Едва ли пару шагов сделал Хосе по теплому, словно живому полу мастерова дома - и упал, как подкошенный. Хейно Куусела невесть как успел обернуться и подхватить мальца. Цокал и головой качал, пока нес его к широкой лавке, застеленной пестроткаными покрывалами, пока стаскивал истрепавшуюся по пустыне одежку. Да и то сказать, новой она и не была никогда: из отцовой перешивала Мария Хосефа для старшего сына, а за ним уже младшие донашивали.
А устроив ученика в постели, принялся за простую домашнюю работу ...
Видаль проснулся на закате другого дня под песню Мьяфте. Сиплым подвываньем показалась ему та песня с непривычки. Так вплыл в его сознание дом мастера: колючая шерсть одеяла, запах дыма, синие сумерки в окне, густая тень в углу, темные хлебы-колеса на шесте под потолком, тихий вой колдовской песни. Все, что было перед этим, из памяти вымыл долгий сон - и Видаль лежал, едва приоткрыв глаза, в чужом незнакомом мире с деревянным потолком и воющей тенью в углу. Где он, как и почему - не знал. Даже самого себя чуть ли не забыл - так странно было окружающее, что и себе в нем не нашел ни места, ни образа.
Завывание стихло, тень закряхтела и полезла из угла прямо к нему. Видаль затаил дыхание.
- Вот спёкся малой, - произнес смутно знакомый голос с другой стороны и кто-то высокий встал между Видалем и приближающимся ужасом. - Третий день спит.
Вместо тени из-за спины высокого вышла старуха в темных платках до пола. Усмехнулась, глядя Видалю в зажмуренные глаза.
- Уже не спит. Трусит только, а так - здоров.
Видаль от обиды заморгал, но ничего не успел сказать - голос мастера Хейно, теперь уже точно знакомый, возразил:
- Не трусит, осматривается. Осторожный.
- Хорошо бы, да не верится. Глаз не тот. А с его даром очертя голову никуда соваться не след. Эх, намучаешься ты с ним, Куусела.
Старуха подмигнула Видалю из кокона платков.
- Не помру чай, - буркнул мастер. - Ты своим делом займись, а со своими я сам управлюсь.
- Ну что ж, барашек, сначала кормить, потом чесать - а то всю жизнь из тебя немощного вычешу, ничегошеньки не останется.
- Не пугай малого, Мьяфте, - насупился мастер, складывая на одеяло просторные штаны, рубашку и пестрые толстые носки. - Одевайся, есть пора, да умойся вон там.
- Такого напугаешь...
Прежде такой еды Хосе не видал, но не испугался ни печеной с ягодами рыбы из глубокого горшка, ни тугого синеватого киселя, подрагивавшего в миске. Черный хлеб был тяжел в руке и пах незнакомыми травами. Мьяфте тоже ела с ними, откинув за плечи длинные концы платка, и Видаль разглядел ее теперь: черные-пречерные брови на сухом морщинистом лице, юный взгляд без горечи - дома у старух Видаль не встречал таких светлых взглядов. Только у совсем молоденьких девушек.
После показала Видалю на пол у своих ног - мастер кивнул. Пол был теплый, чистый, и правда, как живой, Видаль не удержался, провел по нему ладонью, погладил. Мьяфте выпростала из платков сумочку, из сумочки вынула сверток, из него - гребень костяной, пятнистый. И давай чесать Видалю волосы - пребольно!
- Ох, и спутана у тебя жизнь, милый, ох, и перекручена... да вот выровняем сейчас, распутаем, волоск к волоску выложим, да посмотрим, как ляжет волосок, прямо иль наискосок, да ровен ли пробор будет, да прям ли...
И принялась приборматывать и подвывать, покачиваясь, и как будто мурашки по всему телу Видаля побежали, острыми лапками перебирая по коже, и Видаль покачнулся... и закачался в лад с бормотаньем и вздохами ворожеи, и видно ему стало на все стороны света, да на сто лет вперед, да будто темные-темные не то лики, не то хари нелюдские выступили из тьмы, заслонив звезды, и прозрачно-льдистые кривые когти протянулись к самому сердцу...
- Эй, эй, старая, память потеряла! Не для того пришла! - мастер стукнул по столу так, что миски подпрыгнули и горшки в пляс пошли.
Мьяфте тряхнула головой - морок отпустил Видаля. Он быстро поднял голову, взглянуть на нее - и обомлел. Юная она сидела над ним, темноликая, всесильная и недостижимая. Накрыла ему лицо шершавой старческой ладонью.
- Не меня видишь. Забудь.
И забыл.
Мастер продолжал бранить ворожею, та, смеясь, оправдывалась:
- Да как за волосы возьмешься - оно само в руки течет, разве легко устоять?
- Да не тебе отговариваться неуменьем, - сердился мастер. - Слабая нашлась! Любопытство в тебе всё женское пережило.
Мьяфте замолчала - как крикнула.
Хейно Куусела осекся, головой дернул. Старуха кивнула. Но не стерпела, ответила все-таки.
- Валялся бы ты у меня в ногах, моего женского выпрашивая...
- Твоя правда, Мьяфте Трехликая. За малого я испугался - шутка ли с тобой в вечность глядеть. А он и так едва в себя пришел.
- Ладно, мастер Куусела, не для того я пришла, чтобы на глупости твои внимание обращать. И ты меня прости: правда, что перед любопытством никакая женщина не устоит. Но не проси, не скажу тебе, что видела - ты ведь не удержишься, его предупредишь ради блага его - а никакого блага из этого не выйдет.
И достала из кошеля другой сверток, а в нем был гребень деревянный.
Мастер поправил лучину в светце и придвинул к ним ближе.
Деревянным-то гребнем и принялась Мьяфте причесывать Видаля, временами поджимала губы недовольно, стряхивая ему на колени выпавшие волоски. А сама бережно снимала с зубцов нечто невидимое и складывала себе в передник. Долго чесала, напевая песню мирную, покойную, совсем не такую, как прежде, Видаль и задремал уже. Наконец обмяла горку на коленях смуглыми пальцами, отложила деревянный гребень, вынула стальной.
- Хорошо, родниковой водой промыто. Положи-ка, мастер Хейно, к печи сушиться, до утра мне надо и расчесать, и спрясть, и шнурок сплести.
И стальным гребнем чесала высохшее невидимое, и выкладывала прядь к пряди, и вытягивала ровницу, и скручивала в коричневых морщинистых пальцах, и крутила, крутила, и под ее рукой вертелось веретено, и гудело темное тяжелое пряслице, скручивая, стягивая к себе темноту из углов.
А Мьяфте снова завела песню - в лад пряслицу. Темной и тяжкой была эта песня, как будто все связи в мире натянулись от нее, как будто всё, что связано одно с другим, враз почувствовало неразрывность связи, тугую причастность одного к другому, обреченность друг другу навеки. И как будто нет смерти, чтобы разлучить одно с другим. Ничего нет вообще, кроме связи всего со всем.
И Видаль оказался опутан пуповинами миров, пронизан нитями и шнурами, тянущимися сквозь вселенную во все стороны, прободён отростками ветвящихся смыслов, распластан по непрерывности бытия, многократно раздроблен и умножен в бесконечности фракталов...
И многое еще, чего он и сам понять не мог, случилось с ним, едва не лишив его рассудка навеки - но мастер Хейно ткнул его в плечо жестким пальцем - и палец оказался острее семантических сучков, и Видаль очнулся.
- Тут уж я ничего поделать не могу, - проворчала Мьяфте. - Надо, чтобы он был здесь, когда я делаю это. Иначе не свяжешь.
- Ладно, я присмотрю за ним, - сказал Хейно Куусела.
- А что такое? - моргая, удивился Видаль. - Со мной все в порядке.
К утру готов был шнурок, только Видаль так его и не увидел.
- Как барашка на привязь, - приговаривала Мьяфте, обвязывая ему запястье. - Чтобы не ухнул сам в разверстую бездну. Кто тебя искать будет там, где ничего нет? Кто твой путь проследит, если ни до тебя там пути не было, ни после тебя не будет? Кто к тебе дверь откроет, если она за тобой захлопнется? А сам ты не из всякого места выбраться сумеешь, учиться тебе еще и учиться.
Вот тебе веревочка, резвый барашек, чтобы не потерялся. По веревочке мастер всюду за тобой пройдет, на помощь тебе придет, если нужно. Так и живи пока что - на привязи.