Кончились сигареты… А на улице ливень… Да, декабрь – да, Крещение; но поверх льда и снега стоит вода – дождь… Плеер, ботинки, куртка – я выхожу из подъезда. И шум такой непривычный, странный – не такой как всегда: не такой как летом, когда капли шипят на плавком, мягком от полуденной жары, асфальте; не такой как осенью или весной: скребущий шепот грязи, которую стегает и лупит ливень. Талый снег, лед, лужи – вода склизко хлюпает, чмокает. ****ец ботинкам…
Пройти всего-то ничего: метров двести. До маленькой круглосутки – через двор и школьный стадион, перейти дорогу. Моя тысяча ли начинается. Шлоп-шлёп-шлеп-шлоп – темно, я скольжу, попадаю во все встречные лужицы, канавки, пролежни. А в наушниках какое-то саншайн рэггей, не отвлекает, а скорее – раздражает. Своей всеобщей веселостью и похуистикой: Джа –Джа – лишалайз – море – солнце – свобода – Ямайка; веселость по приказу, как на немецком ТВ, советской кинохронике, концертах юмористов, деревенской дискотеке. Шлоп-шлёп. Вода просачивается внутрь ботинка, носок мокнет и тоже начинает шлопать-хлюпать. Эхом, подпевкой, бэкграундом.
Машинально сунув руку в карман, я вытащил зажигалку. Охлопав себя по карманам, нахожу – о, аллилуйя! – забытую пачку с последней сигаретой… Щёлк – пы-пы-пых… Хорошо, что была эта единственная сигарета – курить хотелось – очень – а стрелять у кого-то - чистая утопия. В лучшем случае пошлют: «Не курю…», «Последняя…», «Нету…»; а в худшем сунут в табло, сочтя просьбу за наезд… Нет, не прав драматург Гришковец – нет среди курильщиков ни друзей, ни родственников – «дружба дружбой, а табачок врозь…»
Едва успеваю отскочить от края дороги – тонированная шаха пролетает мимо автобусной остановки, подняв ***ву тучу брызг. Вот и магаз… Ну, йоптты – очередь. Без четверти два, а народу как днем. Стоим… Ну, что она там уснула, что ли? Еле шевелится… Внутри душно - я расстегиваю куртку, делаю потише плеер – и тащит перегаром. В углу, рядом с алко-витриной, позвякивая мелочью, соображают трое кузьмичей самого затрапезного вида. Судя по лицам, стопудово «рубля не хватает» - сейчас пойдут аскать… Я отворачиваюсь, утыкаюсь взглядом в витрину, придирчиво «изучая» ассортимент кошачьих консервов – меня здесь нет, никого нет дома, trespassers will be shot – чья-то рука опускается мне на плечо… Аскер. Снимаю наушники.
- Чего?
- Слышь, парнишка, ты тока, эт, ну, не злись… Я чо – копек двацать не добашь? На хлеб…
- На хлеб? – из угла на меня пасут, стараясь не подавать виду, его собутыльники.
- Ага. Ага. На хлебушко…- Кузьмич очень проникновенно произносит это «хлебушко», мол,
- А его чо, щас в бутылках продают? – хороший прием: «идет качок, бычается»; надежда испаряется из глаз кузьмичей…
А, иди на *** – кидает мне старик, переходя к следующей жертве: высокомерной блондинистой суке…
Ноль внимания… Он берет ее за рукав шубы – отдергивая руку, она загибает такое, что позавидовал бы и грузчик с оптового склада. Ага, вот и кавалерия: в дело вмешивается продавщица – мужик подобрался почти что вплотную к прилавку – Пошел отсюда, бомж! – она как-то сразу переходит на крик – Витя, Витя, иди сюда! Невысокий Витя появляется из подсобки и, не говоря ни слова, без замаха бьет мужика по лицу – очередь делает вид, что ничего не происходит; парочка кузьмичей бочком-бочком-по-плинтусам сваливает из магазина. Охранник вытаскивает аскера вон, ухватившись за воротник заляпанной болоньевой куртки. Возвращается героем – вот я какой! Спектакль закончен. Занавес, бля…
Очередь вообще застыла, ни шагу вперед. Продавщица залезла в какие-то складские дебри в поисках пачки печенья для отрыгивающего пивом всклоченного мужика. Из кармана его куртки торчит, тускло поблескивая, алюминиевая банка – «самая цивилизованная упаковка». Скорее всего, это так – ведь телевизор не станет врать своему самому преданному фану. Радио тоже учит нас жить: преодолевая ди-джейское трескучее словоблудие, возбужденно рассказывает об удивительных свойствах горячей воды или о том, как загипнотизировать тыщу человек простынёй. Я не люблю и не слушаю радио. Однажды наслушался, когда работал в паршивом книжном магазинчике – с 8 утра до 5 вечера, веселье хлестало из радивы килотоннами. Реклама – попса – конкурсы – реклама – попса – новости – реклама – попса – хит-парады…
Особенно радийщикам удавались новости: на фоне карамельно-ванильных «пойдем-туда-пойдем-сюда» сообщения о крушениях поездов, авиакатастрофах и убийствах выглядели чьей-то нелепой и неуместной на этом празднике supergood жизни шуткой. Глянцевая реальность выглядела предпочтительней – это пугало… Шайтан-тарелка вырабатывала условные рефлексы не хуже Павловского мужика с собачьей миской, реагировавшего на свет – стоило мне только услышать позывные, как меня бросало в дрожь.
Пивзавод, получив свое печенье отваливает. Придет он сейчас домой, разбудит всех – не спится, мол, без папки-то – сунет дочке под нос это печенье, чмокнет в лоб, обдав парами «Клинского», а дочка вздохнет, посмотрит на него и окончательно утвердится в своем намерении стать лесбиянкой.
Стоим. В кассе закончилась лента – это надолго – шуршащие поиски пачки с кассовой лентой, а потом еще снять крышку, заменить ленту, поставить крышку обратно, пробить нулевой чек, сматериться, потому что лента заправлена неправильно, и все сначала, goto 10 - run. В школе я ненавидел бейсик, турбо паскаль и всю эту математическую лабуду – зря! – вот он, источник вселенской мудрости и бесконечного знания. Коротко-четко-ясно-авариативно: 10 работа; 20 дом; 30 ситком; 40 сон; run; goto 10. И все пруцца – это жжот!
Фрик номер два. Распихивая встречных понтами к прилавку протискивается молодой приблатненный парень. Вернее, он хочет выглядеть приблатненным и модным (взаимоисключающие, кстати, вещи): весь в черном: шапка-очки-свитер-пуховик-перчатки-джинсы-ботинки, - и резкий, «как детский понос». Встает у прилавка, отодвигая какую-то бабку: «Мне педигри, короче. Вон тот, » - тычет пальцем в витрину. Наверняка у него какой-нибудь контуженный на всю башку амстафф или бультерьер. Без намордника. И без поводка. А всем похуй. Или очково – я бы тоже ничего не сказал такому.
Воспитанный shit-парадом первой волны российского кинопрома и штатовскими боевиками класса «B», я тоже раньше хотел быть таким: наглым, крутым и самоуверенным, и обязательно с «пушкой», а иначе какой же ты крутой. Хотел геройствовать как Слай или Шварц, а когда мне впервые помахали перед носом настоящим пистолетом, не газовой пукалкой или пневматикой, нет, вполне осязаемым вороненым «макаром», чуть сам не обмочил штаны.
А еще эта идея, неотвязно преследовавшая в позднем детстве тире ранней юности: «****ь, где б бабла срубить?». Есть вопрос – есть ответ: бомбануть ларек, обнести хату, двинуть кому-нибудь в табло в темном переулке… Все это было… И вот он сейчас передо мной во всей красе: герой 90-х, кумир и икона поколения – жалкий нелепый гоп-стопник с кучей таких же жалких и нелепых понтов. Поц! Хотя эти ребята предпочитают уменьшительно-ласкательную форму: пацан, пацаненок, пацанчик.
Крутой уходит и, как только за ним хлопает дверь магазинчика, бабка, оттесненная от прилавка, начинает орать в ему в его уже простывший след, сыпать проклятьями и брызгать слюной. Не унимается, продавщица пытается ее успокоить, подключаются и стоящие в очереди. Бабка уже изрыгает из себя бессвязные тирады, напоминающие бред городского сумасшедшего. Может она и вправду рехнутая? Полоумная старуха... Чем не символ дивной новой страны? В каждом поселке, городе, деревне, мегаполисе – везде есть полоумная бабка, кликуша, предвещающая конец света всем своим обидчикам. Спокойно, Маша, я – Дубровский: «Армагеддон и happy end обещают со дня на день. Жди и воздастся…»
Бабка выгребает из целлофанового кулька мелочь и покупает молоко. Уходит. Продолжая бубнить себе под нос бессмыслицу.
- Буханку белого…
- Чай вон тот дайте мне…
- «Балтику» тройку…
- Пельмени какие-нибудь получше…
- Кефир, батон и пачку масла, пожалуйста…
«Молочной» грамм триста и батон…
Я подхожу к прилавку – смотрю на стенд с сигаретами – роюсь в кармане – пара смятых десяток – девушка, пачку «Петра» на двенадцать – выхожу – срываю обертку – вытаскиваю фольгу – достаю сигарету…
Какое-то нелепое самокопание… К чему?.. Старые идеалы потускнели, а новых нет. Верить не во что и не в кого. Хотя… Даже Егор Летов не верит в анархию.