Глава I. Разговор с ученой девой
Я уставился в окно. Ядовитый светло-зеленый цвет, в который были выкрашены стены, успокаивал зрение. В глубине души ощущалось какое-то сладкое волнение – неизменный спутник всяческих приключений и прочих из ряда вон выходящих событий. На перроне беспрестанно сновали люди, отвлекая меня от созерцания зеленых стен, вглядываясь в которые, я пытался подготовиться к предстоящей поездке. Шум, назойливо потрескивающий над ухом, мешал не меньше людей. Я знал, что уже скоро, через минуту-другую, эти стены медленно-медленно поплывут, и я, не отдавая себе отчета в том, для чего мне это нужно, очень не хотел пропустить этот момент.
Но на мгновенье я обернулся. Сам не знаю зачем, но обернулся. В тот миг я услышал радостный вопль: "Тронулись!". Я резко вернулся к окну и убедился в искренности того, кто это крикнул. Я несколько расстроился. Все-таки не каждый день приходилось ездить на поезде. Как же это сложно - поймать ту секунду, когда поезд начинает движение.
Я оставил окно в покое и задумался. Кольнула мысль - вдруг путешествие будет неудачным. Несмотря ни на какую цивилизованность, люди в большинстве своем суеверны, даже если сами они так не считают. Некоторые смеются над предрассудками других, но сами тайно верят в какую-нибудь ерунду. Или не в ерунду? На чем-нибудь эти поверья должны быть основаны? От умных мыслей меня оторвали.
Тот, кто ездил в плацкартных вагонах, меня поймет, прочие, надеюсь, тоже. Боковые полки в таких вагонах устроены иначе, чем те, которые расположены подобно купейным. Нижняя полка может быть как столиком с двумя сиденьями, а может трансформироваться в кровать. Мне досталось именно такое место. Моим соседом оказалась Маша. Ее я знал еще до поездки и видел в своей жизни уже, наверное, в десятый раз. Она была невысокой, полной, с коротко подстриженными, торчащими на манер шухера, волосами, с низким мужским голосом. Больше я ничего о ней не знал. Как я выяснил позже, она, подобно мне, училась в 11 классе.
- Где спать будешь - на верхней полке, на нижней? - обратилась она ко мне, именно так оторвав меня от умных мыслей. Поздоровались мы раньше, но все-таки частенько в ее разговоре, интонациях сквозила грубость.
- Мне как-то нет особой разницы, - пожал плечами я.
- Отлично. Я как раз собиралась сказать, что моя полка нижняя, - несмотря на безапелляционность фразы, тон ее был даже излишне вежлив.
- А я в тайне мечтал, что получится выспаться на верхней, - ответил я, в целом довольно искренне, но зачем-то влив в эту фразу немного яда. Нет я, конечно, не люблю грубость, но все-таки я понимал, что грубость это часть Машиного облика, которая ей самой не нравится, с которой она пытается бороться, поэтому я почувствовал какую-то вину на себе, и решил немедленно ее исправить.
На крошечном столике, за которым мы сидели, лежали три книги, только что извлеченные Машей из сумки. Я уцепился за них как за возможность исправить свою ошибку:
- Что это у тебя?
- Книги, - обиженно буркнула Маша.
Я взял одну из них и прочел название - "Легенды Невского проспекта". Несмотря на то, что сбоку была написана фамилия автора, я спросил:
- Это из Веллера, так?
- Это не из Веллера, это и есть Веллер, - опять довольно угрюмо поправила Маша.
- Ну, знаешь, здесь довольно размытая граница. Ведь может быть, что... - тут я запнулся - не надо сейчас пускаться в беспочвенные философствования.
Я отложил книгу и взял другую.
- Что там у тебя может быть-то? - услышал я уже более-менее спокойный голос.
- Да так - полуабстрактные соображения в разрезе перспективного планирования. - с напускным равнодушием, с каким, на мой взгляд, и следовало произносить эту фразу, выдал я заученную наизусть цитату. Реакция людей на это высказывание во всех случаях одинакова - "Че-о-о?", но Маша ничуть не удивилась - лишь рассеяно кивнула головой. "Может, она тоже Полонского читала? - с тревогой подумал я. - Хотя какая мне разница? Не начальник же она мне, чтобы всюду ей угождать!".
Я со скукой перебрал лежащие на столике книги. Теперь их было две - третью увлеченно читала Маша. Кроме уже знакомой мне "Легенды", тут было произведение некоего Энтони Троллопа над названием "Простишь ли ты ее?". Третьей книгой, которую она взяла с собой в поездку и которую сейчас читала, оказался сборник рассказов Теодора Драйзера.
Я встал. "Странная она какая-то, - думал я, - это сейчас уже мало кто читает. Да и вообще - как можно в поезде читать?". Через купе ожесточенно размахивал руками Дима, что-то объясняя тем, кто был скрыт от моих глаз. "Пойду-ка я к ним - веселее все-таки, чем смотреть, как она читает."
Глава II. Чурбан в высоком обществе
Едва я вошел, все разом на меня посмотрели. Их было шестеро: Дима, Паша, с которым я успел познакомиться на перроне, и четыре дамы, которых я, возможно, и видел когда-либо, но не более того. Вдруг меня охватило странное чувство – какой-то кураж что ли, причем я явственно это почувствовал. С деланной важностью я протянул руку Диме, хотя мы с ним уже успели поздороваться, с достоинством пожал ее, обернулся к Паше, также поздоровался с ним, потом театрально повернулся к дамам и, обращаясь ко всем сразу, глубоко поклонился.
– Здрасть, – намеренно коверкая это красивое слово, сказал я в потолок, ни к кому конкретно не обращаясь.
Эффект не заставил себя ждать – дамы засмеялись. Этот трюк я видел у Чаплина – помниться тоже довольно долго смеялся. Потом меня понесло – чего я только не делал: возводил глаза к потолку, обижался, впадал в оцепенение и творил еще много всякого бреда. Хотя надо сказать, что за этот маленький концерт мне ничуть не стыдно, напротив – я сожалею, что этот мой экспромт не был записан на какой-нибудь цифровой носитель.
Фонтан иссяк примерно через пятнадцать минут. К этому времени я получил официальное разрешение остаться на некоторое время у них.
Примостившись на краешке нижней восточной скамейки, я впервые подробно осмотрел всех кто ехал в этом купе.
Во-первых, Дима. С Димой нас связывало многое. Наверное, где-то в эти дни год назад мы встретились впервые. В этот год я пережил очень много необычных и странных событий, поменявших коренным образом всю мою жизнь. Не могу сказать, что знакомство с Димой является одним из этих событий, он просто, наравне со мной, принимал в них участие. К примеру, в первый раз появиться на сцене перед сотней зрителей нам пришлось вместе.
Дима был невысок, но, как говорится, крепко сбит, стригся он, насколько я помню, всегда очень коротко, сейчас же вообще казалось, что он только вышел из парикмахерской.
Паша был выше Димы, но не намного. Вообще они были очень похожи, хотя не имели никаких родственных связей. Похожее телосложение, прическа такого же типа, и даже в лице его были какие-то черты, напоминавшие Диму.
Теперь я повернулся к дамам. Может показаться странным, что я называю их таким старомодным, может несколько кичливым, словом. Просто это слово подходит к ним более, чем какое-нибудь иное. Мне кажется, что наше поколение подхватила какая-то лихорадка серости – частенько, если видишь вместе двух и более представителей молодежи, они теряют свою индивидуальность и становятся просто группой людей. Про этих девушек я этого сказать не мог.
Та, что сидела у окна на противоположной скамейке, напоминала какую-то фрейлину при царском дворе. Она была красива, но красота ее была скорее не современная, а та, которую проповедовал XIX век. Кроме того, она немного жеманилась и постоянно поправляла свои длинные волнистые волосы.
Та, которая сидела рядом с ней, запечатлелась в моей памяти меньше всего, хотя бы потому, что она всегда стремилась остаться в тени, практически ничего не говорила, а, находясь неподалеку, внимательно слушала. Вот и сейчас, побыв с нами минут двадцать, она поднялась на верхнюю полку, но спать не стала, а просто думала о чем-то своем, изредка отвлекаясь на текущие внизу разговоры, как это иногда бывает со всеми.
Третья была абсолютной противоположностью первой. Никакого жеманства – серьезность, строгость, спокойствие. Ростом она была, скорее всего, выше всех, кто находился в этом купе. Кожа у нее была смуглая, волосы были черными, но при этом она явно не была татаркой.
Последняя была самой веселой. Круглое лицо с большими, вечно смеющимися глазами, чуть приоткрытый рот, всегда готовый захлебнуться смехом. А порой она вдруг становилась невероятно серьезной, что-то очень внимательно начинала слушать, но, не выдержав собственной серьезности, заливалась беспричинным смехом.
Потом Дима попытался было представить нас друг другу, но дамы быстро его заткнули. Они представились сами. Первую, похожую на фрейлину, звали Кристина. Вторая, которая избегала шумных обществ, была Маргаритой. Имя третьей оказалось Нина. И последнюю, самую веселую, звали Даша.
Потом комедию начал ломать Паша. Он представился Пыфликом и на все вопросы отвечал, что ничего не знает, «так в пачпорте прописано». Я и тут решил нагреть руки и, приняв умный вид, спросил:
– И правда, Паш, почему тебя Пыфликом назвали?
За окном мелькнула станция «Лесной городок». Вяло обсудили это событие, выяснили, что там ни у кого нет дачи, а также и то, что никто, кроме меня, о существовании такого городка и не догадывался.
Вдруг Даша перестала улыбаться и обратилась к Кристине:
– Кристи, ты правда песню записала?
– Нет, я не записывала, меня один знакомый попросил припев исполнить.
– Дашь послушать?
Кристина достала из сумки iPod, пощелкала кнопочками и протянула Даше. Я попросил один наушник. Куплеты были реповские, а припев попсовый – как это сейчас модно. О чем была песня я понять не смог, но зато понял припев: там говорилось о какой-то птице, которая не может улететь в небо. Дослушав до конца, Даша отдала плеер и флегматично заметила:
– Репер какой-то смазливый, а ты ничего, от попсы точно не отличишь.
Я не сразу понял, что это такая похвала – они профессионально занимались пением, и этим замечанием Даша как бы поставила Кристину на одну ступень с теми, кто уже добился успеха в этой области.
– Я передам Кольке, что ты про него сказала, – не обращая внимания на похвалу, пообещала Кристина.
– Так это он? Да из него певец, как из меня секретарша! – удивилась Даша.
– Дааа, секретарша из тебя никудышная… – задумчиво произнесла Кристина.
Приличия ради, я тоже решил высказать свое мнение. Песня не произвела на меня ровно никакого эффекта, услышь я ее по радио я не то, чтобы прошел мимо, я бы, наверное, переключил приемник на другую волну, но здесь ситуация была несколько иная. Дело не в том, что песня была плоха, просто я не очень люблю попсу, и терпеть не могу реп.
– Хорошая песня, – сказал я, – за душу берет. Только вот с Дашей я не согласен – это, на мой взгляд, совсем даже не попса. Наоборот даже.
Комплиментов говорить я явно не умел.
– Не попса? – разочарования в голосе Кристины вроде бы даже и не было, но как-то я его уловил. Именно тогда я понял, что Даша не издевалась, а хвалила ее.
– Ну, как? Ну, нет, в хорошем смысле это даже очень хорошая попса, но в плохом смысле это никакая не попса, ну, точнее, плохого как бы и нет, наоборот, хорошо все. Вот попсы в отрицательном значении тут, как бы, и … – я запутался в этом виршеплетстве как муха в паутине.
– Я поняла, – безразлично кивнула головой Кристина.
Я был морально раздавлен.
– Ну, не люблю я попсу, реп не люблю. Не уважаю я их, понимаешь? Не понимаю в них ничего. Попса как попса. Была б моя воля – до конца бы не стал дослушивать, обидеть вот не хотел.
Они опять зачем-то дружно рассмеялись.
Глава III. Дурак
Спустя некоторое время, потраченное на не очень занимательные разговоры, мы сели играть в карты. Карты были необычные – на рубашке было курсивом написано «Сибирская корона», а вместо значка пик на картах красовалась коньячная рюмка. Играли в дурака. Нас было семеро, поэтому кто-то обязательно оставался обиженным, причем обижали не по какому-либо принципу, например, кто проиграет, а совершенно не думая и не опираясь на здравый смысл. Чаще всего отдыхала Даша, так как она извела всех, заверяя во весь голос, что дурак – абсолютно неинтеллектуальная игра и что стыдно себя компрометировать подобными занятиями. Хотя лично у меня были сомнения в ее искренности, ведь эти взгляды сформировались у нее после того, как в первой партии она осталась в дураках с двадцатью картами на руках.
Но и на Дашину улицу вскоре пришел праздник. Через полчаса после начала игры явилась какая-то преподавательница и, пламенно втолковывая нам, что карты это смертный грех, попыталась отнять у нас колоду. С целой колодой совладать она не смогла, но, стащив десяток карт, удалилась, довольная собой.
Затем кто-то предложил пошататься по другим вагонам, мотивируя это тем, что неплохо бы «на других посмотреть и себя показать». Нутром я почувствовал, что начинается какая-то ахинея, и, поблагодарив за приятно проведенное время, поспешил откланяться. Получив приглашение заходить еще, я вернулся в свое купе.
Маша сосредоточенно читала.
– Здравствуй, Маша! – на всякий случай обратился к ней я.
– Вернулся, блудный сын… – начала было Маша.
Я задохнулся от такой наглости.
– Что!? Да с какой стати…
– Ну, что ты прерываешь, ты дослушай, оцени мастерство автора, – оборвала она меня и продолжила. – «“Вернулся, блудный сын!” – мать со стоном бросилась на шею сына. – “Сыночек мой, миленький, кто ж тебя на войну просил идти, изуродовался, посерел весь, даже я, мать твоя, еле узнала”. “Нет, родная, ты мне уже не мать. У меня, родная, теперь одна мамка – Война”».
Маша вздохнула и продолжила:
– Сильная вещь! – она кивнула на книгу. – Честное слово, читаю плачу порой.
– Автор, действительно, хорошо написал. Полагаю, что ему не понаслышке было известно, что такое война. А вот если ты так меня разыграть решила, то, боюсь, твоя идея кощунственна, – холодно отозвался я.
Она как-то сникла, скорее всего, тоже об этом задумалась.
– Думаешь? Хотя, что там, ведь я все-таки понимала, что говорю! Нет, ну надо же, а, первый раз в жизни пошутить решила, а какой бред вышел! – она посмотрела в окно и опять уткнулась в книгу.
Я стоял и смотрел. Смотрел в окно, на однообразную разлапистую серость, плюющую ветвями оголенных дерев, на измусоленное в грязи покрывало зимы, на скучную хмарь дремлющего неба, на ту милую сердцу скучную зимнюю тишь родной земли. Потом не выдержал – потянулся, дернул занавески и молча опустился на сиденье. Какая-то непонятная грусть влезла в сердце и тихо-тихо сидела там, боясь, как бы ее не прогнали.
– Что это ты мне читала? – медленно, почти что по слогам проговорил я.
– Старинов, «Записки диверсанта», – Маша оторвалась от книги и внимательно посмотрела на меня.
– Ты что, домашнюю библиотеку с собой прихватила? – не улыбаясь, не поднимая головы, спросил я.
– Извини – я тебя обидела, – сказала она, оставив мой вопрос без ответа.
– Мне показалось, что я задал вопрос, – угрожающе повторил я.
– Извини, прошу тебя, я не со зла, – не слушая меня, упрямо гнула она свою линию.
Здесь я вскочил, с бесу дернул неразложенную верхнюю койку, она, изощренно провернувшись, раскрылась и с силой ударила по моей левой руке, защемив три пальца между собой и какой-то железкой. Я выдернул свою руку, яростно огляделся и, услышав, как Маша спросила, больно ли мне, опрометью бросился в конец вагона в ванную комнату.
Очутившись в туалете, я поместил руку под струю холодной воды и задумался над своим поведением. Что меня дернуло все это учудить, я сказать не мог. Я собирался разложить кровать, чтобы залезть наверх и тем самым прекратить этот дурацкий разговор с Машей. Я поймал себя на том, что теперь я отношусь к ней с какой-то неприязнью, хотя конкретных провинностей на ней не было. Да, так вот, я собирался лечь и по возможности забыться сном, но сложилось все несколько иначе.
Может, даже лучше, что произошло все именно так – я успею остыть, утихнет этот беспричинный гнев. «Приду, надо будет с ней о книгах поговорить. Извиниться тоже, честно говоря, не мешает, хотя эти извинения меня уже порядком достали», – думал я. Но все-таки, с какой целью я это натворил, зачем я усложнил себе отдых? «Русские легких путей не ищут, – сказал я себе, – Нет, дело не в этом. Дурак я, просто-напросто. Именно. Дурак».
Я брызнул воды в лицо, закрыл кран и вышел из туалета, в дверь которого уже требовательно стучали.
Глава IV. Беседа двух психически расстроенных людей
В коридоре я встретился с Ниной.
– А я думал, вы пошли по вагонам шататься, – удивился я.
– Они пошли, я – нет, – ответила она.
– Они это кто?
– Да кто-кто! Ясное дело – Кристинка, Марго и Даша! – раздражаясь, ответила Нина.
– Нет, ну что все такие нервные-то, а?
– А еще кто нервный? – вернув себе вид непоколебимого спокойствия поинтересовалась она.
– Я, к примеру, – улыбнулся я.
– Ты-то? Нет, ты не нервный, – задумчиво протянула она, – Ты, знаешь, больной какой-то, – обрадовалась она, обнаружив подходящее слово.
Наступила пауза. Я перехватил ее взгляд и пытливо вгляделся в глубину ее глаз, стараясь понять смысл сказанных слов. И я понял, как надо действовать.
Я начал ощупывать и охлопывать себя со всех сторон, испуганно спрашивая: «Где я болен? Чем я болен?».
Она рассмеялась – конфликт был исчерпан.
– Да нет, не в том дело! Ты неадекватный какой-то, вот и все.
– Неадекватный? Интересная точка зрения. Что ты хочешь этим сказать? – не скрою, я опять почувствовал себя уязвленным.
– Понимаешь ли, – Нина задумалась, – дело в том, что ты все обращаешь в смех. Вот даже сейчас – я тебя оскорбила, а ты это боком вывернул.
– Да нет, на самом деле, это со мной случилось что-то. Обычно я другой – тихий, скромный, застенчивый, – сказал я, безусловно, немного преувеличив, но ведь она все равно не поверит.
– Ага, белый, мягкий и пушистый. Проходили мы это. Понимаешь, когда к тебе люди серьезно обращаются, нужно серьезно с ними и говорить. Когда люди шутят, то тогда и следует шутить. Не надо без повода всякую чушь пороть. Ты неправильный путь выбрал. Ищи другую систему поведения – твоя далеко не всем нравится.
– Слушай, мы с тобой два часа знакомы, а ты мне уже в душу лезешь! По-твоему это достойная система поведения? По-твоему это нормально? Ты свою душу иди почисть! У тебя там тоже, кажись, накипь дыру проела – иначе б огрызаться не стала. Хамство какое-то. Хотела по серьезному общаться – нате, подавитесь! Ненавижу, когда пристают со всякими советами! – выплеснув вторую порцию злости, я бессильно опустился на кушетку, где лежали комплекты белья. Сколько еще таких выплесков будет? Даже страшно думать об этом.
Тишина. Гогот каких-то придурков в соседнем купе. И вдруг, тихо-тихо, чтобы, наверное, никто кроме меня не услышал, она очень грустно сказала:
– Теперь я знаю – ты пишешь стихи.
Я растерялся. Какие стихи? Что за бред?
– Какие стихи? Ты о чем говоришь? Я тебе только что в душу наплевал, каблуком размазал, я… я тебе пощечину дал! Ты о чем говоришь? Какие стихи? Ты сама неадекватна!
Она встала.
– Хочешь, чтобы я ответила? Хочешь? Давай подставляй правую щеку, подставляй левую, еще чего-нибудь подставь! За пощечину ответишь, за все-все ты у меня ответишь! Лезу я ему в душу! Еще чего-нибудь придумай – у тебя хорошо получается!
Она уткнулась лицом в ладони и отвернулась.
– Плачешь??? – я был поражен. Что сегодня происходит?
Она повернулась, отняла руки от лица.
– Нет. Голова болит страшно.
Нина задумалась и села на кушетку. За ее спиной зашатались аккуратно сложенные стопки одеял, наволочек и простыней. Я будто завороженный уставился на эту неустойчивую Пизанскую башню и с унизительным восхищением наблюдал, как эти белоснежные накрахмаленные кусочки ткани сыпались на грязный заплеванный пол. Нина взвизгнула и отскочила в сторону. Я поймал какую-то простыню, которая тут же рассыпалась на моих руках. Мы стояли по колено в пестром месиве разворошенного мусора.
Глава V. Пища – физическая и духовная
В купе, помимо меня, было три человека. Нина сидела напротив меня в глубине купе, Дима с Пыфликом на боковушках. Нина грызла отвратительную молочную шоколадку, Дима то и дело хватался за какую-то бутылочку без этикетки, Паша сосал чупа-чупс, время от времени макая его в йогурт.
– Да, задали вы жару, – завистливо прервал молчание Дима.
Белье собирали чуть ли не всем вагоном – только благодаря этому проводники ничего не заметили. Вообще, страсть некоторых товарищей поиздеваться над ближним своим сыграла нам на руку. Каждый поднял с пола грязный комплект, утащил в соседний вагон и незаметно заменил его на чистый, утащив полученный в свое купе.
– Смотри, – обратилась Нина ко мне, – парадокс – после этого ужасного события я к тебе какое-то доверие почувствовала, а так думала ты клоун какой-то безмозглый. Понимаю теперь, что ты не самый плохой.
– Спасибо, Нина, – она уже начала мне порядком надоедать, – я тоже теперь отдаю себе отчет в том, что ты тоже не самая худшая.
На заднем плане плотоядно ухмыльнулся Дима.
– Да нет, ты зря обижаешься. На клоуна обижаться не стоит вовсе, так как я это сказала не для того, чтобы тебя задеть, а потому, что я и впрямь так думала. А насчет самого плохого, так это тоже не оскорбление. Может, когда-нибудь я узнаю, что ты хороший или вообще самый лучший, но на данный момент я про тебя могу сказать одно – ты не самый плохой человек на свете. Но зато говорить это я могу с полной уверенностью в своей правоте. Я могу сказать, что ты самый лучший, но это будет лишь скверной демагогией, абсолютно гипотетическими измышлениями, не подкрепленными ну совершенно никакими фактами.
– Слушай, Нин, заткнись, пожалуйста. Не порть, пожалуйста, настроение перед едой, – предельно вежливо попросил Дима, доставая какой-то внушительный сверток.
– Мило. Вот, оказывается, как сейчас принято общаться со старыми добрыми знакомыми, – обиделась она. – Что у тебя на обед-то сегодня?
– Вы что, старые добрые знакомые? – равнодушно чавкнул Пыфлик.
– Курица, – был ему ответ. – Восхитительная, шваркающая, обжигающе горячая курица-гриль.
– Боюсь, ты зря питаешь иллюзии на данный счет. Даже если ты купил ее сразу перед тем как сесть на поезд, она, наверняка, уже успела остыть.
– Знаешь, дружище, если ты имеешь воображение, то даже остывшая два часа назад курица представится тебе обжигающе горячей, – Дима развернул фольгу, и на всеобщий суд предстала зажаренная до золотистой корочки, вправду еще плюющаяся раскаленным маслом чудесная крупная курица-гриль.
– Вполне логично, что Дима схомячит ее в одиночку, а затем еще посетует на то, что ему очень мало досталось, – сказал я, когда все налюбовались открывшимся чудом природы.
– Понимаешь ли, друг, я сегодня категорически не выспался, голова у меня болит, я, веришь, такие намеки понять просто не в состоянии.
– А я, веришь, это уже знал! Совпадение, правда?
– Угу, – кивнул Дима, впиваясь зубами в белое мясо.
Разделавший с первой ножкой, он внимательно осмотрел нас, утер подбородок подвернувшейся под руку тряпкой, и продолжил трапезу. Мы, не сговариваясь, встали вокруг него, обезопасив тем самым остальной мир от его присутствия. Уничтожив половину курицы, Дима растерянно огляделся, и пробормотал:
– Да ладно вам, не такой уж я и жадный. Бери, – протянул он мне маленькое крылышко.
– Вовремя все делать надо, – улыбнулся я.
Затем крылышко было предложено Нине, которая брезгливо поморщилась и для большего эффекта отвернулась.
– Действительно, кладовая холестерина! Как вообще это есть можно? – Дима вздохнул и приготовился к доеданию курицы.
– Дима, как ты мог предложить даме курицу! – укоризненно проговорил Пыфлик, обнюхивая этот несчастный кусок.
– Ладно бы водку! – сказал я, желая блеснуть своей начитанностью.
– Водка тоже плохо. C2H5OH и ни градусом меньше! – воскликнула Нина. Судя по всему, с творчеством Булгакова она была знакома.
– Читала? – спросил я.
– Читала. «Разве я позволил бы себе налить даме водки? Это чистый спирт!».
Пыфлик оторвался от курицы и ошалело посмотрел по сторонам:
– Где спирт? Какой спирт?
– Жуй-жуй, глотай, – Нина похлопала его по спине и уставилась в окно.
– Подождите, – задумался я, – это Паша и завел эту тему с водкой, правильно? А сейчас сидит, ничего не понимает.
– Ну, ляпнул! Слышал, может, где! Что тебе до всего докопаться нужно? Бывают же такие!
– Нет, ведь странно все-таки как-то, нет разве?
– Слушай, все, проехали уже. Ты все сидеть будешь, думать, а мы уже в Брест приедем!
Дима смял в кулаке фольгу и обратился к нам:
– Никто мусор вынести не хочет? А то меня разморило как-то.
И, как пару минут назад, предлагал всем курицу, теперь пытался вручить кому-нибудь обертку от нее.
– Знаете, я где-то слышала, что история повторяется, – сказала Нина.
Я улыбнулся. Дима тоже. Лишь Паша сосредоточенно вытирал жирные пальцы об цветастую занавеску.
– Паш, это я на тебя намекаю! – она не выдержала и скромно рассмеялась.
– Кончай имущество портить. Казенное! Взял в руки и пошел! Помойка рядом с туалетом, – взял в свои руки бразды правления Дима.
– Я… – Пыфлик бросил выразительный взгляд на Нину и осекся, – Я еще вернусь.
Она засмеялась и лукаво посмотрела ему вслед. Дима извлек из своих запасов три бутылки какой-то необычной шипучки. Необычной она была благодаря своим странным названиям – это были не заезженные «фанты», «колы», «спрайты», а какие-то трудно выговариваемые сочетания букв. Дима чрезвычайно галантно решил наравне со всеми блеснуть своими знаниями:
– Вино какой страны вы предпочитаете в это время дня?
– Слушайте, чего это вы все такие умные? Вот-вот задавите меня своей грамотностью! – честно говоря, я был уязвлен. Откуда он мог добыть эту фразу? Может, тоже Булгакова читал? Обидно мне стало и потому еще, что я считаю себя знатоком этого писателя, очень люблю его творчество, «Мастера…» читал четыре раза, многие фразы из этого романа учил наизусть. И тут появляется какой-то Дима и откровенно ворует у меня хлеб. Я уже сел, так сказать, посреди перехода с гитарой, пою, деньги какие-то даже получаю, а он приходит со своим саксофоном, садится с краю и давай своей железкой меня глушить. Несправедливо как-то получается. Придя к подобному выводу, я решил доказать свою правоту:
– Скажи, пожалуйста, Дима, ты вообще читал эту книгу?
– Да… ну, почти да, – я заметил, что Дима немного растерялся. Предчувствую близкую победу, я вдохновенно продолжил наступление:
– Почти да? Любопытный ответ! Почти читал! Извини меня, но «свежесть бывает только одна – первая, она же и последняя. А если осетрина второй свежести, то это означает, что она тухлая»! То же и с книгой – ее можно читать, а можно и не читать, вот и все!
– Нет, я читал. Я всю ее прочитал, я только II, XVI, XV и XVI главы не читал. А остальные тридцать я читал!
– Двадцать восемь! А почему ты решил именно эти главы пробить? – к своему стыду я не вспомнил, что это за главы.
– Там про Пилата. Мне сказали, что они неинтересные.
– Дима, разреши тебе подарить эти аплодисменты – это настолько восхитительно - следовать таким гениальным советам! – Нина довольно громко захлопала и обратилась ко мне. – А ты что, наизусть помнишь, сколько там глав?
Я улыбнулся. Именно ради этого вопроса (разумеется, не ради исторической достоверности) я поправил Диму.
– Это можно очень легко запомнить. Помнишь ли ты, какой был номер дома, где Воланд поселился? Садовая, триста два-бис. А глав в романе тридцать две. А ноль, как известно, это пустое место. Вот и вся арифметика.
Тут я поймал себя на том, что уже второй раз в течение разговора повторяю «вот и все». Полагаю, что в этот раз я стану-таки свидетелем того, как клеятся эти противные словечки.
Глава VI. Самый лучший стих
Теперь нас было трое. Паша вопреки своему гневному обещанию все еще отсутствовал. В купе царила какая-то необычная, чрезвычайно приятная атмосфера. Все мы вот уже почти десять минут молчали. Нина легко улыбалась, изредка покачивая головой в такт колебаниям поезда. Дима то пристально смотрел на нее, то следил за ее взглядом, словно силился понять, чему она улыбается. Я откинулся назад, уперся взглядом в верхнюю полку и, вероятно, ввиду последнего обстоятельства, начинал порою часто-часто моргать. Скуки не было. Молчание наше было чем-то насыщено. Каждый о чем-то думал. И хотя, вне всякого сомнения, мысли у всех были разные, хотелось верить, что это не так.
Я посмотрел на Нину. О чем она может думать? Она, безусловно, думает о Москве. Думает о своей квартире, по которой сейчас одиноко слоняется кошка (кошка у нее есть обязательно, в этом не может быть сомнений), думает о своих одноклассниках и о бесполезном сочинении, которое она уже вторую неделю забывает написать. Думает об опустевшем дворике рядом с домом, который бессонными ночами она так любит рассматривать из окна своей комнаты.
– Вы чего на меня уставились?
Обворожительная тишина растворилась – на ее месте воцарилось неловкое молчанье. Мне было особенно обидно – я ведь никакого зла не помышлял, я глядел на нее из чистого любопытства. Хотя, любопытство тоже вроде как порок…
– Ну? Может, расскажете? Верите – очень интересно!
Дима оказался смелее меня:
– Ты так странно улыбалась. Как Мона Лиза. Действительно, эта улыбка очаровывает.
– Понятно. Дима врать не умеет. А ты что скажешь? – обратилась она ко мне.
– Мне стало интересно, о чем ты думаешь. Поверь, выяснив это, я повернулся бы к Диме, ведь интерес у меня общий, не связанный определенно с тобой.
– Увы, ты тоже не умеешь врать.
– Да, признаюсь – врать не умею. Поэтому всегда говорю правду.
– Хотелось бы верить. Если твой вопрос вызван неподдельным интересом, а не потребностью соврать первое, что придет в голову, то думала я о поэзии.
– Оооо, я лучше пойду отсюда. Удачи тебе, друг, сейчас она начнет тебя грузить своим необъятным творчеством, – Дима поднялся и, замерев на пороге, помахал нам обеими руками.
– Стихи пишешь? – не питая к затронутой мною теме особого интереса, спросил я.
– Бывает, – скромно ответила Нина.
– Если честно, я не очень уважаю людей, которые распространяются о своих способностях и пытаются каждому встречному их продемонстрировать, – возразил я и тут же поймал себя на мысли, что меня при желании тоже можно отнести в эту кучу людей.
– А ты? – ее лицо вновь заиграло непременной, уже успевшей мне надоесть улыбкой. Любопытен тот факт, что не так давно я писал, будто она была воплощением серьезности строгости и спокойствия. Как же обманчиво бывает подчас первое впечатление!
– Согласись, после того, как я сказал про показушников, я вряд ли отвечу на твой вопрос.
– Хозяин – барин. Я ни к чему тебя не принуждаю. У каждого свои убеждения. Я вот, к примеру, считаю, что утаивать свое творчество от людей глупо. Для них ты собственно и пишешь, разве не так? Вообще, мне это представляется разновидностью комплекса неполноценности. Люди, которые таят свои стихи от людей, скорее всего, просто боятся услышать критику. Нет, навязывать свое творчество, безусловно, неприлично, но если слушатели ничего против этого не имеют, то я не вижу в этом ничего зазорного.
Опять вернулась тишина, только теперь она была какая-то напряженная, теперь в ней чувствовалась близкая развязка. Я почему-то подумал, что на заднем плане не хватает динамичной музыки, как это обычно бывает в американских боевиках. Первым заговорил я:
– Теперь ты ждешь, чтобы я искренне попросил тебя прочесть свои стихи?
– Получается, что так.
– Знаешь, Нина, меня бесит твоя простота, меня бесит твоя искренность. Меня бесит, что, когда я угадал твои мысли, ты признала мою правоту, а не стала маскироваться всякими «Да кому ты нужен! Я о своем задумалась!». Меня бесит, что, когда тебя оскорбляешь, ты тихо и рассудительно начинаешь втолковывать, что я не прав. Меня бесит, что ты другая, что ты все делаешь не так, как все, – все это я хотел сказать уже довольно давно, я лишь ждал подходящего случая.
– Я воспитана по-другому. Мой папа в свое время…
– Нина, прочти, пожалуйста, какое-нибудь твое стихотворение. Пожалуйста! Я очень-очень хочу восхититься твоим талантом!
– Стихи, – с внезапно вспыхнувшей яростью начала она, – пишутся не для того, чтобы их слушали вереницы циничных людей! Стихи пишутся для того, чтобы гореть на костре, своим разъедающим дымом ублажая Бога!
Я опустился на кушетке, сел, уткнувшись лицом в ладони, и поблагодарил судьбу за встречу с таким человеком. Потом я встал, подошел к Нине и тихо и медленно произнес:
– Это лучшее стихотворение, которое я когда-либо слышал.
А потом я ушел, оставив ее наедине с томительной тишиной.
Глава VII. Жизнь просто и жизнь со смыслом
Я вернулся к себе. Маша читала. Я улыбнулся, достал из сумки воду и сделал пару глотков.
– Дай попить. Пожалуйста, – это была Машина реплика.
– Бери, конечно, – я протянул ей «Архыз», несмотря на то, что я не люблю пить после других. Хоть мне чрезвычайно не нравится слово «брезгливость», я, безусловно, обладаю этим качеством. Вот и сейчас, отдавая ей бутылку, я был абсолютно уверен, что позже я выброшу ее в какую-нибудь помойку, даже если она будет практически полной.
– Большое спасибо! – улыбнулась Маша и спрятала опустевшую бутылку себе. – Я сама выкину.
«Восхитительно! – подумал я. – Даже выбрасывать не пришлось».
– Ты все читаешь? – задал я совершенно идиотский вопрос – она сидела напротив меня с книгой и беспрестанно переворачивала страницы.
– Нет! – она вдруг резко захлопнула книгу, грустно посмотрела на меня и застыла в такой позе.
Я не мог понять, зачем она на меня так уставилась, как вдруг меня кольнула одна очень важная мысль.
– Слушай, Маш, ты уж извини меня, я как-то чересчур разнервничался. Не обижайся, ладно?
– Обижаться? На что? Все люди такие, – авторитетно заявила она.
– Ты так говоришь, будто себя отделяешь от этих людей, – мне показалось, что благодаря своей начитанности или, может, какому другому своему положительному качеству, она уже начинает заболевать высокомерием. Дурацкая болезнь. Страшная и коварная. Сам я с презрением отношусь к тем, кто пытается ставить себя выше других, но не редко ловлю и себя на этом занятии. От здорового чувства собственного достоинства до высокомерия один шаг. Просто нужно не путать самоуважение с унижением других. Правда, на своем опыте знаю, что запутаться можно чрезвычайно легко.
– Вот уже десять лет, как я не теряла над собой контроль. Ни разу за десять лет. Так что, поверь, мне это не грозит.
– В данном контексте слово «поверь» следует заменить словом «надеюсь». Меньше риска, – а вот к излишней самоуверенности я питаю отвращение. Этого Вы от меня вряд ли когда-нибудь услышите. Видите – при всей своей ненависти к подобному качеству, я все равно употребляю «вряд ли». Никто не знает, что будет в этом загадочном будущем.
– Ты полагаешь, если речь идет обо мне, я должна колебаться, увиливать и беспрестанно повторять: я думаю, я считаю, я надеюсь, мне бы хотелось так думать и прочий бред?
– Я не намерен продолжать обсуждение этой темы. У тебя есть книга, у меня есть умные мысли, давай останемся каждый при своем. А вообще, да, я так считаю. До настоящего момента я так поступал, надеюсь, что и в дальнейшем это останется моей манерой поведения, – особенно надавил я на слово «надеюсь».
– Да-да, я с самого начала подозревала, что ты скользкий тип, – Маша поднялась с кушетки, при чем выглядела она очень обиженной.
– Я не намерен вступать с тобой в дебаты, скажу только, что, по-моему, это предположение высосано из пальца. Если хочешь, чтобы я с тобой согласился, приведи какие-нибудь аргументы.
– Минуту назад ты не был намерен продолжать обсуждение этой темы. Противоречие-с! – она повернулась и пошла в конец поезда. В ее защиту могу сказать, что она и в этот момент не потеряла над собой контроль – просто немного повысила голос. Я задумался и, когда она скрылась в ванной комнате, пошел в тамбур.
В тамбуре было прохладно. В тамбуре было шумно. Но в целом в тамбуре было хорошо. За окном стемнело. Редкие огни рвали черное полотно ночи. Вой ветра и стук колес укачивали душу. В груди появилось и тут же начало расти какое-то необыкновенное чувство. Может, это и называется счастьем?
Дверь, ведущая в соседний вагон, отворилась, и на пороге появились Кристина, Даша и Маргарита.
– Привет! Что ты тут делаешь?
Мне не было разницы, кто это сказал. Едва они вошли, я понял, что в следующую минуту услышу именно эту фразу. Более того, я уже успел придумать ответ:
– Ищу смысл жизни. Вернее, уже нашел и наслаждался им, а вы меня от этого занятия оторвали.
– Нам расскажешь?
– Нет. До этого нужно дойти своим умом, надо потратить на это свое личное время. Не шататься непонятно где, а думать, копаться в себе, терзаться сомнениями и наслаждаться полетом души, верить и надеяться, что ты добьешься этого, приближаться к этой непостижимой тайне и на то же количество шагов удаляться от нее, бороться, в конце концов, и искать, найти, а потом обязательно перепрятать!
– Бороться и искать, найти и перепрятать, – задумчиво повторила Кристина, – Жжешь, однако!
– Да-да, такая наука-с. А там чего? – я кивнул на дверь чужого вагона.
– Тоже дети какие-то! – крикнула Даша и развеселилась собственной оригинальности.
Маргарита незаметно ткнула Кристину в бок, словно говорила, что пора уходить.
– Ну, мы пойдем, пожалуй. Нина нас, наверно, заждалась. Да и вообще, нехорошо как-то.
Меня удивило, что Кристина так послушна Марго. Вообще вторая встреча разрушила мое первоначальное представление о них. Когда они уже почти скрылись в дверном проеме, я ни с того ни с сего сказал:
– Не думаю, что Нина так уж рада будет вас видеть.
Марго вернулась в тамбур, настороженно на меня посмотрела и, не проронив ни слова, ушла.
Вновь я остался один…
Глава VIII. Публичное одиночество.
Но мое уединение длилось недолго. В тамбуре неожиданно появился Дима. Он выглядел как-то по-своему несчастно.
– Аааа, это ты… – в соответствии со своим видом протянул он.
– Нет, Дима, я тебе привиделся от одиночества, – совсем не в тему сострил я, – О чем грустим? Курицы мало досталось?
– Слушай! – он в восхищении посмотрел на меня. – Я понял, что меня в тебе раздражает!
– Вас прорвало, что ли всех на откровенность? Тебе-то что мешает рассказать об этом в другой раз? А то Нина с Машей мне уже успели подпортить настроение перед дорогой.
– С какой еще Машей? Стой, подожди, не отвечай, а то с мысли собьешь. У тебя на уме одна жрачка! Это так бесит, – Дима расхохотался и, давясь смехом, добавил, – Клево я отмочил, скажи?
– Тебе кто-нибудь говорил, что ты иногда на идиота смахиваешь? Сейчас, например.
Диму подхватила новая волна смеха – он, уже видимо не в силах твердо стоять на ногах, уперся в стену руками и головой. Вдруг поезд тряхнуло, меня дернуло в сторону, а он темечком шарахнулся об стену. Смех мгновенно исчез. Дима опустился на пол, подтянул колени к животу и приложил ладони к ушибленному месту.
– Больно? – участливо поинтересовался я.
– Чушь. Пойду холодного приложу. Ты уж извини, что и поговорить-то не получилось.
– Иди. Жизнь, она длинная, разговоров будет много.
Он слабо улыбнулся и ушел.
Не прошло и пяти минут, как дверь нашего вагона опять отворилась. В тамбур вышли двое. Первой появилась какая-то девушка не самой приятной, на мой взгляд, наружности. Все в ее лице было как-то ассиметрично, во рту у нее почему-то не хватало пары зубов, а длинные волосы были спутаны, взъерошены и неаккуратно раскиданы на покатых плечах. Но как-то особо раздражали ее глаза, то спрятанные за частоколом переплетенных волос, то узко-узко сощуренные и с меркантильной оценочностью разглядывающие все, что их окружало. Она вошла, окинула меня подозрительным взглядом, и прислонилась к окну, давая войти тому, кто ее сопровождал. Следом появилась еще одна девушка, на вид более приятная, чем первая. У нее были русые волосы и безуминка в глазах. Я не знаю, что еще о ней сказать, потому как всякий раз, когда я пытался подробнее рассмотреть ее лицо, мне в глаза лезла эта безуминка и отвлекала все внимание на себя.
Первая потянула на себя дверь другого вагона. Вторая нахмурилась:
– Лично я дальше не пойду.
Первая уставилась на нее, покосилась на меня и злобно-моляще протянула:
– Нуууу…
– Нет, – убедительно произнесла вторая, – нет. Не хочешь здесь – иди одна. Или потерпи. Не мне ж все-таки это надо.
Первая глубоко вздохнула и с явной неприязнью обратилась ко мне:
– Ты кто?
– Меня зовут Женей, если имелось ввиду это, – терпеть не могу, если кто-то даже не пытается скрыть своей брезгливости по отношению к другому человеку. По этой причине я, в свою очередь, не пытался скрыть своего нежелания продолжать начатый разговор. Но ей, казалось, на это было наплевать.
– Идиот! – она взвизгнула. – Думаешь, я сдохну, если не узнаю, как тебя зовут?
Когда она сказала нормальную длинную фразу, стало ясно, что она еще немного гнусавит.
– Так как я не вижу для себя жизненной необходимости отвечать на этот вопрос, то я его проигнорирую, – парировал я.
– Козел, – она снова вздохнула, – Пойдем отсюда, Наташ, я с этим лохом не хочу одним воздухом дышать!
Наташа действительно было приятней и цивилизованней.
– Я, если помнишь, всегда говорила, что ты дура. Теперь же я буду говорить, что ты охамевшая дура.
– Ты сама дура! Это ж имбецил!
– Я попрошу не выражаться, – подал голос я.
– Извините уж ее, пожалуйста. Не думайте, что она только вас так не зауважала, она всегда и со всеми такая, – оправдывалась Наташа, – Наташа, кстати.
Я повторяться не стал. Я лишь попросил, чтобы ко мне не обращались на «Вы».
– Счастливо оставаться! Отдохните, полялякайте, а вернее светски пообщайтесь, – язвительно загнусавила первая, – Какой трогательный момент! Дура и имбецил нашли друг друга!
Она открыла дверь и почти вышла, но ее схватила за руку Наташа.
– Постой! – затем она обратилась ко мне. – Ты не сопровождающий, не дружинник, так? Ты просто, типа туриста, да?
– Ну да, – кивнул я.
– Валяй! – милостиво обратилась она к первой.
Та поколебалась недолго, потом, изобразив на лице презрение и брезгливость, полезла в задний карман джинсов. Оттуда она достала тонкую пачку сигарет, извлекла из нее понятно что и пару раз щелкнула зажигалкой. Убрав пачку на место, она зажала сигарету зубами и начала ловить удовольствие.
Я вдруг вспомнил, как режиссер театра-студии, в котором я имею честь играть, отучила одну девочку курить. Как-то раз она заметила ее за этим занятием и перед репетицией, когда вся труппа собралась, вывела на сцену. Затем спросила ее, почему она курит. Она начала чего-то лопотать и извиняться. Тогда режиссер спросила, знает ли она, кто и с какой целью придумал сигареты. Она стала говорить что-то про индейцев, но потом, не выдержав на себе три десятка укоризненных взглядов, потупилась и замолчала. Тогда, выдержав паузу, режиссер стала рассказывать о том, что сигары были придуманы изобретательными американцами. Толстые невзрачные дядечки, ворочавшие большими деньгами, но не имевшие безоговорочной власти (каковую имели, к примеру, мужественные и смелые ковбои) над красивыми женщинами, специально решили скручивать табак в толстые трубочки, которые отдаленно напоминали некий мужской орган. Так они получили возможность возбуждать тех самых красивых женщин, не выходя за рамки приличий.
Девочка была пунцовой от стыда и забилась в комочек так, что на нее было жалко смотреть. Режиссер продолжала. Потом вкусы изменились, мужчинам перестали нравиться скромные, пусть и красивые, женщины, теперь им хотелось, чтобы женщины были вызывающими и страстными. Эта перемена не скрылась от женщин, любовь которых эти мужчины покупали за деньги – от проституток. Когда они брали в руки сигару, то имелось ввиду, что они хотят любви. Таким образом, некоторое время женское курение было прерогативой проституток. Сигарета появилась также благодаря ним – женщины хотели, чтобы все было стройным и тонким. А затем курить стало просто модно.
Девочка плакала. Режиссер разрешила ей выйти. За сценой она вытерла слезы и выкинула начатую пачку в ведро. После этого никто ни разу не видел ее с сигаретой.
С этой такая фишка не пройдет. Вряд ли она станет краснеть и плакать, скорее нахамит и уйдет из театра. Она докурила, потушила окурок об стекло, запихнула его в щель между дверью и плинтусом и, демонстративно хлопнув дверью, ушла. Наташа обернулась в дверях и, виновато улыбнувшись, произнесла:
– Еще увидимся!
Вдруг первая появилась снова.
– Ничего не видел, ясно?
– Катись!
Она задохнулась от злости, но ничего не сказала. Постояла еще чуть-чуть и повторила для верности:
– Ничего не видел, ничего не знаешь.
Вдруг равномерный стук колес был прерван зычным криком:
– Фууууу! Накурили-то, навоняли!
Голос показался мне знакомым. Через пару минут в тамбуре появился Дима.
– Местов нет! – загнусавила первая.
– Вообще-то, следует говорить «мест», – поправил было Дима.
– Идиот! – завопила она. – Без тебя знаю! Вали давай отсюда! А лучше меня пропусти!
Дима не только нашел себе место, но еще и умудрился закрыть за собой дверь.
– Ну вот, а вы говорили мест нет! В тесноте, но, как говориться, не в обиде!
– Ты откуда вылез? Имбецил, с тебя ж вода льется!
Дима и вправду не был сухим (последствие недавнего ушиба) и, судя по всему, накапал первой за шиворот. Хотя его это абсолютно не огорчало – совсем наоборот, он как-то развеселился и еще пуще замотал головой, чтобы замочить еще и меня.
– Что, неприятно? А мне хорошо – искупался. Красота!
– Да ты идиот! Звать-то тебя как?
– Идиот Виссарионович Стулин! – с Димой что-то было не так – никогда не замечал у него склонности к тупым шуткам.
Но первой шутка понравилась – она как-то завелась и впала в какой-то азарт.
– Ха-ха-ха, как смешно! Аж сдохнуть можно! Колись, крыса, как зовут!
– Да мне кажется, что это тебе совершенно не нужно. Ты спокойно называешь меня идиотом и крысой. Не понимаю, зачем тебе нужно мое настоящее имя? И вообще, зачем я должен говорить свое имя непонятно кому? Ты, кстати, кто мне – жена, сестра, может быть? Если ты не знаешь, то говорить с незнакомцами опасно для жизни. Пожалуй, я пойду отсюда, мало ли что!
– Ну, стой! Меня Саша зовут! Са-ша! Понятно? А тебя как?
– Меня? Записывай, – Дима добыл непонятно откуда кусок бумаги и ручку, – Что, не хочешь писать? Или не умеешь? Тогда я запишу! Слушай: Ди-ми-Т-ри-Й! – то ли по слогам, то ли по буквам произнес он и особо надавил на «Т» и на «Й». Потом отдал бумажку с соответствующей записью Саше, при чем я успел разглядеть, что на ней еще были написаны какие-то цифры.
«Уж не телефон ли?» – ужаснулся я, но думать об этом не стал, так как это представилось мне совершеннейшим абсурдом.
– Заходи к нам, – вдруг сказала Саша, обращаясь к Диме, – Сорок первое купе.
«Если согласится, то он и впрямь написал ей свой телефон» – едва я успел подумать, как Дима отозвался:
– Обязательно зайду – ночь длинная предстоит.
Я коротко заметил, что я здесь лишний, и вернулся в свой вагон. По пути в свое купе, я увидел Наташу – она сидела за боковым столиком и пила чай с еще какой-то девчонкой.
– Привет, – сказала она, – А барби где?
– Кто?
– Ну, эта Сашка. Мы ее так зовем. А что, не похожа разве?
– Она!? На барби!? Вообще не похожа.
– Нет, лицом, может, и не похожа, но характер один в один.
– Ты что, с барбями общалась?
– Общаться я, конечно, не общалась, но знаю, что они те еще стервы. А нашу-то тоже голыми руками не возьмешь.
– Ну, тут, честно говоря, можно поспорить… – загадочно протянул я.
– Это значит, что ты ее плохо знаешь, – так же загадочно сказала Наташа.
– Мы еще потолкуем сегодня. Не думай, что ты одна так любишь горячий чай, – произнес я, действительно плененный чайным ароматом.
полагаю, продолжение не последует... хотя, кто знает?..