Как давно она сидела здесь, в покое, абсолютной тишине и уютной мягкой полутьме, бережно укутанная в нежную разноцветную паутинку звездного сияния? Она не знала и не желала знать. Ее глаза были ясны и холодны, как ледяные иглы, а все ее тело – полупрозрачно, бесчувственно и аморфно, как туманный отсвет мертвых глыб, замедленно вращающихся в пустом пространстве. Ей чудилось, что не чаще, чем раз в сто лет, она поворачивала голову и бросала равнодушный взгляд на черное полотно космоса, прожженное огненными шарами редких звезд. Иногда ее зрение улавливало пламенное движение комет, но она не утруждала себя тем, чтобы внимательнее разглядеть их длинные, тревожно сверкающие хвосты. Чаще всего она смотрела на маленький голубой полупрозрачный шар, похожий на стеклянную бусину. Ей мнилось, что она не испытывала ни тоски, ни сожалений по мирно мерцающей планете, только помнила, что оттуда она родом и может вернуться, когда пожелает. Но она не хотела возвращаться. Туда, где под обманчиво ласковой лазурной оболочкой ее ждали только тревоги и муки бытия… Разве можно обменять свой покой, холодную непричастность на жизнь, обжигающую, ранящую, выворачивающую наизнанку, калечащую и перемалывающую в труху душу? Нет! Нет… никогда больше. Она веками, тысячелетиями будет сидеть здесь, равнодушная, ледяная, как космос вокруг нее, и только единственной ее последней слабостью будет это… созерцание даже отсюда тепло сияющей бусины-обманки. Так хорошо. Ничего не чувствовать, ничего не желать, ни к чему не стремиться. Никому не принадлежать, или хуже… быть кому-то нужной.
- Алеся… милая… Очнись, вернись ко мне. Прости меня…
Зачем? Что это? Почему в ее великолепное пустое небытие вторгается этот голос? Почему она помнит его? Почему этот тихий голос, слабее лучей, отраженных от самых далеких гиблых глыб, проникает под ее тонкую прозрачную кожу, заставляет проснуться в ее гулкой темной пустоте что-то невыносимо горячее, что-то гибельное, потому что ей больно.
- Алеся… Где же ты? Где-то бродишь? Где-то летаешь, моя прекрасная птица...
Голос чуть насмешливый, но невыносимо нежный… Он делает что-то неправильное с ее спокойным, ледяным, таким совершенным миром. Больше нет полутьмы, а то, что затрепетало в ней, – не жжет, а греет… Греет и наполняет ее невиданным теплом, о котором она неосторожно забыла в своей отрешенности; теплом таким ласковым, таким настоящим, что ей кажется, что у нее растут крылья, и она больше не боится голубой планеты… И больше нет там ничего, с чем бы она не могла справиться. Она знает, что это обман, что не стоит покидать ее равнодушный мирок, но не может удержаться и открывает глаза.
- Как мне быть с тобой, моя птица? Ну, хочешь, всю жизнь буду носить на руках, чтобы не поранилась? Буду только петь тебе песни. И никогда ни слова не скажу поперек.
- Так не бывает, - она улыбается.
- Правда? Я не знал. С тобой бывает все.
Он берет ее руки в свои, а потом подносит их к лицу и проводит ее пальчиками по своим щекам. Она видит лучики морщинок, давно обозначившихся вокруг его глаз, и знает, что они опять поссорятся из-за пустого, такого не важного, по сравнению с вечностью. Она понимает, что он снова причинит ей боль, не меньшую, чем то счастье, которое разгорелось в ней, как огромный огненный шар только от звука его голоса, от одного лишь прикосновения. Но это не имеет значения. Она только человек, как и он; им суждено сжечь друг друга дотла в обманчивом сиянии лазурно-голубой безжалостной планеты.
End.