На Щипке, в длинной комнате, рядом с дверью в коридор и напротив высокого, покрытого темной морилкой и порядком исцарапанного шкафа с небольшим мутноватым зеркалом в средней из трех узких дверец, был Алёнин заветный угол. Угол образовывался щелью между неоткрывающейся створкой глухой двустворчатой двери в коридор и спинкой баби-дединой кровати, а сверху на двери была вешалка с пальто и баби-Нининой шубой по имени "кротовое манто". Шуба была сшита из множества мягких маленьких серовато-коричневатых шкурок – наверное, действительно кротовых, хотя баба Нина произносила имя шубы несколько иронично. Баба Нина выглядела в своем «манто» с пуховым платком на голове очень уютно. А у мамы Вали было серое зимнее пальто с каракулевым серым воротником, и у папы с дедой тоже были пальто, тёмно-синие, и тоже с каракулем.
Внизу за спинкой кровати получалось укромное местечко, где стоя можно было прятаться среди висящей одежды, а присев на корточки – оказаться в своей маленькой комнатке. Играть с игрушками там было темно и тесно, но думать о чем-нибудь или обижаться – очень уютно, и оттуда был выход не только в комнату, а еще и под кровать. Там же стоял один из важнейших в детской жизни предметов – зеленый эмалированный горшок. Сладко было Алёне сидеть на нем, скрывшись с глаз взрослых под полами пальто, и тайно присутствовать, когда все о тебе как будто забыли. А когда желание быть в центре событий пересиливало покой и комфорт одинокого сидения, можно было крикнуть «Все!», «Все!» – и кто-нибудь шел, поднимал ребенка с горшка и включал в общую жизнь.
Ближе к выходу на бывшую веранду стоял большой деревянный сундук с двумя отделениями, как бы два соединенных вместе сундука. В нем хранились переложенные нафталином и старыми газетами вещи, и было очень интересно участвовать в их время от времени случавшейся разборке. Сундук тоже имел собственное имя – Забегаловка. На Забегаловке до замужества спала мама, и теперь она тоже служила импровизированным диванчиком, запасным спальным местом, на котором ночевали приезжающие из других городов родственники. Потом Забегаловку сослали на дачу, и там на ней тоже кто только не спал, включая и саму Алёну, взрослую, уже имеющую своего ребенка и мостящуюся на тревожный сон рядом с детской кроваткой.
Бывшая веранда называлась «большой комнатой», хотя у Алёны в памяти откуда-то застряло, что в ней было всего четырнадцать метров. Почти всю ее занимал круглый стол, а над ним, на трех расходящихся от крюка в потолке шнурах – шелковый оранжевый абажур, как у всех в те годы.
Самой яркой чертой комнаты были два высоких окна, каждое в три широких створки – наследие бывшей веранды. На окнах висели белые тюлевые шторы до полу, они держались на проволоках, скрытых за самодельными карнизами – длинными, гладко обструганными и покрытыми незаменимой морилкой тонкими дощечками. На широких подоконниках, за тюлем, стояли цветы в больших глиняных горшках.
Цветы были: два лимонных и одно мандаринное деревце, почти круглый год дававшие восковые восхитительно пахнувшие цветы, а потом и некрупные зеленоватые плоды, которые по торжественным случаям, совпавшим с их относительным созреванием, резали к чаю, и еще высокая бегония с крупными темно-красными в крапинку кособокими складчатыми листьями, похожими как близнецы на поверхность большой эмалированной кастрюли, в которой грели воду для Алёниного купания. В памяти Алёны осталось яркое переживание полной, истинной тождественности двух крапчатых поверхностей – листьев бегонии и эмали на кастрюле. Они казались не похожими, а одно-природными, имеющими общую первооснову, двумя проявлениями единой сущности.
Круглый стол был накрыт толстой, серовато-белой с синей двойной каймой скатертью. За ним ели, писали письма, работали, играли в шахматы и домино, а баба Нина ставила на него машинку и шила. Алёна за этим столом рисовала - сперва стоя на стуле на коленках, а потом и нормально, спустив ноги вниз и подложив под себя плотную диванную подушку. Ее место за столом было – спиной к баби-дединой комнате, в дверях, лицом к окнам.
У одной стены большой комнаты стоял диван, на котором спали мама с папой, а у другой – Алёнина кровать со светло-бежевыми эмалированными столбиками и прутьями спинок, и с привязываемой к этим столбикам веревочной сеткой, не позволявшей вывалиться во сне на пол. Кроме стола и спальных мест, в большой комнате было три важных для Алёны вещи: книжный шкаф – самодельный, тускло-черный (морилка, морилка!), с фанерными дверцами-заслонками, которые, заедая и соскакивая, двигались вдоль полок в пазах, а еще картонный ящик с игрушками и самодельный же морилковый столик с телевизором.
В книжном шкафу, за черной фанерной заслонкой, была и Алёнина полка, на одной половине которой стопкой лежали плоские тонкие детские книжки, а на другой они с бабой Ниной устроили кукольную комнатку. Там, в обстановке, состоящей из роскошной, доставшейся Алёне по наследству от мамы, маминой мамы бабы Нины и баби-Нининой мамы бабы Саши игрушечной мебели, жили две целлулоидовые куклы-голышки, завернутые в красивые лоскутки от Алёниных и маминых платьев. Одеть этих куклят по-настоящему не было возможности, потому что их ноги были сделаны как бы слипшимися, единой формой с туловищем, и приходилось имитировать одежду, обертывая куколку лоскутком и закрепляя булавкой или завязкой.
Зато мебель была совсем как настоящая, да еще такая красивая, какой ни Алёнина семья, ни их соседи не видывали. Она была сделана из гнутых, покрытых черным лаком прутиков, а пышные плотные сидения дивана, стульев и кресел, туго набитые конским волосом, мастер обтянул тонким матовым бархатом оливкового цвета. В гарнитуре был круглый столик на трех изогнутых ножках, в центре черной лаковой столешницы которого сияла переводная картинка с белокурой девочкой в голубых оборках, белым пушистым кроликом и красной морковкой.
Баба Нина часто повторяла Алёне, чтобы она берегла эту мебель, играла с ней аккуратно. Это было совершенно излишне. Алёна и сама испытывала чувства восторга, восхищения и боязни что-нибудь нечаянно сломать: слишком уж хрупкими были вещицы. У бабы Нины были и другие штучки того же рода – например, тонкого матового фарфора надколотое яйцо с вылупляющимся цыпленком, с травкой и цветами, и даже с крошечной фарфоровой лесенкой, ведущей в яйцо, как в домик. Но это она Алёне в руки не давала, разрешала только смотреть.
В ящике с игрушками жила кукла Зоя – большая, по пояс Алёне, с тряпичными, набитыми ватой колбасками рук, ног и туловища и с целлулоидовой головой, кистями рук и ступнями. Зоя носила чулки в резиночку, со швом, сшитые Бабой Ниной из Алёниных старых чулок. Они крепились воздушными нитяными петлями и костяными пуговками к ситцевым полосатым трусам. Еще на кукле были ситцевая же майка и платье с грудкой, расшитой тесьмой «вьюнчиком» разного цвета. Был и фартук с карманом и пышными завязками, а в целлулоидовой прическе – локон-челка, вызывающий такую стойкую ассоциацию с кремовыми украшениями на торте, что Алёна каждый день не по разу поддавалась соблазну его облизать.
Другая кукла была Маша, голыш, но не карманный, а довольно крупный, с крутящимися конечностями и головой. У Маши была прелестная детская фигурка с такими подробностями, как чуть намеченные талия, грудка и лобок, пупок и ямочки на ягодицах и локотках. Целлулоидовые пальчики были пухлые, со складочками и аккуратными ноготками, а глянцевые волосы лежали пышной прической. Целлулоидовые губы приоткрывали два трогательных зубика. Машу и Зою можно было по-настоящему одевать в разные платья, и Алёна с бабой Ниной время от времени сооружали им что-нибудь новенькое.
У кукол была посуда – фаянсовая, белая, с цветочками и грибочками – из разных кукольных сервизов. Был круглый фанерный стол, правда, слегка для них маловатый, на одной ноге токарной работы, красный, с белой пятиконечной звездой и зеленым веночком посередине столешницы. К столу было два кресла, тоже красных и с веночками на спинках, с круглыми деревянными валиками вместо подлокотников.
Еще был довольно большой красно-синий мяч.
Но главные игрушки Алёниного детства – это машины. Они были для Алёны одушевленными даже больше, чем куклы, и каждая имела лицо с особым выражением. Любимая машина звалась Эмкой – она и была эмкой, трофейной немецкой легковушкой. Эмка была маленькая, жестяная, когда-то крашенная голубой краской, но сильно облупившаяся. С ней Алёна спала. Эмка имела дурную привычку падать под кровать, и всякий раз при этом приходилось звать маму или бабу Нину, которые должны были ее доставать и возвращать Алёне в руки, а через несколько минут она снова падала. Алёна хорошо помнит, что делала это не нарочно, Эмка действительно как-то выворачивалась из рук, когда Алёна ее умащивала рядом с подушкой или, играя, катала по краю постели. Но так же хорошо Алёна помнит и уютное чувство уверенности в своем праве позвать взрослых каждый раз, как Эмка упадет. Никто никогда не спорил с тем, что Эмка упала нечаянно и ее нужно доставать. Это было очень важно для Алёниной уверенности в доброте и надежности мира – твердо знать, что, если Эмка упадет на пол, то можно будет позвать взрослых, и они обязательно придут и достанут.
Вторая по значимости игрушечная машина Алёниного детства – деревянный паровоз. Он тоже был синий, с черными, намертво приклеенными колесиками и нарисованными черными окнами. Правда, большую часть своей жизни паровоз провел в обсосанном и обтертом состоянии, когда его деревянная природа лишь слегка оживлялась чуть заметными остатками синей и черной краски.
Паровоз привез дядя Коля, баби-Нинин двоюродный брат из Туапсе. Алена помнит, как он приезжал с огромным арбузом, который большие ели за круглым столом, а она наблюдала из своей кроватки, стоящей, почему-то, в баби-дединой комнате, у входа в большую. Баба Нина потом говорила, что невозможно Алёне это помнить, что кроватка стояла на том месте совсем недолго, и Алёна в это время была младенцем, до года. Но Алёна запомнила, хотя, наверное, и вправду была очень маленькой, потому что не ела арбуз со всеми, а лежала в кроватке. В ее памяти осталось, что все происходящее было совершенно в порядке вещей, и она нисколько не завидовала взрослым. Остался, в основном, зрительный образ: солнце через вздыбленный сложным рельефом открытых окон тюль, стол с огромным, красным, распадающимся на осколки, хруст и возгласы взрослых при взрезывании, дяди-Колина сияющая на солнце лысина…
И Алёнин чуть сумеречный, по сравнению с большой комнатой, уголок, коврик с большим мухомором на стенке у кровати, из которого она (позже, позже!) выщипывала шерстяные ворсинки, а баба Нина ворчала и штопала его цветной шерстью.
Игрушек было немного, и жили они долгие годы, теряя лоск и приобретая индивидуальность. Было очень интересно приезжать осенью с дачи и заново узнавать, осваивать свои игрушки – они становились как новые, целое богатство. А в начале лета то же самое происходило с дачными игрушками, которые за зиму делались полузабытыми и, поэтому, почти новыми. Правда, на даче игрушки такого значения не имели – там было много всего остального.