23.09.2003
Эссе по роману И. А. Гончарова «Обрыв» (1869 г).
Тяготит сомненья камень,
На душе – тоска и боль,
Лёд прошедшего и пламень,
Сожалений горьких соль.
Тяжесть – разочарований,
Неисполненных надежд…
Жизнь, подобно – наковальни,
Ждёт пощёчин от невежд.
Суета сует. Томленье
Одинокого ловца:
Птицы синей, опереньем;
Счастья ждущего глупца.
Так часто случается в жизни, что разные по происхождению, общественному положению и достатку, люди, с их – характерами, увлечениями, мировоззрением, на поверку оказываются, самыми что ни на есть «родственными душами». Водным отображением друг друга, лишь изредка колеблемым дуновением Бытия. И тем явственнее меж ними полоса отчуждения. Ведь по физическим законам, как раз и отталкиваются – одноимённо заряженные частицы, а не наоборот. Поэтому так и разнятся – внешняя и внутренняя составляющие каждого человека. Но внутреннее, изначально, сильнее наносного, приобретённого чуждого сущности – внешнего, и решающее слово, чаще, остаётся за ним.
Главный герой одного из выдающихся произведений классика русской реалистической литературы – Ивана Александровича Гончарова (1812 – 1891): Райский Борис Павлович. Ему – «за тридцать лет, а он ещё ничего не посеял, не пожал и не шёл ни по одной колее, по каким ходят приезжающие изнутри России.
Он ни офицер, ни чиновник, не пробивает себе никакого пути трудом, связями, будто нарочно, наперекор всем, один остаётся недорослем в Петербурге. В квартале прописан он отставным коллежским секретарём.
Физиономисту трудно бы было определить по лицу его свойства, склонности и характер, потому что лицо это было неуловимо изменчиво…
Нравственное лицо его было ещё неуловимее…
И так в круге даже близких знакомых его не сложилось о нём никакого определённого понятия, и ещё менее образа».
Райский – странный, своеобычный, самонадеянный человек. Искусства ему дались лучше наук – рисование, музыка, а обычная для своего времени лестница, ведущая к общественному благополучию – военная служба, гвардия, статская, прокурор… губернатор, так и не покорились, ибо не может, считает он, броситься туда живой ум, гнушающийся мертвечины, и страстная душа; не стоит борьбы то, куда неведомо как положить силы. Ещё в гимназические годы, кто-то сказал ему о том, что – человек либо рождается талантливым, либо нет! Получить дар – всепобеждающего и могучего Гения, иначе, - нельзя. В этом случае, подобная попытка будет только попыткою, а достижение – неприличной карикатурою. Вымученной благодарностью природной бездарности. «У тебя беспокойная натура, - говорит ему бывший сослуживец Аянов, - не было строгой руки и тяжёлой школы – вот ты и куролесишь…» О том же продолжает и учитель изобразительного искусства Кирилов: «В вас погибает талант; вы не выбьетесь, не выйдите на широкую дорогу. У вас недостаёт упорства, есть страстность, да страсти, терпенья нет!»
Определённо имея в себе задатки неутомимого и гордого характера немца - Штольца, Райский, всё же продолжает оставаться неким художественным «собратом» Обломова, другого центрального героя одноимённого романа И. Гончарова, написанного десятью годами раньше. Он постоянно и всюду в поиске настоящей, неподдельной жизни, но только, пока та отвечает ему взаимностью. Стоит появиться какому-нибудь барьеру… И всё! Его неизбежно начинает одолевать апатия. Скука.
«- Можно удержаться от бешенства, - оправдывал он себя, - но от апатии не удержишься, скуку не утаишь, хоть подвинь всю свою волю на это!»
Страстная душа пытается бежать, спастись от довлеющей над обществом серости. Но доступно ли это, подвластно ли беспокойной натуре? Насколько не утопичны запросы максималиста… Да, движущей силой живого ума и мятущегося духа, в этом случае, является – поиск. Посильное приближение к Истине! Но душа, имеющая возмущение духа, а Дух – есть незримое Её – Души – состояние, больна. Необходимо смирение того наносного, противного естеству душевному, что и мешает обрести суть. Обуздание пагубных страстей и возвеличивание созидающих. Целительных.
«Побег» приводит Райского в имение.
Родною слободою Малиновкой и неустанною заботою хранимое двоюродной бабушкой – Татьяной Марковной Бережковой, оно давно ожидало его приезда. «Я не сетую на тебя, - писала она ему накануне, - что забываешь меня: но если – сохрани Боже – меня не станет, девочки мои, твои сёстры, хоть и не родные, останутся одни. Ты их ближний родственник и покровитель. Подумай также и об имении…»
Спасаясь и проклиная своего лютейшего врага – скуку, Райский, отвечая на мучивший каждого неординарного человека вопрос: зачем художник послан в мир?! – надеялся, отчасти, найти в деревенской глуши идиллию, остов для начатого прежде романа. Страстный поклонник чистой красоты, человечности, сознательно или нет, видел необходимость совершения, наконец-таки, важного шага в собственной жизни. Шага, определяющего направление будущего.
А между тем, «свою» правду пытается обнаружить на просторах слободы, другой – человек-загадка, некий Маркушка. « - Марк Волохов зовут его: для него нет ничего святого в мире. Этот Волохов – чудо нашего города. Его здесь никто не любит и все боятся. Он прислан сюда на житьё, под присмотр полиции, и с тех пор город – нельзя сказать, чтоб был в безопасности», - описывает его Райскому – Леонтий Козлов, приятель и друг по университетскому прошлому. «Здесь известно, что он служил в Петербурге в полку, и тоже не ужился, переведён был куда-то внутрь России, вышел в отставку, жил в Москве, попал в какую-то историю – и вот теперь прислан сюда…» Однако, встречается и не столь категоричное суждение: «Должно быть, сбился в ранней молодости с прямого пути… Но, кажется, с большими дарованиями и сведениями: мог бы быть полезен…»
Марк был лет двадцати семи, сложенный крепко, точно из металла, и пропорционально. Он был не блондин, а бледный лицом, и волосы, бледно-русые, закинутые густой гривой на уши и на затылок, открывали большой выпуклый лоб. Усы и борода жидкие, светлее волос на голове.
Открытое, как будто дерзкое лицо далеко выходило вперёд. Черты лица не совсем правильные, довольно крупные, лицо скорее худощавое, нежели полное. Улыбка, мелькавшая по временам на лице, выражала не то досаду, не то насмешку, но не удовольствие…
«Я артист, - отвечает он Райскому на вопрос. – Только в другом роде. Я такой артист, что купцы называют «художник».
Важным, опорным пунктом произведения «Обрыв», демонстрирующем, в каком-то смысле, мнимое различие двух исканий, является их встреча у Райского. Оба, сразу же, нужно отметить, увидели друг в друге то искомое, что так тщательно скрывается за кулисами внешнего мира.
«Ну-с, что же дальше: «занимают деньги и не отдают?» - говорил Марк, пряча ассигнации в карман.
- Праздные повесы, которым противен труд и всякий порядок, - продолжал Райский, - бродячая жизнь, житьё на распашку, на чужой счёт – вот всё, что им остаётся, как скоро они однажды выскочат из колеи. Они часто грубы, грязны; есть между ними фаты, которые ещё гордятся своим цинизмом и лохмотьями…
Марк засмеялся.
- Не в бровь, а прямо в глаз: хорошо, хорошо! – говорил он.
- Да, если много таких художников, как я, - сказал Борис Павлович, - то таких артистов, как вы, ещё больше: имя им легион!
- Ещё немножко, и вы заплатите мне вполне, - заметил Марк, - но прибавьте: легион, пущенный в стадо…»
Так что же такое разнит и объединяет, на первый взгляд, этих двух персонажей? Не та ли – «колея», служащая своеобразным приводным ремнём социального статуса, от которого сумел освободиться циник Волохов и которым продолжает тяготиться благородство Райского?..
«Что такое воспитание? – спрашивает его Марк. – Возьмите всю вашу родню и знакомых: воспитанных, умытых, причёсанных, не пьющих, опрятных, с хорошими манерами… Согласитесь, что они не больше моего делают? А вы сами тоже с воспитанием – вот не пьёте: а за исключением портрета Марфеньки да романа в программе… Такой же художник, как все у нас… Ведь у нас все артисты: одни лепят, рисуют, бренчат, сочиняют – как вы и подобные вам. Другие ездят в палаты, в правления – по утрам, третьи сидят у своих лавок и играют в шашки, четвёртые живут по поместьям и проделывают другие штуки – везде искусство!»
Не одни ли и те же страсти, коими они оказываются одержимы… «Кто вино, кто женщин, кто карты, а художники взяли себе всё» - продолжал обличительный поединок псевдоантипод.
Медленно, но верно, скука начинала своё изнурительное снедание и, скорее всего, «выкурила бы» Райского и отсюда. Заставила бы искать «жизни» на иных параллелях земного шара и в этот раз. Но на возглас молитвенного призыва, в один из таких «приступов», как нельзя, кстати, явилась она. Страсть! (Из опубликованного в «Нашем Слове»)
продолжение следует…