Теплые лучи солнца проскальзывали сквозь стекло и широким, желтым квадратом ложились на кафель пола.
Мы, студенты-медики шумной толпой заполнили анатомический зал. Все, как один, в белоснежных халатах и колпаках, веселые по причине молодости и весны, окружили секционный стол. Около него стояла невысокая стройная женщина в длинном клеенчатом фартуке поверх хирургического костюма. Лицо ее было скрыто марлевой повязкой. Красивые темно-карие глаза строго смотрели на студентов. Выделив в толпе зачинщика веселья, она строго сделала замечание и попросила всех подойти поближе. Меня всегда удивляло, как женщина может выбрать такую работу, всегда казалось, что у патологоанатомов обязательно должны быть какие-то явные физические уродства, либо психические отклонения. Но наша преподавательница не подтверждала моей теории. В ней не было ничего мрачного. Она не походила на стерву в стиле «вамп», и вполне в белом халате могла сойти за участкового терапевта.
На столе лежал обнаженный труп женщины лет шестидесяти. Марина Николаевна монотонно пересказала нам историю болезни. Предстояло выяснить правильность постановки диагноза и причину смерти после вроде бы успешно проведенной операции. Дренажи и иглы, прикрепленные лепестками пластыря к венам, свидетельствовали об упорной и длительной реанимации. Лежащая на спине, полная, бледно-желтая покойница очень походила на живого спящего человека. Закрытые глаза. Спокойное лицо. Мне даже показалось, что она тихо дышит. Ее нагота не была чем-то неестественным и смотрелась скорее обыденно на фоне наших белых одеяний.
Я пальцем, затянутым в резиновую перчатку, украдкой прикоснулась к ее дряблому бедру. Оно оказалось пугающе холодным. Не живое. Это прикосновение, как брошенный в воду камень, всколыхнуло мое сознание, и я внезапно увидела ярко освещенную операционную, стол, склонившихся хирургов, ассистентов и анестезиологов; простыни, блеск инструментов, окровавленные салфетки в тазу. Услышала, как старший из хирургов удовлетворенно сообщает о конце операции, отходит, снимая перчатки и маску. Потом я вижу пациентку в палате. Ее сознание выходит из наркоза. Боль. Она слабо зовет на помощь. Медсестры, врачи суетятся. Игла входит в вену. Капельница. Снова боль. Темнота перед глазами. Интубация. Массаж сердца. Вдруг тихое слово «умерла» от одной из медсестер…
Простыня на лицо. Каталка с телом трясется по больничному коридору к моргу. И вот холодный стол из стали под спиной, стайка студентов и голос патологоанатома…
Где сейчас она, та, что была в этом деформированном от возраста теле, с морщинистым строгим лицом, химической завивкой, мозолистыми ступнями и отвисшими дряблыми грудями? Чья-то мама, бабушка. В шестьдесят лет уложилось рождение, послевоенное детство, комсомольская юность, замужество, рождение детей, трудовые заслуги, юбилеи и вот это…
Наверное, через пару дней будут похороны со сверлящим мозг духовым оркестром, толпой и венками.
Умерла…
Острый секционный нож доктора быстрым и уверенным движением скользит и вскрывает брюшную полость. Сладковато-тошнотворный чревный запах вырывается наружу. Голубоватые петли кишечника вываливаются из живота. Шесть часов назад все органы еще функционировали, сердце качало кровь по сосудам, легкие раскрывались и спадались, почки усиленно фильтровали шлаки, бойко шел обмен веществ, в тщетной попытке восстановить гомеостаз - потерянное жизненное равновесие. Женщина задыхалась на своей койке в палате, испытывая боль, думая о болезни, и о том, что не сможет этим летом сама заниматься огородом. Я видела, как ее морщинистая рука шарила по простыне, в своем бреду привычно выщипывала траву на грядке с луком. Она ощущала себя там, на своем дачном участке. И заскорузлые пальцы, выпачканные в земле, заправляли под платок выбившуюся седую прядь.
Но здесь, на столе, была она, и не совсем она. Пустая оболочка. Как брошенная на берегу моря одежда. То, что осталось. Останки для захоронения. То, что можно покромсать с исследовательской целью. Той настоящей, живой бабушки здесь нет. Лежащее на столе вскрытое тело уже не было человеком.
Продолжая комментировать свои действия бесстрастным голосом, преподаватель патологической анатомии ввела руку в перчатке в рассеченную уже грудную клетку, что-то там долго искала, потом, крепко захватив, стала с силой тянуть. Плоть не поддавалась. Марина Николаевна, нахмурив брови, резко дернула. Морщинистое лицо трупа содрогнулось от рывков и, кажется, что покойница скорчилась от боли. Еще рывок, и врач вынимает на свет глоточный органокомплекс с легкими, сердцем, трахеей, увенчанный бледно-розовым языком.
Почувствовав дурноту, я, придерживаясь за стены, тихо вышла в коридор и упала в обморок.