В одиннадцатом классе в наш коллектив влилась новенькая.
Вернее даже, не влилась, а, можно сказать, «вморозилась».
Ее звали Инга.
Эта барышня была такая надменная и холодная, что соседке по парте приходилось сидеть в верхней одежде.
И мы усомнились в том, что в Ингиной груди бьется человеческое четырехкамерное сердце и в жилах течет человеческая красная кровь, а не какой-нибудь антифриз.
И решили проверить.
Но для начала – без вскрытия. А только - посредством поверхностного обследования.
Обследовать Ингу коллектив отрядил меня. Потому что я еще в детском садике выигрывал у всех в «доктора», как самый крутой Парацельс и Айболит.
Я подошел к Инге и сказал:
«Можно, я послушаю твое сердце?»
Она вскинула свой гордый точеный подбородок и ответила:
«Ты не достоин даже лизать мои туфельки, ничтожный смерд, но сегодня я снисходительная, и потому уж – так и быть, слушай!»
Поеживаясь от ледяной ауры, что окружала эту «снежную королевну», я мужественно склонил перед ней голову и приложился правым ухом к сугробам ее персей.
Озноб прошибал меня синими молниями, по всему телу бегали мурашки размером с белого медведя, но я терпел и вслушивался. Не меньше минуты. Но – напрасно. Ни единого стука не доносилось из стылых глубин этой безмолвной груди.
Однако ж – я не терял надежду. И сказал:
«Тут, наверное, блузка мешает. Шумоизоляция, понимаешь».
Инга нахмурилась сурово, как берега Груманта:
«Уж не желаешь ли ты, презренный раб, чтобы я разоблачилась перед тобой и ослепила твой жалкий взор сиянием моей наготы?»
«Я зажмурюсь. Только ухо приложу», - пообещал я.
«Нет уж, смотри!» - гневно возразила Инга и принялась раздеваться.
Это было в кабинете сексопатологии. Мы были там одни, на правах дежурных. Как будто – уборку производили. А дверь я предусмотрительно заблокировал, просунув швабру через ручки.
Хоть я просил всего лишь открыть доступ к груди, Инга разделась совсем. Наверно, ей так было привычнее. И комфортнее. Что ж, ее можно понять. Я бы сказал, ей очень шло быть голой, весьма даже, и наверное, она сама это знала.
Инга впрямь была ослепительно хороша, белая-белая, будто выточенная из бивня мамонта, десять тысяч лет покоившегося в нетленных и молчаливых льдах заполярья… да было в ней нечто от Ледникового Периода. Вернее сказать – всё.
Содрогаясь от благоговения, я поспешно разделся сам, ведь бесстыдной дерзостью было бы оставаться облаченным в лучах этой белоснежной богини Асгарда.
Робея, как цуцик перед цугундером, я придвинулся к ней ближе и вновь прильнул правым ухом к ее левой груди, на сей раз обнаженной. Студеная Ингина плоть обожгла мою мочку и раковину так, что аж свело скулы и зубы застучали, как литеры пишущей машинки. Я стенал, поскуливал - но вслушивался в это арктическое безмолвие со всею научной добросовестностью Нансена, Амундсена и Чилингарова…
«Нет, кажется, у тебя все-таки нет сердца!» - заявил я по прошествии двух или трех вечностей.
Инга рассмеялась:
«Конечно, нет! А вот ты – конкретно попался!»
О, что это был за смех! Вьюжный ведьмин вой слышался в нем и скрежет льдов, вздыбленных торосами, уханье полярной совы и лай песца…
«Да, мне песец!» - подумал я, попробовав отстраниться от этой ледяной груди. Но не тут-то было: ухо примерзло намертво. Мое правое ухо, самое любимое из всех моих ушей, ибо в левом, как я уже сообщал, завелась с некоторых пор вся Боль Мира, а это немножко напрягает…
- Можешь и не рыпаться, ты обречен! – порадовала Инга. – Проверено! Через десять минут ты схватишь острый менингит; через двадцать – в твоей голове замерзнут все мысли и чувства; а потом – ухо отколется и ты вновь обретешь свободу, но на самом деле – будешь лишь безвольной, бездумной игрушкой в моих жестоких руках.
- Но зачем тебе это? – спросил я.
- Сама не знаю, - честно ответила Инга. – Возможно, я настолько бессердечна, что даже лень как-то задаваться вопросом, зачем я гублю похотливых ушлепков вроде тебя. Хотя, наверно, причина имеется. Знаешь, когда мне было пятнадцать, я гостила летом у бабушки, в деревне, и влюбилась там в одного парня. По-настоящему влюбилась, на всю голову.
- А он продал тебя в бордель?
- Да если бы!
- Ты застукала его с коровой?
- Нет-нет. Все гораздо хуже... Он оказался негром… Прикинь?
- Гхм… А ты расистка?
- Нет, но я считаю, что порядочный мужчина должен предупреждать о таких вещах. Понимаешь, познакомились мы ночью в лесу, где он грабил одиноких путников. Поэтому я не разглядела, какого он цвета кожи. И после мы встречались исключительно под покровом тьмы, да и овладевал он мною преимущественно сзади. Чтобы унизить мое женское достоинство, как я теперь понимаю. Но как-то раз луна вдруг выглянула из-за туч, а было полнолунье, и к ужасу своему я увидела, какой он негр. И буквально заледенела от шока. И он тоже, от соприкосновения со мною. Весь закоченел и покрылся инеем. Да, он стал, наконец, белым – но это было последнее, что он успел сделать в своей растленной, никчемной жизни, исполненной порока и обмана…
- Душераздирающая история, - сказал я, превозмогая зубовный дребезг. – Но я-то ведь с самого начала белый? И я тебя не обманывал?
- Да какая теперь уж разница? – философски заметила Инга.
- Ну, мне-то – есть разница… - пробормотал я осипшим голосом. В нем оставалось от силы пара децибел, а во всем моем продрогшем тельце оставалось от силы пара джоулей энергии, но я решил употребить их на борьбу за выживание…
Высунув язык, на зависть гекконам, я коснулся его кончиком правого Ингиного соска. И принялся его дразнить, полизывая резво и рьяно, с ретивостью котенка, лакающего молоко. Очень голодного котенка. У которого имеется двенадцать братиков и сестричек, а блюдечко одно…
На другом же театре военных действий, расположенном ниже, я предпринял маневр левой рукой. Ибо сложно было задействовать там что-либо более существенное, из такой-то позиции, когда твое ухо примерзло к девичьей груди и того гляди отломится.
Возложив ладонь на бездну Ингиного цинизма, я стал греть ее теплом своей хиромантии, силясь напитать витальным электричеством прямо из линии жизни...
Разряд!
Ноль реакции.
Еще разряд!
Обратно мимо. Худо дело: мы меня теряем!
Ну-ка, еще чуток вольтажа для массажа! Еще чуток приперчить амперчиками! Искорки, искорки, светлячки юной жизни моей – вы уж постарайтесь, вы уж возгорайтесь… уж не подведите, там уж засветите… засветите по-взрослому, adults only, в эту бездну стылого мрака, в эту расселину меж снеговых больших и малых губ вечных глетчеров…
Но всё – тщетно. Всё – всуе. И всё пропало… Последние калории покидали меня, и глаза уж готовы были застынуть, остекленеть, в льдистом своем бессилии запечатлев предсмертную тоску.
И вдруг – тук. Едва-едва слышный «тук», глубоко-глубоко под моим примерзшим ухом. Один единственный «тук» - и вновь тишина. Минута, две, три… но вот опять – тук! Уже чуть громче, явственней, решительней…
Воспылав новым жаром, жаром надежды, я утроил усердие своего языка, учетверил проворство своих пальцев. И снежные раздвинул я покровы, и отыскал заветный эдельвейс, и стал он оживать, моим вниманием польщенный…
Инга запрокинула голову, ее дыхание участилось, сделалось сбивчивым и порывистым. Участилось и биение сердца: теперь вожделенные «туки» раздавались никак не реже, чем раз в полминуты, и каждый из них отдавался отрадным звоном в стенах ледяного дворца грудной клетки, все менее и менее скованной морозом.
Осмелев, я погрузил пальцы в расселину меж глетчеров, чей фирн уж был зефирным, а наст - и вовсе он истаял мармеладно. Да, не было сомнений: Инга размораживалась, и талый сок ее, приветливо объявший мои пальцы, тому был лучшим подтвержденьем.
Через пару минут мое ухо наконец отлипло от груди, некогда заиндевелой, а ныне парившей, как нива по весне. Я мог бы убежать, злоупотребив вновь обретенной свободой, но не таков я, чтоб бросать на половине столь важное дело, как оттаивание девушки трудной судьбы.
И вот я, извернувшись и прижавшись к Инге крепко, ввел в полынью свой главный электрод, и он же – бур к сокровищам ее душевных недр, и то ж – погонщика анкас, бодрящий живость… Но поэтичнее всего сказать: в ****у я ей засунул ***, понеже тот вельми стоял…
***
Согревшись единожды, Инга так и осталась теплой. Даже – горячей. Правду сказать, девчушка так распалилась, что пересела на «камчатку», дабы учебный процесс у доски не мешал ей кокетничать и флиртовать. А новая соседка по парте сидела в пожарном скафандре.
Но не потому, что Инга такая уж раскаленная сделалась – нет, Инга-то лишь пришла в норму, по цельсиям тела – а потому, что она, соседка, просто любила пожарные скафандры. Такая вот прихоть. Но про эту чудачку – в другой раз как-нибудь расскажу.