Абсцесс

Абсцесс.

Понедельник.

В машине скорой помощи холодно. В кабине три молодых человека. Двое из них в зеленых халатах поверх зимней одежды. Я сижу один в салоне у самой двери. Коленки упираются в носилки. Я понятия не имею, куда меня везут. Знаю, что делать мне ничего не нужно, все решат за меня. В конечном итоге вылечат. Кажется, что сегодня же меня отпустят домой. Напишут на бумажке названия лекарств, может, сделают укол. Терапевт сказала, что могут дня на два-три оставить в больнице. Вряд ли. Очень спокойно. Газель движется медленно по вечерним питерским улицам.

 Сижу один в маленькой приемной. Она напоминает прихожую. Выход на улицу, две кушетки, письменный стол, за стеклянной дверью светлый коридор, справа от стеклянной двери унитаз. Бесстыдно торчащий, ничем не прикрытый он выглядит забавно и совершенно бесполезно. Бледно-зеленые стены. Белая краска на потолке в мелких трещинках. На стене информационный плакат: «Сберегите свое здоровье в палатах люкс. Подробности у медперсонала». Ниже фотографии каких-то гостиничных номеров и счастливых постояльцев, еще ниже: «Городская инфекционная больница №30 им. С.П. Боткина».
Зашла пожилая женщина. Думал, что доктор. Нет. Паспорт, медицинский полис. Ушла.
Время ожидания тянется медленно. Хочется поскорее сесть в метро и уехать домой. Сижу. Заходит медсестра. Спрашиваю:
 - Простите, резать будите?
 - Врач посмотрит, решит.
 - Спасибо.
Сестра уходит. Я сижу с ваткой на ноющем пальце. Пахнет спиртом.
 Ложусь на кушетку. Закрываю глаза. Задремал. Разбудили, вернули паспорт. Померили температуру. Опять задремал. Прошло около четырех часов. К приемной я уже привык и чувствую себя здесь вполне уютно. Сквозь дремоту слышу, как хлопает дверь.
Зашла стройная женщина в зеленом больничном халате.
 - На что жалуемся?
 - Горло болит.
 - Давно?
 - С субботы.
Записала. Взяла деревянную палочку. Еще с детства такая палочка ассоциировалась с мороженным, и с тем, что больно не будет.
 
 Снова мотается газель, будто кто-то нетрезвый и хромой к тому же. В салоне холодно. В кабине только водитель. Через минуту я уже в большом служебном лифте. Думал коридорчик. Захожу, а выхода нет. За спиной сошлись двери. Оказался лифт. Водитель проводил меня до дежурной медсестры, приветливой дамы в возрасте. Она расписалась в протянутой ведомости. Мужчина удалился.
 - Надолго меня к вам? – Спрашиваю.
 - На неделю точно, – Дружелюбно отвечает медсестра.
Подходит еще одна сестра. Слышу:
 - Сколько можно писать «пенициллин», сказала же, что его нет.
 - Будем колоть ампицилин. Позвони им.
 - Але, сколько можно пенициллин прописывать, нет его, когда будет – неизвестно.

 Захожу в одиннадцатую палату. В руке постельное белье и одеяло. На ногах синие целлофановые бахилы.
 - Добрый вечер! – говорю бодро.
 - Добрый вечер, - спокойно отзываются два дядьки, играющие в карты.
Из-под одеяла выглядывает парень и снова зарывается в больничную койку. Дверь в палату обильно украшена вырванными из журналов фотографиями голых женщин. Женщины выглядят восковыми и неинтересными.
 Под потолком летает красный шарик с нарисованной улыбкой беспросветного идиота. Рядом с лампочкой без плафона свисает фиолетовый шарик с точно такой же улыбкой, только свисает вниз. На макушке стоящей в углу вешалки, держащей по всем сторонам четыре зимние куртки, лежит белый шарик со злобной красной физиономией. Превосходное пугало!
 Постелил простыню, сходил за подушкой, развернул одеяло – что за половичок? Засунул в пододеяльник и потерял его там. Нашел, вынул. Сходил за вторым одеялом побольше. Довольный вернулся.

 Стою в коридоре перед раковиной с диагнозом «левосторонний паратонзиллярный абсцесс». В руке бутылочка неприятно-больничного вида, в ней фурацилин. Из кабинета ЛОРа выносят некрасивую девочку лет двадцати пяти. Она то кричит, то стонет. Руки и ноги согнуты. Ее всю трясет. «Хорошо, что я перед ней зашел», - думаю, глядя на вытянувшиеся лица ожидающих приема новоприбывших пациентов. Да, там режут горло, да, это очень неприятно. Теперь я это познал на себе.



Вторник

Я лежу под двумя одеялами. Знобит. Осматриваюсь. Сквозь рыжую бороду одного дядьки просматривается молодое веселое лицо с добрыми глазами. Оказался студент. Просто такой большой и бородатый, что поначалу воспринимается как взрослый дядька. Второй дядька лет пятидесяти, худощавый и вполне добродушный зовет первого Злобным Зелебобой. Зелебоба зовет второго Старой Устрицей. Они мне нравятся.
 Зелебоба один из тех безобидных болтунов, которые никак не могут смириться с воцарившейся тишиной и всенепременно крушат ее звуком своего голоса. Даже ночью его могучий храп не оставит в равнодушном спокойствии ни только четырех жителей нашей палаты, но и соседей. Старая Устрица просто старше.

Сегодня на полчаса раньше позвали к ЛОРу.
 - Ноги вместе, - дядька с безумными глазами зажимает мои подрагивающие колени между своих, нетерпящих возражение, ног. – Ближе к стене.
 - Это чтоб я не сбежал?
 - Именно!
Снова блеснул скальпель.

Лежу, накрывшись одеялом по самый нос. Взрезанное горло ноет. Голова болит, реагируя на подскочившую к вечеру температуру. «У-ужи-ин» - воет в коридоре. Какой тут ужин.


Среда

 На третий день моего пребывания в больнице, Устрицу выписали. Зелебоба беспощадно со мной общается.
 - Привезли меня, а доктор, мужичонка в очках, говорит: «О! Тонзилярный мужчина!». Гомик какой-то. Отлежал я неделю, в пятницу выписали. В понедельник опять с абсцессом привезли в ту же палату, на ту же койку. И все заново.
 - Хе-хе, - поддерживаю разговор.
Ожил парнишка из-под одеяла. Зовут Саня. Спрашивает:
 - Как эта ***ня называется, куда я уебываю?
 - Физиотерапия, - отвечает бывалый Зелебоба.
 - Физиотерапия, нахуй! – Саня доводит мысль до логического завершения, надевает куртку и уходит.

Вечером привезли еще одного больного. Кеды с надписью «D&G», штаны цвета хаки с декоративными ленточками, свисающими как подтяжки, черный обтягивающий свитер с блестящей надписью. Надпись читать не хочется. Короткая стрижка, торчащая челка. «Мажор» - думаю, брезгливо не глядя в его сторону.

 Справа от входной двери из одиноко-желтого кафельного прямоугольника торчит раковина. Под раковиной свисают две ржавые, чем-то измазанные трубы. Одна потолще. Вторая, та, что ведет к крану с псевдо-горячей водой, потоньше. Вода из него никогда не бывает даже чуть теплой. Под краном с искренне-холодной водой торчит в сторону тонкий резиновый шланг. Над желтым прямоугольником висит маленькое, круглое зеркальце, обрамленное добродушным зеленым цветком. Зеркало-цветок выглядит наивно, но, в силу своей дешевой наружности, вполне уместно.
 Под зеркалом висит очередная вырванная страница с изображением полуголой девицы. Ее заповедный треугольничек отвернут от зрителя и прикрыт рукой. На грудь с шеи свисают черные тряпичные ленточки. Сквозь них на свет пробились два торчащих соска. Каждый, кто подходит полоскать горло, брезгливо прикасается губами к бутылочке с желтым раствором, задирает голову, издает булькающий звук и выплевывает отработанную жидкость в раковину, неминуемо смотрит на эти соски.

 Дверь мягко закрылась. Зелебоба ушел. Выписали. В палате нас осталось трое. Все молчали. Мажор игрался телефоном, Саня вздремнул, я читал.

 Вплыла маленькая толстая медсестра, мутная, как вода в немытой чашке из-под кефира. Перед ней катилась капельница, увенчанная темной стеклянной бутылочкой.
 - Ларин кто? Кто спит?
Саня проснулся, обдав медсестру недовольным сонным взглядом больного, идущего на поправку.
 - Опять капельница? Сколько можно? Ёбтэ…
 - А вам уже сегодня ставили?
 - Ставили! Каждый день по две!
 - Придет лечащий врач, ему и скажите, - отрешенно произносит сестра.
 - Скажу.
На последнем слоге Саня приподнялся на постели, упираясь рукой о металлическую раму койки. Рука соскользнула. Так что последний слог вместо того, чтоб прозвучать угрожающе, как задумывалось, комично крякнув, вывалился из его рта.


- ****ец, ****ь! Я ебу, нахуй! Смотри, что течет!
Саня, как всегда был честен в своих высказываниях. Он стоял у раковины. Из крана текла вода землистого цвета.

«На обед» - словно сирена скорой помощи прозвучал голос поварихи. Больные, с головами сомнительного содержания, медленно покачиваясь, несут перед собой тарелки к раздаточному окошку. Тарелки наполняются пюре без примеси картошки и мертвыми котлетами. На молочный суп позарились единицы.
 
Под окнами в свете фонаря зеленеет большой мусорный бак. По рваной простыне серого снега нагло расхаживают крысы. Они не суетятся, не спешат. С третьего этажа каждая из них кажется огромной, сливаясь с собственной тенью. Мы втроем, припали к оконному стеклу и с детским любопытством наблюдаем за нашим «живым уголком».
 Насмотревшись, мы возвращаемся на свои койки.

 В коридоре уже минут десять орет в сотовый телефон какой-то дед. Вероятно, он искренне считает, что его вопль на весь коридор компенсирует отсутствие провода из трубки. Мы дружно смеемся.

 - Градусники берем! - Прокатывается по коридору женский голос.
 - С удовольствием! - отвечает бодрый мужской баритон.

В коридоре вновь завопил дед. Черт возьми, он думает, если вышел из палаты, то никто его больше не слышит. Теперь все палаты знают про «вот такой-то нарыв, хоть его кувалдой уеби», «напился», «не помню», «водка», «я объехал, так и нету ничего», «я хотел на унитазе»…
 - Извините, пожалуйста, не могли бы вы потише разговаривать, - прозвучал все тот же красивый мужской голос, полный достоинства и спокойствия.
 С минуту дед говорил тише. И снова «водка».

 Тишина в палате явно задержалась. Юрка отложил телефон, я – книгу, Саня лежит с открытыми глазами. И тут в коридоре кто-то громко чихнул, набирая силы с низких нот, и завершив пронзительным писком.
 - ****ец, ****ь, Боткин! Будь здоров, нахуй! – подытожил Саня.
Завязался короткий бессмысленный разговор. Выяснилось, что Саня кузовщик, Юра, так звали парня мажорной наружности, оказался управляющим магазинов одежды не для простых смертных. «Известные люди, Киркоров там…» - пояснил Юра.
 После того, как он переоделся в простые хлопковые трико с лямками на завершении штанин, я мысленно простил ему предыдущий, мажорный вид.

 За стеной из чьего-то телевизора заливается комментатор. Мужики, срывая голоса, объясняют футболистам, что делать. Судя по нарастающему негодованию, футболисты их не слышат.
 Уже второй час ночи. Матч закончился. Соседи высыпали в коридор, громко ругаясь. Наши продули Израилю. С силой хлопали двери, у нас в палате дребезжали стекла. Вскоре мужики сходили покурить, и все стихло.

 Юра спал на левом боку, спиной к стене, обнимая правой рукой подушку. Мирно дышал. В позе управляющего чувствовалось еще не позабытое детство. Подушка с течением времени превратилась в жену, а теперь жена временно вновь обратилась подушкой.
 Дверь в палату открылась. Появился Витёк, гражданин Латвии.
 Где-то в коридоре крикнули: «Саш, пойдем сало есть».

Четверг

 Витёк бродит по палате.
 -У меня товарищ решил заказать из Амазонии кожаный ремень, с вот такой бляхой из хорошего металла. Потом заказал африканскую тунику, и вышло недорого, где-то пятнадцать долларов. Единственное, что ждать две недели.
Юра вывел взгляд из журнала с красным спортивным автомобилем на обложке, равнодушно посмотрел на Витька, произнес:
 - Прикольно, - и снова вернулся в журнал.
Помолчали.
 - А танцы здесь бывают? – Не унимается Витёк.
 - Естественно, - отвечаю я.
Гражданин Латвии с упорством дождевого червя, ползущего по асфальту, начал настраивать свой приемник. Аппаратик хрипел, шипел, выдавал обрывки слов и гудки мелодий.
 - Боткино, - так Саня называет место нашего пребывания, - Боткино, ****ь!
 Красный шарик с неизменной улыбкой приник к пыльной вытяжке.

 - Кто-то грамотно телку повесил! – радуется Саня, стоя над раковиной с полной бутылочкой фурацилина.
 - Поласкай! – Уместно съязвил Витёк.

 Юра объясняет доктору, что ему нужно выписаться пораньше, не позднее субботы. Важная командировка, не отложить.
 - Не желательно, - говорит врач, молодая, приятная в общении женщина, всегда невидимая за марлевой повязкой, - но у нас же не тюрьма, никто не держит.
 - Может с собой что взять, долечиться, - Юра имеет в виду - с собой, в командировку.
 - С собой мы вам ничего не дадим.
 - Ну, это понятно. – Сдался Юра.

 Юра полощет горло фурацилином. Витёк интересуется, можно ли Боткинскую назвать оздоровительным комплексом. Я отвечаю, что вряд ли. По палате, не касаясь потолка, беззвучно путешествует красный шарик, одаривая по очереди бессмысленной улыбкой каждого из нас.
 Резко открылась дверь. Появляется Саня. «На место, сука! - он засадил шарику глухой щелчок, - Что, сука, свое место забыл?!» Тут Саня загоняет шарик в пустующую тумбочку.
 Уже Витькино отчаянное отхаркивание сменяется мерным бульканьем фурацилина.

- На этом боку лежал, на том лежал, на спине лежал, на животе лежал. Боткино, ****ь! Чем заняться?
Саня садится на кровати, смотрит в темное окно.
 - Вон они.
Каждый вечер, когда стемнеет, крысы спокойно бродят по территории больницы.
 Поднимается Юра, подходит к окну.
 - Вон, дорогу переходит, - говорит он.
 - Выписали, - поддерживает Саня.
Затем они обсуждают пропускную способность дорог, ведущих из Питера. Очень часто звучит слово «жопа».
 Шарик выпустили из тумбочки, отвязали ленточку с надписью «Музей Шоколада». Он, улыбаясь, вернулся под потолок.
 «На уколы», - прокатывается по коридору.

Саня, Юра и я пошли перед сном мерить температуру.
 - Руку подмышкой подержи, - отвечает мне начинающая медсестра. А перед самой внушительная емкость с градусниками.
 - Ясно, - говорю, - пойдем обратно.

 В тумбочке, силой человеческой фантазии превращенной в стол для приема пищи, обнаружилась пластмассовая баночка для анализа. Прошло несколько минут, и вот она уже стоит в соответствующем анализу месте, наполненная фурацилином, с душераздирающей надписью «Фарацилин Боткин».

 В коридоре кто-то громко мечтает о грузовике лидокаина. Что не удивительно. Уколы без него достаточно болезненные, а в больнице и во всех близлежащих аптеках он закончился.
 Витёк сидит на кровати, длинный шерстяной шарф обмотан вокруг лица и шей. Светлый шарф, светлые кудрявые волосы, убранные в маленький хвостик – великолепная бабушка получилась.
 - Давайте с девчонками знакомиться, - предлагает он.
Мы с Юрой и Саней взрываемся смехом. Витькино лицо в овальной рамке шарфа серьезно и непроницаемо. Отдышавшись, Юра неожиданно начинает читать в телефоне возможные фразы для знакомства: «Вы моего белого коня не видали?» Мы смотрим на Витька. Он выходит в коридор. Пошел знакомиться.
       Ехидно улыбаясь, выглядываю в коридор. Витёк сидит перед медсестрой, шарф не снимает. Не может быть! С кем он там знакомится?
 Через минуту он возвращается ни с чем. Оказывается, он просил телефоны пациенток. И, естественно, ничего не получил.

 - Его фотографию в журнале напечатали - стоит с сыном на руках у роддома, в джинсах, которые у меня брал. Приятно. – Рассказывает Юра про кого-то известного.

Пятница

Время к полудню. Тихо. По металлическому подоконнику стучат тяжелые капли воды. Может, дождь, может, просто тает. И тут Витёк возобновил поиски музыки внутри приемника. О, чудо! Из плоской коробочки раздались Slade. Настроение у меня значительно улучшается. Книжку откладываю в сторону, смотрю на капельницу. Весело покачиваясь, вверх летят пузырьки и исчезают на поверхности прозрачного лекарства. Но песня заканчивается. Витёк выключает радио. Снова тишина. Неровное постукивание капель. Беру книгу. Читаю.
 У Витка на тумбочке покоятся два тома Ницше. Он тревожит один из них, но быстро возвращает на место. Объясняет мне, что он, Витёк - философ и пытается проследить единую линию философии древних греков и философии Ницше.
 - У Ницше никакой отсебятины. Просто мысли древнегреческих философов: Аристотеля, Сократа, Платона и так далее он высказывает в современной манере.
 Я киваю и возвращаюсь к чтению. Витёк включает Луи Армстронга на телефоне. Я чуть не плачу. Но пытка длиться только одну песню. Затем все смолкает. Книга. Капли… капли… капли…


 Самовольно ушел Саня.
 Юра лежит под капельницей. Просит позвать медсестру. Чувствует - что-то не в порядке. Зову. Заходит та же, с отрешенным взглядом. Лицо под марлевой повязкой. Оказалось, она воткнула капельницу мимо вены. Говорит, что все нормально, пощиплет и пройдет.

 У нас в палате появилось еще два жильца и новый, едкий запах. Один маленький, толстенький, коротко стриженный, с просвечивающей лысиной, лет тридцати. Он и есть источник нового запаха в нашем затхлом пространстве.
 Второй длинный и худой парень лет двадцати пяти, может моложе. У него совсем безобидный вид. Длинные худые руки, непропорционально маленькая голова, оттопыренные ушки. Он уже не меньше получаса слушает телефон. Иногда мычит в трубку, из которой пулеметной очередью строчит женский голос. За время разговора он успел вскипятить чайник, заварить чай. Попытался пить, не получилось, слишком больно глотать. Поставил чашку на тумбочку. Беспомощно повалился на кровать. Промычал, что-то вроде прощания. Отстранил телефон от уха, женский голос не умолкал. Парень завершил разговор нажатием кнопочки.
 
 Длинный спит, сложившись под маленьким больничным одеялом. Угловатый, несуразный он спит слегка посапывая.
 Маленький, пухлый во сне напоминает комочек. Весь округлый, словно кусок мыла пятидневной давности. Из кучки раздается неистовый, беспорядочный, булькающий, захлебывающийся храп.
 Юра в наушниках смотрит кино на маленьком экране привезенного им DVD проигрывателя. Витёк и я читаем.

Суббота

 Оказывается, уже суббота, а привезли меня в понедельник.
 Сидим, пьем чай. Затем Юрка прощается и уезжает из больницы, не долечившись, уезжает в Италию. Ничего не поделаешь, работа. Нормальный человек, а по началу он мне совсем не понравился. Витёк совсем неуместно звал его Юран. Эта галактическая кличка совершенно ему не подходит.

 Половина второго ночи. Пустой коридор. Мелкий озноб. Гулко вздрагивают мои шаги. Тусклый, седой свет. Половина ламп не горит, другая половина тихо гудит. Слева палаты 14, 15, 16… Из некоторых доносится храп. Закрашенные, или скорее замазанные бежевой краской дверные стекла напоминают промокший картон. Справа изолятор №3. Там горит свет. В изоляторе №4 темно. Дальше безымянная дверь за толстой решеткой. Навесной замок.
 Напротив палаты №18 поворот. На потолке тонкие, сухие листья некогда белой водоэмульсионной краски. Кажется, стоит чихнуть, и они закружатся в больничном воздухе. Справа холодные стекла, за ними ночь. Слева бледно-зеленая стена. Вторая дверь. На ней буква «М». Приоткрываю. Ничего не видно. Страшно входить. Включаю свет. Противно. Из крашенного темно-коричневого цементного возвышения торчит унитаз. Над ним из трубы торчит кран с одним красным глазом. Он - и сливной бачек, и руки под ним моют. Значит, унитаз по совместительству еще и раковина. Аккуратно укладываю на него туалетную бумагу, сложенную втрое. Деревянное сидение висит на стене, слишком испачканное, что бы им пользоваться. Рядом на полу стоит квадратное пластмассовое ведро. В нем использованная туалетная бумага. Сверху нежно-розовая, под ней видна болезненно-сиреневая. Я бросаю поверх невинно-голубую. Шумит кран, подхожу к окну. Напротив старый, потрепанный больничный корпус. На втором этаже, наверное, в палате, горит тусклый свет. На первом светиться ни то кабинет, ни то приемная. Вспоминаю надписи на схеме больницы. Это «Центр по СПИДу». Странное название.
 Иду обратно. Ряд капельниц. На полу большая металлическая корзина, полная пустых баночек из-под лекарств.
 В палате, не смотря на плотный, тяжелый воздух, спокойно и уютно. Проснулся Витёк, включил электрический чайник. Беспокойно храпит пухлый. Я ложусь спать.

Воскресенье

 Пухлый выспался и сбежал. Посреди палаты его тщетно дожидается капельница с внушительной пластиковой емкостью.

По коридору бродит мужчина лет шестидесяти - маленький, с квадратной головой и грустной физиономией обильно украшенной простудами в районе масляного рта. На нем несоразмерно большой серый свитер и хлопковые трико с лямками на завершениях штанин. Вспоминаю первое положительное впечатление от Юры.

В нашей пятиместной палате №11 три свободных места. Матрасы на них небрежно завернуты к изголовью. Койки стоят, словно задрав подолы и представив на обозрение грубую металлическую интимность.
 В сетке Юркиной кровати вытянулась дыра. Кто-то стянул ее белым целлофановым пакетом. Дыра стала выглядеть еще непристойней.
 Я лежу со спокойным лицом выздоравливающего человека и наблюдаю новое путешествие красного шарика. Он еще более ослаб и вновь пролетает, не касается потолка.
 Тихо шурша, открывается дверь. Заходит профессороподобный дед, большой и толстый. За ним суетится маленькая, худая пожилая дама в нелепой коричневой шляпке, напоминающей панаму. Она ответственно выбирает ему кровать - здесь у двери, здесь жестко, там дырка. Останавливается на жесткой. Это через тумбочку от меня. Чувствую, спокойной ночи не предвидится. Храпеть будет – хоть фанерой заколачивай, не хуже сбежавшего маленького.
 - Меня зовут Алексей, - со значением представился профессор.
 - Андрей, - я приподнялся на кровати и протянул руку для пожатия.
 - Виктор, - представился Витёк.
Затем профессор сел на кровать и сразу задремал. Опасения на счет храпа подтвердились мгновенно. У него во рту застучали вставные зубы.

 В который раз пьем с Витьком чай. Едим. Здоровый аппетит беспокоил не меньше, чем храп нового жильца.
 Профессор же спал на животе. Белая мякоть в синих прожилках растеклась под ним, вылезла снизу желтой футболки с надписью во всю спину «CLEOPATRA». Тюлень в футболке.
 

Понедельник

 С утра профессору поставили капельницу. Жидкость упорно не хотело течь в надутое тело. Капельница простояла около часа.
 - Заебало, - на удивление нам произнес профессор.

Вечер. Медсестра приглашает к ЛОРу. Моей фамилии в списке нет. В коридоре гудят больные. Кто-то уже отхаркивается у раковины в коридоре. Разрезали, вскрыли. Мне уже все равно. Завтра меня выписывают.

 Ночь. Покоя от профессора ждать не приходится. Иногда он затихает, несколько секунд даже не дышит, но потом взрывается с новой оглушительной силой. На его тумбочке стоит приемник, более приличный, чем у Витька. Берем его, включаем радио. Сидим за тумбочкой-столом. Снова что-то едим.