Он был особенным, наш отчий дом. В нем всегда была слышна симфония из детских голосов, которой виртуозно управляла бабушка. Она, словно дирижер, выстраивала партитуру наших действий, где находилось место и для игр и для дел. У всех были свои обязанности. И даже малыши выполняли их с любовью, а не по принуждению.
Наш дом был всегда в каком-то непостижимом движении. Несколько пар детских ножек стайкой пробегало из одного конца дома в другой. Деревянная лестница, ведущая на второй этаж, была местом наших детских соревнований. Мы бегали вверх и вниз наперегонки, прыгали через ступеньки. Не обходилось без падений. Но даже живописный синяк или внушительная шишка, украсившая одного из нас, не омрачала наших детских забав.
Но приходило время, и в доме наступала тишина. Это было особое умиротворенное состояние, когда все растворялись в этом огромном доме. Для каждого находился свой укромный уголок. Дом как будто прятал своих обитателей. И у нас, у детей, было ощущение надежности и защищенности от внешнего мира.
Мое детство – это мой дом. Его высокие потолки с красивой лепниной, гулкие просторные комнаты и, конечно, любимый всеми камин. На квадратиках изразцов был изображен город, как я сейчас понимаю, один из уголков уютной довоенной Германии, а может, и Австрии. Старинный мастер с такой тщательностью прорисовал мельчайшие детали незнакомых домов, вытянутых к небу соборов, что мы, сидя вечерами у огня, совершали путешествие по узким улочкам, мысленно заходили в гости, разыгрывая при этом сценки. Общались на выдуманном языке, понятном только нам.
Мой отчий дом был действительно отчий. Мы купались в любви и заботе, что не мешало родителям быть с нами строгими и требовательными. Папа, помнится, был с нами даже несколько суров, но всегда настолько справедлив в своих наказаниях, что мы, дети, не обижались, а воспринимали все покорно, по заслугам.
У нашего дома был особый, неповторимый аромат. Особенно он чувствовался в морозы, когда мы прибегали с улицы, замерзшие словно ледышки, и он щекотал нос и окутывал нас своим ласковым гостеприимством. Это был еле уловимый запах корицы, лаванды и леденцов. Раз в неделю дом наполнялся ароматом сдобы. Это бабушка пекла свои знаменитые ватрушки с маком, которые мы тайком потаскивали, не дав им остыть У меня была, как и у каждого ребенка, своя тайна. О ней не знал никто, ни мама с папой, ни даже любимый дед. Это была обыкновенная дощечка, которая валялась на чердаке с незапамятных времен.
В детстве я был очень обидчивым. И чтобы как-то успокоиться, я залезал на чердак и давал волю слезам. Там хранился всякий хлам. Дед категорически запрещал выбрасывать отслужившие вещи, надеясь, что когда-нибудь они еще послужат. И, действительно, всегда наступал момент, когда тот или иной предмет обретал вторую жизнь в качестве недостающей детали или запчасти. Чего здесь только не было: старое кресло, поломанный патефон, стопы старых газет царских и советских времен вперемешку.
У чердака был свой аромат, здесь пахло душистой мятой. Дед, когда еще мог забираться наверх, сушил здесь травы, и до сих пор по углам чердака разбросаны мелкие листочки мяты, смородины и обрывки паутины.
Свою дощечку я открыл случайно. Как-то я долго не мог справиться с обидой, и плакал так горько, как только может плакать обиженный шестилетний ребенок. Но детское горе быстро вышло со слезами, и я незаметно заснул. Мне приснилась прекрасная женщина, я сразу понял, что это волшебница. Она погладила меня по голове и протянула дощечку. Когда я взял ее в руки, чувство покоя разлилось по моему телу и сердечко наполнилось счастьем.
Каково же было мое удивление, когда я проснулся и увидел, что спал на этой самой дощечке. Она была очень старая, ее поверхность была шероховатой и потресканной. Я повертел ее в руках, но ничего не произошло. В ней не было ничего особенного, но я точно знал, что она мне будет помогать. Обида прошла сама по себе, и больше оставаться на чердаке не было смысла. Я попрощался с дощечкой.
Между нами установилась какая-то трудно объяснимая связь. Она стала выполнять мои желания. Было всего лишь два условия, чтобы волшебство совершилось: нужно было положить обе руки на шершавую поверхность и сердечно попросить ее. Но обязательно сердечно, иначе ничего не получалось. Дощечка помогла мне избежать наказаний, когда я потерял ценный дедов бинокль. Меня лишь слегка пожурили. Меня посадили за одну парту с девочкой, которая мне понравилась в третьем классе, и, невероятно, но благодаря дощечке в пятнадцать лет я потянулся вверх и превратился из юркого малыша в долговязого парня, хотя мои братья и сестры так и остались невысокого роста.
Все мои беды начались, когда мы покинули отчий дом. Отъезд был неожиданным. Сборы спешными. У меня даже не было возможности попрощаться с моей дощечкой. Знай я тогда, как сложится моя дальнейшая жизнь, я бы сделал все, чтобы не расставаться с ней никогда.
После ареста отца мы переехали к тете Глаше. Деда парализовало в дороге, и он так больше и не поднялся. Мама выбивалась из сил, и, если бы не тетушка, а точнее, ее паек, мы бы не пережили эту голодную зиму. Тетя Глаша работала на оборонном заводе, и это спасло нас от голодной смерти.
Уверенности в будущем не было: дощечка осталась доживать на чердаке, и уже никто и никогда не узнает о ее тайне. Я очень горевал. Она даже снилась мне по ночам. И когда голод скрючивал живот, я мысленно представлял, как прошу свою дощечку, и она незримым образом помогала мне наяву: то солдат давал краюху хлеба, то матери удавалось проносить через проходную немного муки, то соседи делились своим жалким пайком.
* * *
Жизнь прожита. В ней было хорошее и плохое. Но самое счастливое время я пережил в детстве. И стоит только закрыть глаза, как я слышу голоса братьев и сестер, слышу, как бубнит недовольный дед, как гремит посудой на кухне бабушка.
Я так хочу вернуться в отчий дом, чтобы вдохнуть напоследок его аромат, услышать эхо от собственных шагов, забраться, как в детстве, на чердак и положить обе руки на шероховатую поверхность своей дощечки.
Давно уж нет на белом свете никого из моих близких и родных. Да и сам я в звании деда. Всю жизнь я мечтал вернуться за ней, за моей дощечкой. Сейчас я понимаю, что это были мои детские фантазии, моя сильная вера в чудо. Но эта ветхая, покрытая трещинками дощечка была для меня чем-то очень важным на протяжении всей жизни. Эх, если бы не сердце…
***
«Вечерняя Москва». Некролог. Вчера, 26 апреля, после продолжительной болезни ушел из жизни выдающийся ученый.
«Патриархальные ведомости». На чердаке одного из домов под снос была найдена дощечка, под толстым слоем которой реставраторы обнаружили редкий образ иконы Божьей Матери работы мастера конца восемнадцатого века.
... 26 апреля икона начала мироточить. Очевидцы утверждают, что это были настоящие слезы – икона плакала.