«Он был поэтом, но поэм не создал.
Зато всю жизнь он прожил как поэт…» Э.Ростан.
Произведения художественной словесности ценны тем, что приобщают нас к душевному опыту других людей как бы опосредованно – сквозь призму авторского видения. Сами же мы в этом случае – не участники, а просто зрители; а участниками подобных событий либо уже были в прошлом, либо, возможно, нам это ещё только предстоит в каком-нибудь скрытом за семью печатями будущем. Как же соотносится жизнь, которую мы наблюдаем в художественном произведении, с жизнью, которой живём мы сами?
Роман Гончарова «Обрыв» интересен тем, что в нём стёрты границы между жизнью и искусством. Главный герой романа Райский ставит между ними знак тождества: «Жизнь – роман, и роман – жизнь». У Райского было ощущение, что он пишет роман своей жизни и живёт на его страницах.
Среди большинства людей бытует мнение, что человек должен найти своё место в жизни, т.е. определиться, кто он и что он, «сделать жизнь». «Сделать бы жизнь с кого? С товарища Дзержинского!» - безапелляционно заявляет поэт Владимир Маяковский. Однако проходит время – и разъярённая толпа сносит памятник Дзержинскому в центре столицы. И становится понятным, что герои не могут быть на все времена.
Молодой Райский желает просто жить и искренне недоумевает по поводу того, что жизнь надо «делать», т.е. кем-то становиться. Он просто живёт в своё удовольствие, всё время находясь в творческом поиске – он ищет красоту. А вот его оппонент Марк Волохов считает, что даже в искусстве человек либо делает карьеру, либо он попросту неудачник, и жизнь его гроша ломаного не стоит.
Райский – потомственный дворянин, и в глубине души он презирает труд как таковой. Вот вдохновение, порыв души – совсем другое дело. Сам он называет себя артистом. Но ближайшие родственники, да и вообще люди его круга, считают, что артист – это несерьёзно. Несолидно для мужчины. Это сейчас артистов любят, уважают, но всё равно представители других династий предпочли бы видеть своих чад на более основательном поприще, из чувства родительской любви и ответственности. Потому что артист – это всегда выбор спорный. А вдруг ребёнку или молодому человеку только кажется, что у него замечательный талант? В детстве все мы – гении.
Райский бросает службу насовсем, чтобы отдаться искусству, но профессионалом в своём роде деятельности так и не становится. Более того, он никак не может выбрать наиболее подходящий для себя вид искусства. Вся его творческая деятельность носит какой-то стихийный, неорганизованный характер. Он легко загорается и так же легко потухает. Он не знает иного толчка к работе, кроме вдохновения, а для вдохновения ему нужен допинг в виде влюблённости. Он очень наивен в своем отношении к творчеству вообще. Он воображает, что дорога художника вечно усыпана розами, что он божий избранник, что художник – это слава, выставки, бесчисленные поклонники, поездки за границу.
Он не знает профессии художника изнутри. Он мыслит понятиями своего круга, это взгляд на искусство со стороны. Он путает блаженство, испытываемое зрителем, читателем, слушателем, от соприкосновения с истинным произведением искусства, с мучительным, долгим путём к созданию такого произведения, когда редкие минуты вдохновения чередуются с днями, а то и годами поисков, разочарований, мучительных раздумий о жизни. Конечно, талант, пожалуй, одно из главных слагаемых успеха – однако даже гении вовсе не чурались черновой работы.
Удивительно, что заблуждения относительно профессии художника настолько глубоко укоренились в его сознании, что даже общение с настоящими художниками не наставило его на путь истинный. Он глух к советам профессоров, он ничего не выносит для себя из общения с художником Кирилловым. Возможно, он несколько преувеличивает свой талант. Но не это главное. На мой взгляд, ему, прежде всего, мешают найти себя некоторые свойства его натуры. Он хочет мгновенно добиться всего. Он не умеет ждать, его пугают сроки. Он слишком любит жизнь, чтобы на время забыть о ней, запереться в четырёх стенах и напряжённо работать. Он дорожит своими молодыми годами и боится принести их в жертву искусству, тем более что жизнь, на его взгляд – тоже искусство.
Помнится, такой же точки зрения позже придерживался и его младший современник Оскар Уайльд, как-то обронивший, что не искусство подражает жизни, а, наоборот, жизнь подражает искусству. Райский чувствует себя художником в душе, артистом, но никак не может самореализоваться. Может быть, ему мешает найти себя сама необходимость выбора сферы приложения своих духовных сил. У него – множество талантов, но таланты эти небольшие. Имей он какой-нибудь один доминирующий талант, ему было бы проще, не распыляясь, сосредоточиться на нём одном. Может быть, ему ещё и не повезло со временем. Искусство кино ещё не было создано, а из Райского вышел бы незаурядный кинорежиссёр. Это профессия, где надо знать понемножку о разных искусствах, особо в них не углубляясь, и уметь общаться с людьми. Всё это есть у Райского в изобилии.
Итак, Райский – неудачник. Это если исходить из того, что он обещал вырасти в крупного деятеля искусства. Но не слишком ли мы строги к Борису Павловичу? Ведь сам он неудачником себя не считает и, по-видимому, никогда бы об этом даже не подумал, не скажи ему об этом Волохов, между прочим, человек, который к искусству никакого отношения не имеет и в грош его не ставит. Можно ли доверять мнению такого человека? Доверять ему в некоторой степени можно – он человек весьма проницательный. Но нельзя согласиться с такой постановкой вопроса, когда человек рассматривается с точки зрения карьеры – и при этом забывается, что он человек. Да, Райский не стал великим художником, но не всем же быть Пушкиными и Моцартами! Зато он постиг, что главное в жизни – красота, и весь его жизненный путь – это путь поэта, путь постижения красоты.
Прежде всего, Райский постигает красоту через женщину. Все женщины, проходящие через его жизнь, оставляют в его душе неизгладимый след; каждая женщина – новая ступень постижения красоты. Как Дон Кихот, он ищет свой идеал, ищет гармонию во взаимоотношениях с женщиной. Красота и таинственность – вот что влечёт Райского к прекрасному полу. При этом воображение работает у Бориса Павловича настолько сильно, что мигом дорисовывает ему то, что он не успел зафиксировать пятью органами чувств.
Насколько сильно воображение у Райского, можно судить хотя бы по тому, как много он добавляет от себя к портрету своей кузины Беловодовой. Лёгкий полёт воображения – и вот уже отсутствие страстей и олимпийское спокойствие Софьи принимаются им за покров тайны. Он не в силах понять Софью – и увлечён этим. Но у этого «сфинкса» никакой загадки нет. Беловодова – просто обычный человек, заурядная личность, этакий Чаянов в юбке. Не удивляется же Райский тому, что существуют заурядные мужчины! Он даже дружен со многими из них. Это для него в порядке вещей. Но ему просто не приходит в голову, что молодая женщина тоже может быть неинтересной. Для Райского, вооружённого неистовым воображением, кажется, что женщин неинтересных в мире нет. Не может же оказаться пустой такая прекрасная оболочка! Нет, она должна быть заполнена чем-то столь же прекрасным, как и её очертания! И это – ещё один плюс ему как поэту. Как выразился Лабрюйер, « чем умнее человек, тем больше своеобычности он находит во всяком, с кем общается. Для человека заурядного все люди – на одно лицо».
Нескучность – вот чего жаждет Райский от мира, даже в небогатой событиями русской деревне. Такой же мир творит и он сам. Он видит нераскрывшуюся красоту и подвигает её к жизни. Вот он беседует с Софьей. Он предлагает ей бежать из этих душных гостиных, где царит парниковая жизнь – туда, на улицу, где жизнь « бушует, бурлит, как гейзер, бьёт ключом», т.е. в мир страстей. Райский говорит искренне, увлечённо. Он желает превратить Софью из статуи в женщину. Воображение нарисовало ему идеал, и ему начинает казаться, что этот идеал – перед ним. Это – Софья. Райский хочет одухотворить эту женщину, чтобы идеал, нарисованный его воображением, не расходился с жизнью. Это мечта романтика. Он ещё не постиг всю сложность взаимоотношений между жизнью и искусством. Он не знаком с парадоксом Лессинга: статуя одухотворена, пока она – статуя. Он не знает, что игра страстей способна исказить идеал.
И вот что ещё очень важно: Райский постоянно пытается переделать человека… он думает, что это так просто – увлекаешь человека в свой мир – и он постепенно становится другим… Но взрослые люди, да и дети тоже, очень редко поддаются чужому влиянию – настолько, чтобы при этом напрочь забыть о свойствах своей собственной натуры…
ЛИРИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ АВТОРА:
Однажды я увидел прекрасную девушку в очереди за билетами в Большой зал консерватории. У меня был один лишний билет, и я предложил его этой девушке. Мы познакомились. Марина оказалась очень интересным человеком. До этого мне не приходилось встречать женщин с таким умом, логикой, ясностью мышления. Она любила Фета, Льва Толстого, Велимира Хлебникова. Она признавала беседы только на духовном уровне, и у нас создался невольный запрет разговаривать на бытовые темы. Марина умела создавать вокруг себя тайны. Она называла себя творческим человеком, и творила она… собственную жизнь: изучала культурное наследие прошлого, общалась с природой, часто выезжала в лес, что-то писала сама. Что она писала – так и осталось для меня тайной. Случилось так, что я невольно внёс в её жизнь смятение, и она приняла впоследствии решение навсегда уйти из моего мира, чтобы не потерять себя. Я пытался вовлечь её в мир страстей – и она вынуждена была защищаться. Она утверждала, что истинная духовность бежит мира страстей. Действительно, для большинства людей счастье заключается в полном отсутствии тревог и волнений, и призывать таких людей к неспокойствию – значит нести им ложное счастье.
Софья Беловодова потому спокойна, что всем на свете довольна и сверх того, что у неё есть, ничего не желает. «Я всё могу, потому что ничего не желаю», – говорит одна из героинь Бернарда Шоу. А Борис Павлович считает Софью «жертвой хорошего тона, рода и приличий» и стремится её «разбудить», не ведая, что безмятежный сон может заменить человеку счастье. «Вы поэт, артист, - говорит Софья Райскому, - Вам, может быть, необходимы драмы, раны, стоны, и я не знаю, что ещё! Вы не понимаете покойной, счастливой жизни, я не понимаю Вашей…» Парадокс: Райский, человек, ратующий за свободу, сам тиранически навязывает другому человеку свой образ жизни. Но он делает это невольно, он – романтик и иначе не может. Влечение к миру страстей у Райского соответствует его стремлению жить полнокровной жизнью. Он постигает мир не через созерцание, а через действие. Это – эго стихия. Его «вечно, как море, волнующаяся натура» не выносит штиля. Он считает, что его идеал красоты и есть общий для всех людей идеал – и пытается приблизить других к этому идеалу.
Борис Павлович не случайно носит фамилию Райский. Как будто сама душа его – рай, в котором есть древо жизни и древо познания. Подобие рая, которое царит в его душе, делает приятным общение с ним, чувство внутренней гармонии позволяет ему не замечать трагические диссонансы во внешнем мире, но это же в какой-то степени мешает ему раскрыться как художнику.
Я не раз замечал, что у художников бывают внутренние драмы, когда в их жизни что-то происходит, а душа к этим событиям не готова. А может быть, это просто ощущение того, что нам не дано понять ни окружающий мир, ни самих себя до конца? Может быть, это месса по своему художническому и человеческому бессилию? «Талантлив, кто не трусит ужасаться мучительной бездарности своей».
Каждая новая женщина, входя в душевный мир Бориса Райского, затрагивает в нём какие-то новые струны. Надо сказать, что Райский не только сам творит свой идеал, но и ожидает и обратного – чтобы идеал, завладев его сердцем, воздействовал на него, творил его как художника. Он жаждет взаимодействия, которое способствовало бы обогащению его натуры.
Вот в его жизнь вошла Наташа. Он вызволил её из хитро расставленных сетей – и они полюбили друг друга. Наташа обещала стать идеальной женой: она была покорна, как ягнёнок, и умела любить тихо, всем сердцем. Стендаль в трактате «О любви» говорит о четырёх типах этого чувства: любви-страсти, любви – влечении, физической любви и любви-тщеславии. Любовь Наташи к Райскому не подходит ни под один из этих типов, говорю это не в упрёк великому знатоку человеческих душ Стендалю – видимо, русский человек способен любить как-то по-особенному, не так, как на Западе.
Любовь Наташи – это любовь ради любви. Наташа, не заболей она смертельно, могла бы стать прекрасной женой. Но Райскому не нужна жена. Ему нужна муза. Размышляя над своей жизнью, он пришёл к печальному выводу, что с Наташей его ждёт впереди та же смертельная скука, на этот раз скука семейной жизни. Он желал женщину, которая бы подарила ему страсть. Ему нужна была львица, а не ягнёнок. Любовь Наташи к Райскому была настолько велика и «не от мира сего», что он сам начинает понимать, «какой змей в нём гнездится» - и приходит в ужас от того, что и он сам отчасти повинен в её смерти.
Если в другом романе Гончарова, «Обломове», деятельность и бездеятельность были разведены «по разные стороны баррикад», причём деятельность в лице Штольца вроде бы побеждает, но и бездеятельность в лице Обломова не теряет окончательно нашей скрытой симпатии, то в «Обрыве» у Гончарова оспаривают друг друга спокойствие и мятежность духа, бесстрастие и страсть. Я часто размышлял, почему художнику так часто хочется, по выражению Шиллера, «ощущать себя в состоянии страсти»? Губительны ли для человека страсти? Почему человеку, находящемуся в состоянии страсти, кажется, что это и есть истинная жизнь, а жизнь, которою он жил раньше, представляется ему только «прозябаньем»?
Может ли страсть быть «высокой» – или же человек в состоянии страсти неизбежно теряет своё достоинство? И я пришёл к выводу, что страсти могут быть разными: как возвышенными, так и низменными, что жизнь в состоянии возвышенной страсти прекрасна, и подобную страсть не надо побеждать или преодолевать…
Мы поднимаемся, чтобы больней упасть,
И попадаем в цель, стреляя мимо.
Два полюса – бесстрастия и страсть:
Как высоки вы, как необозримы!
От туч оттает небо хоть на треть –
И тонет в ослепительной лазури.
Всё время утомительно гореть:
Бесстрастье – это отдых после бури.
Но жизни нет – и хочется украсть
Алмаз надежд, пьянящий выпить запах…
Два полюса – бесстрастие и страсть,
Покой и зов, Восток и дикий Запад.
От неизбежности кружится голова,
В виски стучатся каменные мысли…
Бывает страсть так часто не права!
Но всё ж она – второе имя жизни!
Райский, как и Дон Жуан, легко увлекается прекрасной женщиной и так же скептически относится к браку как конечной цели лирических взаимоотношений между мужчиной и женщиной. Для них важен, прежде всего, сам процесс общения с любимым существом. Но на этом сходство между Райским и Дон Жуаном заканчивается. Надо сказать, что я говорю о Дон Жуане несколько абстрактно, вне принадлежности этого образа к перу Мольера, Байрона или Пушкина. Дон Жуан импонирует мне как человек свободный, враг пуританства. Но при этом нельзя не обратить внимание на то, что он просто использует женщин в своих корыстных интересах – и потом бросает. Райский же испытывает в отношениях с любимыми им женщинами, скорее, наслаждение чисто духовное. Он не лицемерит, он искренен в своих порывах, он не соблазняет женщин и не бросает их. Для него такое общение – творческая потребность. Райский увлекается теми женщинами, которые способны всколыхнуть в нём творческий потенциал, заставить работать в нём воображение, фантазию, - женщин, которые находятся в опасной близости от его идеала. Этих женщин можно объединить одним понятием «муза».
Удивительно, но искренность Райского помогает ему избежать конфликтов с женщинами, когда его увлечение уже пошло на убыль. Райский совершенно естествен, он остаётся самим собой на разных стадиях любовных взаимоотношений. Когда женщина ему надоедает, он и не пытается скрыть свою скуку: она написана у него на лице. И любовные взаимоотношения не перерастают в конфликт; чаще всего сами женщины предоставляют ему полную свободу. Резюме: Райский-артист прекрасен тем, что жизнь для него – не игра.
Художник не может постичь мир, не пропустив его через своё сердце. Говорят, что всех художников, в широком смысле слова, можно свести всего к двум типам художнической натуры: к типу Микеланджело или к типу Леонардо. Первый тип – это человек активный, действующий, принимающий участие во всех авантюрах, которые предлагает его время. Второй - тип созерцателя, сторонящегося авантюр и борьбы, уклоняющегося от опасности под тем предлогом, что самое драгоценное в человеке – его жизнь, а уж жизнь знаменитого, гениального человека – и подавно, и нечего понапрасну ею рисковать, даже во имя каких-нибудь идеалов. Райский – яркий представитель типа Микеланджело, это натура активная, импульсивная, ищущая. Впрочем, эта градация на типы достаточно условна – и Райский – созерцатель, Райский, уклоняющийся от действий, тоже иногда присутствует на страницах романа...
И если он ищет красоту через женщину, он обречён на «донжуанство», но не зря один из героев романа говорит, что он донжуан и донкихот одновременно. Художник не может не быть донкихотом – в силу того, что он верит в свой идеал красоты и открывает его заново – для других людей. Конечно, при этом вовсе не обязательно воевать с ветряными мельницами. Некоторая проницательность в жизни не повредит и художнику.
И странная штука: чем больше времени проходит после жизни художника, тем больше внимания обращаем мы на его чисто человеческие качества, независимо от его творений, пытаемся на свой взгляд определить, как рифмуется его творчество с жизнью. И внимание наше привлекают, в первую очередь, художники, одинаково великие и в жизни, и в творчестве – такие, как, например, Лев Толстой. Иногда кажется, что нам, современным людям они были бы интересны, даже если б ничего не сочиняли, – как Христос, Сократ или Савонарола.
Борис Райский был поэтом в жизни – и это высшее звание на земле. Но он позволил действительности, из внутреннего благородства или мягкотелости, делать с ним всё, что ей заблагорассудится, не противоборствовал этому, то есть, фактически, был игрушкой в её руках… И остался яркой, многообещающей, но недоразвившейся личностью, «вечным студентом искусства». Впрочем, роман в романе не завершён, жизнь героя продолжается. Райский ещё молод, он ещё способен изменить свою судьбу – и стать Гончаровым, классиком русской литературы.
Довольно-таки точную характеристику Райского даёт художник Кириллов. Он говорит, что в Райском есть страстность, но нет страсти и упорства. Кириллов видит причину этого в том, что Райский – барин. «Нельзя, – говорит он, – наслаждаться жизнью, шалить, ездить в гости, танцевать – и, между прочем, сочинять, рисовать, чертить и ваять.» Но, позвольте… А как же Пушкин? Моцарт? Видимо, аскетический тип художника – не единственный. Кому-то удаётся совмещать и радости жизни, и радости творчества…Кириллов призывает Райского к монашеству, к серьёзному отношению к искусству. Но Райский не очень-то верит ему. Ведь он – другой по своему душевному складу. Он считает, что искусство сходит с высоких ступеней аскетизма и служения Богу в людскую толпу, к реальной жизни – и остаётся верен себе, каждый раз с новой силой окунаясь в эту жизнь.
Он приезжает в своё имение, к бабушке, и находит так своих дальних сестёр Марфеньку и Верочку взрослыми привлекательными девушками. Так открывается новая страница его жизни. Несколько дней Верочка отсутствует, и это даёт ему возможность полностью сконцентрировать своё внимание на Марфеньке. Он увлекается её непосредственностью, молодой, только что расцветшей красотой. Он жаждет найти в ней что-то для себя новое, необычное – как он выразился однажды, «золотоносный прииск». Но тщетно: Марфенька – вся насквозь земная, здешняя, её красоту трудно отделить от ландшафта деревни, в которой она проживает. И, как результат, её красоты и молодости хватило Райскому ненадолго, чтобы увлечься. Он начинает скучать, он уже помышляет о том, чтобы уехать – искать жизнь и красоту в других местах.
Но вот в его жизни появляется Вера, первая настоящая муза с начала его творческий исканий. Вера таинственна и прекрасна. Ещё Эйнштейн говорил, что человек без чувства таинственного – мертвец. Веру Райскому уже не надо «развивать», подвигать к жизни. Её надо просто полюбить. Но Райский настолько не верит, что кто-нибудь в этой Богом забытой деревне способен всколыхнуть его сердце, что заключает странное пари с Марком Волоховым, что он не сможет влюбиться в Верочку. Райский так устал от скуки, что на сто процентов уверен, что пари он не проиграет. Волохов же абсолютно уверен в противоположном, кроме того, он знает, что Райский, на самом деле, предпочёл бы проиграть – лишь только бы влюбиться и испытать истинную страсть. Вспомним: Райский пока не особенно хорошо знает, что существует и любовь неразделённая. Тем не менее, он бесстрашно вызывает её на себя, потому что любовь – это спасение от земной скуки, это новые картины, новые страницы ненаписанного романа.
ЛИРИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ 2
Я пришёл домой в хорошем настроении и бросился к телефонной трубке. Хорошее настроение даётся людям для общения друг с другом, а плохое – для уединения, для беседы с собой. В этот миг полного согласия с собой я мог бесстрашно высказывать любому собеседнику самые сокровенные свои мысли, не боясь, что скажу какую-нибудь глупость – или что дурное настроение, как зараза, передастся собеседнику. Я снял трубку – и, не глядя на цифры, вслепую набрал нужный мне номер. Так пианист, ощущающий каждую клавишу не только пальцами, но и сердцем, может исполнять сложнейшие произведения, не глядя на клавиатуру –
Памятью рук. Семизначный телефон Марины был удобен для запоминания. Первая цифра в нём была русская тройка. Вторая и третья цифры совпадали соответственно с шестой и седьмой, и только две цифры в середине нужного мне номера запомнить было бы потруднее, если бы они не встречались в названии одного из романов Виктора Гюго.
Прошло несколько секунд – и на другом конце провода послышался голос. Мы поздоровались. «А я пишу работу по Вашему любимому Гончарову», – сказал я.
- Диссертацию? – спросила она?
- Право, Вы переоцениваете мои способности! И вот что мне интересно: кто вам понравился больше всего из мужских персонажей? Наверное, Тушин, - поинтересовался я.
- А вот и не угадали. Мне нравятся все персонажи, но особенно – Тит Никоныч.
- «Сахарный маркиз»? Любопытно… Нет, Вы это нарочно мне говорите, чтобы меня подразнить! Или – просто из любви к парадоксам…
- Я его выделила изо всех персонажей за многолетнюю верность и преданность даме сердца. Это для меня действительно важно, поскольку редко встречается среди мужчин. И ведь знаете, Саша, всех персонажей «Обрыва» я встречала, помимо романа Гончарова, и в своей жизни. Один к одному! Типажи!
- Ну и повезло же Вам в жизни, - сказал я уже безо всякой иронии, - стольких прекрасных людей встретили! А сами себя Вы не нашли в романе? Или, на худой конец, меня?
- Ну, я думаю, что в нас можно найти черты разных персонажей.
- Как же так, - возмутился я, - кто-то является почти точной копией прекрасного, цельного персонажа – а мы с Вами, получается, какие-то гибриды?
- Успокойтесь, ради Бога! – сказала она, - просто наше с Вами время ещё не пришло: нас с Вами ещё не написали...
Всё, что происходит в жизни Райского, тут же отражается в его произведениях. При всей многогранности его творческой деятельности, что, кстати, больше роднит его с Леонардо, он отдаёт предпочтение портретной живописи и роману. Но Райский всё время мечется между тем, что предлагает ему жизнь – и идеалом, нарисованным его воображением. Точно скопированный с натуры портрет Софьи Беловодовой ему не нравится; он его без устали переделывает – но эта фантазия на тему Софьи повергает в недоумение не только дилетанта Аянова, который считает, что Софья на портрете как будто пьяная, но и знающего толк в живописи Кириллова, который полагает, что на полотне Райский изобразил … блудницу – и предлагает нарисовать её кающейся у ног Христа. В общем, сколько людей – столько и мнений. Прав был Пушкин – «ты сам – свой высший суд!» Но насколько же для этого нужно быть уверенным в себе!
Когда Райскому в очередной раз изменяет воля – и он в буквальном смысле слова становится добычей жены своего товарища Леонтия, он считает, что этот эпизод следует вычеркнуть из романа, дабы читатели не последовали примеру его героя. В душу Райского постепенно закрадывается верная мысль о том, что реальная жизнь богаче искусственного идеала. Он ищет всепоглощающей страсти – и даже готов принести ей в жертву своё искусство!
- Что искусство, что сама слава перед этими сладкими бурями! – восклицает он. Вот мы и подошли в разгадке драматической фигуры Бориса Райского. Почему он так бредит страстями? Да потому, что ничего не может сделать в искусстве, и потому богатая страстями жизнь – лучшее из доступных ему средств самовыражения. Но жизнь покажет ему, что страсти преходящи, и только истинное искусство – вечно.
Самобытность Веры, её «двойная» сила красоты – внешняя и внутренняя, приковывают к себе внимание Бориса Павловича. У Веры есть, к тому же, редкое для женщины достоинство – характер. И ещё – таинственность. Впрочем, таинственность – свойство любой влюблённой женщины, влюблённость которой таит в себе опасность для неё самой. Есть обстоятельства, когда женщина принуждена блюсти свою тайну. Художник, по природе своей – «разоблачитель» тайн, всегда внутренне негодует, когда рядом с ним живёт и здравствует нераскрытая тайна – и не желает впускать его в свои владения. Он прилагает все душевные усилия, чтобы «познать» её – и, увлечённый собой, забывает о том, что раскрыть чужую тайну – значит её уничтожить. Постижение тайны требует от художника почти «воздушного» обращения с ней, художнического терпения, отказа от прав собственности на неё. Надо сказать, что тайна кроется в самой натуре Веры, а отнюдь не в скрываемом ею увлечении Волоховым.
После решительного свидания с Волоховым и так называемого «падения» Веры Гончаров не снимает с неё покрова таинственности. Он, скорее, сочувствует ей, и потому погружает её в состояние болезни. О благодати болезни писал ещё Гоголь. Правда, в его времена не было СПИДа. А вот что пишет о болезни Лев Николаевич Толстой: «Насколько состояние болезни выше нравственной цельностью состояния здоровья! Не говорите мне о людях, которые никогда не болели. Они ужасны, в особенности женщины! Здоровая женщина, да это настоящий хищный зверь!» Оставим на совести классика все эти безапелляционные высказывания. Но почему же так прекрасны умирающие, обречённые героини Эдгара По? Почему мы так сочувствует гончаровским Наташе и Вере?
В жизни отдельного человека тоже порой случаются события, которые дают начало новому исчислению времени. Проницательный Волохов предрёк Райскому страсть к Вере, дал ему месяц сроку на «кристаллизацию» чувства –
и с этого момента Райский живёт по волоховскому «лунному» календарю.
- Вот уж и две недели прошло со времени пари с Марком, - пишет Гончаров, - а Борис Павлович не влюблён, не беснуется, не делает глупостей – и в течение дня решительно забывает о Вере; только вечером и утром она является в голове, как по зову». Чувствуется лёгкая авторская ирония по отношению к своему герою. В нём уже дала всходы страсть. Её уже можно прогнозировать, с небольшим риском ошибиться. И с момента пари его страсть развивается по классическим канонам любви, с таким блеском исследованным Стендалем.
Райский попадает в положение Чацкого: его дурачат, ничто не в состоянии убедить его в том, что он не любим… К тому же, в отличие от Молчалина, Волохов – далеко не ничтожество и крепко держит нить событий в своих руках. В треугольнике Райский – Вера – Волохов все трое увлечены идеей свободы – но свободу понимают по-разному. Все трое – представители молодого поколения, и, может быть, поэтому их стремление к свободе несколько воинственно. У Волохова – это отрицание всех авторитетов, утверждение права сильной личности; у Веры, как женщины, это воинственная защита против посягательств на суверенность её тайн; у Райского же это просто художническая потребность быть свободным от догм и условностей. Но по-настоящему из всех троих свободен разве что Волохов, однако свобода в его понимании ведёт к отрицанию всех ценностей, к разрушению мира.
ВМЕСТО ЭПИЛОГА.
Моё эссе по Райскому было уже почти готово, когда я имел неосторожность заглянуть в «Летопись жизни и творчества Гончарова». Несколько строк из письма Гончарова к Екатерине Майковой сокрушили меня. Вот что он пишет о своём романе «Обрыв»: «…если что и может сделать впечатление, так это разве несколько женских лиц, да сам обрыв, т.е. драма, разыгрывающаяся в конце романа. А Райский сам ничто: он играет роль проволоки, на которую навязаны марионетки…» Я читал – и не верил глазам своим, как будто на клетке слона прочёл «буйвол». На десяти печатных страницах я всерьёз разбирал свойства того, кого автор – видимо, в порыве любви к творениям своего пера обозвал «проволокой». Я страшно негодовал по поводу авторской ремарки, хотя он, автор, безусловно, имеет полное право, сколько ему вздумается, иронизировать по поводу своих героев! Ведь это он их придумал и дал им жизнь! Но я ещё раз задал себе вопрос: «А что же такое, собственно, Райский?» Позволю себе не поверить Гончарову. Райский – человек незаурядный, хотя и не до конца раскрывшийся. Он смел, способен на решительный поступок – чего стоит одно только его объяснение с Нилом Андреевичем! Как ловко он поставил этого старого хрыча на место. Даже бабушка неожиданно для неё самой загорелась его смелостью – и с ней произошла удивительная метаморфоза. Наконец, Райский – поэт-романтик, а много ли среди нас поэтов, тем более романтиков?
«Он был поэтом, но поэм не создал. Зато всю жизнь он прожил как поэт!»