МЕЧ

Хохлов Олег





МЕЧ






РЕАЛЬНОЕ ФЕНТЕЗИ















Житие мое.
 
Жизнь была – нежизнью. Я медленно деградировал. Кем я был? Был ли я тем, кого называли Кузнецом, неудавшимся бунтующим дитем? Толкиенутым? Убогость этих определений... Я нисколько ни этот, и не тот, что похожи на таких… Вырваться из ваших клейм!.. Вот ведь вопрос: «В чём счастье брат?!» Толкиен, то есть его произведения и всякие там продолжения, могли быть только поводом к сотворчеству мысли, к лежанию души. А дальше...
  – Ну, к чему у тебя лежит душа? – ужасалась моя бедная мама.
Сынка пропихнули в серьезный институт – он его бросил, хотя и мог. Сынок поселился на даче. Сынку уже минуло двадцать, он набирает из колечек кольчуги, просиживает в интернете все денежки. Не наркоман и не пьяница, даже не лодырь иногда. Оружие покрыто чернью и гравировкой. Кузня стояла тут же, и тридцать выкованных мечей. Весь инструмент и доспехи, и шлем, и запасы самой разной стали.
Приезжали придурки, платили за меч – две недели сиденья в нэте. Приезжали друзья, и мечи им дарились. А потом рубка на пустырях и задетое слегка плечо, когда угол топора пробил-таки кольчужку и затронул суставную сумку, связочки-сухожилия. Но рубиться на равных – славно. Славно, что может не выдержать доспех, и меч заточен и закален.
Даже господа сатанисты образовали отряд темных рыцарей и выходили преподать нам урок. У них снарядиться – вечный напряг. И я готов был им жертвовать доспехи, чтобы больше было врагов, чтобы все по-настоящему. И глубокая ямка от шрама на плече, где кожа почти приросла к кости – это было по-настоящему.
Мы участвовали в каких–то городских показухах, как исторический военный клуб. А когда и в языческих Купалах, и любились среди трав с голенькими девочками в венках, и волосы подпалены костром, а горяченькие тела еще пахнут рекой.
А все-таки из тридцати мечей мне удался только один. Небольшой, короткий, сталь была особая, по-моему, какая-то часть авиамотора времен далеких.
Менты, гады... А собственно, почему гады? Все люди, всегда чувствуют настоящее оружие, оружие, каким можно рубить железо, как будто оно раскаленное и мягкое... Вот его-то и хотели отобрать, и ведь ни к кому из наших не прискреблись, мы все там при оружии были, на том Дне Города. Меч этот не брал я рубиться, даже с господами сатанистами – доспехи он рубил и плоти жаждал. Черт ли портвейн меня дернул продемонстрировать его возможности на решетках разломанной карусели. Делать было нечего, в том городском саду, вот и впал на миг в берсекерство. А спустя минут десять, в тесную нашу компанию, вклинились эти дяди, меня вежливо так в сторонку отозвали, и проехать предложили "для консультаций". И ходил я потом, ныл по знакомым депутатам и ментовским начальникам – вернули.
А уж как вернули, и разрешение оформил, так и стал по дачному нашему поселку, не снимая, ходить, чтоб крутили у виска вслед все местные. Надену с утра и чувствую: все мое – со мной; как будто часть тела потерял, а доктор назад пришил.
Одна польза от меня все же была: вряд ли воры припрутся, если зимой и летом существует такой странный детинушка – двадцатилетний болван при мече на боку с косичками как у негра и за компом ночами не спящий. Мама даже пробовала возникнуть, чтобы мне приплачивали, – те дачники, кто живут только летом.
Думаете, что сам дураком себя не ощущал – ощущал, конечно, но и уважал себя только за то, что вот, смею носить в себе эту дурость, и греет она меня лучше всякой водки. Мама все надеялась, что я еще буду влюблен, настолько, что «ОНА» меня сумеет изменить. От каждой новой нимфы, что, в саже перепачканная, в кузне уголёк подкладывала, в восторге была, и разговор серьезный имела, как меня с играми развести и на жизнь направить. Напрасненько мама надеялась – был я уже некогда влюблен. Вышла она замуж, за правильного, за бизнесмена. Долго мне пыталась объяснить – почему так, любя меня, смогла и другого полюбить. Конечно, женщины созданы не для кузнечных подмастерьев, ну а я – хороший, и с тем должен остаться.
А девчонки приходили сами. Дача, комп, один – без подруги. Приезжала обычно с друзьями потом одна. Что-нибудь забывала, или нужно ей было что в нэте, и мечтала заодно научится делать мечи. Потом поживет месяцок, посмотрит, что я все в игры играю и жизнь для меня понятие несущственное, или просто ей надоест, а новые друзья один другого интересней являются и западают, и увозят с собой, мучаясь недружеским ко мне поступком.
Девчонки все прехорошие, и друзья нормальные. Время вот только шло и даже лень ковать стало. Учил других, как это делается, вместо сурового: "деньги – продукт – отвали", на нэт не наскребалось.
Мать приедет, соберет грязное, баночек навезет, сосисок всяких, с девушкой поговорит о влиянии, если таковая присутствует, отца пришлет, чтоб мозги вправил. Отец – нормальный, приедет, за компом поторчит, новости выслушает, одобрит, что не пью, не колюсь, и бабу каждый сезон новую имею. "Шоб я так жил!.." – как говорят в Одессе. Сам-то он как с референточкой своей связался, так и загребла его накрепко. Ни в жизни, ни в делах счастья не имеет, и потерять оставшееся боится. Зато думает что я – счастлив.
Счастлив... Мама считает, что я психически болен. Я сам ощущал, что погружаюсь, как старый, никуда не плывущий корабль. Ковать вот почти перестал. В жизни ничего не цепляет. Это в двадцать-то с малым лет... Игры за компом, печку топишь, в пламя уставясь – шиза... Последняя зима в такой шизе. Люди-то зимой почти не приезжают, в институтах учатся во всяких. В кузне не поработаешь, она – летняя. Четыре кольчуги халтурные свил. Летом тусоваться начнут: кто голым скакать по туманной ночи – кого в другие пампасы занесет. Скучны стали повторяемости – уж не исчезнуть ли как-нибудь из жизни вообще? Но новый день баюкал ленью: яичница с салом, чай с сухарем. Нанести рисунок смолой, протравить кислотой клинок, подплавить смолу, повторить процесс – это чтобы не было боковой подтравы под рисунок. Гравер из меня никудышный, а технолог – хоть куда. Чего стоит мой молоток-перечница...


ЭЛЬСОР И ЛИНА.

Была уже поздняя зима или ранняя весна. Но теплота после морозов такая, что опять все заговорили, что с землей что-то натворили – раньше-то таких зим, с теплыми сырыми ночами, и не грезилось. Лежал тяжкий снег и барабанил дождь. На раскисшей улице возникли снопы фар. Метнулись тени переплетов по стенам, и я понял, что вроде как – ко мне. Меч на бок, в кургузые обрезанные резинки влез и зашлепал к воротам. Точно – не успели скрипнуть-бибикнуть, смотрю: стоит чудище заморское. "Линкольн", что ли, или как там его – американский катафалк восьмидесятых, что наш членовоз правительский, стоит среди хляби – вылезти стесняются. Ну, я часть штакетника в сторону отвожу, со столбов снимая, эта громила заползает, и из нее Лина выходит в косичках мелких, как и я. Полтора года не виделись! И оба обречены эти косички негритянские таскать, потому как альтернатива обрить только под ноль всю хайру. Это она мне когда–то удружила облик коренного гарлемца.
На шее повисла, духами обвоняла:
– Тим! Ты жив! И ты есть пока! – как будто я куда провалиться обещал. А из нутра этого монстра коренастый дядечка рисуется лет сорока, но моложавый, темноволосый, с цепким таким взглядом и легкой улыбочкой.
– Знакомьтесь, это Эльсор, это Тим – Тимофей!
 "Иностранца приперла..." – возникла сразу антипатия: "Ежели там с Колькой или даже Славкой – то супротив товарищей не стану возражать... Но ежели с Эльсором этим, инославным, я ж те ноги обломаю Бога, душу, мать!.." – перефразировались в уме строчки поэта. Ну, а наружно или, там, натужно, я изобразил радушие.
Лина – это одна из глав моей беспутной жизни. Говорила же мне мамочка, подружившись с очередной моей девочкой, что я ни за одну женщину ответственности взять не могу. А за Лину и не надо. Хорошая девочка сама пришла и упорхнула без болей и обманов. Приятная глава – я бы с ней дольше многих пожил. Все в ней примиряет, даже длинность лица и утиный носик уравновешены обалденным шелком кожи и лона, податливостью. И то, как она от меня уходила, подробно изложив свои чувства к заехавшему из Питера Гришану. Обаятельный Гришан с гитарой, это, конечно, не молчаливый я с кувалдой, и поэтому она так честно открылась, и попросилась про сладкое, что я – разрешил.
А потом и Гришан нагрянул ее у меня выпрашивать.
Она нас потом всех троих в чувствах исповедала, и правдиво было, хорошо. И все так мило было, я великодушно разрешил, она обещала приезжать, как только Питер поднадоест. Мы даже расплакались все, втроем упившись дешевым портвейном. Гришан, бия себя в грудь, уверял, что баб поимел – легион, а вот бегал, может, за тремя, от силы, и за Линой вот прибежал, и очень неудобно ему передо мной, он счастлив и грустен. Я был пьян, великодушен и тоже грустен. Лина любила себя и весь мир, где есть Тимы и Гришаны. Мы даже не согрешили ничем на прощанье, нам было приятно плакать и обниматься и клясться в вечной дружбе, всепонимании и всепрощении.
Потом Лина как-то уехала в Чехию, уже без Гришана, потом в Лондон. Лондон, он, конечно интереснее Питера, мы через нэт общались изредка, я думал – не свидимся. Было в ней, что-то, что, даже не любя, можно всю жизнь лелеять, вспоминая. Скучности в ней напрягающей не было, только шелк ласки. Не зря Гришан запал, легион поимев.
И подумал я, ее увидев: "Ну, вот и у тебя, девочка, папик стал иностранный, как же вы все сползаете. Я тебе любое порхание по мужикам мог простить, но вот это устройство жизни – оно тошно". А может зря я на неё, сам себе ведь тошен тут стал, в своём сидении…
– Есть хотите? У меня щука есть. Сашка Трофимов за ножи щуками благодарит.
– Жарь! – сказала Лина, кухня была не ее стихией.
Они с Эльсором поднялись в бардак моей комнаты, с наваленными в углу дровами, кольчужной машинкой, с развешенными по стенам мечами и арбалетами. Я занялся щукой, подкинув в печку дров. А Эльсор взял в руки один из мечей и продемонстрировал очень даже красивые приемы. "Так вот зачем привезла его девчонка: показать меня, кузнеца, заморскому гостю. На балет он пялился, в цирке был, теперь время эксклюзива значится... Что ж – потерпим, я хозяин радушный и такому вниманию рад по зимам.
Вдруг Эльсор, перещупав мечи, на чистом русском языке мне говорит:
– А у вас на поясе тоже меч?
– Тоже меч, – говорю.
– А взглянуть не дадите?
– А взглянуть вот, не дам. – Не давал я его никому, с тех пор как от ментов выручил.
– А я бы на твоем месте дала посмотреть! – Внушительно вякнула Лиина.
 Хотелось нагрубить про то кто и что там даёт, но, вспомнив все хорошее – не стал.
Сели за щуку. Эльсор вытащил две бутылки роскошного белого вина, видать, не из дешевых сортов. И потекла беседа ни о чем, под закуску,. Эльсор шутил мягко, ненавязчиво, ничего не убивая и не возводя в ценность. Он мне понравился. Я чуть-чуть понял Лину. В принципе, выбор женщины, если она хороша – всегда хорош, это не то, что выбор мужчины. Эльсор великолепно разбирался и в клинках, и в арбалетах, и даже в ковке, никак не демонстрируя своего конька и не нагружая меня – профессора этих дел – пустой дрянью.
  В конце концов, поддавшись какому-то порыву, я вынул свой меч из ножен и, бросив, всадил в брус косяка двери, так что он вошел чуть не на четверть лезвия в глубину дерева.
– Ну ладно, взгляните этот!
Эльсор, мягко качнув вверх-вниз, вынул. Я уже знал почему-то, что вынет он бережно.
– Лин, а ты права – он настоящий. – И ко мне:
– Тим, знаете, это только второе чудо, которое я нахожу, пребывая здесь полгода.
– Случайно получился.
– Случайно, без устройства вашей души такое – не получишь. Вы копили это в себе, и оно вдохнулось в железку, в клинок. Картину написать проще, простите за банальность, поэму сложить проще.
– Что же я носил?
– Эгрегор. Слово конечно не подходящее.- он как-то обаятельно и простительно улыбнулся.
– Эгрегор, – продемонстрировал я познания студента-недоучки: – Это что-то о том, что вокруг какого-то учения, дела образуется некая надстройка, оболочка, – эгрегор коммунизма например.
– Оно самое. Только маг может по-настоящему оценить и склониться перед таким духом... Возьмите и – правильно! – никому не давайте трогать, пока не будете уверены, что человек не принесет вам зла.
Я вернул клинок в ножны и увидел сияющую Лину, с бокалом в поднятой руке:
– Эльсор, Тим может идти с нами?
– Может и большее, но захочет ли?
– В конце концов, у него же будет возможность возвратиться?
– Будет, если он будет знать все.
– Ну, и как?
– Не брать его – плохо, брать сейчас – тоже неясно, как все обернется... Вас что-нибудь связывает с реальностью?
– С какой?
– Ну, с реалиями жизни: любовь, незаконченные дела, долг?
– Нет.
– Вот видишь, а, знаешь ли, куда мы тебя затащим!?. – просияла Лина.
– Он знает. В эгрегор его меча. В подобное. Он там будет бессмертным и это тяжесть на душу. Он не срастется с тем миром и потеряет этот. Его же магом надо сознательным делать. Чудо меча ни о чем не говорит, это чудо спонтанное. Сознательный маг принимает на себя тяжесть знания. Но я склоняюсь, что его надо брать. – так шел разговор обо мне, и он мне отчасти нравился. Похоже было что меня развезло от вина. Меня повязывали или связывали с какой-то игрой, а я и не сопротивлялся. Как у понарошку играющего с дамой в пытки, есть желание до конца притворится, поблаженствовать в крайностях.
– У Вас есть родные?
– Мама, отец, хотя он живет отдельно.
– Ну вот, видишь, – это Лине, – это как решить?
– Но он же может через нэт поступить в колледж и уехать за границу, как я? Года через три организовать весточку, другую, ну как со мной решили. – Заговорила Лина.
– С тобой мы время имели.
– Ну, так подключи параллельно и его, пусть фотки шлют и открытки.
– Хорошо, попробую. – Эльсор уселся по-хозяйски за комп и долго соединялся по нэту. Наконец обернулся:
– Нам повезло. А раз так, примем это за знак!..
Лина обняла меня и, почти дрожа, шептала:
– Я нашла этот путь! И я вспомнила про тебя! Ты самый достойный из всех, кому бы я хотела открыть его! Я люблю Эльсора! И тебя люблю, потому что ты – мое прошлое, которое готовило меня к восприятию всего, что умещается в Эльсоре! Ты получишь своё сполна! Ты всегда жил так!.. – такие экзальтированные причитания навели меня на мысль о сектах, практикующих ритуальные самоубийства. Недоверчив я все-таки к бабам.
– И мы что, в рай попадем? – съязвил я и подумал: «Трезвею однако не сбегать ли ещё, теряем блаженство, мы теряем блаженство… И что же это, я такой, во всю эту муть, вдруг влюбленный?»–
--Ну, раем это назвать трудно, – сказал Эльсор развернувшись от компа,– это приемлемый мир для тех, кто в себе не имеет границ.
– Спасибо за разъяснение. – Чуть не добавил "исчерпывающее".
– Я говорил бы с вами подробнее, но это ни к чему, ясно, что твоё существование здесь кризисно.
– Мы что, полетим на другую планету? – попробовал я изобразить идиота в удивлении.
– Почти, скорее это ближе к путешествию во времени в будущее-прошлое. Вы возьмите с собой все инструменты, запас стали, оружие, килограмм сто мы сумеем протащить.
"А может меня дурят, как Дон Кихота и все это шоу заказано моей мамочкой, чтобы окончательно изгадить и изгладить из меня все то, сокровенное, что мешает мне встроиться в жизнь, покориться реальности?.." – мелькнула мысль. И все же, думая так, я поснимал со стен мечи, завернул в кольчугу. Пошли в кузницу, забрали множество стальных полос, прутков и проволок. И мы поперли все это в огромный багажник Эльсорова членовоза.
«Вот дурак-то напился, любви захотелось старой, а стран иных, новых - дохловато жил, тухловато дышал, сам прыщём себе был, сам себя бы чесал. Всё лежит моё упакованное, сочиняю я рэп панкованный.» - я даже пританцовывать стал от вселившейся дури… И ведь не курили…
 Свет фар на расхлябанной дороге в город, грязная морось от фур, лепящаяся на стекло… Доехали до маминой квартиры. Я разбудил её в два ночи и сказал, что выиграл случайно гранд на обучение в Австралии по нэту, и решил поехать, билеты взяты, и я действительно показал взятые из принтера после Эльсоровых манипуляций "билеты" и "визы". Мама помнила Лину, я сказал, что это Лина мне помогла, она давно за границей. А я так еду в первый раз. Посидели на дорожку, мама обрадовалась, но, увидев на мне меч, сказала:
– Тебя же в самолет не пустят!
– А я его в багаж сдам, – соврал я.
       Врать было противно, но мама всегда ела мой мир, обращая меня к реалиям, и сейчас, подсовывая ей эти выдуманные реалии, я ощущал себя уродом, закосившим для того, чтобы скрыться в неизвестность.
– Ну, раз, так скоро, пора вам, а то опоздаете... – заторопилась она сама в надежде на мою правильную будущность.
Тут я заметил что едем мы от Твери к Москве и занесло нас в похожий поселок престарелых бревенчатых дач. Лина со всей своей невинной наглостью устроилась на огромном заднем сиденье и спала, положив мне голову на колени. Мне же хотелось икать от выпитого и тупо рассматривать пейзаж максимально дебелизируясь от действительности. Остановились у большой запущенной, и чем-то даже зловещей дачи. "Какая все-таки авантюра меня ждет? Не отказаться ли? Может, отправят в какой–нибудь эмират, и буду я ковать мечи, сидя в золотой клетке у "просвещенного", "доброго" шейха. Что же я с ними вообще связался, в наше неясное время?.. Тоже мне мастера денженов…
Эльсор, тем временем, заехал под навес и поставил машину основательно. Кликнул меня на помощь. Открыли багажник, втащили на крыльцо сначала мой тюк, потом баул Эльсора. Дача была похожа на нежилую, но Эльсор покрутил старинного образца звонок и внутри забрякал колокольчик. "Как здесь все старо, однако..." Раздались шаги, загремели замки и на порог вылез светлый и статный, как монастырский старец, бородатый старик.
– Эльсор, продлится твоя судьба, успел-таки... – Он стал помогать нам, носить тюки и, обращаясь к Эльсору проникновенно грустным голосом, пользуясь паузами, пока мы перли тяжесть, запел-заговорил, словно давя на слезу. – А этих судьба шагнуть? Я не имею прав, но там может быть, что-то изменится?
– Все меняется, Аргейз, в этой надежде ты прав.
– Будьте же с памятью обо мне, названный Эльсором.
Все это походило на театр. Среди сталинской мебели и обстановки, вот занесло-то... Точно надсмеются. Не очень-то они похожи на знакомых ролевиков, скорее на талантливых актеров бюджетного шоу.
– Здесь, конечно, тоже есть место какой-то жизни и если бы я не был стражем входа...
– Показывай, Аргейз.
– Но, время еще не настало.
– Я хочу показать Тиму. Мы полюбуемся часа два.
– Я..., у меня там не прибрано.
– Девчонка?
– Да, но ей это не вредит.
– Ерунда какая, я сам тащу в бессмертные обычную девчонку. Так что давай, давай, Аргейз. А твоей лучше посидеть в другой комнате, а то сбежит, куда тебе нельзя.
Мы вошли в темное, большое помещение. Тускло горел накрытый красной шерстяной шалью торшер, низкий, широкий стол, подвинутый к тахте, был завален раздавленными виноградинами, фруктами, обломками пирожных и всякими остатками пира. Огромная тахта упиралась в стену. Аргейз, порывшись в складках многоцветных покрывал, мягким, задушевным голосом начал будить:
– Ларчик, Ларчик, вставай, вставай, надо перейти в другую, комнату.
Ларчик умело отмахнулся атласной подушечкой с кистями по углам, на каких обычно носят награды за умершими, и я впервые увидел маленькую изящную ручку. Взгляд мой упал и на руку Агрейза, оглаживающую кучу складок, под которыми вовсе не угадывалось никакого Ларчика – рука не была рукой старика. Это была нормальная рука. Ровность его волосков бороды, четкость ресниц делали его похожим на молодого Дедушку Мороза, однако симметричные морщинки на лице присутствовали, но были они какими–то неглубокими, правильными, манерными.
 Ларчик ворочался, мычал, натягивая на себя покрывала и зарываясь в недра тахты, в общем, проделывал все то, что обычно, если кто-то ласковый и нудный будит под утро. Взгляд мой упал на сабли и мечи, развешанные на ковре. Казацкими шашками и поддельными самурайскими катанами сейчас мало кого удивишь, но там висел и классический меч. Я чуть провел рукой, и ощущение настоящности, почти такое же, как от моего проникло в кожу.
– Можно? – спросил я Агрейза.
– Посмотри! Понадобится ли когда уж мне?.. Ларчик! Ну, пожалуйста, соня!..
Я выдвинул меч, и крученые нити булата сверкнули в свете торшера, тонкие узоры клинка, буквы рун, легкий и сильный. "Как он легок и силен!.." – изящная технология непослушная мне, технология за гранью моих представлений. "Однако!.." – как ознобом меня отделило от мира, от гордости за все то, что я создал.
Наконец растрепанный Ларчик, поняв, что от нее не отвяжутся – вскочил. И я увидел явную, бесстыжую малолеточку с претензией на даму, вдобавок злую. Тут только я немножко призадумался об интимности ситуации, что вроде мы в чужой спальне и это не этично, но Лина и Эльсор были спокойны и веселы. Не обращая внимания на осмотр ее тела двумя незнакомыми дядьками, Ларчик, взяв подушку и покрывало в охапку, зашлепала босыми ножками к выходу.
– Ну ладно, Аргейз, иди с ней, мы тут сами... – сказал Эльсор, и Аргейз побежал за Ларчиком.– Возьми, Тим свой угол ковра, на нем кольцо, а выше, на кромке крючок и поднимем, цепляй, – нормально....
Я ожидал увидеть волшебную дверку папы Карло, или еще что–то. Но там был другой маленький коврик, писанный, по–моему, масляными красками: замок, лебеди, лес поляна, луна, облака. Сюжетец – пыльный, нереальный и тупой.
– Ну, вот Тимофей, это тоже настоящее, что-то вроде твоего меча.
– Да уж!.. – Только и сказал я, имитируя Кису Воробьянинова.
– Не спеши судить. Давай свечи по бокам ставить.
– Ну, вглядись!.. – Произнес Эльсор, установив подсвечники прямо на интимность сбитых простынь тахты.
– Ничего не вижу! – Сказал я.
– Ну ладно, у тебя нет опыта, да и предмет мешает восприятию.
– Ну, чем же эта картинка знаменита?
– Ничем. Автор Василий Зарубин художником не был, в академическом понимании этого слова.
– Оно и видно...
– Автор был солдатом в войну, как и все. Оторвало ступню под Берлином. А до этого воевал в Венгрии, оказался в разоренной вилле под Будапештом, шесть дней спал под роялем, накрыв его брезентом. Топил камин книгами. Рояль иногда резонировал под гул канонады, и он перебил в нем все струны, чтоб выспаться. А в комнате висели две картины Тивадора Чонтвари Костка. Он впитал их, – шесть дней у него было...
– Мне эти фамилии ничего не говорят.
– Это один великий художник, хотя и не понятый. Присутствие тайны в нем явно как день. Дело именно в присутствии невыразимого. А Василий Зарубин, нарисовав, после войны, штук семьдесят таких ковриков, утонул пьяный на весенней рыбалке. В то время все рисовали такие коврики. Но впитанное им вылезало в той или иной работе, оно даже мешало его коммерции, он даже был внутренне против творчества. Он хотел, чтобы его коврики были похожи на коврики его более успешных коллег... Всмотрись. Все дело в застывании масляных красок, и привидения являются обычно лишь в тех замках, где есть галерея с портретами предков.
Я всмотрелся: банальная штучка, разве что косая линия облаков на небе и попытка создать какие–то пыльные развалины сбоку. Общее лунное сияние удалось и сорняки среди камней – похоже на пустырь. Замок интересен – не сказочный, даже на замок не похож, некоторые детали – не выдумаешь. Вот лебеди – дурацкие.
– А лебеди все равно дурацкие! – Сказал я.
– Правильно, а их там нет, все остальное настоящее.
– Как настоящее?
– Увиденное, продиктованное свыше, что ли, – хотя это не так, может быть наоборот – им продиктованное наверх для будущего использования. Умей он рисовать, все было бы еще лучше, но это ничего бы не прибавило.
– ???
–Тут мне придётся говорить длинно, как лектору, но я наверно смогу, а?.. Понимаешь в далеком будущем, там, где предполагается овладение энергией и информацией в галактическом, вселенском масштабе. Там возможно восстановление любого человека, воскрешение ремесел, вкусов, запахов... И вот там, где ничто не удивительно и всё возможно... Вы все–таки ограничены, ограничены невозможностью делать чудеса! Это я не в упрек, это я о том, что тебе мешает понять многие вещи. Любое ваше начинание – это, пока еще, подсчет денег, времени, пространства и многое убито внутри душ как нереальное изначально. – Глаза Эльсора были печальны, а голос легок и доверчив – он словно впервые попытался протянуть свою суть сквозь обреченность бесконечности. -- Но не думай, что нам - легче и что мы - лучше...
– Значит, все великие картины волшебны?
– Некоторые слишком, но с практической стороны волшебнее всего те, где художник выбежал за свою суть, за осознание, того, что делает.
– Значит это – такая?
– Да, в ней достаточно неискаженного, чтобы быть дверью.
Я посидел, еще вглядываясь в потемневшие краски, наверно что–то и было, ведь не зря же кажется, что в старину и деревья и ворон на деревьях рисовали по–другому, хоть с натуры, да по–другому. Я вдруг с некоторым ужасом ощутил, что мы действительно куда–то переместимся. "Неужели так плох мир, который я покидаю, и так хороши эти замки и лебеди?


О КОЛЬЦЕ ВРЕМЕН И МУЖСКИХ ШКАФАХ.

        Хотелось сказать – "Уфф!!!.." и разогнать наважденье, дать в морду всей этой бредятине, рабом которой я стал. А вместо этого, как лох на пороге обувшей его конторы, в надежде вернуть сбережения: робко заискиваю надежды у молодого факира в малиновом пиджаке:
– Мне все–таки хочется не верить вам Эльсор. Сам я – ничего сейчас не вижу.
– Прогресс… – невнятно пробормотал Эльсор придерживая зубами трубочку и засасывая в неё пламя двух сложенных спичек, и дальше напитав воздух роскошным ароматом табака, продолжил тоном снизошедшего проффесора:
-- Мне может странно говорить это слово человеку твоей эпохи... Но прогресс в конечности, даря бессмертие и всемогущество, родит желание вернуться на уровень Бога, зачать и выпестовать свой мир, не прибегая к технократическим прорывам как можно дольше. – он снова попыхтел сосредоточенно прикрывая трубку ладонью и опять занудел менторским тоном - Тогда и вспомянут опять Толкиена, и других смоделировавших миры. Не в них дело, будут после них и другие, не меньшие, писатели и создатели виртуалий, мифов. То есть это не совсем ожившие книжки, но это способ найти какую–то душу, место радостей и печалей, возможность быть возле этого и насыщать себя совершенством простого. Игрушка, когда играющего нельзя упрекнуть, как ваших "вождей", в жертвах – ради сказок. Вся эта никчёмная запойность гладящих твою душу книжек…То есть они, эти твои писатели, что пробудили в тебе тягу к несбыточному, они, опираясь на останки и души всех мифов – описали забавы будущих вечно–рожденных. Это все так же неизбежно, как из грязного корешка в земле, вдруг явится цветок. Корешок – это ваш мир, сильное растение-ствол – это мир вашего урбанистского, технократического, чистого будущего, которым вы так усиленно грезите. Но все равно, на вершине – все процветет цветком бестолковым, бесполезным и красивейшим...
- Здорово! А они-то все думают мужскими шкафами! Мы женщины, всегда думали - цветами! – вторглась молчащая Лиина.
-- Какими «мужскими шкафами»?
-- Скафандр бон ами, переводится, как мужской шкаф. И когда мне в детстве задавали странный вопрос, почему ты девочка не читаешь о «бороздящих просторы вселенной», почему ты любишь это своё сиропно-цветочное фентези? Я тогда им не могла ответить почему доспех круче скафандра, но я знала чувством! А все придурки в этом мире, до сих пор уверены, что гуманоиды в мужских шкафах «бороздящие», блин, просторы - вершина их тупой эволюции!
– Так, что же – все это есть!?.. Миры фэнтези или как еще назвать – они что есть!?.. – я таращился с Эльсора на Лиину потому что начал вдруг верить и боятся, что вдруг обманут. Эльсор улыбнулся и продолжил:
– Да, раньше ведь думали что и земля плоская, вот и теперь непонятно кольцо времен для отравленного технократией, он мыслит прямизной взлетных полос. Все равно неизбежно используют все накопления сказок для души. Компьютеры, самолеты – все минует и очень быстро. Ведь конечный прогресс в том и есть, чтобы волшебное плелось из шевеления пальцами, а не из тыкания ими в клавиатуру.
– Значит все же, что меня и Лину берут туда, где все это есть!?.
– Берут, но мотивов моих пока ты не знаешь... Но я не буду их долго скрывать. Я даже скажу тебе больше, чем ты захочешь знать. Но мы можем упустить время, по–моему – пора... – Эльсор вынул баночку и смазал живопись.
– Это своего рода воск, – Пояснил он. – Ведь бывают выпадения красочного слоя, нам их не видно, а полотно разрушается при попытках быть на той стороне. Тут он поднес руки к картине и долго то приближал, то удалял, стараясь учувствовать что–то невидимое. Лина сидела, рядом подогнув ноги, стояла тишина такая, что слышно, как свечи потрескивают. Я было впал в прежнюю иронию, к тому, что деется. Вот сейчас они заржут и скажут: "Ну что, здорово мы тебя прикололи?!" Вместо этого Эльсор сказал:
– Тим лезет первым с мечом, потом Лина, потом я пихаю свертки и Тим принимает их и вытаскивает на себя, потом я. Особая просьба к Тиму, какое бы живое существо не встретилось ему на той стороне, рубить не думая, человек ли, женщина ли, животное. Нормальных существ рядом с порталом быть не должно, а только создания. В общем, главное, чтобы я вылез, я все–таки рыба той воды, " и тяжек воздух нам Земли...".
Чтобы не выглядеть дураком, тыкаясь в стенку лбом, я лег на бок, состроил хитрющую гримасу, что мол – " ну, не обманете" и катнулся боком придержав меч у тела.

       МЕСТО ЛЕЬЕДЕЙ.

Ночь другого мира, состоящая из запахов и звуков, объяла меня. Такой запах был у южной земли в Крыму от огромных крымских слизняков, чьи следы блестели везде днем и особенно ночью под луной. Цикады и сверчки дополняли звонкость ночи, стояла луна и замок был другой, совсем разрушен. А мы явились из дольмена, два диких камня, а на них третий и проем, как по коврику мерян, внутри виден был торшер, накрытый тряпкой и тахта и фигуры, но как сквозь редкую ткань.
– Привет! – ткнулась в меня потрясенная не меньше моего Лина, пока я, стоя на четвереньках, рассматривал то землю под ногами, то луну. Тут я вспомнил про свертки. Эльсор уже пропихивал их, и я помог вытянуть.
– Ну, вот я и дома! – сказал Эльсор.– А ваше как ощущение?
– Как будто в декорации театра - е настоящее оказалось. – точно подметила Лина.
– Ночь пахнет и звучит не виртуально, а иным миром, и похоже здесь лето, а не сочащаяся слякотью долгая зима. Турагнтство - не обмануло…– сказал я.
– Прошло все хорошо. Я чувствую, что здесь никого не было.
– А могло быть?
– Я не знаю, что бы могло быть. С некоторых пор я вообще не знаю что ждать. – Туманно выразился Эльсор.
Я взглянул на комнату за дольменом – ее не было, виден был пейзаж на тему скал и деревьев.
– А обратно?..
– Это вы сможете, в свое время, если захотите, конечно.
– А кем я здесь буду – кузнецом?
– Бессмертным чародеем, конечно.
– А зачем мы все это тащим, у вас нет металла?
– Опять ты меня провоцируешь на длинную нудную лекцию, о юный пытливый ум… Этот мир созданный, как конструктор "Лего", как написанная программа с возможностью модификаций. Люди же, которые ничего не понимают в его устройстве, придумали слово – «магия», чтобы все объяснить. Мы принесли мертвое железо, которое не входит в структуру этого мира, оно почти не поддается заклятиям или модификациям, если так понятней. Какой–нибудь местный чародей, зная, что он заклят против железа, может подставить грудь под удар твоего меча, и просчитается, или же он решит испарить, раскалить твой меч.
– Значит ваш мир все–таки виртуальный, он имитация?
– Давай присядем на тюки и поговорим, вечер теплый. Мне, как я понял, всё равно придётся быть лектором. Нет, наш мир не имитация. Он реален. Ваша Земля тоже когда–то была единой, разбиралась на винтики. Даже сейчас читая какую–то газету, я наткнулся на статейку: "Память кристаллов, живое в мертвом". Я могу делать и на вашей Земле волшебные вещи, но это все равно как скульптору, привыкшему к мрамору, дать слиток вольфрама.
– А против кого нам надо дружить, кому наносить смертельные раны?
– Врагам.
– А ты то сам темный или светлый Эльсор?
– Наверное – светлый, но мне вообще положено быть по ту сторону добра и зла. – заулыбался Эльсор.
– Я ведь один из создателей. Мне девять тысяч лет и я никак не образумлюсь, не уйду в сторону от всего…
-- Но ты вроде как моложе выглядишь?
-- Не веришь моим словам, даже после чуда перемещения?
-- Я не верю всем кто старше тридцати. Морально так не сохраняются. Не уехать в маразм столько живя, кому другому парь!?
 -- Почему не в маразм, я давно в маразме. В общем, то, что я сейчас хочу, это насильно сохранять то, что неминуемо должно развалится. В этом смысле я и враг всего будущего.
-- И что же, твои враги, революционеры, что воюют за прогресс этого мира, а ты в иностранных мирах нанимаешь контру, вроде меня с Линкой? – Эльсор рассмеялся, а я споткнулся помогая относить тюки за камень. Но в самом деле - надо ж разобраться с самого начала, за кого тут меня держать собираются? – обиженно докомментировал я фразу.
-- Понимаешь, это опять вопрос, как о кухаркиных детях. Раньше у вас в гимназии допускали, дворян, и любых детей тянущихся к знанию, потом посмотрели и решили, что из кухаркиных детей, одни революционеры получаются. Так и у нас стоял вопрос магия нашего мира это привилегия только бессмертных, ответственных вечным пребыванием, или и смертные будут способны находить, и бессмертие и пути к знанию. Естественно мы не могли совсем отторгнуть смертных идущих к высшему в душе. Иначе бы их пришлось всех уничтожать, карая за возвышение. Да, и вручать им ключи сразу от всего тоже опрометчиво. Обучи человека вызывать молнию и первой обугленной жертвой падет его сосед или теща. Смертным интерес только в конкретной пользе, в приложении к мелочам их жизни. Истинный маг думает, как создать нечто безмерно интересное и живое в балансе, это как шахматы с продумыванием на тысячи ходов. Недаром, многим великим шахматистам начинает грезиться магия, они боятся потеряться в чем–то страшном... Истинного мага интересуют все взаимозависимости и последовательности, это как хакер – ему мало знать, что программа работает, ему надо знать, что она затрагивает при работе, какие ресурсы подчиняет. Мы, сам понимаешь, не могли бросать таких, мы их учили, это была возможность находить бессмертных в смертных. Это возможность обновления нашей касты, возможность вырваться за круги. Учитель знает, что ничто не пропадет, пока есть хоть один талантливый ученик.
-- Так значит вы наплодили экспериментаторов и они решили, этот, ваш мир обустроить по своему? – мне нравилось подкалывать Эльсора, этот дядька нисколько не обижался, а даже улыбался и веселел и улыбка у него была страшно обаятельная.
-- Наш мир начинали создавать трое, меня там не было, я немножко моложе. Была среди них Софинити – Заревая Радость. Ум ее был самый изощренный. Она и сейчас никуда не ушла и отражается в женщинах и зорях. Она смогла стать воистину бессмертной и приходит ко многим, как женственное. Это ее секрет, она живет вместе с этим миром. Это сложно для объяснения... Чтобы обеспечить себе и нам, будущим возможности преодолений, она хотела создать от плоти этого мира существо, которое бы превозмогло все наши тупики, которое бы подняло дух этого мира. Но существо, еще не оформившись, стало гордым и самодостаточным. Существу меньше всего захотелось согласовываться с законами конечных кругов. Его задачей было разрывать круги. Софинити не дала плоти этому существу, но вручила бессмертие. Но существо не может явиться, оно спрятано от форм и воплощений. Но оно воплощается в желающих жить по своим законам. Это и есть зло. Идет вечный спор между данностью и безграничностью. А люди заложники этого спора...
– Я, кажется, понял – это если бы в операционке какого–то компьютера была спрятана еще более могучая, но не доделанная операционка.
– Ты хорошо мыслишь своими аналогиями. Это тебе пригодится в познании магии... Ну, теперь ты понимаешь, что наши доморощенные маги докопались до скрытого, до протоструктур в которых и я не силен, потому что я, мы – боялись вреда. Получив полную свободу в неподконтрольных уровнях силы, некоторые стали исполнять желания людей за плату подчинения. То есть – возжелали власти. Да, они начали делать то, что мы в силу мудрости запрещали себе и каждому обладающему знанием, но это не главное. Все было бы хорошо. И наши рассчитали и выйдет так, что они сами, столкнув два пути, обрушат всю систему магии. Мир станет мертвым к магии и обычным и дальше пойдет тот же путь «прогресса», к пороху, атомной бомбе, компьютерным мирам и снова к сказке. Все бессмертные уставшие от обновлений себя решили, что пора уходить. Что этот мир сам накажет себя и разочтется с собой. Наш бой за созданное нами – это только жертвы. Я решил собрать всех, кто так не думает, и продлить агонию сказки или навсегда законсервировать ее. Решай сам – темен я или светел. Лет пятьсот у тебя еще будет, чтоб разобраться...
 Однако... Ну и делишки у вас тут...
– А ты думал на пир позвали?..
-- Вообще–то – все, как положено, позвали в путешествие, а там и с драконами биться или с гномами пиво пить, как выйдет. – разухабисто заявило о себе, моё ролевое геройство.
– Надо переодеться. – Сказал Эльсор, копаясь в своем тюке и выкладывая откуда–то кучу разной одежды причем, мне показалось, что тюк его нисколько не уменьшился.
 – Эльфом быть нынче не модно. Это раньше ходили по лесам молчаливые светлые личности, растворенные в природе, и ни о чем его не спроси и ничего у него не проси, а если сам, что даст – бери и чти. Отношение, конечно, не изменилось, но с тех пор как большинство "за море" ушли – как предали. Но все равно откровенно за жизнь с вами трепаться не станут, да и лики, да простят меня присутствующие дамы, у вас несовершенные для Светлых. Чародеем рядится мне к лицу, но уж больно все чародеи ревнивы, и не по хорошему друг о друге радеют эти чародеи. Уж давно все знают, что за любую информацию о своем коллеге любой другой чародей, на всякий случай готов заплатить. Наряжусь я свободным рыцарем. Свободных рыцарей уж почти не осталось. Но штук шестьсот их есть, а тех, кто с поместьями двух сотен не наберется, и все на севере и многие под них рядятся, однако это самый безопасный путь. Тем более что я давно пребываю в этом мире под маской рыцаря и даже любитель генеалогических расследований до такого доки, как я, не докопается. А может даже и по шее получить, если спорить станет, у меня ведь и поместье есть. Вы будете свитой. – Тут только я понял, когда собрался ответить на это певучее бормотание, что бормотание давно идет на ином языке, и я не только все понимаю, но и могу в ответ построить фразу очень даже с подковыркою.
– А у вас здесь и драконы есть?
– Есть... Или были...– Неохотно сказал Эльсор, прикладывая одежду на Лину.
– А смысл?
– Большой страшный ящер для охраны чего–либо. Но нет такого большого и страшного, которого люди не смогли бы совместно забить, и даже дыханье подожжёнными газами из желудка не в помощь. Некоторых создали столько лет назад, что уже нет того, что они стерегли, тогда они находят сокровенное сами и оседают возле него. Но вряд ли в нашем огромном мире осталось больше десятка драконов. Но кроме драконов есть много созданных тварей. Я могу создать сам любую тварь, лишь бы ее момент появления был чем–то оправдан и она не нарушила баланс мира.
– А гномы тоже есть?
– А как же без гномов.
– А смысл? Чтоб было похоже на Толкиена? На все сказки?
– Обижаешь ты меня своими сказками. Гномы в книжках как раз никак не оправданы. А вот в реальности. Понимаешь Тим, у нас здесь не должно быть прогресса или регресса. В древнем Риме были жатки, но пал Рим и жатки изобрели заново, через полторы тысячи лет. Мир за это время успел открыть и порох, и электричество. У нас тут нет магнитов, а из химических банок много тока не вытянешь. А вот сторожить окислители вроде селитры, чтобы люди не касались гор, думая, что гномы и так, все лучше сделают и чтобы от войн и бедствий не зависел спад мастерства. Ну, чтобы этот мир был в меру комфортен при его технологической скудности. Вот это и должны гномы. А вот про хоббитов, предваряю, я ничего не слышал, сдается мне это милая выдумка великого описателя, хотя есть люди не больше полутора метров, женщины у них симпатичные, ладненькие такие крошки и без шерсти на ногах, уж поверь.
– А магия как?
– Все ты познаешь – одевайся, воздействие на сущность всех вещей и одушевление материальных сущностей. А когда познаешь, тебе добавится скорби или скуки. Ну что доволен ли ты – кузнец своего счастья началом приключения?
– У меня скорее двойственное чувство. Я еще не освоился, но уже так много усвоил...
– Какое–то разочарование?..
– Да наверно. Когда я открывал эти книжки, мне очень хотелось, чтобы все это, на самом деле где–то было, обязательно было! До боли хотелось!.. А сейчас, узнав, что построение сказок это неизбежный финал бессмертных людей будущего мне как–то нелегко. Я не знаю – пригожусь ли я в этом мире. Тоска моя по несбыточности всего, что я знал – была светла и по своему благородна. Я потерял свою реальность нереального и замещаю тоску приобретением. Но боюсь – моя потеря окончательна.
– Хорошие слова благородного мужа! Нам надо, однако, идти в таверну, прикоснуться к этому миру, хорошенько поесть, поспать. У вас, в мире вашем, просто ужасно. Сколько бы звезд отель не имел, а лучше королевской дорожной таверны ему и во снах не быть.
Небо сияло звездами чистыми – чистыми, легкие облачка в высоте, только подчеркивали глубину и луна самая обычная , как у нас. Мы двинулись оставив тюки за камнем.
На Эльсоре была рубаха, длинная как халат, на пояс он нацепил один из моих мечей. Полотно рукавов кое–где перехватывали обрывки тяжелой золотой цепи с плоскими звеньями, несколько рядов такой же цепи были одеты на шею, а ухе красовалась массивная серьга.
– А то уважения не будет. – Пояснил он. – Улыбнувшись моему вопросительному взгляду.
        Я тоже был в рубахе из мягчайшего сукна или фетра золотисто коричневой отделанной по всем краешкам кожей, я почему–то вспомнил сапожки – бурки в которых ходил артист Моргунов в приключениях Шурика. На мне был простой пояс с куском той же золотой цепи. Через плечо Эльсор мне велел надеть внушительную суму, на дне которой лежала книга или переплетенная тетрадь. И Лина была одета в похожую рубаху, а на голове у нее красовалось подобие папахи из сукна. Рукава плотной рубахи Лины были длинны и с разрезами как на старой русской одежде из этих разрезов выпростаны руки в сборчатой, тонкой ткани.
Больше всего мне понравилась наша обувь, похожие на мокасины мягчайшие полусапожки. Сквозь не очень толстую подметку слегка чувствовались камни, но в них хотелось бегать и кувыркаться.
  – Объясняю и советую прислушаться к моей болтовне, чтоб не наделать роковых ошибок: Мне ничего нельзя носить кроме оружия, детей и женщин, а так же, продуктов вина и дичи исключительно в походе и на охоте. Лина должна спрятать руку в большой рукав, перед тем как подать незнакомцу, и даже познакомившись на первый раз надо подать прощаясь руку в рукаве. Знакомить могу только я или твоя Лина мама, которой здесь нет, сама ты Лиина заговорить не можешь. Ничему не удивляйтесь никого подолгу не разглядывайте. Не болтайте с незнакомыми. Лине можно улыбаться, безнаказанно строить глазки мужикам заговаривать с женщинами. Этакое подлое кокетство защищенной рыцарем барышни.
-- Так это что? Таверна? А где коновязь, вывеска подгулявшие посетители выброшенные вышибалой? Как-то здесь лунно и пустынно, как в вампирском крае, и даже помойкой не пахнет…
-- Ох и нуден ты Тим! Ладно побуду ещё гидом в этом, новом вам мире. Таверной являются останки некогда красивого замка, вернее его донжон или главная башня. Главной башней служил этот, совсем на башню непохожий, узкий каменный и длинный дом размером с вашу пятиэтажную хрущебу. Дом не имеет островерхой крыши потому как крыт природным шифером. Природный шифер это такие, плоские, слоящиеся камни. Крыша порастает мхом и травой и это довольно красиво. Шифер этот обычно кладут на толстый, мощный свод, на подушку из смолы и шерсти. Посередине крыши проходит боевая площадка–гребень как римский водопровод из арок. Это на случай если долезут до крыши и попытаются долбить дыры вниз, или какая летучая тварь доберется. В торце донжона есть высоченные ворота, которые ведут в первое помещение. Справа и слева стойла для коней, а под самым потолком свода когда–то располагались боевые площадки. Сейчас там подвешивают свой товар купцы на специальных помостах. Слуги, ночуя рядом с животными, видят товар и хозяин спокоен.
– У вас воруют?
– У нас вокруг удачливых воров культ. А неудачливым рубят пальцы на правой руке во время первой поимки, кисть во второй раз и голову в третий. Но это если нет суммы, двукратно покрывающей ущерб плюс десять процентов суду, а у удачливых такая сумма находится всегда. Но мы отвлеклись. В этом помещении начиналась узкая "парадная" лестница до уровня третьего этажа на такой крутой лестнице таран не разместишь, и войска попадали, как в ловушку не в силах одолеть двери в покои. За дверями главный зал: высокое помещение с боковыми нефами. В низких нефах удобно пить, а в зале танцевать и праздновать.
Над нефами комнаты для гостей внизу помещения хозяина и склады, так что окошки у этого здания есть только под крышей во второй половине, под нависающим мушкителем.
– Сколько же лет этому замку?
– Около шестисот, разрушен тому лет как триста. Разрушали его года два. Двести с лишним рабочих и пленных жили в главном помещении и методично разбирали стены. Потом когда произошла Ронорская битва – время великой империи наступило, врагов не стало – не стало и смысла разрушения замка. Рабочие не доломали один фрагмент стены и их распустили. Великая империя просуществовала как в сказке – ровно тридцать лет и три года распавшись на три могущественные империи, потом на восемь. В общем, раньше было 21 королевство и 164 княжества. Сейчас 15 королевств и 96 княжеств, 192 свободных рыцаря с микроуделами, 4торговых республики семь свободных городов. Вся подлунная земля называется Ланти. Мы конкретно в государстве Дарни. Государстве серединном, безмерно почтенном, старом, сильном, приятным во всех отношениях. Столица Орн – далеко, а это почти граница. Граница с Тартоном, очень честной и почтенной рыцарской деспотией, которая образовалась в свое время из самого толстого "круга справедливых", справедливым поглощением соседей потоньше.
– Статистика сказки... А ты начитанный гид, шпаришь как по писанному.
-- А что нам ещё делать, как не помнить всё что было и не видеть, что из этого стало… - сказал Эльсор со вздохом отчаявшегося.
Мы зашли между фрагментом уцелевшей стены и зданием донжона. Со стороны замкового здания уцелевшая стена светилась соломой до самой верхней крыши – навеса. Свет луны отражался от этой соломенной стены, освещая неправильные плиты бывшего, замкового двора.
 – Так, постойте, у нас же так не ходят, будет горячо. – Сказал Эльсор и возложил руки нам на головы, волосы как загорелись, и в тот же миг косички наши исчезли, я видел незнакомую Лину с прямыми волосами, она незнакомого меня. А голос Эльсора продолжал невозмутимо растекаться, в наполненом запахом медового воска, исчезнувшего с наших волос, воздухе.
 – В большие ворота стучать поздно. Зато есть маленькая дверка в боковой стене.
Мы проходили вдоль стены, и я ощущал ее подлинность, подлинность трещин и сколотых орнаментов, паутинок заполнивших эти трещины, каких то высохших панцирей насекомых застрявших в паутинках.
 Подойдя к дверке, Эльсор ударил три раза, висевшим тут же, деревянным молотком изо всей силы.
– Кто? – Спросили за дверью.
– Свободный рыцарь Эльсорский и двое его людей!.. – Торжественно провозгласил Эльсор.
– Так оно и есть! – Раздался голос из–под навеса, с верхушки соломенной стены. Я даже вздрогнул ибо пустынная вампирность места сразу перестала быть… Верхняя половина двери открылась и высунулась бородатая башка.
– А тебя не спрашивают Лот. Эт, господин. – Представился бородач. Звякнул засов, дверь раскрылась вовсе. Эльсор снял с меня меч, пояснив:
– Только я могу их пронести в зал, и шепнул Лине: "Забыл предупредить кинжала не давай никому. Здесь это, как объяснение в любви..."
Мы оказались на дне колодцеобразного квадратного помещения, тихий теплый свет редких масляных ламп, по краю стен вётся узкая деревянная лестница наверх внизу стоял топчан, на стене висело два арбалета, один из них настороженный. Эт закрыв за нами дверь, отпер монументальный шкаф, в недрах которого лежала масса оружия, но, увидев, что мой меч перекочевал в руки рыцаря, без всякого выражения на лице снова запер дверцу.
– Да у вас – много постояльцев! – среагировал Эльсор обозрев внутренность шкафа.
– Ждут воду. Напророчили со вчерашнего дня, так что вы, ваша честность если и задержались, то не опоздали ничуть – вода в озерах спокойна.
– Я куплю воду у тех, кто ждет, но мы здесь не для этого уважаемый хат.
И возглавляемая Этом наша компания пошла вверх по скрипучей лестнице. На одной из площадок Эт отдернул черную занавеску, закрывавшую нишу окна. Там сидел на высоком табурете, таком, какие ставят в барах худенький мальчишка, и грыз хрустящую лепешку с кистью винограда в другой руке. Он соскочил с табуретки и вытянулся перед Этом, как перед командиром.
– Все Ким, важные гости пришли, запирай верх и низ, можешь спать. Подудишь если что, но никто уже придти не должен.
– Слышал все от хата дома! – Рапортовал мальчишка и, захватив корзинку, в которой виднелись фрукты, лепешки и даже оплетенная бутылка какого то питья, перебросив через спину род плаща или одеяла, прыгая через ступеньки, сбежал вниз, затем так же быстро сбросив всю поклажу на койку и захватив арбалет, рванул вверх.
– Ким ты делаешь ошибки, и мне стыдно перед гостями, нельзя так быстро скакать по лестницам с настороженным самострелом, тем более он тебе сейчас совсем ни к чему.!Я хорошо вижу, что держишь ты его правильно, опущенным и за спиной, но все равно, боец, простреливший себе ногу еще хуже струсившего. Страх – проходит, дурость – нет.
– Простите хат, я виновен. – Ким медленно прошествовал вниз и, повесив арбалет на стену, снова бегом поднялся.
– Извините ваша честная доля, мальчишку мне отдали в ученики и я за него отвечаю. – Извинился перед Эльсором хат. Я догадывался, что хат это нечто вроде охранника–полицейского или вышибалы, но точно определится, внутри себя, не мог. Я как бы знал язык, но некоторые понятия, которым нет прямых аналогий, отсутствовали, в ясном моем представлении. Я знал, как на местном языке зовут гномов, знал еще одно слово, на которое гномы могли смертельно обидеться, что–то вроде нехорошего прозвища их национальности. Хотя если при них же, но в третьем лице, то спишут на простую грубоватость и прямоту. Знал, как они зовут себя сами, но если ты не гном, это слово лучше не использовать, поймут как примазывающегося к их нации. Я знал, что пиво называется олв, но это не совсем пиво загадочное слово эль к нему ближе. А вообще–то это вроде кофейного пунша, темно–солодового пива с пряностями в него кладут стружки сахарной свеклы перед подачей, и отцеживают их, и даже могут подогреть, чтобы пьяная радость овладела быстрее. Ну, где еще есть сладковато–пряное горячее пиво? Тогда я не знал всех этих тонкостей, я просто откуда–то догадывался, что олв ближайший аналог пива, но что на вкус они не похожи. И запахи, там были такие простые земляные, крестьянские запахи, что я, как из детства жить начал…
Ниша, внутри которой находился проштрафившийся Ким, оканчивалась окошком с выпуклой решеткой, из которого, при желании, можно было высовывая голову озираться по сторонам.
  Поднявшись к небольшой дверке, мы прошли в неф главного зала отделенный толстыми приземистыми колоннами. Народ сидел за большую частью столиков, но полумрак мешал мне рассмотреть что–либо. Этот ночной полумрак и мягкий свет слабых светильников самое поразительное в мире сказки. Аромат жареного мяса и чего–то очень вкусного витал в воздухе. Эт возжег от своей лампы небольшой фонарик на столе, взглядом приглашая нас, садится. От фонаря пахло тоже каким–то пряным, легким, напоминающим не то лаванду, не то ладан парфюмом.
– Хозяина и крысу! – Распорядился Эльсор. Через минуту к нам подошел толстый усатый парень лет сорока с карими глазами на выкате и доброй прощающей улыбкой. Хозяин мне чем–то понравился, наверно улыбкой и присутствием какой–то несерьезной важности.
– Таволарн, ваша честная доля. – Представился он. Тотчас же на столе появилась крыса. Обычная крыса со шкуркой из чеканного серебра и умильно–злой слегка повернутой рожицей, выпученными глазками, в которых поблескивали красные камушки крыса сидела на дощечке, а хвост ее служил чем–то вроде рычага. Я с интересом потрогал эту чудинку.
– Тим, ты, что крысу, что ли не видел? – Одернул меня Эльсор, забирая крысу себе. И я понял, что крыса предмет здесь настолько обычный, что выражение на ее рожице станет рассматривать разве что дурачок. Эльсор достал из кармана мешочек, из которого выудил отрезок такой же золотой цепи, какая висела у него на шее, отрезок был с полметра и частые изогнутые кольца образовывали сплошное плоское змеиное тело. Эльсор сунул на зуб крысе цепочку и надавил на хвост – звено оказалось перекушенным. Он перекусил по очереди четыре звена, все они оказались неправильной формы кольцами из полуторамиллиметровой золотой проволоки.
– Это две желтых комнаты, это ужин с выбором, это принести и положить на надежное хранение наши вещи. – Двигая кольца к Таволарну, перечислил Эльсор.
– Простит меня ваша честная доля, но желтых комнат всего одна, зато неплохая. И вещи, что вам угодно сохранить, где они?
– Вещи недалеко от этого дома у воротных камней. Понимаете ли, почтенный человек, который нас сопровождал, и давал нам коней – боится с кем–то встречаться и он не рискнул переступить этот гостеприимный порог.
– Что ж, сейчас многие боятся с кем–то повстречаться. Наверно он украл, что–то по дороге у какого–то почтенного путешественника. И поэтому извините меня ваша честная доля, но я пошлю за вещами только в сопровождении вашего человека и приму из рук в руки, только от него лично.
– Ну что же, Тим сходит, покажет. И почему только мне говорили, что у вас большая таверна и в ней просторно и кормят хорошо? А вот комнаты лишней нет.
– Ваша честная доля, просторно у нас было всегда, но сейчас все съехались, им пророчествовали, что будет явлена благословенная вода на этой луне! Я приберегал комнату на всякий случай, но одну, срок пророчества наступил и они уже сегодня все ходят к потоку, кончится это нашествие, я уступлю вам лучшую комнату, а пока большего не могу.
– Ну ладно, мы сначала поедим, потом Тим сходит за вещами. Свинины жареной, даме птицу, вина на пробу, всего, что достойно моей честной доли, и апид печеных со сметаной.
Я не знал, что такое апиды, но почему–то мне пригрезилось, что они вроде айвы. Так оно и оказалось на вкус, длинные как маленькие дыньки, сморщенные от запекания с дынно–айвовым вкусом и сметаной с примесью зелени внутри. Я не знаю как охарактеризовать тамошнюю еду. Всё, что не пробовал, вызывало слово – «здорово!»
Мясо подали на длинных серебряных тарелочках напоминающих селедочницы, только с рогатками для вертела по краям. Тарелочки, были заполнены какой–то тонкой зеленью, оказавшейся необычным луком со слоем вареной фасоли, в соусе, под ним. Хлеб был в виде хрустящих белых лепешек. Нас обслуживали женщины этого мира в толсто–тканой одежде с красивыми лицами и причесанными туго волосами, изящные руки ловко ставили блюда, миловидные лица – улыбались. И мне очень хотелось проверить их настоящность поближе, меня как током всего прошибло. Я глазел во все глаза и пытался уловить, чем же они тут отличаются от тех, каких я знал. Они были явно интереснее женственнее и лучше, хотя ведь это – служанки. Такой реакции, или точней уж – эрекции, сам от себя не ожидал. Эльсор попробовал несколько поднесенных ложечек с вином.
– Это для Лины, это Тиму, Это мне. По малой бутылке. – Потом понизив голос:
  – Женщины света у нас находясь на людях не должны есть грубого мяса вроде говядины и свинины, а только птицу, так что пусть Лина извинит нас. И делайте как я. С этими словами он зачерпнул из фрукта его мякоть со сметаной и нанес этот соус на мясо, взялся за вертел, откусил, отломил от лепешки и запил вином.
Я опробовал вино, что оставили мне, оно оказалось очень легким, сладковатым, с интересным ароматом. У Лины было почти такое же, но без примеси улучшений и пряности. У Эльсора оказалось терпко–кислое, сухое. Согласившись с выбором Эльсора, я начал много есть и пить. И скажу, что всё было таким вкусным, как будто я мечтал об этом ужине всю жизнь не зная, что так бывает.
– Ты сейчас так наешься, что не сможешь двигаться. – Поддразнил меня Эльсор. И я согласился, что пора отправляться за вещами.
 Эльсор сделал знак Таволарну, указав на меня, подошел старый знакомец Эт, и мы пошли с ним центральным залом к парадному выходу. Меня забавлял полумрак, теплый свет живых огоньков и одежда на людях и кожаный доспех на Эте. И то, что мой меч вручен Эльсором Эту, а на выходе он отдаст его и ничуть не удивится моему желанию ходить с мечом. Мне это начинало нравится. В углу двое, основательно нагрузившись, красиво выводили песню на незнакомом языке. "Да – жить здесь можно..." – решил я, поев и выпив. За выходом были небольшие тесные сени и в них тоже стояли столы и ели какие–то люди, среди них я увидел урода, с лицом мрачной обезьяны которую вымочили в формалине.
– Гоблин. – Пояснил Эт.– Анданцы не могут есть в одном зале со своими слугами, с чужими могут, а со своими нет... – Я понял, что Эт за демократию и не одобряет экзотических Анданцев. – Я здесь служу и наш хозяин отличный человек, а то бы я не задержался, мне, если что не нравилось, я всегда быстро уходил. Воевал я и в Кругу Справедливых, и у Короля, не скажу, что там было плохо, но по душе мне стало только здесь. Только вот с детьми хозяину не повезло – шесть дочек и ни одного сына. Но здесь это еще – как сказать, вблизи вечной воды все женщины просто с ума сойти, как складны и сладки... А много ли у вас вещей?
– Поднять можно, но нести тяжеловато.
– Тогда мула берем.
Внизу пахло животными, слышно было, как переступают и почесываются кони о свои стойла. Эт ввел ослоподобное существо в шлюз между огромными воротами,
 отдал мне на выходе меч, и я его не торопясь, надел. Когда ворота за нами закрылись, Эт открыл другие створки. Снова ночь в многоголосье сверчков объяла меня, мы дошли, увязали тюки, повезли.
И опять взгляд мой видит останки замка с места первого прибытия. Но замок стал мне роднее, в его громаде под луной уже меньше белых пятен и мне начало вдруг делаться по настоящему хорошо. Вышагивание теплого большого животного, справная работа хата по увязке тюков, его выправка бывалого мечника... Звезды, вот только, чуть другие, а животные те же и люди. И наверно можно сидеть за одним столом с тем, кого они называют гоблином. Все это наше общеземное будущее, или одно из созданных измерений?.. А ведь отныне оно для меня стало – настоящим.




НОЧЬ.

– Его честная доля в комнатах, и серебряных свободных нет. Но ваш рыцарь распорядился, что вы ночуете в одной с ним.
– Спасибо, Таволарн! – Мне стало доставлять удовольствие владение языком и возможность что-то произнести односложное и простое, чувствуя, что я и поэму сказать, и спеть смогу за компанию. Просто – подпрыгивать хотелось...
– Желтые – там, – сказал Эт, неся мой меч.
Мы прошли в коридор за нефом и поднялись вверх. Лина лежала на высокой кровати, такой высокой, что сделана была небольшая лестничка в две ступеньки, чтоб забраться на нее. Эльсор сидел у стола и потягивал, не торопясь, вино из большущего, оправленного в серебро, стакана.
– Ну, как сходили?
– Арун! Никасси рат аха. Илила нум стама ... Пиэйно нум стама ти конт...
(«Хорошо! Ночь разрывалась от сверчков. Луна как на картинке… Но картинка вливается в глаза новым смыслом (постоянством)».)
– Гляди-ка, Тим рискует выражаться как поэт. И его: "ночь разрывалась от сверчков" – очень органичная фраза, и я, ни у кого не встречал.
– Это я при вас только!
– Напрасно. Попрактикуйся при женщинах, в свете и тебя ждет будущее...
– А вообще была одна сложность. Когда мы вернулись, и слуги помогли нам поставить тюки в маленькую каморку, Эт стал капать воск на дощечку, чтоб запечатать ее восковой печатью, с гербом моего рыцаря, а она, оказывается, была у меня на донышке чернильницы вырезана. Хорошо еще, что Эт сразу спросил чернильницу, а не печать.
– Это мои упущения. Я тебе так и не объяснил положения, которое ты при мне занимаешь. Ты что-то вроде управляющего делами, хрониста – юриста. В общем, свидетель моей чести. Должность объемная, почетная, дворянская, сохранившаяся ещё с тех пор, когда среди рыцарей модно было быть неграмотным рубакой. На эту должность может быть принят хоть сын ассенизатора, но если прослужит десять лет – он дворянин. И кстати: если я случайно возьму у кого-то в долг, проиграю, пообещаю что-то, и мы вместе это забудем, – то есть если ты запамятуешь это записать в хроники, или забудешь напомнить мне, записав-таки пометку, то я, каким-то образом, обязан буду казнить тебя… Правда при хорошем рыцаре ничего такого, конечно, не происходит. И даже если рыцарь очень плох и казнил уже третьего свидетеля чести, то круг справедливых, к коему он принадлежит, обязан начать разбирательство с печальными последствиями для рыцаря. Свидетелями чести не бросаются, они подтверждают любое слово там, где рыцарь не в силах быть лично. Могу, даже женится через тебя, отправляя с предложением к даме сердца. Но не бойся твоя нынешняя личина не надолго, скоро у тебя, я думаю через неделю, будет другой облик, мысли и положение...
– А я кто? – Встрепенулась Лина.
– Ты можешь быть племянницей, любовницей, женой друга, который поручил тебя мне, а я, связанный каким-то словом, терзаюсь... Ну, выбери любое положение. Даже любовница рыцаря – это ничем тебя не уронит в здешнем обществе.
– А как же слово, данное жене?
– На этот раз рыцари оказались хитры. Они постановили, что мужчина, давая слово женщине, дает слово не ей, а её обманчивому облику, который жаждет бесконечных жертв. Поэтому мужчина как бы изначально обманут, давая такое слово, а раз честности начальной нет, то пусть любая женщина не думает, что обманом сможет царить в таком честном средоточии, как рыцарь....
"Любовь – это лучшая из болезней
Но в круге иные таланты полезней.
И твердые истины слабы в любви,
Ты камнем все это на душу прими..."
– И вовсе вы, рыцари, не рыцари – после этого!
– Но подумай, сколь много великих мужей бы погибло в руках стерв, коих достаточно среди знакомых тебе подруг. И, кстати, на развод, если родился ребенок мужского пола, рыцарь права почти не имеет. – Эльсор забавлялся нами, он декламировал театрально, делал страшные глаза, поднимал стакан и хитро и мило улыбался извиняясь за шутки.
– А рыцари здесь всё равно отвратные! – нудела надуто Лина, изображая сварливую бяку.
– Больше всего, потерявших ручательство круга, погибших честью – именно из-за любви. Хотя, конечно, изрядно все перекошено. Так в сатирической поэме Альмика "Неудержимое копье" рыцарь, заставая со своей женой друга:
И по утерянной я чести
Не буду в черный бить набат
Одною связаны мы весью
И ты хоть гад мне, но и брат
Погибнуть славно будет вместе
К своей жене мне станешь – сват...
– Пошло!.. Пошло, сэр рыцарь!
– А когда ты, Лина, станешь неземным существом, тебе будут милы все эти грубоватые рыцари и даже ханжеватые святоши. Стоит только воспарить надо всем, и поверь мне, объемные тени грешков придают искренность и живость всему, что живет и стремится быть.
– Я все-таки, как бы понимая, не понимаю некоторых вещей, – влез я. – Имена здесь короткие: Эт, Лот, Ким, ну и Тим до кучи. Один наш трактирщик имеет имя Таволарн.
– На всей почти Данри и северу принято мужчин в общении звать коротко. Таволарн постоянно является официальным лицом, он держатель королевской таверны. Поэтому, его имя, означающее "Призыв рога", произносится целиком. Он получает плату, и связан обязательствами по отношению к клиенту. Можно ему сказать и Тав, но желательно это делать, встретив его не на месте его службы. Эт – по-моему, от АстенЭТкат – Противожестокий. Женщины по-своему произносят имена мужчин, к которым они ласковы: Этии, Тимии. Еще вопросы?
– А денег, ну, золотых кружочков, не делают? И с этой крысой я лоханулся, но мордочка у нее смешная.
– Деньги делали когда-то, были в ходу даже квадратные монеты. Но в эпоху великой империи, когда стратег Зетон воцарился на двух третях известного мира, все деньги смешались. Зетон, конечно же, начал чеканить монеты со своим портретом взамен многочисленных монет с портретами тех владык, что он покорил, но задача была не одного года, а деньги нужны в обороте постоянно. И расплата монетами с портретом недавно смещенного государя расцениваться стала, как акт демонстративный. Пошли установки на то, что много денег спрятано и пойдет на подкуп власти на местах в пользу тех, кто не смирился с поражением. В общем, обычные страхи огромной империи, которая неминуемо должна развалиться. Да еще при обмене на Зетоновы кружочки удерживали налог. Потом пошли допросы с пристрастием, откуда у человека столько денег и кто ему дал поменять. Люди вкусили и плюсы большой империи, стали много путешествовать, легче торговать, но и профессия свободного менялы сделалась почти под запретом. В общем, народ нашёл выход, кто-то первый расплатился звеном от цепочки за ночлег и еду и все поняли, что властям здесь придраться не к чему. Единственно, что надо было это уровнять толщину, величину и вес звена. Вот изобрели крысу, она меряет, прежде чем откусить, и взвешивает, если ей надеть на хвост, и если звено не проедет дальше метки. Крыса даже пищит, если усилие откуса слабее, чем надо и может даже прыснуть кислотой на кусаемое, если уши прижать. Но истинный корчмарь, такой как Таволарн, никогда не станет прибегать к хитростям, чтобы почувствовать – настоящее ли золото. И раскусанные звенья в оплату не идут, их могут обратить в цепь только в государственных мастерских, а это возможность взыскания налога. Ныне если узнают, что кто-то прокатывает проволоку с узором и паяет цепи, то рубят голову, не церемонясь. Государственные цеподельни, – они же банки и они же налоговые инспекции – есть во всех городах и городках, и грохот машин, формующих цепи, стоит непрерывно. Но рыцарям можно иметь цепи самодельные, гладкие, без узора, правда, звено в наших цепях чуть тяжелее, а в оплату идет на равных, – мы как бы заранее платим налог, и это очень разорительно, но "понты", как говорят у вас, дороже денег...
– А сколько весит звено?
– Полтора грамма, рыцарское – два.
– С экономикой почти ясно. А если я отрублю цепь не по одному звену, а по середке?
– Если расплачиваешься не с торговцем розницей, не с держателем таверны, в общем, с тем, кому крысу иметь не положено, то твое право. Таволарна я могу попросить куснуть цепь посередке и половину отдать тебе. Можно наменять однозвенников. Да у тебя там, в сумке есть кошель серебряных однозвенников, они здесь идут за мелкие услуги. Кстати, запомни курс: шестнадцать серебряных звен – одно золотое. И деньги монетами не запрещены, как расчеты между крестьянами, как приданное или выкуп за невест. В некоторых общностях до сих пор поверье, что определенные старинные монеты приносят счастье молодым и их там скупают по цене десятикратной. И еще, если какого купца ловят с солидным мешочком раскусаных звен, ему не отвертеться как скрывающемуся от налога. Каждому свой лимит, сколько может иметь до помены.
– Строго тут. Не разбежишься...
– Наоборот, кто больше налога платит, тот и места себе выгодные и подряды этим выкупает. Некоторые даже от себя доплачивают, чтоб на волне удержаться. В Орне – столице местной – без крыс только у крестьян, на рассвете с телег, за стенами еду и купишь...
– А мне что, местных денег не положено? – Обиделась Лина.
– А у тебя Лина в поясе все цепи. Женщине на виду таскать богатство не положено. Кстати, если покупают что-то дорогое, за полсотни звен, то есть дракон, он глотает цепь, крутят боковую ручку и цепь слегка мнется вальцом. А как дойдет до количества, то щелкает и откусывает. При этом ручка вроде лапы и дракон как бы почесывается. Так что про неудачную жену припевка сложена:
Меня своею лаской
И радовать не хочет.
Змея, драконов чешет
А мой кошель хохочет...
– А еще дороже покупать?
– Тут государственный свидетель нужен, он примет в оплату хоть слитками, хоть двадцатью расхожими товарами по курсу и даже залогом. Ооа–х! – зевнул Эльсор. – Пора однако мыться и спать, – умывать нас идут, слышно. Тут должен предупредить вас, люди не стеснительные, и на голое тело особо не смотрят, прикиньтесь и что вы без комплексов, а то за больных примут, дурную болезнь скрывающих...
Вошли две девушки и два парня. Один парень нес подобие китайского коромысла: палку с крюками на цепочках. С одной стороны висел шар размером с баскетбольный мяч на треноге, от шара исходил жар. С другой стороны был набор не то пыточных инструментов, не то каминных причиндалов в решетчатой корзине для бумаг. Парень аккуратно поставил свою треногу с шаром. Другой – деревянные ведра. Они вместе споро закатали ковер и подвинули какие-то дощечки в каменном полу. Выкатили колесо из ниши в углу. Прикатили еще одно такое же из коридора. Колеса разъединялись на две половинки, каждая из которых оказалась солидной дубовой бадьей с невысокими краями. Один из парней взял в руки какую-то решетку с ручкой, другой, открыв шар, стал накладывать из него клещами раскаленные камушки. Потом они пристроили свой решетчатый черпак над серебряной тарелочкой с водой, поставленной одной из девушек на центр дубовой шайки. Другая девушка обложила его верх какими-то сухими, большими листами, от которых пошел пряный подгорающий запах. Парни дружно накрыли все это второй бадьей и один из них дернул за торчащую ручку. Решетка с раскаленными каменьями свалилась в тарелку и раздалось: п-шшш!!! Пар стал слегка пробиваться в щели между бадьями, вместе с каким-то арбузным запахом от листьев. Все было так же быстро проделано и со второй парой шаек.
Камни побольше были закинуты в ведра для согрева воды. И кампания выскочила куда-то из комнаты. Смотреть на их спорую ловкую работу было приятно интересно и непонятно.
– Дезинфекция посуды, – произнес Эльсор, поясняя, дурно звучащее слово из прежней жизни.
– Раздеваться? – Спросила Лина.
– Сами разденут. На то они и служат.
– Они!? – ужаснулась Лина.
– Девушки, парни носят, – успокоил Эльсор.
На этот раз парни внесли два раскладных козелка. Один надавливал сверху, а другой зацеплял крючки и ткань на этих деревянных раскладушках туго натянулась. Девушки раскатали сенные матрацы и застелили серыми простынями. Как я понял, большая кровать доставалась Лине. Пришла еще одна девушка. Все они подступили к Эльсору, совлекли с него одежду, и он уселся в шайке, а одна из них стала поливать его из ковша, легонько массировать и причесывать, сыпля что-то на голову. Потом я увидел, как две девушки помогают раздеться Лине, и ее обнажённое тело, которое, не стал рассматривать. Она конечно хороша, но смущать себя и её не хотелось.
Вообще, хорошо, что было темно, тусклый свет четырех масляных ламп не давал увидеть ни потолок, ни то, о чем повествует гобелен на стене. Все было как у Рембрандта. Люди в одеждах, несколько деталей и тьма в тенях, ловкие руки девушек. Это давало уют. Сознание того, что пусть увидят – да не рассмотрят.
Наконец одна из них подошла ко мне и аккуратно раздела, сложив одежду. Я уселся в шайку, и был немножечко, что называется, "не в своей тарелке". Она тоже начала сыпать каким-то порошком мне на голову и смывать все, расчесывая волосы. Куском чего-то твердого она прошлась по спине. Добралась до самых сокровенных мест, я, ничему не мешая, как ватная кукла, старался быть по ту сторону эмоций. Меня промокнули простынкой, довели до моих козелков и положили к ногам что-то горячее. Быстрая ручка погладила меня по спине.
– И не скучно тебе одному? – прозвучал вдруг шепот на ушко, который просто обжег меня. Но я перетерпел и это. Из шаек была спущена вода в протоки в полу. Ковер раскатан. Причиндалы унесены.
Эт вошел и объявил:
– Мы вас закрываем, в полу люк и окно тоже ваше, лесенка в сундуке под окном, закрывайтесь и вы.
– Тим, сходи, запри.
Я поднялся и запер засов на двери.
– Они что, нас заперли?
– Заперли, всех запирают. Королевская таверна. Вдруг у нас здесь есть враги, которых мы ночью пойдем душить и резать или с нами захотят учинить то же самое. За все ответят хат и хозяин.
– А если мы днем нападем на кого-то, мечи-то у нас есть?
– Если днем, то это будет звучать как "не могли помешать", а вот ночью, сонных – "допустили".
– Скажите, какие строгости! А лесенка в сундуке и люк?
– Строгости – не строгости, но в королевской таверне можно ночевать любому без опасений. И уцелеть в случае пожара или иного несчастья. Мы как бы гости короля, и за нашу целостность отвечают хозяин и хат. Вообще-то знаешь, откуда все пошло, если честно? Перворожденные, они же под видом разным бродили везде, и от центральных царств им всегда хотелось цивилизованности. От пустыни хочется ждать – "пустынности", от великих лесов – "лесовеличия", от варварства – "варварства кондового". А здесь хотелось иметь покой и сервис. Вот и придумали свод правил, что благородный человек должен иметь право хорошо покушать, помыться и без страха отоспаться. Это право начинается с Короля и кончается всеми, кто способен оплатить услуги. А цены должны быть низкими. Правило это всем понравилось, начиная с Короля. Придумали регламент таверны. На эту тему тебе лучше с хозяином поговорить, но там примерно следующее: сколько комнат иметь, если бы, например, на перекрестке таверна стояла, а не так как эта – в тупике, у скончания дороги. На каждую главную дорогу семь комнат, по-моему, золотых, серебряных на три больше.
– А бронзовые есть?
– Есть общие, но туда за деньги не попадешь, надо путешествовать с кем-то, кто занимает за золото или серебро. Там даже кормят бесплатно. Туда сносят к утру все, что на кухне осталось, потому что каждый день обязаны из свежего готовить. Больше одного звена золотого за комнату жёлтую не берут, а за серебряную четыре серебряных. В серебряной нам бы самим умываться пришлось, только воду бы принесли.
– Мне тут такое шепнули...
– А, ну это у них за четыре золотых. Два идет хозяину. Хозяин же с нас прямо ничего не имеет. Ему государство доплачивает и за пустующие комнаты, и за новое белье. А вот книжку дать почитать или ужин по заказу, или любовь – это его личный доход, не считая чаевых. Но чаевые здесь принято давать, когда уезжаешь, за то, что все хорошо было. Вообще, с появлением этих таверн остальные тоже в вывесках писать стали, что у них не хуже, чем в королевских, но над теми обычно купеческие гильдии блюдут...
– Так хозяин здесь и не хозяин?
– Почему же нет. Место по наследству передают. Затрат никаких, а доход все время. Его отсюда никаким калачом не выманишь. Хозяева тут за гостей во всем, и вообще, это обычно честные, никогда ни государство, ни постояльцев не обманывающие люди. Он здесь и вроде нотариуса, ведь ни одного человека короля на день пути вокруг.
– А хат сокрушался, что у хозяина одни девчонки.
– Хозяином станет муж старшей, но номинальным. Просто с женщин нельзя по всей строгости спросить, чтоб и голова с плеч. Но фамилия прервется.
– Что за горячую дрянь к ногам приложили?
– Это шерстяной мешочек с нагретым солодом. У путников потертости заживают быстро, да и засыпает человек лучше, если ноги согреть, да ты спихни его на пол этот мешочек, если мешает.
– А как же мне..., если нас заперли?..
– Вазу ночную подставили под каждое место. А Лина за кровать спрячется.
Вино, олв, мясо холодное и фрукты на столике. И спать, спать...




УТРО.

Утром, раскрыв глаза, я увидел, что козелков, на которых спал Эльсор, нет. А в нише окна – прелестная сцена. Ниша эта, отделанная филенчатыми панелями дерева, сама была, как сцена. Сначала шли тяжелые занавеси, заграждающие эту нишу. Пол в ней был на ступеньку выше. С обоих сторон сделаны резные сундучки – сиденья. В середине поставлен маленький столик, и на сундучках сидели и завтракали Эльсор с Линой. Фоном им было растворенное окно с голубым небом и легкими холщовыми занавесками с прорезкой по бокам. Оба они в легком белом одеянии, а у Лины со ступеньки опущена ножка. Вот откуда прежние мастера сюжеты брали для икон. И пахнет самым настоящим кофе. Воздушное, яркое утро. И там еще этот непознанный мир...
– Ну, с утром добрым! Что снилось? – Эльсор с его горьковато-светлой улыбкой стал мне почти родным. Произношение им слов здешнего языка казалось верхом совершенства, как будто он, играя всей мощью чудесной фонетики, заставляет слова быть больше, чем они есть.
– Ничего... Хотя нет. Потоки воды. Какая-то такая легкая вода, хорошая.
– Это замечательно, Тим!
– А потом кровь в воде, она стала страшной, как будто акула съела кого-то и мне надо выбраться быстрее.
– Успокойся Тим, в той воде – не может быть так. Мы пойдем за истинным обликом сегодня. Уже скоро ты будешь иметь много больше, чем возможность понимать язык этих людей, ты сможешь понять суть этого мира, и она красива, поверь.
– Уж не знаю, Эльсор – надо ли мне все это?.. Не спешишь ли ты куда-то? Мне может быть хочется просто побродить по вашему миру, рассмотреть все его красоты.
– Что касается спешки, тут ты угадал. Весь этот мир проживал, не спеша, очень долго. И тот, кто хочет все это перевернуть, должен проделать все очень быстро. А тот, кто хочет помешать, должен быть еще проворнее. Я хочу помешать... Я взял тебя солдатом нашего войска. Я мог бы нанять тебя, заставить исполнять приказы, купив на право входа в этот мир, на его красавиц и чудеса. Пойми, я не лишаю тебя всего этого. Но зачем это нужно, когда по выбору своего духа ты давно наш. И к тому же, как солдат ты невелик и почти бесполезен, тебя надо срочно производить в генералы. Но тут без ускоренного обучения в "академии" не обойтись, – улыбнулся Эльсор, а затем посерьезнел: – Выбора у нас нет. Впервые я говорю слова – «нет выбора и времени». Раньше для меня эти понятия были синонимы самой бесконечности, обреченности.
Лина стала посматривать на меня с некоторым ревнивым уважением. Меня же ужасно развеселил весь средневековый антураж нашей трапезы. Я принес толстую тяжелую табуретку и уселся третьим. "Кофе и тут пьют, однако..." – холодное мясо на серебре, свежие булочки и яркий воздушный день развеяли остатки сомнений и ностальгий. Мне ярко было видно, что все мы трое повязаны и будем нуждаться в друг друге очень долго. Ощущение спокойной, благой родственности растворялось над нами. Хотелось делать ошибки, несуразности и быть навеки понятым и принятым душами рядом переламывающих хлеб.
Эльсор, узнав к ужасу своему, что верхом я никогда не ездил, сам пошел выбирать лошадей. Лина переодевалась за высоченной кроватью, а я рассматривал огромную шпалеру и с удовольствием открыл, что я могу еще и читать на этом языке. Чтение далось мне, правда, некоторым трудом. Шпалера представляла собой анимированную карту битвы: город на полуострове, вокруг моря с кораблями. Город на полуострове осаждает войско, другое войско высаживается с кораблей и ударяет в тыл осаждающим, и они, просачиваясь по кромке полуострова, отходят. На суше были красиво вытканы растения и цветы, а так же рыбы в морях, воины же были изображены довольно примитивно. У мест разных событий виднелись надписи из букв. Буквы были начертаны красивой вычурной вязью. Вот три воина, два стоят, один держит третьего под мышками полулежащим. И над ними...
– Борникс... – Прочитал я почему-то. Значит, это – слово "здесь", а это – "ранен", решил я почему-то. "ЗДЕСЬ БОРНИКС РАНЕН".
– Лина, я читаю!
– Ну и молодец! Вот если б я знала все тонкости того, как это носят, я удивилась бы больше. Я конечно могу одеть как я думаю, но так ли я думаю, как это надо носить.
Эльсор явился и сказал, что все готово.
– А я, оказывается, – читаю! -- сказал я надувшись гордостью.
– Это битва, когда Дарни пришла Аву на помощь против Тартона, – карта здесь висит специально для богатых Авунских купцов, чтобы помнили что, имеют дело со страной, помогшей им отстоять независимость их города-государства. Но сейчас они не так уж независимы от Тартона. И вообще, купцы слишком прагматичны, чтобы что-то помнить.
– Борникс, который ранен...
– Это великий герой. Рыцарь, который был нанят в Аву как полководец. Когда Тартонцы осадили Аву, он стоял за привлечение помощи Дарнийцев. Для Авунских купцов это был вопрос налогов и контрибуций, – они верили в тройную стену, во флот, в то, что Тартон сделал ошибочный ход. Борникс сам уехал в Орн, поссорившись с советом и предсказав весь ход кампании. На выгодных условиях он заручился поддержкой, проявив себя как дипломат, и успел с десантом как раз, когда из трех стен не взятой осталась только одна. Он ринулся в бой впереди всех и был ранен. Осада была снята, Борникса носили на руках и, благополучно спровадили в отставку. В Аву всегда правили купцы и им не нужен слишком популярный в народе полководец. Посылали каждый год по три корабля, груженых товарами, в его поместье, как спасителю Аву. В первый год это были, конечно, самые большие, пышно оформленные суда, а в пятый Борникс пошутил, что если бы Авунцы смогли рискнуть шлюпками, надеясь, что те дойдут... Ладно, пошли. Я знал Борникса...
Мы прошли вниз и сели на трёх лошадок. Причем Лина, оказывается, пробовала когда-то ездить верхом. Я же залезал на коня впервые и боялся, что кто-нибудь про это догадается. Процессия наша тронулась.
Природа места была сочетанием гранита с болотом. Как в Карелии, озера, много озер, только вместо хвои – небольшие, каменные дубы и пряно пахнущая туя. Скалы. Камней было много, и небольшие и громадины, лес светлый и редкий, мхи на камнях. Замок наш стоял на полуостровке, расширившимся от его разрушения.
Мы ехали неспешно, и это было похоже на прогулку.
Точка зрения седока на лошади становится намного выше, чем когда ходишь по земле. На некоторые кусты и камни, которые застилали тебе в иное время горизонт, смотришь даже немного сверху и это интересно. Неспешный ритм перебора подкованных копыт, позвякивание уздечек и расположение к чинному пространному разговору. Запах седельной кожи, помахивание хвостов. "А хорошо ведь ездить верхом!" – подумал я.
– Мальчишка следит, – сказал вдруг Эльсор. – Хат просто не понял, с кем он имеет дело.
– А я никого не вижу. Что же теперь делать?
– Ничего. Остановимся под этим дубом. Тим, ты сейчас увидишь одну из наших вечных дев в том облике, который оттачивался тысячелетиями. Зрелище это не для слабых, потому что она – очень красива. Постарайся сдуру в нее не влюбиться. Девушке около семи тысяч лет, и она пережила сорок обновлений. Скоро ты станешь немножко равен ей и увидишь многих из вечных. В общем, постарайся не быть деревенщиной, впервые зрящем царицу. И, кстати, простим ей некоторое презрительное на первых порах к тебе отношение. Просто ты начнешь ее слегка вожделеть, а она начнет слегка мстить за это.
– Я постараюсь...
Вдруг сверху что-то загремело, и к нам под ноги с дуба свалился Ким – лицо раскрашено пятнами, и костюм из лохмотьев, маскирующий его в разноцветных тенях. Ким был ошарашен пойман, глаза его перебегали по нашим лицам в ожидании решения участи. Эльсор поймал его запястье хлыстом и посмеиваясь вещал:
– Крадешься ты, малыш, безукоризненно, на этот раз ошибок не совершил. А хату передай, что ошибся он, послав тебя "охранять" нас. Кстати, твоя трубка, которой ты лучше слышишь, она, по-моему, полна засахаренных орехов, и кто их только набил так плотно? И дубы какие-то пошли с исчезающими суками… Но болтать ты же об этом не будешь? Об орехах, дубах – только хату! Иди!..
И Ким припустился в обратную дорогу не заставив себя упрашивать, только треск пошёл. И как только он красться успевал?
--Хороший мальчишка, – сказал Эльсор вслед. – И хат здешний – человек интересный...

КУТАЮЩАЯ В НЕЖНЫЙ БАРХАТ СВЕТА.

– Ее зовут "Кутающая в нежный бархат света" – Илиатиагашини – хотя «шини» это не только бархат. Это будоражащая, задевающая нежность, и дословно переводится скорее, как… «совершающая движение по накидыванию этой нежности, слегка растворенной светом», как вино водой, – пояснил исчерпывающе Эльсор, и глаза его при этом были дымчато-задумчивы. – Она из Жиканша – на этом дальнем континенте дают Вечным такие имена. Вообще, все эта двойственность, тройственность смыслов характерна для тех времен, когда эльфийские первоначальные слова перекочевали в людские языки. Они ассоциировались с таким набором вещей, что некоторым из Вечных имена стали в тягость, и они вынуждены были их обновить, – добавил он, усмехаясь.
Мы выехали на поляну, и травы стали весенними – ни единой сухой травинки. Цветы проступали в зелени, и сами изгибы стеблей стали прихотливыми, как на росписях. Листьев на дубах стало больше, они образовывали кудрявые плоскости.
– Все, коней привязать! – распорядился Эльсор.
Шагов сто мы прошли по дивному травяному ковру к плотному сращению дубов и нагромождению камней, среди которых угадывался дольмен.
Вот и несколько камней, и паутинный гамак в самой темной глубине сплошных листьев. Гамак дернулся, оттуда соскочила легкая пружинистая фигурка и полушагом – полубегом приблизилась к нам.
Сказать, что она была красива – ничего не сказать. Сказать, что она была красива особенной красотой – тоже ничего не сказать. Надо пригласить художника и поставить перед ним задачу создать фантастический типаж. Мягкая беспорядочная копна вьющихся волос. Нос со странной прогибью, так соответствующий мягким линиям кудрей, бровей и губ. Большие чувственные ноздри, выступающие луком изогнутые губы, покрытые мелкими, чёткими складочками, вызывали жажду прикосновения к ним. К ее лицу больше всего подходило грубое слово: "Архитектура", и все же это было самое прекрасное лицо, которое я видел в жизни. Матовая мягчайшая кожа смуглянки, проведшей три года без солнца. И глаза, глаза, легко меняющие цвет радужки от серого, до золотисто-зеленого. Талия – такой неестественно хрупкой талии не может быть у живого существа, где им там поместится кишочкам и прочим органам в таком животике... Бедра образовывали арку. Не всем нравятся женщины арочной конструкции, но обаяние ее облика было настолько сильно, что она начинала нравиться с момента ее лицезрения. Нравилась и обжигающе откровенная, турнюрная прогибь спины с вздернутой "курносой" задницей. Так что опасения Эльсора насчет моего «легкого вожделения» оправдались сполна. Я жажадал ее безумно, нечеловечески. Одежда ее серо-зеленых, серо-голубых и серо-коричневых тонов, пригнанная по фигуре, состояла из дивного сочетания кружев, или, скорее, макраме из толстых ниток, просечной замши и мелкоскладчатой ткани. Все это дивным образом сочеталось с бледной, серой смуглостью живого тела, выглядывающего из кружевных просечек.
– Я рад тебе, Илиатиагашини, ты достойна знания, – слегка склонив голову в знак уважения, произнес Эльсор звучно. – Где Исситини, где Олорон, где маги, и почему так молчаливы сферы?
– Они ушли в единое, Светлый Государь, – сказала Илиатиагашини, и, привстав на одно колено, склонилась перед Эльсором.
– И кто из старших есть?..
– Никого не осталось из могущественных, выделенных Тобою.
– Самая черная весть за вечность... Они же обещали ждать...
– Они велели просить у тебя прощения и сказали, что не видели уже других путей. Я тоже их не вижу, Истинный Государь. Вечных игрушек не бывает… Образовав единое, мы сможем как-то помогать этому миру...
– Илиатиагашини! Это не наша судьба, кто-то вершит нам судьбу и он, зная все, сможет разом изменить, ничего не потеряв в своей силе. Мир станет Его игрушкой. Я приводил пять невероятных совпадений на совете, и вот шестое – исчезли все, кто давал мне слово остаться.
– О чем ты хочешь просить меня, Светлый Государь?!
– Не покидать место этого мира в худшем случае, сто периодов, в лучшем – пятьсот и уцелеть, если тебя попытаются уничтожить.
– Я храню ключ. В любом случае у меня недостаточно прав, чтобы уйти. Я принимаю служение.
– И надо помочь воплотиться в истинный облик деве и этому смертному.
– Как смертный он был бы на своем месте. – Илитиагашини взглянула на меня, как на упавший кусок маринованной свинины которую надо нанизать на шпажку и всё равно прожарить. - Я не вижу в нем никаких прав, но ты так решил, Светлый Государь, я помогу всем, что в моей силе.
– Хотел ли кто-нибудь войти в воды воплощения на этой луне?
– Никто, Истинный Государь, ведь ключи у меня, и я храню зал.
– Откуда же пророчество про нас, если я сам не мог про себя сказать, когда вернусь?
– С тех пор, как затронули Скрытого – на многое нет ответов...
– Я погружусь в сферы и посмотрю, кто готов быть вместо старших. Придется и тебе быть среди них, Илиатиагашини, ты достойная знания.





НЕВОЗМОЖНОЕ.

Эльсор отошел и сел, привалившись к камню. Лицо его изображало отсуствие в нашем мире. Гудели пчелы, пели птицы и царила пустота. Я посмотрел на Лину, с восхищением взиравшую на совершенный облик Перворожденной. Стал рассматривать её глазами устройство одежды: "Вот ведь – не такие хламиды, как на нас..." Лина, очнувшись, пошла любоваться цветами, а я так и стоял столбом.
– Как смеешь ты смотреть на меня, смертный, кто разрешил тебе взгляд на вечную?
"Я как будто в игре: совершенные костюмы, завершенные роли и облик мечты", – подумалось вдруг мне, и я ответил в тон:
– Я стараюсь больше думать о твоей одежде. На местных жителях я не видел настолько совершенного костюма. Думать же о тебе самой мне боязно, я не могу поверить в то, что ты жива, а не призрак, не создание. Потому что боюсь потерять голову. Эльсор мне наказывал не терять ее, когда увижу тебя.
– Ты нашел достойный ответ, смертный. Но поверь, я живая, и у меня были любовники из смертных, были и маги, к которым склонялась моя душа. Тебе бы я с меньшей брезгливостью отдала свое тело, чем браться и возводить твою душу, как того требует Истинный Государь, потому что ты ничтожен, ты не герой и даже не вор. Я предполагаю одну возможность, за что тебя избрали, но тогда твоя судьба совсем незавидна.
– Ты его именуешь Светлый Государь, Истинный Государь?
– Он и есть истинный государь. И мы все чувствуем его таковым не по рождению – все мы рождены для вечного света и равны. И не по силе – мы не признаем ничьей силы над собой. Но по времени Его начала, по пути, пройденному Его духом. Пойми, мы не люди, которым нужен кто-то главный. Мы просто знаем, кто больший из нас...
– Надо же, а я с ним запросто, даже что-то мелкое, пошлое перебирал, и Он снисходил до каких-то тупых словечек, что в ходу у нас на улицах, чтоб полегче мне растолковать...
– Не бойся, смертный, он бы отринул тебя душою давно, если б знал, что из тебя ничего не будет. Чтоб поднять кого-то – надо нагнуться. Если он нагибался, значит, ты нужен, значит, буду гнуться и я. Не хочу задеть тебя. У нас, высоких, в ходу эта гордость. Когда понято больше, чем можно сказать – наступает отторжение несовершенных. Твои истины не для них, а их мысли не для тебя...
– Ты думаешь, невозможно добраться до ваших высот знания?
– Тимии ( он говорил, что так говорят, когда ласкают, и глаза ее заглядывают так тепло и медово), Тимии, лгать нельзя никогда, и в начале пути тем паче. Он одинок, наш Истинный Государь, почти без царства и без подданных, – все, на кого он полагался больше, чем на меня, покинули этот мир и Его, упав в цветок совершенства. Положение Его в нашем мире прочувствовано всеми, кто покинул Его. Похоже оно на положение матери, которая пытается уберечь от неверного, по ее мнению, пути неблагодарного переростка-сына.
– И что же никого из перворожденных, кроме тебя и Его – нет?
– Их множество. Нас еще тысячи четыре, а может три... (И могут быть красивее тебя – враньё!) Мы здесь были всегда. И уход наш из этого мира может продлиться не одно тысячелетие. Но нет тех старших, что были рядом с Ним, в Его сомнениях. Что же касается тебя, то я – не верю. Да, можно одним днем дать тебе знание, вложив его в тебя, так же, как язык этой земли, каким ты говоришь со мной, вложен в тебя. Но ничем не платила душа твоя, не шла она мостами серых даней. (Сама что ль платила за что-то - замученная презрением к вожделеющим?) Ты не сможешь жить в том, что тебе будет дано. Ты либо присядешь в уголке, чтоб не быть ничему причиной и виной, либо станешь причиной бед всего сразу. ( А улыбается так мило, что не поверю я в твои семь тысяч!) Прости меня Тимии, я не верю... (Тоже вот не верит чему-то…) Я не верю, потому что похож сегодня наш истинный государь на игрока в кости, которому долго не везло и проиграл он и кошель, и одежду и посох, и остался последний проброс, и трясет он стаканчик с истовой надеждой на то, что с этой минуты все отыграет…
– А Он знает, что ты так думаешь?
– Конечно, и давно знает, – мы, высокие, не хотим, и не можем скрыть творящегося в нас, друг от друга.
– Что же он отвечает тебе?
– Он отвечал, что не решил еще для себя окончательно ничего. Я знаю, что мужества у него хватит. Он ушел в путешествие в ваш мир и привез тебя. Может, ты сгодишься как любовник, но как совершитель чего-либо достойного нашего светлого государя, то есть совершитель того, что наш государь не может, ты не годишься. Я умею смотреть, я видела несколько истинных магов, вышедших из смертных, – ты не их числа. Я не знаю почему он тебя выбрал, может, он не нашел того, кого хотел и сделает тебя по сути созданием, влив всего себя... Я не желала бы тебе такой судьбы, но иной не вижу.
– Он взял меня из-за меча, то есть… Он так сказал.
– Из-за меча? – удивилась Шини.
– Да, я сделал меч, – вот. – И я протянул ей свой короткий меч.
Она взяла его, обнажила и, уставясь в лезвие, вытянув плашмя вперед. Над потемневшим лезвием вдруг возникло легкое, розово-оранжевое сияние, воздух запел еле слышно, она отняла руку, меч висел в воздухе, потом снова взяла.
«Однако, спецэффекты у них как книжках!»
– И ты что, правда, не знаешь, что ты создал??? – удивленно взглянула она на меня, спросив каким-то сдавленным шепотом.
– Магический артефакт, наверно... – сказал я, обезоруживающе улыбаясь.
То, что произошло в следующий миг, я никак не мог ожидать. Она подпрыгнула, хлопнула в ладоши, и разразилась тем самым мелодичным эльфийским смехом совершенных, который, как она потом сказала, был самым истерическим за последнюю тысячу лет ее хохотом.
– Но чтоб и такой дурень вдобавок!!!.. Ты хоть сам-то знаешь, какой ты дурак? Я не могу – до чего мне весело! И каким дураком сейчас выглядишь!!.. – И вдруг упала на колени и, покачав головой, провозгласила: – И да простит меня тот совершенный, что может из тебя прийти. И смогу ли я помочь Ему прийти? Да, все хорошее приходит поздно, ах, как поздно! – И в дивнейших глазах вдруг встали слезы.
Я тоже опустился перед ней на колени, и взял ее руки в свои.
– Да успокойся, ничего совершенного из меня не придет пока совершенна здесь Ты, я и во сне не мог предположить, что существуют такие, как Ты!.. Душа моя долго рвалась в мир вашего равновесия. Я предполагал разное устройство этих миров... Но, прибыв сюда, наверное, начал разочаровываться, потому что мир ваш теряет начальное волшебство, обретая самосущность... Мне, честно сказать, все без разницы. Потому что все искусственно. И я не хочу заступаться за сделанное Эльсором. Но ты просто верх совершенства перворожденных!.. Я не могу бороться со своей душой, которая течет к тебе!.. Я знаю, что трогаю тебя только особенными возможностями, что провидите вы с Эльсором во мне, и никогда мне не тронуть самим собой перворожденную!.. Ты знаешь, что светишь на меня только внешним своим обликом, и я, попавший впервые под свет совершенства, уничтожен. Но я не согласен со всеми этими истинами, и если есть во мне крупица чуда, то хочу я разорвать все эти круги!..
– Чтобы получить меня, такую, какую хочешь? – спросила она бархатным вибрирующим голосом.
– Да...
– Все будет так, как ты грезишь, смертный. Но только есть еще одна мысль. Не в этом облике. Я боюсь принять тебя слишком, чтобы жалеть потом о том, что ты стал похож на вечных. Я не хочу, чтоб ты был совсем непосвященным. Я тоже рада тебе такому, как ты есть теперь, но твой путь неизбежен, ты будешь расти в силе и истине, и я хочу встретиться с тобой хотя бы на полпути. Иначе мы раздвоимся. У нас будет много времени. Потом ты поймешь, что я была права, а сейчас просто поверь...
– Неужели ты?..
– Ты хочешь спросить, и боишься – неужели я тебя люблю, дарю себя?.. Мы, высшие, – питаемся лишь внешним, все внутри съедено, Тимии. Мне нравится поток той силы, что течет от тебя ко мне. Я знаю, что создатель меча способен на всякую сказку. Я смогла бы подыграть музыке сфер, я так долго училась и искала... Я искала возможности создать совершенство, а сделал его – ты... Поверь, и в самой любви есть вещи, что выше наслаждения. Я согласна сочетаться со всем, что есть у тебя ко мне. Не требуй большего от вечной, глядя на меня из смертной своей оболочки. Большего получить – и не дано.
– Я не знаю, понимаю ли я что-нибудь, то есть – я боюсь понимать...
– Ну, так отложим, у нас лет пятьсот впереди, отложим хотя бы на месяц, иначе все будет очень несправедливым к тебе и мне... Кстати, знаешь, если бы я не была так опытна, то могла бы погибнуть от твоего меча прямо минуту назад.
– Я бы не допустил этого!
– Что ты знаешь? Сотворивший чудо и оставшийся в неведении! В таком глубоком неведении, что даже я, ничего не учуяла в тебе. Меч твой – это по иному упорядоченная и структурированная материя, иной мир. У тебя просто не было столько энергии и понятия о том, что ты вложил в эту железку, в ее границы. Да если бы тебе молоток размером со звезду, то ты бы стал одним из отцов места, подобного нашему.
– И что же, он так опасен для всех в этом мире, мой меч?
– Нет, он не так опасен, конечно, и наверняка он связан с тобой, – становится легче и тяжелее, когда ты этого хочешь, но он не так опасен, как думаешь ты. То, что я сейчас расскажу и не нужно бы тебе раскрывать, потому что ты и я не знаем, кто враги. А враги, чем они могущественнее, тем сильнее на этом попадутся, но что делать – женщины болтливы... Если бы я колданула на этот меч сгоряча, пошутив своей силой, то наверняка пришлось бы относить к водам, то, что от меня осталось. Волшебство в нашем мире – вызывание действия с образом предмета и перенесение его на сам предмет. Сие легко со всеми предметами этого мира, со всеми предметами, которые не представляют самостоятельного явления. Но в этом случае удар отразился бы только в образе. Я начала бы гореть изнутри, возомнив испепелить эту железочку.
– Разве вы не бессмертны?
– Мы защищены от многого, но не от возможности умереть. Мы можем вернуться из смерти, но это долгий путь, и не изо всякой смерти есть возврат.
Лина вернулась из своего хождения по лугу и смотрела на всю эту сцену с диким любопытством. Прекраснейшая из существ смотрела на меня, затягивая в цветки своих глаз, позволяла мне держать свои руки в моих, и мы оба стояли среди буйных трав на коленях… Заметив раскрывшую рот Линку, которая, как оператор выбирая кадр, начала без стеснения обходить нас, мы поднялись, а я всё продолжал тонуть и таять в её глазах.
– Эй, я снова здесь! – Сказал подошедший сбоку Эльсор. Они переглянулись с Линой сочиняя диагноз нашему с Шини беспределу.
– Я виноват Истинный Государь, я потерял, голову, себя... – проговорил я.
– А я нашла, – сказала Илиатиагашини, словно упиваясь воздухом этого царства, ноздри её расширились, а лик обратился в солнечное небо.
– Быстро вы. И что ты решила, Илиатиа?
– Я отдам ему всю себя. – произнесла она глянув на меня и потупилась вывернув ладошки, словно желала раствориться в произнесённом.
– Верить ли мне вообще?.. – спросил я потрясенно.
– Почему тебе не верить – еще не разу перворожденные не изменяли своим решениям. Цени, она отдает ранить себя - тебе.
– Ранить? Я вовсе не хочу никого, ранить?!
– Любовь в вечности лишена гармонии. Это у смертных любовь как последняя надежда, у нас же это безнадежно. Когда ты перерастешь ее – души ваши расстанутся, а тебе это суждено. Она будет приближать этот момент, как бы убивая или убывая в тебе. И вообще мужчины – рана с самого начала для ее существа. Она заранее знает несовершенство всего того, что между вами будет. И сама подставляет под эти шипы душу.
– Разве вы все любите по заказу?
– Мы слишком ясно знаем, когда мы способны полюбить. Мы разрешаем быть тем редким возможностям, когда они выпадают. Вообще-то я надеялся на строгую учительницу, мелочно мучающую ученика, но ты слишком рано его раскусила.
– Меч, – я его посмотрела.
– А я тебе говорил, Тим – никому не давать! - Я развел руками, изобразив немую сцену: "Мог ли я???"
– Но я ему обещала воспринять его только в истинном облике, а пока ты для меня только наглый смертный, возомнивший о себе, и потому еще более ничтожный, которого я все же не могу не простить!.. – Сказала Илиатиагашини и так легко улыбнулась, что проглянула маленькая счастливая девочка. – Но я его помучаю...
– А истинный облик – это не больно? – притворился я валенком оборотясь к Эльсору. Ведь после этого облика мне она обещала....
– Для Лины будет очень приятно. – хитровато улыбнулся Эльсор. Она сможет сравняться красотой с Илиатиа и не чувствовать себя плебейкой, позванной на пир. Нам, мужчинам он почти безразличен, но, увы, хорошее и прекрасное держится только в хорошем и прекрасном. Главное – остаться похожим на себя самого. Истинный облик необходим для бессмертия. Бессмертие – для ответственного знания, посвящения в силу. Ибо только бессмертному удастся пожать все неправильные плоды своих действий.
– А Илиатиагашини сказала, что вы все можете умереть.
– Ну, это только если расплескать душу. Это почти невозможно для того, кто станет заниматься растратой силы в момент расставания. Сила нам позволяет облечь душу в кокон. Спасти информацию, если тебе это по аналогии ближе. Потом другие светлые найдут кокон и вернут в вечных водах тело. Мне много раз приходилось ходить по следам гибели братьев... А сейчас – к водам воплощения.



Земля, вода...

Илиатиагашини дотронулась до коры дуба с длинной продольной трещиной и дерево, скрипнув, разошлось... Внутри, как в шкафу, висели какие-то смутно блестевшие вещи. Она взяла четыре толстых змееподобных предмета, потом вынула четыре пары сапог с твердой подошвой, набранной из сегментов светлого металла. Эльсор застегнул толстую змею вокруг талии Лины. Илиатиа застегнула другую вокруг моей. Этакий свободновисящий змей-ремешок, концы его срослись и как он там расстегивается – кто знает, ремешок был тяжеловат, как водою налит. Особенно трогательно этот предмет смотрелся, вися на бедрах ниже осиной талии Илиатиагашини. Илиатиа вдруг встряхнула обоеими ногами и сапожки упали с нее, я с удивлением заметил, что держалась она при этом за свой пояс, как за укрепленные в воздухе перильца. Обнаженные ступни ее не смотрелись маленькими инфантильными ножками, они поражали какой-то готикой в линии пальцев и сухожилий под нежной кожей, словно нарочито была подчеркнута каждая линия ноготочка и места их чудного строения. Только я рассмотрел ее ножки, а она впрыгнула в другую обувку. Я попытался повторить то же самое, но ничего не вышло, и мне пришлось, немного стесняясь своих ног, не отмеченных никаким особенным изяществом. кряхтя, переобуваться.
Эльсор всё так же улыбаясь, как будто мы с Лииной бог весть, какие, радующие его своим присутствием персоны выдал инструкции:
 – Наш способ передвижения будет немного вам непривычен, но он быстро вам понравится. Четко продумываете, как нога коснется камня, в каком месте во время приземления, и насколько далеко хотите прыгнуть. Двигаемся попарно, одновременно. Я с Линой – Илиатиа с Тимом. Нас не обгонять. Сначала по кругу, на поляне. Держись рядом. Толкаемся, и на тот камень, потом – на белый, потом вон, – еще дальше. Ногу ставь заранее в уме, в полете, – сказала Илиатиа и крепко схватила меня за пояс. Раз – два! – И мы подлетели, как бы задержавшись в воздухе, подошвы клацнули металлом о камень бывший от нас метрах в пяти. – Три! – И следующий камень метрах в восьми, и подлет еще больше. Дальше прыжки пошли метров на двенадцать – семнадцать, но не более. Запах сгоревшего камня из-под ноги, долгий полет с замиранием, касание, толчок снова полет. Сапоги-скороходы однако... Пояс не давал свалиться в стороны, он распускался каким то жестким перильцем во время каждого выпрыга.
– Теперь побежали до места. Держись рядом, чтобы слышать, как я пою, – сказала Илиатиа и запела тихим бархатным голосом, легко повторяющим все мелодические извивы. Взгляд мой взлетал выше крон, но я старался быть синхронным и слушать, и ощущать, и знать, куда мы выпрыгнем мгновение спустя:


Замок мой заревой,
Стены его высоки,
Я не хотела того,
Как мне назначили жить.

С башни, в свободе, вниз,
Где на дворе суета
Новых и злых людей,
Что отобрали судьбу...

Пояс летел, виясь
Пущенный светлой рукой.
Он подхватил меня,
Вихрем пронес над стеной.

Мыла меня вода:
Все, что хотела – долой.
Стала – почти заря.
Стала я белой звездой.

И на высоком краю
Дева – предвестница бед –
Гляньте, опять Она!
Смотрит сквозь камни в склеп,
Где не лежать уже той,
Смертной и бывшей тогда...

Синь озера открылась мгновенно, и мы клацнули обувкой на краю обрыва. Душа ушла в пятки от представления того, что было бы, если...
– Это верхнее озеро... – величаво оборотясь назад пояснил гид – Эльсор.
Верхнее озеро представляло собой хаос каменных зубьев, под разными углами утонувших в воде. Зеркальная гладь, глыбы и валуны, торчащие даже посередине, их отражения и покой. Жарило яркое солнце, суховатые туи и редкая трава пахли пряно. Мы остановились на кромке береговой трещины-щели с затененной водой внизу. Эльсор продолжал:
– На нижнем – нам войти быстрее, но там народу много, ждут воду, а вода пойдет от нас. Под этим гранитным щитом зал... – показал Эльсор поросший туей и дубом пологий необъятный холм. – А мы сейчас должны пройти через создание.
– Какое Создание? – с боязнью спросила Лина.
– Оно не имеет формы, червяк вросший в скалы или просто червеобразный желудок, в начале оно похоже на... Впрочем, сами увидите. Но для этого нам надо плыть под водой. Не страшно прыгнуть? А для того, чтобы дышать можно было, тут есть кое-что, под качающимся камнем.
С этими словами он вспрыгнул на край валуна, который качнулся и повернулся вокруг оси. На свет из под камня появились четыре небольшие клетки, похожие на птичьи, с полукруглым верхом, и каждая из клеток была забита чем-то пушистым. Илиатиа выдернула паутинное белое покрывало и одела мне клетку на голову. Я увидел, что на голову Лины набросили еще и покрывало, а Эльсор заматывает его каким то жгутом на шее. "Да, мешок на голову и..." – все это очень походило на обряд перед казнью. Илиатиа и на меня набросила это "белопенное кружево" и я все стал видеть сквозь дымку. Вокруг шеи довольно крепко замотала тонким, похожим на змеиную шкурку, ремешком и на плечи мне возложила толстую колбасу, набитую мелкими камнями. Концы завязок Шини пропустила мне под мышками и завязала на спине. "Камень на шею, и как тут выплывешь?.. Если только мечом по колбасе. Лину спасать? Или я дурак? " Но видеть я все-таки мог, а она-то мои глаза – нет, и я исподволь рассматривал совершенное тело Илитиа, грудь, почивающую в вырезе ее жесткой, дыроватой курточки, удивительную форму ноздрей, прогибь носа, всю ее дивность лика с застывшим сладостным выражением. Тонкие, сильные пальчики крепили на мне кокон, сквозь который, как мне показалось, обещано было, что я буду дышать.
Потом она обматывала шею Эльсора, и я подумал, что за тысячи лет они должны были когда-то попробовать любовь друг друга, и эта мысль стала мне неприятна.
– Придерживайте крепко на голове, чтоб не сорвало при входе в воду, и выдохните воздух под водой вовнутрь. – Распорядился Эльсор, и легонько подпрыгнув, полетел солдатиком вниз. Схватившись за мусорную корзину на своей голове, улетела Лина и наступила очередь следующего "казнимого", то есть – меня.
–"...С башни, в свободе, вниз,
Где на дворе суета,
Новых и злых людей,
Что отобрали судьбу..." – пропела у меня за спиной хихикнув Илиатиа, явно ехидствуя.
Полет был недолог, но страшноват. Ноги коснулись воды, и я, удерживая материю на башке, с грохотом погрузился в жгущий холод.
По мере того как погружался, становилось все больнее в ушах и голове, а материя стала совсем прозрачной, но воды к моему лицу не допускала. Выдох спас от боли голову и уши. Я втянул воздух для вдоха, вид вокруг померк, и зашипело как в налитом бокале газировки. Влажность была свыше ста процентов, стенки кокона сочились водой, я постарался надуть его как можно плотнее следующим выдохом. Слышался очень искаженный тихий звук и понял, что Эльсор что-то говорит. Наконец ноги коснулись дна, над нами была восьмиметровая толща воды и ярко блестевшая дальняя поверхность. Трещина уходила куда-то ниже и вовнутрь камня, и там, казалось, было темно. Лина положила руку на плечо Эльсору, Илитиа на плечо мне и я понял, и положил руку на плечо Лине. Как процессия слепцов, мы направились внутрь горы, неспешно переставляя ноги. Эльсор чем-то светил там, но мне казалось, что мы идем под уклон в полную тьму и бездну. Каждый вдох забеливал кокон, каждый шаг длился, казалось, секунды четыре-пять. Воздуха не хватало, или кислорода в нем, – похоже на дыхание астматика, но, учитывая, что в воде с камнями на шее вообще-то тонут – выбирать не приходилось. Вдруг я понял, что света впереди стало больше, и увидел ЭТО. Тускло светившуюся из молочного киселя собачью задницу. Я имею в виду тот морщинистый сфинктер, который мы наблюдаем у собак под хвостом, потому что у людей он спрятан ягодицами. Штука эта слегка пульсировала, и светом и конвульсиями как бы корча нам рожи. Эльсор подошел вплотную и полез в ЭТО. ОНО с удовольствием проглотило его, потом Лину, потом и я ломанулся в кишку. Кишка внутри оказалась светящейся и утыканной огромными коричневыми когтями. Эти когти, поворачиваясь к нам закругленной частью, нежно подправляли наше движение, а перистальтическая волна с приличной скоростью гнала нас вперед. Вода потеплела и вдруг нас пробками вышибло посреди какого-то бассейна. Руки Эльсора вытянули меня на кромку. Илиатиа сдернула ремешок, и эта душащая мусорка свалилась с головы.
На сводчатом потолке висел шар, светящий белым. Все стены и своды были покрыты красивыми рельефными узорами на темы растений, но узоры сильно пострадали, как будто в сто лет не ремонтируемой бане. Пол был усыпан осколками облетевшего орнамента со сводов, и они хрустели при каждом шаге. Правда, просматривалась и выметенная дорожка. В коридоре присутствовал ток воздуха, почти ветер. Коридор, тоже слегка подметен, и я подумал, что задержавшись в нем минут на сорок, можно и просохнуть.
– А вы молодцы, ничего не испугались, – особенно Лина… Впрочем, и Тим тоже. Иначе вас пришлось бы усыпить, но хочется всегда иметь дело с теми, кто в сознании. Вы не думайте, что все ходят сюда этим путем. Мы прошли водозаборным тоннелем через создание. Оно не вредное, если ткань надушена тайным ароматом. Для других есть порталы, но наше дело тайное, до определённого момента. А когда идут через порталы, то все об этом знают, – и враг, разумеется, тоже. – комментировал Эльсор приглаживая свои длинные темные волосы.
– Враг?
– Песочные часики нашего мира готовы перевернуться, со сменой эпохи в чью-то пользу.
– Кто же враг?
– Враг неведом, – встряла Илиатиа. – То есть врагов очень много. Новые религии. Маги, черпающие из Скрытого. Все это было очень похоже на естественный рост этого мира… На предпоследнем совете Эльсор сказал, что, по его мнению, это не так, что есть дирижер оркестра. Но доказать слова свои тогда Государь ничем не смог. Мир, живя своим чудом, всегда опережал наше о нем мнение, потом все узнали, что Скрытый когда-то обнаружится, и разбудят его людские маги. Потом доказательств стало достаточно, но схватка с кем-либо никого уже не интересовала, все уходили, всё исчерпалось...
– Главное не в этом. – Мне показалось что я впервые вижу злого, очень злого и сильного Эльсора, желваки на скулах или что-то скрытое играло в нём нездешней силой. - Главное в том, что когда мы все уйдем, мир должен остаться с погубленной магией, но в равновесии. Но кто-то хочет, чтоб ушла только наша магия и мы. Кто-то хочет оставить свою магию, и волшебство другой природы. Для этого врагу надо действовать быстро и мирно, не допустив противостояния мастеров двух начал. Самое ужасное, что у него это пока получалось. Что ж посмотрим, получится ли дальше. Сумеет ли он распознать мои "подарки".
– Политики и у вас хватает, однако. Неужели так-таки сложно его за руку поймать?
– Кто наш враг, неизвестно, известны лишь ученики его. Приходил к ним, совращая, и старец маг, и эльф-повеса, и даже голос из огня, и книга с продолжающимися письменами, выбирал наш враг в ученики достойных, а сам он не делает ничего, по чему бы мы узнали его...


ВОДЫ ВОПЛОЩЕНИЯ.

Мы вошли на галерею-балкон огромного зала, все своды которого были покрыты похожим на керамику, растительным сетчатым орнаментом. Само помещение зала располагалось внизу. Несколько шаров с разной силой света освещали это помещение. Внутри зала висел как бы купол из паутины, но, приглядевшись, я понял, что это тысячи обломков потолочного орнамента висят в воздухе и не могут упасть вниз. Под этим куполом, посередине зала, виднелось странное сооружение из чёрного куба, четырех, похожих на расстральные, колонн на нем, с какими-то выступами, и четырех круглых чаш трехметрового диаметра из темно-зеленого полированного камня по сторонам. На галерею, где мы были, выходило множество дверей с плотной аспидной чернотой в них.
– Порталы... – подтвердил Эльсор мою догадку. И мы начали спускаться вниз. Незаметно миновали границу невидимого купола, и я поразился полной чистоте и целостности всего, что находилось в нём, полировка на монолитах была изумительной. Наверху же можно было удивится какому-то фантастическому, страшащему "звездному небу" из подсвеченных обломков и крошек, висящих над нами.
На маленькой колонне-подставке, я увидел модель сооружения в котором мы находились и невидимого купола с обломками на нем.
– Илиатиагашини – ты достойна знания, открой нам течение. Важно и напевно изрёк Эльсор.
– Я – ключ, и я по Воле Истинного Государя открою течение, – Илиатиагашини протянула руку к макету и по колоннам, обливая камень, заструились потоки воды. Целые водопады зашумели вокруг, и полились из расстральных выступов, сливаясь в зеленые чаши-бассейны, обливая сплошной пленкой куб, и образовав четыре водяных купола без единой морщинки перед каждой из сторон куба.
Я слегка потрогал игрушку на колонне, ощутив упругость защиты, на которой лежали обломки, и сейчас же сотни обломков, висящих над нами, съехав по одному из углов, рухнули, подняв пыль у стены зала за ограждающей полусферой.
-- Ты их смахнул и там и здесь! – взвизгнула Лина.
– Тим, тысячу лет тут никто ничего не трогал!.. – с укором сказал Эльсор. – Лучше разденься и встань под один из водяных куполов. И постарайся почувствовать свой истинный облик, тогда и увидишь его.
Голоса звучали гулко как в бане, гулкие потоки воды и в то же время какой-то покой и тишина. Я увидел раздевающиеся Лину, подумал: "А мне-то что, до восемнадцатого века на Руси в банях вместе мылись, и были все святы ..." Поснимал с себя свой непросохший балахон и шагнул под прозрачный колпак воды. Холода не было. Было состояние, как будто что-то греет изнутри. На полированной, обливаемой той же ровной водой поверхности куба, отразился я. Отразился так четко, как будто подкладкой лилась жидкая ртуть. Я себе не понравился, не понравился многими местами сразу. На меня смотрело непривычное лицо без негритосских косичек, довольно брюзгливо и опасливо рассматривающее то, что было мной и моим телом. Я хотел, чтобы Она любила меня, и Она мне сказала, что боится полюбить меня до смены облика. Я рассматривал лицо пристально и вдруг поймал себя на том, что вижу поры кожи и направление растущих пушинок, и многое из того, что как бы и не видно никогда. И то, на что я смотрю с особенной досадой, вдруг исчезает, меняется и подбирается таким, каким хочется это видеть. И то, что я хотел убавить, таяло сразу, а вот прибавляемое как бы задерживалось, прося позвать еще. Я проник в узоры своих радужек, в форму ресниц... "Так вот как они эти вечные делают себя!!! Для баб-то рай!!! А я что голубой, что мне тоже нравится??? Но это же – для Нее!!!" – мелькали мысли, пока я продвигался в своем совершенстве. Посмотрев на соседнее место, я увидел обнаженную Илиатиагашини, стоящую ко мне спиной вполоборота, она показывала свою грудку наклонившейся обнаженной Лине, закрыв ее от меня. Но Лина почти не изменилась, не успела, наверное, еще. Спина Илитиа – это фантастика, это гипербола красоты. Такие ямочки с приращением мышц над ягодицами, конечно, могут где-то, у какой-то живой женщины, быть, но они явно преувеличены и глубоки, как след от топора у меня на плече. Там подчеркнута и смазана каждая нужная линия, такой откляченной заднице с прогибью поясницы место может быть на карикатуре, но карикатура эта будет вызывать в каждом мужчине желание найти в яви именно такую женщину. Вздернутое плечико, водопад волос, миниатюрность шеи и лица: "Да, оттачивали веками..."
Я протянул руку, чтобы шагнуть к ним в своем новом облике и увидел, что рука моя совсем не благородная, обычная, чуть постаревшая от ожогов и кузнечных работ, поросшая волосами враскоряку, и сам я – как в песне поется: "Каким ты был, таким ты и остался..." "Приманили, показали..." Из отражения в кубе продолжал на меня смотреть, тот самый ИСТИННЫЙ Я.
Я обошел сооружение с другой стороны и встретил Эльсора.
– Ну, пойдем, посмотрим, до чего ты дошел за два часа стояния.
– Два часа!?..
– Ты думал, меньше... Ты знаешь, я ожидал худшего. Ты благороден внутри, ты не сбился на слащавость. Ты настоящий совершенный. Волосы вот только с тела убери совсем все, со всех мест, они у нас в моде только на голове. Волосы исчезли, и я стал в отражении "гол, как сокол" и похож на мальчика.
– Но я же не изменился?
– А что ты хочешь? Это была, как бы по-твоему, выразиться: "закачка информации". Вода приняла эту информацию, осталось тебе полежать в ванне. В этой вот круглой. Часов этак десять – двенадцать. Здесь почти никакой магии. Человек на девяносто восемь процентов из ста – из воды. Куча маленьких упругих бурдючков с водой, называемых клетками, навьючена на ствол кальциевого скелета. А вот если бы воду можно было сделать настолько волшебной, чтобы она блюла форму всего, что ее окружает, всех этих мембран и костей… Вот теперь, полежав в ванне, ты станешь таким, каким хочешь. Вода – это есть великая информационная структура, почище ваших сорока гигабайтных винчестеров, но это у вас откроют и докажут лет, может, через двадцать, а сделать воду сильной смогут вообще лет через две тысячи... А у нас вода очень сильная, все неживое с тебя смоет, а живое все так оживет, как тебе хочется, и будет жить вечно.
– Долго ведь купаться.
– Поспишь. Зато каким родишься! Кишки будут пустыми, а есть за это время не захочется ничуть. И грустить. Встанешь новым и свободным. Кстати, во время купания эту воду можно и нужно пить, и даже вдохнув ее – себе не повредишь. Вот теперь на нижнем озере суета пойдет. Сколько там народу собралось с надеждой, что ныне самая могучая вода за все эпохи. Жалко, что вы с Линой не совсем больные инвалиды, а почти юные и здоровые. – мило улыбнулся своей шуточке Эльсор.
– У меня два зуба не в порядке.
– Ну, теперь у кого именно эти два зуба не в порядке были, новые отрастут, а те, кто другими зубами страдает, тоже эту воду покупать будут по всей Ланти.. Вот если бы полный рот плохих зубов, люди, что набирают сейчас воду, денно и нощно бы вас благословляли. Но и так будут. Вода от совершенных их только слегка лечила, больше девкам красоты добавляла. Да девки у них в вечном с нами несовпадении, все ширококостные, румяные, гладкие хотят быть.
Я полез в ванну, вода была нехолодной и действительно какой-то живой, струящейся вокруг меня, – она мягким потоком падала с колонны и уходила сквозь подрез в краю чаши.
– А если я засну?
– Наглотаешься – сердце остановится, а жизнь останется. Сердце в этой воде ни к чему – уж поверь. Проснешься, как в постели. Она ничто живое не убивает, а мертвое и ненужное в ней само пропадает. А можешь и не спать, только выпей ее, ну хотя бы полведра.
"По-моему полведра – это нереально", – подумал я. И, выпив глоток, захотел еще и еще, пил и не мог напиться. Пил я ее помалу, но через минуту мне хотелось глотнуть опять. С такими темпами я не полведра, а четыре сквозь себя пропущу. Значит, организм требует.
Я слышал, как Лина забралась в соседний бассейн, перед этим много шепчась с Илиатиа о каких-то женских тайнах. Потом они с Эльсором пошли смотреть на мое "отражение" и до меня донеслось: "...у него получилось" и "Я тоже так думаю..."
"Не очень приятно, конечно, что они там меня разглядывают, может быть, стоило кое-что удлинить – вот ведь, дурак, не подумал!"
" Я буду совершенным, светлым, и мне обещана Она, Шини, Медовая Нежность, и у нас будут столетия".
Я заснул, и, проснувшись, увидел поверхность воды над собой. Я вынырнул, грудь моя сократилась, изо рта выплеснулся поток воды с кашлем, но боли не было. И рука моя подтянувшая тело к краю бассейна, была именно той благородной рукой, или рукой поющих чистых линий, в ногтях и пальцах – совершенство. И тело было тем самым моим – не моим.
– Проснулся, герой! Одевайся. Попрощайся с Линой. Может статься, вы вообще не увидитесь, ты ее не увидишь в этом облике. Ее ждет еще одна трансформация. Да и жестоко девушке предоставлять всего один шанс в работе над внешностью и всего один пример в виде бесконечно прекрасной Илитиагашини. Пусть посмотрит и других дев и узнает, что совершенство этим вариантом не исчерпывается. А тебе, наверно, вредно будет смотреть на них. Оставайся тут с Илитиа, ты теперь так прекрасен как хотел от себя. На твоем месте я бы был безмерно счастлив оттого, что мы оба уходим. Общество Государя всегда несколько сковывает, хоть я и старался быть тебе другом, насколько это возможно в моем возрасте и положении...
Я перевалился через край своего бассейна и прыгал на одной ноге, пытаясь попасть в штанину, а Эльсор мягко балагурил. "Эльсор, тут только я заметил – он же тоже другой, подрос, упорядочился!.. Действительно, владыка какой-то!.. И благородства явного в нем больше, я до такого образа душой не дотяну. Вот в каких совершенные влюбляться должны!.." На мой удивленный взгляд он продолжал:
– Вернулся и я к себе. У вас на земле слишком хорошим быть – себя подставишь, да и у нас недавно, так же стало... Зато и ты теперь почти что равный среди первых. Ни один высокий в тебе не усомнится. А что в голове пустота так с этой учительницей, что с тобой остается, если ни на что ее отвлекать не будешь, живо многое усвоишь. Ну, иди к Лине, попрощайся надолго. Предстоят нам дела тяжкие и ей, быть может, и опаснее и тяжелее.
– Ну, ты и дура! Верни нос!
– На себя посмотри – эльф хренов! – такими вот приветствиями мы и обменялись.
Носик у Лины был такой милый, утиный, – он был, конечно, не сильно красив, но когда все остальное о'кей – это как фирма. А она его, оказывается, так долго и люто в себе ненавидела, что превратила в кукольный прыщик. В общем, незнакомая, безмерно красивая баба, в которой подкачал опять только нос. Мы отошли и присели на каменную скамью.
– Ладно, я не тактичен – признаю. Но никто тебе здесь этого так не скажет.
– Я учту. Ты же всегда был таким, что давал больше, чем казался.
– Это ты о чем?
– Это женская логика, я и сама не понимаю...
– А с Илиатиа вы о чем секретничали?
– Этого я тебе не скажу!
– Она спрашивала, каков я в любви, или еще что про меня?
– Ну, ты и дурак, Тим. Она показывала, какие красивые складочки на сосочке могут быть. Как сделать вокруг них вид крутящейся звезды. И, наконец, про самое заветное – как сделать вид бутона с пробивающимся лепестком.
– Ну и ты сделала?
– А то нет!?
– Вот бы увидеть!
– У нее и увидишь.
– Ты уж прости, что меня сносит. В общем, я постараюсь максимально поумнеть, преуспеть, не отвлекаясь, чтобы в случае – смочь помочь. Мне не нравится, что тебя там Эльсор для чего-то опасного готовит Он дядька неплохой, но слишком во всем здешнем погрязший, когда цель, там, оправдывает средства. В общем, береги себя, и без нужды не суйся.
– Тебе того же. Ты прямо за меня все выразил. И тебя, как цель там или средство, я ценю больше, чем себя, Тим. Так что просто - будь. Поцелуемся и пока.
Мы поцеловались и Лина пошла с Эльсором на лестницу к черноте порталов, а я обратно к поджидающей меня Илиатиагашини.
– Трогательно вы расставались.
– "Дан приказ ему на запад, ей в другую сторону'..."
– Это куда?
– Песня у нас такая была.
– Ну, полезай обратно в свой бассейн.
– А я что, еще не закончил?!
– У тебя, наверное, зубы. В зубах меньше всего воды содержится. В костях и то больше. Тут один был порубленный с арбалетным болтом в мозгах, так и то быстрее тебя справился. А когда зубы вода строит, то долго. Это, уж прости, ускорить нельзя.
– А как ты узнаешь, что еще мне сидеть?
– Проба волоса.
– Что?
– Чешу голову гребнем. Выпадает мертвый волос. Я его натягиваю в твоей воде, и он исчезает. Вода эта мертвого не любит, особенно чужого мертвого, на что не настроена. А когда она с тобой все сделает, ей как бы станет почти все равно, волос растворится, но не так быстро.
– А у тебя, – вообще, у вас, высоких, – бывают мертвые волосы?
– Смешной, они же должны обновляться. Ты теперь такой же почти, и все думаешь, что мы совсем другие? С Линой ты целовался красиво, и просто тебе с ней. А между нами еще много пройти надо, чтоб сравнятся.
– А я хотел бы тебя поцеловать...
– Действительно, для тебя это сейчас так много – поцеловать меня. Что ж – для нищего золотой дороже, чем богачу сундук. Целуй.
Я подошел, обнял, рукой бережно нащупал ямочки на спине и приник устами. Мы долго тонули в нежности, пока она, наконец отпрянув, не сказала:
– Да, я поняла, что ты можешь быть удивительным, еще тогда, когда ты создал свой истинный облик, и это был не слащавый индюк с огромным баклажаном. У меня это может быть серьезнее. И поэтому – пока я тебя не посвящу в начальное знание – никаких поцелуев.
– Я это буду беречь – ощущение Тебя, Шини!..
– И не называй меня Шини, пожалуйста... И знаешь что... Я положу сюда гребень, на нем есть пара моих волос и буду ждать тебя наверху. Выходи в средний портал. Теперь уже можно ходить ими. Истинный Государь ведь прошел. Они не будут знать, что тебя и ее создали из смертных – и этого достаточно. Я люблю солнце и леса. А этот зал не люблю. Он дает нам забвение и обновление. Когда-нибудь я приду сюда, чтобы забыть тебя... Не совсем забыть, а чтобы смутно помнить как легенду, как сказку... – Она слегка улыбнулась, видимо припоминая какие-то сказки. – Эта земля вообще задумывалась не так, не с таким количеством людей, которые отнимают у нас леса... Раньше жить было лучше, а сейчас интереснее, но всем нам – уже не хочется жить...
Она положила на край моей чаши короткий черепаховый гребень украшенный несколькими круглыми камнями, и ее волосы, застрявшие в крупных зубцах, блестели паутинками осени этого мира. Илиатиагашини легко взбежала по лестнице и, не обернувшись, исчезла в среднем портале.
"Да, насколько я понимаю женщин – у нас все сладится", – самодовольно подумал я.
От нечего делать я перегнулся через край чаши и достал свой меч за перевязь. Два волоса мне хватит на проверку воды. А третий я решил вставить в меч.
Черен моего меча была сделан из старого подсвечника – шандала. Витая трубка, забитая дубовой пробкой, с эпоксидной смолой, одевалась на хвостовик и привинчивалась оголовком. И в глубине канавок этой витушки проходила для пущей красы мельхиоровая, катанная для филиграни на ювелирных вальцах, проволока. Вот, отняв эту проволоку, я и захотел обмотать волос Илиатиагашини вокруг витой рукояти, закрыв обратно узорной проволокой.
Я свинтил оголовок с ручки и вплотную занялся отматыванием проволоки, как вдруг увидел, что вода в моей купели образует яму вокруг моего меча, словно боясь его смочить. Тут же свою деятельность я перенес на бортик чаши, во избежание всяких неожиданностей.
Под проволокой оказался такой слой грязи, что я понял, что помещать сюда волос Илиатиагашини было плохой идеей. Но поместить его вроде и некуда. Тогда я решил, что на поверхности найду и засмолю этот волос в ароматной смоле сосны или туи, чтобы она забила весь промежуток, где скапливается чернота. А потом, может, выспрошу, как магией смолу в янтарь обратить. Не может быть, чтобы это было невозможно.
Я взял отвинченный черен, промыл его в воде, протер одеждой, и вода перед ним не расступалась. Я обернул его волосом и обкрутил промытой проволокой. Надел на меч и затянул оголовок. "Ну вот – все у меня теперь как надо, только руками грязными не браться до засмоления…", – подумал я.
Подергал волос Илиатиа в воде, и он долго не распадался.
"Наконец-то свободен!" – я махом выскочил из чаши и стал одевать уже подсохшую одежду. Пригладил волосы, оправил перевязь с мечом и тут увидел Её, стоящую наверху лестницы и протягивающую и убиравшую руки, с какой-то механической заученностью.

СМЕРТНА...


Я взбежал по лестнице. Она была очень странная. Глаза Её меня не видели, волосы и одежда мокры. Руки двигаются, словно приглашая и прося. Я взял ее за руку. Раздался надрывный вдох, и потекли слова время от времени перебиваемые всхлипывающим вдохом.
– Я мертва. Я совсем мертва. Дай мне рассказать и не трогай, не заглядывай мне за спину... Мы можем поручить мертвому телу ряд действий до того как оно начнет окончательно гнить. Я так хотела... Я не спасала свою душу, все последние силы ушли на составление этой речи и на поручение телу. Я не слышу и не вижу тебя, но мои движения, они переключают во мне варианты. Так если ты остановил мои руки, то ты – есть... Ты совсем не знаешь меня, и не жалей, что так случилось. Если бы тебе было не двадцать, а двести лет, все было бы проще, а так я жалею, что приманила тебя собой, а слово сдержать не смогу, чтобы нам побыть вместе... Ты совсем не знаешь меня и высоких, а мы тщеславны, но тщеславны так высоко, что никто этого не видит... То, что я сейчас сделала – не было ни с кем из нас. Я умерла, и умерла так хорошо, что я останусь выше всех, имеющих знание... Это для меня важнее даже любви, как тебе не неприятно это слышать... Но когда живешь семь тысяч лет, хочется, чтобы все это было для чего-то... И я смогла это, я довольна. Я причастна высшей легенде... Ты мой свидетель и должен выжить. Ты уже бессмертен, но охота на тебя идет...
Я оцепенел, пожалуй это были чары потому что я не осознавал ничего кроме тумана от её голоса, а она продолжала:
- Теперь слушай, как это было. Слушай и поклянись мне потом, что сделаешь все то, что я тебя попрошу. Я вышла наружу и решила подсмотреть, что делается на нижнем озере, кто набирает благодатную воду, как суетятся люди, как радуются предстоящей прибыли. Один человек привлек мое внимание. Он прятался на самом недоступном месте берега и явно занимался колдовством. Я попыталась почувствовать Истинного Государя в сфере и доложить ему о происходящем. Я поняла – Эльсор вне нашего мира. Я не знаю что с ним, но он не собирался так далеко. Тогда я решила действовать самостоятельно. Я прокралась к колдуну за спину и так как он, был поглощен творением своей магии, успела рассмотреть, что он делает. Он снимал с воды образ – твой, Тимии, образ. Он вылил на воду масляные краски и они, распределившись под действием заклинания, образовали портрет из отражения в кубе. Остается аккуратно поднять холст со дна лотка и высушить. Магия эта совсем не сложная, но карается светлыми очень жестоко, ведь никому не хочется, чтобы мужичье пялилось на чью-то беззащитную красоту. Любого мага можно потом найти по поднятому им образу и расправится с ним. Сумасшедших среди магов не встречается, и чтобы так рисковать – должны быть серьезные мотивы. Я прыгнула как рысь, точно ударив его под коленки и припечатав к песку, так, что он стоял на коленях с заведенными назад руками и ступни мои крепко прижимали его ноги. Он был – беспомощен, гнев мой – велик. Я погрузилась внутрь его существа, выдирая все тайны. "Почему именно образ Тимии!!!", "Кто велел!!!", "Как посмел!!!".
Чем дальше я погружалась, уничтожая все его попытки что-то скрыть, тем более любопытные вещи мне открывались. Но это меня и подвело. Его слуга-охранник прокрался сзади, – что-то вроде создания, хотя и человек, но очень силен. Я бы почувствовала, если бы не погружение в открытие тайн. И он бы мне ничего не сделал, ведь я могу сражаться против троих на мечах. Но он, боясь, что не успеет помочь господину, метнул топор издалека. Топор вошел мне в спину и серьезно ранил. Поняв, что сражаться я не смогу, я бросилась в озеро. Тело не слушалось, но сила моя всегда со мной. Я отключила боль, ушла на дно, и там поняла, что у меня есть от силы минуты две-три на капсулирование души. Купелей я достигнуть не успею, но организовать свое восстановление в ближайшее время смогу. Ближайшим временим должно быть от одной до трех недель. Именно за столько времени наши начнут беспокоиться, искать и выполнят все ритуалы возврата. То же, что я узнала, погрузившись в сознание мага, такого срока мне не предоставляло. Надо было действовать сейчас. Но, действуя сейчас, я израсходую силу, и меня не будет...
Если бы я пожертвовала своей душой и существованием ради любви, меня бы почти не поняли. У нас не тот мир Тимии. Если ради долга перед Истинным Государем – аналогично. Все спорно. Всегда можно сказать, что оно того не стоило, и был другой выход. Мы, высшие, владеем слишком многим, чтобы простой ситуации отдать в жертву сущее в вечности. И пусть этот мир и все невечное пропадает, ибо вечны лишь мы, и когда устаем, то сливаемся в едином, а не уходим безвозвратно. Но сейчас другой случай, который не предоставлялся ни одной из высоких. Случай легенды – который они не смогут оспорить. Потому что все слилось как в едином… Я стала рассматривать себя со стороны, плакать и восторгаться по легенде о себе, думать, сколько этот поступок породит баллад и поэм. Я испытала восторг от себя, смешанный с тяжкой жалостью и с желанием ни за что не упустить такого шанса. Иначе говоря, я сознательно решила умереть, дотащив до тебя свое тело, и закрыв собой все образы в озере. Умереть на пике всего нового, что есть ты и я. Если ты меня сейчас слышишь, то знай – Илитиагашини нет, восстановление ее невозможно. А с тебя нужна клятва – иначе все зря.
Я оцепенело слушал, пока не понял, что она уже в который раз повторяет одну и ту же фразу побуждая меня к какому-то действию:
- Если ты готов принести клятву, положи руку мою себе на голову и встань на колено передо мной… Если ты готов принести клятву, положи руку мою себе на голову и встань на колено передо мной... Если ты готов принести клятву, положи руку мою себе на голову и встань на колено передо мной, – Она монотонно повторила это неизвестно сколько раз, пока я как отсутствующий, глядя снизу на прекрасное лицо, опустился и увидел ее босые ноги с налипшим мусором и натекшей лужей под ними. Я возложил ее руку к себе на голову.
  – Так, хорошо. Перед трупами не клянутся, но ты будешь клясться образом той живой Шини, которую ты знал. Клятва твоя состоит в том, что ты сделаешь все, что скажу я, ни в чем не отступив. Ты сменишь образ, чтобы не быть похожим на вечного. Обязательно сменишь облик. У них есть твой портрет, и они ищут того, какой ты сейчас. Ты никому не раскроешь, кроме Эльсора, того, что я тебе говорила. Можешь обо всем почти, но как можно меньше рассказать Наяте. Она мне сестра души, но смотри, чтобы она не убила тебя. Прежде чем с ней говорить, скажи, что ты не знаешь смысла клятвы, но что я поручила тебе, чтобы она поклялась булавкой с рубином. Клятву же с нее бери лишь о молчании перед другими высокими. Не забудь предварить, что не знаешь смысла клятвы, иначе умрешь и пропадешь, как свидетель мой в мире… Ищи пророков и слушай их. Пророки не могут быть с нашим врагом заодно. Он их породил, но они зло для Него… Эльсора ты не увидишь долго. Будь готов к этому. Остальным светлым не доверяй. Они почти все прекрасны, но ты не убедишь их не верить друг другу – и в этом наше поражение… Если вы победите, это будет лучшим подтверждением того, что я принесла себе гибель по любви и по долгу… Не чурайся женщин, любя только меня. Наша любовь – миф. Ищи же меня во многих, иначе погибнешь. Тебе слишком мало лет, чтобы жить мифом, жить моей душой – вообще гибель... На прощание расскажу тебе о планах нашего Государя. Что-то я знала, о чем-то догадывалась. Ты последним, по его замыслу, вступил бы в схватку с тем, кто начал это сеять, и спровоцировал бы его на колдовство к твоему мечу. Лина должна была обрести личину той, которую бы тот захотел купить как союзника, тот, кто стоит за всем… Если Государь наш успел дать что-то Лине, ради чего будут домогаться ее союза, но сам он бессилен помочь ей – и ты отступись. Заклинаю я в этом, и во всем, что говорю на краю своего исчезновения, – заклинаю всем несбывшимся, что хотели наши души! И никому не говори о подробностях моего ухода, даже если это будет тебе стоить вражды с перворожденными, не верь ни Лине, ни кому-либо, кроме нашего государя, ему лишь расскажи все… Помоги, доведи меня посмотреться в камень, и помоги взойти на край купели. В купели я исчезну вся, кроме моих колец и кулонов. Не смотри на мою спину, пожалуйста, рана моя ужасна, наверное. И обязательно помоги мне исчезнуть, иначе я буду ходить, как заводная кукла, пока не начну разлагаться и повторять одно и то же, доколе звучит в связках голос.
Но к моей купели подойди только часа через два, смени облик и уходи назад в таверну. Обязательно уходи в таверну и постарайся успеть. Спеши после смены облика...
Ты взял мою руку, и значит принял клятву... – Я подвел ее к камню, и рука ее почти согрелась в моей. Перед камнем она остановилась и улыбнулась, как будто увидев себя, но, простояв с этой застывшей улыбкой минуту, повернулась в сторону купели. Опершись о мою руку, она поднялась на край и сказала:
– Принесла себе гибель по любви. Пусть я запомнюсь такой. Не смотри, как мое тело будет исчезать.
Я же, отойдя, обернулся, и увидел промытый водой разруб на спине с хрящиками позвоночника с вывернутыми двумя тонкими ребрышками и свисающими вниз сгустками чего-то черно-красного. В тот же миг тело наклонилось и хлопнулось в воду. Белый пар, пена полезли вверх, клокотание раздалось из чаши, словно куски этой пены с паром старались выхватить что-то из воздуха и забрать себе.
  Подошедши к камню и, уставившись в него, я стал звать образ насыщенного жилистыми сухими мышцами волосатого убийцы-варвара, со своим почти лицом, потому что я хотел, чтобы враги знали, от кого они будут получать смерть.
Мне казалось временами, что все понарошку, что меня заманили в игру, и все равно ничего бы не было... Вот только ее образ... Ощущение ее тела при поцелуе. Она какая-то – слишком талантливо выдуманная... Я плюхнулся в ванну и плакал. Она – слишком мечта, чтобы все сбылось. Вода мыла мои слезы и лечила комок в горле. Я убеждал себя в нереальности, но стоило мне вспомнить получше, и горе разрывало меня.
Я встал из ванны отупевший, потоки почему-то прекратились. Висела жуткая тишина. Волосатые руки и жгуты немассивных, но крепких мышц, плотный пресс, сильные ноги.
– Я стал снова новым. Я сделал, как сказала ты! Ты – которая не слышит! - капли стекающие с моего тела гулко звучали в пустоте: «Всё не то, ты не тот, мы не те…»
«Может ничего и не было?..» - подумалось мне на миг, но… В ее купели лежали два кольца, кулон, и пряжка от ремня с прорезным узором. Я забрал все это и еще черепаховый гребень. Я ударил мечом о край ее купели, и многотонная громадина чаши развалилась на три куска. Потом я, надрезав себе вену, залил волос кровью вместо смолы. И, привинтив черен к мечу, шагнул в портал. "Баллады ей и легенды нужны о себе самой… Портит их эта вечность, портит!.."

Осада и пророк.

В глаза точно белыми искрами сыпануло. Вот и прошёл я порталом впервые... Тень в подбережных скалах и яркое солнце над озером. Я стоял в щели-нише. Сочилась вода сквозь наросшие мхи. "Неужели и она здесь выходила? Идти в таверну, или искать, чтобы мстить?.." – Я пошел берегом, проверяя все следы. Берег был скальный, и весь изрезан закутками. Нигде не виделось того песка, к которому она прижала колдовавшего.
Дубки подступали к воде, и, наконец, за пятым поворотом я увидел бухту с песчаным пляжем и группой камней. Почему-то я подумал, что это случилось именно здесь, хотя никаких следов на то не указывало. Полуостров замка виднелся на далеком, том берегу. Озеро было обширно, и плоскость донжона вдалеке отражала ярь заката. Солнце было где-то над бросающей тень стенкой скал.
В бухточке ней я увидел лодку... Подошел ближе. Лодка была из коры. Из очень ровной коры, снятой с большого дерева. Нос и корма сшиты, вокруг штевневых досок и густо засмолены. Внутри лодки были шпангоуты из толстых, пополам расщепленных прутьев и три провисающих, сплетенных из мягких корней, сиденья. Два весла лежали в носу и корме, поперек корпуса. Весла были в форме остролиста, но со щелью посередине, весло напоминало бы двузубую вилку, если б не сводящая бронзовая накладка на конце. Накладка придавала крепость и завершенность формы, а вода, протекая через центральную щель, стабилизировала лопасть в воде. Около среднего сиденья валялась даже подушечка. Я осмотрел лодку и даже понюхал ее изнутри. Запах коры и смолы мне понравился. Выступающие выше лодки концы штевней, с выемками для привязывания, были покрыты тонкой резьбой. Вообще лодка производила впечатление вещи классной, легкой и простой.
Пройдя подальше по берегу вдоль полукружия очередной бухты, я ничего путного не нашел. Сесть на лодку и объезжать бухты было заманчиво, но тогда меня было бы совсем издалёка видно. Вдруг над водой разнеслось: "Ту–ду–уу!... Ба–ах! – Ба–ах! – Ба–ах!" – Рог и гонг со стороны замка-таверны, и опять: : "Ту–ду–уу!... Ба–ах! –Ба–ах! –Ба–ах!". Сигнал все повторялся и повторялся. Понимая, что там что-то происходит, а тут только удлиняется тень от скал, грозя полными сумерками, я пошел назад к лодке. Вошел в нее. Взял заднее весло и, положив подушку себе под коленку, легко погреб к далекому, исходящему в странных звуках замку.
Лодка наскальзывала на воду приподнятым легким носом. Удобна подушечка под коленкой и легок челн мой со смолистой отдушкой. Удобен черен весла в руке, красива взблескивающая тусклым золотом бронзы накладка при погружении ее в воду.
Мягкое красное солнце, подсветившее гладь воды и декорацию замка в конце. Звук, отраженный от скал, такой размеренный в закате и просторе озера. Такой правильный, – даже сама хриплость горна или рога правильная. «Правильная смерть выправленной телом и душой девчонки, будь они все прокляты!.. Создали декорацию для вечностей, втащили дурачка!.. А я тут – зачем?.. Наслаждаться хочется дурачку, у–тю–тю!?.. Может и мне их песни петь про то, как хорошо быть выше всех любовей и смертей, на "гранд эльфийском" уровне всех "апгрейдтов души"...»
«Будь они все прокляты!..»
Наконец из длинной тени скал я выскочил на яркое солнце. Тут тоска взяла меня с новой силой. Тоска – сомнение в том, что все это не игра, не бред, не злое кино. Обида, жгучая обида на Илиатиа за ее право решать. Желание, чтобы все это было игрой, – и все эти натуральные запахи темной коры, смолы и озерной воды, мое такое лихое и никому не нужное скольжение в лодке, воспоминания о лошадях и глубинах, о том, как она спела насмешливо над ухом прежде, чем мне погрузится... Я захотел утопиться, и перестал грести и лодка медленно развернулась на середине озера. Звуки в замке прекратились. Тишина и солнце, бьющее сквозь слезы: "Подумаешь, ей ведь было семь тысяч лет!.. И я свидетель там чего-то... Доплыть до замка и напиться, все приятнее, чем топится!.. Какие милые стишки!"
Я ударил веслом и заработал им, исступленно приближая злосчастную коробочку донжона, с которой минуту назад ревел рог...
Грести оказалось долго. Но всему бывает конец, и я увидел пристань с пятью такими лодочками и одной среди них, большой, из досок. А я-то думал, что моя особенная "эльфийская", а в этом парке развлечений все такие... Завязав кончик, я вскочил на пристань и зашагал к донжону-таверне.
Центральные ворота в торце были закрыты. Я подошел к маленькой двери, и тут она резко распахнулась. Хат Эт, схватив меня, втянул вовнутрь, да так резко, что мы упали на солому, покрывавшую почему-то весь пол здешнего помещения. Два здоровенных молодца тут же начали вставлять запорные брусья в гнезда в камне и укреплять дверь.
– Повезло тебе, – промолвил хат, удерживая в своих объятиях и пристально разглядывая. – Из-под солнца заплыл и зашел! – продолжал он, сощурясь. – То-то с них шкуру спустят, что прошляпили, – добавил он, с каким-то злым весельем меня разглядывая.
Мягкий топот раздался за дверью секунд десять спустя. И главный из оравы запыхавшихся людей выкрикнул:
– Именем законного консула Тартона, гарантирую жизнь и всякую разумную компенсацию всем постояльцам, кроме одного, виновного в страшном преступлении! Отныне, до нахождения злодея – это земля Тартона! Откройте и не сопротивляйтесь законной воле!
– Поцелуй в жопу своего консула! – выкрикнул в ответ хат, и парни заржали.
– Не с почтенным ли хатом этого дома я разговариваю?
– Смотрика – зауважал! – выдал Эт реплику под новый ржач парней. – Может статься, и так! И почтенный хат утверждает, что эта земля была от века Дарни и корона Орна всегда простирала здесь свою руку!..
– Нам не к чему ссориться, воин, у каждого из нас свой долг! Я не обманываю хата, когда говорю, что все это из-за одного человека! Его, наверное, нет даже среди ваших гостей! Я имею в виду почтенных гостей. Может быть, это тот бродяга, который забежал только что?
– Может быть – да, – может, нет! Но всякий переступивший порог королевской таверны – её гость! А значит – мой гость и гость короля!
– Я понимаю положение уважаемого хата, я уважаю его долг. Но хат, желая защитить всех вверенных ему гостей, – не должен ли он сперва посоветоваться с почтенными гостями, какая защита им нужнее?
– Я постараюсь воспользоваться советом данном почтенному хату, простите, не знаю с кем имею?!.
– Ромуль, командир роты серых пролаз!
– Очень впечатляющая рекомендация!
– Я подчиняюсь только директору провинции!
– А я – королю всей Дарни!..
Новый хохот наших парней был прерван дружной рубкой двери с противоположной стороны. Тамошние ребята старались не на шутку, такого быстрого темпа сильных ударов и самая толстая дверь бы долго не выдержала.
– Все наверх, замыкающий Ён – бросает факел! Крышу пробили?
– Исполнено, что слышали от хата дома! – дружно рявкнули парни.
Мы пробежали лестницей, увешанной снопами соломы, к верхней дверке. Площадка перед ней была разломана, и входить пришлось по узкой доске перекинутой через высоту. Войдя в дверку, хат обернулся ко мне:
– Меч, пожалуйста. Хоть сейчас и каждый меч на счету, но вам я не доверяю, вы слишком похожи на того парня, что был свидетелем чести рыцаря, но вы – не он!
– Я его брат, – сказал я, понимая какую хорошую позицию хат выбрал для отбирания меча. Сзади двое парней, подо мной досочка и хат в двери с насмешкой над тем, как я попался.
– Брат, но в одежде свидетеля, – сказал с расстановкой хат, принимая мой меч.
 Мы вошли. Факел был брошен в лестничный колодец, с гулом занялась вся солома. Пламя потянулось к люку в потолке и, наверное, далее в упомянутый пролом в крыше. Наша дверка, покрытая снаружи мокрым войлоком, была захлопнута. "Мосты сожжены... " – пришла мне на ум банальная фраза.
– Ну, а сейчас мы пойдем и узнаем всю правду про тебя. У нас есть еще часа полтора, до того как они проломят главные ворота, – сказал мрачно хат.
Двое парней заняли места по бокам, внимательно следя за моими движениями. И мы тронулись на половину серебряных комнат. Подошли к обычной двери. Хат робко постучал.
– Могу ли побеспокоить правдивого!?
– Войди, Эт! Пришел твой час!
В комнате оказался старик, – патлатый, но бритый, и слепой при том. С бельмами вместо глаз. На нем был род поповской рясы с тонким ремешком.
– Верни ему меч, Эт!
– Если правдивый не сомневается...
– Правдивый – не сомневается.
С видимой неохотой Эт подал мне меч.
– Пусть парни уйдут в зал.
– Идите! – велел Эт, и парни удалились.
– Тебе говорят, что должен расплатиться один, и все уцелеют. А я говорю, что все мы будем платить, чтобы уцелел один!..
– Но почему он говорит, что он – брат того свидетеля, которого звали Тим?!
– Он лжет, он сам – Тим.
– Так не его ли ищут?
– Ищут не его, но хотят найти его. Они тебе еще покажут, кого они ищут. Ты же станешь Тиму и учителем, и братом, и охраной, и другом.
– Я боюсь, что меня одного – не хватит.
– Тебя-то как раз и хватит, Эт. Кроме тебя это никто не сможет. Вы связаны судьбой.
– И какова же плата мне будет за столько служб?
– Деньгами – никакой, тебе придется истратить все, что имеешь. Но ты помиришься с собой и обретешь смысл своего существования.
– А если я так не согласен?
– Ты потеряешь судьбу и себя. То есть, ты останешься таким же потерянным, как, впрочем, и был всегда.
– Почему я – потерянный? Никто и нигде не говорил про меня такое. Может быть, на этот раз пророческий дар изменил тебе, правдивый? Ты даже вряд ли догадываешься, сколь много я всего приобрел за жизнь, и как уверенно я себя в ней чувствую по сравнению с прочими людьми.
– Я все про тебя знаю, Эт. Но если я буду говорить, боюсь, ты поторопишься убить меня. Не делай этого, это не спасет тебя... А впрочем, стой, как стоишь. Я буду говорить, а ты не сможешь оторваться от стены... Я знаю, это самое тяжелое твое воспоминание... Тогда, по-моему, тебя звали Ас... И ты был совсем юным, безусым, но очень метким арбалетчиком. Вы штурмовали Рошанк. Небольшую цитадель в промежутке между землями Круга и Дарни. Вы ворвались в красивый высокий городок, и все кинулись грабить, а ты по молодости хотел одного: найти юную деву с длинной косой, которая сдалась бы тебе на милость. Ты бежал впереди всех и оказался в просторных комнатах богатого дома. И ты увидел ее наверху, слишком юную даже для тебя, испуганную и прекрасную. Ты испугался, что тебе придется пользоваться столь недозрелой красотой, но выбор был только в том, чтобы отдать её другим. А сзади уже раздавался топот бегущих латников, и ты велел ей спрятаться в большой сундук, и заорал на вбежавших, что это твой сундук, и ты прострелишь всякого, кто его коснется. Ты был прекрасен, юный арбалетчик, и старые солдаты зауважали тебя. Они вернулись, отягощенные золотом и вином из соседних комнат, и устроили пир. И ты сидел и пил на сундуке, помня о своем сокровище. Они бы уже и не отобрали ее, но все равно это было только твое сокровище, – сокровенное, сладкое сокровище. Ты уже решил беречь её... Когда же все ушли, и ты открыл сундук, она была уже мертва. Она задохнулась. И ты не догадался ножом проделать дыры, приподнять крышку. Ты убил ее, сохраняя для себя! И ты положил ее на стол, и долго смотрел на прекрасное лицо, не зная, как ее зовут. Тебе нравилось ее длинное темно-коричневое платье и отстраненный лик. Ты был пьян и глуп... И потом ты пошел в храм Арьиты, и плакал, и молился, а Анзили, прячась за одной из семи статуй воплощений, тоже любовалась на прекрасного юного воина. Ей казалось, что он молится ей. И вы ушли. Воины Круга ушли навсегда, а Рошанк встал под протекторат Дарни. Собственно, весь смысл войны и был в том, чтобы Рошанк пограбить перед этим... Один лишь ты, Эт, хотел вернуться, чтобы узнать, как Её звали и заколоть себя на Её могиле, потому что она вечно снилась тебе. И ты, Эт, вернулся, и пройдя по улицам Рошанка, опять вошел в храм Арьиты. И Анзили встретила тебя. Богатая, свободная и опытная, она встретила единственную свою неразделенную любовь. Она велела зайти к себе, сказав, что поможет во всем, и потом под угрозой побития камнями и выдаче толпе, заставила пить вино. И ты был снова пьян и глуп. Она вывернула тебя наизнанку. Придя убивать себя, ты вдруг узнал, что такое женщина, которая жаждет... Как же прекрасны были ваши дни и ночи, гораздо прекраснее всего, что ты знал... Вас выдал слуга, влюбленный в Анзили. Но Иния с тех пор тебе сниться перестала. Да, ее звали Иния. Она умирала нетрудно, просто засыпая, разве что голова чуть кружилась и потихоньку тяжелела. Она знала, что умирает, и хотела смерти. В этом плотном сундуке для шерстяных вещей, натертом изнутри воском с порошком ромашки, ей было по-домашнему хорошо. Она была довольна, что встретила красивого и юного солдата, и ничто мерзкое не осквернило ни ее взора, ни ее тела. Она не чаяла для себя такой приятной смерти. Да, она могла постучать в крышку, и ты сразу бы все понял. Просто она не хотела жить уже тогда, родители ее и братья погибли на стенах... Она сама выбрала смерть, и пусть спадет, наконец, с тебя вина. И мог ли ты знать, рожденный в предгорьях Мона, что существуют сундуки для дорогих парадных одежд, сундуки, не пропускающие ни капли воздуха?.. Слуга Анзили, конечно, не думал, что, идя выдавать тебя Орну, он подписал себе смертный приговор. Дарни очень нужен был шпион в круге справедливых. И они решили, что такой юноша, как ты – недовольный своим "подвигом" во время войны, попавшийся на плотской любви к Анзили, все потерявший, – как раз годный материал. Они не ошиблись... В "Лабиринте" редко ошибаются, ты же знаешь это... Порассказав тебе о "Круге Справедливых", – много такого от чего тебе стало и вовсе тошно! – пообещав научить разбираться во многом и продлив твой медовый месяц с Анзили, они получили классного шпиона...
Глаза Эта вылезали, и он натужно сверлил ими старца. Покрывшись серыми пятнами, он боролся с тем, чтобы оторваться от стены, но не мог сделать ни единого движения.
– Да, Эт, ты стал шпионом. И это ты приложил руку к тому, чтобы Эрч не прорвался к власти, а сорвался в пропасть с конем. К тому времени ты знал, что Эрч – это война. Война ради войны. Сколько детей ты сохранил Эт, сколько мужей ныне живы, сколько женщин не вдовствуют!.. Но почему-то многие из них готовы отплатить тебе только смертью. Что ж, Дарнийцы смогли быть благодарны, им-то война была нужна меньше всего. Ты получил и должность, и деньги, и отпустил бороду, чтобы не быть узнанным. Ты многому учился. Ты работал в тайных Лабиринтах Орна. Попал ты туда, конечно, благодаря тому, что тебя надо было либо убить, либо спрятать надежно, с почетом. А дарнийцы издавна чтят свое благородство. Но та дева из сундука нашла тебя и там... Да, Ринца была другая, но для тебя – очень похожа... И вся ее вина состояла в том, что она могла расстроить свадьбу наследницы. Ты, понимая, что девушку не ждет ничего хорошего, что готовится нечто изощренное и страшное, помог ей бежать. Исчезнуть оттуда, откуда никто не исчезал. Ты истратил все свои деньги. Ты отвел от себя подозрения, тебя не смогли примерно наказать. Тебя уволили, ведь время твое вышло и правда о смерти Эрча стала почти безопасной. И определился ты сам хатом в это дальнее местечко... Ты ужасен, Эт. Шпионы не могут быть людьми! А кто пощадит дважды предателя!?.. Но ты ни в чем не виноват! Та девушка в длинном коричневом шерстяном платье, лежащая на столе, чей тонкий образ изрезал твою душу… Зачем ты не забыл ее и отдал во владение часть своей души мертвой? Это с тех пор тебе ненавистны смачные воспоминания товарищей о покоренных крепостях. Это с тех пор ты желаешь смерти всякому, кто играет людьми! И ты доволен, как хорошо повоевавший на своем месте. Судьба избрала тебя. Ты знал это, когда огромный камень, вырванный тобой из склона, подпрыгивая и увлекая камни помельче, заминая кусты, врезался, наконец, в укрытый бронею бок коня Эрча... И сейчас ты мечтаешь оборонить эту крепостицу с шестнадцатью крестьянскими ребятами против шести сотен Тартонцев, потому что в ТОЙ крепости, не было тебя, Эт, иначе бы она не пала, и Иния была бы жива! Ты вечно хочешь быть на пути чьих-то амбиций... Но все амбиции сейчас про него... Знай же, что спасти и научить всему этого человека, что стоит сейчас, в одной с тобою комнате и есть, твоя главная судьба! У него тоже умерла самая прекрасная, какую он видел! Он потерял друзей, и не скоро их обретет. Он еще потеряет многое. Верьте друг другу! Ваши дороги перевязаны в золотой сетке прорицаемого! Это последнее мое пророчество, и я отдаю свой дар пославшему мне... И последнее. Да, осада пройдет, так как ты планировал, Эт. Но вы с Тимом должны идти своей дорогой. Враг ваш тоже сжег все мосты.
– Так вы пророк? Может, подскажете... – Но старик сделал отвергающий знак рукой, отвернулся и я – замолчал.
– Пойдем, он отдает дар. И если дающий примет... – тихо и примирено сказал оживший Эт, тронув меня за плечо.
– То что?
– То он скоро умрет, и одним свидетелем меньше. И, может быть, я больше чему-то поверю и расхочу тебя убивать... Что же с тобою делать – сейчас? – Эт продолжая напускать свирепый вид вдруг улыбнулся устало и приветливо.
– Дать вина. Я так хотел напиться! У тебя в сундуке… та… давно, а у меня...
– А у тебя, как я понял – недавно... Ну, что же – идея хорошая, а то старикашка и меня совсем доконал! Будем пить! – сказал Эт смягчив голос.
Мы вышли в зал. В зале сидели и ели человек двадцать. Вид был совершенно мирный, если не считать розданного оружия и мерных глухих ударов издалёка. В зале я даже увидел спокойно жующих сено пару осликов, видимо, введенных по лестнице из конюшен.
– Высаживают ворота. А что мы можем сделать? Надвратный эркер тому сто лет как обвалился, и с тех пор тут никто ничего не чинил. Лошадей жалко, – прокомментировал Эт глухие удары смиренным тоном. – Ён! встань у двери старика и никого не пускай и не выпускай, сам тоже не заходи!.. И вина нам с !?..
–...Тимом!
– Вина нам с Тимом, моего! Рыбы, грибов, кружки пивные и всего!.. И потом не мешать!
Подошел сам хозяин, Таволарн, и молча установил глиняный кувшин, вставленный в вазу с прослойкой из соломы, не дающей остыть этому пойлу.
– Тьфу! Оно ж горячее! В горло шибает! – пожаловался я, поднося огромную пивную кружку, наполненную пряным вином.
– А ты и не вдыхай над ним!
– Любите вы все горячее!
– Зато жизнь – она полнее, в горячие-то времена! В этом углу нас подслушать труднее всего, уж поверь. Пойду все же, скажу ребятам, что должен с тобой напиться, потому что ты обладаешь кое-какими сведениями, но не враг нам, а гость, и потому по-другому – не получится... Я и сам хочу напиться, но не вовремя все!.. А что оно, скажи, вовремя бывает?
Эт пошел оправдываться перед подчиненными. Я прогулялся к системе очагов в торце зала. На боку большого камина поваренок заводил сложный механизм из гирь на цепях и десятка шестерен. Привод от этого механизма крутил длинный решетчатый валик, который задевал за корончатые грады положенных в гнезда вертелов, и мясные кусочки раз в три секунды поворачивались на небольшой угол. Дрова полыхали сбоку под котлами, под вертела же по наклонной плоскости ссыпались угольки. Все было технологично продумано, и все функционировало, и, несмотря на глухие удары в центральные ворота, люди пили, закусывали и вполголоса говорили.
Подогретое вино начинало действовать, и мы уселись с Этом продолжить. Глаза у Эта были ярко-голубые, и его курчавая русая бородка и волосы создавали облик обманчиво-наивный и доверчивый. А впрочем, как знать, может он и был таким глубоко внутри.
– Она красивая была, да? – спросил Эт с непридуманным участием.
– Да, из всех – до сих пор не верю... Как сон... И ты как сон, и мир ваш с этим вот замком и вином...
– Знаешь, ты мне был предсказан еще раньше, до этого старичка. Он настоящий пророк, но и настоящим я верю не сразу. Его притащили сюда как предсказавшего воду, но хозяева дали деру, бросили отдавшего глаза за право Видеть… Давай выпьем за мертвых, и тех, кому суждено умереть.
– Ты философ, но тосты твои страшноваты, Эт!
– Что, не похож на рубаку с полей войны?! Да, я не так прост. Я был прост раньше, когда-то, пока не стал задавать себе вопросы... Я же служил в Лабиринтах – (шепнул он очень тихо, наклонившись) – и там много можно узнать, – там были люди, которым можно было задавать вопросы.
– И уметь добиваться ответов?..
– Дурак ты, Тим! Ты вообще ничего не знаешь. Ты думаешь, мы подвешивали кого-то к потолку? Не видел я там этого. Нет, там конечно есть и такие комнаты, где можно узнать все, что человек не хочет говорить. Я и сам, честно говоря, побаивался, когда шел туда служить. Войдешь и не выйдешь. Но вот же, вышел!.. Ты вообще ничего не знаешь, я же подслушивал, как тебе рыцарь про наши деньги толковал, про то, кто такой свидетель его честности... Я тебе не хотел говорить. Но теперь лучше уж все по- честному, ты все про меня – я все про тебя!..
– Я очень издалека. Если бы ты попал к нам, Эт, ты бы не верил, что все это на самом деле. Мир непохожий, а чем-то и такой же. Я у вас тоже не верю пока, что все это насовсем. Что я здесь настоящий, и вы все есть. И ее я, не веря во все – полюбил, а она выбрала, чтобы не быть, умереть... И как бы – ничего этого и не было. Я чужак, для которого ничего не сбылось... Худо мне, Эт!..
– Ну и что? Я тоже! Налей! Впервые напиваюсь по настоящему и доволен судьбой и осадой. И то, что так все поворачивается... Да. Для этого надо прожить жизнь, чтоб быть довольным, что в этом мире отсутствуют некоторые зубчики на вертелах, и некоторые кусочки должны подгореть, – заметил Эт, откусывая с вертела кусок отнюдь не подгоревший и сочный.
– А что ты делал в Лабиринте? И что это за место, по-твоему?
– Тише про это, не надо громко!.. Когда въезжаешь в Орн, желтая крепость видна издалека. Был король Димант Первый. С тех пор этим именем не нарекся ни один из наших королей. Этот Димант очень боялся, что его убьют. Ну, они вообще-то, все короли такие. Но этот – прямо больной был на этом страхе. Вот он построил дворец для себя. Внешние стены, ров в сто шагов шириной, и внутри, за вторыми высокими стенами четырехэтажный город. Триста маленьких прелестных двориков для прогулок, потайные коридоры в стенах, потайные комнаты и переходы. Чтобы никто не догадался, где Король будет завтра и час спустя. Охрана из чужеземцев – нихарцев бегала по красивым специальным мостикам второго надземного этажа, отслеживая неожиданные перемещения Его Величества. Димант Первый умер, подавившись рыбьей костью, и все боялись приблизиться к нему, чтобы помочь. К тому времени он ел только рыбу, выловленную самостоятельно в бассейнах и фонтанчиках, что во множестве в каждом дворике. Он считал, что если рыба достаточно бодрая – значит, не отравлена. Король был изрядно грязен и оборван, потому что не мылся и не давал стирать и штопать свою одежду, опасаясь всякой порчи. Другие короли, конечно, забрезговали жить в Димантовом городе. Но не пропадать же таким помещениям вовсе... Они поселили в нем магов, тайновидцев. Стали держать внизу неугодных. И разные книги, с помощью которых можно изменять события. Там, конечно, не всем можно бродить везде, но я имел такое право. Второй этаж – охранный, он и сейчас сквозной, а вот подняться на третий или спустится на первый, это уж как с Димантовых времен – не для каждого... Ученым людям скучно, они хотят иметь возможность говорить с кем-то обо всем, что прочитали в своих книгах. И Лабиринт – это такое солнечное, занятное место. Там можно находиться годами и это не наскучит.
Я поёжился от глухих ударов и далёких криков штурмующих, а хат продолжил извиняясь, будто он нагнал страху.
- Я, конечно, знаю его со своей стороны, меня не привозили туда закованным с завязанными глазами. У меня до сих пор перед глазами желтый песчаный камень, разноцветные цветы во двориках и розовое сладкое вино, выпитое с умными людьми. А в народе боятся слова "Лабиринт", считают, что там Бог знает что– Хат! Ворота пали!
– Все идет так, как должно. Пойдем к двери.
Я поднялся, изрядно хороший. По моему, я захотел выйти и проучить, эти шесть сотен врагов. Мы пошли к выходу. Дверка, выходящая на лестницу, была основательно подперта. В полу были вынуты квадратные каменные плиты, обнажены какие-то ямы, и все это походило на ремонт коммуникаций. Присмотревшись, я увидел в каждой из ям по солидному стальному стержню, уходящему диагонально в толщу массива камня. Скоро за дверью послышалась возня, и в нее дружно ударили чем-то тяжелым, но эта дверь была железной.
– Именем Консула Тартона гарантируем всем свободу!.. – Бух!!! – ...немедленно открыть!!!..
– Ну что же, сейчас и мы постучим. Думаю, что они не будут ждать результата, когда полы зашатаются...
Ребята взялись за здоровенные молоты и по знаку хата, не смогшему ничего добавить из-за отрыжки, ударили по стержням. Высекая искры, сбивая ржавчину и пыля кислым металлом, стержни полезли вглубь. Стройность ударов за дверью оказалась нарушенной, и противники наши почему-то, слышно было, сбежали. Затем послышался удар чего-то, упавшего на дно конюшни, и вслед за ним грохот рушащейся придверной площадки.
– Ну что, съели!?.. Жалко лестницу. Она с наклоном в арках сделана. Если эти придурки на нее опять все залезут... Это вам не простая таверна! Этот замок был создан тогда, когда понимали, что иногда и один против войска мог остаться! Камни замковые из площадочной арки выбиваются, а площадочная – самая широкая... И думаешь, они это знали, пока я тут хатом не стал? А я уже и тогда знал, что осада будет! – хвастливо орал пьяный Эт.
Мы снова сели и стали пить.
– Теперь до утра покой. Махалки под мушкетелями закрепили, ребята вниз смотрят...
– Какие махалки?
– Бревно, веревками за оба конца подхваченное. Пролазы, они по стеночке захотят к окнам, но на махалки посмотрят – одумаются. Одну веревку отпустят и со стенки муха долой. Они, поди, и не ждали, что здесь уже про все подумали. Они мыслят, что я с крестьянскими парнями затеял безнадежное дело, завтра как выстроятся все, что по окрестностям маршируют, так у нас и полные штаны... А ребята у меня хорошие, здесь только с ними и сидеть. Здесь работа, как раз, крестьянская. И стреляют они неплохо. Главное, чтоб не высовывались сдуру, когда первый страх потеряют. Вот сейчас мех в подвале починят... Десять коровьих шкур на один мех... Эти думают: застроить деревом рухнувшие лестницы, или башню сладить вровень с крышей, а, может, подкопать, – им теперь много думать надо. А у нас, – хат опять перешел на шепот, – и громовые колокола есть.
– А это что?
– А про это – вообще мало кто теперь знает. Это оружие древних, его надо еще работать заставить. Ведь с тех пор как великая империя все укрупнила, многие секреты потерялись. Все ведь теперь как думают – где числом, а где деньгами победить! Я как сюда пришел, так и начал везде лазать, и только диву давался. До меня тоже местные радовались, что навоз из-под животных в дыры сбрасывают, и все как в прорву – не переполняется. Ты что, думаешь, полез я в эту дыру, – оделся в кожаное и полез. До водяного затвора добрался, и свод огромный, смолой покрытый, раскопал. От него отводы идут под стены, а под стенами мелкие лабиринты, паутиной заросшие, и в каждый – дырочка из подвала, и еще для веревки дырочка, и пачка камней плоских– язык громового колокола. Вот они осадную башню сладят или в конюшне строительство начнут, или подкоп. А мы дух от навоза в те мелкие комнатки впустим, над которой возня будет, потом столько качков свежим воздухом сделаем, сколько на стене писано. Потом плитки на веревке отводятся, и об стенку хлоп, чтоб искра внутри. Из-под ног у них – синий огонь, и камни разлетятся выше крыши, так что, все, что бы они там ни затеяли, как ветром сшибет и люди летать будут, как от урагана...
– Так это ж метановый генератор. Сам-то этот подвальчик если рванет, так ничего от замка нашего и не останется. На кухню газ не пробовали провести? И дров не надо! – засмеялся я пьяным смехом, потому что вдруг очень захотелось взорваться со всем этим хитрым и глупым замком.
– Верно, есть такой провод. Из серебра труба в камнях, и серебряной паутиной наполнена. А ты разбираешься в сложных вещах! Так и что, можно зажигать разве? – покосился с удивлением и уважительно хат протрезвевшим и подозрительным голубым глазом, мол, что смешного в древних тайнах?
– Можно, но только пробку открыв сразу, а то найдет этого газку немного и тогда от камина нашего уж точно ничего не останется. Продолжал истерически ржать я воображая взорвавшиеся шашлыки и Таволарна обляпанного похлёбкой.
– Зажжем, дров у нас мало. И люди увидят магический огонь – надежда будет. А сперва ты мне показался вовсе глупым. Ты уж извини – когда подслушивал я ваш разговор с рыцарем, где он тебе про все объяснял.
– Я и есть глупый в вашем мире. Связался я с приключением – играть-то во все легче, чем жить. Но ты, Эт, если уж согласился с тем, что дедушка болтал, то думаю, многому меня научишь.
– Я очень всерьез это принимаю, иначе за все, что он там раскрыл, мне вас, кто слышал, убивать надо. Но спи спокойно, и верь мне. Я буду тебе служить. Я больше не хат, и имени своего мне не жалко...
Потом я был препровожден в свою же комнату. В комнате все было по-прежнему, только валялись на полу неубранные стружки и в окно был вставлен толстый дубовый щит с новыми шпонками. Стояло четыре больших кувшина с водой, видимо, на случай пожара, – в общем, все напоминало, что мы в осаде.
Я заложил дверь и с трудом взобрался на высокую кровать, довольно как оказалось жесткую, и положил обнаженный меч рядом. Мутило от горячего вина, за окном стояла тишина. Изредка слышались голоса в самом здании, и все опять замолкало. Так, обнимая меч за рукоятку, я и заснул – второй раз на этой земле.


Только второе утро.

В дверь рано загрохотали. Явилась прежняя команда с умыванием. На ватных ногах я открыл им, и они занялись моими водными процедурами. Вода на этот раз была с приятной отдушкой, по-моему, с мелиссой. Всё проходило при свете тусклого дня, еле пробивающегося сквозь щели в щите, но я наплевал на условности, я стал иным. Встав посередь девчонок что мыли меня из своей банной шайки я прошлёпал к зеркалу и смотрел на своё новое тело. Тело это не стыдно было казать. А лицо почти прежнее Тимово. Но мощен я стал, мощен…
Явился бравый Эт и сказал, что все собираются на крыше, так как враги хотят говорить со всеми. Но сперва нас ждут в зале, потому что будет говорить он. Эт добавил, что старика ночью убили. Через невероятно маленькое окошечко в ставне точно в глазницу правдивого вошел-таки арбалетный болт. Эт добавил, что это хорошо для нас всех, потому что все теперь исполнится в точности по воле старца, а значит и осада пройдет так, как он, Эт, рассчитывает, и ребятам урок хорош, чтобы не высовывались зря. Уходя, Эт положил на скамью кожаные доспехи и кольчугу, усиленную пластинами, и с ними простой кованый шлем. Я тщательно перещупал кольца, проверяя, хорошо ли они сварены, и с помощью ребят облачился в пожалованное мне то ли навсегда, то ли на время осады, снаряжение. Снаряга оказалась добротной, – добротнее всего того, что мне приходилось делать и видеть. В ней было много тщательного, сокрытого ремесла, убитого в наше показное время. Вкалывать, – это, между прочим, и есть кольчуги делать, когда каждое колечко проколото замыкающей заклепкой, да заварено, по кузнечному. Пришлось под доспехи изыскивать в Эльсоровом бауле полотняную рубаху.
"Уж наверняка на уровне этих деревенских я смогу помахать мечом, когда до дела дойдет", – подумал я, гордо выступая в центральный зал на общее собрание. И запах прогорклого масла от кольчуг и дубленых кож был лучше всяких духов.
Народу, – то есть гостей, кроме парней из Эльсоровой "дружины", девушек- прислужниц да дочек хозяина, – было всего семнадцать, считая со мной. Значит вся эта бодяга из-за нас, семнадцати. Одиннадцать было при оружии, и шестеро пришли просто послушать.
– Верите ли вы мне как вашему хату!? – начал Эт.
– Верим, верим!..
– Я недаром про это спросил. Сейчас враг будет с вами торговаться и вас покупать. Я думаю, они не стали бы торговаться и спрашивать вашей воли, если бы ворвались сюда вчера. Весь торг их идет из того, что войти они сюда не смогут в ближайшие две седмицы. А гарнизон в Мохе – это триста конников и двести лучников, и они уже про все знают и идут. Врагов шесть сотен, но конных – сотня. В любом случае мы будем спасены – слово хата. Если бы не боязнь, что среди нас могут быть и шпионы, я вам сказал бы и больше. Слово гостей – закон для хата, но не торопитесь решать. Люди собрались надежные, облапошить вас трудно. Я не говорю о том, что честь Короны Орна для большинства не пустой звук, и где бы ни застала вас беда, вы были бы на стенах. На вас надеюсь...
– Слышали все от хата дома!!!.. – рявкнули единой глоткой, обнажив мечи – все носящие оружие. Мы тронулись вверх по лестнице, а позади, на носилках трое парней несли труп старика с торчащим из глаза оранжевым оперением болта.

Переговоры.
 
Снаружи было солнечно и ветрено. Боевая площадка на гребне крыши протянулась между двумя башенками в конце и начале. Серые камни их были выветренные, насквозь старинные, многие шатались, иные упали. Место это наверно кроме птиц никто не посещал лет сто. Мы сошли вниз по временной деревянной лестнице и продвинулись по мшистым плитам на край пологой крыши, со стороны остатка стены.
Солома, ночью была спалена. Стенка почернела, навеса над ней не было, и кое-где из массива стены торчали головни бревен, на которых видимо и держалась солома. По останцам этим были набиты свежие лестницы со ступеньками, прихваченными корой. А наверху стены, почти вровень с нашей крышей, но в шагах тридцати от нас красовался, слепленный из свежих лесин, балкончик для разговора.
Ребята хата похватали сложенные загодя на крыше щиты, где по зеленому полю белым был нарисован герб с сидящей на троне дамой в остроконечной шапке. Дама чуть склонила голову, а у ног ее примостился свернувшийся калачиком дракон.
 Хатова гвардия выстроилась по самому краю с копьями, на которых реяли узкие темно-зеленые флажки с белой полосой. Остальные плотной массой встали чуть поодаль. Старика положили сзади, заслонив нашей немногочисленной толпой.
Внизу на плитах двора выстроилось воинство Тартона.
– Человек триста, конных – никого ...– сказал рядом со мной вставший Эт, – Значит, остальные по дорогам рыщут. Этих тоже лишних нагнали, страхом давить - чтобы нас удержать, больше сотни и не нужно...
На крыше было ветрено. Делегация врагов бодро восходила к своему балкончику по гнущимся, хлипким лестницам.
Наконец четверка командиров в шлемах с оранжевыми и зелеными навершиями в виде крашенных конских хвостов заняла супротивную позицию.
– Честью Консула Тартона! – хрипло возгласил из них – главный. – Честью Консула Тартона!!! – прокашлявшись, повторил снова. – Мы, четыре командира, приносим здесь свое слово за Консула, перед всеми свидетельствуя, и этим кладя в залог свои жизни!!!
– Честью Консула Тартона!!! – ровно и дружно повторила вся четверка.
– Такового давненько я не видывал... – вполголоса сказал мне Эт.
– Мы перешли границу Дарни, и этим вас обеспокоили. Ни одна же деревня в округе не разграблена, ничья честь не затронута и ни один человек не задержан надолго. Никто не убит и не ранен. Мы ищем одного. Тот, кого мы ищем, не принадлежит к подданным Орна. Наши послы должны урегулировать этот переход границы и согласны на великую компенсацию, – как короне Орна, так и всем частным лицам, чьи дела пострадают. Но мы не уверены, что сможем удерживать и далее всех новых солдат в повиновении и не уверены, что сможем избежать стычек с передовыми отрядами Дарни. Тот же, кто даст сведения, которые приведут к поимке человека, что мы ищем, нисколько не затронет интересы Дарни. Тот, кто это сделает, сразу же сможет предотвратить все беды ибо мы уйдём, и он же удостоится великой награды и почестей Тартона. Награда же равна ста тугамам золота. И свободе от всех поборов трем поколениям его дома на территории Тартона.
– Ого!!! – выдохнула толпа, стоящая на крыше, и я понял, что сто тугамов – богатство баснословное, но спросить о том хата не решился.
– Кроме того, все, кто никак не может иметь отношения к человеку, что мы ищем и ничего о нем не знает – свободны, и им гарантируется неприкосновенность, они могут идти в Дарни или на Тартонию!
Хат Эт мне сам хитро подмигнул.
– Я знал, что старик пригодится и после смерти на этом собрании. – Он сделал знак – ребята, расступившись, вынесли тело старца вперед, на край крыши.
Молчаливый аргумент был подобен бомбе. Плюмажи на шлемах у балконной делегации закачались, они о чем-то спорили. Наконец тот же, с хриплым голосом, прокашлявшись, продолжил.
– Мы опрометчиво поручились Честью Консула, что пока никто не пострадал от нашего вторжения. Мы не знали, что кто-то из наших солдат нарушил приказ. Но это не снимает с вас права требовать возмещения. Если вы считаете себя пострадавшими от неправедности наших слов, то из нашего войска будут назначены исполнители, и всех нас обезглавят в ближайшую минуту. Но мы взываем к вашему милосердию и просим отдать нам оперение стрелы, по которому мы найдем настоящего виновного. Решите же нашу судьбу исходя из вашей справедливости, и мы покорны любому решению...
Дородный человек с солидным животиком и седыми длинными кудрями выступил, как старший, вперед.
– Убить сейчас всех их командиров – это хороший шанс. На войне все средства хороши. Это одно... Но они первые не хотят несправедливости. Они насколько могут, удерживают своих людей от грабежа и убийств. Убив их, мы не сделаем лучше. Я прощаю их оговорку. Кроме ответного благородства в ответ на наше милосердие к врагам, мы вряд ли получим какие-то ловушки!..
– Прощаем, простить!.. – загудели гости.
Толстяк быстро обломал стрелу и бросил вниз.
– Напрасно ты это, Оад... – сказал Хат.
– Почему же не наказать виновника? Чтобы другие не повторяли?
– Напрасно... Виноват старик... И следующая смерть будет по твоей «доброте», Оад...
Стрелы, видимо, опознавались сразу, на площадке уже выводили из строя серьезного дядьку.
– Мы решили не держать на вас обидыы! Вы не нарушали Чести Консула! – крикнул Эт.
– Мы благодарны вам за ваше справедливое решение! – крикнули в ответ плюмажные.
– Этот тоже не виновен! Старик отдал свой дар правдивого!..
– Мы вдвойне благодарны благородному хату этого дома за его заступничество за нашего воина, но позвольте же нам самим решить! Пусть он неповинен в смерти вашего гостя, но приказ нарушил он, какой бы рок им не руководил, и стрела сорвалась с нацеленного им самострела.
Дядька уже стоял на коленях с оголенной шеей, и поднял взгляд для того, чтобы увидеть своего защитника на нашей крыше, но, услышав вердикт своего начальства, опять уставился, подобравшись, в плоские камни двора. Меч быстро мелькнул, голова отскочила, и выброс крови метра на три перечеркнул неровные камни. Тело устремилось вперед, за головой, пихнулось ногой, и затихло. Этот взгляд надежды, и секунду спустя удобное подставление своей шеи окончательно испортили мне удовольствие от ношения тяжелых доспехов и присутствия на войне.
Рубщик подхватил голову, двое поволокли за руки безголовое тело, и вскоре на дворе не было ничего, напоминавшего о казни, кроме алой полосы выброса, оканчивающейся темной лужей, как огромный восклицательный знак.
– Теперь мы считаем, что некоторая часть нашей перед вами вины искуплена. Позвольте вручить вам портрет того, которого мы ищем. Он должен был встретиться вам либо у вас, либо в окрестностях озера, как-то называть себя. Человек, предоставивший любые косвенные о нем сведения, может рассчитывать на четверть означенной награды. И сто тугамов, чьи сведения помогут задержать его. Честью Консула!
Затем со стороны двора вышел человек с луком и запустил стрелу ввысь. Стрела упала точно на нашу крышу позади толпы, она оказалась обернута холстом с портретом. На портрете был я – совершенный. Толпа окружила развернутый портрет. Возгласы: "Совершенный!", "Он из вечных!" – не умолкали. Я тоже посмотрел на себя с удивлением, как на доказательство забытого чуда.
– Никто из нас не видел его!.. С каких пор Консулу стало дело до вечных?!.. Мы не хотим навлечь беды на Дарни, участвуя в таких делах!.. – подвел итог хат.
– Мы предвидели этот вопрос! Он не вечный, он создание, беззаконное создание. Создание, явленное преступным магом для беззаконных целей! Он не обладает магией перворожденных! Он самозванец, убивший одну из вечных и прекраснейших дев! Он подкрался к ней сзади, разрубил ее топором, – и это прежде чем она успела увидеть своего врага! Даже если бы вы его просто задержали, приставив охрану, но не выдавая нам, мы бы ушли в благодарность из всех окрестностей, где мы ищем его. Скрывая его – вы вмешаетесь в дела вечных! Честью Консула!
– Вот теперь я бы отрубил головы всем четверым!.. – шепнул я хату.
– Руки коротки, – теперь!.. Врут, значит?
– Врут!
– Мы не видели его. Я спрошу наших женщин, уж они такого красавчика не заметить не могли. Но я, как хат, тоже многое знаю, и могу свидетельствовать, что к таверне он не подходил.
– Мы благодарим вас за то, что вы снизошли до беседы со своими, – по воле судьбы! – врагами. Мы не забудем вашего благородства и будем вашими заступниками, если какие-то притеснения с вами случатся на территории Тартона. Не соблаговолите ли вы еще ответить – почему Правдивый отдал свой дар, и о чем он пророчествовал напоследок. Нам вовсе не хочется сидеть долго в вашем благословенном краю и поджидать войско из Моха, на которое так надеется благородный хат.
– Правдивый вернул свой дар потому, что он не хотел никому пророчествовать! Видимо, он предвидел эти сто тугамов золота и много вопросов к нему! Тогда он выразился туманно, но сейчас я понимаю, о чем речь!
– Какие же слова сказал вам Правдивый, уважаемый хат? - хрипло ластились вояки, вкладывая в свою воинскую зычн6ость побольше мягкости, получалось комично.
– Он сказал, что удалится туда, откуда приходят ответы, чтобы не отвечать алчущим золота о неправедно обвиненном! – вскричал хат явную ересь, кормя ей врагов.
– Спасибо, вы опять нас спасаете от опрометчивых слов! Мы воины, а не дипломаты и мы будем осторожнее, повторяя чужие слова!.. Мы не видели ни убитой, ни самого убийства... Но неужели вы не спрашивали его ни о чем, когда правдивый был жив, и был рядом?
– Да, я спрашивал: "Как пройдет осада?". И он сказал, что хорошо для меня, а дальше вернул дар!
– Мы, к сожалению, не сможем снять осаду, даже если она и бессмысленна, как мы оба понимаем. Но штурмовать мы вас не будем. Все свободны, если не пренебрегут такой пустой формальностью, как ответы нашему писарю, на ряд вопросов. Мы бы ваших ребят тоже просили воздержаться от пускания стрел в нашу сторону.
– К добру добро!
– И правда к правде!
На балкончике отсалютовали нам мечом, и наша толпа цепочкой поднялась на гребневый мост и опустилась назад в недра нашего замка.
– Ну и врать ты умеешь, Эт!.. – сказал я, нагнав хата на одном из поворотов.
– Тихо, Тим! Здесь не все братья...
Все собрались опять в зале подводить итог. Два окна над очагом были забиты дощатыми щитами. В дополнение к косым лучам солнца, бьющим сквозь щели, горели масляные лампы, и зал казался после улицы мрачным, но спокойным.
– Кто хочет молвить свою правду? – начал хат встав по другую сторону стола и приглашая на место рядом с собой. Вышел давешний Оад.
– Между Короной Орна и Консулом вражды не было! Они пришли сюда не грабить, а погнались за этим беззаконным. Я хочу сказать, что они так говорят, и они так себя ведут, потому что могут себе это пока позволить. Обращение к нам Тартонцев было честным, но если война разгорится, то мы здесь все застрянем и не уйдем домой так просто. Честный хат этого дома надеется нас всех спасти, дождавшись отряда из Моха. Но я думаю, что нам будет сложнее выбираться, когда моховские подойдут. Появятся и мертвые, и злоба... В общем, у кого нет дел там, пусть остается здесь... И я не знаю, что благородный хат мог бы возразить мне. Кому – как, а мне время дорого, у меня дело...
– Возразить мог бы. Но думаю, Оад высказался за себя, и не нуждается в моем возражении. А потому почтенный Оад волен идти. А вы все свидетельствуйте, что он сложил с себя мой долг хата. Ён проводит за вещами и спустит их в корзине. Раз время дорого, то торопитесь, и вам не к чему, уважаемый Оад, выслушивать дальнейшие наши планы. Я отпущу так же и остальных, кто захочет, но по одному...
Ён придвинулся к Оаду, и они вышли.
– Я думаю, вы все заметили, что я слишком торопливо освободился от хатства над Оадом. Тому есть причины. Кроме почтенного Нихрафта, и Тима, которые вовсе не из наших краев, но к которым я внимательно присматривался, я знаю вас всех. Знаю, что еще человека три хотят побыстрее отсюда... Я каждую ночь буду получать сообщения о передвижении нашего противника и Моховских. Все что я хочу сказать – посидите немного, и я выведу всех. Если же вы пойдете сейчас, то они не пустят вас прямо навстречу Моховским, чтобы вы не увидели постов и засад. Они пустят вас через Тартон, куда-нибудь к северу, и это будет честно. Беззаконный же напакостил эльфам, как говорят Тартонцы, говорят и юлят при этом. Но если тут и замешены светлые, вечной жизни Консулу они не дадут, но вы знаете, сколь велика бывает награда изначальных. Она наверняка состоит из того, что консулу не купить за все его золото. Поэтому о ста тугамах или о тысяче – речи нет. Может быть, и наш государь не прочь ввязаться в это дело... Это я к тому, что не четыре Одринских сотника, вдруг напившись, решили перейти границу, ибо государь наш в силе, и стены Орна не осыпаются. Это я к тому, что все, что здесь наобещали Тартонцы, которые действительно не хотят воевать, а рады, как и прежде, упражняться на деревянных мечах, да гоняться за разбойниками… Может быть, и забыться через отсечение их голов. Или через отсечение всех наших... Пока вы идете Тартоном, вас остановят и будут дознаваться железом – куда мог деваться беззаконный. Это я к тому, что государям не так легко отказаться от награды изначальных, не исчерпав всех средств. А в чем отличие нашего Государя от "страны честной" – вы знаете. Все я сказал. Ты, Мог – хочешь что сказать?.. – обратился Эт к молодому круглолицему парню.
– Я что?.. Я недавно женился. Я, конечно, хотел бежать... О "стране честной" – знаем, что почем, сами ходили. В общем, пока хат не растолковал, мысль была: «быстрее за Оадом». Хат у нас умный, хоть я и не дурнее считал – себя. В общем пусть, кто хочет, идет, я останусь...
– А слово хата, что он всех выведет? Когда и как? – загудели в толпе.
– Хорошо – я скажу. Но все будут спать в зале, и в комнаты, к окнам никто не поднимется три дня, и выпускать никого не стану!..
– А что нам около окон делать?! Старик уже подходил!.. – почти все дружно заржали.
 Вообще-то, как я потом убедился, людей на войне в присутствии мертвых часто тянет реагировать на дурные шутки, потому что, кроме доспехов телесных, хочется надеть что-то грубое и на душу.
– Так, что никто не выйдет больше, в попутчики Оаду?.. Ну, раз так... Вы наверно видели, что замок наш стоит на том месте, где скалы вокруг озера разрываются. Это я к тому, что озеро раньше выше было, и здесь, недалеко, поток вытекал и проваливался в пещеры. Есть ход. Можно и сейчас пойти, но выйдем на разъезд Тартонцев – придется на милосердие Консула положиться, ваши мечи против его конников не потянут. Лучше уж подождать, когда моховские подойдут, там глядишь, сотней-другой заслонят незваных гостей.
– А долго ли ждать-то, из Моха людей?
– Завтра ночью подойдут, да сговориться еще надо...
Все разом загалдели, приободрились, закричали, что никого в комнаты не пустят, чтобы наружу весть не прошла.
– Я думаю, коль покинем это место, то надо съесть и выпить поболе, чтоб врагу не оставлять, да и денег брать за этот, последний здесь, пир – ни с кого не буду. В дорогу же каждому – кто сколько унесет, так что уж не напивайтесь, вам друзья не простят, если вместо бочонков и колбас вас понесут!.. – подал Таволарн благородную мысль, и все с ним согласились.
 Парни хата начали носить вещи из комнат и устанавливать козелки для сна, превращая главный зал в казарму. Эт подмигнул мне и позвал за угловой столик в боковом нефе. На столике уже красовались блюда с жареным и тушеным, а также кувшины с мерзким подогретым вином.
– Ну, давай, ешь.
– Холодного вина у вас нет? И кислого, простого. Кофе тоже неплохо.
– Насчет "кове" твоего, это его честная доля давал толочь в ступке горькие семена. У него и спрашивай.
– Не могу мясо есть, и вообще ничего не могу. Как вспомню взгляд этого... Лучше б он не смотрел...
– Ну, ты и нежный, как тот, на портрете. Ты-то его, уж конечно, встречал, и знаешь побольше. Я вот что тебе скажу. Хочешь, чтобы я знал, чего нам обоим бояться – мне все рассказывай. От владык добра не жди, когда светлые, тог бишь эльфы сладким куском поманят... Наш король, конечно, получше, чем консулы, но тоже лучше не высовываться, и зря ничего, при людях, не вякать, а мне всё скажи. Я знать хочу – что на кону. Я тебя и за миллион тугамов не сдам. Старик был прав, когда говорил, что я тут единственный, кто может во все сунуться и не продаться...
– Да мне теперь уже как-то и все равно. То, что я перед мертвой обещал не говорить – придержу... Старик же тебе сказал, что я и есть, тот самый. Я в ванне лежал, когда это убийство происходило. Я два раза облик менял... Я ее любил, не мог я...
– Ты что, был в сердцевине вод!? – пронзительно зашептал Эт.
– Я не знаю, как у вас там это называется, но там можно меняться. И вода все лечит, и утонуть в ней нельзя. Я и сейчас, как отупленный, боль вроде утопил, а жив ли?.. Она умерла, а я отупленный....
– Замолчи!.. – Эт выпучил глаза и прикрыл мне рот, и даже сбегал за угол посмотреть, не стоит ли кто. Но все были так увлечены халявным пиром, что на ополоумевшего Эта никто и не глянул.
– И ты не маг!? Ты и есть такой простой, как со мной говоришь!?
– Ребята, с которыми я дружил, были против магии. Чернота это все и разврат.
– Все равно – я тебе не верю! – гулко, как из бочки, прошептал Эт.
– Не веришь, что я Ёе не убивал?
– Что не убивал, как раз верю. Это наш метод, метод Лабиринта: обвинить невиновного, найти повод, чтобы вмешаться, сделать так, чтобы парню, который – "ни сном, ни духом", вдруг солоно стало... Но в воды никого не пускают! За все сокровища мира никого не пускают!.. Нет, ты думаешь, я здесь напрасно сижу и ни за чем мне приглядывать не велено?! Лишь раз лет этак в пятьсот получается достаточный маг, а может, и в тысячу. В общем, что я хочу сказать – умом надо быть уже бессмертным, тогда они и тело дают. Только уж на хрена оно мне тогда нужно, если о бабах и мыслей нет... Они сами даже, родив полукровку от земной или от земного, не могут его сохранить. Мать себе сына своего в вечных оставить не может. Ты хочешь сказать, что такого дурня, уж извини, как ты, выполоскали, отжали и бегать от консулов всяких оставили. Живи, мол, как хочешь, не брат ты нам, а дядя Эт о тебе позаботится. Нет, это на светлых и не похоже вовсе. Те своих всем, что можно придумать, жалуют. Не так все, что ты говоришь, ох не так!..
– Выходит, что так... Они, и я – хотели по-другому... Что-то вмешивается сильное и злое.
– Вмешивается, говоришь. А воды ли не сам Государь их, эльфийский, отворяет?! И мать ключа при нем – не последней ведь силы дева! Думаешь, против них кто-то вмешается!?
– Государь пропал, уйдя в особую дверь. Он велел обо мне заботится той, которую ты назвал матерью ключа, а ее и убили...
– Говорили, что у высоких не все гладко, но уж так... Дней через десять оживет твоя дева.
– Не оживет, никогда!.. Она сама так выбрала. Идиотка глупая, героиня партизанская...
– Ты что же, и Царя их видел? – с выпученными глазами уставился на меня Эт.
– Как тебя, и говорили обо всем, я и не знал, что он Светлый государь, пока дева та перед ним не склонилась. Но у них, у светлых, каждый сам по себе, они Царя своего вообще сильно уважают, но мысли могут и несогласные иметь. И Государь знает, и не обижается.
– А каков он хоть?
– Ну, на юношу не похож. Мужчина лет сорока пяти, обликом светел, велик, но может и чуть упрощаться, так что и тебя проведет. И серьезный такой дядя.
– Норен Третий, да продлятся его дни нам во славу, тут и рядом не пляшет... Вляпался ты, Эт! Ох, как вляпался! Надо пойти у Тава, что покрепче взять.
– А кто такой Норен этот, третий?
– Ты чё – в самом деле, или притворяешься?!
– В самом деле, я ж – не отсюда.
– Государь всей Дарни это!! Запомни, и не вздумай ни у кого переспрашивать!
Эт принес небольшую бутылочку, содержимое которой оказалось коньяком, или бренди, в общем виноградным спиртом из дубовой бочки. Я выпил с наперсток, Эт поболе и погрузился в комфортное молчание.
– Придумал. Гажуд меня раздери! Придумал!.. – через некоторое время воскликнул Эт.
– В общем, если спросят, то правдивый заповедовал нам сходить и передать весть о его смерти и цепь, одной, скажем так, немолодой даме, и мы пообещали ему, – я, в общем, пообещал... – я уж не понимал, что кому кто и пообещал. По моему я снова напился...
Веселье в зале разгоралось. Бегало много невесть откуда взявшихся детей, и здешние дети были очень красивы и милы. Сверху из заставленных окон били косые лучи, играя в плывущем на большой высоте кухонном чаду. Замаячила возможность вырваться, и все стали довольны и веселы. Играли в кости, и что-то похожее на "Го" травили анекдоты, обещали немедленно, по выходе отсюда, жениться на девушках, что разносили угощение. Девушки тоже шутили, были румяны, и желали, чтобы так было всегда. Как я заметил, хорошо что-нибудь рассказывать здесь умел каждый десятый, и вокруг такого каждого десятого всегда заседала компания, требуя старых рассказов для тех, кто еще не слышал... Эпический жанр в отсутствии медиа процветал. Раскрасневшийся дядька в темно-зеленой бархатной куртке, видимо, был из таких микроэпиков.
– ...А мой родственник Нис был тысяцким, еще при регентстве Гелисании. Ну, он распродавал потихоньку балистный двор всякие там катапульты окрестным мебельщикам на доски, и с тех самых пор считает себя воякой хоть куда, – из тех, кто не повоевал... Так теперь он уже стар, ноги у него отнялись, но пыл девать некуда. За ним ходят две женщины, но старый "воин" не успокоился, ему нужно видеть рядом бравую морду не слишком умного парня, которым бы можно покомандовать и поучить жизни. И вот прижился у него бедняга, взятый за долги из слободки. Получает даже каждую седьмицу четыре серебряных звена на свои удовольствия, и быстро сучит ногами к выходу, желая толково их потратить, на денек забыв про дядюшку и его приказы. Но не тут-то было... "Кром, стой, шельма!" "Стою!" "Ну-ка говори, куда деньги тратишь, что я тебе на выходной вручаю, но честно!" "В кабак иду, крепкой пью на два звена. " " А потом что?" "Потом девчонку конешно хота, – искать иду. " "Ну и как, находишь? Ты ж вон какой у меня молодец, чтоб тебе – и не найти!" "Дык, это дело такое, на остатние-то два звена, даром, что молодец – не разгуляешься... Когда и нахожу, а больше – так похожу, да и на остатние – опять крепкой..." "Нет, Кром, так быть не должно отныне! Я тебе даю два серебряных на крепкую и два золотых на девчонку... Но только ты это – того, как придешь – так все мне обскажешь: какая девчонка была, чем хороша и что в ней слаще всего было... Ну, так найдешь девчонку-то?" "Да на два-то золотых я и двух сыщу!" "Ну, ты если и одну найдешь, да подробно мне станешь о стычке с противником докладывать, то каждый раз будешь получать. Вперед, в бой, и нам нужна только победа!" Ну, парень бегом и выскочил, приходит ввечеру, а дядюшка уж изъёрзался весь, ожидая. Видит – Кром в синяках, да царапаный, так что живого места нет. И пьяный в дым, и уж ясно, что и золотые просадил до кучи – отвечает, икая через слово, и толковой от него диспозиции о прелестях девахи, если и была таковая, ясно, не добьешься. Но дядька даром, что ль, ёрзал весь день – начинает допрос: "Кто ж тебя так?" "Да девчонка эта..." "Что ж ты ей не угодил? " "Да еще как угодил, и премного раз угодил!" "Ну и какова она-то, оказалась?" "Да уж очень здорова'..." "Что – толста?" "Да нет, но уж очень здорова' оказалась..." "Что – грудь большая?" "Да нет, но уж ОЧЕНЬ здорова' оказалась..." "Что ж у нее наверно задница широка?" "Да нет, но уж очень ЗДОРОВА'..." "Так чем же она тебе здорова'-то показалась, олух?" "Дык, еле-еле назад два-то золотых звена забрал, погодя..." – Грохнул смех всех слышавших уже и слушающих впервые.
Ко мне, дующему кислое вино и не прикасающемуся к трапезе, подсела молоденькая дева. Я ее раньше что-то не видел. Взялась откуда-то... Гладкая такая вся и широконькая задницей, прям как из рассказа того, зеленого. Блондиночка природная, кожа ровная, волосы приглажены. Флегматка со спокойствием и царем внутри. На голове тряпочка бежевая жемчугом перевита и платье цвета бледного кофе. Лет шестнадцати дама.
– Скучно, воин? Утомил тебя Эт? Он у нас силен в своем деле, но не молод, и не хочет ласки больше, чем всего остального... Я хозяйская дочь, старшая – Белитасстя. Та, которой должно было вот это все достаться. – И она улыбнулась обрисованному положению, словно хорошей шутке, на которую не стоит обижаться.
– Не видел я тебя раньше.
– Зато я тебя рассмотрела.
– Ты не грустишь, я вижу?
– Мне тоже грустно, однако же, я все равно старшая. И если война не будет великой, если все мы, и постояльцы наши, спасемся, то отцу снова дадут таверну.
– Дай Бог.
– В Дарни всегда все было по справедливости, но речь не об этом... У нас не будет времени. Я бы отдала тебе кинжал сейчас, чтобы ночью ты вернул мне мое, но – не выйдет... Вечером Эт... Они говорили с отцом, а я слышала, вечером все будут таскать пожитки в пещеры и замуровывать то, что не удастся унести. Если Эт получит весть о подходе ребят из Моха, ночью пойдем все пещерами... Поэтому пойдем к тебе сейчас. Ты получишь больше, чем на те, четыре звена...
– А твой отец, он что?.. – не понял я, ибо как мне показалось она говорила о свободной любви.
– А при чем тут отец? Я ему отдаю два звена, как и все. Пусть будет за то, что отдаю ему я, хотя, глядя на меня, никто еще не торговался, и ты первый – кто обидел меня...- пожурила она меня и улыбнулась так ласково, как могут это делать только женщины, которым от меня что-то надо.
– Я в печали, – сакраментальное: "Старушка я в печали!" так подошло бы, но кто б меня здесь понял...
– Печали лечатся лаской. Теплая Лазата, против холодной Атанты, об этом знают даже дети, прижимаясь к матери после синяка. – она гладила меня глазами как шёлковую ленточку тёплым утюжком.
– Я издалёка, я не знаю ничего... - глянул я букой не желая разглаживаться.
– Не оправдывайся. Твой Охранитель читает по мне, что я имею цель получить свое, он шепчет тебе – мучить меня... Да – мне надо! Пусть я заплачу отцу из своего, но пойдем же!.. – она чуть потянула меня за пояс перевитый цепью и я даже захотел сблизится с этим цветком, но упрямая мысль о моей погибшей эльфийке согнала всё. Однако мне стало интересно и я улыбаясь ёе глазам спросил:
– Почему отцу надо отдавать?
– Но он же мой заступник. Что я, бесплатно – как уродка?.. Вот выйду замуж – никому должна не буду.
– А муж – что скажет?
– Я же буду хозяйкой – как я скажу...
– Но ему же будет неприятно, если ты с кем-то...
– Привыкнет. И я его тоже выберу, и спрашиваться буду по-хорошему, и разве я это для денег? Все мы созданы, чтоб радовать себя, и если он будет влюблен в меня, разве это худо – потакать любимой...
– У нас – не так все.
– Ты, наверно, с юга.
– Может быть, мой отец был с юга, в общем, во мне несколько иные принципы...
– Ты не вообразил ли себе, что я влюбилась в тебя?! - сказала она как будто ревнуя к себе самой.
– А что я должен вообразить? - потянулся я к ней глазами, желая пригвоздить эту бабочку к стенке булавкой своего взора.
– Успокойся, пусть это не унизит тебя, но я сама даю четыре звена. Мне явилась во сне хозяйка озера и сказала, что если я обласкаю тебя и омоюсь после в озере или в ручье, текущем к нему, то всем моим будущим детям сойдет солнечное благословение. Я, конечно, готова отдать за это и сорок звен, но неужели у тебя такие понятия, воин, которые позволят тебе взять их?..
– А как выглядела эта хозяйка озера?
– Она была прекрасна, так необычно красива, что я сразу поняла, что все это – правда...
– Знаешь, передай как-нибудь этой хозяйке в следующем сне, или нашепчи над ручейком, черт его знает, как это в вашей волшебной стране делается. В общем, пусть она благословляет твоих детей задаром. А я на Нее в обиде, печали и благодеяний Её – не приемлю!..
– Разве можно такое сказать хозяйке?!! – с тошным ужасом осеклась девчёнка.
– Не дура – поймет. Тебе ничего не будет – пусть на меня гневается. – благодушно разрешил я проблему.
– Как смеем мы, дочери и сыновья земли и грязной почвы вырастившей все – спорить с небесным народом!!! Они же в окончании правы! И если не сбудется та ласка, которой я была бы рада, в чем моя вина, гость? – девушка была готова заплакать.
– Я виноват и в большой печали. И если бы хозяйка была ни при чем, то наверно... Не могу я! Мне же вино сейчас пить веселее, а ты хороша, Белитасстя – и я буду мечтать о тебе и без воли хозяек!.. – подёргал я её за большой рукав успокаивая.
– Я не знаю, кто ты – либо ты сволочь, либо дурак, влюбленный в Хозяйку озера! Но я уйду, а если передумаешь – кликни! – Она поднялась, и выразительно щелкнув кинжальчиком на поясе, слегка показав сталь, резко удалилась.
Белитасстя взволновала меня, как волнует всякая юная доступность, но комок обиды на призрака той, что толкнула ее ко мне, не проходил. Я сидел, наливался кислым вином, и уже изгладилась мешавшая аппетиту отрубленная голова, да и голод взял свое, и ветчина была отменная. Начали ходить парни Эта, выламывать в кухне котел и таскать всякое барахло, и даже снимать красиво гравированные, напоказ прикрепленные зубчатые приводы прожарочной машинки. По всему видно, эвакуация была не за горами. Появился и сам Эт, отдал кое-какие распоряжения и подсел ко мне.
– Ну что, что хотела от тебя хозяйская дочь, Тим?
– Меня хотела.
– Ну и правильно. Она сейчас в том возрасте, в котором бы быть им всем вечно. То есть не превращаться бы этим цветочкам в расчетливых стерв после нашей обкатки, – глумливо хохотнул Эт, продемонстрировав бравый цинизм старого солдата.
– Я ей отказал.
– Ну и напрасно, она – дивно ласкова... У тебя, наверно, нет золота, то есть ты не знаешь, какие передряги нам предстоят, и бережешь. Хочешь я на это дело тебе дам? Я бы не упускал...
– Тут дело в другом, – ей приснилась Хозяйка озера. Она толкнула ее ко мне. Сдается мне, я не могу кое-кому что-то простить. Хотя все глупо, так глупо... Про кинжал что-то говорила, рыцарь Лине тоже про кинжал... Что значит кинжал, который носят женщины?
– Когда-то Нагу по башке досталось камнем из катапульты. Так крепко долбануло, что шлем не снять было, но он выжил, и многое не помнил, но сдается мне, что он выглядел лучше, чем ты сейчас... Ты хоть ей-то не говорил, что не знаешь ничего про колючку? Мы же с тобой и пропадем... Не знать кто такой Норен – ужасно, но не знать про колючку – совсем пропадем!..
– Нет, про колючки у нас разговора не было. Объясни же мне, я многого могу не знать.
– Колючкой и называется этот девчоночий кинжал. Он для сватовства да сговора больше. В общем, оружие в Дарни и в других добрых странах разрешено только поклявшимся на нем. Дворяне, рыцари – те рождены с клятвой предков, а такие как я – ее приносят и, уходя со службы, от нее освобождены бывают. В случае заварухи, как сейчас, я могу отдать оружие всем, кто согласится принять его, но потом все должны отдать его мне. Были времена, когда оружие носили все кому не лень и среди добрых людей часто учинялись бесчинства по пьяному делу, из-за женщин и всякой зависти. Поклявшийся же на мече, и на бесчинство его применивший, им же и порублен должен быть. Это, конечно, не значит, что крестьянин, меча и самострела не имея, должен возить товар по лесам с лихими людьми. Меча нет только у совсем бедных да мирных, кому он не нужен. Но когда крестьянин, благополучно проехав путь, въезжает в доброе село или город, то есть семь мешочков, семь веревок чтоб крест–накрест оплести каждый мешок и на семь узлов убрать от беды клинок, или в шкаф ко мне сдать. Нож в мешке носи, никому не кажи, а лучше жене отдай. Показал клинок добрым людям – не расплатишься. Девушка в возрасте без кинжала раньше не могла, ведь всякий зарится, но не всякий в радость. Вот им за честь в отчаянии стоять и оставили право носить кинжал, но я еще не слыхал, чтобы девка кого серьезно поранила, им легче протерпеть нежеланного... Но бывает... Как только в девчонке кровь является, так ей колючку и отдают на поясе носить. Когда этот пояс дарят, ну, значит, начинают на гулянки отпускать. Дальше, если невеста богата, то ее в коморку с отдельным входом вселяют или на сеновал, кто победнее. И начинают к ней на этот сеновал все шастать, кто у нее ножик выпросит, чтобы в ножны его вернуть, ну а в темноте, – там ножны одни для колючки, а другие для молодецкой булавы.
– А жениться не обязательно?
– Если уж ребенок сделается, тогда и можно, для чего ж жениться, как не для детей. А то если кто богат и окручен, то и откупиться может дорого, на приданое ей добавить, чтобы трое желающих нашлось, но это редко.
– А много ли молодцов к одной девчонке слазает?
– А чем больше, тем другим завиднее – осы на расклеванный арбуз летят.
– А у нас про мух и... Ну, у нас вообще-то предпочитают быть первым и единственным.
– У нас тоже по-разному бывает. У южан вот беречься должна, но и девки у них проказливее еще наших. Но здесь, если ты у нее один был только, то она вроде как порченная, никому не нужная, значит, и остынет все меж вами потом. А что думаешь, что они без стыда, средь бела дня, ножик дарят и ножнами бахвалятся пустыми? Уж если какая и с гулянки идет, так и плащом и сумочкой старается прикрыться, чтобы никто не понял, что колючка молодцу вручена. А уж и мы, мужики, по молодому делу тоже думаем, что единственную встретили, и просим колючку навсегда, а потом уж при отце левую руку раним, чтоб на ней только родная кровь, и можно свадьбу готовить. Девка кинжал с пояса снимает, к молодцу в мешок кладет, и к ней уж так просто не подойдешь, ничего не попросишь. У нас про колючку сколько припевок и поговорок, как и выпрашивать – яблоко разрезать. Как паренек идет, а ножны на двери закрытой висят – значит, нашептали про него нехорошее и облом мечтам... Всего тебе и не понять, коль не жил здесь...
– Белитасстю я не пойму. Предлагает себя...
– Что тут понимать, у отца семь дочек. Чем позже они мужей найти пожелают – тем он и богаче будет. Они же его сейчас на приданом разорят. Они не предлагают, они развлекаются, им эти четыре звена, как нам наперсток вина. Прислужниц только жалко – многие от бедности здесь, за приданое. Придется Таву им приплачивать, как только еще две из его дочек в возраст войдут.
– Этнография...
– Что? – выпучил глаза Эт.
– Так в моем мире называется описание народов и их обычаев.- пьяно подмигнул я виртуально любя всех и всё.
– Я тоже в Лабиринте этому учился, там же все про всех должны знать, вот и держат умных людей, чтоб про каждый народ знали... Ладно, ты тут особо не напивайся, нам еще и твои вещи прятать, а я пойду посмотрю, что ребята успели.

ИСХОД

Потом мы потащили с Этом мой железный тюк и Эльсоровы баулы в подвал, и ниже, в естественные пещеры с натуральными сталактитами и сталагмитами, с гулкой тишиной и холодным постоянством. Я был, кажется, все-таки – пьян. Мы уложили вещи на дно какой-то промоины с узкой горловиной. Эт ужаснулся качеству халтурной кольчуги, раскритиковал в пух три готовых меча. Я забрал две полосы "булата", пообещав Эту сделать меч его мечты. Потом мы надвинули на горловину промоины рычагами здоровенный камень, и Эт нагадил за ним, бормоча что-то про любопытных, которым не захочется совать сюда свой нос.
Потом мы шли. Коварное слабое вино сделало-таки свое дело, и я был, наверно, самым пьяным и позорным зрелищем в цепочке бредущих по неровному полу пещеры людей. Мне даже не дали факела, и Эт поддерживал меня, чтобы я не шагнул во тьму ям и провалов. Кое-где были настланы доски, вырублено подобие тропинки. Двух осликов тоже иногда приходилось перетаскивать и страховать. Я был тупее этих осликов в двадцать раз. Я сам был зол на свое скотское состояние, потому что разум был светел и блажен, а не слушались только ноги. Впрочем, много ли мне в прежней жизни приходилось пить хорошего сухого молодого вина, и знать про его свойства? Я вдруг заржал, громко огласив, что называется своды. Эт критически посмотрел на меня, всем видом не одобрив такого съезда крыши. Я же представил, что веду дневник, чтоб вернуться и зачитать своим друзьям: "Попал в мир фентези, второй день пью..." Интересно, поймут ли меня после этого все наши восторженные ролевики и реконструкторы?! Представив их кислые физиономии и хор мыслей "Недостоин!!!..", я ужасно развеселился.
Мы остановились, стали выжидать чего-то. Хмель проходил. Контроль над телом возвращался. Младшим детям и девочкам стали затыкать кляпами рты и обвязывать тряпочкой, – дело было вроде как на войне и серьёзное.
– Ну что, тебе тоже? – подошел Эт. – Девчонка ужа потревожит, или филин пролетит, чуть крылом не задев – визгу на весь лес. А разъезды Тартонские шляются...
– Не, – я уже очухался...
– Вижу. Проверь все на себе, чтобы железо об железо нигде, тряпками обвяжи, меч далеко не убирай! Пить надо – что покрепче, и меру знать свою, – прокомментировал Эт, ставя себя в пример.
Вдруг запах ночного леса ворвался в пещеру. Впереди, в стенном проеме, был откачен круглый, как огромный жернов, камень, и он – оказался дверью. Осторожно стали выходить. Тихо выбрались на какую-то тропинку, и шли, или крались все осторожно, почти беззвучно. Отрубленная голова давешнего арбалетчика явно напоминала о том, что Тартонцы шутить не станут.
Крикнула ночная птица. Эт остановился и ответил тем же криком. Через полминуты около Эта вышагивал Ким с раскрашенным лицом, в лохматом плаще и с настороженным арбалетом, за который ему на этот раз не последовало никакого выговора.
– Все спокойно хат.- отрапортавал он довольным, хриплым шёпотом - Шестеро на дороге. Трое к озеру. Ок – сам тысяцкий моховских – здесь прячется где-то, сотня его за болотом, четверть часа ходу. Он велел передать, чтобы твои не стреляли сдуру.
– Моховские тоже смотрят?
– Тоже. Трое их.
– Не стрелять! – по рядам повторили команду. Тотчас же кусты справа зашевелились, и выехал всадник в темной броне и на огромном коне. Блики луны в глазах коня, запах конского пота, и темные отсветы на вороненой стали, надвинулись и заполнили пространство.
– Слава Орну!
– Славься, Норен Третий, величием и делами тебе присягнувших!
– Эт! Все ли у вас?..
– Всё и все!..
– Ну, добро!
 И всадник поехал рядом, не задавая вопросов. Из зарослей с завидным постоянством стали появляться такие же бронированные конники, молча присоединяясь к процессии. С детей сняли надоевшие кляпы, и они изредка оглашали лес звонкими голосками. Наконец небо уже посветлело на востоке, когда мы вышли на поляну с шатром, слегка освещенным изнутри. На поляне уже было множество воинов, и все говорили в полный голос, позвякивали оружием, ругались и смеялись.
– Что дальше думаешь, хат? – спросил тысяцкий.
– Сдаю тебе. Ты возьми двадцать, назначь им кого-нибудь в охрану, и подальше, вглубь Дарни. Для погони у них людей нет. Разъезды у них по три и шесть, и разбросаны так, что день собирать... Телегу дай или две – не все ходоки, а убрать надо всех подальше. Там уж кто-нибудь встретит, кто побольше нас знает, из моей управы жёлтой...
– Дело! Сам–то?..
– Я на бумаге все напишу подробно, что знаю. Да велел мне правдивый волю перед оставлением дара исполнить. Мы вот с Тимом поклялись. Перед живыми я исполнил, останется перед мертвым. Перед правдивым – не пренебречь – его охранитель силен, да и не собирались мы отступаться. Женщину одну, чуть поближе Аву, повидать, на Тартонской, земле. Придется пробираться, у Тартонцев зуб на меня будет, так что мы без шума пойдем, если ты, конечно, хатство с меня примешь.
– Ну, добро. Если все подробно опишешь, и предположения свои все, чтобы мне из Лабиринта никаких пинков.
– Тогда бери с меня всех, а бумаги я уж стопку заготовил, маленько припишу и быстрее нам надо.
– Астенэкат – хат и Таволарн – хозяин королевской таверны, – сохранили гостей и людей Дарни. Свидетельствую я – Банок, тысяцкий из Моха, именем нашего короля Норена Третьего и со мною мои люди! С Атенэтката отныне снимается мною его хатство, и вам дается охрана! И хатство кладу я на командира ее, Дензара, дабы вы вышли за пределы дневного перехода от Тартонцев, и смогли идти туда, куда пожелаете. Того же, в чьем доме хозяйничают Тартонцы, поселить в Мохе в казармах, и назначить им хлеб и постель достойную! – зычным голосом выкрикнул тысяцкий.
И все люди нашего отряда кинулись поздравлять и Таволарна, и Эта, причем, Эту больше всего доставалось и поцелуев и объятий. Дочки Таволарна просто зацеловали его! Так, что в лагере на минуту стихло движение, и все воины с обожанием смотрели на то, как женщины благодарят победителей и спасителей, ибо Эт вполне заслужил такую благодарность. "Моральный дух армии +5 – вот она, "экспа" во плоти», – подумал я, становясь циничным патриотом этого мира.
– Ну, пойдем уж, Тим, вместе в шатер. А то спросят здесь тебя про то, как консула у Тартонцев зовут, а ты и не знаешь.
– Не знаю.
– А я тоже сейчас не помню! – хохотнул довольный, зацелованный Эт. – Тима со мной – я не хочу, чтоб он общался с кем-то до нашего ухода!..
Эт недолго писал. Наконец мы вышли, Ким придерживал и помогал навьючивать ослика, и обвешали мы его двумя плетеными коробами, и был в них большой, сильно закопченный окорок, пяток колбас, и добрая оплетенная бутыль, и два мешка крупы, и мука, и еще, по мелочи.
Ким выбегал вперед, покрикивал ночной птицей, и мы шли едва заметной тропинкой среди черных ветвей. Светало, розовая заря все светлее разгоралась над лесом. Ослик бодро переступал копытцами, но Эт спешил все сильнее и сильнее.
Наконец после часа или полутора сумасшедшей спешки показался берег озера. На берегу, вдоль воды, рос прямой ряд высоченных дерев с удивительно ровными стволами. Стволы их были фантастически оранжево – розово – алыми, словно тысячи восходящих солнц отразились в блестящей и чистой коре. На самом деле кора была просто бледно- розовой и гладкой как кожа молодой девчонки, а восходящее солнце добавляло эффекта, но тогда зрелище мне показалось фантастическим. Я подбежал и стал гладить их стволы.
– Колоннары, – дерево, созданное первоначальными для лодок. Конечно, здесь они мелковаты, не такие, как в зачарованных землях, но на каждом печать Короля, и кору снимала только наша таверна. Ладно, – хватит удивляться, а то Ким подойдет, а он парень приметливый.
– То-то я сразу подумал, когда лодку увидел, что она от вечнорожденных... А какой же, по–твоему, должен быть приличный колоннар, Эт?
– Ну, это чтобы в лодке трое в ряд помещалось... Вон и Ким подошел, полезли теперь в воду. Светло уже, но если по туману уйдем, то сможем и поспать. Раздеваться не надо совсем, здесь пиявок много.
Эт зашел в воду по самую бороду и стал протаптывать что-то наискосок к пучками торчащему тростнику.
– Уф! Здесь! – нашарил он нечто ногами, затем весь скрылся под водой. Потом его бородатая башка появилась снова на поверхности с выпученными, как у замученного запором, глазами. – Камень то в ней – здоровый!.. Ну, хватай её, и к берегу!..
Я схватил в воде нечто скользкое, оказавшееся заботливо затопленной лодкой. Мы притянули ее на мелководье и кувыркали с борта на борт, сливая воду. Черпали поспешно такими же, из коры изготовленными, черпачками. В середину нашего судна были быстро установлены переметные короба с ослика. Даже не попрощавшись толком с Кимом, мы заняли места в носу и корме, и, оттолкнувшись, пошли вдоль берега, окунаясь в заросли тростника.
Солнце разгоралось, и нестерпимо начали жалить мелкие, гадкие мошки. Наконец, заплыв в глубь зарослей, мы оказались почти на берегу, точнее, в залитом болотистом лесу высоченных десятиметровых кустов. Эт попутно жал кинжалом и накидывал на дно лодки тростниковые стебли.
– Здесь нас никому с берега не достать, и с озера не обшарить. Успели, по туману с того берега не видать было... Можно рискнуть поспать.
– Мошки съедят совсем. И кому нас достатвать?
– А всем. Чувствую я – нам теперь ото всех надо подальше. А от мошек мы сетку натянем.
Эт повозился с черной, мелкой сеткой, приляпывая ее деревянными гвоздочками по наколотым дырочкам. Наконец мы залегли на упругом тростнике как в колыбелях, положив под голову сухие рубахи. По верху сетки рябило от теней кустарниковых листьев, и ползало огромное количество местных тварей – кусачих и не очень,– красивых радужных стрекоз, жуков, бабочек. Выскочила, по воде приплывшая мелкая ящерка, немного попугав своим драконьим видом этот музей энтомологии. Впрочем, часть насекомых, наверное, была несъедобна, и они взаимно игнорировали друг друга. Ветерок, шевеление теней, запах тины от бортов убаюкивали, и я заснул.
Проснулся оттого, что Эт разобрал подпружиненную прутиками сетку в своей оконечности, и журчит мощной струёй в глубину вод местного болота. Мне тоже нестерпимо захотелось, и я аккуратно полез наружу. Наступил короткий закат, солнце готово было уйти, уступив черноте ночи. Круги от моей струи добавили красоты покою вечера. "Странный все-таки этот мир – вечер, и ни одного комара..." – подумал я.
– Вечер – и никто не кусает у вас!..
– Тише, Тим! Не потревожь веретёнок. Шагов на тысячу на северо-восток, у колоннаров, уже кто-то топтался. Я тут лежал, терпел до вечера и слушал... На вот, выпей...– протянул он мне пробку-наперсток от небольшой карманной фляжки. – Хотя на тебя только добро переводить...
– Что это?
– В темноте лучше видишь и слышишь, но это тебе это без разницы, и умнее немного становишься, вот это – тебе не помешает.
– Что же я, по-твоему, – совсем?..
– Не совсем, иначе бы я с тобой и не связался, а вот в воинском деле – явно дурак.
Я опрокинул залпом пойло, оказавшееся более чем сорокоградусным, густым травяным настоем. Охота возражать Этвой смеси заботы и критики отпала. Эт набрал воды из болота и добавил в нее из другой фляги.
– Это чтобы не заболеть... – пояснил он, отламывая лепешку и деля мясо. – Начало ночи нынче без луны, и мы должны рвануть, аж почти к тому берегу.
– А сколько у тебя вообще таких фляжечек, Эт? - спросил я вспомнив меч и магию.
– Три… нет, четыре. А зачем тебе? – удивился Эт.
– Экспа, фляжечки – как будто сто раз играно... А они магические, эти составы?
– Кто продает – конечно, говорит, что магия от первородных, через двоюродную тетку сестры мужа, – отвечал Эт, работая челюстями. А я тебе скажу так, как нас в Лабиринте учили, что сперва хороший травник – он хороший травник, а если он хорош, то и маг немного.
– А "много маг" если – совсем особенные настои бывают?
– Если "много маг" – тогда и простая вода, как в твоём случае, особенной будет... "Много магом" быть перворожденные как раз и не очень дозволяют. Кому дозволяли, тот совсем ихним становился... Хотя сейчас, как раз такое время, что все бывает...
– А давно это время началось?
– По отчетам всяким секретным – лет пятьсот, по оставлению мест – лет полтораста. А по жизни, так наверно, только при моем отце все замечать стали. В общем, мой папочка еще благодать застал.
– В чем же эта благодать была?
– Был – ясный закон. Никто ничем не промышлял... Ладно, пошли краем тростников, а как полная темень ляжет, так и рванем через воду.
Ночью я научился грести, не рвать веслом воду, а, разогнав лодку, не давать ей терять ход, слегка отдыхая после каждого гребка. Зелье действительно тонизировало и позволяло вникнуть. Мы буквально неслись бесшумно. Очертания темных масс островов возникали на фоне неба, и мы, постоянно погружаясь в шуршащий по бортам тростник, шли мелями, изредка вспугивая стаи уток. Утки, не особо крякая, просто разбегались по сторонам, а Эт тихо ругался. Наконец чуть притормозив, лодка выскочила на песчаный пляж.
На пляже мы занялись оставлением следов. Несколько раз, втаскивая и вытаскивая лодку на этом месте, и метров на десять рядом. Эт рассыпал из мешочка немного рыбьих чешуек. Затем мы отбуксировали лодку, шагов за пятьдесят и, увязав в рогожу весла и черпачки, благополучно её утопили, пригрузив камнем.
Потом Эт принес откуда-то два шеста, связал их вместе параллельно, и, постелив на два камня, заставил меня вместе перебежать, неся короба. Там мы отвалили в сторону качающийся камень и оказались в небольшой норе, набитой смолистыми рыболовными сетками. Затем втянули шесты внутрь, и они еще пару раз были положены на камни, но мы по ним продвигались уже на четвереньках. Затем был отвален такой же камень, и мы полезли наверх по узкому искусственному лазу. Эт зажег, кремнем высекая искры на трут и раздувая фитиль, две коптилки. Оказались в подвале с каменным потолком и траншеей посередине, где можно было стоять в рост. По краям – лежаки из парусины на рамах. Было холодновато и затхло.
– Где мы?
– В моей норе. Сделал когда-то. Прокопал под большой камень в лесу. Здесь камни с дом величиной лежат на других камнях, под многими можно копать.
– А мы здесь долго будем?..
– Дней семь. Да ты не волнуйся. Днем будем греться солнцем, ночью вином. Место на мысу. Я ведь как знал, что ото всех прятаться буду. – хихикнул Эт гордясь недюжинной предусмотрительностью.
Как и полагалось такой пещере, в ней имелся сундук, из которого Эт выудил ворох слежавшейся одежды и велел кутаться лучше. На выходе был врыт кувшин без дна с плотной пробкой, куда Эт посоветовал справлять малую нужду, обязательно хорошо закрывая. В "переднем углу" имелся колодец из трех бездонных бочонков.
Спать было холодно. Камень вытягивал тепло даже на расстоянии.
Рано утром мы пошли на охоту. Туман стлался по воде, когда мы заходили с арбалетами в озеро. После ночлега в Этовом подвале вода показалась даже горячей. Мы спокойно дождались утиной стаи, проплывающей в тростниках, и я не промазал с трех метров. Потом Эт учил меня колоть дрова для бездымного костра. Жирная жареная утка, солнце и разбавленное водой вино оздоровили. Но Эт сказал, что еще две такие удачные охоты, и надо переходить на рыбу, потому что утки поумнеют, и вечно подставляться не станут.

Умеющие читать.

– Чего мы ждем, спрашиваешь? Я тоже думал – сразу побежать, или здесь подождать? Есть одна задача, если здесь не решится – пойдем. И уж больно мне охота разузнать – воевать станут, или миром решат. У нас ведь в коннице перевес, и тартонцев отсюда выжать можно. Все эти пограничные гарнизоны существовали, чтобы перекрывать границу и ловить людей нагадивших странам, еще конечно для охраны купцов, но уж никак не для войны. Опять – дело все на нашей земле, а привлекли почему-то тартонцев. Через "честных" и в хорошее время не пройдешь. Придется нам через Дарни, по своей земле. Но если они помирятся, все тебя искать будут.
– Почему меня?
– Люди из ниоткуда не берутся. Если они помирятся, то поймут, что тебя никто не знает...
– Разве мало людей ходит?
– Все ходят, всех где-то видели. Если ты из Тартона – тебя там должны видеть были. Места эти особенные, за ними и пригляд особый...
– Шпионов у вас, как грибов.
– Да, ну. С Дарни только я, да на той стороне – двое. Обученных людей всегда не хватает.
– Профессионал гордый. Через тартонцев-то, что не пройти? У них там лучше тебя они, что ли?
– У них земля такая. Вот обкрадут тебя в нашей таверне, днем, например и в обеденном зале, – ни я, как хат, ни хозяин, за то не в ответе. Ну, по возможности, нам таких пятен не нужно, и если у меня подозрение, то стервецу достанется. Может, тебе он и не вернет ни звена, а уж к нам заезжать перестанет. Но ведь, ни честь, ни жизнь твоя кражей не затронута, и я как хат, вроде, и ни при чем. Сопли за каждым разявой не вытрешь. Иное дело в Тартоне. Если случилось что неправое, – виноваты все, кто при этом были. Оно вроде и хорошо, украден кошелёк, и все, кто в одной таверне сидели, и возместят. Человек опять с деньгами. Не могли они не видеть рожи плутоватой, и не опознать злодея загодя, а может, и уговорились все в другую сторону смотреть, чтоб над чужаком потешиться. В общем, "в честной земле злодеи не водятся". Но так же не бывает. Не за бока же им хватать всякого косого иноземца. А можно, что и проще, послать к мерному записку с мальчишкой, – пришел, мол, какой-то косой в таверну, косит на все, наверно, воровать хочет. Мерный в книгу впишет и если важным покажется, то в письмо гонцово. И если кого обворуют, то сбудется, чего люди боялись и, стало быть, не заодно были, и не дурни. Значит, дурень тот, у кого товар увели, таковым ему и оставаться.
– А мерный кто?
– Солдат старый, за службу добрую ставится мерным, на двадцать дворов. Определяет, кому служить, а кому землю пахать. Землю меряет. Урожай считает. И все в книгу пишет.
– Значит у тартонцев – все записывают?
– Добро бы только писали – читать умеют.
– Глухо там и стучат про все?
– Ничего не глухо, есть такие места, где по сотне в день народа пришлого и больше. Там соглядатаи, но мы их надурить сможем. Будет ли кому до нас дело через неделю – вот что интересно.





Эпос и дураки.
 
       
Эт все время что-то починял, подчищал, подшивал, резал из кожи ремешки. Вечер и утро он обычно начинал, с перекладывания своего сундука, как будто желая проверить, не спер ли я чего-нибудь из многочисленных завернутых в тряпочки и кожи причиндалов. Я смотрел на все это со своего ложа, находя неэтичным попросить порыться в его барахле. Любопытство, однако, брало... Наконец я спросил его о небольшом квадратном ящике в ярко-синей материи, который он доставал одним из первых, но никогда не развязывал и не раскрывал. Молча, с ухмылкой в бороду, он протянул мне яркий ящик. Я развязал углы, "ящиком" оказалась толстенная книга с серебряным чеканным цветком, внутри которого изображено солнце и с двумя массивными застежками. Вязь на пергаменте, несмотря на вычурность крупных букв, читалась легко. Текст был очень красив, как лес особых дерев. Можно было наслаждаться одним написанием разноцветных букв, не вдумываясь в смысл. А смысл все же был:
БЫТИЕ НАС.
"Был Ари. Ари был не равен себе. Ари шел к себе, вбирая хаос. Так длилось долго. Ари был больше всего всегда, но время текло вне его, пока не вобрал он всего.
Но Ари поглотил хаос и стал временем, и стал всем в себе, ничто не было вне его, что он не вобрал бы в себя.
Ари стал искать в себе, что же еще он не постиг, и он зажег в себе огонь, и стал он огнем и светом, и осветил и переплавил все, что имел.
И Он зацвел цветком света.
И стал он вечностью. И стал он всем и внутри, и вовне.
И не было иных глаз, чтобы видеть все.
Не было иных глаз, чтоб постичь цветок Его.
И стал он думать – зачем все имею, пусть часть моя в пустоте снова станет – не мной.
Пусть часть станет лишь присутствием моим.
И возжелал Ари подарить себе самого себя, который был бы снова ребенком, и снова было вовне его нечто, что Он не разрушит и не расплавит до конца, оставив быть.
И родил он от света своего яблоко нашего мира, и было оно прекрасно, но наполовину всегда во тьме, ибо, если бы он создал его из света, то было бы оно совсем как он. А он хотел поставить границу себе, потому что был – всем.
И стало яблоко мира с теплом и морозом, с днем и ночью.
И населил Ари Детьми Своими Светлыми мир, Ибо создан он был им в игрушку. Потому что в каждом из Первых находился в сердцевине души и играл Ари.
Он был тепел, и ему нравилось прикасаться к холодному. Он был светел, и ему нравилось сидеть ночью под звездами. Он создал своих детей не такими могучими, как есть сам, ибо ему нравилось быть нежным и слабым.
Но сказали Светлые Дети Ари: "Почему есть страшные твари этого мира на границе света и тени, но нет равного нам порождения этого мира? Нам скучны стали песни друг другу, мы тоже избыли все, что здесь есть, и повзрослели, печаль в нас прибывает.
Но песни наши от печали стали лучше. А Ари только и купается в них, ведь Ему нравится прикосновение нашей печали к Его вечной радости.
Мы не можем переделать мир и упросить Ари светить по-иному. Но мы чаем быть как Ари. И создадим мы тех, кто дерзнет, руководствуясь светом и разумом, делать в этом мире всякое новое, что радовало бы и нас. И пусть они будут бодры и не унывают, как мы".
И создали Светлые Дети Ари гномов. И гномы начали рубить леса и делать из шкур зверей лодки, а из цветов земных хмельной олв.
И ужаснулись Светлые, и разгневался Ари: "Как могли вы сделать жадных до переделки всего тварей нечувствительных ко мне и населить мой мир, не спросив у меня!? Вы все и ваши создания отныне будут уходить из мира. Хорошо же, я сделаю истинных детей этого мира, но они украдут не только цветы с ваших полян, Светлые Мои Дети, они похитят и ваши песни, и станут душой моей больше, чем вы. Они сумеют стать бессмертными, родившись смертными, и они не накопят печали».
И создал Ари людей как Вторых Своих Детей.
А гномы, дабы пощадил их Ари, стали грызть мертвые горы.
Но и Светлым Его детям и их порождениям отныне заповедано уйти.
Ибо оставлены наследники истинные.
И явились в мир люди, Вторые Дети Ари – слабее, чем первые, и темнее, и проще. И страх и смерть за каждым.
И нам, Вторым Детям Арии, заповедано Воспринять Его же Наследство.
Нам, Вторым Его детям и помнить о том, что чем гуще тьма и страдание, тем ярче мир отдыха и блаженства.
Цветы отцвета..."
Дальше книга была варварски вырезана, как раз по тексту и превращена в шкатулку.
– Эт, как же это?
– Так же. В нашем деле без денег никак. Иногда порядком пронести надо, чтоб отплатить кой-кому. Под одеждой, конечно, можно, но если далеко нести через разбойников всяких, или близко, да во дворец… Вот надеваешь хламиду цветочника, – они там все странствуют за истинным знанием и обеты дают. Остановят – начинаешь коричневую материю развязывать, и каждому углу кланяться, потом синюю, с поклонами опять же и припоминанием Зари Утра, потом, как водится, застежки целуешь с поминанием блаженных рук, сие создавших. Затем, уж если открыл, "Бытие Нас" до "вторых детей" обязан читать. Главное чтоб глаза горели, как у публичной девки, которую первый в городе купец замуж берет, и в лавку лучшую привел, не торопясь, выбрать бархат на платье. Обычно такого зрелища никто долго не выдерживает, если неторопливо, конечно. На развязывании коричневой материи говорят, чтоб проваливал к чертям.
– Смешно ты...
– Нас так учил Сказочник. Думаешь, всем понятно, когда человек всей душой проник в слово пророка, люди всякие, им про девку понятнее.
– Сказочник – это кто?
– А в Лабиринте учит, как с вражьим солдатом познакомится и подружиться, как больным прикинуться, как с ворами договорится.
– А книга, что, не ценная для разбойников?
– Ну, застежки и цветок с обложки сорвать можно, под ноги им кинув, а сама книга родовая. Погибшего, конечно, рода, но её другой цветочник не возьмет, на ней проклятие тех, кого не стало. Зато за свою книгу они и умрут, любой разбойник знает. А фанатика или там тронувшегося умом – убивать же не в радость.
– А все-таки легенда – приятная. Жалко, что там все вырезано. Не щадите вы эпос свой, в нем и сила, и правда, и нечто есть. Вам так не удивиться, как мне, вам все это привычно и надоело.
– Ты у нас человек новый, ну, а я вроде умный. Нам хоть и надоело все это, но я с тобой согласен. Только ты не думай, что вся книга такая. Заря Утра, сдается мне, не такой нудный мужик был, чтобы понаписать столько. Дальше там, у них, о том, что делать, если на соседскую крышу залез помочь, и упал, и руку сломал или ногу. В общем, дописали всего, на всякий в жизни случай, тем себя и изжили. И на чем там кончается? – Эт взял книгу и распевно заговорил, как по писаному:
– "Цветы отцветают, но не гнить лепесткам, как гниют плоды их, чтоб родить цветы.
Плоды бывают прекрасны – но они не цветы.
Разделяйте, люди, что от Ари, и что для вашего живота.
Разделяя снаружи, делите и в себе.
Не живя плодами, вы не процветете Ари Светом.
Если же есть плоды, но нет цветов – в вас мертв Ари, и он не услышит в вас Себя...»
Дальше не помню... Что-то про то, что гнить вам всем и вонять, ежели, что не так...
– Но ведь есть и смысл во всем этом, и объяснение всего!
– Есть, как не быть.
– И много ли их, "цветочников"?
– На "цветочников" они обижаются. Дети Утра, Люди Зари, идущие к Ари, так правильней. Не думаю, что их много, но тысяч сорок – наберется. Видишь ли, у них делятся по родам, кто воспринял знание от самого пророка и – остальные, кто потом уверовал. В остальных может быть хоть властитель Дарни, но с Первыми он не сравняется. Это не есть хорошо. Но все они, цветочники, люди из серединных земель – наши люди. В Дарни весь юго-запад – цветочники. Но только это теперь не великое откровение. Люди тянутся к Единому и Темной Силе.
– К Темному Властелину?
– Нет у нас никакого Темного Властелина. В Единого веруют, вроде как, по пророчеству Вечных. Но самих Вечных не признают. Считают, что все волшебство уйдет из мира, и оно вообще запретно, не нужно, – вроде как украдено, и пора вернуть. А Темные, – те считают, что человек так же велик как Вечные, но не напряг всех сил. Ему было запретно волшебство, потому что оно в нем от темной природы, но сейчас он может восстать, и заместить собою светлых. Человек, мол, должен взять силу, ему принадлежащую; путь этот коварен, но он единственный.
– Ситуация у вас, как перед грозой – будущими войнами пахнет.
– Парень ты умный, в точку сказал.
– Сам-то ты, Эт, к чему склоняешься? К какой силе?
– К старой. Пока вечные что-то держат – будет и мир держаться. И им помочь я и желаю. Я даже подозреваю, что твой рыцарь и есть их государь. Но я тебе ничего такого не говорил!
– Ладно, не говорил. А эльфиек ты видел хоть раз?
– Конечно. В Орн, к нашему владыке, они часто наведываются, иногда подолгу живут при дворе. Вся старая часть замка их. Они все старое любят.
– Ну, и красивы ли они?
– Кто ж спорит. Только толку от той красоты неживой, лучше уж на лягушку возбудиться.
– Что же, между человеком и ими и быть ничего не может?
– Ну, если она из перерождения недавно, то на всех, кто ее интересует, кинется. И жениха из-под венца у невесты отберет, им в желаниях закона нет. Шатер поставит и пока не натешится, не отпустит. Откупится потом, конечно, чем-то от людей, даже невесту ревнивую найдёт чем утешить. А так ведь, обычно – холоднее селедок из погреба. А мужики их, – те вообще с радостью смотрят, как в их любимых другие влюбляются и советуют, как их послаще умаслить. Вот что с людьми вечность делает.
– А влюбиться она не может – просто?
– Проживи тысячу лет, одно наблюдение над собой останется... Тут, в шестьдесят семь уже не ко всем бабам тянет.
– Тебе!? Шестьдесят семь!?..
– Ну, я, конечно, может, и не выгляжу...
– Я думал, сорок. До каких же у вас живут?
– Кому как повезет, кто до ста пятидесяти, а кто и в сто двадцать умрет. До ста семидесяти бывает редко, а до двухсот – никто не доживал. В старое время говорят, жили дольше. А у вас?
– У нас до восьмидесяти если – и то, хорошо. И вечных у нас нет.
– Только жить научишься, и умирать пора. На ком же у вас все держится? Меня вот, тоже, в восемьдесят, уже ни в какое войско не возьмут, а я буду еще рубака – хоть куда, у нас род крепкий...
– Значит, ты не веришь в их любовь?
– Главное, чтобы ты не верил. Купиться на их облик легко. Может, и в середине их что-то бывает, но не для человека все это. В нас-то, несчастных, к ним простое, человеческое пробуждается.
– Значит, бывают в них влюбленные?
– Дураков всегда хватало...
– Мирок у вас – мерзкий. В свои двадцать я чувствую себя здесь – на двадцать тысяч.
– Тебе-то – двадцать! Врешь – рассудителен слишком... Хотя, если у вас, до восьмидесяти живут, то наверно – торопятся.
 

Не девичий груз.
       

– Надо ли это все?..
– Что Тим?
– Ваши клятвы, моя месть... Злость моя почти плавила камни, а теперь я добрее матраса. Моя судьба в вашем мире, она ... Вообще, в слово «судьба» вы вкладываете – так много... Я был всегда безразличен к судьбе.
– Если бы не твоя судьба – мы все бы были мертвые.
– Но если бы не моя судьба, ты бы по прежнему был хатом в королевской таверне над озером, имел бы на халяву пригожих и гладких девок, учил Кима жизни, играя в шпиона.
– И был бы потерянным судьбой. Мне бы так не хотелось бы в конце умирать...
– А сейчас что хочется?
– Сейчас я снова это могу. Как в случае с Энрочем, тогда шансов выжить было немного, но мне было наплевать...
– Так что же такое судьба по-вашему, Эт?
– Девка незамужняя сидит и ждет, и суженый ее находит, причем, у обоих ощущение, что чудо произошло, что только они встретились. Может, и неправильное оно, это ощущение. Но, понимаешь, если бы не было судьбы, все бы ходили и искали что им предназначено, суета бы поднялась в мире такая, что жить бы стало некогда. Все то, что есть в нас, протягивается золотой нитью в дальнее, нам неведомое, а уж Единый заплетает кружево впереди нас, – потому что мы часть его творения. Мы, конечно, можем быть непокорными, терять себя, обрывать эти нити или стягивать на себя магией множество нам не предназначенного. Все равно в конце все распутается или прервется, и будет из нити то кружево, что Единый из всех душ прорастил.
– Интересная теория! Но ведь ваш мир, не Бог создал, а Вечные...
– Вечные неминуемо и Единого создали вместе с миром, а те, кто совсем в Единого верует, тот и Вечных считает ошибкой.
– Но я в вашей судьбе места для себя не вижу. И тебя за верующего, Эт, не держу, хоть и живешь ты посередь волшебств.
– Нам теперь всем мало где место будет. Интересные я грамотки у мага в одежде и мешке сыскал. Теперь нам точно в Аву надо идти. Только ищут нас везде, а после этой бойни вообще не отвяжутся. Пусть думают, что нас больше, что мы с магом ушли. Мага мы ведь неспроста в озере утопили, и атьяков вдвоем одолеть мудрено, пусть подумают. Не пойму я только, что это его разорвало так?
– Разорвало и разорвало... Меньше надо было колдовать, да мечи из рук пытаться вырвать... Куда же мы теперь?
– К большой реке Арани. Там один нечестный дядька "не девичий груз" возит, так на него вся надежда, остальные продадут нас за большие деньги, все равно кому.
– Что же такое "не девичий груз"?
– А все, что девушки не купят. Серебро неучтенное, вино и шелк без сбора, когда и оружие.
– Контрабандист, значит, твой приятель.
– Капитан он на храмовой бочке.
Оставив трупы атьяков мухам, мы пошли через лес. Причем, то ли оттого, что я ранен, то ли оттого, что повысился мой статус, с меня сняли почти всю поклажу и даже позволили остановиться в ручье и объесть, на пару с Кимом, куст смородины. Рука почти не болела, и я шел успокоившись, осматривая замшелые камни ручейка с бегущей водой, любуясь пейзажными видами. Виды были поразительны, словно всю землю создали как парк пейзажей, что, впрочем, так и было.
 Захватили свои короба, причём в носилки, несмотря на мои уверения в хорошем самочувствии впряглись Эт с Кимом, я шел рядом и помогал здоровой рукой. Мы торопливо карабкались на заросшую лесом гряду водораздела и позавтракали, лишь взойдя на нее. Далеко на горизонте, за морем ароматных сосновых вершин, действительно были видны петли далекой реки. К счастью идти дотуда не пришлось. Внизу, в лесу мимо скал, протекала живописная речушка, с разливами и порогами. Мы с Этом устроились в долбленой лодке, а Ким, выкупавшись, побежал берегом разведывать обстановку. Он махал нам с каждого поворота, и мы налегали на весла. Вечер застал нас на одном из плесов. Мы с Этом улеглись в узкой лодке, голова к голове, а Ким подвесил лохматый гамак из своего маскировочного плаща высоко на сосну.
Ночью Эт разбудил нас, и мы, миновав три поворота, вышли, наконец, в большую реку. Впереди на берегу горели огни, или может быть костры, туда мы и стали править. Все время уберегаясь от людей, мы, похоже, шли прямо к ним. Чем ближе мы подходили, тем явственнее вырисовывались силуэты каких-то огромных чертовых колес, слышались погромыхивание цепей, окрики. Я уже увидел освещенное фонарем белое строение. Казалось, скоро мы постучим в дверь избушки, но неожиданно лодка заехала под нависающий причал, в темноту вбитых свай и наваленных каменных блоков.
– Вот здесь мы и отстоимся, пока храмовая бочка не придет, – сказал Эт, привязываясь к сваям и зевая перед продолжением сна.
Заснул я в полной темноте, а, проснувшись, увидел перед собой пейзаж, какой открывается из окна горнолыжного курорта. Скалы, укрытые снегом, белые стволы ближних сосен. На соснах почему-то были надеты кольца из кованной стали. Очнувшись окончательно, я понял, что это просыпавшаяся сквозь настил причала известка. Сами мы, и лодка наша тоже были слегка в известке. И Эт, оказывается, ничего не перепутал. Он постучал рукояткой меча по сваям, чтобы на нас побольше насыпалось и мы пропылились окончательно. Мы полезли наверх, выбрались, наконец, сквозь настил, и я увидел, что весь пологий берег-поле, обрывающийся причалом, бел и заставлен огромными ящиками с известью.
– Ну вот она, молочная пристань, – сказал Эт, подбирая два рогожных куля, которые мы водрузили на голову, окончательно став похожими на местных грузчиков.
 Весь маскарад был затеян для того, чтобы пойти и хорошенько позавтракать в харчевню горячей жирной похлебкой и чудесным квасом на меду. Эт объяснил мне, что перед загрузом бочки со всех деревень сюда приходят подработать, и пока мы белые, в известке, как и все, на нас - наплевать.
 – Что же здесь такое, Эт? – спросил я бывшего хата за едой.
– Здесь догружают известью храмовые бочки. Лет этак четыреста назад в Орне задумали построить самый большой храм. Колонны его из солнечного камня должны быть выше самых великих деревьев. Без гномов, понятно, не осилить. Они все это и придумали. Каменоломни солнечного мрамора выше по реке, там построили огромные станы по вытесыванию колонн и сделали гигантские суда, прозванные храмовыми бочками. Морем были сделаны даже укрытия, молы, каналы для них, что бы ни одно не разбилось, идя берегом. Но чем ниже спускалось оно по реке, выходя на глубокую воду, тем больше в него нужно было положить камня, извести и других материалов для остойчивости. Ныне колонн таких больших уже не тешут, но привычка привозить в столицу много тесанного камня и извести осталось, в столицах всегда что-то строят. Иногда бочку отправляют в Аву, иногда разгружают в Ассоне. Гномы все это слишком хорошо придумали, а то, что придумывают гномы, обычно остается надолго.
– А сейчас здесь что, гномов нет?
– Почему? Живет тут один, за всем присматривает. К нему как раз можно и сходить будет.
– Ты же говорил, что нас все продадут?
– Да, но с гнома-то слово взять можно.
– Но гномы ради денег, как я в книжках читал, на многое способны.
– Но живут же они долго, и на моей памяти шпионами становятся крайне редко. Пробраться вот только к Сэмаку сложно будет, ночью попробуем. Нам сейчас каждая встреча, где нас не продадут и что-то узнать можно – в пользу.
Мы прошлись по площадке к "чертовым колесам". Колеса стояли в лотках перегороженной малой реки, из-за белизны воды, называемой Молочной. По реке сплавлялись баржи с известью, их загоняли в шлюз, и поднимали водой до уровня причала. Вынимали огромные ящики для подводы из двух ломовых лошадей. А от вращающихся колес шла сложная система раздачи сил на шлюзовые ворота, барабаны лебедок и прочие деревянные, окованные металлом, механизмы. Я удивился инженерному искусству, смотреть на образцы которого, было очень интересно. Хорошо пожрав и ознакомившись с верхним миром мы опять шмыгнули как крысы под свой причал отсыпаться до вечера.
Ночью началась экспедиция... Пройдя по плотине мимо скрипящих колес-гигантов, стараясь не попадать под свет фонарей, мы вышли к чудной усадьбе. Кустики были подстрижены, множества мелких окон собранных вместе в идеально ровных стенах дикого камня образовывали как бы большие окна. Пригнувшись до уровня подстриженных кустиков , мы добежали до стены, и Эт, встав мне на плечи, стукнул в темное окошко один и два раза быстро, и снова, – один и два раза быстро... В комнате что-то загремело, кто-то выругался, но окно открылось и, из темноты последовал вопрос:
– Кто?
– Сэмак, ты сам откроешь? Или лучше в окно?
– Лучше в окно.
Эт быстро подтянулся и подал мне руку. Молчаливый хозяин повел нас в глубь дома, с высоченными потолками, спокойно, как будто к нему каждый день лазают в окна. Оказавшись в комнате без окон, он зажег свет приспособлением, напоминающим зажигалку. Всклокоченные волосы с залысинами, жидкая мелкая бороденка, рост не то что бы уж совсем маленький, так, – ниже среднего. Что в нем поражало и отличало от человека – это какие-то неестественные, вопрошающие, огромные, синие глаза ребенка. Старичок-ребенок с удивлённым взором.
– Стар я стал, Эт, сплю много, почти как человек, – сказал гном, подпоясав свою ночную рубаху и подвигая нам блюдо с грушами и виноградом, аккуратно расставив стаканы.
– А за меня, за нас – деньги дают...
– Слышал... И помогать не буду. Я здесь Орну служу.
– Но и болтать не будешь?
– Болтать не буду, мне же можно – не болтать... – серьезно согласился гном.
– А как думаешь, поймают нас?..
– Кто знает, если на работу нанимались, то про всех похожих в деревнях узнают. По реке ниже застава, даже сено протыкают, и тюки с паклей взвешивают. Перед заставой секреты лодки считают, чтоб посуху никто не обнес.
– Ну, а привет-то передать можешь?
– Кому привет?
– Терту, капитану с бочки. Да скажи ему, что Астенэткат очень похлебку полюбил, которую здесь в харчевне едят, и очень он хочет вместе с Тертом за пивом там посидеть.
– Ну что ж, другу приглашение, это же не помощь деньгами, например?.. Кстати, я тебе как-то проиграл, вот только забыл, сколько звен?..
– Я тоже не помню...
И гном с Этом начали смеяться: один басовито, а другой проказливо и почти шепотом.
Наевшись на прощание груш и винограда и выпив немного вина, мы полезли тем же путем, через окно. Прощаясь с нашим хозяином, я сказал:
– Я гномов в первый раз видел, и вы мне почему-то понравились.
Гном ответствовал с уморительной серьезностью, не сочетающейся с его наивными, пожирающими мир глазами:
– Я тоже таких как ты – в первый раз вижу. Думаю, что буду завидовать Эту, и ему повезло, что он ввязался в эту историю.
Мы шли знакомой дорогой – мимо стриженной растительности гномской усадьбы, фонарей плотины, колес – к пристани.
– Какой интересный гном... – сказал я Эту на обратном пути.
– Гномы все интересные, но этого я давно знаю.
– Он вправду тебе проигрывал?
– Нет, конечно. Но брать с него без нужды, или говорить лишнее... Знаешь, с гномами это не проходит! Они могут подарить дивный инструмент подмастерью, или даже, был случай, сделали юношу капитаном и владельцем небольшого, но добротного судна. И гномы никогда не ошибаются, или почти никогда, когда они делают такое подношение, оно всегда идет в пользу. Но таких людей, к которым у них расположение, мало. Обычно все им скучны и докучливы. Отсюда и байки про скупость и вредность их.
– Что же он нам ничего не дал?
– Он деньги предложил, можно сказать – любые.
– А нам они – совсем не нужны?
– Может, нам еще большой слиток, тугам, понадобится... Но это если понадобится на что-то, гномы просто так не дают. Подойдем тогда к любому гному и скажем: "Сэмак нам должен".
– А Сэмак не обидится?
– Если сможет дать – даст. Главное, чтобы Сэмак при случае легонько мог намекнуть другим гномам, что его дар совершил нечто. У них, у гномов, свои понятия. У гнома взять просто так – все равно, что обокрасть его, и себе не простит потом, и нам... Гномы знают, кто сколько из них может дать, а Сэмак – гном старый, тугам, а то и три – для него, думаю, по силам, – последние слова Эт произнес, уже укладываясь на свое место в лодке и широко и удовлетворенно зевая, довольством намекая на то, что все у него, как обычно, схвачено, и как надо...
Меня начал уже раздражать этот бывший шпион с фрондерским сволочным эгоизмом, который тянет меня неизвестно куда по этому миру, присосавшись к моей бесценной, личной судьбе. И самое противное, что по-иному и быть не может. Слишком долго мы болтаемся в одной лодке. Снова засыпая и обдумывая происходящее, мне захотелось направить некоторое мысленное послание своим друзьям-ролевикам: "Не стремитесь завидовать. Приключения – это такое состояние, когда непрерывно получаешь и терпишь не то, на что рассчитывал".

"Бочка".

" ..У! Да-арю!.. У! Да-арю!.. У! Да-арю!.. У! Да-арю!.."
  "Кто?.. Кому?.. Чего дарить, ударять, одарять?!.." – Я проснулся. Над рекой раздавался этот мерный ритмичный клич.
– Что!? Где!?..
– Бочка швартуется.
Если батон вареной колбасы покрасить в черный цвет, раздуть до размера дирижабля и затянуть, как в белый кружевной чулок, в диагональную сеточку из серебра – то это и будет – "бочка". Сто сорок коротких сажен в длину и тридцать пять сажен в диаметре. Верхняя палуба на плоской срезанной высоте, в тупых полушариях концов прорезаны два этажа окон, сквозь которые видно, как вокруг огромных шпилей, проходящих насквозь палубы, ходят терпеливые мулы.
Бочка постепенно вырастала, открывая все больше деталей. Я видел уже, что она из дерева и серебристых стальных полос, делящих поверхность на ромбы, без следа ржавчины; дерево же старо, с потеками, выбоинами и свежими заплатами. Виднелось уже, что бочка состоит из пяти частей: двух оконечных и трех больших, серединных секций. Сетка полос металла в местах стыковки переходила в род замков, похожих на петли огромных ворот.
Огромные тросы вбирались внутрь, провисая до реки и сверху сливались по желобам на выступающих карамболях потоки выжатой шпилями воды. Канаты тянулись куда-то вперед, по ходу русла, а бочка подтягивалась вбок, к нашей пристани, сетью веревок потоньше. Их выбирали на верхней палубе шпилями поменьше, и при этом ухали свое: "...У! Да-арю!.. У! Да-арю!.. У! Да-арю!.. У! Да-арю!.."
Наконец борт загородил весь простор реки, белизна драных щепок, черные и коричневые просмоленные доски, головки болтов в полосах, кранцы из пучков жердей и перевязанных кольцами смоленых канатов. Запах засмоленых бортов и взбаламученной воды заполнил пространство.
– Ложись и накройся! – крикнул Эт. Но я, как загипнотизированный, продолжал смотреть на подход огромного борта, и оно наконец ударило... Затрещала и вздрогнула вся пристань, лес свай качнулся, пуды извести просыпались сквозь настил.
«Ну вот, варежку разинул, теперь обтекай, или там опудривайся стеной пыли», думал я, поднося рукав ко рту, чтобы не задохнуться и подышать сквозь ткань. По спине моей, что-то требовательно постукивало и позванивало. Обернувшись, я увидел бубенчик, привязанный к бечевке, уходящей вверх. Куда вверх – мне лучше было не смотреть. Кружащийся и опадающий сор попал в глаза.
– Эт, тут колокольчик кто-то...
Эт среагировал сразу и уже отвязывал от бечевы записку.
– Сэмак сообщает, что внимание Зока, местного ленивого хата, уже обратили на нашу, особо стоявшую лодку. Он, конечно же, как всегда, отложил проверку до лучших времен. Но Сэмак просит, чтобы мы вытянулись отсюда и перевязали лодку на выходе, из-под пристани в куче таких же, и шли бы к нему в мастерскую, не мешкая... Не нравится мне все это...
– Зок не нравится?
Мы уже протягивались в молочной воде, перехватывая сваи.
– Толстый Зок как раз мне нравится. Он наверно нашел уже тысячу причин, чтобы не заглядывать сюда. Мне Сэмак не нравится.
– Но он же нас предупредил.
– А не должен был! Гномы, видишь ли, отличаются верностью слову, – он же сказал, что Орну служит, и прямо не поможет. Что-то слишком уж далеко его пособничество зашло, дальше, чем следует по всем приличиям.
– Так может – того, смыться нам?
– Нет уж, лучше узнать, в чем вообще дело. Хотели бы поймать, рванули бы настил, да и спрыгнули бы сюда пара десятков молодцов. Пошли теперь в конюшню чиститься, в мастерской Сэмака пыльными нам быть ни к чему.
Проходя сквозь поле стандартных известковых ящиков, я увидел узкую верхнюю палубу бочки, открытые трюма и род бревенчатых рельс, положенных между ними. Два ящика катились и притормаживали третий, опускаемый п–образной балкой в трюм. Инженерные задумки местной цивилизации были куда как на уровне.
– Дня три так грузиться будут. Чем глубже река, тем больше в бочку всего... – прокомментировал мои наблюдения Эт.
Усадьба Сэмака, как я рассмотрел при свете дня, представляла из себя, кроме центрального дома, еще два крыла-здания, к которым вели колоннады с прогулочными балюстрадами поверху. К одному из таких крыльев мы и подошли.
Перед пристройкой была наложена куча всяких вещей. Тут же стоял Сэмак, одетый в бархатный костюм, с толстой тростью.
– И долго вас ждать? Немедленно заносите все вовнутрь. Мне необходимо сделать работу к отходу бочки. Я плачу вам больше, чем за погрузку, но если вы так будете задерживаться, то я найду и других! – озвучивал он больше для слуг, пробегающих мимо.
– Мы сейчас!.. – сказали мы хором, взявшись закатывать бадьи, такие же, как в таверне-донжоне. Внутри все походило на мастерскую художника. Чертежи и эскизы висели и лежали плотными стопками. Стояли модели механизмов на столах, пахло клеем, желтой бумагой и пылью в столбах света.
– Ящик, ящик открывайте, выкладывайте ваше! – приказывал Сэмак. В ящике оказалась еда: сухой, вареный окорок, две оплетенные бутыли вина, засахаренные цукаты, два больших хлеба и нескольких серебряных блюд с готовыми кушаньями.
– Мыться и спать здесь! И Терт сюда придет! Хотя я бы на твоем месте Эт, Терту не доверял ничего. Они там уже никого не закапывают в известь, они хуже, – засаливают в бочке и выкидывают у островов, как испорченную солонину. Они сами там давно все испортились!
– Терт у меня на крюке, положим, и он потеряет больше, даже если награду за нас удвоят. А вот ты, Сэмак?.. Ну да, конечно, а ты ведь недавно испортился, и тебе можно верить больше?!.. Только вот я не пойму твоей гномской корысти во всем этом?!
Гном смутился, пожевал губами и ответил напыщенно и туманно:
– Знание дает выбор. Право выбора.
– А что ты знаешь про меня, Сэмак? – спросил я с разгоревшейся надеждой.
– Про ТЕБЯ, Тим... Не так много, но и не так мало...
– Знаешь свое право говорить намеками, но нам неплохо знать – откуда что берется... Ты уж извини, Сэмак, никогда бы я себе раньше так говорить с тобой не позволил. Но либо ты нам все-все рассказываешь, либо мы друг для друга – никто! – Эт явно злился.
– В отличие от некоторых подозрительно-бывших (хотя подходит ли слово – «бывший» для этой должности...) хатов – мне верят. Нам, гномам, сейчас по-особенному верят... В связи с закоснелостью нашей породы среди нас врага быть не может. Ну, в общем тот, кто стремится прибрать этот мир – он не гном.
– А кто он?
– Ну и не из людишек, конечно...
– Значит, остаются Вечные?
– Ну почему, – и приравненные к ним. Волшебники, например. Кстати, недавно пропал тут один волшебник, двух атьяков его нашли, мёртвых совсем, отделанных мечами, как мальчишки-новобранцы в первом деле – шума много
– Да и кто бы это мог быть?..
– Лучше тебя, Эт, тут мечом никто не махал. Тебя и ищут.
– А вы, гномы, тоже решили, значит, участвовать.
– Ничего мы не решили! У нас в таких делах каждый сам решает.
– Давно ли?..
– Что пристал, как хат к разбойнику! Вот все, что я о нем знаю! – Сэмак хлопнул по столу большой книгой.
– "Хронология дарования Запретных Земель, и Империи на то обязательства", – прочитал я, раскрыв переплет.
– Тут внутри ничего не написано, – пояснил Сэмак. – Написано снаружи. Черная кожа переплета. По ней били деревянной кирочкой.
– Деревянной кирочкой?!..
– Ну – я не знаю чем! Но в горных выработках били по камню железными кайлами. Гном не может делать ничего рутинно, и, ровняя камень, он мог оставлять послание. Так было, конечно, в старые времена... – Сэмак налил себе пива, отрезал добротный ломоть окорока и, выждав, продолжил. Старые наши жилища по Сильной реке все исписаны подобным. Не каждый гном ныне это прочитает, а понять это вообще мало могут.
– Особенный язык?..
– Нет – это как музыка. Все ее слышат, наслаждаются вполне – немногие. В основе – упрощенные руны. Руны ведь это – не буквы, это понятия начал – письмена судьбы. Это о мечтах, о состоянии судьбы, о ее подарках и вычетах, и о настроении... Гномы ведь не признают дарения бывших запретных земель. Загубленные солнечные скалы тому порукой. Получить такую книжку в подарок – разве что для туалета... Или тайнопись.
– Тайнопись?
– Ну, у меня сразу мелькнуло такое. Я поливал разной дрянью и грел страницы, нюхал, смотрел на свет игольные проколы. Пока не догадался о переплете. Это сейчас видно, когда тертое серебро осело в ямках, и все покрыл узор.
– Мне и сейчас кажется это хаотическим узором, идущим из центра доски по спирали. Я здесь и рун никаких не вижу. Спиральная галактика, может, нарисованная клинописью...
– Было, думаешь, у гномов время руны выписывать при каменной работе. Они их намечали и намекали силой и направлением удара на отношение к элементам. Вот я сначала смазал маслицем легонько, потом пивком, и когда пивко начало подсыхать, дунул текучим серебряным порошочком.
– Ну, и о чем же там писано?
– Это поэма!.. – мечтательно и довольно заявил Сэмак.
– А проще?
– О сломе мира. О том, что, делая поворот, например напрягая лук или формируя рост ствола, можно сломать и потом исправить или приспособить в новом качестве. Но слом останется навсегда. Он, погрузившись в небытие, будет отдавать будущему себя, как невозможность многого, – забормотал Сэмак, ведя желтый острый ноготь по хаосу серебряных бяк.
– А про Тима где?
– Ну, тут сказано о человеке, цену которому можно не вымерять. У меня, у ста таких как я – столько не будет. А вот он, Тим, – может каждому из нас дать во много раз больше...
– Что дать?
– Возможность оставить все, что имеем!
– Чего имеете?
– Ну, можно – иметь, и ИМЕТЬ. На юге, когда у царя скапливается много цепей золота, находят жадного проворовавшегося чиновника, или просто скупердяя и замуровывают его заживо в нише, обмотав золотом. Считается, что дух жадины – лучший сторож. Так вот – так "иметь" любое количества золота никто и не хочет. Моя усадьба не ниша, но получив ТАКОЕ послание, она делается маленькой, совсем такой, как та ниша... Я чувствую, как тысячи первых гномов смотрят наверх, веря в меня.
– А про меня тут есть что? – выспрашивал Эт.
– Я же говорю, это не буквенный язык, сон им рассказать легко, а вот назвать имена...
– Так откуда ты узнал, что он это – он?
– Когда вы ночью ко мне пролезли, я стал только догадываться.
– Однако... А то я думаю – всем тайнописям нас учили, а про эту и сказать не сочли... – недоверчиво разглядывал Эт книгу.
– Я недолго думал – кто такое смог. Выстукивать по чёрной коже с невозможностью прочитать темное на темном. Ни разу не ошибиться, сделав десяток тысяч ударчиков. Он вообще мог, по-моему, это сформировать сразу, магией. Мне эта книга на голову свалилась, когда я здесь чертил.
– Кто же?
– Повелитель первых!.. А доверил мне. Потому что знает, кто оценит. Я дожил до великого признания. – Сэмака явно перло от самого себя.
– Ну, а еще что про Тима?..
– Что он не отсюда, что он ничего не знает и волен узнавать. Что его встреча с нашим миром предопределена его прежним несочетанием со своим миром... Еще, что он владеет мастерством и почти как гном в душе...
– В общем, почти ничего... – подытожил Эт.
– Ты вот что, если этого повелителя первых увидишь, скажи, чтобы поторопился нас найти! – вмешался я.
– Как можно говорить тому, кто знает сами судьбы!.. Ладно, я пошел, Терту в последний день скажу. Бочка три дня грузиться будет! Вечерком зайду.
Сэмак ушел, и мы стали раскладывать козелки для сна, стандартные, как я понял, здешние раскладушки. Интересным в них было то, что в таверне натягивалась проволока, а у Сэмака цеплялись за медный пупырышек сыромятные ремешки.
Я обошел все пространство мастерской, по несколько раз пересматривая модели устройств механизмов, пухлые стопки чертежей на пергаментах. Все было исполнено удивительно красиво, – как будто художественно, и вместе с тем технически рационально.
– Тоже мне, "Леонардо Недовинченый"...
– Кто?
– Да так... Сэмак как художник один в моем мире...
– Гном – он и есть гном, – подытожил Эт, поедая окорок.

Гномство – как оно есть.

Вечером Сэмак зашёл снова, застав меня за рассматриванием модели самой "храмовой бочки".
– Им что, триста лет?
– Побольше.
– Может, у вас тут годы короче, чем у нас? У нас дерево столько не протянет.
– Может быть. Только дерево в них больше ста раз поменяно. И "Бочка" раньше была не такой, – на две секции длиннее.
– А почему она сделана бочкой с небольшой палубой? У вас, что по палубе налоги взымают?
– Так как же иначе обшивку менять? Вот, смотри. – Сэмак на обратной стороне чертежа начал набрасывать эскиз разгрузки бочки.
– При разгрузке снимают тяжесть с одной половины трюма, и "Бочка", ложась на бок, оголяет борт для ремонта и конопатки. Палуба, чтобы увидеть киль, должна быть поэтому по ширине небольшой. Каждый рейс она становится разгружаться другим бортом. Секциями же она сделана потому, что суда из дерева длиннее тридцати сажен плохи тем, что приходится делать несколько стыков дерева на длину каждой доски. На зыби и волне они начинают течь, слабнут. Гномы придумали набирать "Бочки" из нескольких секций и стягивать их рычагами, с помощью сетки из полос нержавеющего железа, вложив между секциями смоленый войлок. – Сэмак быстро рисовал процесс подгонки секций и натяжки их друг на друга множеством длинных жердей, помещенных в гнезда по сечению всего корпуса. Рисунки у Сэмака получались сразу, как будто в нем находился автомат, выдающий точные кривые и прямые.
– Так, значит, каждая секция имеет переборку по торцам и может плыть отдельно?
– Да, переборку. Но вырез для колонны оставлен. Когда-то в них закатывали колонны.
– Как же велик должен быть храм?
– Высота колонны – сто шестьдесят четыре сажени без капители.
– Великий храм.
– Быть может... – сказал Сэмак, тяжко вздохнув.
– Мне показалось, ты не одобряешь? Мне интересно, почему?
– Долгая история. Ты же не отсюда. Вам, людям, вообще не понять прежнее время. Лучшие для вас времена – это те, в которых вы живете, и те, которые будут. Раньше всю землю создали для того чтобы наслаждаться, любуясь. Все возникало естественно. Даже река Сильная, текущая сквозь три хребта по разлому земли, которая дает силу к выработке богатств этой земли. Там изначально жили гномы, наточив тоннелей и пещер в скальных берегах, установив водяные колеса и направив все потоки в желоба акведуков. Вот место разлома и выхода жил, на каждом хребте свое, и ломай дальше по ломанному. Заповеданы же были уголки от людей и всякой мошкары для жизни Изначальных. Там великие леса подпирали облачные громады, и храмы этих живых колонн были выше построенных, по сути, а не людскими саженями, потому что все задуманное людьми на самом деле питается такими местами. Не все можно измерить саженями, подчинить пропорциям. В те времена смертные сознавали свое ничтожество. Но смерть всегда берет верх в их природе, потому что смерть надо всем, и нет ее страшнее и сильнее... Люди желают остаться навсегда делами своими, идеями, верованиями, – все равно какими...
– То есть, желая утвердится над своей смертностью, они омертвляют мир, создавая великие памятники?
– Надо же, умен, как и не человек! – уважил меня гном и продолжил. – Множество государей Дарни, совершая объезд четырех сторон, при вступлении на трон наслаждались видом солнечных скал. Почти прозрачный мрамор, как лучами, пронзенный трещинами, играл на закате. Очень мягкий камень, пригодный на безделушки, радовал взгляд в домах. Долго никто не решался начать ломать солнечные скалы... Но вечные не могут людям запретить быть людьми, и все большие пространства освобождалось в пользование великих царств. Пришел черед и солнечных скал. Начали строить солнечный храм. Колонны – что в них проку, если цельной своей красотой они поражали всего первые сто лет, а потом камень, крошась, потребовал облицевать их тело заново. Храм был солнечным, наверно, только в начале постройки, политически выгоднее оказалось посвятить его всем богам сразу. А солнечные скалы почти все пали и растащены на облицовку бань и поместий. Там в горах еще солнечного камня, на тысячу лет хватит. Но сосны и мох на вершинах сияющих, точеных ветром, кремово-желтых кружев не будут уже радовать взгляд никаких владык никогда, сколь бы могущественны они не были... А ты говоришь – почему мне не нравится что-то...
– Сам-то служишь на всем этом, и твои же сородичи помогли всему свершится.
– Таковы наши судьбы. Тысячи людей кормятся и строятся вокруг "Бочек". Все это помогает им сознавать свое величие хоть отчасти. Гномы тоже не могут быть в стороне от таких дел.
– Наверно, Вечные во всем виноваты.
– Конечно, не отдали бы скалы...
– Выгодная позиция!
– Гномы никогда ничего не решали, но и умереть за красоту нам нетрудно.
– Точно как из сказок, тебя не переспоришь.
– Из каких еще сказок? – насупился Сэмак с подозрением.
– У нас есть фантазии про гномов, эльфов, все это родилось в умах как отражение вашего мира, или нашего на его конечных вершинах.
– А я думал, про меня какое пророчество, – вздохнул он разочарованно.
– Нет, про тебя пророчеств я не знаю...
– Жалко, я бы хотел участвовать. Я имею дар пророчества, немного, – добавил он, смутившись, и тут же пояснил свое смущение, извиняясь: – У нас, у гномов, не принято иметь такие качества, как прорицание, – можно лишиться авторитетности… Но я в Северном, Внешних пустошах – один из самых авторитетных. Меня всегда спрашивают последним, как главного, о делах нашего землячества.
– Заботит он вас, авторитет ваш, как чесотка нищего, – улыбаясь с набитым ртом, вставил Эт.
– Но почти совсем не так, как людей! Вы, люди – нас, гномов, все же не понимаете. Сначала были перворожденные создатели мира. В жажде сохранности того, что сделали, они создали нас, гномов, чтобы не делать людей. Люди тогда еще были под запретом. Люди, понимаешь, настолько разные, от них беда и самим себе и тому, кто за них отвечает. Это как волк и собака, – волк свободен, а собака – это счастье от верности, от радости служить. Гномы, можно сказать, те же собаки, хотя и очень организованные пониманием красоты. Гномы, конечно, никому не служат по-собачьи, – разве что самой красоте. Но я хочу сказать, что те, кто нас создал, те, кто создал этот мир, делали это тогда, когда им стало ясно, что, пустив сюда вольного человека, они создадут похитителя своей свободы, и самого мира, ими созданного. Но человек допущен-таки потом был. Значит, была точка, из которой началась невечность, виновность Вечных.
– А вы, значит, что-то вроде хранителей?
– Те Перворожденные, что забавлялись созданием мира, давно оставили созданное ими, оставили свои игры и надежды. Сейчас здесь живут дети их детей, это совсем другие перворожденные, которые черпают лишь удовольствие в созданном их предшественниками, – относясь даже как-то по человечески, не лелея абсолютных планов, не считая себя концом всех начал и началом всех истин... Не всегда они уже обременяют себя служением вечности, они уходят, их эпоха канула. Пожалуй, только гномы остались упрямо, до дури верны всему, потому что мы – просто не можем изменится! Не может же стать счастливой собака, потеряв хозяина, – так и мы не можем без красоты истинного камня, без материи и без матери ее, магии, в ней заключенной не нами... Но мы – ТЕ, КТО ПОНИМАЕТ!.. Вот, если ты меня понял, конечно...– добавил Семак тоном смутившегося ребенка.
– Говоришь ты хорошо...
  – Я еще и не сказал всего. Я не сказал самого главного. Об авторитетности гномов. Просто так получается, что, не прояснив начал, не поймешь и концов. Вы, люди, наслаждаетесь всем сразу, а чаще обжорством, совокуплением, ленью, ну и своим местом в обществе, – то есть это и есть авторитет по-вашему, но это только по-вашему. У гномов тоже имеет место период юности, когда они падки на все сладкое, но из нас это быстро уходит. И тут вопрос о качественном замещении ушедшего. Когда ко мне приходят другие гномы, да и люди тоже – они с наслаждением рассматривают мои чертежи. А я когда рисую их, обходясь почти без линеек и циркулей, вовсе не думаю о том, что по линии, изображающей гнутый шпангоут, можно догадаться, где он треснет, если чуть еще поднажать. Но не дрожащая рука вдруг дрогнет там, где надо. У меня так само получается... Людям и особенно мастерам нравится по ним делать. А вот гномы, взглянув на мой рисунок, знают, что я истинный, что пение легких линий в моих рисунках вторит музыке материала. Значит, во мне правильно произошло рождение гномской души. У вас, у людей странная поговорка: "до неприличия счастлив..." Гномы такую завистливость крайне не одобряют: "Полно-преполно, прилично счастлив" – вот, наверно, не высказываемая формула гномского авторитета. И вообще, я тут стараюсь тебе объяснить то, что мы даже не обсуждаем, потому что с рождения нам понятно... Вон Эт, – рот раскрыл от удивления на мою болтливость. Правильно, Эт думаешь, стал бы хитрый старый Семак болтать просто так, про сокровенное! И цени, что тебя не выгоняю, а верю, что поймешь хоть что-то.
– Все-таки вам, гномам, легче. Вы не зависите от любви к телам и душам, вас ничто не ранит навсегда... В вас нет краткости и бесценности, бесцельных мнгновений, – вздохнул я, вспомнив краткий блеск в себе глаз Илиатиа.
– Не упрощать бы попросил. Знаю я эти народные легенды о бабах с четырьмя сиськами и кастратах в пещерах. Все вовсе не так, – вздохнул Семак.
– Тим!!! Позвольте, мастер, он не знаком с тем, что можно и нельзя сказать! – Вымолвил Эт, сверкнув гневным взглядом в мою сторону.
– А тебе Эт, я и вовсе слова не давал! Я и сам знаю, что он ничего не знает. Я и сам не знаю ничего ни о нем, ни о том, что его интересует больше всего. Но он знает немного больше, чем знаю я, или способен вместить многое. Стал бы я тут!.. Решаю тут я, и я решил говорить обо всем! Тебе просто-таки повезло, Эт, что все это можешь слушать бесплатно.
– Простите, мастер!
– То-то же, лучше налей нам всем пивка!.. В общем, я тоже погорячился. Он даже не знает наверно, что про нас болтают. Люди не понимают гномов, гномы – людей, мы даже и не хотим понимания. Перворожденные тоже не хотят, чтобы понимали их. Даже люди, Эт. Женщины не придерживаются мужских взглядов, мужчины страдают, но согласны, чтобы все было именно так. Южане не понимают северян, северяне южан. И пойди попробуй скажи правду, не оскорбив никого... Гномы рождаются всегда двойнями, и только у каждой второй двойни получается девочка. Поэтому девушек у нас одна к трем. Должно бы вроде не хватать, но, наоборот, не хватает мужчин. Юноши, когда начинают подрастать, получают право помогать на женской половине, и, надо сказать, желания у них ничуть не меньше, чем у людей. Девушки у нас достаточно симпатичные, но получить ровесницу для гнома небольшая радость. Подняться рядом с кем-то, войти в высокую мудрость. Женщина, грустная участью забот и многих расставаний. У нас считается, что только право на нежные дни и ночи с такой дамой способно напитать гнома. С женщинами гном нежничает два, четыре года. Бывают и те, кто по семь лет не вылезает с женской половины, пока сами дамы не начнут отторгать их. Но это меленькое пятнышко на гномской репутации. Почему так происходит? В гноме ничего не усыхает, просто двигателем для гнома всегда является постижение, и если он достиг края в понимании женщин, женского отношения к миру, его интерес проходит. Женщин все считают глупыми, но установление настоящей разумности в гноме начинается только благодаря общению с ними. Что дальше? В конце концов, есть манящий внешний мир, и после времени постижения женщин гном становится бродягой. Он бродит по миру от десяти до двадцати лет, ввязываясь в авантюры и битвы, часто гибнет. Но если он переживет и этот период, то находит себя. Он снова становится играющим ребенком, довольным игрушками, эгоистом своего счастья. Приходит период главной молодости и силы. Мы, гномы, когда стареем, делаемся все больше похожи на детей. Некоторые так и остаются бродягами или полугномами в нашем понимании... Когда люди приходят во дворцы в горах, к ним выходят важные гномы – хранители сокровищниц, богато одетые, с золотыми цепями. Ведь у людей так просто пробудить уважение. Люди думают: "Вот он – уважаемый гном". Они не знают, что должность и вид даны ему из жалости другими гномами, потому что в глазах этого гнома не наступило полного счастья, а ведь всех надо как-то пристроить непозорно. Люди не понимают, как можно уважать больше, чем этого напыщенного почтенного гнома, какого-то согбенного от бесконечной работы карлика в закопченном прожженном фартуке, вышедшего из бокового тоннеля. Они не знают, что карлика, сжегшего себя работой, побеспокоят последним, и по самому важному вопросу, бесконечно извиняясь, что нарушают счастье его существования. Конечно, в идеале и не беспокоить его вовсе. Мы и есть не слишком разговорчивые, даже по важным делам. Но вот, забудешь спросить такого, и потеряется гномское счастье. Вы люди, может, и согласны лет сто неприкаянными быть, а четыреста лет так не протянешь. Так что же, объяснил ли я тебе Тим, о какой репутации мы радеем?
– Серьезно объяснили.
– Ну вот, я знал, что ты понятливый. А другие тебе про нас скажут, что, мол скопцы подгорные, на колдовстве ремесло, а на жадности – богатство.
– Ну я, как Вас, мастер, увидел, так сразу понял многое.
– Это тебе повезло, то что первым меня увидел, а не урода какого-нибудь ряженого из нашего же племени. Скромность у нас не в чести, Тим. Если про себя понимаешь, что мастер, и наслаждает тебя это, то надо этим и наслаждаться... Ну все, я столько двести лет не говорил. Приятно было осознать, что я и говорить могу. Спите, пойду.
– Вот это да!..
– Чего «да»?
– Чтобы гном… нет, но чтобы гном, говорил такое!..
– Что с тобой, Эт? Глаза-то вон, как у рыбы выпучились!
– Гномы никогда ни до кого не снисходили, чтобы объяснить что-то! У них всегда считалось, что поймет гнома только гном. Не любят они это. Шуткой можно, а всерьез гнома про его дела не спроси! Навсегда от общения с тобой замкнется. Великий ты человек, Тим!.. Да и человек ли?
– Да человек, человек... Не был бы человеком, не был бы дураком, в вашем мире оказавшимся.
– И то верно! – бодро согласился Эт, и мы заснули.

В "БОЧКЕ" У ТЕРТА.
 

Мы промаялись в мастерской еще день спя и поедая запасы Сэмака, рассматривая его чертежи и модельки. Наконец посреди ночи нас поднял добрый наш хозяин-гном и вручив темные, разбойничьи плащи сообщил, что лодка наша стоит в тени водяных колёс. Мы молча попрощались и погребли к крутому нависающему боку "бочки" В одном из ромбов образованных полосами диагонального железа на стук Эта открылся люк, и мы так же не говоря никому не слова влезли внутрь и втащили свои пожитки. Молчаливый матрос проводил нас к спуску в нижний коридор. Коридор шел почти по дну "бочки" сквозь слой каменного балласта состоящего из одинаковых глыб , было сыро, пахло затхлой водой и нестерпимо, как в виварии, воняло крысами. В одном, только ему ведомом месте коридора матрос разобрал жерди удерживающие камни и отняв несколько булыжников пригласил нас заползать. Вползти пришлось в стандартный известковый контейнер высотой метр сорок и такой же ширины. В нем была постель бочонок с водой и можно было пролезть по торцу во второй такой же. Между контейнерами было что то вроде тамбура– шахты, проходила сверху вниз обтянутая смоленой холстиной труба помпы иногда сосущая с жутким звуком из трюма воду. Висела параша на веревке. По этой же шахте нам иногда сверху спускали ящичек с едой и регулярно поднимали отходы..
– Когда один будет гадить другой закрывается щитком – пояснил матрос.
– На ночь от крыс тоже оба щитка ставьте. Вылезать не вздумайте – прирежем. Судно у нас приличное, бродяг не берем! – осклабившись окончательно очертил матрос наше положение.
– Да, немного лучше крыс и теснее чем у космонавтов! – подвел я резюме.
– Капитан сейчас придёт. – хихикнул почему-то Эт, точно готовясь к чему-то весёлому и несерьёзному.
И, капитан пришел, минут пять спустя по уходе матроса.
– Дружище Терт, как давно я тебя не видел! – Эт, чуть обниматься к нему не полез, чему Терт особо рад не был, но попытался на своем глазастом лице с пшеничными висячими усами изобразить кислое радушие. – А Эт прямо соловьем заливался:
– Бедный Терт! Я знаю, я знаю , насколько я тебя обременяю... Эта награда за нас, она конечно соблазнительна. Но люди, что с тобой связаны наверно имеют тугамов по двадцать на круг твоего рейса, они явно не одобрят если ты нас сдашь за тугам? Да, ведь тогда мы сдадим и тебя, я ведь люблю компанию. Но ты, не унывай! Да, как я забыл! Когда речь о таких деньгах, тебе же легче нас убить. Пустить в трюм воду или там сыпануть что–то в кашу. Но ты ведь меня давно знаешь! Там на морском берегу нас должен встретить один друг. Хороший человек, вне подозрений. Он путешествует как все, может быть даже на палубе твоей бочки. Может он ушел раньше на лодке. Я не стал уточнять, я даже не знаю кто он. Его нанял мой человек. Знаешь, когда не знаешь то не сможешь и сказать, чем бы ни грозили, как бы не пытали. Человек тоже посмотрит на нас издалёка убедится что мы живы, что нас никто не опекает, как недееспособных, и сунет пачку бумажек под камень, ну я хочу сказать, что в таком раскладе он, не пошлёт их по почте никуда, ни в какие лабиринты. Так–то Терт! Согласись что в общем это неплохо, если мы уберёмся? Я знаю сколько тебе заплатил тот недоделанный маг, что бежал от гнева вечных восемь лет назад. Нас ты повезешь увы по "старой дружбе" бесплатно. Но зато потом никогда не будет проблемы хата Эта. Я уж много про что молчал, старые лабиринтные привычки сильнее должностных обязанностей, поверь не в моих интересах закладывать старых друзей... Молчун ты тоже стал. Восемь лет назад, когда сорвал главный куш, надо было уходить на покой. Прикажи–ка нам по шелковой подушке из твоей каюты и сенца свежего, не крыс же, нам тут нюхать, да вина получше бочонок. Мрачный ты какой–то Терт стал. Даже когда такая проблема, как я, сплывает – безрадостный! – В ответ на бодрый оптимистичный тон Эта, Терт пожевал губами, вздохнул тяжко.
– Будут тебе подушки, и вина я выпью с тобой старая ты сволочь Эт! – сказал Терт будто опуская гроб с любимой тётей, в сырую землю, пасмурным деньком.
– Узнаю прежнего Терта, а не был бы я сволочью, давно бы мертвым был, должность обязывает моя бывшая – сволочью быть.
 Час спустя мы пили и пели какую–то сентиментальную чушь, до которой Терт, притащивший в трюм лютню, оказался большой охотник. Питье и пение очень затянулось. Пил не меньше их но мне было как то прикольно слушать, то, от чего хотелось трезветь и мотать отсюда.
– Хат! Вот почему несмотря на то, что ты, такая сволочь, я т–т–ебя ув–жаю!?
– П–по двум причинам! П–первая – я тот кто о тебе знает больше всех. А к–кому ты за всю свою жизнь мог рассказать больше чем знаю я?! Даже твои компаньоны по темным делишкам знают только ту часть что им п–положено. У тебя денег уже больше чем у них. Но я м–молчу! Это больная тема! Нам в лабиринте объясняли что между хорошим дознавателем и преступником что–то вроде любви душевной случается если дознаватель понял преступника лучше, чем все его друзь–зья и п–прочие идиоты и идиотки. И вторая причина – я с тебя много никогда не брал. Ну не столько сколько бы ты на моем месте стань я тобой, а ты м–мной. Это ты осознавал, осознавал, что я тебе, мерзавцу, даю дышать.
– Ты хат и пьяный – умный, я тебя четыре раза убить хотел. И сегодня хотел. Мне очень–очень тяжко отпускать тебя живым!.. – на этом месте Терт даже всплакнул, уткнувшись Эту в плечо – Но придется отпускать, да, и я надеюсь, надеюсь на тебя как на ч–честного ч–человека к–которого г–глубоко уважаю и в к–которого верю! Д–давай сейчас споём – "Алмазы её слез..." Нет, но про д–душевную привязанность к таким гадам как ты – э–то в точку!
– Я тебя т–тоже уважаю Терт. Б–бумажки те зашифрованы хитро. И поверь если тот человек окажется любопытным, то ему смогут помочь только в лабиринте, но я думаю, что он туда не захочет идти, по причинам, хе–хе, личного свойства.

– Ну и надрались же мы вчера с Тертом. Ох и надрались... Да... – первое что услышал я утром от Эта, проснувшись под хлюпанье помпы.
– Терт небось тоже проклинает вчерашнее.
– Не смеши меня так, Тим! Иначе я заржу так что эта бочка не будь у нее железных скрепов...
Стук храповиков брашпиля смачное чмокание помпы возносящаяся вверх параша и опускающийся с ящичек с едой – вот наши будни на пять или семь дней к ряду. – Терт решил, что с него хватит, и с тех пор - не заглядывал.
– Ты не боишься, что Терт нас убьёт?
– Нет.
– Почему?
– Терт дураком никогда не был. От истории твоей пахнет Тайной. Все тайны ведомы вечным, но от тебя пахнет той Тайной, что и вечным не ведома. Терт конечно ничего не знает, не знает, что приволок тебя Светлый Государь, иначе он бы вообще обделался и ящики бы бархатом изнутри обил. Одно то, что Сэмак за нас просил его в такой наверно ступор ввело. И то что два Государя нас поиметь хотят... Терт от таких дел с непрогнозируемой прибылью давно отошел, он не крестьянин чтоб сумма его впечатлила. А ты Тим – Тайна, сам от себя Тайна. Горит свечка, а огонечек лиловый и потушить её страшно, вдруг не зажжется снова так, или выйдет кто–то незримый да и потушителю по башке.
– А ты Эт – романтик!
– Чего?
– Город в моём мире такой огромный был Рома или Рим. Пал он, и люди приезжая смотреть на останки великих сооружений, фантазировали про тамошнюю жизнь и долго надеялись, что что-нибудь вернется в измельчавший мир с такой же пышностью и силой. Такие вот надежды на особенное, небывалое у нас называются – романтизмом.
– Раз город – был, значит бывалое.
– Нет, те люди думали про особенное, обманывая себя слегка...
– Но город–то все равно был!
– Тебя Эт не переспоришь. Но судя по размерам этой урезанной бочки наш Рим, так себе городишко, вашему Орну не чета.
– А я думаю – везде своё есть. Бывают и деревни древнее столиц. Бывают и смертные постигшие тайны вечных. Если все славное стремится во что–то одно, пусть главное – это смерть. Даже вечные делая мир не смогли изъять из него зло, а из людей глупость. Без пены олв не сваришь. Если ваш Рим порождает такие мысли, значит он был может быть и более велик, чем вы его мыслите.
– Ты великий философ Эт.
– Говорю я – обычное, все это знают.
– Скажи еще что и в школах учат.
– Именно. Там, конечно, где община в состоянии хорошего учителей нанять, от вечных научившихся.
– Ну и мирок у вас...


В ПОНЮ.


 Дорожку Эт выбрал почти ровную. Все равно шагов через пятьсот я понял, что несу тяжесть. А еще через триста Эт догадался, то, что я свой мешок не донесу вовсе.
– Сил в тебе не много! Придется не отходя далеко от Арнимы Понежских высматривать. – ворчал Эт разводя костерок под деревьями при засеявшемся дождичке.
– Сил, тоже скажешь нет - просиди столько в ящике... Кто такие эти "Понежские"?
– Рыбаки. Старое племя древней веры. Мало кто их веру и знает. Под покровительством они, свободные. Хатов среди них не встретишь и вообще, не в чести у них про все рассказывать. Веру они свою скрывают, дома за скалами тоже не всем откроют. Да оно и понятно, проживи столько лет меж пиратами Утонуших гор и Орном. Говорят что и Понежские пиратствовали, только их никто поймать не мог.
– Утонувшие горы – почти как сказка.
– Мерзейшее место. Арани меж двух хребтов течет и долина эта огромна. Но восточный хребет безлюднее, хотя и ближе к реке. Тот кто делал Ланти, первые из вечных, они нарочно ветрам и людям положили границы чтоб ничего не смешивалось, и жили все разному на одной земле. Такой был план вечных... Вот хребет на манер забора и утонул в море выставив тысячи останцев пробивающих толстые бока купеческих посудин.
Проходят это место лишь днем, да без тумана и пройдя бросаютв волны серебро и льют масло. Пиратам тут не надо забираться на судно, достаточно вынудить капитана пойти, не так как он хотел и вместе потом "помочь" спасать остатки груза.
Но Понежские, те серьёзнее, пришлой голи, поэтому король им платит даже налог колонарной корой. Налог смешной, семь дерев, раз в семь лет, но всёж–таки отличает их от остальных. За то Понежские числятся присматривающими за путем, ставят значки на рифах, водят суда и никогда ничего никому не платят если живут у себя в Поне. Здесь они и ездят к себе, те что привели суда в Арниму. Разговаривать они особо не будут с каждым встречным, но народ этот хороший. Есть у меня к ним подход.
– У тебя наверно ко всем подход есть.
– А – то. И на всякий случай зовут меня теперь Мот, а тебя Иян.
– Почти – Иван, запомню.
– Хорошо запомни не подведи, и вообще редко со мной теперь говори, только по большой надобности. И даже если мы одни называй меня – Мот. И собирай мешок, как рассветет, так и поедут наверно.
В промозглом рассветишке действительно заскрипели две телеги, запряжённые каждая парой , человек десять тёмных шляп молча сидели по бортам и дремали.
– Мешки кидаем как догоним на их телегу, они ведь не остановятся чтобы поговорить, важные надутые лоцманы, каждого ждет заслуженная перина, жена и лохань с горячей водой. – торопливо, на бегу пояснял Эт
– Не побьем, мужики, горшки, мешок у нас ведь с железом?!.. Ну, кидай и мой тоже!.. Запрыгивай, Иян! Уфф! Наконец дождались! Да будет погода по слову!
– И дело по погоде! – хором ответствовали сидящие.
– И далеко ли? Как тебя, шустрый, звать? – напрягся возница.
– А в Поню! А зовут меня Мот!
– Мот, Мот –на телегу-то вот быстро вскочил будто родной, да только не припомню я таких свояков,... А в Поне что-ж?
– А к Владыке!
– К Владыке! А ему-то что скажешь?
– Ага, рубашку покажу вот, и попрошу позволения взглянуть на Ту, на которой нынче благословение Сладчайшей. – и мне – Это Иян значит , что отцу моему кто-то из Поньских , что-то должен был, а они должны никому не любят быть.
– Может и спать у Владыки к ней попросишься?
– Может, Только я сменяю на что попроще, дело у нас проще.
– А если проще, то и мы рассудим!
– Через полгода и недельку, и через Владыку!
– Хитрый!
– Не хитрей вас!
– Покажь залог!
Эт достал половину мелко расшитой планки от рубахи. Все по очереди посмотрели, я тоже.
– Старый! Купил где?
– Ага, прям с растолковкой!
– Ну ты это, не обижайся! С утра как в телегу запрыгнут, так сразу и по-хорошему хотят... Вина или поесть хотите? В сундучках у каждого – своё, а в корзинах всем взято. Владыка – он для дел, а просто так ты, Мот, считай, в Поне можешь жить гостем, – мужики одобрительно поддакнули.
Ехали долго. Сначала я думал, что три корзины взяты чтобы привезти что-то и домой, но доставалось пиво, зелень, фрукты, и все елось и пилось, пелись песни. Благо солнышко начало проглядывать.

Море нам коврами, постелись коврами.
Эх, разошлось горами!
Эх, разошлось горами!
Эх!
 Не невесться!..
Эх!
Не невесться к нам вода!
Но мы сами, эх, пока мы сами...
А придем потом уж навсегда!..

– Это у них когда потонет кто, то говорят, что вода на себе женила! – прокоментировал отвлёкшись от пения Эт–Мот.
Понежские мне понравились. Одеты они были в одинаковую темную одежду из шерсти, широкие штаны с белейшими расшитыми рубашками, видимыми в распахе на груди, да еще на каждом было по два пояса. Чувствовалось, что себя они уважают настолько, что ни богатства, ни доли им на стороне не надо... Моря воспетого вот только не было.
  – Море–то будет, Мот?
– Травка будет зеленее, да кустики пореже, скоро и к берегу срежем.
Сначала мне показалось, что Эт шутит, но потом трава стала зеленее, перелески – прозрачными, и обозначился горизонт изумрудной зелени, над которым небо было особенным. Дорога въехала в скальную трещину. То есть, то поле, по которому мы ехали, осталось где-то сверху. Черные слоистые скалы с изумрудной травой и темная синева моря впереди. Скалы нависали сорокаметровой стенойнад берегом. Потом полоска изумрудной травы метров в сто шириной, потом пляж, укатанный волной, где могло разъехаться двадцать таких телег. Скалы изредка вдавались в море, дробясь на останцы изредка открывали полепошире. Мы иногда объезжали что-тоторччащее диким камнем из песка, но больше ехали прямо по кромке травы или по пляжу. Йодистый запах морской воды, солнце, взошедшее в полную силу. Море успокоенно выстилилось "коврами".). Понежские достали вино.
– Прославим Хозяйку, братья!
– Прославим!
Прославление Хозяйки, Сладчайшей, Великой Богини, содержащейся в соленой воде моря и в вине, и почему-то даже в женщине, было делом обязательным, и подразумевало выпивку. Дальше я узнал, что всю дорогу мы срезали по перешейку полуострова, образованному из наносов Арани, заваливших предгорья утонувших гор. Понежские говорили о своем, о лоцманском, называя какие-то приметы, вешки, островки, но наливали исправно.
– Там вот, за мысом, волна пьяная будет! – сказал местный дядька.
Я уж было навсегда поверил, что море здесь "коврами", – смирное, и даже не плещется. За поворотом темная синь была в барашках, бухал прибой, с шипением прокатывая пенные языки по пляжу. Антрацитово-черные, слоистые скалы с плоскими вершинами, поросшими зеленой травой, оказались порезанными на множество пирожных, отбежавших от торта-берега. Дорожка наша начала извиваться меж ними, и мы пару раз проезжали в ворота, человеческими руками созданные стенки из камня.
Лес плосковерхих расколотых скал размером с шестиэтажный дом занял всё, мы петляли средь них так, что и море скрывалось.
Наконец я увидел первый дом. Зрелище интересное: пирамида-призма крыши из седой и черной крупной дранки, вроде деревянной черепицы, высотой почти под скалы, и маленькая, желтым крашенная, каменная стенка внизу. Казалось, что стенка эта не удержит нахлобучку крыши, и стропила упирались в камень отмостки, выбегая из-под крыши наружу. Дом напоминал ангар. В сторону моря от каждого дома шёл пандус-взводень к воротам в крыше. Дранка на крыше местами топырилась, образуя места для окон и ставен. Мужики грянули:

Ноне я в Поне!
Ох, тепло мне ноне!
Девки – любите!
Девки, любите – на себе жените!
Буду у Воды просить,
Вам подарочки носить!..




ФЛЕСКА.

Девки действительно сновали туда-сюда в белых платьях-рубахах с красными передниками и вышивкой, у каждой за спиной торчала прялка с куделью, они умудрялись подкручивать веретено даже на ходу. Всё это очень бы напоминало что-то русское, если бы они не были все в сандалиях вместо лаптей, а из-под подолов не торчали аккуратные белые брючки с красной оторочкой.
Въезд лоцманов был ритуальным актом. Мужики должны быть веселы и в меру пьяны, у каждого в сундучке лежали мелкие подарочки, которыми хвастали. Дорогое, однако, не показывалось по соображениям отнятия удачи. Каждого лоцмана ссаживали с телеги, и он повисал на плечах домашних. Его умывали, вытирали полотенцем, целовали прилюдно в уста и вели либо домой, либо на домашнюю телегу, покрытую ковром.
Мы с Этом стояли в сторонке и никто на нас не смотрел. Вдруг женщина с круглым лицом и наглыми глазами подошла к нам. Мужик её держал жбан с водой, через руку его было перекинуто полотенце, двое детей вились рядом. Она бесцеремонно наклонила мою голову над жбаном, обмыла лицо своей рукой и протерла полотенцем. "Да, путешествовать на телеге занятие пыльное, зря она уши и шею не промыла, полотенце было бы почище". – подумал я глядя на роскошное полотенце почерневшее от протирки моего «личика»
– И дядьку умой, Елеста. Дядька хороший, – это уже было обращено к дочери и касалось Эта. Она неожиданно, как вампирша, присосалась к моим губам, потом облизала мне их и, отстранив меня, но крепко удерживая лицо в руках, произнесла: – А ты ведь меня не знаешь, да и я тебя тоже... И не узнаем никогда! Ну ничего, есть и кроме меня, кому к тебе приплеснуться. – И к толпе, указав на меня: – Берегите его!
Потом она лизнув свой палец провела по лбу Эту.
– Ну, Иян, Сама за нас! Только, как я понял, тебя к себе не позвала, однако...
– Кто эта...
– Осторожней, эта Та, в которой воплотилась Сладчайшая, – зыркнув на меня, приказал заткнуться Эт.
– Подождите перед домом владыки, пока он с кормщиком не поговорит, – подбежал мальчишка и проводил нас присесть к стесанной колоде, отполированной множеством задниц. Дом владыки выделялся разве тем, что в нем были нормальные окна в каменной, крашенной желтым, стене первого этажа.
– А ты так первый раз в Поне?
 Передо мной стояла веснушчатая девочка-женщина, по людским меркам ей наверно за тридцать, худа, ресницы длинные, волос рус, а веснушек, как на рыжей. Она как-то притягивала и отталкивала: "Не дай Бог… А очень здорово было бы..." – мысли эти рождались одновременно от взгляда на неё.
– А почему ты так решила?
– Флеска.
– Что? - я прощупывал взглядом её фигурку под толстой домотканой беленой холстиной, стянутой красным шитым пояском: "Все они тут как девочки, пока не согнутся в букву зю... "
– Флеска меня зовут. А решила я так потому, что ты все время голову задираешь, крыши и скалы смотря. Вот дружка твоего, сразу видно, ничем не проймёшь, – говорила она и не переставала прясть и улыбаться.
– А почему у вас такие крыши? А меня Иян зовут, кстати.
– Ты у бабы, Иян, что попроще спроси, – сможет ли она тебя так поласкать, чтоб про ночлег в Поне век помнил! – раздался за спиной смешливый голос местного завидущего охальника.
– Бывает, и смогу. Ко мне, бывает, возвращались, всех баб оббегав, и выли, что лучше нет! А про дома я тоже знаю! Вот ты, Востряк, знаешь – почему они такие, наши Понежские дома?
– От веку так, потому как Поня, не то что там, – от других не берем и от себя не гоним, на то и Поня... – самодовольно «пояснил» Востряк.
– От веку-то так и не было! – возразила улыбчиво Флеска.
Нас пригласили к владыке. Седой богатырь с длинными патлами и висячими усами. Затянутый в черный подпоясанный комбинезон. У владыки было обставлено просто, лавка во всю стену, карта островов на столе, кресло с обтрепанной обивкой, большое окно с мелкими стеклышками, (наверное, от корабля к берегу прибило). Да, пол был еще из спилов, из чурбачков.
– Показывай залог, шустрый! – это к Эту–Моту. – Старый залог, откуда?
– Отцу оставлен был. Ярет, ваш Понежский – так он называл себя. Вместе с отцом из пустынь выбирались, по запретным лесам шли, обошлось
– Что хочешь?
– Я за залог ничего не хочу, повод он, чтобы ты Владыка нас выслушал. У купца мы нанятые. Судно перехватить надо. Ну, в общем передать им, чтоб в Аву не разгружались. Судно с юга, и там такой кромщик, что ваших брать в Арниме, может, и не станет. А проходить все равно с утра наметит, как все. Ну, нам бы этот "ходунок", "бегунок" выкупить, да и пожить недельку, на путь выбегая.
– А выкупать-то зачем, мы мальчишку отрядим?
– Да мы сами. А потом всё равно на судно его заберём.
– Значит, и с "бегунком" управишься – шустер, хитёр. Ну ладно, таких уважаю. Сорок звен за бегунок, жёлтым. Мы лодки ценим, не обессудь.
– Два мешка бы еще нам, из кожи морского зверя, непромокаемых, ночлег, еда – в общем пятьдесят звен всего, и мы в расчёте, Владыка.
– За залог и так должны.
– За залог – разговор наш с тобой. Деньгами с вами, Понежскими, ведь не поладишь, ну если не тугам, конечно, давать, а меньше.
– Понимаешь ты все, Мот. Комнату с девкой, аль без девки – вопроса нет?
– Конечно, уважите – спасибо, но больше чем пятьдесят, никак не дадим.
– Ну, девки вам и так будут. Прощай, Мот. Приятно с тобой говорить было. Если и с "бегунком" управишься, быть тебе в Поне своим и без залогов... И, да будет погода по слову!
– И дело по погоде!
Мы вышли, мальчишка нас вёл в начинающемся вечере. Я злобно зашипел на Эта–Мота.
 – Мот, ты меня спросил?
– Про что? - ухмыльнулся довольный Мот.
– Про девок.
– А чего про них спрашивать. Ты что, не соскучился, – сам же говорил, что девок любишь?
– Я не хочу после самой прекрасной пользоваться молоденькими глупышками, на которых здесь делают деньги или репутацию.
– Ну, ты, Иян, это, того… тебя уважили, так не вороти нос. Ну, молоденьких не хочешь, – кликнем постарше, набегут...
– Дурак ты, Мот!
– Ладно. Ты это, Иян, что, бабу, что ль, спровадить не сможешь, – скажи, мол, любовь у тебя там и всё такое. Ты только сразу нос не вороти, повздыхай, помучь её, себя. Чтоб по-нормальному расстаться.
– Ладно, убедил – помучаю...
Огромные понежские чердаки изнутри делились печной трубой на две части: лодочную и жилую. Деление, впрочем, было весьма условным, сети висели везде, и серебро рыбьей чешуйки нет-нет, да отблёскивало в столбах пыльного света. На ярусе, куда мы поднялись, – а поднялись мы, по-моему, под самую крышу, – и комнат-то не было. Спальные отсеки – из пришнурованных на жерди старых парусов, со стенами из рогож, выходящие на общую площадь лоскутные занавеси тёмных альковов. Висели травы в пучках, в общем – чердак, он и в Африке – чердак. "Наверное, это место специально построено, чтобы никому не мешать, там коптильня, а тут – актильня...– приходила мысль от взгляда на четыре спаленки. Окошки в крыше они ещё пузырями каких-то морских гадов закрывают. Ничего не видно, а закат так и ярится, покрывая все жёлто-оранжевым: "Вот тебе, бабушка, и красный фонарь..."
– Эгей! Ребятишки! Да помогите же всё втащить, и еда и вода, и то, что не вода, но пьется всегда! – нас окликали обещанные дамы. Одна была юная, с крупной задницей и грудью, с родинкой-мушкой на подбородке, брюнетка, смешливая, волосы кудрявятся – Харая (печенинка) и давешняя, веснушчатая Флеска (приплеска, точнее не перевёл). "А собственно,в чём дело? Прислуживают, помогают устроиться, кормить вот будут..." – думал я вняв опытности Эта –Мота: "Интересно, мне наверное – молодая (если останутся), а Эту–Моту целовать Флеску в веснушчатое личико..." И что-то мне захотелось, так вдруг захотелось не отдавать Моту – Флеску. "Уж не влюбился ли я в такую мымрочку? А, собственно, почему мымрочка, мила ведь безмерно, действительно, мила..." Я вдруг испытал радость и почти облегчение, увидев, что Печенинка вертится вокруг Эта–Мота, мне же помогает освоиться Приплеска.
Снова ели и пили пиво. Эт–Мот играл свои дико-сентиментальные песни на инструменте похожем на лютню, девчонки слушали, плакали и… пряли. Темнело. Наконец Эт пожелал нам счастливого вечера и галантно увел прыснувшую Хараю к себе в альков.
– А знаешь, у нас – ничего не будет. – сказал я напыщенно и грубо.
– Ничего не будет? - она даже остановила веретено, шёпотом пробуя на вкус мои слова.
– Ну, как у них. – кивнул я головой в сторону алькова Хараи и Эта, где слышался смех и возня . – Нет, Флеска, дело не в тебе, ты мне очень нравишься, больше Хараи, – я даже боялся, что ты с Мотом. Просто я...
– Значит, ты совсем меня не прогонишь? Значит, я могу хотя бы прясть и говорить с тобой, или смотреть, как ты спишь, – обрадовалась Флеска.
– Конечно, можешь, я бы очень даже рад был.
– Я тоже. Пойдём к тебе, я попряду в уголке.
  Она повесила лампу на столб алькова, сидела прямо, вытянув спинку, отщипывала кудель, крутилось веретёнце. Я даже захотел её тела слегка.
– Всё равно ведь спрошу, – сказала она, освоившись и глядя на меня лучисто и печально.
– Спрашивай. – сказал я устроившись на подушке так чтоб видеть поджавшую под себя ножки Флесочку.
– Та, что есть у тебя, какая она?
– Вернее – была, и была ли?.. Из той, особенной породы, которых вы называете светлыми. – пробормотал я убаюкиваясь звуком веретёнца.
– Эльфийка, перворождённая!? – все лицо её прямо зажглось счастьем и радостью.
– А что ты так радуешься, как будто тугам выкопала. – сказал я надувшись.
– Да потому что будь она – человек смертный, любовь твоя к ней была бы права, а моя к тебе – нет.
– И когда ты, полюбить-то успела меня? – сон сходил с меня.
– А когда сидел на телеге с нашими лоцманами, в Поне, – сверток с мечом на коленях, а глаза во всё, как будто живёшь в первый раз. Как слушал меня. Цепкий у тебя крючок во взоре, я уж думала, срываться надо, сердце раздирая. У тебя глаза другие, чем ты... Ты один, а глаза – другие.
– Как?
– Ты такой сильный, даже слишком...
– Грубый?..
– Ну да, наверно, но глаза, как у ребёнка.
– Да, верно, что-то во мне – не моё.
– Я так не думаю, ты просто - такой...
– А сейчас что думаешь?
– А сейчас думаю, сколько нам, живым, любить суждено – всё наше. Цветы у меня в душе! Цветы, что в полях, которых и не видно издалёка, но которые хороши и не вечны!
– Так Та, Вечная, она же очень красивая, понимаешь?
– Видала... Но они же – не любят! Безвкусную ягоду за красоту не едят! И не пахнут они ничем.
– А чем должны пахнуть?
– Любовью
– Ты, что ли, пахнешь?
– А то нет, на меня сегодня, как к тебе шла, и мальчишки и деды западают! Кровь- то кипит, сладчайшая играет и через кожу выступает, дыханием выходит – зелье желанное.
– Не чувствую.
– А ты вдохни, после эльфийки-то и поймешь разницу…
Я приблизился, осторожно втягивая ноздрями запах ее волос, лица, плеч. Запах был не цветочный, а какой-то не сочетаемый ни с чем, как лимонная мята с топлёным молоком, как солнце в подтаявшем льду, и хотелось дышать им, оставить его себе навечно, как память о солнечной пыли поньских чердаков с блеснувшей чешуйкой. Руки потянулись и осторожно обняли её... Тело было действительно веснушчатым, тонким, и она хотела, чтобы я просто лежал…
Потом она сидела и пряла у стенки и рассказывала мне, и я смотрел на её тонкую прелесть, пока опять не потянулся. Потом она снова сидела, отстранившись, и выгодно светилась под лампой, пока я опять не потянулся к ней, и сколько раз так было, не помню. Не помню, когда заснул, под голос Флески, но помню, что обнимал её во сне.
– Вставай, друг, вставай, – будил меня Эт–Мот. – Пора нам проехаться. А твоя-то у тебя – хороша, ой хороша.
Её не было. Хорошая сбежала а был этот Мот, который Эт.
Флеска уже накрывала на стол. Я был бодр, хоть и не выспался. Потом мы несли длинную рею с намотанным смолёным парусом к берегу. Ядан –мальчишка, не выспавшийся, видно, ещё больше меня, шагал рядом.
– Да, девка твоя хороша-а-а. Моя-то – тоже ничего. Поначалу мне Печенинка так глянулась, что тебя даже жалко было. А теперь тебе завидую. Харае говорю: "Давай ты к Ияну подластишься, а я у него Флеску спрошу". Харая говорит: "Я-то с радостью, но Иян – Флескин и надо всем этим Сладчайшая, а Сладчайшую не преступают." ... Что молчишь-улыбаешься? Сказал бы что, иль от сладкого рот залип?
Бегунок представлял из себя долблёную проа с аутригером и с покрытыми кожей двумя воздушными ёмкостями в оконечностях корпуса. Небольшая, туго растянутая мачта компенсировалась огромной косой реей. Главный корпус оканчивался "двузубыми вилками" сквозь которые были пропущены вёсла-рули. В той стороне, что служила носом, на данном галсе руль подвязывался кверху. На планках моста сделаны были два лежака из коры, снабжённые кожаными фартуками. Ядан осмотрел все верёвки, и особенно притяжки шверца вокруг корпуса, сказал, что ещё на пару выходов "протянут". Закрепив рею, мы снесли сооружение к воде. Туго привязав шверц, Эт отправил меня в лежак и, распустив парус, стал выруливать к выходу. Смолёная ткань выгнулась гигантской жёлто-бурой стеной. Пробежка сооружения на слабом ветру была впечатляющей. Но вот мы вышли из-за скалы, вокруг заплясала волна, поддуло, и шипение проносящейся воды усилилось. Когда же вышли из ветровой тени мыса, началось страшное. Пена проносилась над и подо мной; аутригер, подняв меня вверх, повис в воздухе, и мне приходилось помогать добирать такелаж, отданный Этом на сильных порывах. Лебёдок не было, парус дотягивался частями, под гулкие хлопки задней его стороны .
– Всё нормально, Тим! Тебе не повредит проветриться и понюхать морской ветер! – проорал Эт и улыбнулся.
"Чем он пахнет, этот морской ветер?» Я втянул йодно-свежий запах и почувствовал, что к нему как наваждение примешался запах Флескиной кожи, я им так пропах, что он даже усилился этим ветром, сыростью и простором. Я вдруг засмеялся, и Эт заржал. И волны стали весёлыми, и мы неслись по ним и ржали во всё горло, смеясь от счастья. Мы покатывались, вторя друг другу, торжеству над стихией и своим мыслям.
– Вот таким, Тим, я давно и мечтал тебя видеть! Слава всем Богам и пророкам, а пуще всего хорошей женщине и морю!
Привычна стала и ярость ветра, и вознесение в положение стоя в наших люльках, когда лодка ложилась почти на бок, а горизонт открывался далече. Проа – это лодка, у которой при смене галса корма и нос меняются местами, и потому сделаны абсолютно симметричными. Я бегал подвязывать бывший руль и опускать весло, ставшее рулём. "Травил" и "добивал" снасти.
"Илиатиаагашини – кто ты? Как давно ты была? Как быстро, и на кого я тебя променял?" – мысли мои не были лучше ветра, который просто дул, вдувая паруса, а курс был заботой Эта... Мы вышли, наконец, на этот торговый путь, и забелели паруса. Шестнадцать парусников проходили мимо, далече от нас. Эт сказал, что нам нужно судно с юга, судно с Янаи , враждебной Аву торговой федерации. Суден нужных нам, однако, не было и могло не явиться несколько дней. Мы повернули к Поне , к невидному уже теперь берегу. На обратном пути Эт дал мне даже порулить. Рулить оказалось трудновато, удлинитель на ременном сочленении люфтил, отвлечься от ориентира нельзя было и на полсекунды, нос зарыскивал, и Эт орал, что нас кинет ветром. Не кинуло – вернулись. Не знаю, как ездят торпедные катера или сами торпеды, но этого "бегунка" мне хватило.
Всё кончается. Вот и корпус бегунка выскочил на гальку, промчавшись по галечным окатышам так, словно и не было тверди берега. Мальчишки подхватили, помогли втянуть выше, отвязали парус, и мы пошли, пошатываясь, в свои чердачные хоромы. Намокший парус был тяжел, галька хрустела под мокрой обувью, и тени скал кутали Поню, крыши и верхушки светились оранжевым. Все тело задубело, и мышцы были вытянуты, а я-то думал: "Мы – "летали"". Флеска растирала мазью и собой, давала пить что-то горячее и шептала, что мы славно удержались на бегунке, нас "не кинуло" и все Понежские теперь нас уважают.
Из морской стихии я окунулся опять во Флескину. Она, казалось, понимала мою усталость и ласку... Делала всё медленно и томно.
– Пчхи!
 Я отдёрнул сеть, висящую позади нашего алькова, и увидел девчонку слишком юную, прелестную, но с глупым выражением на лице и с вечной дурацкой прялкой за спиной.
– Это - Лая, моя дочь. Ну, должна же я её нормально воспитать. Она сама сказала, что Сладчайшая посредничает мне и ей хотелось бы посмотреть, как бывает, когда по- настоящему хорошо. Я не могла тебе сказать. Ты бы смутился. Я не так часто бываю влюблена, а у дочери уже тот возраст... Зачем ты отвернулся, ну, хочешь возьми и её...
– Пусть валит! Я что, – артист, клоун? - сказал я истерично прикрываясь скомканным одеялом.
– Прости...
– Конечно, видаков у вас нет, и вы все смотрите вживую. И становишься обязанным вашей Сладчайшей, бабам, которые целуют, умыв, судьбе, испытав которую получаешь ранг!..
       - Недоволен - побей меня.
       - Вот ещё. Ты тоже меня прости, устал я. Все вы тут - блаженные, блажите своим, и я - сбоку-ручка.
       - А вот та, что целовала - Благословлённая. Она ведь тоже поняла, что ты угоден Хозяйке, и могла себе забрать, а отдала мне, значит, я тоже нужна Ей.
       - Та, что целовала, и есть Хозяйка?
       - Что ты! Она та, в которой Она бывает, или бывала, или может быть. Может, во мне сейчас Хозяйки больше, но не всё же можно доказать, – так, чтоб все люди поняли...
       - А кто такая Хозяйка?
       - А этого никто толком и не знает. Светлая, ушедшая от тела, воплотившееся во всём мире сразу, и ни в чём не пребывающая явно. Давно это было, много-много лет назад, и облик ёе забыт, он пролит с водою на весь мир.
       - А я-то думал, недавно совсем случилось. Вон куда Шини, думал, подалась от меня... Толком её не знаете, а веруете в неё, но с верой оно вроде и легче, правда?
       - Мы не веруем, мы знаем, что любы Сладчайшей. Просто когда-то наш народ особо полюбился ей, и никто не знает - почему. Ведь любовь не из почему, любовь из души, от себя самой. Вся Поня под Её душой. Наши мужчины, если случится им потонуть, радуются судьбе, что женит их на Хозяйке, – через это и страха нет, и морями мы гуляем свободно.
       - А женщины к ней не ревнуют?
       - А через женщин она и любит. У Неё же нет тела, она любится нами, помогает любить. Она и вселяется в нас и шепчет: "Посмотри на того, и мы возьмём его. Ты, глупенькая, не замечала самого лучшего, что может случиться с тобой..."
       - Так вот прямо и шепчет?
       - Так и шепчет...
       - Ладно, иди сюда, и где у меня только силы здесь берутся, не иначе как сладчайшая ваша шепчет. Значит, ты теперь розовым утром выйдешь, и крикнешь на всю Поню: "Во мне теперь Сладчайшая, во мне!"
       - Смешной ты. Что кричать, так, что ль, не видно?
       - Назначат тебя Благословлённой Сладчайшей, будешь всех целовать, умывать… – шутливо поддел я загрустившую Флеску, разглаживая вышитый узор её платья.
       - Возраст у меня не тот, и на два цвета процвесть надо... – вздохнула она. – Надо выбрать себе кого-то и быть счастливой, а потом захотеть иного счастья, но так, чтоб и прежнее оставалось. Не все цветочки двойным цветом цветут, потому как солнышко одно, и если один к нему повёрнут, то другой отвёрнут.
       - Это, как я понимаю, замуж выйти, и ещё найти кого-то? Дело нехитрое.
       - Ну, если муж не люб, то, конечно, – я-то со своим хотя и не долго жила, но и не думала ни о ком. А если любым остаётся, значит, второй от Сладчайшей - её выбор. Если уж Хозяйка выберет через какую ей с кем быть - не отвертишься.
       - Хорошее оправдание для жён, согрешивших блудно, – и семья сохраняется, и ощущений прибавляется.
       - Глуп ты в этом. Так и у нас грешники судят. Выберут-то не всякую. Когда с прежней благословение спадает, и по десять в шалашиках сидят, а душа у всех к одной сходится.
       - А когда с Благословлённой благословение спадает?
       - Ребеночка некрасивого родит, заболеет или подурнеет. Посоветует, а совет бедой обернётся. Коли Сладчайшая с ней, это же все никак невозможно.
       - И что тогда?
       - Мужчины решают, они и бочку прикатывают к дому, цветами землю стелят и устраивают проводы Благословлённой. На проводах надо много хорошего сказать о прежней, тогда новая лучше будет. Потом женщины, кто покрасивше, и кто про себя думает, что тело их - Дом Сладчайшей, садятся лицом к скале, в шалашиках, голенькие по пояс, волосы распустив. На три дня садятся. Для мужчин хорошо, они много узнают, для женщин не очень, но уж коли хочешь, чтоб тебя выбрали... Ходят мужики по шалашикам с девчонкой-поводырём, и в ухо ей шепчут через раковину, а она в голос вопрос повторяет. Чтобы не знала та, что сидит, вопрос от кого. Дотронуться еще надо, спину помыть водой, волосы гребнем расчесать, ответ выслушивая, и пока чешут или моют, изволь говорить вспоминая. Оборачиваться от камня нельзя, прерываться тоже. Так всё и выспрашивают, Сладчайшую постигая. Ниточку в кувшинчик той, возле которой душа трепетала, бросят. У кого потом верёвочка длинней из ниточек свяжется, на той и благословение... Потом все в море заходят по грудь в лучшей одежде, потом молчат день. Дальше за советами идут, сами рассказывают, – той, у которой выспрашивали свою беду и надежду. Можно, правда, ходить и к другой, которую не выбрали, но которую Благословлённой только ты считаешь. Можно любую бабу спросить: "Пусть Сладчайшая в тебе ответит мне...", но это просто льстивые слова для неблагословлённой.
       - Фрейд вас побЪе-ри и всю вашу Поню. А Владыка?
       - Что Владыка без Благословлённой? Он ждал, пока вас Благословлённая рассмотрит. А я у Благословенной тебя себе спрашивала. Так что вначале я тебя выпросила.
       - И что Благославлённая сказала?
       - То, что ненадолго вы...
       - Я ведь и сам не знаю, когда...
       - Будешь хоть меня помнить?
       - Как же можно забыть тебя, Флеска. Ты и Поня твоя… Веришь, побывав здесь, что вы все любимы Сладчайшей.
 Когда мы вышли во второе утро - день был серым. Зализанная зыбь качала корпус на своих горбах, мачта дергалась, перевалив волну, ветер не держал её, он был слаб. Тем не менее, у форштевня слегка позванивало ручейком - мы шли. И так оно даже спокойней было, располагало к беседе.
       - Вот, а говоришь, на тебе никакой особой судьбы нет! - подвёл итог Эт, выслушав мой расказ о Флеске и Благословлённой. - Теперь они, Поньские, ни за какие тугамы нас не сдадут. А я уж волноваться начал: погода-то испортилась, теперь в Поне застрять придётся, какой дурак пойдет сейчас горами, ветер ослаб и небо в поволоке. Ладно, в Поне хорошо. В Харае, может, Сладчайшей и не так много, как в твоей, но сладенького точно есть много.
       - Благословлённая сказала, что мы ненадолго.
       - Менять её пора! Такой погоды на неделю, если горы заволоклись... А хотя глянь ты, наш парус, Янайские. Далече идут, широко огибают. Янайские паруса косые, как у нас. Щас я прирулюсь на тот прыщик, который на самом деле большая скала, а ты поглядывай через наш канат на их парус, да взгляда не сбивай, заприметь – они нас, или мы их обгоним. Если отставать станут, то успеем перед ними...
       Пять часов мы шли к скале, ещё часа два уходили от её далёких стен, заслонивших янайские паруса. Наконец , по настояню Эта, уронили бегунок, перевернули его и, бултыхаясь в ставшей на время тёплой воде, держались за долблёное днище. Меня начала колотить дрожь, Эт обещал ещё и судороги, на которые не стоит обращать внимания, и посулил налить мне чего-то из пузырёчка, когда всё кончится. Лодка казалась погибшей, море бескрайним, вечер неизбежным. На далёкой чёрной скале красовалась меловая буква - Х. Наконец долгожданный парус вылез. Мы еле вскарабкались на скользкое днище, и, стоя одной ногой на утонувшей сетке моста, замахали отжатыми рубахами. Долгое время нам казалось, что мы слишком далеко, чтобы нас увидеть, но наконец величайшее счастье свершилось, они повернули к нам.


Карраган.
       Судно с Янаи, как пояснил Эт, называется гатака или гата. Днище обшито гномским железом без следов ржавчины, три мачты с косыми, как у нас, парусами. Низкий нос, высокая узкая корма с А- образной мачтой и реем, подвешенным внутри, наверху что-то вроде боевой башенки. Судно прошло мимо, легло в дрейф, уронив паруса вместе с реями на палубу, и выпустило с каждого борта по паре весел. Гребцы стояли на навесных площадках и одерживали корпус в слабом повиновении рулю. Нос надвигался на нас медленно. Разные лица столпились на носу, средь них было несколько очень смуглых, похожих на индусов. Массивная фигура человека бочкообразной толщины с усами выделялась на фоне остальных, он стоял сложив на груди руки и выглядел очень весёлым.
       - Как зовут почтенного капитана? - начал Эт.
       - Сам папа Карроган явился тебе!
       -Я Эт. Сколько же сынов у тебя во здравии? – продолжал Эт и добавил вполголоса для меня: – Отцами в Янае называют судовладельцев на которых работают несколько капитанских семей.
       - Сто одиннадцать гатак бегают под вымпелом толстого краба!
       - Да, вы наверно первый отец в Янае. Не в Аву ли почтенный напраляетесь?
       - В Аву. Но я только третий, да третий по богатству, но буду вторым скоро! Ха-ха-ха-ха! - папа Карроган смеялся весело и часто, но его заразительная весёлость обычно означала, что все остальные скоро будут в дураках.
       - Не возьмёте ли пару пассажиров, раз такой случай?
       - Нет, не возьму! Случай не такой! Ха-ха-ха-ха!
       - Но Янайцы ведь не бросают людей посередь моря.
       - Здесь не посередь моря. Мои люди поставят ваш бегунок, либо я дам вам лодку. Дойдёте до скалы, там всегда есть запас для разбившихся о её бока, разожжёте смолу, с Пони увидят, снимут.
       - Но нам надо в Аву. Мы заплатим втройне.
       - Им надо в Аву, они заплатят втройне! Ха-ха-ха-ха! - передразнил и гнусно захихикал Карроган и вместе с ним заржала вся палуба народу. - Скажи-ка лучше, бородатый, зачем бегунок опрокинул, или он сам опрокинулся на таком ветру?
       - Ночью дуло.
       - Ночью действительно дуло. Но кого надуешь ты? И мне ли, великому толстому крабу, не знать, что эти мелкие белые ракушечки с присосками отваливаются от перевёрнутого днища через два часа с лишком? Зачем ты меня дуришь, бородатый?
       - Надо нам в Аву, и желательно не с Авунцами. Ну, чтобы никто не болтал, что нас подобрали. Чтобы прибыть издалека с Янаи и так записаться в Аву. Очень надо! – солидно напирая на каждое слово произнёс Эт, как будто своим встречным натиском хотел промять это толстое довольное пузо, загородившее нам дорогу на палубу.
       - Хм? И вы согласны заплатить втройне?
       - Да.
       - Втройне той цены, как если бы я вёз вас с Янаи?
       - Да. Если никто из твоих не будет болтать лишнего.
       - Но папа Карроган и так много берёт. И чем толще он становится, тем больше берёт. Ха-ха-ха-ха! Толстый старый краб со своими загребущими клешнями никогда не отказывался от заработка. Ну, а насчет того чтоб помогать Кругу или Авунцам, мы что, по-твоему, с Янаи или притворяемся?
       - Значит, вы согласны? - Эт уже подавал на палубу наши непромокаемые мешки и лез сам.
       - Если у вас найдётся столько денег! За путешествие с Янаи до Аву я взял бы одно опоясывание меня цепью. Втройне – это три раза опоясать меня. За двоих всего шесть раз, и учтите, я буду надувать живот, это привычка!!! Ха! Ха! Ха! Не подходит цена? Значит, и вы мне не подходите! Старый краб любит деньги, но не разменивается на мелочи! Ищите капитанов, значит, потоньше, и не таких богатых, да. Ха-ха-ха-ха!..
       Только оказавшись на палубе, я оценил габариты папы Каррогана. Весь экипаж откровенно потешался над нами, вторя смеху своего толстого папочки.
       Эт развязал мешок и извлёк из него мешочек поменьше, достал золотую цепь и начал молча обматывать удивлённого, но не забывающего исправно надувать живот папочку. Цепь обмоталась четыре раза. Кое-как из кусков в моём мешке и в мешочках Эта мы составили пятый оборот.
       - Вы могли бы продать ребятам всё лишнее, что у вас есть, а я бы, как заинтересованный, проследил, чтобы ребята вас не сильно надували, - подсказал "доброжелательно" капитан.
       - Всего, что у нас есть, не наберётся на опоясывание даже меня, - мрачно констатировал Эт. - Вот если бы я отдал вам оставшееся в Аву. Мы бы могли отдать в Аву...
       Цепь была снята с пояса Каррогана и покоилась четырёхкиллограмовой грудой, доказывая как выгодно иметь толстый надутый живот. Карроган смотрел на неё, как на змея-искусителя.
       - Нет, я всё-таки жаден! Очень жаден, не к добру себе жаден! Я же не хотел вас брать! Но если вы согласны столько заплатить, я просто не могу оказаться. Будь я проклят! Чтоб меня крабы объели! Ха-ха-ха-ха! Нет, я точно влипну во что-то, или вы со мной... Ладно. Отдавайте мечи. Обедать с командой, спать в кубрике!
       - А все ли здесь с Янаи?
       - Ты хочешь спросить, нет ли здесь предателей? Нет, все ходят со мной давно, и это особый поход, так что тебе, может быть и повезло. Может быть, если ты сам не... Ха-ха-ха-ха!
       - Бегунок бы поднять, новый совсем, сорок звен.
       - Нам некогда, ветер стихает. Мы его утопим. Или поставим на киль и пусть плывёт.
       - Пусть плывет, - сказал я. - Но почему я должен отдавать меч?
       - Тим прав! Ваши-то при мечах.
       - Ну, пусть имеет. Будет спать в свиной клетке, вывешенной за борт. Ха-ха-ха! - тут же добродушно разрешил капитан.
       Развернули фок, тут же судно тронулось, набирая ход, за бегунок зацепили кончик, и босоногий матрос чумово промчался по жерди вывеса вёсел к корме. Там быстро набросил и закрепил кончик, и бегунок вырвало из воды, – он хлопнулся аутригером и был отпущен, унося наше прошлое к Поне.
       Я постоял у фальшборта на носу, посмотрел на далёкий берег, понюхал свои руки, – они пахли смолой с верёвок. Гатака шла быстро. Внизу была смесь бардака и порядка. Пахло скотиной, жевала сено корова, квохтали куры. На палубе были натянуты тенты и палатки. И она походила на базар. Около мачт были разобраны все верёвочки, дерево их выскоблено и мачты украшены ожерельями из золотых монет, сквозь которые пробиты гвозди.
       На обед дали гороховую кашу с копчёной солониной и по большой кружке компота с кислым вином. Склянки отбивал барабан. Перед вечером загрохотали, выбивая ритм, и всё пришло в движение. Игроки побросали игры, лентяи пробудились, и началась приборка и подготовка к ночи. За борт вывесили клетку от съеденной свиньи, внутри был постелен толстый войлок. Туда и определили меня на сон.
Луна светила ярко, судно скользило на слабом ветру, подо мною проносилась вода. Деревяшки, об которые долго тёрлось в неволе животное, и пропитанность их специфическим запахом, это скорее, успокаивало: "Ладно, не окунут же они меня, верёвки обрезав". Пришёл Эт. Он свой меч сдал, и ему выделили койку.
- Чёрт с ними, с деньгами. Хотя, может, и не чёрт. Но шанс у нас должен быть?
- Думаешь, всё нормально?
- Думаю что пока – да.


На серое утро посвежело, корпус догонял волну и нос, въезжая в массу воды, окунался растяжками вёсельных консолей. Клетку мою открыли, приглашая к прогулкам, я же лежал и смотрел на склоны волн, проносящихся внизу, и радовался, что ныне бежим мы весело , на корабле - побольше прежней лодочки. Грустно, как-то даже похотливо-грустно мне было только по Флеске.
Околдовала она, что ли, меня своими ласками, ведь не волшебница же, а совсем-совсем простая?
- Мир не-епрост! Этот мир непрост!.. - пропел я по-русски древний шлягер.
Через минуту, шумно дыша, на бак влезал с помощниками наш бочкообразный капитан.
- Вот, видел?! - продемонстрировал он круглый, точёный из дерева шар.
- Ну, видел!
- Сейчас вставлю тебе в глотку, чтоб не бормотал заклинания!
- Я и не знаю ни одного заклинания. Это песня, просто вспомнил женщину и спелось на чужом языке: "Ланти ат т-ак! Хове Ланти ат так!"
- Может ты и не врёшь? На корабле все вспоминают женщин, кроме тех, кто вспоминает мальчишек! Ха - ха - ха! - гнусно заржал папочка. - Только берегись обмануть меня! Обманувшие меня - долго не жили!
- Обманувшие такого пройдоху вдесятеро опасны для всех иных!
- Нет, ты мне нравишся! Ха-ха-ха! Очень жалко будет если ты служишь авунцам - не люблю расставаться с хорошими людьми! Ха-ха-ха!
- Меня мало заботят ваши ссоры. Я далеко от авунцев и от янайцев, я вообще хочу быть ото всех подальше, хотя бы я и на вашем судне.
- Ну, что ж - разумно... Но стоит нам прийти в Аву, там тебе тут же припомнят, что ты с янайцами и объяснят, какие мы негодяи.
- А у вас, конечно, своя правда?
- "Правда"! Правда в том, что нельзя менять старину! Юг был за Янаей, Север за - Аву. Все платили пошлину за провоз в чужих водах, - они нам, а мы им. Пошлиной страховался груз и судно, чтоб против чужих не строили сговоров с береговыми пиратами. Когда авунцы продались Кругу, то объявили, что земли круга на юге - это их теперь право, и это цена их продажности. Нам они "даровали" вместе с "Кругом Справедливых" беспошлинный проход. То, что у нас и было всегда, отняв всю торговлю с Кругом! Продавшись за наш счет, эти портовые давалки - авунцы считают себя теперь оскорблёнными девушками?
- Плохо выглядит!
- Для тебя оно никак и не выглядит. Это для меня десятки капитанов прозябают, сбросив цену фрахта ниже некуда. Это у нас в Янае, "вечно юной Янае", вот уж лет как двадцать не строится новых домов... – папа ушел, слегка затронув своим янайским патриотизмом.
Явился Эт.
- Что этот толстокрабый хотел?
- В колдовстве подозревал, для Янаи благ хотел.
- Что-то мы все к северу берём, а там встречное течение, в Аву не приводящее.
- А почему его зовут толстым крабом?
- Карроган – это глубинный большой краб, с барана размером. Это и есть его герб, и сам давно окрабился, хапуга чёртов!..
Мы проходили мимо островков. Выпустили вёсла, загребая против течений. Пришлось и мне погрести, стоя на жёрдочках. Смена гребцов менялась через два часа, гребли - все. Папа Карроган – единственный, кто не грёб и усмехался, похаживая по палубе и поглядывая, как мы с Этом орудовали непривычным стоячим веслом.
- Куда идём? - ворчал Эт, косясь на папочку. – В Аву через северный проход? Тёмные дела!
Спал я хорошо. И это еще здорово, что на ночь смену гребцов вполовину уменьшили. Ритмика песен гребущих, тех песен, под которые прогрёб весь день, заставляла повторять движение в уме и массировала мышцы, укатанный водяной работой, я улетал в сон.
Утром рано я проснулся в своей клетке и увидал суету на палубе, и еще, к негодованию своему, обнаружил, что отпирать меня и не собираются. «Ладно, вырубиться из этого деревянного изделия мне не долго, хотя им еще быстрее обрезать верёвочки, на которых я вишу» - подумал я. Наконец меня выпустили, и мы с Этом предстали перед карими глазками папочки, который, казалось, находился в самом смешливом и благодушном настроении за все время нашего путешествия. На папочке были два огромных крабьих панциря, привязанных к животу и спине, отчего он был похож на черепаху с незащищенными боками. На голове тоже красовался шлем-кепка из небольшого панциря. Доспехи на папочке не блистали надежностью, – скорее, лаком и парадностью.
- Ну что, ваши за вами?! Ха-ха-ха! – захихикал папочка, указывая на мелкие далёкие паруса, утыкавшие горизонт.
- Обижаешь, начальник. Может и за нами, но точно не наши.
- Ну тогда за мной, и уж точно не мои! Ха-ха-ха! Хи-хи! – довольно заржал папочка.
- Кто ж такие? – спросил Эт.
- Пираты Утонувших Гор, наверное! Ха-ха-ха! Хи-хи!
- Их же давно нет, повывели Авунцы, – высказался Эт.
- Ну, остались же деревни, где ловят рыбу, и как крысы копаются в севших на мель корпусах, а вечерами рассказывают молодёжи байки, как с боем брали всё, что нужно для богатства и правильной жизни! Ха-ха-ха! Хи-хи! А теперь мы здесь, и нас можно и нужно трогать! Ха-ха-ха! Хи-хи! Только я думаю, что слабо деревенщине и их усилили наёмниками, навроде вас, со всей Аву подсобрали на помощь. Ха-ха-ха! Хи-хи!
- Вот что, если ты думаешь, что мы от них к тебе попросились, чтоб шпионить, то ты, старый краб - ошибаешься. И если надо сражаться... – продолжил Эт.
- Оставить вам мечи и посмотреть, наброситесь ли вы на наших или будете бить своих, или я как всегда - ошибаюсь?.. Ха-ха-ха! Хи-хи!
- Я бы попросил три арбалета и двух заряжающих, – с достоинством произнёс Эт.
- У бородатого скромные просьбы! Ха-ха-ха! Хи-хи! – закатился папочка и заржала вся палуба.
- Ладно, кто сумеет то же самое, к тому я сам пойду заряжающим...
Эт посмотрел на палубу и распорядился, чтоб принесли два самострела из наших мешков. Он их собрал, приладив дуги к ложу, взвел, уложил болты. Справа и слева от папочки встали помощники с панцирями-щитами, готовые прикрыть капитана. Эт попросил меня подержать один самострел. Встав на битенг кофельнагельной планки, он ухватился за канат и, сжав подошвами ввязаный накрест кофель-нагель, стал на этой качели раскачиваться сильнее и сильнее, пролетая над палубой, как заправский гимнаст из цирка.
- Рыба на спуске с мостика, два глаза! – крикнул Эт, пролетая мимо.
Лестница мостика оканчивалась двумя столбами с толстыми пучеглазыми деревянными рыбами, разевающими пасти. Эт крутнулся на канате, звякнула тетива, и в глаз одной рыбы воткнулся болт. Тут же пустой самострел полетел на брезент палатки, и присев в полёте, Эт выхватил у меня у меня из руки заряженный. Перелетев в другую мертвую точку и даже не привстав, Эт всадил вторую стрелу в противоположный глаз. Рыбья башка раскололась и отскочила, стукнув об дверь покоев капитана. Сколок рыбьей башки тут же поднесли Каррогану, и он убедился, что оба болта вошли точно в центр зрачков.
- Хм!.. Хи-хи!.. Хм!.. Хи-хи! – только и смог сказать Краб.
- А ты тогда что умеешь!? – вдруг обратился он ко мне, сверля меня глазками.
- Нет, я так не могу! Эт профессиональный воин, – улыбнулся я, видя как все потрясены способностями моего друга и спутника.
- Да Тим скромничает! Если б не он, я бы с вами не говорил тут, а гулял бы в сладких лесах. И такого другого, кто бы это же смог, – то, что смог Тим, - я не знаю. Тим мечом мастер, - отрекомендовал меня Эт, положив мне руку на плечо.
- Вот что, мастера... Тима с мечом – на нос. Тебя – за среднюю мачту, и чтоб в мою сторону не поворачивался с самострелом. За рыбью голову четыре звена заплатишь, если в Аву придём! Двух заряжающих ему и четверых за ними следящих к каждому!


Водопады крови.

Погоня на море – дело долгое. Мы уходили на юг, а из-за множества островков к нашему движению присоединялось всё больше и больше лодок. Краб хотел обмануть их всех и пройти сквозь горы особым путём, но, видимо, тот, кто организовывал эту «тёплую» встречу, учитывал характер нашего капитана.
С десяток матросов гребли, стоя на вёслах, продлевая время подготовки к битве. На палубе всё убиралось и заново ставилось. Появились пачки сплетённых из лозы, крытых мокрой парусиной, щитов, были расставлены кувшины с водой, а бочки с жиром вылиты на палубу. Поверх набрасывались заготовленные загодя протухшие стебли морской травы. Нас заставили привязать к обуви деревянные подмётки с торчащими гвоздиками. На мачты поднималась вереница кожаных ведер и из них обливали все снасти и нас, укрывшихся щитами. Жирно, мокро, воняет окислившейся сталью, этими дурацкими водорослями, кто-то нервно грызёт сухари, кто-то молится. Несколько цветочников развязали свои книги. Смуглый народ затянул песню о счастливцах, которым предстоит присоединиться к сонму почитаемых воинов-предков. Для папы Каррогана соорудили на мостике рубку из крабьих панцирей, как на броненосце, чтобы его туша, тщательно укрытая, не маячила у всех на виду. Эт навестил меня.
- Ты, Тим, за борт даже вполглаза не заглядывай. Становись спиной, да хоть вот к мачте, к борту не подходи – застрелят. Помни – битва эта не наша, и нам главное уцелеть. Так что всегда думай, как отступить, когда совсем биться станет невыгодно. Доспехи у тебя - не очень, против рубящего - дрянь, и копья боятся. Ну бывай! Пошёл я на место.
Доспехи мне даже чем-то нравились - плотная деревяшка, обтянутая тонким железом на подкладке из жесткой соломки. Шлем закрытый – горизонтальная щель для глаз и вертикальная для рта и носа, ладно, что хоть против стрел не охаял.
Когда день склонился за полдень, поступила команда не грести. Папочка в последний раз обошёл всех и напутствовал почти словами Эта: «Не высовываться, сосредоточится в центре и напустить их как можно больше на палубу».
Сопровождаемые множеством лодок, по которым изредка чем–то мощным выстреливалось с площадки задней мачты, мы наконец встали, ими обложенные. Корпуса их ударялись о наш, мачты плясали за планширем. Ожидая огненной атаки, накрывшись мокрыми щитами, мы сидели на сырых водорослях под мачтой, и каждый придерживал возле себя кувшинчик с водой. Пираты осмелели, и некоторые из них, забравшись на мачты попытались увидеть то, что делается у нас на палубе. Наши арбалетчики смогли им доказать, что они погорячились.
После этого в нас полетели горшки с горящей смолой, раскрученные на ремнях. Наша жирная палуба, укрытая слоем скользких мокрых стеблей, так и не вспыхнула; некоторые из щитов, облитые, как подносы борщом, горючей смесью, были сброшены за борт, кое-где люди ожглись брызгами, но могучий фейерверк задач никаких не решил. Правда, несколько двойных (связанных) горшочков, запутавшись в такелаже и стукнувшись друг об друга, пережгли-таки снасти. Но народ, что швырял в нас огонь, ожидал явно большего эффекта.
 Не развеялся еще дым и пар, от потушенной и догорающей смолы, не прошёл запах асфальта, как наступил момент крючьев; множество их впилось в планширь, а мы сидели, как сидели, не пытаясь бороться с неизбежным. Суда вокруг нас преклонили мачты к нашему борту, и по их склонённым вантам полезла толпа со второго кольца лодок. Нас на палубе было около шестидесяти, их – всего-то вокруг семьсот...
Во всём этом был ещё один неприятный момент: у них половина людей заднего ряда жадно кидала вперёд крюки, надеясь выцепить сомкнутые щиты или людей из нашего строя. Одного бедолагу рядом со мной зацепили за наплечник, подволокли к борту и там ему в лицо вошло аж две стрелы, что той Этовой рыбе. Умер он сразу.
Я стоял возле мачты, не ввязываясь. Положение наше было положением обреченных. Конечно, толпа черных муравьев, атакующая жирную гусеницу, может уменьшиться на несколько единиц, – при условии, что гусеница очень злая, – но толпой она быть не перестанет. Умирать однако не хотелось. Человек двадцать спрыгнуло к нам на бак. Произошла сшибка. Наши не скользили в подошвах из гвоздей, враги же падали на каше скользких гнилых водорослей с жиром под ними. Мне пришлось быстро подавать короткие копья из пучка в сто штук, стоящих в кольце под мачтой. Ребята неплохо справлялись. В то время, как семеро пытались устоять в схватке, двенадцать за их спинами умело гвоздили упавших. Вообще проблема «устоять» была, скорее, у противника. Вскоре из двадцати перелезших девять удрали с ранами, а одиннадцать это сделать никак не смогли по причине смерти. Трое наших были тоже уже не бойцы. Но вокруг создался уже четверной круг лодок и люди лезли, жаждая славы и добычи. Звона оружия не было, был звук, с каким рубят дерево. В середине корабля тоже вроде справлялись. Посмотреть, как там Эт, было невозможно.
Вторая волна была самая страшная. Они пытались сконцентрироваться и, спрыгнув, удержать строй. Их было уже за тридцать и более, двое на одного, – больше, по-моему, на баке и не вместилось бы. Вдруг палуба под нами качнулась в одну, другую сторону, при заштилевшем море силу набирала бортовая качка, да такая, что начали лопаться фалы с крюков, держащие пришвартованные за планширь лодки.
Я всего этого уже не замечал. Несмотря на благоразумный совет Эта не ввязываться, несмотря на страх, я вдруг понял, что наших сейчас сомнут и я окажусь один на один с этой толпой. Я рванул на левый фланг, и тотчас же копье пробило и щит, и доспех, войдя сантиметра на полтора в тело. Тут корабль качнулся, и тот, кому оставалось приналечь на копьё, отлетел к фальшборту. Вздрогнув от боли, я полез подсекать чьи-то ноги, помогая самому левому. Обернувшись на доставшего меня копьём, я увидел, что в шее у него уже торчит болт и глаза остановились. Выйдя во фланг, я начал рубить руки и оружие строя. Левый перестроился мне за спину. Плохих воинов у Краба не числилось. Стоило где- то сделать, как надо, – и все понимали, что надо делать. А корабль качался всё сильнее. Это огромные бочки с водой катали под палубой от борта к борту по бревнам. Толстый краб ждал пика атаки, самого навала, чтобы задействовать все свои хитрые резервы. И под это качание с мачт полетели пламенные горшочки со смолой, маленькие, но много.
Враг не был дураком. Поняв, что победу можно упустить, они полезли на качающийся корпус с удвоенной энергией, мобилизовав всё и вся. Трупов раненых и крови было столько, что, казалось, ими покрыта палуба. Люди, что спрыгивали к нам однако старались не наступать на тела. Это их и губило, – они скользили на жире и слизи водорослей, нам же приходилось упираться щитами, в низ которых были тоже вбиты шипы. Треть лодок-мостов горела, грозя поджечь и нас. Эффективность подхода людей на качающийся корпус снизилась, и я увидел то, что испытывал только что сам: страх, безысходность и понимание того, что их сомнут в глазах врагов. Муравьёв было так много, что они не смогли куснуть гусеницу одновременно, те же их две волны самых смелых были сметены. Теперь уходили назад не только раненные, а здоровые, самоуверенные в прошлом ребята, просто спасаясь от нашей ярости и умения биться.
 Поступили команды: «Трупы за борт, крючья рубить». Трупы летели в лодки, окружившие наш кораблик, и застревали в их снастях. Мы работали как одержимые, понимая, что передышка не вечна, а скользкая пустая палуба – это наша жизнь. Собственно, подтаскивать к борту трупы не приходилась. Амплитуда качки была такова, что все они съехали по жиру к фальшборту, и из шпигатов торчали руки и лились полосы крови. Враг, может, и понимал, что силы наши не вечны, и, по идее, должны одолеть они, но... лезть на этих сумасшедших энтузиазма уже не было. Потоки крови из шпигатов были такой деморализующей силы, что давали нам уже не минуты, а час или два передышки. Две полыхающие вражеские лодки принялись тушить, выливая вниз вёдра с водой. Из-за фальшборта по-прежнему никто не высовывался, опасаясь болта в лоб. Трупная работа была тяжка. Тела весили немеряно, изо рта одного из них на меня вылился поток чёрной венозной крови. Раны были не столь страшны, человек в доспехах редко страшно ранится. Подняв на фальшборт пять тел, я сменил род деятельности - рубил крючья кроша планширь, и, в общем, очистил бак от держащих нас зацепов.
Враг однако при желании мог образовать шесть сплошных кругов лодок вокруг нашего кораблика, но они не сделав этого сразу теперь оправлялись от полученного копя злость и напитываясь как водой кусок сахара – страхом. Корпус наш с «водопадами» крови из полуметровых через полтора метра прорубленных шпигатов стал полосат и похож на осу, на гигантского злого шершня способного жалить и жалить.
 На боевую площадку задней мачты поднималась вереница арбалетов, нанизанных на трос, и с каждым кивком борта в сторону врага летела пара болтов. Били не в людей, а в днища лодок, делая им по две дырки с фонтанчиками. Лодки стали отходить и перестраиваться.
- Краб отпускает двоих! – послышался ропот по палубе.
Двоим бледным от потери крови раненным врагам, один из которых лишился руки по локоть, а другой прижимал живот, Карроган помог залезть на фальшборт и спуститься по вывешенному трапу. Он впервые не хихикал, а был мрачен.
- Твой крестник! - кивнув на однорукого, улыбнулся мне смуглый человек со шрамом. - После тебя просека, только руки и отлетали.
- Когда? Я? Я что, многим отрубил руки!?
- Во даёт! Человек девять покрошил и не помнит!
- Ну помню я, что ты мне спину закрывал и сбоку помогал.
- С тебя их ужас и одолел. Стал бы я кому помогать! На себя посмотри, – как мясник с бойни. Недаром тебя Эт хвалил.
«Я ужас - меня боятся враги и любят друзья, потому что радость выжить с честью – высшая радость на сегодня в этой точке безумного моря. Ну, пусть - я ужас! Эйфория от того, что это мы их, а не они нас - безмерна».
 Спустя какое-то время поступила новая команда: «Лодку с парламентёрами пропустить, не стрелять».
 С появлением парламентёров все распрямились, не опасаясь стрел, отпихнули догорающие лодки, обрели вальяжность людей, которые спокойны за своё будущее. Выглядели счастливо и ужасно. Кровавая баня, – вот точное определение всех наших умытых кровью людей. Нас из двадцати баковых осталось тринадцать. Даже, скорее, двенадцать, – один так крепко получил по башке, что его посчитали мертвым, а потом отлили водой. Он шутил, бодрился, но выглядел неважно. У четверых были лёгкие разрубы кистей рук, ключицы. Двое заколоты, – в них копья вошли поглубже, чем в меня, – и один, с самого начала подтащенный к борту, крюками, застрелен с лодок. Из-под палубы отпускали раненых врагов и сносили тех, кто не мог идти, на вражеские лодки.
Я наконец сдёрнул нагрудник и успокоился насчёт несерьёзности раны из которой однако порядком натекло за рубаху.
Все мы собирались на центральной палубе. Народец сошелся весь, кроме тяжёлых. Стояли насупротив две скамьи, крытые коврами; на одну взгромоздился папочка, на другой уселись трое тощих представителей вражеского лагеря. Симметрия масс нарушена не была. Между скамьями, на палубе, тоже что-то находилось, покрытое парусом. По знаку папочки парус сдёрнули, и взору предстала неслабая кучка золотых цепей и даже монет. Карроган начал речь:
- Это всё моё золото. У ребят в карманах и сундучках есть ещё, – ну с десятую часть от этого. Вы думаете, папа Карроган уделался, и сейчас вам навалят всё это на ваши лодочки, чтобы вы сохранили наши никчёмные жизни. Хе-хе-хе! Те, кто вывели вас на нас, плохо описали меня. Да за кучку в три раза меньше папа Карраган удавится, не будь я великим крабом, чёрт меня раздери! Вон там доски на корме, и при следующей атаке мы сбросим всё это добро, как сбрасывают покойников. Если нам суждено погибнуть, то я попрошу и ребят отдать воде все своё, чтоб и после смерти продолжать огорчать врагов. Ребята, вы согласны огорчить их после смерти?
- Да!!! Согласны!!! – бодро грянули наши.
- Ну вот. Только не подумайте, что я пригласил вас, чтобы поиздеваться и похихикать. Хе-хе-хе! У меня был друг. Звали его Заяц. Имя, согласен, не морское, – но папой он был побольше, чем я. Однажды Зайцу выпало выгодное предложение чуть ли не от Перворождённых. Исполнять этот фрахт он отправился самолично, и исчез. Вдове выставили великую неустойку якобы за потерю артефакта, так что всё отечество Зайца уменьшилось и не стало никому конкурентом. Тогда–то я и заподозрил, что следующее выгоднейшее предложение поступит ко мне, потому как мы с Зайцем были первыми бельмами на глазах кое-кого из Аву. Конечно, уже за одно то, что они воспользовались именем Перворождённых, их розгами надо прогнать сквозь все три царства и утопить в авунских нечистотах. Но, может, там и было какое мелочное предложение от Первых, а доказать, что его раздули и купили на него Зайца, уже невозможно. И я решил, что я достаточно толст для, хе-хе, наживки, и если подготовиться, собрать лучших воинов, втройне обшить корабль, послушаться провидцев, то я смогу оттянуть нос Авунцам. Три раза я их дурил, я обходил засады, шёл не так, как они думали, и не в то время. Три раза мне назначали новые порты для выгрузки и улучшали «выгодное предложение». Вот нашли – и подставили вас. Взбаламутили все деревни в округе, усилили наёмниками, дали доспехи. В общем не поскупились. Ведь если я пройду я предъявлю счёт и за Зайца и за использование авторитета Первых. Ставки высокие, чтоб нас раздавить. Шанс у вас нас одолеть есть. Слишком вас много. Вас ожидает пустой корабль без денег и схватка с лучшими бойцами Янаи. С бойцами, которые уже победили, и которые положат минимум еще два раза по столько же, прежде чем погибнут. Но я даже думаю, что есть шанс и у нас. Потому как лучшие ваши бойцы уже не в лучшем виде. Вопрос, хе-хе, какой ценой. Нам слишком дорогая победа тоже не нужна. Поэтому у меня предложение победителя: вы забираете четвёртую часть этой кучи, чтобы дети и вдовы той сотни воинов, что залили кровью эту палубу, не голодали. И мы расходимся. Я долго колебался – не прибавить ли ещё золота, чтобы вы посадили на расщепленные колы тех, кто подставил вас, и ждёт сейчас в ваших селениях вести о моей гибели, но, думаю, что Янае сейчас легче всего договориться с Аву по разным хе-хе щекотливым вопросам. И не стоит усугублять моим личным желанием мести за друга, этих переговоров с Авунцами!
- Ну что ж! Хорошо нам или плохо, но мы, скорее всего, согласимся на предложение уважаемого Каррогана, ибо даже если мы завоюем славу, то она не окупит потерь, – сказал чернобородый в зелёном. Двое его спутников в чёрном с оранжевым кивнули и порешили, что золото будет отдаваться частями, по мере ухода лодок.
Лодки врагов уходили, а папочка выплясывал на палубе.
- Ну что сожрали краба, а?! Сколько же вам нужно войск, чародеев вызывающих бурю!? Сколько вы ещё согласны потратить. Тупые ослы! Папу Каррогана вам не съесть, я слишком большой, все давились! Ха-ха–ха!
Сто восемнадцать врагов мы уничтожили. Это на четырнадцать наших убитых и двадцать шесть раненых. Жир пропитанный кровью так и не смылся с палубы. Его застелили душистой травой и циновками. Нас с Этом пригласил к себе в каюту сам папа. Каюта его с большим столом и двумя окнами была увешана крабьими панцирями.
- Да. Как говорится, не знаешь, где найдёшь, где потеряешь. Поступайте ко мне, – что вам Аву?! В Аву вас не очень полюбят. Я отдам всё ваше золото и опояшу каждого по три раза, только вот живот чур не надувать, живот надуваю только я, хи-хи. Не думайте, что я всегда жадный, с такими как вы, и мне счастье попрёт, а я уж в долгу не останусь.
- Лучшего боя, а за свою жизнь я был в двадцати битвах, не считая стычек и поединков, я не видывал. Слава судьбе, что свела меня с папой Карроганом и с Тимом. Я бы лучшего командира себе и не желал. Ведь тот, кто одолел в невозможном, в обычном всегда верх возьмёт. Но мы не можем. Дела у нас важные. – вежливо отказался Эт.
- Тогда я не отдам вам ваше золото. Не отдам! Вы видели мои траты! Опояшу по разу, чтоб Авунцы не говорили, что папа Карроган отпускает людей безо всего.
- Мы согласны.
- Они согласны! Да я для таких бойцов – всё! Особенно мне понравилось, что вы хитрые. Ввязались только тогда, когда не ввязаться было невозможно. Эт щелкал всех, кто хоть на секунду показывался, и когда навалились, продолжал стрелков снимать. А потом как сиганёт на канате в гущу врагов! Ноги подрубил и назад к мачте успел, и снова стоит и щёлкает тетивой, как будто и не он помог. А Тим копья подавал, присев, и вдруг как мельница прошёл по флангу так, что больше испугались те, кто издалека всё видел. А те, что под Тима попали – и понять ничего не смогли. Да, дело у таких, как вы, должно быть серьёзное. Что нужно – просите.
- Подвердить, что в Янае наняты.
- А это конечно! У нас все подтвердят, что такие бойцы только в Янае бывают. Хе-хе-хе. Кто ж теперь вас земляками считать не захочет. Хи–хи. Теперь пожалуй что всякий, кто по-другому скажет, от наших огребёт. Я даже в Янае два дома построю! Дом Тима и дом Эта! Пока, конечно, сдам в аренду, но если вы приедете...

Аву.


       

- Скажи-ка Эт, мы ведь придём в Аву как враги?
- Никто нас врагом не посчитает. Всякие битвы в свободной гавани запрещены. За купцов всегда бились наёмники. Наёмники Краба побили наёмников Аву, которые, кстати, притворялись береговой деревенщиной. Аву – вольный город. Там разрешена торговля «не девичьим грузом», в общем, любая контрабанда. Выдавать преступников из Аву не практиковалось. Сейчас, правда, Круг навязал Аву соглашение, что если от них люди сбегают, то в Аву им делать нечего. Но это только, если б мы с тобой были подданными Круга по рождению и не смогли скрываться год.
Мы лежали на палубе, под мягчайшими шерстяными одеялами на тюфячках и бархатных подушках из запасов капитана. Звёзды тускнели, сон не шёл. Был пир, поминали погибших, удивлялись молниеносной силе моего удара от которого не спасала самая толстая броня. Показывали перерубленные стальные наручи, наконечники копий, крюки.



Утром возник вольный город Аву. Перестроенные шесть рядов укреплений. Только внешняя стена ещё была похожа на крепость, остальные же представляли из себя нагромождения балконов, веранд и лесенок. «Скопище дворцов», - подумалось мне тогда, было же это скопищем лавок и торговых представительств. Каждый, мол, в Аву оканчивался объёмной боевой башней, к ней же шёл кованый мост, из-под которого торчали (кто бы мог подумать!) грузовые стрелы.
Надобно ещё рассказать, как гребли на гатаке. Вёсла втыкались в пучину вертикально и подпрыгивали, выдергиваемые упругим деревянным элементом. На каждом ряду чётные и нечётные втыкали весла попеременно. С криком «хай»! веслом тычешь вперёд, в пучину, как острогой, стоя на жидком выносном кринолине из жердей, в двух метрах над водой. Потом налегаешь на него, поворачивая и ослабляя руки, видишь, как оно выдёргивается. Переводишь его гребком вперёд и снова «поражаешь» невидимую рыбу на первый и третий «хай!». Теперь можно представить, как мы входили на гатаке с подпалёнными бортами, с поблёкшими, но ещё видимыми полосами крови из шпигатов. Наше храброе воинство, по два на весло, в доспехах и оружии, вышло на кринолины. Раненые с проступившими пятнами крови сквозь повязки просто стояли у вёсел, некоторые из последних сил. Все пели песню молодецкую бодрую:
Молодец я славный -
Хай!
Хай!
Девчонка сладкая
Тай!
Тай!
Молодцу мне храбру
Дай!
Дай!...

Сорок четыре весла пенили воду, восемьдесят восемь молодцов, играя мускулами, победно глядя на Аву, работали подобно мощной машине. Гатака неслась с буруном у штевня. Десятки лодок любопытных горожан были похожи на стаю давешних пиратов. Папа Карроган, в своих лаковых крабьих доспехах, возвышался, улыбаясь Аву как самому любимому городу в Ланти.
- Табань! – последовала команда, когда, казалось, мы уже почти врезались в поднимающуюся из воды ступени парадной лестницы у гостевого причала. Гребцы одновременно воткнули вёсла в воду остро к движению, чтоб не сломало. Якорный канат, давно травимый с кормы и вокруг мачты, был накинут на кнехты, мачта содрогнулась, корма присела, вздрогнула и гатака, а волна, отбежавшая от нас, заплеснула высоко на ступени. Толпа собиралась нешуточная и потому лихой подход делал нам славу не меньшую чем победа. Корпус аккуратно подтянули к молу на швартовах, так что наши молодцы на кринолине по левому борту стояли над толпой, и на них все глазели снизу вверх.
Медленно туша папы Каррогана явилась взорам горожан и по специально сделанному утром трапу он ещё медленнее, улыбаясь как кот, объевшийся сметаны, стал сходить к Авунцам.
Мы-то с Этом были на правом кринолине, и от нечего делать, пока там шла длинная торжественная церемония объятий папочки с купеческими старейшинами, сели на шесты, свесив ноги. Под нами по глади бухты сновали золочёные лодочки с завешенными паланкинами, – всё это напоминало Венецию с открыток.
- Эй, красивая! А не перевезёшь ли на берег двух воинов, уставших от битвы! – крикнул Эт одной из лодочек, задержавшихся под нами.
- Откуда ты знаешь, красива ли я? – раздалось из под прямоугольной завесы.
- Для моряка, который обошёл землю, придя с Янаи, не может быть некрасивых, разве что не чувствующие себя женщинами.
- Яная славна красавицами, вряд ли в Аву ты сыщешь лучше.
- Так думают те, кто живёт в Аву. В Янае же думают, как раз наоборот.
- Ну ладно, спускайтесь.










И дальше я пишу но дел много.