукт своего «труда» в маленькие толстенькие черные колбаски и веретенца и складывая их в лунку, рядом с Мишкиной ручкой. За этим занятием они могли все забыть, но, когда голос Татьяны Григорьевны возвращал их с угольных копей в класс, они были вдвоем, защищенные друг другом.
Они даже не особенно дружили – у Алёны были свои подружки, а у Мишки свои приятели-мальчишки. Но они были парой – «наша парта».
Тогда по школе и на экскурсиях младшеклассники ходили организованно, вереницей пар, взявшись за руки. Причем, скажем, в физкультурный зал шли так, как сидели в классе, а на переменках – кто с кем хотел, и по трое было можно. На переменках еще играли в «бояре, а мы к вам пришли» и в «ручеек» – под присмотром учительницы.
Сегодняшние учителя, в большинстве, предпочитают, чтобы дети сидели за партами по одному. Конечно, в этом случае с ними легче справляться – ведь им неудобно шептаться, подглядывать друг другу в тетрадь, они не так мешают друг другу. Но зато ребята оказываются совершенно разобщенными, отдельными, каждый – один перед учителем. Когда в классе много детей – это тяжело для всех, потому что получается, что «ученических единиц» вдвое больше, чем если бы они сидели по двое.
Для опытного учителя десять пар куда удобнее, чем двадцать «отдельных» детей. Ведь в паре можно организовать общую работу, замкнув ее членов друг на друга. Пара детей часто может справиться с более сложным заданием, чем каждый из них в отдельности. В паре ребята многому учатся друг у друга, не прилагая специальных усилий, не напрягаясь и не уставая.
А если детей в классе немного – так бывает в малокомплектных школах на селе, да и в городских частных школах тоже, – то каждый ребенок постоянно находится под колпаком учительского внимания. Возможно, это именно то, о чем мечтают родители, но для ребят очень тяжело не иметь возможности спрятаться за чью-то спину и расслабиться.
В любом классе есть активные ребята, которые сразу всем заметны, и есть другие, про которых нескоро разберешь, кто из них посмелее, а кто совсем робкий. Их ведь большинство таких, скорее скромных и не очень ярких. И не надо, до поры, их особенно различать. То есть, конечно, запомнить имена детей учителю надо обязательно, и внимание каждому из них тоже необходимо с первой минуты знакомства, но не внимание-контроль, а внимание-поддержка, внимание-принятие, внимание-доверие. Такое не очень активное внимание, ненавязчивое, скорее чуткое и готовое помочь – но только, если понадобится. А если ребенок просто присматривается к другим, не решается пока вступить в разговор или игру, не поднимает руку на уроке – не стоит его теребить, надо дать человеку время освоиться. Пусть робкий побудет в тени. Тогда он, может, и сумеет постепенно встроиться в классный коллектив, избежав публичных неудач. Человеку надо чувствовать себя, в основном, свободным, не скованным чужими взглядами и мнениями.
В Алёниной жизни так сложилось, что все детство она пробыла «в паре» с мальчиком Мишкой. Только до школы это был один Мишка, а в школе оказался другой. С тем, первым, «дошкольным» Мишкой Алёна, став школьницей, еще какое-то время общалась – по выходным и на каникулах, когда ездила к бабе-деде. Так что эти два Мишки у Алёны вполне друг с другом сочетались. Потом их старую квартиру расселили, и, хотя тетя Лёля и ее сын Мишка остались в баби-дединых соседях – их поселили в одном подъезде – Мишка с Алёной стали видеться намного реже. Все-таки это не то же, что одна квартира, к тому же Мишка тоже пошел в школу и у него завелись свои друзья. Со временем Мишка Первый и вовсе исчез из Алёниной жизни.
Что-то в этом такое было, какая-то закономерная преемственность, как будто по-другому и быть не могло, что вот, был у Алёны Мишка – сосед по квартире, а пошла в школу – и там оказался другой Мишка – сосед по парте. Будто обязательно должен был быть у нее Мишка – «вместе тесно, а врозь скучно», будто так полагается. Потом, в подростках и в юности, Алёниных друзей-мальчишек звали уже, в основном, не Мишками. Но все равно все ее «пары» – ребята, в которых она была влюблена, и даже муж – все ассоциировались у нее с этими Мишками – не поймешь даже, с каким из них. Они у Алёны как-то слиплись со временем в один образ.
Одна подруга рассказывала взрослой Алёне про мальчика, мать которого развелась с отцом и вышла замуж за другого человека, которого все звали Витюшей. Развод был мирный и бывший муж остался жить в той же квартире, благо площадь позволяла. Малыш привык звать отца папой, а отчима – как все в семье, Витюшей. И вот, когда мальчик пришел в гости к своему сверстнику, у которого были папа, мама и бабушка, он первым делом спросил: «А где ваш Витюша?». У ребенка сложился образ семьи, который включал, кроме родителей и бабушки, еще и Витюшу, и он воспринял семью, где этого персонажа нет, как неполную.
В детстве, в том числе в дошкольном, у ребенка складывается представление об обществе, в котором он живет, и, в первую очередь, о семье и близких. Он не задумывается о том, хороша ли его семья, правильно ли она живет – другой он не знает и, значит, это именно то, что бывает, что обычно, нормально. Если модель родительской семьи включает «папу-маму-деду-бабу» – то своя собственная семья будет оцениваться, исходя именно из этого состава.
Не то, чтобы человек, выросший в трехпоколенной семье, обязательно будет стремиться и сам выстроить именно такую же, но родительская семья окажется точкой отсчета, ориентиром, с которым будет соотноситься своя семья, как в позитивном, так и в негативном смысле. Нередко приходится слышать родительские сентенции вроде: «я росла без отца, и ничего, все не так плохо получилось, и с моим ребенком тоже все будет в порядке» или, наоборот, «я рос с отцом и у моих детей должен быть отец, ничего, что мы часто ругаемся, все равно с отцом лучше». Встречается и обратное, например, «у меня не было отца и я знаю, как это тяжело и обидно, поэтому на все пойду, лишь бы удержать мужа». Так или иначе, мы сравниваем свою семью с родительской, осознаем ее особенности через достоинства и недостатки семьи, в которой выросли.
Семья, конечно, на первом месте. Но есть и другие люди – сверстники, соседи, друзья родителей. Все они вносят свой вклад в складывающееся у ребенка представление о том, «как люди живут», что нормально, хорошо и желательно, а что как-то странно или даже страшновато, одним словом плохо.
Привык ребенок к тому, что он всегда гуляет с другом или с несколькими ребятишками, или, в конце концов, один в своем дворе,– и для него странно, что кто-то может гулять с мамой или бабушкой, но без ребят. И наоборот: если малыша постоянно водят гулять в сквер или парк, где он не общается с другими детьми, ему непривычно и неуютно оказаться на детской площадке в компании сверстников, которые на него и внимания-то не обращают. Он не знает, как к ним подойти, как познакомиться, и надо ли знакомиться.
Алёне повезло: она росла с Мишками, сперва с одним, потом со вторым, и привыкла, что у девочки всегда есть пара – мальчик. Подруги у Алёны тоже были, но не в первом, дошкольном детстве, а уже в школе, одновременно с Мишкой Вторым. Для нее всегда было естественно, что, кроме подружек, в жизни есть и друзья. Всякие школьные «влюбления» проходили у нее на фоне дружеских отношений. А друзья часто любят что-то вместе делать, чем-то увлекаются. То есть у дружбы есть содержательное наполнение.
Это очень важно. Ведь без такой основы школьные «романы», с одной стороны, рискуют остаться абстрактной и ни во что не выливающейся симпатией, а, с другой, могут провоцировать подростков на слишком раннее начало половой близости. Часто такая, в общем-то, никому не нужная близость возникает не потому, что без нее никак нельзя обойтись, а лишь потому, что другого содержания, кроме собственно сближения, у мальчика с девочкой просто нет, и им ничего не остается, как следовать логике развития своих отношений. Взрослые пары тоже часто ссорятся и даже расходятся из-за того, что их отношениям не хватает содержания, что любовь питается только самою собой.
А у Алёны с ее первым, дошкольным Мишкой было очень много общего содержания. Например, как-то они нашли на дворе, среди тающих мартовских сугробов, раскисшие и рваные листы бумаги с чьими-то рисунками, сделанными водной краской – не то акварелью, не то гуашью. Бумажки казались на снегу – черно-сером, обледенелом, застывшем острыми пиками, направленными в сторону отсутствовавшего в тот пасмурный день солнца – сказочным драгоценным кладом. Трудно было понять, что там нарисовано – краски потекли, но от этой загадочности бумажки только выигрывали. Листов было, по меньшей мере, два: может, и больше, но от остальных остались совсем незначительные обрывки.
Алёна с Мишкой стали отдирать драгоценность ото льда – и листы, сохранившиеся почти целиком, сразу разлезлись на кусочки. С трудом, с большими потерями они сложили эти кусочки в кучку, а потом стали выкладывать, как мозаику, на спине кстати подвернувшейся маленькой девчонки из их же квартиры – Ирки.
Четырехлетняя Ирка стояла на четвереньках, а Мишка с Алёной перекладывали на ее спине кусочки, старались восстановить размытый рисунок. Потом Ирка на четвереньках пошла к парадному, а ребята шли по бокам и следили, чтобы кусочки не слетали – они плохо держались на Иркиной цигейковой шубенке.
Медленно, ступеньку за ступенькой, Ирка, Алёна и Мишка одолели подъем на второй этаж, вползли в кухню. Большая кухня была, одновременно, и прихожей – входная дверь открывалась прямо в нее, через нее проходили в коридор и дальше, в комнаты. Похоже, что на лестнице и в кухне никого не было, никто не дивился на ребячье шествие, не ругался, не велел Ирке немедленно вставать с четверенек. Так они и проползли через всю квартиру в Алёнин с Мишкой коридор, туда, где были двери их комнат. Там старшие стали сгружать добытое богатство на сундук.
Это была «Выставка старинных обрывков» – что-то вроде археологического музея. Ирка была очень важная, исполненная значимости своей миссии. Алёна уже не помнит, чем все это закончилось, но игра была очень интересная.