Лучи закатного солнца

Феликс Россохин
ЛУЧИ ЗАКАТНОГО СОЛНЦА


Солнце, закатное солнце! твой дирижабль оранжев!
Сяду в него, --повинуйся, поезд любви обгони!

       Игорь Северянин


О военном и послевоенном времени…

Лучи закатного солнца освещали и отражались от окон верхнего этажа соседнего трехэтажного дома. По цвету солнечных окон мы определяли погоду на завтра. Круглые черные репродукторы радиовещания не сообщали тогда ничего о погоде, не было такой службы. А знать о погоде нам было необходимо. Потому что планов на каждый день у нас, дошкольной детворы, было – громадье.

Если окна имели яркий золотистый цвет, значит, можно было ждать «вёдро», хорошую погоду. И Валерка, эвакуированный ленинградец, мой друг и сосед, из комнаты которого были видны окна соседнего дома, прибегал ко мне и торопил:
-Пошли копать червяков и готовить снасти, завтра идем на рыбалку!

Если же солнце садилось в тучи, окна-барометры становились красными, багровыми. День на завтра ожидался для нас дождливым, безрадостным. Может быть, сумеем только сходить «по грибы – по ягоды». Хотя ходить по мокрому лесу – никакого удовольствия не было.

Конечно, погоду «предсказывать» мы могли бы, наблюдая просто солнечный закат. Но нам это было как-то не интересно. В окнах-«барометрах» солнечная картинка была ярче.

Может быть, потому, что этот обшитый тёсом и выкрашенный в светло-оранжевый цвет дом, выглядел сам, как солнышко, очень красиво и радостно. Даже в пасмурный день он излучал светлую надежду на счастливое. Дети умеют настраиваться на счастье.

Первоначально, наверно, еще до революции, дом этот был школой. Поэтому и выкрашен был так ярко. Потом школу построили другую. А дом, уже в мое время, отдали военным, для строительной военной части. Которая строила железнодорожную узкоколейку. Для вывоза древесины из леса. После войны строительные материалы были нужны стране.

Местные жители дом называли, кто - «казармой», а кто - «штабом». «Казармой»- потому что на первых двух этажах действительно располагались казармы и там жили солдаты-строители. А «штабом» - потому что третий этаж был как секретный, с отдельным входом, с железной дверью и обязательным часовым с винтовкой на входе. Правда, на третьем этаже было еще несколько небольших квартир для офицерских семей. Вход в эти квартиры был через казармы.

В казармы мы, детвора, ходили часто, смотреть солдатское кино. Солдаты-дневальные нас обычно пропускали, если не было близко начальства. Мы рассаживались перед экраном, прямо на полу. Получался такой «детский уголок». Большинству солдат это нравилось. А вот на третий этаж мы никогда не ходили. И он для нас всегда казался очень загадочным, притягивал нас своей таинственностью.

Но однажды третий этаж мы все-таки посетили. Правда, при трагических обстоятельствах.

*****

«…Но те, которым в дружной встрече… иных уж нет, а те далече…», - часто используемые в жизни Пушкинские слова. Когда говорят о прошлом, о былых друзьях.

И вот, почти через полвека от моего детства, я стою в одиночестве и опять любуюсь отблесками горящих золотистым цветом верхних окон светло-оранжевого дома. Значит, завтра будет вёдро. Для прогноза погоды, по нашей детской методике – ничего не изменилось. Отраженные закатные лучи – все такие же. И сам дом сохранился, хотя… как-то осел от старости. И немного покосился. А, может быть, просто я - вырос. И тоже уже «покосился». И по-другому смотрю на мир.

Сохранился и дом моего, нашего детства. Но из моих друзей – там никто не живет. По очереди, по возрасту, мы кончали школу, десятый класс, и уезжали, в разные места нашей большой страны. Вначале общались друг с другом, переписываясь по почте, даже встречались иногда, на студенческих каникулах, в отпусках. Но постепенно случилось то, о чем сказал Пушкин: «…иных уж нет, а те далече…».

Иных уж нет…. Сейчас много говорят о сложной демографической ситуации в стране. Что многие мужчины не доживают даже до пенсионного возраста, до шестидесяти лет. Мне кажется, одной из причин такой беды – это то, что сейчас пенсионной границы достигли те, кто ребенком пережил войну, кто родился или во время войны, или в первые послевоенные годы. Те, чье детство было тяжелым, холодным, голодным. Это поколение, чье здоровье было подорвано еще войной.

Вот и из моих детских друзей и подружек, с кем мы любовались закатными яркими окнами – многих уже нет. В последний путь друзья детства их не провожали – так далеко друг от друга разбросала нас судьба.

Но, узнавая, по цепочке, друг от друга об очередной жизненной потере, мне кажется, многие мои друзья вспоминали одни похороны. Которые были - из нашего детства. Они были какие-то по особенному светлые внешне. На тех похоронах все было цветом - белым, белым.

Я не очень помню детали этого печального события. У одной семейной пары, которая жила в офицерской квартирке на третьем этаже оранжевого дома, умер первый их ребеночек, по-моему, грудного возраста. К его колясочке, еще к живому мальчику, мы подходили часто и «тютькались» с ним. Грудные детки – всегда интересны. Нас привлекала светлая улыбка ребеночка, его радость на наше тютьканье…

Я не помню, от какой болезни пришло горе. Но мне так и хочется сказать – от скарлатины. Потому что среди детей модным тогда было такое стихотворение. Девочка-пионерка заболела и умирала от скарлатины. И ее бабушка умоляла: «Сними пионерский галстук! А надень нательный крестик! И Бог спасет тебя, исцелит!». Не помню точно слова этого стихотворения, примерно так:

«…Не противься ж, Валенька!
Он тебя не съест,
Твой крестильный маленький,
Твой нательный крест…»

Но девочка не захотела снимать пионерский галстук.

И вот, на похороны умершего мальчика его родители пригласили всех нас, соседскую детвору.
Я не помню, ездили ли мы, дети, на кладбище. Может быть, и ездили. У военных тогда использовались американские грузовые машины «Студебеккеры». В кузове которых, вдоль бортов, были установлены удобные скамеечки. Может быть, кто-то из наших родителей сопровождал нас.

Но я хорошо помню поминки. Светлая, светлая комната. Потому что, мне кажется, в ней, преднамеренно, все было сделано - белым, белым. И никаких символов печального, горестного, ничего - черного. Белые шторы, белые накидки на предметы. Даже – белые половички на полу.

И длинный поминальный стол, с белой красивой скатертью. И красивой посудой, у каждого ребеночка за столом – свой прибор. Конечно, дома, за обедами, у нас тоже уже использовались отдельные тарелки, и другое. Но здесь было все – очень красивое. За поминальным столом – только дети, в основном – мои друзья.

И мама умершего мальчика – тоже была в белом красивом платье. Хочется сказать – и с белым платочком на голове. Но в этом – я не уверен. Потому что, в последующие годы, на всех похоронах – считалась обязательной черная траурная одежда. Но в глазах у этой мамы – было неутешное горе.

Конечно, за поминальный стол мы, дети, сели полуголодные. Мы всегда были полуголодные, время послевоенное было такое. Еще не пришла – сытость. Но я помню, я уверен, за столом – мы не думали о еде. Вернее, о ней мы думали – не в первую очередь.

Я в этом уверен. Потому что, мне кажется, я помню, из детства, все случаи, когда мне, случайно, перепадала какая-либо еда.
Однажды я шел в детский садик, вдоль пригородного на остановке поезда. И вдруг, из вагонного окна я услышал:
-Мальчик, вот булочка, не возьмешь?
Я взял, конечно, и спасибо сказал. И рад был бесконечно.
Только булочка внутри была вся зеленая. Не осуждайте тётечку, которая дала мне булочку. Думаю, булочка заплесневела не по ее вине. Если бы ей не жалко было «хлебного», если бы она сама не испытала военный голод, - она бы просто выкинула злосчастную булочку.
В детском садике воспитательница обрезала годные для еды кусочки и отдала мне. А плесень – выкинула.

Я уверен, я помню это, за столом, на поминках, о еде – мы не думали. Мы чувствовали, что рядом – горе. И, наверно, чувствовали, что своими маленькими добрыми сердечками уменьшаем это горе.
Потому что мама умершего ребеночка – так ласкова была с нами. Мы чувствовали, это не может быть просто так. Мы нужны были этой маме. Не знаю, конечно…. Но какое-то облегчение ее горю – наверно, мы привнесли. Мы провожали в последний путь, поминали ее ребеночка. Поминали с чистыми детскими сердцами.

Я не знаю, почему родители умершего ребеночка захотели сделать его последнюю дорожку белой, белой. Может быть, они были людьми, верующими в Бога. И вспомнили, как Мария Магдалина пришла ко гробу нашего Господа:

«А Мария стояла у гроба и плакала; и когда плакала, наклонилась во гроб

И видит двух Ангелов, в белом одеянии сидящих, одного у главы и другого у ног, где лежало Тело Иисуса».

Ангелы в белом одеянии…. И ребеночек их, совсем недавно получив свою душу от Творца, возвратил эту душу обратно. Такой же чистой, какой была она первоначально. И черное на похоронах чистого от Бога ребеночка – наверно, было не нужное, не к месту. Может быть, так рассудила страдающая мать.

Вот так мы, дети, побывали однажды и на третьем этаже красивого оранжевого дома. И посмотрели на окна-«барометры» - изнутри. Когда эти окна были изнутри – белые, белые.

А в нашей памяти, после этого, и тот дом, и солнечные окна, и белые, белые похороны ребеночка как-то слились, в одну светлую картинку. Картинку важного в жизни. Когда солнечное и трагическое – часто бывают рядом.

Наверно, грешно так говорить – «светлую картинку», упоминая и о смерти ребеночка. Не знаю…. Но… такая вот память осталась в наших душах.

Вспоминая эту картинку, я каждый раз печалюсь еще вот о чем. Военные люди не бывают, не проживают долго на одном месте. Сделали свое дело, построили узкоколейку. И выполняют приказ – ехать на новое место службы. И оставляют родные могилки, если такие случились в жизни.

Вот так случилось, наверно, и с тем умершим ребеночком. Такая вот жизнь.