Про дядю Сёму Или культурный отдых

       

       Собрались мы как-то с другом провести время культурно: без жён, любовниц и прочих подружек. Возмущения на солнце на нас повлияли или души такое было состояние или не стояние напало, не помню. В конце концов, должна же быть у человека личная жизнь? А как же? Само собой. Должна!
       А где культуры больше всего? Любой воспитанный на табличках «По газонам не ходить!», «Мимо урны не плевать!» и «Мойте руки до еды!» хомосоветикус знает, культуры больше всего в парках культуры. А в каких парках культуры её больше всего? Больше всего культуры в больших парках культуры. А какой самый большой парк культуры в столице объяснять, я думаю, не надо – ЦПКиО. Где её завались! Вот туда мы и завалились. А там, в славную пивную «Пльзень», что на набережной.
       Славился этот очаг культуры отменными сортами бочкового чешского пива, шпикачками и отсутствием… уборной. Собственно уборная была, – смрадная и платная. Особенно последний аргумент возмущал мужское самолюбие и направлял бунтарские струи в другие места из принципа, т.е. вокруг, где вздумается.
       Если Н.В.Гоголь описывал (не буквально конечно, а словом) величавость не Днепра, а эту пивнушку, то начало бы было такое: Редкая женщина смогла бы дойти до середины зала!  Женщины из-за специфики заведения отсутствовали напрочь! Поэтому на отдельно стоящий территории пивного зала был поистине сплочённый неряшливостью и естественной нуждой мужицкий дух.
       Зал, уставленный кругами серого мрамора на грибных ножках столешницами, был действительно огромен и вмещал в себя много человек; может триста, а может и 500! кто считал?
       Вдоль стены, противоположной от входа, располагалась стойка. Начиналась она где-то там да заканчивалась так же: где-то там, но уже в другую сторону от начала. За ней стояли пиворазливальщики – кранари, такие ухари при кранах. А из этих кранов собственно пиво и лилось-разливалось.
Подавальщиков штатом заведения не предусматривалось и жаждущие стояли в очередях как в мавзолей на Красной площади хотя и без ложной скорби на лицах, но молча.
       Как и положено, при таком хлебном корыте, вокруг крутились разная социальная нечисть – опустившиеся особы. Кто собирал пустую тару от водки, кто сливал остатки пива в кружки и потом предлагал его как свеженацеженное новичку, допивали осадок подонки, попрошайничали.
        Была в этой сволочи и белая кость. Эта кость за мзду бралась отстоять очередь вместо страждущего, а, снюхавшись с кранарями, могла и не стоять. Мзда имела свою цену: две кружки с лотка, а лоток уставлялся двенадцатью. При стоимости «кружаря» в 40 коп. навар был вполне гожий! Но высший пилотаж это был, несомненно, дядя Сёма!
       Дядя Сёма предлагал вяленую рыбу: тарань, воблу, леща. На рупь: тарани – кучка, воблы штучки три, лещ – один, но в-ооо-т такой! Но это так, для отвода глаз. Дядя Сёма был внештатный мажордом, метрдотель и эконом в одном флаконе. На эту должность он назначил себя сам и ей же промышлял и шушера не оспаривала назначение и подчинялась беспрекословно.
       Про пилотаж – не с потолка. Дядя Сёма – чистюля! – носил амуницию от Аэрофлота: опрятный фирменный френч, под ним белоснежную рубаху, брюки по щиколотку и до блеска начищенную со стоптанными вкось каблуками обувь. Целостный образ покорителя воздушного пространства резал разве что попугаистого вида галстук и ярко выраженная национальная принадлежность.
        Дядя Сёма был явно не глуп – придуривался, –  вежлив, учтив; не для всех – для знатных на его взгляд клиентов – приветлив. Мы с приятелем были из них. Гешефт он имел на нас хороший в придачу - щедрый.
       Поговаривали, что он бывший штурман или механик или радист. Другие, что даже управлял лайнером в качестве командира на одной из международных авиалиний; ну, может и не командир, но пилот –  точно. Так вот.
       Завидев нас зашедших с чёрного входа, он, слегка прогнувшись, шаркая остатками каблуков и, приседая на каждый шажок, не шел, словно плыл навстречу, улыбаясь от уха до уха во весь золотой фонд, явно выражая не только готовность услужить немедля, но и доброжелательную подобострастность.
       И он, и мы с приятелем знали: гешефт дяди Сёмы набирает оборот. Один цык дяди Сёмы и все чмыри на цырлах! Уже сметены со стола ошурки, столешница подтёрта и для шику застлана пригодной разве только для этой цели «соврской»*, на ней уже дюжина бокалов с белоснежной шапкой. Прошу, полный элерон!
       Пиво было чешское – отменное, сервис, какой тут сервис, совдеповский! - и наш разговор с приятелем перешёл на заграницу «а вот уни-и-х-х! время – де-е-ньги!» и всё такое, прочее. Стоит отметить, «как у них» мы с приятелем знали только по кинофильмам. Но всё равно, рассуждать, что у них не как у нас, было приятно.
       Дядя Сёма стоял, рядом колошматил воблиной по краю столешницы, отбивал рёбра, чтобы мягче была.
       – Ну, дорогие мои, что вы тут понарассказывали полнейшая хрень! – внезапно вмешался в разговор Дядя Сёма,  – Вот у меня был случай в Амстердаме, так случай…

*совраска – газета «Советская Россия»