...Это очевидно: из передачи вырезан кусок. Даже умелый монтаж не скрывает пробела. Подобного рода передачи ежегодно показывают в День Катастрофы: уцелевшие вспоминают о том, что пережили в концлагерях и гетто. Что же вырезано из выступления израильского скульптора и литератора Эстер Айзен? По дороге в Герцлию-Питуах, где Эстер живет последние тридцать лет, я еще не представляю, насколько мне повезет: вернувшись домой, вдруг обнаруживаю, что эпизод, изъятый телевизионщиками в канун 60-летия победы над нацизмом, достаточно подробно описан Эстер в ее книге под названием «Мама пришила звезды», которую она подарила мне, прощаясь.
Речь идет о «плате», которую требовали от узниц концлагерей освободители, советские солдаты. Эстер описывает, как они вломились в комнату ночью - пьяные, с трофейными немецкими духами в руках: «О! Наши больные подружки нас заждались. Давайте погуляем, девочки, мы вас освободили, а теперь пора развлечься. Иди, иди сюда...Ну, красавица, что с тобой? Погаси свет, можно и без света».
Непрошеные гости принялись срывать одеяла и хватать девушек. Эстер закричала на ломаном русском и по-польски, что ей срочно нужно в туалет, и бросилась в распахнутую дверь - в коридор. Туда же устремились и другие девушки, уворачиваясь от объятий пьяных солдат. На кровати осталась одна 14-летняя Гретхен, немка, которую узницы концлагеря приютили у себя. Девочка оцепенела от ужаса и не могла двинуться с места. Она боялась заговорить по-немецки, предчувствуя, чем ей это грозит. Разъяренные тем, что девушкам удалось ускользнуть, солдаты удалились только после того, как, щедро полив комнату немецкими духами, подожгли ее вместе с Гретхен и нехитрым скарбом узниц. К счастью, девочка выжила, хотя и получила тяжелые ожоги. Наутро о происшествии говорили в советской комендатуре: «От этих узниц одни проблемы, надо отправлять их по домам». Через несколько дней Эстер и другие девушки были посажены на поезд и отосланы в Польшу.
- В действительности я понимаю этих солдат, - говорит Эстер ныне, шесть десятилетий спустя. - Они выдержали чудовищную войну, вышли в ней победителями, и теперь им требовалось много, очень много выпивки, чтобы заглушить в себе память о пережитом. Среди этих парней были те, кто потерял своих родных и друзей. Эти солдаты - хорошие парни, но они год за годом видели смерть, бесконечную смерть. Что они делали с немками!.. Ладно, не будем об этом. Нам повезло - нас не тронули. В ту ночь нам удалось убежать, а в последующие дни, до отправки домой, в нашу защиту неожиданно выступил один из «русских» - военный врач, капитан, тоже, как и мы, еврей. Он рассказал солдатам, кто мы такие, и попросил отстать от нас. А вот двум моим подругам, которые, как и я, прошли лагеря, не повезло - они после освобождения были изнасилованы советскими солдатами.
- Вы поддерживаете с ними связь?
- С одной мы дружим до сих пор. Вторую, с которой мы были в одном лагере, я долгое время не решалась увидеть. У меня просто не было сил встретиться с ней после того, что ей довелось испытать. Я не знала, что сказать ей. Мне было больно даже думать об этом. А каково ей было с этим жить?
Эстер вспоминает об эйфории солдат-победителей. Как-то она увидела, что один из них собирается вспороть ножом трофейное пуховое одеяло и пустить по улице пух, чтобы все подумали, будто посреди лета неожиданно выпал снег. Одеяло было очень похоже на домашнее, довоенное, из ее детства: оно напомнило Эстер о прежней, безмятежной жизни, и она попросила солдата отдать его ей. Парень тут же схватил девушку за запястье, требуя, чтобы она переспала с ним, и тогда он отдаст ей не только одеяло, но и маленький трофей. Закатав рукав гимнастерки, он показал не менее семи пар немецких часов. «Не надо, пожалуйста, отпусти меня, я еще девочка», - взмолилась Эстер на ломаном русском. Солдат осмотрел ее с головы до ног, помолчал, а потом неожиданно сказал: «Да я и без спроса могу сделать с тобой все, что хочу. Это мы освободили вас из лагерей. Но ты ужасно похожа на мою младшую сестренку... Ладно, бери одеяло за так», - он повернулся и пошел.
...В комнату входит муж Эстер - Ромек Айзен. Это ему она посвятила свою книгу воспоминаний. Эстер и Ромек знакомы семьдесят лет. Они из одного города, выросли в Лодзи, с 1939-го - в гетто, в 1944-м попали в концлагерь. Встретились после войны, уже здесь, в Израиле, в 1950-м поженились и с тех пор не разлучаются вот уже пятьдесят пять лет.
- У нас одна судьба на двоих, одно прошлое, - говорит Эстер, потому-то мы с Ромеком так хорошо понимаем друг друга. В отличие от многих других, мы не защищаемся от своих воспоминаний, не боимся рассказывать о том, что пережили.
- Вы дружили в детстве?
- Все началось с того дня, когда мне купили велосипед, - вспоминает Эстер. - Это была тогда большая редкость. Ни
у кого из детей велосипеда не было. Мы жили на даче. Едва я появилась с велосипедом на улице, как меня окружили мальчишки. Им страшно хотелось сделать хотя бы один круг, и они всячески пытались вызвать мое расположение.
Особенно старался самый красивый мальчик из этой компании - Ромек. Чего он только не вытворял! Делал стойку на голове, ходил на руках. Мы были еще совсем детьми. Потом я не раз видела Ромека в городе, он учился в гимназии для мальчиков, я - в девичьей.
Когда началась война, немцы заняли Лодзь очень быстро. Это Варшава еще сопротивлялась, а на периферии все закончилось моментально. Вскоре мы, как и другие евреи, жившие в городе, получили приказ идти в гетто. И мы оказались там вместе: Ромек - со своей семьей, я – со своей. Он потерял в гетто своего младшего брата, а я - маму, старшего брата и двоюродную сестру. Мой старший брат умер от голода, остальных забрали, отправив на уничтожение. Однажды мы с Ромеком встретились на мосту в гетто. Я завидела его издали, понадеявшись, что он меня не узнает. Было ужасно стыдно предстать перед мальчиком, который мне нравился, в таком виде - плохо одетой, тощей как палка, да еще с
мешком скудной провизии на плечах - мне удалось раздобыть ее чудом. Но Ромек - до чего же он был красив даже в тех жутких условиях! - ничего этого не заметил. Он очень обрадовался нашей встрече и немедленно предложил мне помочь донести поклажу. У него и самого был такой же мешок на плечах. Мы
же были детьми гетто...
- Никогда не забуду, как маму в первый раз вызвали на проверку, - продолжает Эстер. - Она только что вернулась из больницы, была очень слабой, едва передвигалась и совсем не выходила из дома. К тому же ее мучило расстройство вестибулярного аппарата, постоянно кружилась голова. Я вызвалась идти с ней - вела по улице, поддерживая за локоть. Как выяснилось, проверку эту устроили эсэсовцы - я увидела их впервые, прежде они на территории гетто не появлялись. Это были молодые, здоровые мужчины с лоснящимися от сытости лицами. Они велели маме снять с себя всю одежду и сделать три круга по комнате. Мне, десятилетней девочке, было невыносимо смотреть на то, как унижали мою мать. Я не знаю, откуда у нее в тот момент взялись силы, но она прошла три круга, не опираясь руками о стену так, как она передвигалась дома. Один из эсэсовцев подошел к маме и поставил ей на грудь лиловый штамп, словно перед ним был не живой человек, а туша говядины; это означало - селекция пройдена успешно. Мама стала одеваться, а я, украдкой оглядев помещение, увидела, что в соседней комнате стоят раздетые женщины - очевидно, они селекцию не прошли и ожидали отправки. Куда увозили людей из гетто, мы не знали, но никто назад уже не вернулся.
Через считанные недели мама тоже ушла вслед за ними: в гетто тогда проводили большую акцию, отбирая всех больных, стариков и детей. Маме велели спуститься вниз, я бросилась за ней, но отец схватил меня и крепко держал, пока их всех не увели. Я была такая худая, и он боялся, что меня тоже заберут. А потом прямо из больницы увезли мою двоюродную сестру, которая даже с обритой после тифа головой была очень хороша собой. Ее, как и меня, звали Эстер. Она была старше на полтора года, и мы с ней постоянно спорили в детстве, кто из нас красивее и умнее, - у Эстер от волнения перехватывает горло, она тянется за стаканом с водой.
- В гетто взрослые обманывали детей, уверяя, что тех, кого забирают, просто переводят в другое место, где лучше условия. Но все понимали, что это не так, и только делали вид, будто верят. Мы с отцом тоже все время говорили о том, как мы будем жить, когда мама вернется, зная, что она не вернется никогда. Однажды отцу сказали, что нас с ним занесли в списки тех, кого должны отправить с очередной партией. Отец сказал мне, что надо пойти к некоему человеку из юденрата (я до войны училась с его дочерью в одном классе) и просить, чтобы нас вычеркнули. Я пошла. Его жена была замечательно добрая женщина, она жалела меня. И нас действительно вычеркнули. Сейчас мне невыносимо думать о том, что вместо нас с отцом могли отправить кого-то другого. Хотя, рано или поздно, всех нас ждал один и тот же конец.
В гетто становилось все хуже и хуже. В больницу, после того как во время большой акции оттуда забрали очень многих, включая мою кузину, люди старались уже не ложиться, предпочитая перемогаться дома. Но все равно настал день, когда нас всех отправили туда, откуда еще никто не возвращался.
Эстер на какое-то время замолкает, собираясь с духом, чтобы приступить к самой страшной части своего рассказа.
- Сегодня многие израильтяне посещают Освенцим, и когда я слушаю их рассказы о том, каким они увидели лагерь, то понимаю, что все это совсем, совершенно не то. У меня в памяти отчетливо запечатлелось, как поезд остановился, а когда двери вагонов открыли, я увидела очень странное место. Там на исходе лета не было ни травинки, ни кустика, лишь серая земля. Потом возникли бараки, изможденные люди в полосатой одежде, с обритыми головами - зрелище было жутким. Нам велели выйти из вагонов, оставив в них свои вещи, но я успела натянуть одно платье поверх другого, чтобы было хоть что-то на смену. Какая-то женщина, тоже в полосатой одежде, крикнула, чтобы ей бросили хлеба, и кто-то из вновь прибывших бросил ей кусочек, упавший между рядами проволоки. Женщина попыталась его достать, но вдруг задергалась, как резиновая кукла, тело ее задымилось. Охранники стащили труп с проводов -с помощью одеяла. «Матка Боска, - в ужасе подумала я, - куда мы попали!» Раньше мне гетто казалось адом, но здесь было страшнее. Перед тем, как нас с отцом разлучили, он успел шепнуть мне: «Туша (уменьшительное от Эстер - Эстуша. - Ш.Ш.), ущипни себя за щеки, чтобы не быть такой бледной, сейчас будет селекция». Я так и поступила и еще приподнялась на цыпочках. Пройдя селекцию, оказалась с другими женщинами в душевой, где всем брили голову и в паху, но мне внизу брить еще было нечего, из-за постоянного голода я сильно отставала в развитии.
- Нам повезло, - говорит Эстер, - из крана пошел не газ, а обычная вода. В те дни в Освенцим привозили большие партии евреев из ликвидированных гетто, лагерь не переваривал такого количества людей, мы не успели даже получить синий номер, как другие узники, - через несколько дней нас отправили дальше. Я прошла через несколько лагерей, в том числе через Берген-Бельзен. Но война шла к концу, мы уже слышали звуки приближающегося боя. В один из дней нас посадили в вагоны и куда-то повезли. Несколько суток в душном товарняке без
еды и воды многим стоили жизни. А тех, кто выжил, спас воздушный налет. Поезд разбомбило, мы бежали из искореженного состава. Сначала прятались в лесу и где придется, потом попали к русским. О том, что с нами происходило там, вы уже
знаете...
Затем была Польша, где нас, евреев, уцелевших в гетто и лагерях, поляки встречали без особого сочувствия, скорее наоборот. Я решила уехать в Палестину. Путь был долгим - через Чехию, Австрию, Германию. Там я познакомилась с парнем: он был, как и я, из Польши, но его судьба сложилась более счастливо - воевал, дошел до Берлина, награжден семью медалями. И вот ирония судьбы: поженились мы в освобожденном Берген-Бельзене, где я еще недавно была узницей концлагеря, а оттуда уже подались в Израиль. Начиналась Война за Независимость. Мой первый муж был настоящим сионистом, он добровольцем отправился туда, где было труднее всего. В конце 1948-го на пороге моего дома появились два офицера: они пришли, чтобы сообщить о гибели мужа. Я очень тяжело переживала его смерть...
Некоторое время спустя в мою дверь вновь постучали два офицера. «Ну что еще им нужно от меня, я ведь уже обо всем знаю», - подумала я. Но это были другие офицеры, в форме ВВС. Один из них, увидев меня, вдруг почему-то смутился, заволновался: «Ты узнаешь меня, Эстер?» Это был Ромек. Оказывается, услышав о том, что я тоже в Израиле, он стал меня разыскивать и вот наконец нашел. Мы проговорили целый день, потом встретились снова и поняли, что больше не хотим расставаться.