Суровый друг. Роман

ББК
       О
УДК

Опекунов В. В.
О Суровый друг. Роман. Минск. 2001. — с.
       
Действие романа Владимира Опекунова “Суровый друг” происходит на территории бывшей Восточной Пруссии, присоединенной к России в результате Второй мировой войны. Тысячи русских переселенцев оказались в новых, непривычных для себя условиях.
На послевоенных развалинах строится новая жизнь. Тесно переплетаются линии судеб друзей детства, главных героев романа. Сопоставление и противопоставление их образа жизни, поведения и мышления создают причудливые картины жизни периода становления и конца советской эпохи. Среди житейских – “вечные проблемы” человеческого бытия.

The book of Vladimir Opekunov deals with the problems of the postwar period on the territory of former Eastern Prussia which became a member of Russia in the result of the II-nd World War. Nowadays it is the Kaliningrad’s region. The events of the novel take place on the background of the opposition of the world’s economic and political systems and the struggle of ideologies Innerlife of the Russian of the Soviet epoch.
Apocalyptic expectations and hopes for a harmonious society and a perfect man in the description of the philosophy-minded author. Irony.

Der Autor des “Der strenge Freund” Vladimir Opekunov ist im Jahre 1948 im gebiet gorki in Russland geboren. Seit 1950 bis 1985 lebte er in Kaliningrad. Er studierte und unterrichtete dann an der straatlichen Kaliningrader Universitдt, war als Wissenschaftler, Konstrukteur tдtig, stach in See. Der Autor Rennt Sitten und Brдuche vom Kaliningrader gebiet. Hat cinen Hang zur Psychoanalyse und Philosophie. Die Helden des Romans stellen verschiedene Schichte der gesellschaft dar. Alltдgliche und allgemeine menschliche Probleme. Derinnere Welt des Menschen und seine Phantasic. Lokale Exotik. Mystik. Humor. Zur Zeit lebt der Autor in Weissrussland, in der stadt Minsk.

Рисунки автора
Обработка — художник Вячеслав Августинович
Редактор Игорь Матвеев
Компьютерная верстка Галина Третьякова
Автора интересует мнение читателей о книге и предложения по ее изданию.
opekunovvl@tut.by
События и персонажи вымышлены. Автор не несет ответственности за случайные совпа-дения имен героев и реально существующих (или живших ранее) людей. Фамилии не употребляются. Автор считает принципиально невозможным создание образов, отражающих психологи. конкретных личностей ввиду чрезвычайной сложности этой проблемы.
Воспроизведение текста и его фрагментов – с согласия автора, цитирование разрешено.


 
Содержание

Содержание 2
ПРОЛОГ 4
Часть первая 5
Глава I. УТРО. ПРИТЯЖЕНИЕ СВОБОДНОГО ПАДЕНИЯ 5
Глава 2. ЦЕРКОВЬ. СОПЕРЕЖИВАНИЕ СИЗИФУ 7
Глава 3. НОВЫЙ ДОМ. ПОДРАЖАНИЕ ЛЕДИ ГАМИЛЬТОН 9
Глава 4. КРЕЩЕНИЕ И ПРИСТАВЛЕНИЕ АНГЕЛА-ХРАНИТЕЛЯ 10
Глава 5. ОСВОБОДИТЕЛЬ 14
Глава 6. ДРУЖБА АРМИИ И НАРОДА.ПРИЕЗД ГРУЗИНА 18
Глава 7. ЧУТЬЕ ЛУЧШЕ, ЧЕМ У СОБАКИ 21
Глава 8. ВОЛШЕБНЫЙ МЕЧ 23
Глава 9. ВАЛЯНИЕ КОНЯ. ВСАДНИК С ГОЛОВОЙ 23
Глава 10. ДЕТСКИЕ ВОЙНЫ 26
Глава 11. ВОЙНЫ СТАРШИХ ДЕТЕЙ И ВЗРОСЛЫХ 32
Глава 12. ОЧАГ КУЛЬТУРЫ. МОРСКОЙ УЗЕЛ, КАК СРЕДСТВО ПРОТИВ ДЬЯВОЛА 37
Глава 13. ПЛЕМЯ ПРЕДСЕДАТЕЛЕЙ 45
Глава 14. НЫРЯНИЕ В КАНАЛИЗАЦИЮ 49
Глава 15. В ШКОЛЕ И ДОМА 52
Глава 16. ПОЗДНЕЕ РАЗВИТИЕ 58
Глава 17. ПОСЛЕДНИЙ ВЫХОД НА КОВЕР. В ГНЕВЕ 60
Глава 18. СПЛОШНАЯ ГЛУПОСТЬ 68
Глава 19. СОБАКИ И ДЯТЕЛ 74
Глава 20. ДЕВОЧКИ, ДЕВУШКИ, ЖЕНЩИНЫ 76
Глава 21. ВЕРА 78
Глава 22. БРИГАДА 79
Глава 23. ОБЩЕЖИТИЕ 80
Глава 24. ШКУРНОЕ ДЕЛО 81
Глава 25. БЕСЕДКА И ДЕБИЛ 85
Глава 26. ПРОТИВ ЛОМА НЕТ ПРИЕМА 95
Глава 27. ИГОРЬ 103
Глава 28. СВАДЬБА 108
Глава 29. РОЖДЕНИЕ СЫНА. РИТА 109
Глава 30. СЧАСТЬЕ 111
Глава 31. ПРЕДСТАВЛЕНИЕ МОЕЙ НЕВЕСТЫ 114
Глава 32. ПОДСЛУШАННЫЙ РАЗГОВОР 117
Глава 33. ПЕРВОЕ ПРЕДАТЕЛЬСТВО. ПЕРЕХОД В ДРУГУЮ ВЕСОВУЮ КАТЕГОРИЮ 119
Глава 34. ДОВОЛЬНО СУРОВОЕ НАКАЗАНИЕ ЗА ПЬЯНСТВО 121
Глава 35. ДЕЛО О РАЗВОДЕ 122
Глава 36. ДРАМАТИЧЕСКИЕ СОБЫТИЯ НА МОЕЙ СВАДЬБЕ. ВТОРОЕ ПРЕДАТЕЛЬСТВО 123
Глава 37. СЕЛЬСКИЙ МОР 130
Глава 38. РАЗВОД 132
Глава 39. ПРОЩАНИЕ СЛАВЯН 134
Часть вторая 149
Глава 40. ПРОЩАНИЕ С КОНЕМ 149
Глава 41. ГЛУБОКИЕ СТРАДАНИЯ. СУБЛИМАЦИЯ ЛИБИДО 156
Глава 42. ЯВЛЕНИЕ ДУХОВ 160
Глава 43. К ВОПРОСУ ОБ ЭНТРОПИИ 166
Глава 44. АППЕРЦЕПЦИЯ РЕТРОСПЕКЦИИ 172
Глава 45. СЕНОКОС 181
Глава 46. СОЛИПСИЗМ 188
Глава 47. ЛЮДМИЛА МИХАЙЛОВНА 190
Глава 48. ТРОФ ПО ПРОЗВИЩУ ЧАРЛИ 194
Глава 49. ГЕНА. НОВОГОДНЯЯ НОЧЬ 211
Глава 50. КТО МНЕ ПОМОГ? 228
Глава 51. ОБСУЖДЕНИЕ ПЕРВОЙ ТЕМЫ 231
Глава 52. ОБСУЖДЕНИЕ ВТОРОЙ ТЕМЫ 233
Глава 53. ПОСЛЕДНЯЯ ПОПЫТКА 238
Глава 54. ПРОДОЛЖЕНИЕ ВТОРОЙ ТЕМЫ 240
Глава 55. ЗАКЛАДКА ФУНДАМЕНТА 244
Часть третья 247
Глава 56. ПОХОД НА ВОСТОК 247
Глава 57. ВСТРЕЧА 249
Глава 58. РАЗОБЛАЧЕНИЕ 265
Глава 59. ПЕРВЫЙ СОН 269
Глава 60. НОЧНОЙ ПАТРУЛЬ 270
Глава 61. ВТОРОЙ СОН 272
Глава 62. ПЯТАЧКИ 275
Глава 63. БЕГСТВО 276
Глава 64. ТЕЛЕГРАММА. ТРЕТЬЕ ПРЕДАТЕЛЬСТВО 276
Глава 65. ПОХОРОНЫ 277
Глава 66. ПОСЛЕДНИЙ ЧЕЛОВЕК 281
Глава 67. ПЕРВАЯ ЖЕНА ПОСЛЕДНЕГО ЧЕЛОВЕКА 282
Часть четвертая 286
Глава 68. ЖИЗНЬ И СМЕРТЬ БРАТА 286
Глава 69. ЛИЛЬКИНА ГИБЕЛЬ. ВЕЧНО ЖИВОЙ 298
Глава 70. ГЕНА. ПОСЛЕДНИЕ ВСТРЕЧИ 306
Эпилог 311

 
ПРОЛОГ

В самом начале семидесятых годов в “Литературной газете”, на последней странице, внизу, справа, было опубликовано стихотворение под инициалами Н.Б. Первые строчки я забыл, а вот последние запомнились:
…След чьих-то ног на зеркале гудрона.
Летит ворона, я слежу за ней,
И отмечаю в памяти: “Ворона”.
Я пошел на консультацию к своему преподавателю по теоретической физике. Когда дошла моя очередь задавать вопросы, он спросил: “А вам что не понятно?”
Показал ему газету и инициалы Н.Б. Сергей Борисович прочитал стихотворение:
— Это Никита Богословский. Еще вопросы есть?
Вопросов больше не было.
Мне не хочется поднимать подшивки старых газет, чтобы уточнять этот факт, не хочется бередить свою душу воспоминаниями. Если было и не так, сейчас это не имеет никакого значения, кроме одного: с тех пор я стал внимательно наблюдать за воронами.
Для русского человека это прелюбопытное занятие. Интересно наблюдать их в стае, в полете, когда они кружат над лесом, но еще лучше следить за поведением отдельных особей. Более десяти лет одна и та же ворона, или ворон, если хотите, появляется передо мною в самых разных и порой неожиданных местах. Он сидит на навесе автобусной остановки, на сломанном в бурю сучке тополя под моим окном, на старой кабине автомобиля, которую подняли на крышу гаража, — авось пригодится. Но чаще всего я вижу его на контейнере с мусором, когда выношу ведро. Подхожу к нему почти вплотную, и он смотрит на меня своими черными, близко посаженными глазами.
— Здорово, друг, — говорю я ему. — Что, ждешь?
Если в ведре лежит что-нибудь съедобное, я достаю и оставляю ему на крышке контейнера. Выбрасываю мусор и отхожу.
Ворон — гордая птица. Сразу не берет. Я отхожу за угол дома и наблюдаю. Он подходит к оставленному, внимательно рассматривает, а потом, широко открыв рот, забирает еду в клюв, трясет ее и заглатывает, не разжевывая. Это удивляет, хотя мне известно, что птицы пищу не жуют. Почему он не берет маленькими кусочками, ведь можно поперхнуться? Но ворон не воспринимает моих мыслей, не слушается.
Иногда он садится на подоконник и пытается заглянуть ко мне в дом. Я слышу его топот по жести. Откидываю шторы. Мы смотрим в глаза друг другу. Он не мигает. У него нет никакого выражения лица. Но у него есть душа. Я это точно знаю. И я знаю, чья это душа. Давно бы пустил его к себе в дом, но ворон — птица пугливая, не пойдет.
Так и живем мы по разные стороны. Он — в одном мире, без края и границ, а я в другом, застекленном.
 
Часть первая

Когда-то я не знал печали,
Меня грехи одолевали.
Был молод, мысли о душе
Мой грешный ум не занимали.
Теперь, когда дряхлеет тело,
И даже зренье помутнело, —
Я взялся за великий труд
И, помолившись, начал дело.
Памятная запись XIV века,
принадлежащая переписчику Библии Мхитару Анеци.
Перевод с армянского Н. Гребнева.

Глава I. УТРО. ПРИТЯЖЕНИЕ СВОБОДНОГО ПАДЕНИЯ
Я проснулся и резко сел на шобонах, на которых спал у печки. Шобонами у нас называли старую теплую одежду, которую из-за ветхости невозможно носить, но и выбрасывать жалко. Она использовалась как подстилка.
Я — младший в семье. Мне четыре года.
В окно ярко светило солнце. Мощный поток падал на неокрашеный пол, голые стены, завешенную газетами, беленую мелом на молоке печку-голландку. В широком луче, разделенном рамой на несколько пучков, метались пылинки. Можно было проследить их движение. Они долетали до границы луча и пропадали. Другие пылинки влетали в луч.
Огляделся. В комнате, кроме меня, никого не было. На печке поверх газет висела одежда, видимо, для просушки. Не помню никакой внутренней обстановки комнаты, хотя знаю, что у матери был привезенный из России обитый жестью и раскрашенный сундук с ее приданым. Мебели, кроме самодельного стола и лавок, не должно было быть, разве что маленькая кадка для кваса. Газеты закрывали всю печку. Наверное, экземпляры были склеены картошкой или висели на шнурках, потому что нижний край газеты свисал почти до пола. Бумага защищала одежду от мела. По нижнему краю шел ряд фотографий усатых, в военной форме, мужчин. Чуть крупнее других лиц — сам Сталин. Прочие вожди были помельче, но такие же мужественные и красивые. Я уже знал от старших детей, что под их руководством мы победили Германию и теперь живем на немецкой земле. Строим социализм и обязательно его построим. Тогда у всех будет жизнь еще лучше.
— Если не помрем с голоду, — смеялся мой старший брат — строитель, любитель позубоскалить. Юмор был мне непонятен и вызывал тревогу.
Брату-зубоскалу было за двадцать. Он окончил ремесленное училище. Каменщик-печник. Это его рук наша печка. Он работает в городе на стройке.
— Сдуру заложили дымоходы. Два дня разбирали кладку, — рассказывал он дома вечером. Мать качала головой.
Мне нужна была сестра. Я был к ней прикреплен, и звал ее “няней”. Она старше меня на девять лет.
Поднявшись с пола, вышел из комнаты. Дверь открылась в маленький коридорчик с дверным проемом напротив. Я прошел в проем без двери и дверной коробки и помочился в ведро. В этой комнате окно было высажено, а пола не было. Отходное место стояло на песке, засыпанном между балками. Пахло пыльным чердаком. В оконный проем также било солнце.
С прищуренными глазами, босиком, я потопал по коридору и стал спускаться с крутой лестницы с оторванными перилами. Спускался лицом вперед, пересаживаясь со ступеньки на ступеньку. Благополучно миновал гвоздь, за который цеплялся ранее штанами. Это меня порадовало. Я спустился в коридор первого этажа и вышел на улицу. Улица была на ступеньку ниже пола коридора и представляла собой гладкую брусчатку, сложенную из мелких гранитных кубиков. Дорога проходила в метре от подъезда. В начале восьмидесятых годов, до того, как этот дом снесли, несколько человек, чаще всего пьяных пожилых мужчин, только что оформивших себе пенсию, выходили из этого подъезда и попадали под колеса движущегося транспорта. Несмотря на знак ограничения скорости до 30 км/час, редко кто из водителей проезжал здесь со скоростью менее восьмидесяти. Поселок глухой, вдали от основных дорог. Милиция бывала только после появления очередной жертвы. Сам я впоследствии всегда притормаживал около этого места, физически ощущая свой выход из дома в то светлое августовское утро.
Возможно, одно на другое наложились впечатления и других событий того времени, но сейчас все это воспринимается как один сплошной день от просыпания и осознания себя живущим в том мире, в той семье, до вечернего разговора о происшествиях дня.
Между кубиками брусчатки под ноги попадались мелкие камушки и битые стекла. Я успешно преодолел полдома вдоль дороги, повернул за угол и увидел старшую сестру, играющую с другими девочками. Завидев меня, они бросились прочь, не забыв прихватить мяч. Я не сильно огорчился. Скорее, просто успокоился, что все идет как надо, и, довольный предоставленной мне свободой, перешел улицу в направлении разрушенного дома, напротив нашего.
Переходить улицу тогда было безопасно. В день ее проезжали две-три телеги и один-два грузовика. На брусчатке грелись куры, утки, гуси, коты, собаки, воробьи — без большого риска для себя. Меня давно привлекали развалины этого дома. После прямого попадания авиабомбы образовалась глубокая воронка. Но сохранилось бетонное крыльцо, с которого я любил смотреть вниз. По краю воронка заросла лопухами. Лопухи спускались и вниз, но не могли закрыть всей внутренности. Там и тут блестели в яме осколки стекла, фарфора, торчала стальная арматура, лежали пласты штукатурки.
Помню вопросы причитающей матери некоторое время спустя:
— Что тебе там было надо? Что ты там делал?
Наверное, так никогда не смогу ответить на эти вопросы. Как будто кто-то вел, манил, а потом сбросил меня туда. Пришел в сознание дома. Мать в тазике умыла и перевязала голову. Легкий, почти незаметный шрам до сих пор остается на моем лбу.
Мать приговаривала:
— Проклятая немецкая земля! Как нас сюда занесло? Хоть бы где окрестить его! Как я дома не смогла это сделать? Здесь же нет ни одной церкви.
Церковь, между тем, была. Мало того, в ней работал мой отец.
Сорок лет спустя, примерно в такой же августовский день, младший сын, пяти лет, свалился в трехметровый, по форме колодца, котлован, подготовленный для опоры линии электропередач. Отделался легким испугом. Пришлось опустить лестницу в яму, чтобы ребенок выбрался.
Я вспоминаю слова матери, когда стою на краю пропасти. Первый раз это было в районе южноказахстанского городка Тюлькубас, где начинается хребет Каратау. Юноша-казах — студент Ленинградского института киноинженеров, был моим проводником в горное казахское село, где жили его родители. Мы вышли поздно для такого большого дела, часов в восемь утра. К шести часам вечера смогли подняться на одну из вершин хребта. В летних рубашках, налегке, без пищи и воды, мы преодолели подъем. Перекусили ягодами карликовой горной вишни, прошли километр вдоль хребта и остановились у края километрового обрыва. Стена стояла почти вертикально. Внизу свистнул паровоз. Дети в лагере после ужина радостно запели свою пионерскую песню.
 — Господи, куда попал? Что мне здесь надо? — подумал я. — Как же мы выберемся отсюда?
На лице моего друга также не было большой радости. Внизу была ночь. Нам надо спускаться юго-западнее вершины. Я раскинул пятерню, как это делают моряки, и определил, что до нашего захода солнца остался час, внизу ночь уже наступила. Вдали на востоке при красном свете лежал снег.
Дрожа от холода, за час мы добежали до села. Тропа была почти без камней. Тысячелетия люди и ослы ходили по ней. Мы пошли их путем. В резко наступившей темноте на нас набросилась свора волкодавов, которых здесь держат без цепи. Стая охраняет весь поселок, в котором нет ни одного забора.
Но мы были уже готовы к этому. Перебирались боком, прижавшись спинами друг к другу, как гладиаторы на арене. В левой руке держали длинную палку, а когда ее захватывал зубами очередной волкодав и пытался вырвать из рук, мы били его по морде палкой покороче, зажатой в правой руке. Это испытание не намного уступало ужасу от вида отвесной стены. Когда добрались до большого саманного дома, я лег на теплое ватное одеяло в одной из комнат и укрылся другим, не раздеваясь. Сил не было даже поужинать.
Другой раз я вспомнил слова матери много лет спустя на обрыве Южно-Американских Анд у перуанского города Сан-Мартин. Оставив судно, я обернулся поверх своей одежды белой простыней от испепеляющего солнца, натянул сомбреро и отправился осматривать знаменитый перуанский канделябр — систему глубоких траншей, оставшихся от индейцев. Это якобы навигационный знак для пришельцев из космоса. Осмотрев его, пришел к выводу, что место для посадки выбрано неудачно. Крутой склон в сторону обрыва к Тихому океану. Прошел полкилометра к океану и склонился над обрывом. Ужас охватил меня. Чайки летали далеко внизу. Гигантские волны казались мелкой рябью. При ясной погоде, ярком солнце вдали океан был покрыт плотным туманом. Линии горизонта не было видно. Я просматривал водную гладь на тысячи километров. Захотелось вспорхнуть и полететь вниз, к чайкам. Сдержал свой порыв и отошел от обрыва. Место для посадки явно неудачное. В случае нарушения системы навигации загремишь с обрыва. Не знаю, о чем думали индейцы, а тем более пришельцы, но не мое это дело — давать им советы.
Что я испытываю перед притяжением свободного падения? Легкую дрожь в коленях, когда отхожу прочь, счастливый. А есть люди, которые свободное падение пережили. В молодости был я знаком с девушкой, которая совершила прыжок с парашютом. Перед прыжком она задумалась, но два инструктора, взяв ее за руки и за ноги, выбросили бедняжку из самолета. Придя в себя на земле, она поняла, что полученные ощущения гораздо острее, чем могут дать танцы, алкоголь, секс, наркотики и тому подобная чепуха, которой увлекается некоторая часть молодежи. С третьего курса бросила технический институт, так как он не давал острых ощущений, и пошла по рукам, а одновременно — работать секретаршей к большому начальнику, благо внешность позволяла.
Разогнав посетителей, она замирала в кресле в воспоминаниях о своем падении. Сжималась в комок и закатывала глаза. В таком состоянии я и застал ее при первой нашей встрече. Еле вывел из оцепенения. Она оказалась милым, разговорчивым существом. Я понял, что не одинок в своем сложном отношении к свободному падению.


Глава 2. ЦЕРКОВЬ. СОПЕРЕЖИВАНИЕ СИЗИФУ

С перевязанной головой я сделал вторую попытку выйти из дома. Опять прошел вдоль брусчатки и завернул за угол. Девочки, как и прежде, играли в мяч. Они бросали его о стенку, ждали, когда мяч отскочит, и ловили. Завидев меня, они бросились за угол и исчезли. На этот раз я удовлетворения не испытал, но и гнаться за ними не хотелось. Возможно, я был ослаблен потерей крови и напуган падением в воронку.
Встал босыми ногами на холодную тропинку, густо завешенную лопухами, и пошел по ней в сторону кирхи. Сквозь заросли бузины, жасмина, рябины, черемухи высилось это грандиозное сооружение. Наверное, когда-то оно было гордостью окрестных жителей. Поселок небольшой, и кажется удивительным, как удалось собрать такие значительные средства для строительства. Насколько мне известно, вплоть до тридцатых годов немцы не знали принудительного труда, разверстки, разнарядки, а строительство, как один из уважаемых видов деятельности, было делом свободных, умелых и высокооплачиваемых работников.
Нижняя часть здания сложена из громадных гранитных камней, краеугольные камни тесаные, остальные имели по одной выходящей наружу рубленой грани. Камни поменьше — булыжники — оставались круглыми. Выше каменная кладка постепенно переходила в кирпичную. Местами еще попадались среди ровных красных кирпичей с белым швом гранитные камни. На первый взгляд кажется несовместимым такое сочетание материала. И только привыкнув, замечаешь, как камень и кирпич дополняют друг друга. Грубость и изящество, мощь и пластичность. Сейчас такое сочетание мне кажется прекрасным.
Раздвигая лопухи и огибая кусты крапивы, я вышел на мощеную камнем площадку перед кирхой. Тяжелые дубовые ворота были приоткрыты. Глянул вверх, над воротами. В небо уходила башня, увенчанная остроконечной крышей. Над ней плыли белые облака.
Кирха была цела. Во время боевых действий артиллеристы не трогают такие сооружения, так как на их картах привязка целей идет по вершинам высоких объектов. И никто из воюющих сторон не хочет оказаться без ориентиров. Разве что какой отчаянный снайпер или пулеметчик, засевший на высоте, заставит снести колокольню. Или шальная авиабомба прошьет насквозь здание и разорвется в подвале.
По ровно уложенным плоским каменным квадратам я вошел в кирху. Широкий коридор вводил меня в зал с высоченным потолком. Высота зала была в несколько раз больше ширины. Внутри помещение не столько разгромлено или ограблено, сколько осквернено. На стенах были надписи, которые я тогда, слава Богу, еще не мог прочитать. Два ряда деревянных колонн уходили под крышу. Ближе к потолку они соединялись балками между собой и стенами. Несколько колонн было срублено. Наверное, потребовались столбы для строительства свинарника. Казалось удивительным, как крыша в этих местах не обвалилась. Правда, она все же провисла. Образовались щели в досках. Торчали черепицы. Солнечные лучи били сквозь эти щели, но не достигали пола. В дождь вода проникала сквозь щели и попадала на кучу зерна, насыпанную посреди зала.
Эта церковь пережила много поколений людей, две мировые войны, но не пережила колхозной жизни. Щели в крыше обрекли ее на верную медленную гибель от сырости. Раз в десять лет я посещаю эту церковь. Год от года рушатся ее балки. Уже давно в зал стало опасно заходить. Двери заколотили. Также и для того, чтобы колхозники не занимались там блудом. И не потому, чтобы дополнительно не осквернять святое место, а потому, что власть этого не любила. Секса как такового тогда не было. Внутри церкви образовался свой заброшенный мирок сырости и покоя, нарушаемого иногда воркованием голубей и свистом сорвавшейся вниз черепицы. Разрушить, как в России, эту церковь не было сил, отремонтировать крышу и приспособить к чему-либо — тем более. В последние посещения я заметил, что начали сыпаться стены.
Среди кучи зерна, спиной ко мне неистово работал лопатой коренастый невысокий мужчина лет пятидесяти. В выгоревшей гимнастерке навыпуск, купленной у военных, серых пыльных штанах и кирзовых сапогах. Он перекидывал зерно с одной стороны на другую — перелопачивал. От зерна шел тяжелый горячий, сырой дух. Зерно горело от сырости. Временами мужчина садился в зерно, переводил дыхание. Потом вскакивал и продолжал орудовать лопатой.
Я стоял при входе, робея от объема помещения и щелей в крыше. Казалось, рухнет она и долго-долго будет падать вниз, прежде чем накроет нас.
— Пап! — позвал я.
Отец остановился, как бы соображая, что происходит, посмотрел в мою сторону. Бросил лопату и через зал пошел ко мне. Он был худ лицом и небрит.
— Что с тобой? — спросил, увидев повязку на моем лбу.
— Упал в воронку около дома. Это потому, что я некрещеный. Чего вы меня не крестили?
— Так уж получилось, сынок, ничего, не печалься, когда-нибудь окрестим. Ты сам лучше смотри под ноги. Береженого Бог бережет.
— А эта церковь не наша?
— Нет, не наша, — ответил отец.
— И в ней нельзя креститься?
— Нельзя, да и попа нет. Крестить должен поп. Без попа нельзя. Иди сюда.
Он повел меня в боковое помещение при входе. Среди хомутов, седел, колес для телег стояли деревянные, темные от времени, в мой рост, фигурки людей в странных вопрошающих позах. Их лица выражали глубокую скорбь. Они как бы призывали выслушать их. Мне стало жутковато.
— Пап, кто это?
— Это их Бог.
— Кого?
— Немцев.
— Но ведь Бога нет!
— Для нас нет. А для них был. Но тоже кончился. Теперь вот здесь стоит в разных видах. Ну, пошли отсюда.
Отец выпроводил меня, а сам пошел продолжать свой сизифов труд.
Однажды летом, будучи аспирантом, я вывалился из Ленинской библиотеки в Москве, одуревший от чтения. Пошел, как пьяница в задаче по теории вероятностей. Делал какие-то повороты, шел вперед, потом опять повороты, но, следуя решению, удалялся от исходной точки. Вдруг передо мной возник какой-то исторический музей. Я открыл дверь, купил билет и вошел внутрь. В одном из помещений стояли они, деревянные скульптуры святых. Лица еще больше растрескались, осыпалась краска с одежды. Жалость к ним и тоска охватили меня. Казалось, их выхватили из вечности и оставили здесь на медленное усыхание.
Я помню еще многое из событий того дня, но это не касается нашей темы. Засыпая, слышу тревожный голос отца:
— Господи! Дождь идет через день. Месяц не могут вывезти зерно. Все сгорит. Меня посадят.
— Иди в эмтээс, — говорила мать, — на любую работу.
— Да разве отпустят, пока зерно не сдам? А если отпустят, как жить без земли? Земля-то колхозная.
— Да, без земли не проживешь, — говорила мать.
— В Ворошиловке освобождается полдома. Мне могут дать как многодетному. Переедем, и буду работать там, может что полегче найдется.
Мать перекрестила меня, и я заснул.
Вскоре мы действительно перебрались в другой поселок и поселились в трех комнатах на первом этаже немецкого особняка. А потом нам отошли еще две маленькие комнатки на втором этаже.
Напрасный труд, как тяжелое отцовское наследство, достался и мне. Много лет я преподавал физику в вечерних школах, проводил в жизнь закон о всеобщем обязательном среднем образовании. Тысячи часов потратил на обучение физике людей, которые не знали первых букв греческого алфавита. Каждый урок я начинал с проверки знаний первых трех букв. И убеждался, что мои ученики их не знают. Потом давал закон всемирного тяготения, в формуле которого есть латинские буквы, стоящие еще дальше от начала алфавита — их мои ученики и не пытались осилить.
В университете преподавал марксизм-ленинизм. Я говорил студентам, сильно рискуя:
— Учите! Хотя бы для того, чтобы опровергать!
Но они не хотели ни опровергать, ни знать. И еще тысячи часов были пущены коту под хвост. Подойди сейчас к любому моему бывшему студенту, возьми его ласково за пуговицу и спроси: “Так что же является краеугольным камнем марксизма-ленинизма?” Никто ничего не помнит. Никто ничего не знает. Сизифов труд. За него, хоть и немного, но все же платили. Тогда мне казалось, что за напрасный труд надо платить какую-нибудь надбавку, учитывать моральные и физические страдания работника. Но уж очень многим пришлось бы платить надбавку. Слишком велика была артель под названием “Напрасный труд”.




Глава 3. НОВЫЙ ДОМ. ПОДРАЖАНИЕ ЛЕДИ
 ГАМИЛЬТОН

Наша семья благополучно выбралась из того поселка с церковью и поселилась в другом, ближе к городу. Рано утром в летней прохладе мы ехали на телеге навстречу восходящему солнцу. Я сидел рядом с отцом. Он правил кобылой. В телеге лежало незамысловатый скарб, в том числе материн кованый сундук, кадка под квас и коромысло, которое до сих пор хранится в моем гараже как бесценная реликвия тех дней. Все это было прихвачено при переезде из России. Старшие дети повалились в телегу и продолжали спать.
Наше новое жилище представляло собой половину двухэтажного особняка и имело весьма потрепанный вид. Фасад дома и фронтон с нашей южной стороны были обстреляны из пулемета. По ровной шероховатой штукатурке цепочкой выстроились кратеры от ударов пуль. Позднее в их расположении мне виделась гряда Курильских островов. Щербины оставались до 1961 года, пока мой брат-строитель не замазал их цементным раствором перед побелкой дома. Я помню этот год потому, что пока мой брат стоял на лестнице, из магазина вернулась мать и показала мне новый бумажный хрустящий рубль. Около дома на протяжении многих лет я отковыривал из земли стреляные пистолетные и автоматные гильзы и целые патроны.
Казалось, кто-то старался как можно сильнее навредить новым жильцам. Часть окон была разбита, украдена входная дверь, печь разрушена, как будто внутри ее взорвалась маленькая толовая шашка, грамм так на пятьдесят. От топки осталась только зола и висящая на проволоке чугунная дверка.
Перед нашим заселением некто завел в дом, преодолевая высокое крыльцо, лошадь, она оставила свой помет. Зачем это было сделано, сейчас трудно сказать. Может быть, хозяин лошади боялся, что ее могут украсть и съесть, а может быть, этот человек, подобно императору Калигуле, так любил свою лошадь, что поднял ее до уровня людей. Или наоборот, ненавидел людей и желал, чтобы они опустились до уровня животных. Сколько в жизни мне приходилось видеть оставленные жилища, и все они были осквернены. Какой-то дьявол вселяется в человека, когда он входит в брошенный дом. И человек, будь то ребенок или взрослый, начинает крушить все кругом и гадить. Природа (человека) не терпит пустоты (в доме). Таким вот образом я сформулировал обнаруженную закономерность. Это я видел в России, Казахстане, Абхазии, далеком Перу и даже на антарктическом острове Южная Георгия. И только там разрушители были наказаны на моих глазах. Они принесли из разгромленной химической лаборатории еще перед войной законсервированного норвежского завода по переработке китов большую бутыль с метиловым спиртом и отравились. Три трупа были доставлены на родную землю. Одного моего знакомого, участника тех событий, рок преследовал и потом. Будучи списанным с судна, он устроился столяром в Дом офицеров. И в первый же год по пьянке отрезал себе пальцы на циркулярной пиле. Случайно я встретил его на улице, и он жаловался мне на тяжелую судьбу.
Когда человек входит в оставленный дом, он ощущает свою власть над ним, но не в его силах распорядиться ею иначе, как что-нибудь разрушить. Таким вот образом воля и власть превращаются в вандализм. Наверное, Ницше похвалил бы меня за это наблюдение. Смею утверждать, что такое поведение характерно не только для русских. В записках одного немецкого полковника о первой мировой войне, которая в отсутствие оболванивающих идеологий не была такой жестокой, как вторая, и допускала “братание на фронтах”, и вообще мне кажется более “человечной”, несмотря на газовые атаки, есть строки о занятии его ротой небольшого замка в Австрии. Молодые офицеры развлекались стрельбой из револьверов по венецианскому стеклу и саксонскому фарфору. Это, так сказать, более культурная форма вандализма.
В соответствии с нравами того времени многое в истории семьи, как и государства, держалось в глубокой тайне от детей. Лишняя болтовня пресекалась. Рассказы родителей освещали мелкие и незначительные эпизоды жизни. Расспросы не поощрялись. Окончание истории с зерном я узнал будучи аспирантом своего родного университета. Один из друзей старшего брата-моряка познакомил меня со своим отцом, пенсионером, в прошлом председателем нашего колхоза.
Михаил Иванович, так звали этого почтенного человека, во время одной из встреч и рассказал эту историю.
Как мы уже знаем, мой отец выкрутился, да еще получил дом, а вот председателю пришлось туго. Михаил Иванович чувствовал, что дело с зерном может принять неприятный оборот, если этим займутся компетентные органы, но выход не проклевывался. Как это часто бывает, придумывать ничего не пришлось, все пошло так, что вроде по-другому и не могло быть.
Михаил Иванович распределил часть зерна по колхозникам. На каждого работника — по два мешка в счет натуральной оплаты. Сам Михаил Иванович, как председатель колхоза, получал ежемесячно тысячу рублей. Это были неплохие деньги, если учесть, что библиотекарь получала двести рублей, а бутылка водки стоила двадцать один рубль двадцать копеек. Но и служба была не особенно приятной. Все время ходишь как по лезвию ножа. С одной стороны — злоба людей, с другой — пристальное внимание карательных органов. Колхозники тогда ничего не получали и к концу лета совсем выбились из сил. Всем хотелось хлебца. И, конечно, к председателю, который ел вволю, особой симпатии не испытывали.
К несчастью, в это время при заготовке леса для свинарника на мине подорвался один из колхозников, отец многочисленного семейства. Других семейств, не многочисленных, почти не было. Все эти люди, которыми заселялись новые территории, имели, кроме того, какие-то стандартные великоросские фамилии, оканчивающиеся на -ов, -ев, и -ин, -ын, как будто чиновники, получившие разнарядку на людей, не знали многообразия русских фамилий и страховали себя от возможных ошибок. И только потом пошли украинцы, белорусы, выходцы из Поволжья.
Михаил Иванович прискакал в телеге в лес и увидел лежащего среди взрытой земли убитого мужика. Другие молча стояли поодаль, не решаясь подойти. Михаил Иванович убедил их в том, что если рядом и были другие мины, то они должны были сдетонировать и тоже взорваться. А если этого не произошло, то можно смело выносить тело. Он первый подошел к убитому и взял его за ноги.
Когда покойника положили в телегу, все встали перекурить и вдруг сомкнулись вокруг председателя. Михаилу Ивановичу было под сорок лет, был он не робкого десятка, но этого не смог забыть до конца своих дней. Перекошенные от злобы, исхудавшие, обветренные, небритые, со следами тяжелых ран на лицах, искалеченные войной, они зарычали: “Хлеба, хлеба”. А самый искалеченный выдавил из себя, что если председатель не пообещает сейчас же выдать людям зерно, то они его на месте порешат. Несмотря на недоедание и увечья, эти мужики могли по двенадцать часов в сутки махать косой и любой из них унесет за пять километров на горбу уворованный четырехпудовый мешок с зерном. Они говорили на разных русских диалектах, земляков почитали как родственников и стояли горой друг за друга. Пить тогда еще не пили, не на что было. Людям хотелось просто жить. Выжить.
Вопрос был поставлен, как говорил один мой начальник, не ребром, а колом. Это и подвинуло Михаила Ивановича выдать людям зерно нового урожая, а заодно избавиться от гнилья.
Но как это часто бывает (и что тоже является какой-то закономерностью нашей эпохи) благодарности от людей он не дождался. Мало того, кто-то из мужиков, умевших писать, отправил в органы донос о разбазаривании колхозного зерна. Завертелось дело. Собрать зерно назад было невозможно. Частью оно было съедено, частью припрятано. Мололи его колхозники по ночам ручными жерновами.
Михаила Ивановича долго таскали. Много бессонных ночей пришлось провести в скрипучей койке после допросов. И долго, уже потом, больной головой он думал, кто же это написал, и шел работать с этими людьми.
Его сняли со строгим выговором по партийной линии. От уголовной ответственности освободили, политику тоже не пришили. Михаил Иванович с семьей перебрался в город и пошел в моря. И все равно стал начальником. Моя мать говорила, что если у человека написано на роду быть начальником, этого не миновать.
Будучи на пенсии, Михаил Иванович посвящал свободное время чтению газеты “Правда” и изучению трудов Ленина и Сталина. Он конспектировал их работы и обсуждал со мной, как с преподавателем марксизма-ленинизма. Очень хотел во всем разобраться.
Как-то раз я зашел к нему с Олей, студенткой английского отделения. Принес бутылочку красного вина. Мы приятно провели вечер. Михаил Иванович продолжил свои воспоминания, такие интересные для меня и такие нудные для моей подружки.
Провожая ее домой, я между прочим заметил, что рассказы Михаила Ивановича превосходят по драматизму историю леди Гамильтон, которой так восхищалась моя студентка. Леди Гамильтон не подвергалась такому риску, как Михаил Иванович. Такое замечание вызвало раздражение Оли. А мое раздражение вызывало то, что она была любовницей морского полковника, маленького, толстенького, совершенно лысого мужчины, но, по ее словам, очень веселого. Он рассказывал ей военно-морские шутки, и она искренне смеялась. Она берегла себя только для него. Любила звонить ему на службу и слышать его голос: “Полковник Медведев слушает”. А потом вешала трубку. Она знала, что все прослушивается, все записывается. И он знал, что это была она. Она ставила себя на место леди Гамильтон и говорила, что борется с предрассудками.
Как-то раз вечером моя мать, которая знает все обо всех, сообщила, что Михаил Иванович умер в санатории. Я попросил налить мне рюмку водки и выпил за упокой души этого славного человека. С его помощью отец получил дом, который стал местом многих событий, местом моих надежд и глубоких страданий.


Глава 4. КРЕЩЕНИЕ И ПРИСТАВЛЕНИЕ
 АНГЕЛА-ХРАНИТЕЛЯ

По понятным причинам получить религиозного воспитания, а тем более образования, мне не удалось. Но отзвуки впечатлений того, давно ушедшего детского чувства дают знать о себе и поныне, несмотря на годы атеистической пропаганды, в которой я и сам участвовал, правда, всегда с оговорками. Как-то после одной из бесед со слушателями на тему “Причины сохранения религиозных предрассудков в сознании советских людей и пути их искоренения” один из слушателей воскликнул: “А теперь, братья, помолимся!” Видимо, мне удалось проникнуть в глубину души этого человека и убедить его, что если даже будут искоренены социальные причины религиозности, то уж психологические (тогда говорили “гносеологические корни”) останутся навсегда.
Моя мать считает себя верующей. Я несколько критически относился к этому. Она не знает символов веры, основных положений православия, отличий его от католичества, не предполагает о существовании сект. Не может истолковать молитвы. Я просвещал ее, рассказывал истории из жизни древних евреев, о Христе, о святых земли русской, но она воспринимала это с трудом.
На ночь крестила детей в кровати, после чего обращалась к иконе и наскоро шептала молитву. Я обычно в это время засыпал. Если же она меня по каким-то причинам не крестила, я долго ворочался и спал плохо. Будто ангел, забавляющий ребенка во сне, не мог приступить к своему делу, не получив “добро” от матери. В то же время я стеснялся попросить перекрестить меня, так как уже был научен, что верить в Бога нельзя, что это плохо, что Бога нет.
В университете коммунизм воспринимался мною как религия грубая и примитивная. О том, что это религия, я узнал из брошюры, прочитанной в кабинете философии: “Критика попыток отождествления марксизма-ленинизма с религией”. Идея отождествления вполне укладывалась в некую математическую схему, придуманную мной: если есть многобожие — язычество, существуют мировые монотеистические религии, то почему бы не существовать религии, в которой нулевое количество богов, то есть ни одного. Марксизм-ленинизм как раз заполнял это место.
Мне стыдно за энтузиазм, который я испытывал, проходя с портретами не святых, а наших вождей, моральный облик которых был весьма сомнительным, мимо трибун на первомайской или октябрьской демонстрациях. Чем с большим размахом и материальными затратами проходили эти демонстрации, тем тяжелее становилось на душе. Было, правда, и что-то хорошее в них. Приятно принять рюмочку перед выходом из дома. Встретиться со знакомыми, причем сразу со всеми, пожать руки и даже о чем-то побеседовать. Времени было предостаточно. Можно принять “для сугрева” и в колонне. После демонстрации пьяных в милицию не забирали, и мы безбоязненно пили дешевое красное, включая знаменитое “алжирское”, вино. Большими бутылками — “фаустами” — в скверах, подъездах, на тротуарах, на детских площадках, а потом метались в поисках туалетов и, конечно, не находили их, так как их просто не было. Обеспеченность общественными туалетами в Москве тогда составляла 0,3 % от европейских норм. По официальным данным. У нас было по сравнению с Москвой хуже, как, впрочем, и во всем другом. В то же время надо иметь в виду, что чем недостижимее цель, стоящая перед человеком, тем сладостнее победа.
После демонстрации люди возвращались просветленные и облегченные от груза проблем, с твердым намерением продолжить начатое. К этому времени дома их поджидал праздничный обед с горячительными напитками, потому как седьмого ноября бывало довольно холодно.
Другие религиозные коммунистические мероприятия, так называемые политзанятия, которые также заменяли церковные службы, вызывали чувство не просветления, а глубокой тревоги. Работы Ленина, используемые вместо Библии или Корана как первоисточники, были переполнены словами сволочь, проститутка, ренегат, враг, предатель, паразит. Эти слова формировали у слушателей злобу. До сих пор кажется, что нас обманывают, наживаются за наш счет и всячески вредят. Мировой империализм протягивает свои поганые щупальца, чтобы снять с нас последние штаны, захватить нашу землю и природные богатства.
В таком состоянии люди уходили с работы, ехали в общественном транспорте, стояли в длинных очередях, возвращались в свои жилища.
И одновременно с этим, как в параллельном мире, существовала проверенная и испытанная тысячелетием старая вера наших предков. Как-то не удавалось “изжить неизжитые пережитки”.
Меня крестила в пятилетнем возрасте у себя на дому бабушка-соседка. Это была набожная старушка. В ее, так сказать, арсенале были церковные книги, иконы, кресты. С появлением телевизора бабушка только раз глянула на экран, чтобы понять, в чем дело: “Это дьяволы там говорят”, — решила она. Как будто трансляция шла из преисподней. И действительно, качество изображения было таково, что теледиктор смахивал на черта, а говорил он то же, что и на политзанятиях.
Я целовал большой бронзовый крест. Помню воду в тазике. Но такое крещение я принимал как весьма условное, предварительное, временное, вплоть до настоящего. Строго говоря, никто не может мне дать справку о крещении. Ни в одной церковной книге я не значусь. Трудно также сказать, действительно ли я крещен в православии. Но что делать, если до ближайшей церкви сотни километров и священника нет. А креститься надо, потому что только после крещения ангел-хранитель может взять ребенка под свое крыло. Такое крещение в наше время было обычным делом. В годы перестройки я читал в “Огоньке” о крещении потомка адмирала Невельского. Заключенная — профессор филологии — проводила крещение, не имея и доли арсенала нашей старушки. В отсутствие командира его замещает младший офицер. Когда выбывает из строя офицер, его место занимает солдат. Можно сказать, что до некоторой степени благодаря таким людям, как наша старушка, взявшаяся крестить детей, русские люди не пали духом на немецкой земле.
Отсутствие справки о крещении и неуверенность в названии конфессии, к которой я должен принадлежать, в молодости привели меня к некоторым идейным шатаниям. Одно время казалось, что я свободен от веры своих предков и могу обратиться в любую другую. Я почитывал литературу баптистов и особенно проникся к ним глубоким уважением, когда прочитал в журнале “Наука и религия”, что баптизм — утонченная религия. Хотелось утонченного. Помню, значительно позднее замполит нашего батальона говорил:
— Если вы встретите когда-нибудь человека, который не пьет, не курит, не ругается матом, уважает своих родителей и начальников, добросовестно трудится и не нарушает законы, то будьте осторожны — это баптист. Он может раскинуть свои сети и сделать вас такими же, как сам.
Речь шла об одном юноше, служившем в нашем батальоне, в хозвзводе. Он работал на свинарнике. Его призвали в армию, но присягу он не принимал, в руки автомат не брал и в караулы не ходил. Как чумного его обходили стороной, боялись сетей. Несколько раз я кивнул ему в знак приветствия, а потом улыбался при встрече. Он потянулся ко мне. На западно-украинском диалекте рассказывал о своем понимании Бога, о Дьяволе. На военной службе в своем свинарнике он страстно влюбился в черноокую черноволосую девушку из соседней деревни. С помощью бабки снимал с себя ее чары.
Тетка выслала мне тогда Библию 1918 года, она до сих пор хранится у меня с другими изданиями. А тогда я тайком почитывал ее, хоть она официально не была запрещена, но относилась к крамоле.
Тетя Анна, а по-русски просто Нюра, — одна из младших сестер моей матери. Она никогда не была замужем, так как все ее возможные женихи погибли на войне. Свою жизнь она посвятила служению Богу и уходу за тяжело больными людьми. Находясь на пенсии, в преклонном возрасте она продолжала работать санитаркой в больнице. Молилась за всех, в том числе и за нас, живущих на чужбине, за что мы ей конечно очень благодарны.
Когда я бывал на родине, старался побольше узнать о той жизни, которая была там до меня и, возможно, стала бы моей, не окажись я в другом краю. Общаясь с тетушкой, ходил в храм. Она была активным членом своей православной общины.
— Знал бы ты, Вова, что в Божьем храме-то творится! Душа болит, и нет сил смотреть на это: старостиха батюшку со свету сживает. Ездила на него самому владыке жаловаться. А батюшка у нас очень хороший, добрый, истинно верующий человек, чуть ли не святой, а сама старостиха и в бога не верует, уж мы-то всех знаем, а такую силу заимела.
Не иначе дьявол пробрался в Божий храм, ; подумал я, но не произнес вслух, дабы не поминать его при тетушке и вблизи храма.
Утомленный многочасовой утренней службой, оставив тетю Нюру, я вышел из храма и присел на лавочку подышать свежим воздухом. Рядом устроилась женщина лет сорока с дочерью.
— Вот думаю окрестить ее, чтобы она в музыкальное училище поступила.
Такой утилитарный подход показался мне кощунственным. Речь должна была идти о жизни и смерти, о смысле нашего существования, о вере, надежде, любви.
— Обратиться к вере наших предков, — начал я свою речь, — это, прежде всего, принять на себя обязательство жить по Божьим заповедям, выстраивать свою жизнь и поведение в соответствии с требованиями христианской православной веры.
Женщина подозрительно посмотрела на меня:
— Такой молодой, а уже такой религиозный.
— В первую очередь, — продолжал я, — надо просить Бога о прощении грехов, явных и тайных, осознанных и по недомыслию, а потом уже о поступлении в музыкальное училище. Дочери надо усилить подготовку.
На Бога надейся, а сам не плошай, — закончил я своим уже привычным учительским тоном.
После женитьбы я увлекся историей еврейского народа и иудаизмом. Много позднее познакомился с религиозными исканиями Льва Николаевича Толстого и остался ими недоволен. Как мне показалось, граф путался в понятиях “существующего” и “должного быть”. Такие термины, как “ханжество”, “порядочность”, “искренность”, “нравы света” были свалены в кучу и заварены в кашу, которую невозможно расхлебать.
Вместе со мной крестили еще несколько ребят. Ибо таких, как я, было немало. Уже дома, перед столом с пирогами, я стоял рядом с лопоухим, очень крупным для своих восьми лет мальчиком. А может быть, и старше, потому что частенько тогда возраст не совпадал с записью в документах. Дома был устроен небольшой праздник с чаепитием. Приехавшая с родины тетушка, тогда еще сравнительно молодая, вела с нами беседы на религиозные темы. Видимо, по ее инициативе и было проведено крещение.
— Как тебя зовут? — спросила она лопоухого.
— Вася.
— Васюта, значит. Вот что, Васюта, теперь вы с Вовой крещеные. Боженька будет заботиться о вас. А вы должны любить боженьку и друг друга. Это теперь твой брат во Христе — Вова. Береги его, как ангел-хранитель бережет тебя.
Тетушка сунула ему в руки кусок пирога и с Богом отправила на улицу. Я вышел вслед. Вместе мы направились в сельский клуб, где за пять копеек можно было два раза в неделю посмотреть фильм о войне. Других у нас почти не показывали. Мы сели рядом, и я на правах младшего брата во Христе по ходу фильма задавал один и тот же вопрос:
— Вась, это русские или немцы? — и получал ответ.
Правда, и Вася приходил в замешательство, когда русский разведчик в немецкой форме залпом пил водку и говорил:
— За нашу победу!
Чья победа имелась в виду, нам было довольно трудно понять.
В кино, в лес, на озеро мы ходили всегда вместе. Когда стали старше, он говорил, что всегда мечтал о брате. Завидовал, что у меня много братьев и сестер. Он был один в своей семье. Мать, очень крупная, широкой кости женщина, вечно была озабоченной. Шутки ее были грубы и мне непонятны. В каждой фразе она употребляла матерные слова, которые я старался пропускать мимо ушей. Тем не менее это были настоящие уроки матерщины, они предполагали овладение большим словарным запасом, и я был искренне удивлен, когда уже после университета, в армии узнал еще два слова, обозначающие нерадивого, тупого человека. Обычно ими называли солдата, но они вполне подходили и для наших офицеров.
Роль брата и ангела-хранителя, полученная Василием при крещении, на всю жизнь была усвоена им. Все годы нашего детства и молодости он заботился обо мне, радовался успехам, переживал неудачи. Любил просто находиться рядом, слушать мои рассказы, часто подхваливал. Надо сказать, мне это было приятно.
Несмотря на трехлетнюю разницу в возрасте, он был не намного умнее меня. И предпочитал мое общество играм со старшими детьми, тем более что в маленьком поселке сверстников у него не было. Родился он в последний год войны, когда дети почти не рождались. От контуженного, искалеченного отца.
Позднее не жалел денег на подарки, оплачивал мои проезды, наши выпивки, помогал в ремонте моего дома перед женитьбой.
Его крестили перед школой, чтобы он хорошо учился. При записи в школу учительница, которая оформляла документы и с которой много лет спустя мне пришлось беседовать, отмечала его отсталость. Казалось, вся жизненная сила, заключенная в организме, шла на формирование тела, обходя мозг. Его голова, когда он стал взрослым, казалась очень большой из-за тяжелой массивной челюсти и раздутых щек, но шляпу он носил пятьдесят седьмого размера, в то время как у меня был пятьдесят восьмой.
Он начал говорить более или менее распространенными предложениями вместе со мной, но и в четырнадцать лет не мог закончить начатое им длинное высказывание. Тогда он приходил в возбуждение, хватал меня “под замок”, зажимая мою голову у себя подмышкой, “накручивал мне холку” и кричал:
— Вовка! Ты человек! Чего тебе говорить? Ты и так все понимаешь. А я — умный, как собака, — все понимаю, но сказать не могу.
Такие ласки меня несколько тяготили, но я терпел, как терпит старый пес неуемные ласки детей.
Учился он посредственно, хотя очень старался. Мать замечала и иногда грусть в его глазах, выпытывала, в чем дело, и шла ругать учительницу за двойки. В разговорах с ней употребляла слова из своего обширного запаса.
В старших классах хорошо шла биология. К этому времени он научился более или менее связно говорить. Тетради у Васи были в большем порядке, чем у меня, только оценки гораздо хуже. Он мог часами перерисовывать по клеточкам (есть такой прием) из учебника пестики и тычинки, строение дождевого червя. Одобрительно отзывался о мудром устройстве пчелиной семьи. Читал книги о муравьях, о зрении крота.
Помогал своему отцу ставить ловушки на роящихся пчел. Изгонял трутней из ульев. По всей окрестности на деревьях висели его скворечники-дуплянки. Он не любил домики из досок — в них дует и они слишком неестественны для птиц. Василий выискивал дерево с гнилой сердцевиной и из него делал птичье жилище. Перед круглой дыркой ставил палочку-крылечко, чтобы птица могла осмотреться перед вылетом и входом в “избушку”. Отверстие делал высоко над дном скворечника, чтобы обезопасить жильцов от котов.
А коты могли нашкодить! Протянуть лапу в дырку и выхватить птенца из гнезда. Как-то раз Василий поймал кота с поличным, взобрался на дерево и снял его, недовольного, со ствола. Сурово наказал.
Процедура наказания была у него всегда одна и та же. Сначала он делал коту “зарядку”, то есть брал его за передние лапы, последовательно разводил их в стороны и складывал, приговаривая:
— Раз-два-три-четыре, — и так раз десять.
Потом плевал коту в морду и, раскачав ногой, отправлял в кусты.
— Будет знать, негодяй, как обижать птенцов, — приговаривал при этом. — Думает, только он один может по деревьям лазить.
Коты боялись Василия и обходили стороной.
— Они только с виду дурные, — возмущался тот, — ты посмотри на его рожу. Сплошная хитрость. Он умнее нас с тобой.
Таким же образом Василий наказывал и моих обидчиков. Если какому-нибудь шалуну постарше вздумалось дать мне щелбана, мой друг отлавливал его и выполнял свою процедуру. Заливаясь слезами и размазывая сопли по лицу, обидчик, а теперь — обиженный, бежал жаловаться своим родителям. На их ругань и угрозы Василий отвечал резко и безапелляционно:
— Наказывал и буду наказывать негодяев! Мерзавцев надо учить, и плохо, что ты, тетя Маша, этим совершенно не занимаешься.
— Ну его к черту, дурака, — говорила женщина, — что взять с оболтуса?
Я искренне жалел жертву его воспитания. Зажмуривал глаза, когда мой обидчик, раздирая кожу на лице и руках, влетал в кусты. Василий раскачивал его на своей ноге, а потом посылал с такой силой, что бедняга улетал как птица.
Как-то раз после такой экзекуции я попросил Василия не карать так жестоко. Говорил в детских терминах о соразмерности вины и наказания.
— Хорошо, — согласился он и в следующий раз оттянул средний палец левой руки и дал обидчику такой щелбан, что на лбу мгновенно вскочила здоровенная шишка, с которой несчастный, пошатываясь, пошел домой. Неизвестно, что было лучше, и я с тех пор никогда не пытался влезать в определение меры наказания, предоставляя все своему суровому ангелу-хранителю.


Глава 5. ОСВОБОДИТЕЛЬ

Был у нас тогда очень хороший председатель колхоза Борис Александрович. Он видел, как мучаются наши женщины с детьми, и решил им помочь. Может быть, он и не сам до этого додумался, женщины его надоумили. А среди женщин, как теперь говорят, были очень крутые. Они совершенно не похожи на барышень, готовых от несчастной любви или непризнания их талантов броситься в пруд.
Несчастная любовь была для них весьма незначительным и естественным событием в жизни. О признании талантов они вообще не помышляли, хотя, несомненно, ими обладали. О, как они пели, когда возвращались с дойки, сидя на корточках в кузове грузовой машины! Держались за борта, чтобы не вывалиться на колдобинах.
Подъезжая к домам, лихой колхозный водитель в выгоревшей гимнастерке резко тормозил, и они, сорвавшись с бортов, катились к кабине, но не прекращали петь:
На нем защитна гимнастерка,
Она с ума меня сведет.
Это была их любимая песня, прославляющая любовь к герою-солдату, нашему освободителю.
Важным для женщин было накормить детей и скотину или прополоть грядку, от которой зависела жизнь. Смысл работы в колхозе они видели в том случае, если можно было принести в сапогах и карманах телогрейки немного зерна и высыпать его курам. С паршивой овцы хоть шерсти клок.
Они всегда недосыпали и находились в состоянии крайнего переутомления и раздражения. Вместе с религией были ликвидированы выходные, когда люди могли не столько пообщаться с Богом, сколько осмотреться и перевести дух. Все их дни были похожи один на другой. И только смена времен года, которую невозможно отменить, и большие пьянки по случаю женитьбы или похорон разнообразили жизнь.
Заводились они с полоборота, и остановить их было невозможно.
Мальчонкой мне не раз приходилось оказываться меж двух ругающихся женщин. Поливали они друг друга без всякой задержки. Запомнились мне такие сцены, когда одна, духом посильнее, ругала другую. При этом почему-то вплетались родители, дети и даже дальние родственники обругиваемой, включая сводных. На меня при этом внимания не обращали: мало ли, кто путается под ногами — куры, кошки, собаки, дети… Так вот, когда первая выдает запал и начинает переводить дыхание, вторая, что послабее, должна была сказать: “Сама ты такая!”. То есть все, что было высказано против нее, как бы отсылалось назад, и она, первая, как бы оказывалась сама собой облита. От такой наглости первая могла лишиться дара речи.
Прием был очень сильным. Я не встречал в литературе его описания, хотя от софистов Древней Греции до наших дней прослеживаю список так называемых “свинских” приемов в ораторском искусстве. Этот прием сродни одновременно и “подмене тезиса” и “переходу на другую личность”. Но я придал бы ему вполне самостоятельное значение и предложил назвать “инверсией в круге”, подобно некоторому математическому отображению: то, что из круга изливается, обратно в круг и сливается.
Когда ругань затягивалась, поднимались нравственные и правовые вопросы типа “дала-не дала”, “украл-не украл”. Не обходилось без угроз и кощунственных заявлений.
Со всем этим пришлось иметь дело нашему председателю Борису Александровичу, когда он загонял женщин на работу, за которую, как уже было сказано, ничего не платили, а дома оставались без присмотра малые дети и жизненно необходимые куры, свиньи, корова. Они были нужны не только для семьи, но и для уплаты натурального налога. Надо было сдать установленную норму, что в древности называлось оброком.
В те времена был популярен анекдот о туповатом школьнике, который при виде человеческого скелета на вопрос “кто это?” отвечал, что это колхозник, который сдал шерсть, кожу, мясо и яйца.
За послевоенные годы у моего отца накопились недоимки, которые грозили большими неприятностями. Это и побудило его под слезы моей матери покинуть родину. Переселенцам прощалась неуплата налога. Видимо, отец рассуждал, отправляясь в далекие края, на чужую землю: “Хуже не может быть, потому что дальше некуда”. Нечто подобное пережили и другие переселенцы. Неделями они ехали в эшелонах, на долгих остановках ходили в скотские вагоны кормить и доить коров, с тревогой думали, что их ждет впереди.
Двухлетним ребенком мне пришлось участвовать в этом историческом процессе. Я сидел среди узлов с одеждой, около старой растрескавшейся кадки, деревянного корыта, коромысла, ухватов и чугунов. Серпы и сложенные косы были завернуты в мешковину. С большой надеждой я всматривался в будущее: не дадут ли чего вкусненького. Но, как говорила моя мать, дать было нечего. И все же со временем мы стали обживаться.
Прошло восемь лет после окончания войны. В оставшейся части Германии проходили конгрессы по архитектуре возрожденных немецких городов, а доставшийся нам город все еще лежал в руинах. Где-то обрушивались стены домов, накрывая прохожих, или проваливались вниз жильцы пятого этажа. Падали в самый подвал, так как нижележащих этажей не было. Такие квартиры назывались “вертолетами”. В них временно проживали отчаянные люди, чаще всего рыбаки — моряки дальнего плавания. Я был на такой квартире у своего брата, где он между рейсами проживал со своими друзьями. Через окно мы стреляли из пневматической винтовки по воробьям.
Разрушенными оставались многие мосты, почти все дороги и пострадавшие случайно дома в пригородных поселках. Казалось, жизнь еле теплится в этой еще слабо освещенной электрическими огнями части Земли. По рассказам знатоков, часть электроэнергии уходила по кабелям в соседнее государство, и там ее использовали, тоже ничего не зная о происходящем, так как они находились в таком же положении, как и мы.
Кое-где распахивались поля и косились луга. На сочной траве наша сухонькая рыжая коровенка, к удивлению матери, удвоила удой. Но она уже была старой и не могла долго наслаждаться итогами второй мировой войны.
Люди работали с утра до вечера, но жизнь их улучшалась очень медленно. На смену списанным недоимкам приходили новые. Колхозники сдавали в магазин десяток яиц, покупали их там и снова сдавали.
Заработала областная радиотрансляционная сеть. Для украшения дома, как и многие другие в поселке, мать прикрепила на стене плакат с изображением в профиль четверки: Маркс — Энгельс — Ленин — Сталин. Над ними на гвозде повесили черный бумажный круг в железном ободе, из которого доносились марши, русские народные песни и симфонии — мать их обычно не слушала. Видимо, ее, как и меня, симфонии вводили в тревожное состояние. Вспоминалась война и другие бедствия, которые переносил наш народ. Я любил литературные передачи, которые обычно начинались в девять тридцать утра. А любимой передачей матери была “Правильно ли мы говорим?”. Мать внимательно ее прослушивала и пересказывала в очереди за хлебом бабам. Те негодовали, потому что оказывалось, что все они говорят неправильно.
Отец слушал “Последние известия”. Мать тоже прислушивалась к сообщениям о тяжелой жизни в странах капитала и вздыхала: “Видать, еще хуже нас живут люди”. Для Василия любимой передачей была “Внимание, на старт”. А радиопостановку по повести Анатолия Рыбакова мы слушали вместе. Холодок пробегал по спине, когда раздавался удар гонга и диктор загадочным и таинственным голосом объявлял: “Бронзовая птица”.
Передачи начинались в шесть часов утра гимном всей нашей необъятной и великой страны, а в семь часов женский хор исполнял популярную тогда областную песню, мелодия которой стала позывными местного радио:
В славном сорок пятом
Ты пришел солдатом
К берегам Прибалтики
Русский человек.
И сказал: “Довольно,
Чтобы не быть войнам,
Пусть земля советская
Станет здесь навек”.
Нам, детям, нравилась эта песня, и частенько мы ее распевали, гордились нашей победой.
На смену старым солдатам — освободителям этой земли от коричневой чумы и немецкого населения — приходили новые, молодые. Они разбирали развалины на сооружение военных объектов.
Первая мировая война закончилась возникновением первой в истории человечества социалистической страны, вторая мировая — созданием лагеря социализма. Все ждали третьей как краха империализма и воцарения коммунизма на всей планете.
В сельском клубе работник ДОСААФ по фамилии Лебединец, которого все очень уважали, обращаясь к плакатам на стене, рассказывал о происках империализма и объяснял, как отличить обычный бомбардировщик от бомбардировщика с ядерным оружием на борту, как укрыться в самодельной щели от ядерного удара.
Во время уборки хлеба солдаты работали с женщинами на току, а при сборе картошки ходили по полям вместе с колхозниками, заготавливали продукты для армии. Как-то незаметно оказывалось, что мужики тоже ходят в солдатских кирзовых сапогах и гимнастерках. Отличались они тем, что были старыми и небритыми. Солдаты меняли все что можно и что нельзя на молоко и водку. Они тоже люди и тоже хотят. Все это понимали.
В такие времена председатель выгонял из домов на работу всех: и старых и малых, и больных и немощных. Школьники, начиная с четвертого класса, ходили на уборку урожая. Нельзя допустить, чтобы урожай погиб из-за дождей или ушел под снег.
Усталые женщины приходили домой и видели, как их чада ползают по полу в грязи, мокрые, холодные и голодные. И какая бы мать ни была, даже колхозница, она готова была горло перегрызть председателю. Не боялись они ничего, ни Бога, ни черта, кроме, пожалуй, советской власти.
— Вот приду и задушу их собственными руками. Не могу видеть, как они грязную поросячью картошку достают из чугуна и едят вместе с кожурой, — говорили они председателю.
И председатель решил освободить колхозниц от забот, пока они работают в поле.
По окончании лекции о международном положении, на которую я вместе с Василием пошел вслед за моим отцом, к трибуне подошел председатель колхоза Борис Александрович и без всякой матерщины, очень просто, чтобы всем было понятно, сказал:
— Товарищи! Мы получили “добро” в райкоме партии, и, как только что мне сообщили, уже врыли столбы и огородили наш колхозный детский сад. Это большой и радостный подарок для наших матерей, кто записался. Это проявление заботы партии и правительства о наших матерях и подрастающем поколении. Питание в саду будет за колхозный счет, нам разрешили. В связи со сложной международной обстановкой и проливными дождями торжественное открытие и митинг по этому поводу устраивать не будем. И так все знают, что это является реальным подтверждением преимуществ социализма перед капитализмом, при котором царствует безработица и люди влачат нищенское существование, выпрашивая друг у друга кусок хлеба.
Хлеба созрели, товарищи! И полегли. Предстоят серьезные испытания. Но мы выдержим, как выдерживали до сих пор. Нам поможет наша армия и школьники. Нет времени лодырничать и бездельничать. Всем — за работу, всем — по домам. Собрание закончено.
Мужики пошли по домам, дети остались. Обещали показать секретный фильм об атомном оружии. Мы с Василием и не догадывались тогда, что страстное выступление председателя имеет какое-то отношение к нам. Я потом, задним умом, поймал себя на том, что думал, будто неприятности происходят с кем-то другим, а не с нами. Как я смеялся над анекдотами типа “муж уехал в командировку”, а потом — надо же так!
Пока искали киномеханика, дети баловались в зале, боролись и дрались. Василий тумаками наводил порядок. Некоторых придавливал к полу и выдерживал, пока они не успокоятся. Но это мало помогало. Визги и вопли лишь усугубляли обстановку.
Я сидел на стуле в одном из рядов и думал о нелегкой судьбе английских рабочих. В школьном учебнике по новой истории у своей старшей сестры я видел рисунки с гравюр восемнадцатого и девятнадцатого веков. Мрачные узенькие улицы. Над ними дымят заводские трубы. Это промышленные районы Лондона, Ливерпуля и Манчестера. Вдоль улиц под дождем и мокрым снегом идут одетые в лохмотья английские рабочие. Мне кажется, я вижу их с обеих сторон проезжей части идущими навстречу друг другу с протянутой рукой. У них закопченные лица, из коротких, с бахромой, черных штанов торчат грязные ноги, обутые в матросские, с заклепками, ботинки, так называемые “гады”. К подошвам прилип коровий навоз с соломой. Наверное, они спят в коровниках. Идут изможденные высокие мужчины, маленькие женщины, сгорбленные старушки в платках, маленькие заморыши-дети. О них мне читала моя старшая сестра. А потом гладила белый воротничок к школьному платью и пионерский галстук.
Очень жаль этих бедных англичан. Я лезу в карман и обнаруживаю там корочку хлеба, которую сунула мне мать перед походом на собрание. Ел я плохо, с трудом проглатывал картофельный суп, в котором плавали жареный лук и кусочки сала.
— Смотри, шея-то какая тонкая, — ворчал отец, — того гляди, оборвется.
Я подозвал Василия и отдал ему корочку. Он тут же запустил ее в рот, а потом, не прекращая жевать, продолжил унимать буянов. Шея у него была толстая, и ею, наверняка, был бы доволен мой отец.
Двадцать лет спустя, когда я уже работал учителем, мы собирали по пять рублей бастующим английским углекопам. Я без всякого сожаления вложил свои деньги, потому что понимал: от хорошей жизни не бастуют. Все мы люди. Сегодня мы им поможем, завтра — они нам. А еще через двадцать лет, во времена великих разоблачений, выяснилось, что большая часть этих денег была присвоена недобросовестными людьми. Уж лучше бы мы их пропили!
— Завтра в детский сад пойдешь, — сказал мне за ужином довольный отец, — там вами бабка Финтичиха руководить будет.
На глаза навернулись слезы. Мне не было и шести лет, и я нигде и никогда не был без родителей.
— Там вас кормить будут, — продолжал отец, — и сказки рассказывать. Бабка Финтичиха много сказок знает, — чуть строже добавил он, увидев мою мокроту.
Мать с тревогой смотрела на меня.
Бабку Финтичиху я знал. К ней весь поселок обращался, когда какая скотина или человек заболеет. Придет, посмотрит буренку, вернее пестренку, так как у нас разводили черно-белую немецкую породу коров, но они за это время уже, конечно, стали нашими, русскими, погладит ее по голове, шее, потом велит принести корку черного хлеба, по всей ширине буханки, густо посыплет солью. Пошепчет заветные слова и сунет корове. Корова, которая до этого сутки в рот ничего не брала, начнет жевать хлеб, а потом потянется к сену.
За это мать носила бабушке с вечерней дойки трехлитровую банку молока. У бабушки Финтичихи в семье тоже есть корова, но за такие дела надо обязательно платить. Хоть немного, но надо. И все об этом знают, потому что корова — это святое дело. На ней наша жизнь держится.
Мне попала в глаз соринка. Я промучился всю ночь. Глаз покраснел. Пришлось идти к Финтичихе. Можно было, конечно, в медпункт, но молодая фельдшерица обычно бывала где-то в районном центре на совещаниях по вопросу организации системы здравоохранения на селе на современном этапе. А бабушка Финтичиха всегда была дома.
Когда мы пришли, она занималась со своей внучкой или правнучкой, девочкой чуть младше меня. Разучивала с ней стишки, сказки, а может быть, и нашептывания. От этой девочки мы, дети, научились многим колдовским приемам. Перевяжешь шерстяной ниткой палец около бородавки, пошепчешь нужные слова и забудешь об этой бородавке навсегда. Вспомнишь — нет ни нитки, ни бородавки.
— Поди сюда, сынок, — сказала бабушка.
Взяла меня за голову, прищурилась, осмотрела, потом чуть приподняла веко и лизнула меня своим шершавым языком прямо в глаз. Было неприятно, но боль тут же прошла. Соринку она извлекла.
Бабушки я не боялся, боялся детского сада.
Рано утром мать разбудила меня, накормила и повела в сад. Он был устроен в нижней комнате одного из домов с кухней и небольшим прилегающим к окну участком, загороженным, как курятник, металлической сеткой, чтобы дети не разбежались. Сетка была крепко прибита гвоздями к свежевкопанным деревянным столбам. Сердце мое защемило от тоски. Прощай, воля!
Детей собралось человек десять. Должно было быть больше, но не всех могли поймать. Васькина мать на наших глазах дотащила за руку упирающегося здоровенного восьмилетнего своего сына, оставленного в школе на второй год в первом классе. Я боялся, как бы она не оторвала ему руку. И все же в момент передачи бабушке Финтичихе он вырвался, побежал и залез на большую липу, откуда его уже никто не мог достать. Впрочем, никто и не пытался.
— Вот и сиди там, дьявол, — сказала его мать и пошла на работу.
Бабушка покормила нас манной кашей, за колхозный счет, как объяснял мне отец и как говорил председатель. Осталась мыть посуду, а нас выпустила в загон. Я осмотрел калитку и убедился, что она крепко заперта изнутри на большой амбарный замок. Дети потоптались и припали к сетке, с тоской взирая на окружающий мир.
Наш сад выходил сеткой на зеленую овальную площадь поселка, вокруг которой стояли дома. Площадь не была вымощена, а представляла собой обычную лужайку. Если бы ее стригли, можно было бы назвать ее газоном, но ее стригли только коровы, возвращающиеся вечером домой. Они оставляли на лужайке свои лепешки, вокруг которых через два дня бурно разрасталась трава. Эту траву коровы тоже поедали.
На лужайке, несмотря на постоянные нашествия коров, росли и васильки, и ромашки, а среди них стрекотали кузнечики и ползали божьи коровки. Все это теперь было нам недоступно, и мы пребывали в глубокой печали.
Василий слез с липы и подошел к нам. В заключении находилось несколько его бойцов — соратников по детским играм в войну, в том числе и я. Вид его был озабоченным. Он сбегал домой и принес лопату. За несколько минут сделал подкоп, через который мы все и вылезли, за исключением самых маленьких, которые не умели ходить, а только ползали. Они и были схвачены бабушкой в момент переползания. Все остальные убежали. Мы даже не поблагодарили своего освободителя. Толпой бросились бежать, очнулись за клубом, около моего огорода.
… мне дали свободу,
что я с ней делать буду?
В. Высоцкий
Ошалелые, мы забрались в мой огород и набрали огурцов. Я чувствовал себя неловко. Зачем лезть в огород воровским способом? Почему чужие дети лезут в мой огород? Что теперь делать? Что скажут родители?
Мы сели на траву, ели огурцы и думали. Но ничего не могли придумать. Я предложил вернуться и сдаться. Но меня никто не поддержал. Обозвали трусом и предателем. Кто-то предложил податься в леса, другие — на озеро. Начался разброд и шатания. Некоторые просто куда-то ушли.
Я подумал о бабушке и, будто ведомый ее силой, побежал к садику. По дороге мне попался Василий:
— Идем в войну играть.
— Нет, Васька, я возвращаюсь.
Видимо, я говорил достаточно твердо. Он не стал меня отговаривать, а пошел за мной. Я пролез через подкоп и предстал перед Финтичихой. Она сидела на крыльце, вокруг нее ползали дети. Бабушка плакала. Она была очень старой. Ее поставили на это дело только потому, что никто не соглашался, а ей неудобно было отказать. Кроме того, она была чистой бабкой, в смысле гигиены, у других было гораздо хуже. И председатель это понимал. У другой бабки мы бы из грязи не вылазили.
Бабушка посмотрела на меня:
— Иди, сынок, собери детей!
Я подошел к сетке, за которой стоял Василий и передал ему волю бабушки, а сам остался с ней. Но Василий смог загнать далеко не всех. До сказок так и не дошло.
На другой день никто не привел своих детей. Видимо, бабка Финтичиха тоже отказалась. Мы долго еще ходили к садику и смотрели через сетку в зону, где недавно содержались. Как-то утром обнаружили, что сетка вместе со столбами исчезла, остались только ямы. Так и закончилась эта попытка помочь нашим женщинам-матерям.
Много лет спустя, когда я уже стал взрослым, в колхозе все-таки организовали и построили настоящий детский сад с воспитательницами, нянечками и уборщицами, поваром и медсестрой.
Вспоминая доброту бабушки Финтичихи и ее колдовские способности, я нет-нет да и прихожу к мысли: не устроила ли она сама этот побег, чтобы снять с себя нелегкую ношу таким вот естественным образом, не навлекая гнев председателя. В таком случае вольнолюбивый Василий мог быть всего лишь слепым орудием ее замысла.


Глава 6. ДРУЖБА АРМИИ И НАРОДА.
ПРИЕЗД ГРУЗИНА

Посвящается А. А. и его сыну Мите

В те времена дружба между армией и народом была. И не на словах, а на деле. По окончании рабочего дня, а частенько и днем, ведь смены и вахты бывают разные, солдаты спокойно выходили за пределы своей части прогуляться. Собирали чернику в лесу, пили водку. Для этого у них были оборудованы места. На сломанных ветках деревьев висели стаканы вверх дном. Даже дети их не трогали. Святое дело. Закусывали конфетами. Иногда перепадало и детям.
Но чаще всего солдаты слонялись по поселку, заговаривали с девушками. Наш дом расположен рядом с клубом. Невестой была моя старшая сестра, весьма недурной наружности. На дровах у нас частенько сидели военные. Один матрос научил меня делать свистульки из травинок. Я был очень доволен. Дружбой с военными дети гордились. А как же иначе? Солдаты свои, родные. И не важно, что многие по-русски еле лопочут, все равно наши — бойцы Советской Армии, плоть от плоти народа.
От нечего делать солдаты могли поколоть дрова, покопать картошку. За это их угощали молоком, яичницей с салом, могли и рюмочку налить. А за столом сговориться на счет краски, сапожного крема, солидола для телеги, сапог, простыней. В магазинах ничего нет, да и дорого. Деньжат не хватает.
Солдаты и рады стараться, лишь бы в доме побыть, обычной человеческой пищи поесть. А то ведь как их кормят? На первое — капуста с водой, на второе — капуста без воды, на третье — вода без капусты.
Я не помню никаких недоразумений на почве общения солдат и населения. Потом, когда ужесточился порядок, бывали драки, но в то время, мне кажется, все было нормально.
Дружба была настоящей, хорошей. А за хорошей дружбою, как пелось в песне, прячется любовь. А кто против? Никто! Все — за. Если люди полюбили друг друга, кто им может помешать? Вот и ехали наши девушки замуж в Москву, Ленинград, Киев, а то и в Среднюю Азию и на Кавказ. И никто этому не удивлялся. Народ везде свой, советский.
Мне самому приходилось давать уроки русского языка какому-нибудь узбеку. Сидя на дровах, узбек добросовестно повторял фразу, которой он просил меня научить: “Я люблю тебя”. Моей задачей было научить его произносить эти слова настолько внятно, чтобы та, к которой он обратится, могла понять, в чем дело.
На другой день довольный узбек угощал меня пряниками. Впечатление было такое, что мои уроки даром не пропали. Я свое дело сделал, а вы там разбирайтесь, как хотите.
А что? Русские девушки не плохие. Я бы посоветовал любителям всякой экзотики сначала посмотреть вокруг себя, а потом уже бросаться на других. А узбеку и калым не надо платить. Наоборот, невесте и приданое положено, только забирай. Лишь бы дома приняли. А вот это случалось не всегда.
Отец пришел на обед. Мать хлопочет на кухне за столом. Надо сказать, у отца были некоторые странности. Например, он тщательно мыл руки и лицо перед едой. С мылом. Я обратил на это внимание, когда мать заставляла сварщика, который ремонтировал нам отопление, помыть руки.
— Не беспокойся, — сказал он матери, — техническая грязь чистая. От нее микробы дохнут, а для человека она не опасна.
Сварщик выписывал журнал “Наука и жизнь” и внимательно его прочитывал. Рекомендовал мне.
Отец не любит раков, хотя рыбу ест с превеликим удовольствием. В раках он видит что-то безобразное и страдает, когда я держу в руках рака, а тот шевелит клешнями и бьет хвостом. Отец также не любит кошек. Он морщится, когда кошка трется о его ноги. И не может есть в ее присутствии. Я догадывался, в чем дело. Отец брезговал кошкой за то, что она ела мышей. Даже если не ела (по словам матери, кошкам есть мышей не рекомендуется), то все равно брала за шиворот и дохлых приносила домой для показа. Мать в таких случаях старалась как можно скорее избавиться от добычи, бросала мышь в печку или в мусорное ведро, чтобы отец не видел.
Она хотела выгнать кошку на улицу, но та нырнула в комнату и спряталась за занавеской. Мать пошла следом и машинально глянула в окно. Это окно составляло часть ее наблюдательного пункта. Основное — большое окно на кухне, позволяет контролировать происходящее на значительном отрезке улицы, а окно в комнате играет вспомогательную роль, чтобы проследить событие, когда оно попадает в “мертвую зону”.
Мать застыла:
— Танька со своим грузином и ребятишками к Зойке едет. Та говорила вчера на дойке. Телеграмма пришла. В сенокосе будут помогать. Иди, посмотри, потом расскажешь, — сказала мать мне.
Мне не впервой приходилось выполнять такие поручения.
Я вышел на улицу и не спеша присоединился к процессии. Впереди идет Таня — молодая красивая полная женщина с двумя громадными сумками в руках. С каждой стороны за сумку держатся мальчики шести и восьми лет. Следом за ними идет высокий, лет тридцати, грузин, черный, раза в два тоньше Тани. По лицу его стекает пот, на шее вздулись вены. Руки готовы оторваться под тяжестью двух чемоданов. Что-то очень тяжелое.
Позади идут пятеро местных детей, от пяти до семи лет, и несколько собак. Идут просто так. Иногда дети говорят о чем-то между собой или обращаются к собакам. Собаки виляют хвостами.
Проходящие по середине улицы люди останавливаются и сходят на тротуар, уступая дорогу, хотя места достаточно. На тротуаре образуются небольшие группы, слышно перешептывание. Это кто знает, объясняет тем, кто не знает. Скромно здороваются с приехавшими.
По мере похода к дому процессия редеет, но около дома собирается небольшая толпа свежих, застигнутых на этом месте людей. Все хотят посмотреть на встречу.
Зойка и ее муж в слезах стоят у калитки. Им около пятидесяти лет, но мне они кажутся бабой и дедом.
Радостный, что его руки остались целыми, грузин ставит чемоданы на землю. Таня ставит сумки. Зойка медленно раскрывает объятия. Таня бросается в них. В это время дед здоровается с зятем, жмут друг другу руки, обнимаются. Потом меняются парами.
Растирая слезы, Зойка обращается к внукам:
— Ох вы, детки мои родимые! — обнимает их и целует в щеки. Дети что-то говорят.
— Ух вы, мои ненаглядные, и по-русски- то вы как хорошо говорите. Кто вы теперь будете?
— Грузины мы, бабушка, — говорит старший.
— Грузины так грузины, чай тоже наши, хорошо еще, что не немцы, — говорит Зойка и ведет всех в дом. Женщины пытаются втащить чемоданы, но мужчины их останавливают.
— Давай покурим, отец, — говорит грузин и достает пачку папирос “Казбек” с изображением грузина в бурке.
— Давай покурим, — тянется к папироске дед.
Я в это время знакомлюсь с мальчиками и через несколько минут оказываюсь на кухне на лавке, сижу между ними. Чего взять с мальчонки, когда ему семь лет? Не мешает.
Деду не терпится. Пока женщины разбирают вещи, мужчины выпивают по полстакана водки. На столе все давно готово. Таня достает подарки и подробно объясняет, кому, зачем, где и как покупала.
— Я тебе вина привез, — говорит грузин деду. — Нашего, грузинского. Настоящее виноградное вино. — Он встает из-за стола, заходит в комнату и выносит пару оплетенных пятилитровых бутылей. — Это вот от моего отца, а это — мое, ничуть не хуже.
Я догадываюсь, что основную тяжесть сумок и чемоданов составляло вино. Таня достает шоколадные конфеты и угощает нас, детей. Женщины тоже усаживаются за стол.
— Пообедаем, а детей я потом покормлю. Они в поезде хорошо позавтракали.
Далее начинается самое интересное. Беседа.
— Так ты говоришь, вино свое, а отец, что, не с вами живет?
— Как не с нами? С нами! У него свое вино, у меня свое.
— И у меня есть свое вино, — говорит старший из мальчиков.
— И у меня тоже, — повторяет младший. Говорят с заметным акцентом.
— Пьете, что ли? — пугается бабушка.
— Нет, пока не пьют, только когда болеют, даем немного, а вино у них свое стоит на будущее. Дед им делает. Любит их. Говорит, когда вырастут, будут его вспоминать.
— Старый уже?
— Скоро сто лет! — с гордостью говорит грузин.
— Не сто, а девяносто семь, — уточняет Таня, — я сама у него в паспорте смотрела, он мне показывал.
— Не важно, — говорит русский дед, — нам до такого возраста не дожить.
— Грузины долго живут, — говорит гость, разливая вино по стаканам. От такого вина и чистого горного воздуха помирать не хочется.
— Хочется, не хочется, — говорит бабушка, — а смерть придет, не спрашивает. Смерть-то не за горами, а за плечами.
— Это верно, — поддерживает грузин.
— Ты кем работаешь? — интересуется дед.
— Чабаном. Овец пасу. Сейчас все стадо на горных лугах.
— В отпуске?
— В отпуске, отец за меня остался.
— Сколько голов?
— Тысяча, а может и две, — говорит грузин.
— Как понять? Не считаете, что ли?
— А чего их считать? Сколько есть, все наши. Бывает, считаем. Приедет председатель и главный бухгалтер, делаем загон, по одной выпускаем. Выпустим половину, а главбух собьется со счета, напишет, сколько надо. Там моих сто овец. К вам собрались, я двадцать штук погнал в город, продал. Приеду, опять сто будет.
— Чем вы там, в горах, питаетесь? — спрашивает бабушка.
— Мясо баранье едим, вино пьем, лепешки печем. Я тебе лепешку на камнях могу испечь.
— Да мы уж в печке как-нибудь, — говорит бабушка. — На камнях не надо. Ты скажи, как мать?
— Мать у нас еще молодая. Шестьдесят лет.
— На тридцать лет разница, — удивляется дед.
— Это у него третья жена, — уточняет Таня, — две первых умерли.
— Понятно, — успокаивается дед.
— Чистокровная грузинка, очень красивая женщина, — говорит гость.
— Папа, а мы тоже чистокровные грузины? — спрашивает младший.
— Конечно, — отвечает тот, слегка задумавшись. — Красивые чистокровные грузины.
 Таня смеется.
— Действительно, красивая женщина, — говорит Таня, — только по-русски ни слова не знает. Я с ней по-грузински говорю. А дед очень хорошо говорит по-русски. Газеты читает по-русски и по-грузински. Он в первую мировую войну офицером был. Грамотный. Школу закончил и военное училище.
— В Дикой дивизии служил — говорит грузин.
— Диким был? — заволновалась бабушка.
— Нет, так называлась дивизия, — разъяснил грузин. — Там служили люди с Кавказа. Отчаянный народ. Ничего не боялись. Отец в плен попал, сбежал. Немца привел. Верхом на немце. Немец его нес, а отец сидел у него на спине с кинжалом.
— Я сначала не верила, — говорит Таня, а свекор мне газету за 1915 год показал. Там все написано. И фамилии совпадают.
— Во дает! — восхитился русский дед.
Грузин с восторгом посмотрел на меня:
— А это чей мальчик?
— Бабушка назвала меня, обозначив, чей я сын, по матери, что понятнее для женщины.
— Хороший мальчик, — похвалил грузин, — внимательно слушает. Дайте ему еще конфетку!
Когда я получил причитающееся, приезжий продолжил о своем отце:
— Лучше всех танцует. Никто его не может перетанцевать. Даже молодые.
— Сосед может, — возразила Таня, — сам говорил, да боится, что дед умрет, неудобно будет. Не уступит.
— Это верно. Отец умрет, но не уступит.
Я пришел домой и рассказал увиденное и услышанное. Отец тоже с любопытством слушал меня. Мать пошла к соседям пересказывать.
Вечером и Василий внимательно выслушал мое донесение.
— Грузин надо обязательно брать в нашу армию. С ними мы будем еще сильнее, — сказал он.
А я про себя подумал, что грузины очень любят лошадей, и при отсутствии коня находят ему подходящую замену.


Глава 7. ЧУТЬЕ ЛУЧШЕ, ЧЕМ У СОБАКИ

Там царь Кащей над златом чахнет;
Там русский дух, там Русью пахнет!

В поселке был сельский магазин, где продавалось много полезных вещей: хлеб буханками, сахар в мешках, подсолнечное масло в бочках, хозяйственное мыло, очень часто бывали гвозди, в подвале хранились бочки с керосином, — “на всякий пожарный случай”, как шутили мужики. Для детей были доступны настоящие шоколадные конфеты, а не такие, как сейчас. Всего по пять копеек за штуку. Пачка печенья стоила 24 копейки, лимонад без бутылки — десять копеек.
Я с вожделением смотрел на альбомы для рисования и цветные карандаши “Спартак” за шесть копеек. Продавались книги, в том числе и детские.
Бутылки принимали раз месяц, о чем будет отдельный рассказ, но как-то я нашел в кустах на горке около магазина пустую бутылку из-под водки и принес ее в магазин. Продавщица пожалела меня и приняла бутылку за две шоколадные конфеты. В это время в магазине никого не было, иначе женщины устроили бы скандал: “У кого-то принимают, а нам нельзя!” Я рассказал об этом родителям и поделился соображениями, что продавщица недоплатила мне две копейки, за которые можно было бы купить школьную тетрадь. Отец стал возмущаться, что, мол, наживаются за чужой счет, но мать остановила его:
— Будя тебе жадничать, из-за двух копеек не обеднеем. Ты в прошлый месяц две бутылки водки покупал, а это какие деньжищи!
— Я же на дело брал, — оправдывался отец.
— Дело делом, а сам тоже глохтал, — упрекала мать.
Товары не были расфасованы, поэтому для каждой покупательницы надо было лезть в мешки, бочки, ящики, на что уходила уйма времени. Но все привыкли к этому и по-другому торговлю не представляли. Деревенского колодца, где женщины должны были встречаться и обсуждать свои дела, у нас как такового не было. С перебоями, но работал водопровод, поэтому местом встречи и был магазин.
Продавщица была, конечно, в курсе всех событий и принимала самое активное участие в разговорах. В момент взвешивания она сообщала покупательнице самую свежую новость. Та ахала, но бдительности не теряла. Самая неграмотная могла посчитать свои рубли и копейки и разобраться с весами.
Я просил у матери пять копеек и шел в магазин по своим делам.
— Напрасно не трать, — говорила она, — экономь.
Я экономил, то есть деньги не тратил, а использовал их как прикрытие для того, чтобы занять место в очереди. На вопрос “А ты за чем стоишь?” я всегда мог сказать, что стою за конфетой или карандашами “Спартак”. А уж если сильно прихватят, то мог и купить.
Благодаря своей старшей сестре я рано и как-то сразу научился читать. Читал все подряд, включая газеты, совершенно не беспокоясь о том, понимаю ли я прочитанное. Это было счастливое время, когда меня невозможно было поставить в тупик, в отличие от студенческих времен, когда тупики возникали из-за желания понять, что же там написано. Я помню, как пришел в отчаяние от своей неспособности. Меня спасло то, что я обнаружил формулу “преткновения” в списке замеченных опечаток.
На это счастливое время недопонимания обратил внимание еще Пуанкаре: “Читайте, понимание придет потом”.
В шесть лет отец записал меня в сельскую библиотеку. Я спросил у библиотекарши, когда нужно сдавать книги. Она ответила, что через неделю. И с тех пор я стал, как заведенный, еженедельно сдавать книжки. А без книжек уходить из библиотеки было нельзя, библиотекарша предлагала мне тут же другие. И я вынужден был их читать, так как один раз ей вздумалось меня проверить. Я вкратце пересказал содержание, думая, что это ей самой интересно. И каждый раз готовился к такому пересказу. Но она больше никогда меня не спрашивала. Со временем мне удалось смягчить опеку. Я договорился с ней, что две книжки предлагает она, а третью я выбираю сам.
Но библиотечных книг мне почему-то не хватало, и я почитывал магазинные. Обычно тихонько пристраивался за прилавком, якобы стою в очереди, а сам листал книжки. Меня обходили женщины, не беспокоили, так как каждая норовила пробиться ближе к продавщице и, наверное, грешным делом радовалась, что обошла зазевавшегося мальчонку. Я боялся только чрезмерно порядочной женщины, которая могла воскликнуть: “Ну чего стоишь, бери”. На этот случай и держал свои копейки. Но это бывало крайне редко. До меня у них просто руки не доходили.
Женщины громко говорили, не слушая друг друга, каждая о своем. Много позже я прочитал слова Маккиавели о таком разговоре: “Говорите громче, потому что то, что вы говорите, никому, кроме вас, не интересно, и не имеет ни для кого никакого значения” (цитирую по памяти).
Как-то на досуге, под влиянием раздумий о наших духовных ценностях, которые могут быть утрачены, я, пытаясь сохранить память о таком разговоре для наших потомков, провел реконструкцию беседы, в которой участвуют (для простоты) три женщины — А, Б, В. Важнейшей особенностью разговора является то, что действующие лица и предметы не называются своими именами, а обозначаются местоимениями или признаками, видимо, для краткости, что вконец запутывает постороннего слушателя, но что, как я уже говорил, не имеет никакого значения.
Вот что у меня получилось.
А: Пришел пьяный, как зюзик. Я его гоню. Иди, говорю, отсюда. А он говорит, я люблю вашу дочь...
Б: Он повалил его на пол, потом как резанет ножом по горлу, кровь так и хлынула...
В: Он говорит, она до него не дойдет, нужна машина, а где взять машину, если все машины на уборочной, а сроки проходят?
А: Ну и что, что любишь? А она тебя любит?
В: Пригнали трактор, а она в него не лезет...
Б: Я подскочила, подставила тазик, а самой плохо стало...
А: Это вопрос, который я и хотел выяснить, а вы, мамаша, своим появлением все испортили. После такого участия в этом деле ноги моей больше не будет в вашем доме. Потом сами будете жалеть! — Каков наглец!
В: Так и гнала сама три километра, ведь если вовремя не покроешь, не жди приплода.
Б: Всю печенку съели за вечер.
Из этого трилога можно сделать три монолога: А — о сватовстве, Б — о заклании поросенка, В — о необходимости срочно покрыть корову.
При желании можно научиться понимать такие разговоры и добиться в этом больших успехов. И даже задавать возникающие по ходу вопросы, не впадая в панику. Очень хорошо разведчикам тренироваться на испытание перекрестным допросом в таких очередях и слушать, а потом и самим включаться в разговор. Прекрасная практика.
Пока женщины выпутывались, — а они должны были включить в свои монологи услышанное от других (такую реконструкцию я провести уже не в силах) и разобраться, кто кого покрыл, от кого ждать приплода, кто кого зарезал и причем здесь трактор, — я тихонько читал книжки.
Как только Иван-царевич закончил свою суровую расправу над Кащеем Бессмертным и поцеловал Василису Прекрасную в сахарные уста, я перелистнул последнюю страницу и, к своему глубокому сожалению, обнаружил, что сказка закончилась. Окончание произведения для меня тогда было неожиданностью. Печалило то, что авторы, вместо того, чтобы продолжить жизнеописание уже полюбившихся героев, начинают новую сказку или вообще ничего не обещают. Тогда я еще не подозревал о существовании “Тысячи и одной ночи”.
Поднял голову и, ничего не понимая, увидел, что остался в магазине совершенно один. Через обычно настежь открытую дверь раньше запросто влетали голодные и улетали сытые мухи. Теперь она закрыта, комар носа не просунет.
— Закрыли! — с ужасом подумал я, и слезы навернулись на моих глазах. Было отчего печалиться. Хорошо, если продавщица ушла на два часа на обед, подоить корову, вздремнуть немного. А если она ушла навсегда? И такое бывало! Не удержится молодая продавщица от соблазнов, наворует, а ведра с водой около сахара для его утяжеления не сильно помогают. И ведут, бедную, под суд. И сажают чего доброго. В народе говорят “насидела”. Идет другая на ее место, спрашивают:
— А у тебя корова есть?
— Нет. Зачем же продавщице корова?
— А затем, милая, чтобы продать, когда “насидишь”. Без коровы в вашем деле нельзя. Если нет у тебя, то должна быть хотя бы у родителей.
Долго и безутешно стоял я у двери, которая вела теперь не в магазин, а на волю. Слегка подвывая, но иногда затихал, чтобы прислушаться, не идет ли кто. Я стал стучать в дверь, но среди шума тракторов, громких криков и лая собак на улице меня никто не мог услышать.
Спас меня Василий.
— Не бойся, Вовка! — услышал я его голос из-за двери. Сейчас я схожу к продавщице, она тебя выпустит.
Томительным было ожидание. Я воспрял было духом, но пришел Василий и сообщил, что продавщицы нет дома. Надо потерпеть еще. Я опять залился слезами.
Около магазина собралась толпа детей и взрослых. Как это водится, давали советы:
— Держись, парень! — говорил какой-то дядька. — Скоро освободят.
— Жри конфеты и не валяй дурака! — советовал другой.
— Лови момент, — подхватывал третий, — все бесплатно, спишут на усушку и утряску. Когда ты еще в магазин попадешь?
— Прячь за пазуху, — кричали дети в расчете на дележку за участие в деле.
Но я так ничего и не взял. Продавщица выпустила меня, даже не ощупала. Только пожалела:
— Ишь, мальчонка, совсем перепугался. Чего ты боялся? Думал, не приду? Приду, куда я денусь.
Василий, радостный, подошел ко мне:
— Это я тебя нашел. У меня нюх лучше, чем у любой собаки. Сразу привел сюда. В один миг. Прямо в магазин. А ты тут как тут. Я тебя своим носом чую.
Еще долго дети играли в закрытый магазин. Мечтали оказаться там взаперти. И чего только не напридумывали. Я в этих играх не участвовал, так как уже был в закрытом магазине и ничего хорошего в том не увидел. Как и во многих других случаях, завидовать было нечему.


Глава 8. ВОЛШЕБНЫЙ МЕЧ

В сельском клубе смотрели с Василием фильм по мотивам русских народных сказок. Красавец-богатырь открывает кованый сундук и в ярком сиянии видит волшебный меч. Меч взлетает и вкладывается в руку богатыря. И вот уже рушатся стены замка, освобождая путь. Меч высоко взлетает и наносит удары по внутренним колоннам, каменным чудовищам без всякого участия богатыря.
Красавец ступает ногой в сафьяновом сапоге по обломкам убежища старого злого колдуна, сила которого заключена в его длинной седой бороде. Богатырь хватает колдуна за бороду, но тот пытается удрать и несет героя по воздуху. Раскинулись в стороны колдовские ноги в татарских, с загнутыми носами, сапогах. Меч влетает в руку и богатырь резко рубит по бороде. Кончилась колдовская сила. Молодец совершает мягкую посадку, злодей дергается и уходит вниз, в сторону, как подбитый истребитель.
Осыпаются хрустальные стены колпака. Богатырю и зрителям является во всей своей красе, недоумении и русском национальном костюме Василиса Прекрасная. Богатырь торжественно целует ее.
Но не Василиса, а волшебный меч засел у меня в голове. Около клуба я нашел на земле деревянный брусок от фанерного ящика из-под сигарет, принес его домой, вытащил клещами гвозди и за несколько минут изготовил столовым ножом короткий меч с широким лезвием, как у римлян. Таким мечом хорошо действовать со щитом в плотном пешем строю, что составляло основу римской армии. Варвары могли сколько угодно размахивать своими длинными кривыми мечами. В ближнем бою такие мечи бесполезны. Коротким мечом хорошо также орудовать, если вам, к примеру, нужно убить Юлия Цезаря, а желающих много, и все столпились вокруг него в очередь, чтобы нанести удар.
Я поднял меч над головой и представил, что он взлетел в воздух и наносит удары направо и налево без всякого моего участия. Спустился в подвал и положил меч в кованый сундук, который был частью приданого моей матери. Подождал, пока меч наберет волшебную силу. Ждал, правда, недолго. Мои жены впоследствии отмечали у меня некоторую нетерпеливость, и я думаю, это у меня с детства. Я вышел на улицу и направился к дому Василия, чтобы услышать от него похвалу. По дороге мне встретился один из врагов по нашим детским войнам и с восхищением посмотрел на меч:
— Дай подержать.
Я засомневался, но все же, ничего плохого не предполагая, вручил ему меч и с любовью смотрел на него со стороны.
Но коварство не знает предела. Враг быстро смекнул, что к чему, и бросился бежать. Трудно выразить мое отчаяние. Я очень сожалел, что так быстро извлек меч из сундука и попался на обман.
Навстречу мне шел Василий. По дороге он видел всю сцену и, быть может, даже хотел меня предупредить о возможных пагубных последствиях излишней доверчивости, но опоздал. Зато он успел догнать обманщика, вырвал у него из рук меч, сел на врага задом наперед, зажал его голову меж своих ног и стал лупить по заднему месту мечом. Я видел, как меч без всякого моего участия высоко взлетал в воздух и резко опускался. Остановить Василия не могли даже громкие вопли избиваемого.
Это был действительно волшебный меч, который нашел врага без всякого моего желания и без моего участия сурово расправился с ним.


Глава 9. ВАЛЯНИЕ КОНЯ. ВСАДНИК С ГОЛОВОЙ

Солнечное воскресное утро конца апреля. Мне девять лет. Мать рано истопила печь и уже достала пироги. Среди обычных — с капустой, картошкой с зеленым луком, выращенным на подоконнике, и луком с яйцом — сгибни безо всего (без ничего), только поверхности между свернутыми сторонами смазаны подсолнечным маслом и посыпаны сахаром. Когда сгибень ешь, его лучше всего развернуть. Меня привлекали в этой стряпне маленькие баранки из ржаного теста. Они назывались кокурками. Их едят с молоком. А можно положить в карман, пойти на улицу и угостить Василия.
Идти не пришлось. Он давно сидит на моем крыльце, ждет, когда я выйду. В дом не заходит, стесняется, что мать подумает, будто он пришел на пироги. Запах чувствуется на улице, а у Василия известный нюх.
— Иди, вынеси ему кусок, — говорит мне мать, — а то в дом не зайдет, стесняется.
Я выхожу и подаю Василию здоровенный, по моим представлениям, кусок сгибня. Тот быстро уминает его всухомятку, без молока. У него давно течет слюна, так что кусок пришелся весьма кстати. Его мать не особенно в ладах с тестом. Черный хлеб печь всем женщинам приходится, а пироги удаются не каждой. Васькина мать пыталась печь и даже угощала баб, но ее подняли на смех. С тех пор она не печет пироги, довольствуется тем, чем кто-нибудь угостит.
Я рад угостить Василия. Пирог — это капля в море по сравнению с тем, чем он угощает меня. Всю зиму я ем его яблоки и мед, как бы между делом. Он приносит мед мне домой. Бывали и недоразумения. Как-то мы собрались в кино. Он сбегал домой и принес мне что-то завернутое в газету. Мы спешили, и я, подержав сверток в руках, швырнул его, не разворачивая, в кусты.
— Дурак, что ты делаешь? — возмутился Василий. Он нырнул в кусты, достал сверток и развернул. Показал мне большой кусок пчелиных сот, переполненных медом. Было чем заняться. Шел фильм “Застава в горах”. Мы сели рядом и жевали соты, пока организм принимал мед. Воск складывали в бумагу для воскотопки.
— А ты чего подумал? — спросил он у меня.
— Я думал, что там какая-нибудь дохлая крыса, — сказал я. — Твои шуточки знаю.
— Дохлых крыс больше не будет. Это я воспитывал в тебе смелость. Теперь будем воспитывать смелость на кладбище. Не боишься покойников?
— Нет, — неуверенно ответил я.
— То-то и оно. Надо будет проверить, — строго заметил мой друг.
Фильм нас потряс. Особенно лошади Орлик и Буян, которые не бились непосредственно с врагами, но всячески способствовали победе наших бойцов. Мы заболели конями.
Вчера вечером я сообщил Василию, что мой отец собирается утром ехать пахать, договорился с бригадиром насчет коня. Упускать такой случай непростительно. Вот Василий и сидит на крыльце.
Русский мужик долго запрягает, но быстро едет. Ехали мы тоже медленно. Василий помог загрузить плуг в телегу. Отец подложил нам сена. Мы сидим среди грабель, вил и с нетерпением ждем, когда приедем.
Ехать недалеко, метров шестьсот. Надо подняться на возвышенность около озера, с которой обозревается наш поселок. С закрытыми глазами я вижу каждый дом, трубу, косые сараи, которых не было у немцев, но у нас они разрослись, как грибы после дождя. Много лет спустя я видел цветные фотографии местечек Швейцарии, Австрии, Германии, на которых на ярком зеленом фоне краснели черепичные крыши домиков. Наш поселок не отличался бы от тех городков, если бы не почерневшие сараи.
Отец не понимает этого. Ему милее скособоченные российские домишки, которые я видел по всей России от Брянска до Архангельска. Старинный купеческий дом на окраине Москвы вызывает восхищение отца, но он не отмечает, что такой дом выглядит бледным по сравнению с нашим или любым другим домом поселка. Где у них жили бедные люди? Неизвестно.
В каждом доме можно увидеть множество немецких вещей, а на чердаках лежат книги и фотоальбомы. Наверное, в каждом доме до сих пор витает немецкий дух, который не в силах проникнуть в старших, но охватывает детей ввиду слабости детских организмов и незащищенности их душ. Поэтому мне кажется, что я немножко немец. Понятно мое ликование, когда я прошел по мосту через Волгу из Саратова в город Энгельс и вдруг оказался в родном поселке, среди немецких домиков. Русская душа Василия сопротивлялась, но как потом оказалось, и она была подвержена этому влиянию.
Как я страдал, когда ехал на велосипеде по родному городку моего отца. Улицы кривые, неспланированные. На расстоянии одного километра мне пришлось с десяток раз скатываться и круто подниматься. Как русские матрешки, к домам лепятся: коровник, дровяной сарай, курятник, свинарник, собачья будка. Все это в один ряд по нисходящей. Около собачей будки лежит стопка кирпича, образуя последнюю ступень…
Отец правит лошадью. Он доволен. Один из первых распашет землю под картошку. Вечером мать со слегка вытаращенными глазами скажет соседке: “А мы уже вспахали”. Соседка с более вытаращенными глазами побежит ругать своего мужика: “Люди уже вспахали, а ты и не чешешься”. В этом году отцу при жеребьевке достался высокий участок, и он надеется, что картошка не вымокнет, как в прошлый год.
— Но погорит, — как всегда, против, говорит мать.
Если отца не терзать долго, он не заводится.
— Бестолочь ты, — сказал он матери спокойно. Настроение его при этом не ухудшилось.
Он поет. Но не русскую разудалую песню, а как-то вполголоса, заминая конец четверостишия, частушки:
— Ох ты, милая моя, — это начало многих частушек из его родных мест. Далее следует небольшое развитие сюжета в две строки и конец, который не проходит в печать. Присутствие детей не позволяет исполнить ее надлежащим образом.
У отца громкий голос, идущий из самого нутра. Многие так говорят из его мест. Голос позволяет переговариваться через поле. Наверное, когда ставился мой голос, я учился у матери или старшей сестры. Мой наставник по философии Виктор Федорович прослушал меня и сказал:
— Для философа сгодится. Не трибун, но для мыслей вслух достаточно. Камерный голос.
Распрягли коня. Отец с Василием сняли плуг и оставили его на краю поля. Прошлый год здесь тоже росла картошка. Надо убрать и сжечь сухую ботву. Отец взял грабли, вилы, принялся за дело. Думает о чем-то своем. Василий ткнул меня в бок.
— Пап, — обратился я к отцу, — дай прокатиться на коне.
— Эх вы, дети, — ответил отец, — я в девять лет начал пахать, а вам бы только баловаться. Счастливое у вас детство. О вас заботиться партия и правительство. А о нас, кроме родителей, никто не заботился. Вот и учили в девять лет пахать, чтобы не пропасть. Сейчас другие времена. Ну ладно. Не быстро. До речки и обратно. Держитесь крепко, коня не гонять.
Василий отвязал коня от телеги, захватил в руку поводья и прыгнул на спину коню. Лег животом, повернулся и сел. Натянул поводья, выправил коня на дорогу и поскакал. Через минуту он опять был с нами. Вдвоем с отцом они посадили меня, и я проделал тот же путь рысцой, что значительно хуже для седока. Во время бега всадник сбивается на остро выпирающие шейные позвонки и его трясет, как в лихоманке. Удовольствие только от самого факта езды, в остальном — сплошные страдания. На галоп я не решился. Не из-за отца, а от робости, что не ускользнуло от внимания Василия.
Наша цель была достигнута. Теперь предстояло рассчитываться. Мы помогли отцу сгрести ботву и подожгли ее. Сели за второй завтрак. Достали пироги и по бутылке топленого молока.
— Спешить некуда, — говорил отец. За два часа управимся. Пусть земля немного подсохнет.
Сидим на сухой прошлогодней траве, которую мы с Василием тоже хотели поджечь.
— Не надо, — сказал отец. — Что растет само по себе, так и должно расти.
— Не надо, так не надо, — согласился Василий. Своего бы отца он не послушал и поджег.
Сидим кружочком. Мордой к нам, как бы с нами, стоит конь и тоже жует свое сено.
— Горе коню, если у него нет хозяина, — говорит отец. — К каждому надо приноравливаться. Ведь другой мужик и не покормит, а плетью стегает. Не свой. Колхозный. Не то что у нас в единоличниках было. Каждый ремешок поправишь. Он же кормилец. Поэтому русские люди коней не едят, не то что татары. Для татар конина — первейшая еда. И кровь пьют.
— А куда же их девать, когда состарятся и не смогут работать? — спросил Василий.
— Сами умирают. А хоронят их на конском кладбище.
— А где у нас конское кладбище? — спросил Василий, — затевая, возможно, мое воспитание и на этом кладбище. Отец рассказал. Потом глянул коню в глаза, но тот отвернул морду.
— Не хочет работать, — заметил отец. — Затаскали беднягу. После обеда двое мужиков на него в очереди стоят. И так каждый день, но надо. Ну что отворачиваешься, — сказал он коню, — давай!
Но конь стоял, как вкопанный. Отец взял его за поводья, подвел к краю поля и наклонил его голову к земле. Конь принялся ноздрями втягивать воздух от земли, заржал, задергал шкурой, как от оводов, и повалился на землю. Отец отпустил поводья. Конь мял землю боками, спиной, отталкивался копытами и катался, не прекращая ржать. Казалось, он изгонял из себя нежелание работать и выполнял какой-то священный обряд над землей. Он понимал всю важность священнодействия и то, что кроме него никто не сможет это сделать. Накатавшись, он встал, и, дернувшись в последний раз, подошел к отцу.
Василий зачарованно смотрел на все это.
— Зачем он катается? — спросил Василий у отца.
— Так нужно, — ответил отец многозначительно. А чтобы мы хоть что-нибудь поняли, добавил:
— Так положено.
Отец пахал исступленно, без остановок и перерывов. Через пять минут его спина взмокла, но он не прекращал бега за конем. На разворотах подавал команды коню своим зычным голосом.
Василий хотел попробовать пахать, но отец не догадался предложить нам это, а мы не решались остановить его. Он весь был захвачен работой и ничего не видел, кроме коня, плуга и борозды. Перевел дух, когда закончил.
— Навозить будем при посадке, — сказал он, тяжело дыша. Запрягли коня, уложили плуг в телегу. Отец переоделся в сухую рубаху и накинул телогрейку.
Дома вынес коню ведро воды и всыпал туда горсть отрубей. Поднялся на крыльцо и голосом, которым управлял конем сказал:
— Мать, чаю!
Она сняла с керогаза кастрюлю и поставила чайник, который уже не раз закипал в ожидании работника. В детстве отец видел, как от тифа вымирали целые деревни, и никогда не пил сырую воду. Терпел весь день, а потом, отдуваясь, выпивал чайник, после чего садился ужинать. Таких людей называли горьковскими или нижегородскими водохлебами. Даже во время сенокоса, когда внутри все горит от жажды и водки, мы с братьями припадали к трехлитровой банке с обычной проверенной водопроводной водой, а он не пил.
Я прочитал об открытии Левенгуком микробов и рассказал об этом Василию. Мы обсудили с ним вопрос, насколько они опасны.
Василий посмотрел на свои руки, на которых кишмя кишели невидимые нам микробы и, подумав немного, сказал:
— Видимо, опасные не так часто встречаются, иначе я давно бы умер.
Вечером он зашел ко мне радостный:
— Идем!
Как обычно, ничего не объясняя, повел меня за огороды, где пасся измученный за день конь. Василий достал из-за пазухи где-то раздобытую им уздечку, надел ее на голову лошади, снял путы, и без особых проблем сделал ходку до речки и обратно.
Подсадил меня, ударил животное хлыстом, и я пошел галопом. На обратном пути я сорвался со спины и завис на шее лошади, обхватив ее руками и ногами. Это был высокий класс джигитовки, как потом рассказывал Василий. Скачка укрепила мой авторитет среди мальчишек, но, несмотря на славу лихого наездника, в следующий раз я оказался в седле только через много лет.

Глава 10. ДЕТСКИЕ ВОЙНЫ

Русский народ умеет воевать,
любит воевать.
И. Сталин
Друзья, сомкнем тесней ряды,
Тогда враги нам не страшны.
Пускай откроют бой —
Мы встретим их пальбой.
Карманьола
Перевод Д. Усова

Вернемся ненадолго ко времени нашего переезда в новый поселок.
Приходилось осваивать территорию вокруг своего дома.
— Смотри не заблудись, — предупреждала мать, выпуская из дома.
— В проволоку больше не полезу, — сказал я матери. Я не различал еще слова “заблудиться” и “запутаться”. Мать объяснила мне разницу. Помню радость от понимания значения новых для меня слов. С удовлетворением отмечал расширение значения. Отец показал мне ось телеги. Я радовался. Но еще большую радость испытал, когда узнал, что такое ось вращения Земли. Восхитила меня и ось симметрии в некоторых преобразованиях. Пугала ось Берлин—Токио и Берлин—Рим. Это были черные длинные тонкие оси, вокруг которых закручивались безобразия. Они представляли опасность для дела мира.
В проволоку я решил больше не лезть. А проволоки было очень много. Круглая и четырехгранная, оцинкованная и ржавая, колючая и без колючек, толстая и тонкая, мягкая и жесткая, — встречалась всюду. Ею были обтянуты огороды, привязаны слеги к столбам, она тянулась вдоль проселочных дорог, преграждала домашним животным путь в лес, она вросла в деревья вдоль оставленных траншей и окопов немецких позиций. На проволоке висели мины и консервные банки, на телеграфных проводах сидели воробьи, ласточки и стрижи. Прошлый раз я запутался в колючей проволоке, брошенной отцом около нашего огорода. Откуда-то привез. В хозяйстве и пулемет сгодится. Мать отцепила меня от колючек. Наверное, отругала. Не помню. Но я тут же залез в другие колючки, в ежевику. Выкарабкался сам.
Я шел под горку мимо огородов к большому лугу. На нем росли васильки. Ближе к кустам ольхи топкое место, желтеет куриная слепота.
Вдали гуляли гуси, которых я побаивался. Еще дальше лежали на привязи двухгодовалые быки. Жевали свою жвачку.
В углу, образованном двумя огородами, стоял рогатый козел с бородой. Он тянулся вверх к лопухам, хотя корма и внизу было достаточно. К козлу, увлеченному лопухом, подбирался мальчишка лет семи-восьми с толстыми щеками. Несмотря на тепло, он был в драном пальто. Видимо, это была его одежда на любую погоду и любой сезон.
Козел жалобно и тревожно заблеял, а мальчишка заскочил сбоку, уцепился руками за рога и сел верхом. Стал бить козла пятками. Козел вышел из кустов и пустился вскачь, пытаясь сбросить седока. Всадник крепко держался и проскакал добрую сотню метров. Козел его все-таки сбросил, вырвался и пошел в атаку, угрожая рогами. Мальчишка поднялся, схватился за рога, скрутил голову животному и повалил на землю. Козел забил ногами.
— Вот я тебе покажу козлов портить, — раздался крик старухи. Мальчишка бросился бежать. Мельком взглянул на меня. Но этот мимолетный взгляд пронзительных черных глаз насквозь прошил меня. Было в этом взгляде что-то озорное, хулиганское, какая-то тоска, безнадежность, затравленность, обида и страстное желание общаться со мной. Он звал меня этим взглядом: “Посмотри, какой я смелый. А ты так сможешь?” Мальчишка был грязный и рослый и, несомненно, представлял опасность для новичка. Об этом я не подумал.
Козел поднялся и пошел навстречу своей спасительнице.
Я обошел огороды и поднялся вверх к большому дубу, о котором я расскажу в самом конце своего повествования. Здесь свиньи, которых тогда свободно выпускали, не опасаясь воровства, рыли землю. Дерн в беспорядке лежал там и тут на большой площади. Свиньи заготавливали новый и перебирали старый в поисках съестного. Тот же мальчишка подобрался к краю разработки, собрал в кучу куски дерна и скомандовал:
— По фашистским танкам, огонь! — принялся метать дерн в свиней. Свиньи недовольно заворчали, захрюкали и стали отходить. не прекращая своего занятия.
— В атаку, вперед! — прозвучала вторая команда. Мальчишка бросился вперед, пригибаясь. Лег животом на свинью и схватил ее за уши. Свинья недовольно завизжала и, шатаясь под тяжестью, побежала. Сорванец сделал несколько поворотов свиной голове, но свинья только хрюкала, продолжая бежать боком. Не понимала, чего от нее хотят. Скачка продолжалась недолго.
— Вот я тебе покажу свиней гонять! — раздался голос другой старухи. Мальчишка нырнул в кусты и опять скрылся.
Я перешел дорогу, длинное двухэтажное здание, где будут наши первые школьные классы, второе здание кузницы и мельницы и оказался на небольшой горке, прорезанной уже заросшей дерном траншеей. Местами были видны то ли воронки, то ли ямы от землянок. В траншее лежал тот же мальчишка. Рядом с ним — разбитый крупнокалиберный пулемет или авиационная пушка. Неуверенно я подошел к нему.
— Давай в войну играть, — сказал он мне. Видимо он считал, что мы уже достаточно знакомы.
— Давай, — ответил я.
— Ты пулеметчик. Лежи здесь за пулеметом, а я буду на тебя наступать. Понял?
— Понял, — сказал я и залег за пулемет.
— Строчи, — приказал он. Я застрочил.
— Молодец!
Василий, а это был он, пошел вниз под горку, собирая в охапку дерн, который так же заботливо приготовили для него свиньи. Обернулся и закричал: “По вражескому пулемету, гранатами, огонь! — и пошел в атаку.
Он мне не сказал, что можно отходить, поэтому я выдержал все его наступление до конца. От первых комков я уворачивался, поскольку можно было проследить их полет. Но вот он подскочил ближе и с двух метров влепил мне тяжелый кусок дерна прямо в лицо. От удара я опрокинулся на спину и понял, что не могу раскрыть глаза. Они были забиты землей.
Василий подошел ко мне, осмотрел:
— Терпи, казак, атаманом будешь!
Так я попал в его команду.
Мать вытряхнула землю из моей одежды и, умывая, грозила:
— Вот я ему покажу в детей бросать!
Что сказать матери? Разве она поймет, что тогда я получил боевое крещение. Конечно, таких слов не знал, но чувствовал, что произошло что-то очень важное.
Я еще не хожу в школу. Василий второй год сидит в первом классе, для более тщательного изучения школьной программы.
Мы только что пришли из воинской части, где смотрели вместе с солдатами фильм про войну. Солдаты вышли на вечернюю прогулку. С песнями маршируют по дорожкам части. Далеко за поселок разносятся их голоса.
Василий тоже строит малышню в шеренгу по одному около своего дома. Он прохаживается перед нами, как старшина:
— Подтянись! Что это за армия? Сброд какой-то, а не солдаты. По три наряда вне очереди каждому! Завтра с лопатами быть здесь. Углубляем траншею. Враг приближается, а вы и в ус не дуете. В шеренгу по двое, становись! С песней, шагом марш! Запевай!
Мы поем обычную солдатскую песню, много раз слышанную в части:
Топают ноги по жаркой дороге,
Солдатские скулы в пыли.
Эх, вражья застава,
Позор или слава
Ждут за горой вдали.
Назавтра с лопатами углубляем траншею и выкладываем дерном бруствер. Атака дерном, меняемся местами, кто был в наступлении, теперь в обороне. Грязные ночью возвращаемся домой.
После фильма “Фанфан-Тюльпан” все увлекаются фехтованием. В ход идут также пики из обрезков досок с лесопилки. Наша армия крепла и организованна, суровая дисциплина и порядок. Была бы армия, а враг найдется.
Наш неприятель менее организован, но более многочислен. Это малышня с другого конца поселка. Идем в наступление, разгоняем “врагов”. С победой, с песней возвращаемся.
Всю весну, с первых проталин до разгара лета, когда озеро становилось более привлекательным, чем лес и горки, Василий гонял нас строем, заставлял копать землю и таскать разбитые пулеметы. С наступлением темноты мы расходились по домам. Я настолько уставал, что не мог даже поужинать. Мать вытряхивала землю из сапог и бурчала: “Куда вас черти носят?” Это Васька-дьявол заставляет вас мучиться?”
Мне все это сильно надоедало, хотелось отдохнуть, почитать. Но Василий не начинал игру без меня. Сидел с детьми на крыльце и ждал, когда я выйду. Спасения не было. Только мать могла разогнать нашу армию. Но и это не помогало. Если она заставляла меня носить дрова или полоть грядку, Василий организовывал детей на помощь мне, а потом отправлял в лес.
Так продолжалось много лет. Особенно тяжелыми были занятия, когда “враги” не могли собраться, и нам самим приходилось делиться на две команды. Иногда получалось по три, а то и по два человека с каждой стороны. Игра сводилась к поиску врагов в кустах и на деревьях. Надо было сидеть, затаившись, часами, пока тебя не найдут. Руки и ноги затекали. Я готов был сорваться с ели, но неизбежная в таком случае взбучка со стороны Василия вынуждала сидеть до изнеможения.
Отлынивать, как в настоящей армии, было невозможно. Василий сурово расправлялся с нерадивыми. И только когда видел, что семилетний малыш готов рухнуть под тяжестью остатков пулемета на пятнадцатикилометровом переходе, мог взять его пулемет к своим двум. Ни пищи, ни воды, конечно, не брали, хотя игра могла начаться в десять утра и закончится в одиннадцать часов ночи.
В наступлении надо было бежать и громко кричать. Кто слабо кричал, того Василий наказывал. Наказания были также за неумелое переползание по полю, за плохую работу лопатой или топором, за плохую маскировку, за треск сучьев при пролезании через заросли, за стоны от ушибов, за громкий разговор и слабый крик “Ура!”, можно сказать — за все.
Как-то раз мы не смогли собрать не только врагов, но и своих бойцов. Василий повел меня в лес одного. Воевать совершенно не хотелось. Василий поставил задачу и ушел в гущу. Мне предстояло выждать несколько минут и начать искать его на площади около квадратного километра. По условию игры он мог постоянно менять место своего нахождения.
Я несколько раз прочесал до боли знакомые заросли и вдруг почувствовал, как в спину мне что-то упирается. Я обернулся. Злой Василий держал руку, выставив вперед палец, что изображало у нас пистолет.
— Я за тобой целый час хожу! Неужели ты ничего не слышишь. — В этот день еще и еще заставлял он меня пробираться через кусты:
— Если не заметишь меня дальше, чем на десять шагов, получишь по башке.
Надо сказать, что сотни часов, проведенные в лесных зарослях в состоянии напряжения и повышенного внимания, способствовали моему развитию. Я до сих пор помню многие деревья, на которых вероятнее всего мог сидеть противник, заросли папоротника, в которых можно спрятаться или незаметно переползти в другое место, тропинки, на которых могут быть следы. Считаю, что довольно неплохо ориентируюсь в лесу. Все это Василий вдалбливал мне в голову. Сам он часто ходил на охоту со своим отцом и, видимо, учился у него.
Когда я служил в настоящее армии, с ужасом думал, что было бы, если бы Василий стал командиром. Не позавидуешь его подчиненным, замордовал бы! Впрочем, ко мне он относился несколько мягче, чем к другим детям. Все это чувствовали, и мне было за это несколько неловко. Пулеметы я носил меньше других, хотя были ребята и послабее меня, годом, а то, двумя, моложе.
Во время схваток на пустырях он никогда не упускал меня из виду и всегда прикрывал, если “враги” наседали, благодаря чему я мог позволить себе некоторую храбрость. Мое особое положение заключалось также в том, что я был нужен ему в качестве советника и начальника штаба. Со мной он обсуждал бой и планировал новый. Я рисовал ему карты местности, которые он хвалил, но никогда не пользовался ими, так как знал каждый куст во всей округе.
Чтобы облегчить военные тяготы, я пытался перенести войну в область бесед и рассуждений. Рассказывал Василию о прочитанном.
— Вась, знаешь каким жестоким был Карл Великий к своим воинам? Однажды на боевом смотре придрался к солдату за неисправность его оружия и зарубил своим мечом на глазах всей дружины. — И Василий усиливал свои требования.
Если я рассказывал о детских играх будущего царя Кира, о его властности, Василий опять усиливал требования.
Я был в отчаянии. Предлагал ему самому читать, чтобы не чувствовать, что все сказанное оборачивается против меня, но он заставлял меня читать про войны и как клещами вытягивал из меня новые рассказы. Если я о чем-либо умалчивал, например, о властности, он это чувствовал, сердился и устраивал мне взбучку. Но сам читать не мог и понимал только с моих слов.
Я раскрыл книгу, показал ему образцы оружия и предложил изготовить пару рыцарских доспехов из жести, прихваченной его отцом в колхозе.
— Русские были рыцарями?
— Нет, Василий, кроме шлемов восточного образца, кольчуги и кирасы других доспехов у русских не было. Цари и князья имели в своих оружейных комнатах рыцарские доспехи, но только как трофеи. Или покупали их у иностранцев. Очень дорогие.
— А наши мастера могли бы их сделать?
— Конечно. Обычная кузнечная работа с тонким листом.
— Тогда не надо. Мы же русские.
— Василий, это же игра. Мы можем быть и русскими, и греками и римлянами, и немецкими рыцарями-крестоносцами.
— Немецким крестоносцем я никогда не буду. — Он и в играх оставался всегда русским, предоставляя врагу быть кем угодно.
Я искал причину ограниченности его фантазии, но не находил. Много лет спустя с пришел к мысли, что причина могла быть в том, что каждый день он видел перед собой искалеченного войной отца и не мог не возложить ответственность за это на немцев. Отца не любил, но, несомненно, жалел его.
Несмотря на требовательность Василия к своим бойцам и беспощадность к врагам, меру он чувствовал. Случаи травм были очень редки, и, если можно так выразиться, военные преступления не допускались. Чрезмерный героизм также сурово наказывался, как и нерадивость. Я был искренне удивлен, когда узнал, какой жестокий характер приобретали детские войны в других местах России. Дети гибли в схватках и под пытками. Подрастало новое поколение, беспощадное к врагам. Держись, мировой империализм!
Играли ли немецкие дети в такие войны? Предполагаю, что тоже играли. Крепили германский военный дух. Проблема была только у других немцев, у наших.
Будучи студентом и бойцом стройотряда в Казахстане, мне приходилось выслушивать жалобы пожилого советского немца на судьбу его детей. В детских войнах его сыновья не могли играть русских, хотя казахи — запросто. Дети плакали дома от досады, а отец ничем не мог им помочь. Такое легкое, казалось бы, превращение, пусть на время игры, не допускалось фантазией противников. Они не признавали такое перевоплощение. Можно представить какую душевную травму получили эти дети. И что стоило им преодолеть ее и поступить в танковое училище в Ташкенте, стать офицерами Советской Армии. Настоящая империя должна быть терпима к своим подданным, кого бы они не представляли.
В нашем саперном полку начальником штаба второго батальона был капитан-немец. Как батальонному писарю, мне приходилось обращаться к нему.
— Сходи, посмотри, как это сделано во втором батальоне, — говорил мне мой командир.
Я был в восторге от состояния дел второго батальона и сказал об этом своему командиру.
— А ты чего хотел? Он же немец. Ему положено.
— А как нам воевать? Мы же не знаем своего состояния.
— А вот так и будем. Все меняется, не успеваем отслеживать.
Начнись война, придут какие-нибудь артиллеристы, заберут без всяких документов, по звонку, половину техники и бросят в лесу. Все перепутается. Нас накажут, может быть, и расстреляют. А ты лучше сиди и помалкивай. Не твоего ума дело.
В моем отделении после учений под проливными дождями при смотре оружия старшина прихватил рядового Мейера.
— Мейер, ты же немец, как тебе не стыдно? У тебя автомат весь за .., — употребил слово, обозначающее крайнюю степень загрязнения автомата и туалета, чем показал, что считает обязательным для любого немца, даже советского, быть хорошим солдатом.
Но если бы я и рассказал Василию о положительных качествах немецких солдат, он все равно не захотел бы играть в немецких псов-рыцарей. Я в этом не сомневаюсь.
Несколько лет обыгрывались снайперы-кукушки по событиям финской войны.
Я вышел из своего дома, и тут же был обстрелян вражеским снайпером. Стальная скоба для крепления колючей проволоки, выпущенная из резинки, звезданула меня по переносице. Оставила отпечаток.
— Где это тебя? — спросил Василий.
— Да вот только что, у дома.
Василий бросился через дорогу, нырнул в кусты, выволок снайпера и с размаху дал ему сложенной ладонью в ухо. Боец пошатнулся, упал, потом встал и пошатываясь, пошел домой. Когда пришло время идти в армию, оказалось, что он не слышит на одно ухо. Я подозреваю, что это последствия его обстрела.
— Он же глаз мог выбить тебе, — кричал Василий на меня. Глаз он подбил этому мальчику позднее. Случайно. Запустил еловую шишку с очень большого расстояния, попал прямо в глаз. До сих пор у него в одном глазу 0,2.
Взрослыми мы шли с электрички, и он, пьяный, читал мне свои стихи, но показать написанное стеснялся. Жалел, что не попал в армию. Ему очень хотелось в военное училище. А племянник его стал офицером, получил высокие воинские звания и даже одно время был военным атташе во Франции. Пока он представлял там интересы нашего государства, воры разукомплектовали его машину, закрытую в одном грандиозном московском гараже в отдельном боксе. Об этом мне рассказывала моя мать, которая обо всех все знает. Вот такие были у нас “враги”. Такими врагами можно гордится.
Случалось, что вдохновляя нас на бой, Василий бежал впереди всех в больших сапогах и с красным флагом, снятым с сельского клуба во время революционных праздников. Флаг он бережно хранил на чердаке и вводил в действие только при значительном скоплении противника. По пустякам не трепал.
За Василием бежала заведующая сельским клубом. В бою она не участвовала, хотела отобрать флаг, так как за него надо было отчитываться. Но скорости были разные, и не в пользу заведующей. Председатель сельсовета ее успокаивал:
— Ладно, спишем. Не на портянки пустили. Пусть дети воспитываются на славных боевых традициях.
Эх, славный был бой под
городом Киевом!
(полковник Чернота
из пьесы М. Булгакова “Бег”.)
Этот бой я запомнил на всю жизнь. Мне одиннадцать лет. Днем раньше по моему предложению мы отрабатывали фалангу Александра Македонского. Строились в два ряда так, чтобы копья второго ряда, пропущенные между бойцами первого, тоже участвовали в бою.
Враги, завидев такую мощь, рассыпались. Нам пришлось гоняться за ними всей фалангой. Но фаланга оказалась менее проворной, чем отдельно взятый “враг”.
— Что будем делать? — спрашивал у меня Василий, почесывая затылок, не подвергая в то же время сомнению мощь фаланги и мои военные знания.
— Придется, как и прежде, рассыпным строем, — говорил я . — Такую тактику применил отец Александра Васильевича Суворова перед первым взятием русскими войсками Кенигсберга. Плотный строй не всегда хорош. Знаешь, что написано в “Войне и мире” об Аустерлице? “Полк князя Андрея стоял в резерве в плотном ряду. В бой еще не вступал, но уже потерял треть личного состава. От случайных пуль и ядер”.
— Глупость какая-то. Почему они не окопались?
— Приказа не было, — ответил я.
— В русской армии вечно приказа не хватает, — бурчал Василий. А где мозги? Командиры думать должны, а не приказа ждать. Почему же русская армия всегда побеждает?
— Видимо, у врагов тоже не все в порядке, — сказал я. Мы и не предполагали, что в ближайшем же бою, как бы иллюстрируя свои слова, я стану жертвой отсутствия приказа.
Василий осмотрел строй бойцов, дал кое-какие незначительные указания. Встал напротив меня и задумался.
— Сними шапку, жарко будет, — сказал он.
Я достал из шапки “Наставления командиру стрелкового взвода в наступлении” и переложил его в карман пальто. Шапку повесил на забор.
Василий опять подумал немного.
— Нет, надень. Она тебе сегодня пригодится.
Я обратно сунул в шапку “Наставление” и надел ее на голову.
— Жаркий бой будет сегодня! — сказал Василий и повел нас на горку.
У дома Вовки Хохла, нашего бойца, на скамеечке сидела его старшая сестра, моя одноклассница, ученица четвертого класса Надя. Она щурилась на весеннем солнце. Наверное, забылась в мечтах о кукле, которую она видела у девочки в воинской части. Это было маленькое нежное создание, которое говорило “Ма-ма”, когда ее опрокидывали на спину. Наде хотелось прижать к себе это создание.
— Не женское это дело — война, — думал я тогда о Наде.
Василий рассуждал иначе.
— Надька, ты будешь санитаркой, поняла?
— Поняла, поняла, — нехотя ответила девочка.
— Сходи и принеси бойцам воды, жаркий бой будет сегодня.
Надя лениво встала, прошла в дом и вынесла дойницу с водой и кружкой. Бойцы выпили каждый по кружке воды. Девятилетний Вовка, только что мобилизованный, тоже выпил полную кружку воды. Надя осталась, а мы пошли в горку.
Иди, не боясь ничего!
Если ранили друга,
Сумеет подруга
Врагам отомстить за него!
Если ранили друга
Перевяжет подруга
Горячие раны его
Б. Лебедев-Кумач.
За всеми нашими приготовлениями давно наблюдали враги, засевшие в кустах на нашей территории. Мы шли без разведки, что было крайне бестолково. Занятый думами о Наде, я не посоветовал Василию выслать вперед Вовку Хохла, нашего лучшего разведчика, за что сурово поплатился.
Неприятель был в нетерпении и рвался в бой.
Когда мы тропинкой вышли на горку и еще не успели перестроиться, враги с боевыми криками набросились на нас. Василий не подал ни одной команды. Он ошалело погнал нескольких врагов на другую сторону горки к лесопилке. Увлеченный преследованием, он ушел далеко вперед и оставил бойцов без своего могучего прикрытия и командования.
С большой пикой в руках я выбежал на середину поляны, и тут на меня из кустов вывалился Мишка, пожалуй, самый сильный из врагов, и уж наверняка самый толстый. Он замахнулся тупым немецким штыком и что было силы рубанул им меня по голове. Спасла меня шапка и “Наставление”. Я упал и распластался на земле.
Когда открыл глаза, вокруг меня стояли наши и вражеские бойцы. Бой закончился нашим полным поражением. Василий поднял меня на руки и понес вниз, к Наде.
— Надька, воды! — громко крикнул он. Все пошли за нами.
Надя вынесла ведро воды и поставила на землю. Василий бережно уложил меня на зеленеющую молодую траву, взял ведро и окатил из ведра, как партизана после пыток. Обычно после этого партизан говорил “не скажу, гады”, и умирал.
Я был весь мокрый. Это освежило. Снял шапку с “Наставлением” и, к своему ужасу, нащупал здоровенную шишку. С ней страшно было идти домой. Кроме того, надо было обсохнуть.
Не помню, расправился ли Василий за меня с Мишкой, как это он сделал со снайпером. Знаю только, что Мишка хорошо помнил этот бой. В свои тридцать лет я попал в одну мужскую компанию, где был и Мишка. В порыве чувств, разогретых воспоминаниями о нашем детстве, я воскликнул радостно:
— А помнишь, Мишка, как ты рубанул меня по голове немецким штыком?
Мишка заволновался:
— Что ты, что ты, Вовка? — как будто я собирался рассчитаться с ним за это.
Мишка умер несколько лет спустя от болезни сердца. Стал опухать. Полное тело его стало еще полнее, врачи пытались что-то делать, куда-то его возили, но помочь не смогли, и он умер.
С того боя я стал избегать рукопашных схваток и принялся изучать литературу о ведении боя на расстоянии, без непосредственного контакта с противником.
Мои изыскания привели к тому, что после изучения устройства баллисты и катапульты, я изготовил очень большую рогатку с кожухом из старого валенка. Рогатка стреляла дерном, мелкими камешками и вообще любым мусором, т.е. была крайне неприхотлива в использовании снарядов. Стреляли из нее двое. Один упирался рогатиной в землю и держал плечом, другой натягивал резину и запускал снаряды. Мы провели испытание нового оружия в секретной обстановке, у Василия за огородом. Василий был очень доволен. А когда рогатка вызвала панику среди врагов после первого применения, похлопал меня по спине и сказал:
— Вот видишь, Вовка! Пока человек не получит по башке, он думать не начинает.
Значительным событием было также использование в войне тележки, которую Васькин отец сделал для перевозки навоза в огород. Каждое колесо тележки являлось копией настоящего колеса от телеги. Дубовые спицы, ступицы, стальная шина-обод, сердечник и оглобли. Василий привязал меня к платформе, чтобы я не сваливался на поворотах. Я сидел как камикадзе, прикованный к пулемету. Василий назвал эту конструкцию тачанкой.
Эх, тачанка-ростовчанка,
Наша гордость и краса,
Конармейская тачанка,
Все четыре колеса.
И с налета, с поворота,
По цепи врагов густой
Застрочит из пулемета
Пулеметчик молодой
В очередном бою Василий взялся за оглобли и резвым конем пошел на врага. Я стрелял по сторонам из рогатки. Как и фалангой Александра Македонского, он гонялся с этой тачанкой за врагами. Они разбегались в стороны, опасаясь не столько моего обстрела, сколько попасть под “копыта коня” или колеса тачанки. Здесь мы тоже имели успех.
Один из мальчиков нашего класса принес в школу книгу с фотографиями скульптур из европейских музеев. Девочки и мальчики внимательно рассматривали скульптуру Давида без фигового листка. Я тоже подошел. Но меня привлекло не столько отсутствие листка, сколько нечто, лежащее на плече героя. Я выяснил, что это праща, и по описаниям изготовил ее из голенища старого сапога и сыромятных ремней, которые отец держал в сарае на случай ремонта сбруи.
Василий раскрутил небольшой булыжник и запустил его в стену сарая, где стояла его корова. Камень пробил доску насквозь.
— Не пойдет, — серьезно сказал Василий, — хуже атомной бомбы. Через неделю не останется ни одного врага, не с кем будет воевать.
Оружие было забраковано.
Если бой был жарким, а день еще жарче, мы вместе с врагами шли на озеро купаться. Шли в беспорядке, все вместе, хвастались своими подвигами и призывали друг друга в свидетели. И свои и враги ждали похвалы от Василия. Но Василий был скуп на похвалу. Хвалил он только меня и Вовку Хохла. Других редко и только заслуженно.
Вовку он хвалил за то, что он выследил в лесу врагов, нашел их штаб, землянку в два наката, и привел к ней меня с Василием. Никакой охраны не было. Мы собрали хворост, набили им землянку и подожгли. Потолок обвалился. После этого враги не смогли восстановить штаб и построили новый.
Накупавшись, принимались за раков. Василий выискивал низко сидящие рачьи норы и, погружаясь с головой, доставал раков. Вовка Хохол проникал на еще большие глубины. Нырял и обшаривал берег. Всплывал с раком в каждой руке и облизывал кровь на пальцах от рачьих клешней. Другие ребята тоже бросали добычу в общую кучу. Я закладывал раков в костер и, когда они испекались, под внимательным взором Василия раскладывал на кучки с учетом размеров и наличия икры. Делили по жребию, как настоящие рыбаки: один отворачивался и называл имя, а другой показывал на кучку.
Вовка Хохол бросал мне иногда раков с уже объеденной икрой. Василий его в таких случаях ругал. Я сырую рачью икру не ел. Мне казалось, что маленькие рачки, которые сидели в икринках, будут шевелиться в моем желудке.
Детские войны ушли. Василий поступил в ремесленное училище. У меня стало больше времени для других увлечений. Я занялся радиотехникой и фотографией. Василий активно подключался, купил фотоувеличитель, который всегда находился у меня. Я помню свои затруднения с определением выдержки при печати. Василий с первой попытки получил хорошую фотографию и опять сослался на свой нюх, на который мне и пришлось ориентироваться.
Еще через два года я уехал на Север и думал, что детские войны навсегда прекратились, но это оказалось не так.
Я приехал на каникулы и пошел в лес по старым местам.
На солнечной поляне, на зеленой мягкой траве лежали двое наших “врагов”. Они обрадовались моему появлению и пригласили принять участие в распитии бутылки вина. Мне хотелось общения, и я присоединился к ним.
Между делом они рассказали, что вчера, в субботу, им здорово досталось. Поздно вечером они шли с танцев из соседнего поселка, где еще стояла кирха. Удовлетворения не было никакого. Драки не было, безобразий тоже.
Вдруг навстречу грузовик. Ребята схватились за руки, встали посреди дороги и остановили машину. Злой молодой водитель выскочил из кабины. Не успели наши врезать ему хоть раз, как из кузова посыпались бойцы с колами. Били по чем попало. Потом попрыгали в машину и укатили в приморский городок за двадцать километров для разборки с местными. Очень спешили, боялись, что опоздают к окончанию танцев. Они уже проделали десятикилометровый путь, а всякая дополнительная задержка была для них весьма нежелательной.
Мне показалось тогда очень глупым так далеко ехать воевать. За семь верст киселя хлебать. По моему мнению, воевать надо с ближайшим соседом. Легче найти повод и значительно облегчаются всякие коммуникации и снабжение, так необходимое в любой войне.


Глава 11. ВОЙНЫ СТАРШИХ ДЕТЕЙ И ВЗРОСЛЫХ

У детских войн были свои вдохновители и идеологи. Ветераны свято верили в правоту своего дела. Один из ветеранов — Колька — жил по соседству.
Как-то в выходной день он встретил на улице Василия и наших бойцов и стал подробно расспрашивать, как идут наши дела, как славно мы несем знамя старшего поколения. Василий рассказал ему о последних “сражениях”. Услышанное порадовало Кольку. Он пришел в возбуждение и сказал, что тоже имеет чем похвалиться, что он держит в страхе все ремесленное училище.
— Я никого не боюсь, — говорил он. — Вот где они все сидят у меня, — и показал свой довольно увесистый кулак. Росту он был не большого, но жилистый. Вены на его лбу и шее вздулись, лицо приняло угрожающий вид.
Спешить было некуда, и Колька рассказал нам несколько легенд о событиях давно минувших, героями которых были его и наши старшие братья.
— Да, славное было время, — вздыхал он, — видишь следы от пулеметных пуль на твоем доме? — обратился он ко мне, — это Косой бил очередями. А Седой спрятался, как трус, в кустах. Кинул пару гранат и выстрелил из ракетницы, но промахнулся. Знаешь дом в конце поселка у колодца? Ракета влетела в чердачное окно, а чердак был забит всяким хламом. Дом выгорел дотла.
Но и это еще чепуха по сравнению с “боями”, которые проводил наш старший брат Мишка. Они гнали чапаевских, которые пришли к нам на танцы с автоматами, до силосных башен у Змеиного озера. А когда те засели в башне и стали отстреливаться из крупнокалиберного пулемета, Мишка, Косой и Седой с помощью коня подкатили пушку — сорокапятку и дали прямой наводкой. Негодяев спасло то, что они успели удрать, пока ребята катили пушку.
Много народу полегло. За поворотом у двух озер немец жил. Врач. Всех лечил. Операции делал. “Словил” как-то один парень из маяковских пулю в живот, привезли его на телеге к немцу, а немца нет. Убил его дед (назвал фамилию), а где закопал — не говорит. Из-за шкафа. Шкаф очень понравился. Пока в город везли, умер бедолага.
Ко времени этого разговора оружие у местных жителей было сильно подчищено милицией, что, конечно, спасло жизни многих людей. Пушки и танки были свезены в металлолом, а мотоциклы и автомобили, восстановленные умельцами, отобраны для нужд начальства. Мне все же пришлось пострелять из карабина и автомата одиночными выстрелами, так как механизм подачи патронов не работал. В своем первом поселке я видел, как ребята постарше упражняются в стрельбе. Оружие прятали надежно. Когда мне его показывали, глаза их светились радостью и отвагой.
— Кто у вас особо отличился? — строго спросил Колька, как будто речь шла о награждении орденами.
Василий показал на меня и рассказал об изобретениях. Другие ребята были явно обойдены вниманием. Вовка Хохол провел блестящую операцию по “уничтожению” вражеского штаба и мог рассчитывать на похвалу ветерана. Он хотел было что-то сказать, но Колька его резко остановил:
— Не влезай, когда старшие разговаривают.
Колька повернулся ко мне:
— Молодец! Я знал, что из тебя получится хороший боец. Помнишь, как мы с тобой взорвали “хрюшку”?
Польщенный, я подобострастно захихикал. Надо же! Сам Колька назвал меня настоящим бойцом и упомянул, что я был в его деле! Хохол затих, пораженный. Василий тоже замолчал.
“Хрюшку” мы рванули с Колькой года за два до этого разговора. Как-то в апреле, в самый разгар сезона мирных самодеятельных взрывов, кладоискательства и наших войн, Колька захватил меня и двух своих младших братьев на Горелые сопки. Сопки находятся в центре полуострова, и с них можно было увидеть сразу и залив, и море. Сейчас все заросло соснами, и такое удовольствие невозможно. К тому времени прошло более десяти лет после войны, но разминирование так и не закончилось, да, видимо, никогда и не закончится, разве мыслимо все откопать.
Сопки считались запретной зоной. Земля там сплошь была изрыта окопами, траншеями, воронками и нашпигована всякого рода оружием. Наиболее опасными считались противопехотные, замаскированные и установленные на неизвлекаемость мины. Ходили в зону только сумасшедшие и дети.
В суматохе, связанной с добиванием остатков немецких войск, наверное, и не вспомнили о картах минных полей. А они должны были быть, учитывая немецкую пунктуальность. С другой стороны, у кого спросить? А, может быть, этих карт никогда и не было, потому что минирование подступов проводили все, кому не лень: от артиллеристов, защищавших свои позиции, до последних пехотинцев, перекрывавших лесные дороги. Эту землю более или менее очистили только в шестидесятые годы. Перепахали песок и высадили сосны. Они прекрасно прижились на песке.
А в наше время сопки представляли собой песчаные дюны, заросшие жесткой колючей травой. Траву по весне жгли такие смельчаки, как Колька, поэтому сопки и назывались Горелыми. Знающие люди говорили, что они всегда были горелыми. Последние бои шли в апреле, трава горела от напалма, зажигательных бомб и огнеметов советской пехоты.
Ходу туда было часа полтора. Через полчаса мы на секунду задержались у щита на перекрестке лесных дорог. На почерневших от непогоды досках я прочитал: “Стой! Запретная зона. Мины”. Чтобы щит не украли хозяйственные колхозники, на нем висела лимонка. Рядом на могильном холмике, на колу, висела дощатая табличка: “Сержант Павлов”.
Колька провел нас своими тропами и остановил на высокой голой горелой горе. Это он недавно жег здесь траву. Невдалеке от вершины в яме лежала неразорвавшаяся авиабомба. Колька извлек из травы немецкую саперную лопатку и откинул еще немного песка. Вчера он пытался вытащить бомбу, но у него не хватило сил. Бомба была весом не менее пятидесяти килограммов.
У меня достало ума предложить взорвать бомбу на месте, в яме, но Колька оказался еще умнее.
— Ты что, дурной? В яме костер гореть не будет, воздуху мало. Надо тащить на гору. Да ты не бойся, если она с такой высоты упала и не разорвалась, значит, в ней что-то не в порядке. Посмотри, как она глубоко зарылась в песок.
Самый младший из нас взялся за стабилизатор, “хвост”, как говорил Колька, сам он за “рыло”, а я с другим их братком, моим ровесником, за “бока”.
Кряхтя от натуги, с передышками, мы втащили бомбу на гору и собрали хворост для костра. Колька между делом набрал в песке два кармана автоматных патронов и высыпал их в хворост. Это как бы для начала, чтобы завестись. Так, в частности, поступают “крутые” рок-группы. В первое отделение выпускается какая-то мелкота для поднятия настроения вроде лучников и пращников перед фалангой Александра Македонского. Потом мелкота скрывается среди тяжело вооруженных воинов, ряды смыкаются, в бой вступают настоящие бойцы. Через несколько минут персы испытывают настоящий кайф.
Мы постояли немного у костра, подождали, когда начнут щелкать патроны. В разные стороны полетели пули и стреляные гильзы. Колени мелко задрожали, и мы укрылись в неглубоком полузасыпанном от времени окопчике, спиной к бомбе, метрах в пятидесяти от нее. Колька предлагал еще ближе, благо окопов хватало, но я не согласился. По его приказу мы раскрыли рты, чтобы спасти барабанные перепонки, когда подойдет взрывная волна.
Дрожь перешла на все тело. Я заметил, что у младших братков посинели губы, как после долгого купания в холодной воде. Ощущение было не только сильным, но и продолжительным. Время шло, а бомба не хотела взрываться. Скоро должно было темнеть. Мне не хотелось слышать ругани матери, а Колька боялся сбиться с тропы. Внизу между сопками были болота, поросшие ольхой и чахлыми березами. На деревьях, на проволоке, еще висели мины. Их вешали, чтобы сдержать наступавших. И хотя Колька сильно подчистил их, аккуратно отламывая проволоку и подрывая мины в кострах, на оставшиеся можно запросто напороться. А взрыв на высоте человеческого роста еще опаснее, чем из-под земли. Осколки создают сплошную мертвую зону большого радиуса.
На полусогнутых ногах, как-то враскарячку, Колька выбрался из окопчика и также враскарячку побежал подложить дров. Мне показалось, что когда бомба взорвется, и его разорвет на части, я увижу в стороне его отдельно лежащие ноги, полусогнутые. А потом мы подорвемся на мине при выходе из зоны без своего проводника.
Колька подбросил дров и вернулся. Губы его были такими же синими, как у братьев. Зубы стучали. Глаза горели дьявольской радостью. Я понял, что костер вполне разгорелся.
— Ладно, пошли домой, — скомандовал он. Мы выбрались из окопа и, пригибаясь к земле, побежали. Я чувствовал за спиной страшную опасность. Мозг лихорадочно работал, глаза видели мельчайшую былинку. Ноги бежали по земле, словно не свои. И все же ясность мысли была обманчивой. Отследить тропу мы не смогли и зашли в болото.
Болото, как и гора, было в воронках от взрыва бомб. Темная, коричневая от торфа вода заполняла их до самого края. В одной из воронок, как бы вылезая из воды, лежал на животе труп немецкого солдата, в тяжелой черной шинели, затянутый ремнями, в каске.
Много позднее, в университете, на лекции по теории вероятностей, преподаватель шутя говорил нам, что очень мала вероятность того, что две бомбы попадут в одно место, и бойцы, зная это, укрываются в воронке. Может быть, немец заполз туда, будучи смертельно раненым, а, может быть, был убит из пулемета с самолета-штурмовика. Мы не стали вдаваться в подробности. Колька ударил покойника по каске лопаткой, и она откатилась вместе с черепом, также затянутым ремнем. Колька еще раз саданул по черепу и развернул его лицом вверх. Наклонился над ним на предмет золотых коронок. Мягкие ткани почти не сохранились. На месте глазниц и губ была чернота, поросшая зеленью, как обрастает камень в болоте. Зубы были крупные, длинные, как у лошади. Совершенно целые. Наверное, это был молодой немец.
Вот также где-то среди болот лежит пропавший без вести младший брат моей матери. Его именем она назвала меня. На какое-то мгновение я почувствовал жалость к своему дяде и этому немцу, непохороненному, но устыдился этого чувства к врагу. Потом еще более нелепая мысль проскочила в мозгу. Это не немец лежит. Это лежу я. Когда я вырасту, начнется еще более страшная война, третья мировая, последняя. И тогда все солдаты будут лежать непохороненными. Потому что погибнут все, и некому будет хоронить.
Этот немец мечтал о своей земле в России. Хотел спасти русских от большевизма, установить немецкий порядок, а всех немцев сделать счастливыми. Но по какой-то злой иронии судьбы его родной дом стал русским, а в его земле ему не хватило места, не то, что в России.
А мы хотим сделать счастливыми всех людей планеты и будем бороться за это до конца. С капитализмом и его цепным псом — американским империализмом. Враг силен, хитер и коварен. Но дни его сочтены. Крах империализма неизбежен. Пусть он бряцает атомным оружием. У нас есть оружие похлеще. Я в этом не сомневаюсь. Пусть все мы погибнем, но и они из этой войны не выйдут.
Пройдя опасную зону, мы побежали по лесной дороге. Возбуждение не спадало.
Взрыв показался глухим и мягким. Я резко повернул голову и увидел столб земли, взметнувшийся в небо. Оседающее облако пыли сносило по ветру.
Глаза Кольки вспыхнули. Не часто приходится подрывать такие замечательные бомбы. В сезон, в удачный день, он взрывал две, иногда три небольших мины, пару ручных гранат и какую-нибудь сотню патронов. Это он считал за мелочь.
Неужели такой мощный взрыв остался незамеченным военными, которые все глаза проглядели в трубы, осматривая горизонт и ожидая высадки американского десанта с подводных лодок? Вдруг какой-то псих, истерзанный ожиданием, воскликнет:
— Началось! Тревога! Воздух!
Забегали солдаты, завинчивая люки бункеров. Затрещали телефоны:
— В квадрате семь-пятнадцать взрыв бомбы мощностью сто килограммов тротила. На экранах локаторов целей не видно, одни помехи! Штаб морской авиации? Тревога! Подъем! Десять самолетов стратегической авиации поднять в воздух немедленно.
Мой будущий тесть, капитан-лейтенант и командир электротехнической части — бегом к командиру.
— Товарищ полковник! Самолеты на техническом обслуживании. Профилактика электрооборудования. Потребуется не менее часа, чтобы свернуть работы.
— К черту профилактику. Я сам полечу без всякой профилактики! — он уже совершил один полет на неисправном самолете с ядерным оружием на борту и удачно приземлился, за что получил орден. Надеется, что и в этот раз все сойдет.
Пока командир матерится, ему подносят приказ. Код: “ответный удар”. По целям “икс” и “игрек”. А тут и американцы со своим ответным ударом.
Но, видимо, шума никакого не было. Мой знакомый Горыныч, тогда старший лейтенант в одной из частей радиоразведки, прослушивал переговоры вахтенного офицера американского крейсера в Северном море с радистом корабля сопровождения. Спокойно пеленговал его и одновременно разгадывал кроссворд. А в это время командир части, впоследствии тоже мой знакомый, с двумя офицерами контрразведки, специально приехавшими из Ленинграда, обкладывали шпиона, засевшего на боевых постах. Нити сходились к Горынычу. Особенно настораживало то, что когда кто-либо из старших офицеров появлялся на посту, Горыныч что-то резко прятал в столе. Контрразведчики оказались правы, и нити их правильно вели. Шпионом оказался друг Горыныча, с которым они частенько выпивали красное винцо, а бутылки прятали в уголь кочегарки, где и был тайник. Шпион использовал Горыныча как прикрытие.
Вероятнее всего, что никто из тех, кому положено было реагировать на взрыв, не обратил на него внимания. А вот две старушки, сидящие на лавочке у своего дома обмолвились словцом:
— Слышь, Никитична? Рвануло на Горелых сопках, — и сплюнула семечки на землю. Тут же подбежала курица, чтобы внимательно рассмотреть плевок.
— Наверное, кабан подорвался, — ответила вторая.
— Сколько мяса пропадет, — посетовала первая.
Да мало ли было взрывов в то время? Иногда рванет просто так, ни с чего. И опять тишина. Только птицы посвистывают, да воет где-нибудь надрывно стартер груженного дровами грузовика. Застрял в болоте.
Летом девяностого года как-то заметил я на автобусной остановке молодую женщину в слезах. По каким-то признакам она выбрала меня и рассказала, что едет в госпиталь к своему восьмилетнему сыну. Снаряд разорвался у него в руках. Особенно ее возмущало то, что снаряд валялся на проходной их военного городка, на глазах офицеров, проходящих мимо. Они отбрасывали его ногой. Другие дети били по снаряду камнями, и только ее мальчик подорвался. Вот тут и призадумаешься, кого Бог бережет, а кому приходится быть особенно осторожным.
Колька подорвал множество снарядов и не имел ни одной царапины (простреленные полы пальто не в счет). Как санитар он уничтожал все взрывоопасное, появляющееся на его пути.
Летним теплым вечером я пришел на маленькое озеро искупаться. Ребята только что закончили все приготовления. На плоту развели костер и положили туда противотанковую мину. Колька разделся и вплавь вывел плот на середину озера. Вернулся на берег, оделся, закурил “козью ножку” и сел ожидать. Купаться как-то расхотелось, и я остался посмотреть на действо. Когда чего-то сильно ждешь, время тянется медленно. И все же оно настало. Бревна вместе с костром и столбом воды взмыли вверх и далеко разлетелись по воде. Дети испытали неподдельную радость.
Колька не был пироманом. Во всем остальном это был вполне нормальный человек. Он действительно никого и ничего не боялся. И с такими данными он даже не сидел в тюрьме, а стал хорошим сварщиком. Когда я был студентом и собирался жениться, а Колька был уже настоящим мужиком и первый раз женатым, мне довелось с ним выпивать. По мере развития событий я понял, что это был мягкий и добрый человек. Он глубоко страдал от надвигающегося развода и жаловался на свою молодую и красивую жену:
— Она требует кофе в постель, — говорил он.
Я был глубоко возмущен ее поведением и, чувствуя родство к Кольке, проникся духом трудового человека.
— Николай! — категорично говорил я ему, — не моги! Не носи ты ей кофе в постель! Кто есть ты? Ты есть рабочий человек и не имеешь права терять рабочую честь. Я понимаю так. Был бы ты какой-нибудь старенький профессор, а у тебя молодая жена. И ты не можешь ничего другого, как подать ей кофе в постель, — тогда пожалуйста. Будь ты инженером или даже учителем, тоже не возбраняется. Но для рабочего человека это никуда не годится. Ты же гегемон! Как должно быть? Ты приходишь с работы усталый, и она, с твоего устатку, наливает тебе рюмочку водки или две. Вот это я понимаю. Так должно быть, Николай.
Сейчас, когда прошло много лет с того разговора, мне стыдно за ту речь. И за вмешательство в его семейные дела. Он развелся, и я чувствовал себя виноватым. Хотя, в чем моя вина? И что это за семья, которая развалилась от болтовни в общем-то постороннего пьяного человека.
А надо было выступить раньше, на встрече с ветераном и вдохновителем Колькой с небольшой речью о подвигах Вовки Хохла. Ребята меня бы выслушали и справедливость восторжествовала.
Много лет спустя, после двух бессонных ночей, я заснул в электричке. Что-то читал по ночам, не в силах остановиться. На работе женщины подсмеивались надо мной, что я, якобы, проводил бурную ночь, но это бывало, увы, гораздо реже, чем ночное чтение.
Меня принесло в городок моего друга Василия. Была последняя электричка. Теплая летняя ночь. На платформе стоял Вовка Хохол. Мы не виделись пятнадцать лет и обнялись, как два старых бойца. Он был немного пьян и совершенно свободен. Собирался зайти к одной вдове, но встреча не состоялась. Он сказал, что находится полностью в моем распоряжении. Я сообщил ему о своем жутком желании спать. И он повел меня темным лесом в свой поселок, куда давно уже райком партии перевел его отца, километров за десять от станции. По дороге ввел в курс дела. Как опытный разведчик, он в кромешной темноте шел вперед, предупреждая мое падение в лужи, показывал, где лежат коряги или выступают корни елей. И неторопливо вел свой рассказ.
После армии он пошел в моря. В одном из рейсов переоценил свою ловкость и сорвался с трапа в трюм. С черепно-мозговой травмой и сотрясением мозга долго находился без сознания. Морские врачи поставили его на ноги, но с морей его списали и дали небольшую пенсию, которой хватало на пиво и сигареты. Пить, между тем, не рекомендовалось.
Он привел меня на сеновал, который представлял собой большой сарай, закрытый на замок. Забираться внутрь приходилось по лестнице, приставленной к чердачному окну. Далее надо было прыгать внутрь на земляной пол, на котором лежало немного сена. Внутри лестницы не было. Это была какая-то западня.
Мы легли на сено, и я уже собрался забыться тяжелым сном, как Вовка достал спички и прикурил. Курил он всю оставшуюся ночь, не переставая и прикуривая одну сигарету от другой. Моего сна как не бывало. Я залег и, не смыкая глаз, стал ждать когда возникнет пожар. С рассветом выбрался по стенке из сарая и облегченно вздохнул. С тех пор я заметил, что если у меня были две бессонные ночи подряд, будет и третья.
Вовка вылез вслед за мной. Мы вошли в дом. Несмотря на раннее утро, мы увидели на кухне его старшую сестру Надю, нашу “боевую санитарку” и мою одноклассницу. Она была в отпуске. Приехала с Украины. Кормила двоих черненьких деток завтраком. Наверное, они рано ложились спать.
Надя нисколько не удивилась, увидев меня. Спросила только, как я здесь оказался. Я немного рассказал о себе, попил чаю, поблагодарил их за гостеприимство и поехал домой. На работу не попал, не было сил. С тех пор я их не видел.
Тогда, на встрече с ветераном Колькой, мое хихиканье насторожило Василия. Все оставшееся время он молчал, нахмурившись. Я пошел проводить его домой, мы остановились у калитки.
Как это бывало у него, какой-то импульс прошел через его тело, он побагровел, напрягся и, как будто чему-то сопротивляясь, резко схватил меня за рубашку и поднял, отчего на спине поползли швы, а рукава резко впились в тело. Ноги мои заболтались в слегка великоватых детских кирзовых сапогах. Приблизил свое свирепое лицо к моему:
— Если ты взорвешь еще хоть одну бомбу, я тебе всю морду расквашу. Ты меня знаешь. Заяц трепаться не любит. Ты не для этого создан, понял?
— А для чего же, Вася? — испуганно спросил я.
— Потом поймешь, — многозначительно ответил он и поставил меня на землю.
Тогда в моде была песня из кинофильма “Жестокость”:

И в снег, и в ветер,
И в звезд ночной полет
Меня мое сердце
В тревожную даль зовет.
Не думай, что все пропели,
Что бури все отгремели,
Готовься к великой цели,
А слава тебя найдет.
В школе говорили, что наш главный враг — это американский империализм. Я знал, что Василий готовится к схватке с ним. Возможно, я нужен ему, чтобы помогать в этой схватке.


Глава 12. ОЧАГ КУЛЬТУРЫ. МОРСКОЙ УЗЕЛ,
КАК СРЕДСТВО ПРОТИВ ДЬЯВОЛА

По окончании шестого класса в возрасте четырнадцати лет Василий имел рост метр семьдесят шесть сантиметров, носил сорок шестой размер обуви и весил более восьмидесяти килограммов. Тело его стало покрываться густой шерстью, он начал бриться. Я учился в четвертом классе. Уроки у меня кончались раньше, я обедал и шел к Василию. Попадал на его обед.
Василий съедал большую миску супа и закусывал отварной картошкой, которую его мать, как и моя, варила в большой кастрюле для домашних животных. Картошка называлась “поросячьей”, но, конечно, ее ели также коровы, овцы, куры, собаки, кошки, мыши, а также кролики, у кого были. Это была обычная картошка, по осени мелкая, а потом самая обычная. И очень вкусная, особенно с квашеной капустой, солеными огурцами и селедкой, которую приносили по очень невысокой цене какие-то мужики в вещмешках. Потом они пили водку и забывали вещмешки.
На третье у Василия была литровая кружка молока, в которую он, не отмывая молоко, из-под крана наливал литр воды и в ней размешивал полстакана меда. Сахар они не покупали, так как жалели деньги на его покупку. Чай не пили. Иногда он и после меда выпивал кружку холодной воды, чтобы не мучила жажда.
Вода у нас была превосходная. В восемьдесят третьем году, борясь за санитарное состояние поселка, я пригласил лаборантку из центральной лаборатории “Водоканала”. Она взяла пробы из всех пяти древних скважин. По отзывам заведующей лаборатории, ей еще ни разу не приходилось иметь дело с такой великолепной водой. На ней можно варить отличное пиво и изысканные напитки. Эта вода превосходно утоляла жажду и облегчала страдания с перепоя.
Василий ел с большой скоростью, заглатывая большие куски пищи. Иногда, как бы искусственно, или опомнившись, замедлял темп и начинал более тщательно прожевывать пищу. При этом он громко чавкал и раскрывал свой большой рот, показывая, какое огромное количество пищи он держит в нем. Я стеснялся сделать ему замечание, а его мать не выдерживала и выговаривала:
— Не чавкай, не свинья!
Его мать, несмотря на внешнюю грубость, любила свое дитя и, конечно, желала, чтобы из него получился культурный человек.
Женщины в магазине подсмеивались над ней и ее сыном. В течение нескольких лет обыгрывали ее обращение к продавщице:
— Надя, у тебя есть детская обувь?
— Какого размера?
— Сорок шестого.
Спешил Василий не зря. Нас ждали великие дела. Поправив пионерские галстуки и почистив обувь, мы шли в спортивный городок воинской части.
Это была тыловая военно-морская часть, где служащие были заняты вполне конкретным делом, и никакой особой муштры, в отличие от своей службы, я не видел.
В части служили, как вольнонаемные, многие молодые мужчины поселка, потом, с введением этого звания, они стали прапорщиками. Там же работали их жены и другие родственники, назло оставшимся в колхозе. Доступ в часть был свободным. На проходной сидел солдат, курил, разговаривал с мальчишками и читал книгу. Люди ходили в магазин, в кино. Цена билета была чуть выше, чем в сельском клубе. Но иногда, когда не было заведующей — она была больна или в отпуске — фильмы все равно шли, но уже бесплатно. Иногда она пропускала детей вообще бесплатно, в другой раз, когда не было денег, она просила подождать начала фильма. Потом запускала.
На праздники школа проводила в солдатском клубе свои утренники, а колхоз — общие собрания, когда, к ужасу заведующей, мужики курили в шапку и рукав в зале, не выдерживая многочасового заседания. Перерывов не делали, так как людей после этого не собрать.
В ожидании фильма в зале сидели дети, задыхаясь от дыма и принимая уроки ораторского искусства.
Курение в шапку, несмотря на кажущуюся нелепость, как я понял по трезвому размышлению, имело смысл. Как-никак, шапка служила своеобразным фильтром. А что могло быть, если бы мужики курили прямо в зал, без шапки, да все сразу? Тогда задохнулись бы не только дети, но и сами мужики. Курили самосад и сигареты “Памир” — “нищий в горах”, как они говорили продавщице.
С трибуны лился поток обычных ругательств, сдабриваемых иногда матерщиной. За столом президиума сидел строгий человек из райкома партии, которому слово давали в конце собрания.
Над сценой висел написанный зубным порошком, разведенным на клее, на красном полотнище лозунг: “Все, что создано народом, должно быть надежно защищено”. Впоследствии мне довелось услышать опошленный вариант этого лозунга: “Все, что создано народом, должно быть надежно защищено от прапорщиков”. Два других лозунга, подобранные, видимо, самим командиром, касались почему-то науки: “Коммунистом можно стать только тогда, когда обогатишь свою память знанием всех богатств, которые выработало человечество” и “В науке нет широкой столбовой дороги, и только тот достигнет сияющих вершин, кто, не страшась усталости, карабкается по ее каменистым тропам”.
Ввиду их замысловатости и образности эти лозунги трудно опошлить. Прочитанные мной сотни раз во время ожидания начала фильма, они навсегда запомнились и сослужили неоднократно добрую службу на экзаменах по общественным дисциплинам. Прочитанные на память, спокойно, рассудительно, с выражением, они производили хорошее впечатление на экзаменаторов.
Иногда в президиум попадал и мой отец. В это время мать сгорала от стыда. Бывало, что слово давали и отцу. У меня хранится листок с наброском его речи. Она начиналась словами: “Я не враг народа, я хочу, чтобы в коровнике был порядок”.
С трибуны отец, волнуясь, говорил с еще более сильным нижегородским выговором, за который и мне было неловко. Я знал, сколько сил тратит наша учительница на борьбу за правильную русскую речь, и как это ужасно — говорить на диалекте.
Отец Василия ни в президиум, ни на трибуну никогда не лез, а матерился прямо из зала, когда речь заходила о лесопилке.
В этом зале Василия, а через два года и меня принимали в юные пионеры. Мы с честью носили галстуки:
Как повяжешь галстук,
Береги его,
Он ведь с нашим знаменем
Цвета одного
При клубе была великолепная библиотека. Полные академические собрания сочинений русских классиков, большой раздел иностранной литературы и масса подписных изданий, газеты и журналы. Все это велось в идеальном порядке. Перед библиотекаршей был небольшой читальный зал. Библиотека пополнялась и формировалась с участием командира. В библиотеке работала старшая сестра моего друга Гены, благодаря чему мы имели свободный доступ ко всем полкам. Бывали минуты, когда мы с Геной замирали с одной стороны, а с другой стоял командир и подолгу перебирал книги. Чаще всего он стоял у книг дореволюционного издания.
Это был высокий, стройный красивый подполковник со старинной русской фамилией, которая закреплена в названии одной московской улицы. Его можно было видеть в казармах, в мастерских, куда нам удавалось заходить. Всегда безукоризненно выбритый, в красивой военно-морской черной форме с начищенными пуговицами, отутюженных брюках, в чистой обуви. Он мог беседовать с матросом или солдатом, которые составляли отдельное подразделение, старушкой, пришедшей в магазин, о видах на урожай, с библиотекаршей о новых поступлениях. Он никогда никуда не спешил. Вокруг него не было ни свиты, ни скандалов, ни ругани. Командир пользовался не уважением, а прямо-таки любовью всех, включая — и особенно — колхозников. Мужики снимали перед ним шапку, женщины раскланивались, и он всем вежливо отвечал.
Но еще больше любили его жену, такую же приятную и добрую женщину. Для нее командир оборудовал зубной кабинет, и она лечила там совершенно бесплатно всю округу. Она уговаривала ребенка довериться ей и терпела стоны прокуренных мужиков. Бабки поначалу пытались носить ей по десятку яиц и банке молока, но она раз и навсегда пресекла эти попытки:
— Спасибо. Мы живем хорошо и ни в чем не нуждаемся.
Все в ней видели избавительницу от страданий.
Моя мать дружила с этой семьей. Они брали у нас молоко и оставляли при необходимости детей. Всегда очень аккуратно платили. Мать любила бывать у них. Не дожидаясь, когда кто-то из детей придет за молоком, она одевалась поприличнее и шла к ним. Возвращалась одухотворенная, как из церкви.
Не удивительно, что у такого командира в части было все. Драмкружок, в который устремлялись местные красавицы и их женихи, своя футбольная команда, которая занимала первые места на чемпионатах тыла флота, свои боксеры и борцы. В школу приходил наш шеф, матрос, который вел фотокружок. И встречался там с учительницей по пению. Этот матрос очень нравился ее матери, и она говорила:
— Вера, попробуй хоть раз выйти замуж. Посмотри какой парень, высокий, красивый, спокойный.
Вера рискнула и вышла. Они были счастливы до самой его смерти. Не меньше Веры ждал этого матроса и я со своим фотоаппаратом “Смена”.
Начиная с весны на стадионе части проходили чемпионаты, на которые командир приходил вместе с супругой и детьми. Футболисты готовы были загнать себя насмерть, лишь бы не ударить лицом в грязь перед командиром. Другие офицеры вынуждены были тоже высиживать игры в выходной день, когда столько работы в огородах, и бредень уже пересох после очередной рыбалки, а в вещмешке лежит на боку бутылка водки. Как бы не вытекла.
В присутствии командира дети прекращали свое баловство. Я глядел на него, как на Бога, не смея даже мечтать хоть в чем-то быть похожим на него.
Командир был из какого-то иного, параллельного мира, мира культуры и добропорядочности. Из своего мира он привнес клуб и библиотеку со всей их жизнью. За одно лето было поставлено и отделано здание. Я помню, как дети бегали по лесам в выходной день, и один мальчик упал с большой высоты в песок. Отделался легким испугом. Он не мог погибнуть, потому что этот клуб строил командир.
А до этого фильмы, включая “Тарзана”, шли в матросской столовой. После ужина. Как-то чумазые колхозные ребятишки спрятались за экраном, дожидаясь начала сеанса. Командир услышал возню, и, вместо того, чтобы прогнать детей, сказал дневальному:
— Прохоров, позовите, пожалуйста, старшину.
Вышел старшина с засученными рукавами.
— Товарищ старшина, покормите, пожалуйста, детей, у вас наверняка что-то осталось от ужина.
У этого командира матросы не голодали. Злой старшина, который намеревался отнести остатки еды своему поросенку, вынес большую кастрюлю и выдал каждому по алюминиевой миске гречневой каши. А добродушный молодой матросик черпаком налил по кружке компота из сухофруктов. Мне казалось, я слышу, как у Василия трещит за ушами.
— Когда я вырасту, пойду служить матросом в нашу часть, к нашему командиру. А ты еще три года будешь ждать. — И с превосходством посмотрел на меня. Я ему искренне завидовал.
Уже в новом клубе в читальном зале командир подписал бумаги на отложенные списанные книги. Их предстояло уничтожить.
— Отдайте детям пусть читают, — сказал он библиотекарше.
— Да там же почти одни Уставы, — сказала она.
— Пусть читают Уставы, пригодится. Правда ведь, ребята?
Мы радостно закивали головами. Василий ткнул меня в бок:
— Попроси за меня к нему на службу.
— Товарищ командир, — обратился я, — мой друг Вася хочет служить у вас. Ему осталось всего шесть лет до армии. Возьмете его к себе?
— Обязательно возьму, — ответил командир, — как не взять такого молодца. А в морское училище не хочешь?
— У него троек много. Может не поступить, — принялся я рассуждать.
— Пусть исправится. Дело нехитрое. Читать надо больше, да слушать учителей.
— Он старается.
— Вот и хорошо.
Шли домой окрыленные. Несли Уставы и радовались большой удаче.
— Васька, — говорил я ему, — тебе страшно повезло. С таким командиром не пропадешь. Очень умный человек. Любого врага разобьет.
На премьеру спектакля командир также приходил с женой и цветами. Они садились в первом ряду, посредине. Вокруг них старшие офицеры с женами, потом младшие, потом служащие, потом колхозники и дети.
Пьеса шла без перерыва с небольшими сокращениями. Ставили, в основном, Островского, боролись с мещанством и купечеством, с их неуемной жаждой к наживе и стяжательству, за свободу и право любить.
Девушка-толстушка с нарумяненными щеками играла купчиху, длинный худой электрик в цветастой рубахе, подпоясанный кушаком, — приказчика. Секретарь парторганизации вольнонаемных, обладатель густого баса, был купцом. Среди артистов подвизалась не на последних ролях моя старшая сестра, закончившая среднее культурно-просветительное училище, где среди прочего изучала сценическое искусство. Готовилась поступать в педагогический институт.
По окончании спектакля его участники выходили на сцену, держась за руки и кланяясь зрителям. Начиналось главное представление.
На сцену поднимался командир и произносил краткую речь на прекрасном русском языке. Громко и чисто, как артист Малого театра, радиопостановки которого я любил слушать по радио, без слов-паразитов и мыканья, чуть низковатым настоящим командирским голосом, с легким профессорским акцентом, когда в окончаниях слов говорили не “цЫя”, “цИя”. Не революцЫя, а революцИя. По словам моей сестры, так говорила до войны московская интеллигенция.
Очередной годовщине революции посвящался спектакль. Командир говорил о том, что благодаря Великой Октябрьской социалистической революции народ получил свободу и счастливую жизнь. Перед ним открылись широчайшие возможности приобщения к мировой культуре, пути в искусство и науку, свидетельством чего является наш спектакль. Командир благодарил артистов и благословлял их на гастроли по тылу флота. Вручал цветы приме. Затихший на речь командира зал взрывался аплодисментами. Закинув ножку, прима нежно целовала командира в щечку. Да что там щечка, — любая из артисток, да и любая женщина в зале, разве что кроме самых старых и забывших, что это такое, не только поцеловать в щечку, всю себя готова была отдать ему!
Оторвавшись от примы, командир расцеловывал толстушку-купчиху и остальных лиц женского пола, а мужчинам крепко жал руку. Мой отец в это время смахивал скупую слезу.
Как жил командир в нашем мире, уже никто не расскажет. На его лице я ни разу не видел ни тени смущения или сомнения, что он на своем месте. Понимал ли он, что фактом своего существования являлся упреком многим людям. Наверное, кто-то его не любил, как чужого, пришельца из непонятного. Но он существовал, и никто ничего не мог с ним поделать.
Он получил полковника перед выходом на пенсию, и они уехали в родную Тверь. Но еще долго люди писали им письма со своими жалобами, и всегда получали если не помощь, то ответ. А один из пожарников не пожалел отпуска и денег, ездил к нему и был принят. Всю оставшуюся жизнь он рассказывал об этой поездке.
Будучи в отпуске у матери, я оказался с ним в одном дозоре. Мы охраняли свою собственность, картофельное поле, от набегов хищных грибников, которые в связи с очередным обнищанием народа, расплодились неимоверно. Пристроились на бугорке, и я попросил его еще раз рассказать о встрече. Начал он так:
— Более двадцати лет прошло с тех пор, а как сейчас все помню.
И во всех подробностях рассказал, как командир угощал его водкой, чем кормила его жена командира, кем стали его дети, что он им говорил, что отвечали они. А он говорил им, что в части после ухода командира царят форменные безобразия. Люди пьют, воруют, о службе никто не думает. Библиотека все время закрыта, спектаклей никаких нет, артисты из цирка больше не приезжают. Народ не уважает никого, особенно начальников. Пожарная система нарушена, что грозит катастрофой, но никому до этого нет дела. Очередной командир, которые меняются как перчатки, погряз в чревоугодии и прелюбодеянии.
Был и другой рассказ бывшего пожарника, не менее интересный, о том, как сдохла собака его тестя, не выдержав смерти своего хозяина.
Несмотря на кажущуюся несхожесть этих рассказов, я нашел в них общее, а именно, исключительную привязанность одних живых существ к другим. Проявления этой связи очевидны. Но где она? Как ее пощупать? Она не материальна. И, тем более, не механическая. Какая же она?
— Как ты думаешь, была бы твоя воля, причислил бы ты командира к святым земли русской? — спросил я у своего собеседника.
Пожарник раскрыл рот от изумления, услышав слова о святости из уст бывшего коммуниста. Рассмеялся. Потом задумался.
— А что? Так оно и есть. Он и есть святой. Истинный крест, тебе говорю. А ты что, сам не причислил бы его?
— Причислил, — ответил я.
Я давно знал, что он умер. Мать говорила. Тогда она налила мне рюмочку и я выпил за упокой души этого прекрасного человека.
Мы шли с Василием в часть с большим душевным подъемом. На проходной солдат показывал мальчишкам свою ярко начищенную бляху. Мальчишки, а также несколько солдат, оказавшихся рядом, пошли за нами. При нашем появлении в спортивном городке все бросили свои занятия и громкими криками приветствовали нас. В отличие от спортивных городков других воинских частей, которые строятся напоказ, здесь действительно занимались спортом. Всю весну и лето шла борьба, в которую Василий втянулся и, как карточный игрок, не мог жить без нее. Матросы и солдаты у нашего командира все были здоровые, но среди них находились очень здоровые, прямо богатыри. Василию предстояло уложить их на лопатки.
Василий снимал пионерский галстук, раздевался до пояса и подавал одежду мне. Как верный оруженосец я должен был держать ее в руках, чтобы не испачкать о зеленую траву. Начиналась разминка — легкая пробежка, десять подтягиваний на перекладине, пяток подъемов разгибом, несколько кувырков в траве.
Назначался судья. Все по правилам. Особую активность в организации борьбы проявляли матросы-прибалтийцы. На ломаном русском языке они делали ставки. Приносили призы: Устав караульной службы, наставление по обслуживанию и стрельбе из пулемета “Максим”, плакаты с изображением самолетов стран НАТО. Все это было вынесено из ленинской комнаты без особого ущерба делу воспитания воинов. Выставлялись и книги, в том числе и по борьбе, которые Василий потом тщательно прорабатывал. За лето он значительно продвинулся. Среди его противников попадались настоящие спортсмены. Чтобы усложнить себе задачу, они поднатаскали его в приемах, и худо-бедно, неуклюже он выполнял броски через бедро. А в основном брал силой, стараясь подмять под себя противника и уложить его на землю. Проведя захват, он поджимал его к себе и, преодолевая упор его рук о свой подбородок, вскрикивал каким-то стоном. Мощный импульс пронзал его, вызывая дрожь, как у туго натянутого троса. Мне казалось, я слышал хруст костей. Обмякшее тело противника падало ему под ноги, и Василий наваливался на него.
Но не столько борьба, сколько вид Василия завораживали публику. Волосы покрывали не только его грудь и спину, но и живот. Густая “дорожка к теще”. Короткие ноги в полуботинках сорок шестого размера с подогнутыми штанами, длинные толстые руки с громадными ладонями и растопыренными пальцами.
После седьмого класса его родители, продав мед, купили Василию дорогой костюм на рост сто восемьдесят пять сантиметров, брюки пришлось подрезать на десять сантиметров.
Маленькие, близко посаженные глазки его светились азартом, черные жесткие и длинные волосы дыбились.
Я болел только за своего друга. Любой неосторожный шаг его болью отдавался во всем моем теле. К концу борьбы я так уставал, что еле тащился домой. Радости от побед почти не было. А приходилось еще и нести призы. Спортивные трофеи мы изучали в его комнате наверху. Я читал вслух Устав караульной службы, а Василий еще поднимал и поднимал различные тяжести: колеса от сельхозтехники, кусок рельса, который он снял у магазина. Рельс служил пожарным колоколом, но Василий решил, что из-за редкости пожаров от него будет больше толку в его руках.
Позднее, читая книги по антропологии и выписывая типы, я анализировал его фигуру. Казалось, в ней проявились древние гены негроида Центральной черной Африки, откуда мы все, якобы, родом. Широкие ноздри, низкий покатый лоб и широкая тяжелая нижняя челюсть. Крупные белые зубы не могли сплошь заставить ее, и между ними были значительные просветы, в которых застревало мясо и вяленая рыба. Носителем этих генов была его мать. На отца он был похож только один раз, о чем я скажу позднее.
Вид его интересовал не только меня. Когда я оказывался в воинской части один, без Василия, солдаты обступали меня и расспрашивали. Чаще всего нерусские, для которых он был одним из элементов русской экзотики.
— Скажи, твой друг, такой большой будка, весь волосатый, много кушает?
Я подробно рассказывал о меню Василия.
— Вай, вай, какой здоровый!
— Послушай, друг, почему он такой волосатый?
— Предки у него были волосатыми, вот и он стал волосатым, — отвечал я.
— Папа волосатый?
— Нет.
— Мама?
— Нет, далекие предки. Обезьяны. Мы же все от обезьян произошли.
— Нет, не все, — спорил таджик, — наши старики говорят, что некоторые люди произошли от гималайского медведя. А твой друг, такой большой и волосатый, произошел от русского медведя, поэтому он такой сильный. Он еще маленький, пионер, а когда вырастет — каким будет?
— Еще сильнее, — предполагал я.
— Верно говоришь, приятель, — соглашались они.
Отец Василия, Андрей Никитич, был среднего роста, худощавый, с правильным и, при других обстоятельствах, я бы сказал, красивым лицом. Война оставила на нем следы страшных ран. Ключицы и руки его также в нескольких местах были перебиты осколками, сильно повреждена нога. В бане я видел его грудь и живот, изрезанные грубыми шрамами. В теле его сидели осколки. Незадолго до его смерти Василий говорил мне, что на каждом его органе, включая сердце и легкие, печень и почки по одной, а на некоторых и по две болезни. Живого места нет. Природа изначально наградила его таким здоровьем, что его хватило на войну, болезни и на тридцатилетнее почти беспрерывное пьянство в конце жизни. Казалось, в его теле и судьбе идет борьба каких-то сил, хранящих его и желающих погубить. С переменным успехом.
Он был награжден большим количеством солдатских орденов и медалей, благодаря чему получал всегда небольшие сроки за свои преступления, которые сводились к буйству в пьяном виде, когда он с ружьем гонялся за председателем колхоза или, за отсутствием такового, за своей женой.
С истошными криками несчастная неслась вдоль улицы, а он бил ей вслед одиночными выстрелами. Ружье было однозарядное. Но всегда мимо. Или он специально промахивался, или в пьяном виде не мог хорошо прицелиться.
Все дома в это время запирались и никто ее не впускал к себе, опасаясь неприятностей. Бедная женщина делала не один пробег туда и обратно, пока ее муж, расстреляв все патроны, не валился спать. Ружье он успевал разбить об угол цоколя своего дома, сложенного из пережженого кирпича-железняка. Приклад бросал в печку, а ствол топил в уборной. На суде ни разу не было представлено ружье, как вещественное доказательство.
Выйдя из тюрьмы, он сушил, подвесив на печку у шестка, комель березы с перевитыми волокнами и делал новый приклад. Полировал его и покрывал лаком. В тюрьме он освоил профессию краснодеревщика и научился немного грамоте.
И до тюрем, — всегда он был на все руки мастер. Скрюченными пальцами, пьяный, он до самозабвения играл на гармошке русские подмосковные разудалые и грустные мелодии. Сам подпевал, скорее стонал. Невыносимая тоска исходила из него. С похмелья взгляд его был тяжел, я его не выдерживал и отворачивался. Я ходил в их дом, но всегда перед дверью надеялся, что не увижу его там.
Тем не менее, своими умениями, ловкостью, сообразительностью он привлекал меня. Он знал очень многое из окружающего мира и умел им пользоваться. К нему прилетали и поселялись у него дикие пчелы, он отлавливал кротов и сдавал их шкурки. Ловил щук и малька по весне — вялил его. Собирал смолу и грибы-трутовики, целебные травы. Он сам поставил русскую печь и на ней прогревал свои раны, когда они чрезмерно болели. Водкой он унимал боль и засыпал.
Судьба одаривала его и заставляла глубоко страдать. Та сила, которая спасала его от гибели на фронте, вытаскивала его также из воды и огня. Василий рассказывал, что однажды его отец упал с дамбы в водовод во время лова малька сачком. Сачок переполнился рыбой и потянул его. Не в силах расстаться с добычей, отец свалился в поток и был вынесен за сто метров ниже, после чего выбрался, но с сачком.
Когда горела лесопилка, обрушилась часть крыши. Волной раскрыло ворота, и в них, к ужасу присутствующих, появился пьяный Васькин отец. Увидев людей, собравшихся у пожара, он заорал: “В чем дело?”. Вышел из ворот. Оставшаяся часть крыши рухнула через мгновение. Никто не пострадал. Матросы с пожарной машины заливали лишь горящие остатки некогда грандиозного деревянного сооружения.
Мой отец в пылу борьбы с огнем багром растаскивал доски, пока, видя его чрезмерное усердие, мать не подошла к нему:
— Иди телку загоняй, что-то загуляла, домой не пришла.
Я не помню ни одного рассказа Андрея Никитича, кроме коротких реплик о войне. Реплики сводились к воспоминаниям о первом бое под Москвой, недалеко от родной деревни. Его, необученного, с ротой новобранцев, не переодетых в военную форму, с марша, измученных двухдневным переходом, голодных, бросили в бой с группой немецких автоматчиков, оказавшихся на их пути.
— Ротный кричит: “В бой! Оружие добудем в бою! — а сам пистолетом гонит пацанов, готовых разбежаться, под пули. “Задавим числом!” А как задавишь? Ребята, как подкошенная трава, повалились, кто убитый, кто раненый. Я как рвану в кусты, выломал дубину с корневищем и — на немцев сбоку. Ни одна пуля не задела тогда. А они косят и посмеиваются, видят, народ без оружия. Я размахнулся, как трахну одного по башке, тот и выронил автомат. Я автомат схватил, от него жаром пышет, первый раз вижу. Нажал на курок, — стреляет. Как стал поливать, всех четверых уложил. А наших, считай, что человек пятьдесят погибло. За это первую медаль получил. А когда я в кусты прыгнул, ротный мне вслед стрелял, но не попал. Думал, что я бежать хотел. Сам рассказывал. — Василий говорил мне, что отец его был ранен раз десять, и каждый раз смертельно. Как-то раз сутки пролежал в обломках попавшего под бомбежку санитарного поезда, пока его не подобрала похоронная команда.
— Погодите, братки, не закапывайте, дайте помереть русскому человеку, — успел сказать и потерял сознание.
Если уж говорить о силе, которая хранила его, то надо признать, не в упрек ей будет сказано, что она всегда чуть запаздывала в своем действии. На какую-то долю фазы, если пользоваться языком периодических процессов. И спасала его в самый последний момент, вместо того, чтобы предотвратить или упредить грозящее гибелью событие.
Инцидент с председателем проходил почти всегда по одному и тому же сценарию. Менялись только председатели.
В воскресный день, когда весь православный люд и даже неверующие должны праздновать воскресение господа нашего Иисуса Христа, добропорядочные граждане, вернувшись из церкви после очищающей душу молитвы и проповеди на темы высокой нравственности, плотно закусить, приняв, вполне оправданно, добрую чарку водки, а то и две, наши мужики-колхозники сидят на крыльце правления колхоза как голодные куры. Пришли к восьми часам, но уже одиннадцать, а что будут делать — неизвестно.
А дома “делов” завались. Дрова не пилены, не колоты, а то и совсем нет, крыша дома, сарая, собачей будки — течет, пол у поросенка провалился, картошка в погребе гниет, и нет времени ее перебрать, забор упал. Да мало ли дел у мужика, когда у тебя нет ни выходных, ни отпуска, ни больничных, ни зарплаты. А ведь надо как-то жить. Вот и делают все ночью, да не доспав, рано утром, плохо, временно. И ничего не успевают.
Бриться некогда, да и лезвия в магазине не всегда бывают. Сапоги мыть бесполезно. Руки тоже. Сплошная антисанитария и убожество нравов, что вызывает чувство глубокого возмущения у всех, кто не колхозник.
Здесь уместно привести знаменитый силлогизм Бертрана Рассела о парикмахере, который бреет всех, кто сам себя не бреет. В отличие от парикмахера, с колхозником нет никаких логических проблем. “Существует такой колхозник, которого никто не бреет, и сам себя он тоже не бреет”. Потому что ему некогда. Это логически ясное, внутренне непротиворечивое, истинное утверждение.
Кто-то из мужиков не выдерживает и ропщет:
— Люди мы или не люди? — вопрос не требует ответа, так как любой школьник знает, что все люди произошли от обезьян, и колхозники здесь не исключение. Сбрасываются по рублю, а кто и в долг. Кто пошустрее да помоложе, бежит в сельмаг и приносит две бутылки водки по два шестьдесят две. Пили тогда гранеными стаканами “до ободка”. На шестерых — по стакану. Мужики веселеют и расслабляются: пошло оно все к бениной матери.
А Васькин отец Андрей Никитич мрачнеет. Все внутренние органы его изрезаны осколками, от желудка остался один кусок. Все сразу в кровь попадает. Как только водка доходит до его контуженных мозгов, поведение становится ненормальным. Он встает с крыльца и, волоча искалеченную ногу, идет в кабинет председателя. Разговор бывает приблизительно таким:
— Ты что держишь людей, паразит? Или дай работу, или отпусти по домам. Где советская власть, за которую мы кровь проливали? Мы тоже люди и имеем право на отдых!
— Ах, советская власть тебе нужна, — заорет председатель зычным голосом. — Я покажу тебе советскую власть. Ты у меня сейчас строевым шагом, с песней шагать будешь! — выскакивает на крыльцо:
— Кто здесь еще советской власти хочет?
Если зашел разговор о советской власти, каждый понимает, ничего хорошего не жди. Мужики вешают головы. Против советской власти не попрешь. Были такие, которые перли, но уже и костей их не соберешь.
Васькин отец пошатнется и, цепляясь за стенку, чтобы не упасть, засеменит домой. Ему плохо стало.
Но через пять минут мужики, как куры, разлетаются с крыльца в разные стороны от ружейного выстрела в воздух.
— Где Морда? — страшным голосом кричит Андрей Никитич и, также семеня и волоча ногу, бросается в правление к кабинету председателя, закладывая на ходу новый патрон.
Мордой звали за глаза председателя колхоза, сокращенного из армии капитана-артиллериста, направленного партией на подъем сельского хозяйства. Морда был, если можно так выразиться, исключительно требовательным руководителем. И спуску никому не давал.
Когда уже в райкомах поняли, что мужикам надо позволить косить для себя на выделенных паях, пусть меняемых ежегодно, чтобы мужики не могли выровнять участки, убрать хлам и кочки, подкормить траву, чтобы они не считали их своими и не развивали в себе частнособственнические инстинкты, чтобы мужики не резали друг друга косами из-за, якобы, уже занятых участков, Морда еще не шел на это.
— Пусть перебиваются, как хотят, в колхоз сена еще не накосили. А что накосили, все сгнило.
Когда райком объявил, что с 20 июля разрешается косить себе, и об этом рассказали мужики из других колхозов, Морда не разрешал. Тогда начинался самовольный сенокос для себя, кто больше схватит. А Морда ловил мужиков в лесах поутру и штрафовал, не имея на это права.
Лошадь для перевозки дров или сена он давал только тогда, когда мужик кривил и надувал губы и растирал слезы тыльной стороной ладони по грязному небритому лицу. А потом отходил, скрипя зубами. Он хоть и колхозник, но в нем еще осталось что-то человеческое. Он и взаправду кровь проливал. Победитель. А зачем победили? Чтобы Морда лошадь не давал? Сколько мужиков полегло? Уж лучше бы с ними там остаться, чтобы не видеть всего этого.
Однажды Морда застал в поле спящего на земле пастуха, который не спал несколько суток. А коровы зашли в овес. Чтобы разбудить спящего, Морда бил его ногами под живот. Сломал несколько ребер. Мужик и не смел пожаловаться. Морда пригрозил, что сгноит его в тюрьме за потраву. А кому охота в тюрьму? В доме хоть и пусто и холодно, а свой дом, не тюрьма. Это только Андрей Никитич приходит из тюрьмы посвежевший, подлечившийся, потому что там не пьет, а нам никак нельзя. Баба хозяйство не вытянет, дети по миру пойдут. Морда дал мужику свою председательскую машину, чтобы съездить в больницу. Там сделали рентген.
— В чем дело?
— Упал с телеги.
— Все понятно. Свободен до сентября, там покажешься.
А что толку, что свободен? Не вздохнуть, косой не взмахнуть, вилы не поднять.
Морде тоже от мужиков доставалось. Вредили, как могли. Кто-то забрался в его гараж и порезал все шины на личном “Москвиче”. А на борту напильником крупно нацарапал: “Не будь собакой”. На такой машине не то, что далеко не уедешь, из гаража не выкатишь. Морду люто ненавидели все.
— Чтоб тебе худо было! Чтоб дьявол тебя прострелил! — были обычными заклинаниями в его адрес. Эту задачу и предстояло выполнить Андрею Никитичу.
Чтобы полнее понять поступок Андрея Никитича, мне придется рассказать еще один случай наказания председателя. Было это, правда, не у нас.
Председатель решил подловить колхозниц, которые повадились таскать солому из колхозной скирды, якобы все равно по весне ее сжигают. А не учли, что добро не личное, а народное. Председатель залег на скирде и ожидает.
Стемнело. Приходит женщина. Председатель — хвать ее. А она тоже тюрьмы боится, дома дети малые по лавкам сидят. Говорит:
— Отпусти меня с миром. Я тебе дам. — И дала.
Дело пошло. Как ночь — председатель в скирду. Кто-нибудь да приходит. И все дают. Даже по несколько раз. Очень он охоч был и горяч.
Узнали об этом мужики, подговорили одну молодую ядреную бабу, а сами с дубинами спрятались. Ей наказали, как скажешь громко “Ой”, так мы и появимся. И появились. Начали они председателя по бокам охаживать, тот и слова вымолвить не смог, только стонал. Не то, что в милицию, в больницу не обратился. По весне и помер, сердечный. Выходит, забили насмерть. Так что жизнь председателя незавидная.
В случае же с Мордой дело происходило так.
Волоча израненную ногу, бывший фронтовик кричал:
— Я убил сотню людей, а убить еще одну сволочь мне сам Бог велел! Я был пулеметчиком. Где эта гнида?
Не знаю, хорошим ли был Морда артиллеристом, но в обороне он кое-что понимал. Он баррикадировался в кабинете, вызывал по телефону милицию и с папиросой в зубах залегал под окном, опасаясь, что нападавший может приставить лестницу и выстрелить через стекло. Разумеется, никто из присутствующих и не пытался остановить буяна. Мало того, не стыдясь своего чувства, многие хотели, чтобы на этот раз Андрей Никитич не промахнулся.
К вечеру приезжала милиция, освобождала председателя из заточения и обнаруживала преступника глубоко спящим на своей солдатской кровати. Ружья, как я уже говорил, никогда не находили. Иногда они увозили дебошира, спящего беспробудным сном, а чаще всего давали выспаться, оставляя повестку.
Васькина мать возила адвокату, судье, прокурору, секретарям и прочим начальникам мед в трехлитровых банках. Отцу давали два года, но с учетом орденов и медалей, ранений и контузий, добросовестной работы на колхозной лесопилке и во время предыдущих отсидок срок сокращался, и он выходил через полгода-год. Он был также инвалидом самых тяжелых групп и попадал под амнистии. Учитывалось также, что он был нужен колхозу, что он вообще бы мог не работать, тем более бесплатно. Да еще на такой тяжелой работе, как распиловка леса.
Но чаще всего буйство отца не выходило за пределы дома. Когда Василий подрос и почувствовал в себе силу, он не смог терпеть. Валил отца и привязывал его к койке, на которой отец спал, если не лежал на печи. Как-то раз Андрей Никитич смог развязаться и вновь принялся буйствовать, чем надолго привел в тревожное состояние и мать, и Василия.
Я прочитал в библиотеке в воинской части руководство для боцмана по вязанию морских узлов, зарисовал несколько вариантов и предложил Василию. Василий провел пару тренировок в условиях, близких к реальным. Бросал меня на кровать и быстро вязал, удерживая плечом и одной рукой, а другой захлестывал концы. Распускающиеся узлы делал низко, почти у пола, на ножке кровати, чтобы связанный не мог достать. Подучил мать. После чего жить стало значительно спокойнее.
Как-то раз, когда я шел к Василию, его отец остановил меня:
— Это ты научил их вязать морские узлы?
— Да, — честно, по-пионерски признался я.
— Ну-ну, — пробормотал он и пропустил меня. Видимо, это была проверка слов матери, когда она грозила связать его. По рассказам Василия, эта угроза сильно действовала. Стоило начаться буйству, как мать вскакивала и кричала:
— Васька, тащи веревку, будем вязать его морским узлом, как Вовка учил.
Если отец не успокаивался, Василий бежал в сени, хватал веревку, потом отца и нес его на кровать. Через несколько секунд, дернувшись как бы для пробы, отец кричал:
— Всех накажу! Все будут наказаны! — и так несколько раз, потом все тише и тише, и проваливался в глубокий сон.
Мать говорила, что морской узел действует на него, как крест на дьявола. И правда, я как-то заметил, что мотки веревки на связанном Андрее Никитиче местами пересекаются и образуют не один, а сразу несколько крестов, против которых дьявол был бессилен.
Видел я отца и удовлетворенным. Это бывало при первой гонке меда. Я крутил ручку медогонки, Василий вскрывал соты, а отец носил их из ульев и обратно. Мать разливала в бидоны и банки.
Мы наедались медом до тошноты, пили воду и все равно жевали обрезки с сот, высасывали из них мед и сплевывали жвачку в воскотопку. По окончании сбора Андрей Никитич наливал мне литровую банку, и я нес ее матери, как плату за свой труд. Иногда приходилось с банкой в руках терпеть жало пчелы, когда она, разозлившись за экспроприацию, на лету, на большой скорости, как пуля, била под глаз, и тут же жалила. Только меня или Василия, но не хозяина. Тот работал даже без сетки и перчаток. Говорил только, что пчелы не любят пьяных. Пьяным он к ним не совался.
В своей родной деревне в Подмосковье, куда они вернулись, родители Василия купили старенький домик за две тысячи рублей и перестроили его. В пожарном водоеме отец разводил карпов. По толстому, армированному стальной проволокой пожарному шлангу, вода с крыши поступала в водоем, благодаря чему он никогда не пересыхал. Но восстановить пасеку он уже не смог, а вот Василий в это время довольно успешно занимался пчеловодством.
Как-то я был у них проездом через Москву. Заранее не предупредил. Василий был в отъезде. Я остался ночевать у одного отца. После очередного скандала мать жила у своих родственников.
Рано утром я сам приготовил себе чай. Андрей Никитич не слез с печи, чтобы проститься со мной.
— Прощай, Вовка, — сказал он сверху из-за занавески.
Наверное, он не любил меня. А за что любить? За то, что я научил людей связывать его?


Глава 13. ПЛЕМЯ ПРЕДСЕДАТЕЛЕЙ

Морда не долго жил после неудачного нападения на него Андрея Никитича. От покушения и истории с его машиной, которую он купил за долгие годы службы за границей, где-то в Корее или Алжире, где помогал народам в борьбе за счастливую жизнь против мирового империализма, он тяжело заболел. Несколько лет крутила и ломала его болезнь печени. Он стал подолгу оставаться дома, входил в гараж и, обуреваемый злобой и частнособственническим инстинктом, страдал. Травил себе душу и не находил выхода. Он умер с глубокой обидой на этот несовершенный мир. Без покаяния и отпущения грехов. Он так старался, но люди не поняли его устремлений.
Незавидна судьба председателя. До войны в них стреляли из обрезов не покорившиеся советской власти кулаки, подкулачники и их подручные; по малейшему подозрению и просто так, для профилактики, гноили их в лагерях Ежов и Берия, а с шестидесятых годов волна за волной обрушивались на них кампании правоохранительных органов.
Возникал вопрос, куда деваются многомиллиардные вливания государства в сельское хозяйство. Почему страна, имеющая самые плодородные земли, поставляющая колхозам почти бесплатно технику, удобрения, строительные материалы, посылающая на помощь труженикам села городских жителей, вынуждена увеличивать закупки продовольствия у своего заклятого врага — Соединенных Штатов Америки? Почему мужик, словно паразит, висит на шее государства? И ему постоянно списывают долги?
При тщательном рассмотрении выяснилось, что мужик много не ворует. У него почти ничего нет, даже из самых необходимых вещей.
Подозрение пало на председателей.
Много их посадили. Но неистребимо было это племя. На место посаженного тут же находился другой: свято место пусто не бывает.
В июне восемьдесят третьего года во главе группы косцов из восемнадцати конструкторов и технологов одной крупной проектной организации я был направлен райкомом партии в колхоз.
В кабинете главного бухгалтера колхоза, которому я зашел представиться, сидел капитан милиции из отдела борьбы с хищениями социалистической собственности. Капитан вел дело предыдущего председателя. Писал показания главбуха. Подняв на меня усталые глаза, капитан подождал ответного слова бухгалтера и опять обратился к нему:
— Так вы говорите…?
Уже год шло дело председателя о взятке в пятьсот рублей, положенной в его машину. Взятку председатель получил, якобы, от бригады строителей-армян, поставивших десять домиков для колхозников, которые ждали их тридцать лет.
Всякое строительство было остановлено. Год “висел” председатель на волоске, и вот был взят под стражу. Дело шло к суду. Было получено указание: “Посадить, чтобы другим было неповадно”. Я понимал, как трудно доказать взятку и сочувствовал капитану, у которого были только косвенные признаки. Прокурору звонили, и он в курсе, он ведь тоже должен смотреть дело, и не допустит, чтобы концы с концами не сходились.
По словам местных жителей, признаки взятки были такие.
Во-первых, вопреки обычаю, когда строителей мурыжат до белых мух — снегопада, тянут расчет, по многу раз пересчитывают, меняют расценки, придираются к недостаткам и недоделкам, ссылаются на отсутствие денег в банке и т.д. и т.п., этой бригаде сразу и в полном объеме выплатили все положенные деньги.
Во-вторых, стороны остались довольны друг другом, после чего заключили договор еще на десять домиков на следующий год, чего ранее никогда не бывало, так как люди расставались лютыми врагами.
В-третьих, договор был заключен без посредничества строительного отдела райсельхозуправления.
Мужики, которые хорошо знали своего председателя и были уверены в его порядочности, говорили, что деньги подбросили люди из райсельхозуправления, куда раньше и стекались взятки от армян. Так как им тоже кушать и выпить хочется.
Чтобы избежать ненужных ему просьб, новый председатель сразу честно заявил, что мы ему не нужны. Платить он нам не будет, но молоко и мяса даст. Не пропадать же людям. У него работают заключенные из близлежащей колонии бесплатно, и он ими очень доволен.
Нам предстояло косить сорняки. На второй день в районной газете появилась заметка о нашем ударном труде, а на третий день с газетой в руках и в глубокой тревоге ко мне обратился местный житель весьма преклонного возраста.
— Уважаемый, — говорил он, — не губи, родимый. Не коси ты, Христа ради, нашу траву, да еще в начале июня, когда она не созрела. Ты же нас без сена оставишь. Всю жизнь мы косили здесь траву для своих коров. А ты рубишь нас под корень!
Всю ночь я думал, что делать. Выполнить указание партии и навредить местным жителям, или спасти их, обманув партию. Выхода не было. Он находился за пределами двоичной логики, в прорыве в многозначную, о существовании которой я знал, но так и не собрался ею заняться. Этот изъян образования до сих пор висит на мне.
Утром косцы, понимающие ситуацию, так как в их присутствии обращался ко мне старейший, предложили разбить нашу группу на тройки, каждой отвести свой участок и спрашивать работу со старшего, а тот пусть крутится по совести. Так и порешили. Я назначил старшими явных мошенников, расписал группы и на большом самодельном плане поделил территорию.
Вечером начался запой, который не кончался до конца нашего пребывания. Надо сказать, что мошенники не были отпетыми. Ребята честно отрабатывали выпивку. Мало того, что не косили, они пилили и кололи дрова, крыли крыши, ремонтировали заборы, чистили колодцы. Возникла настоящая “спайка” между городом и деревней. Я просил “не портить” местных девушек. И мне кажется, — и хочется в это верить, что они никого “не испортили”, кроме заведующей столовой.
Я ездил в город менять простыни в общежитии своего объединения, и там кастелянша выговаривала мне:
— Что они там делают на этих простынях?
— Страдают медвежьей болезнью, — предполагал я, но такое объяснение ее не удовлетворяло.
Со стороны председателя замечаний не было. Я получал продукты по его доверенностям и писал отчет. Приложил к нему заметку из газеты. Отчет никто не читал.
Приятно провели время, пели под гитару у костра, отдохнули на свежем воздухе и с новыми силами принялись за свою конструкторскую и технологическую работу.
Не все председатели были плохими. Я уже поминал Михаила Ивановича, одного из самых первых. Посчастливилось нашему колхозу иметь и другого хорошего человека — Бориса Александровича.
Это при нем расцвел наш поселок. Весной, в выходной день, которые при нем все-таки бывали, и все успевали, давал лошадь и требовал, чтобы мужики выкапывали на заброшенных немецких хуторах фруктовые деревья и сирень и высаживали их около домов.
Тогда и мой отец заложил сад из настоящих, не диких саженцев. Через несколько лет у нас были в изобилии яблоки разных сортов, из-за которых отец чуть не убил вилами матроса, скрывавшегося в саду от патрулей. Заодно и яблоки рвал.
Борис Александрович заставлял мести улицу.
— Прямо как немец, — одобрительно говорили мужики.
Ввел ставку слесаря-сантехника, под руководством которого матросы продавили с помощью пожарной машины ливневую и бытовую канализацию. Слесарь опускался в канализационные колодцы и выгребал из них грязь. Мы с Василием и до него сильно подчистили колодцы, но и в этот раз помогали. Нам хотелось быть полезными обществу.
Восстановили водопровод. И надо было всего-то поставить новый электродвигатель. Вода поступала с высокой горы, на вершине которой еще немцами под землей, в просторном зале была устроена большая бетонная цистерна, разделенная на две части. Спустил воду из одной, и делай чистку, отскребывай водоросли, словно мхи, приросшие к стенке. А чего их отскребывать? Водоросли выросли в чистейшей, извлеченной из глубокой скважины, воде.
Слесарь десять лет ходил в почете. Не имея начальников, вовремя выходил на работу. Всем жителям ремонтировал краны. И не брал ни копейки. Только водкой.
А потом забурел. Пошли поломки, одна за другой, а делать нечем. Стал он выбиваться из сил. И потребовал в магазине у женщин, чтобы они собрали ему по двадцать копеек на “лечение”. Заметил, как бы между прочим, что “может отключить воду”. Женщины, чтобы не создавать прецедента, отказались, да пожаловались, кому нужно. Слесаря отправили на пенсию, после чего водопровод опять застыл на долгие годы.
И не было уже у нас Бориса Александровича, потому что его, прославленного председателя, поставили первым секретарем райкома партии в другом районе. И еще долго на прямом, подрезанном по шнурку штакетнике, висели под дождями фанерные, крашеные плакаты, заготовленные для встречи Никиты Сергеевича Хрущева с передовыми колхозниками. На плакатах были выписаны русские народные изречения, прославляющие труд. “Хочешь есть калачи, не лежи на печи”. Мудрости было много. Редкий плакат повторялся дважды. Дети заучили все плакаты и могли безошибочно сказать, у какого дома какой плакат висит.
Моя мать в связи с этим вспомнила, как во время войны с немецкого самолета на них сбросили листовки, подрывающие дух русского народа: “При царе Николашке ели пышки-калабашки, а как новый режим, все голодные лежим”.
В день планируемой встречи с Хрущевым никто не работал. По поселку ходили бритые нарядные колхозники и в соответствии с заготовленным сценарием заучивали слова и фразы, которые они должны были сказать главе партии, правительства и государства.

СЦЕНАРИЙ
встречи передовых колхозников с главой партии,
правительства и государства

Н.С. Хрущев (бодро, весело, жизнерадостно):
— Как живете, колхозники?
Первый мужик (серьезно, спокойно, рассудительно):
— Спасибо, Никита Сергеевич, хорошо.
Н.С. Хрущев (хитровато, добродушно, подковыристо):
— А газеты читаете?
Второй мужик (с лукавинкой):
— А как же, Никита Сергеевич, откуда же мы знаем, что живем хорошо?..
Никита Сергеевич к нам не заехал. Позднее, под большим секретом рассказывали, что при встрече в аэропорту, во время митинга рухнула деревянная многоэтажная трибуна, на которой держались под бдительной охраной представители трудовых коллективов. Представители все прибывали и прибывали, и охрана размещала их на трибуне до тех пор, пока она не рухнула. Много народу пострадало.
Чтобы не подвергать подобной опасности жителей нашего поселка, — мало ли еще что может произойти, когда у вас тут такое творится, — он промчался мимо поселка на большой скорости, в сопровождении черных “Волг”. Никита Сергеевич спешил на дизель-электроход “Балтика”, чтобы отправиться на нем через океан в штаб-квартиру Организации Объединенных Наций, в Нью-Йорк. Там он, озабоченный происходящим, грозился миру “показать кузькину мать” и бил ботинком по трибуне. После чего захватил семена кукурузы и принялся насаждать их по всей нашей необъятной стране. Это пугало колхозников. Кукуруза не хотела вызревать, и они боялись, как бы их не обвинили в саботаже со всеми вытекающими последствиями.
Со временем штакетник упал, сгнили и сгорели в печах его планки и плакаты, остались только гигантские тополя, темной тенью накрывшие поселок. Борис Александрович смог тогда договориться с питомником только на тополя. Дубки, сосны и рябины были на строгом учете, разбазариванию не подлежали.
Мы, юные пионеры, на велосипедах ездили в лесничество и раз за разом привозили молодые деревца. Высаживали их около домов. Какой-то древний дед увещевал нас не делать этого, говорил, что он, де, до этого не доживет, но скоро, очень скоро, мы и глазом не успеем моргнуть, как тополя разрастутся, и никто ничего не сможет с ними сделать.
Испытывая трудовой энтузиазм, мы не слушали деда и смеялись над его темнотой и невежеством.
Дед оказался прав. Тополя стремительно росли и уже через десять лет начали во время бури рвать провода, а через тридцать начали рушить все при своем падении. И нет ни сил, ни средств, ни техники, чтобы спастись от них. Так до сих пор и живет весь поселок под страхом падения тополей.
Штакетник был установлен на месте бывшей чугунной решетки, отделявшей дома от проезжей части — бетонного покрытия какой-то немыслимой прочности. Уже пятьдесят лет по нему ходят гусеничные трактора. Это мужики едут на обед с поля, а ему все нипочем. При ударе по бетону лопатой высекаются искры, и мы любили теплыми сухими летними вечерами загнать в каблук детского кирзового сапога стальной шарик от подшипника и чиркать им, высекая снопы искр. Находились умельцы, которые словно комета с огненным хвостом, пробегали сотню метров, наводя ужас на темных суеверных старушек, не знакомых с достижениями современной цивилизации.
Чугунная решетка была снята для огораживания мест перезахоронения павших воинов. Чтобы потом не тревожить их вечный сон суетой, связанной с поисками материалов для огораживания, руганью обманутых на зарплате мужиков, воровством казенных денег и прочими неприятными моментами, которых так много в нашей жизни. И это правильно.
Местные жители, от собственных домов которых снимали решетки, не роптали. Во-первых, не приучены роптать, а во-вторых, как пришло, так и ушло. Не куплено же! Некоторые даже рады были. Однажды дурной двухгодовалый некастрированный бык, одержимый страстью, бросился за коровой через решетку, но не рассчитал. Думал, что это кусты. Неразвитые мозги крепко подвели его. Он не смог перекинуть задние ноги и завис на решетке с выпученными глазами. К ужасу свидетелей пики пронзили ему брюхо. Каково было быку и его хозяину? Не позавидуешь. С тех пор решетку не любили и боялись ее.
Когда у меня бывали знатные гости, я водил их на экскурсию по поселку и останавливался возле дома Василия, где чудом сохранился двухметровый, восстановленный обратно после падения штакетника, пролет. Рассказывал легенду о чугунной решетке Летнего сада в Ленинграде. Один американский миллионер так полюбил эту решетку, что заболел. Он предлагал немыслимые деньги за нее, но наши не согласились. И это тоже правильно. Как писал Владимир Высоцкий:
Распятья нам самим теперь нужны,
Они богатство нашего народа,
Хотя, конечно, —
Пережиток старины…
Кроме озеленения, заведения садов и установки штакетника, восстановления водопровода, — много еще хорошего сделал Борис Александрович. За время своего руководства он очень привык к местным жителям и уважал их, а они его. Будучи секретарем райкома наведывался, заходил в гости к людям, и всегда был принят почетным гостем. Люди рады были ему, просили, чтобы он вернулся, обещали мести улицы, но он не соглашался.
Колхозники с благодарностью вспоминали, как весело жили при нем. В выходной день он давал бортовую машину, на нее устанавливали стулья из сельского клуба, и в летний жаркий день выезжали на пляж, на море. А какое тогда было море!.. Теплое! Горячий песок, яркое солнце!
Пятилетним ребенком, не умеющим плавать, я зашел в воду и вдруг почувствовал, что меня тянет в море. Не в силах выбраться я закричал. Васька схватил меня за руку и вывел, испуганного, на берег. Меня обругали лежащие на песке толстые тетки в белых трусах и огромных бюстгальтерах.
А какие были массовые гуляния в березовой роще у озера! Колхоз сдавал пару быков на мясокомбинат и взамен привозил и раздавал на семью по два килограмма бесплатно тонкие нежные свиные сосиски. Колхозники дивились такой тонкой колбасе и называли их соСИСЬКИ.
Под березами на нежно-зеленой траве стелили скатерти, ставили водку и закуски, веселились. Наедались до отвала, напивались до одури. Ученик второго класса, мой одноклассник Мишка Жуков, как настоящий артист наяривал на баяне, а мужики и бабы до изнеможения плясали.
А потом, когда проходила радость и они уставали, и не могли больше веселиться, начиналась драка. Но без колов, на кулаках. Били как-то широко размахнувшись, не по-боксерски. И хотя при таком ударе легко увернуться, ожидающий удара не делал “нырка”, а как бы замирал и зажмуривался, чтобы не выбили глаза. Удар приходился точно в нос. И тогда окровавленный переходил от бокса к борьбе. Захватывал противника за рубаху, вытирал об нее свое окровавленное лицо и бросал партнера на землю. Тут подскакивали зрители и разнимали дерущихся или, не в силах сдержать азарт, сами бросались в драку.
Все это происходило над другими мужиками, которые накушались и, уткнувшись в траву, мирно отдыхали на телогрейках. И никто их при этом не бил, потому что лежачего у нас бил только Морда.
Не простое это дело — быть руководителем колхоза. Многие местные мужики пробовали себя в роли председателя, но не справлялись. Кроме всего прочего, по следующей причине:
— Совести не хватает, — говорили люди, понимая при этом, как ни странно, излишек совести. В этой фразе я находил какую-то смысловую инверсию, способную запутать человека, пытающегося понять русскую душу. Переведи эту фразу на другой язык, и получишь прямо противоположное значение.
Ушел от нас Борис Александрович. Массовые гуляния вскоре запретили, как рассадник бескультурья. Мой брат-моряк в шестьдесят восьмом году попал в Копенгагене на массовое гуляние, и был удивлен, что у них они не отменены. По городу вдоль главных улиц были расставлены столы с бесплатными угощениями. Каждый владелец ресторана или кафе, наперебой, приглашал отведать их кушанье. Наши моряки наелись от души.
Когда Борис Александрович хотел сурово наказать человека за его проступок, получалось, что он делал добро.
В его районе мне довелось беседовать с трактористом, бывшим коммунистом, которого Борис Александрович выгнал из партии. Он рассказал:
— Погонял я свою жену на праздник Великого Октября, перепил малость. Председатель с парторгом давно на меня зуб точили. Я им, как бельмо на глазу. Воруют, гады. Сдали они меня в милицию и завели дело. А я член партии, без райкома нельзя. Сначала надо исключить. Вызывает меня первый секретарь Борис Александрович и говорит: “Знаю я, что ты человек трудовой, за что мы тебе и орден давали, но родную жену гонять я тебе позволить не могу. Первым делом извинись перед ней, она мать твоих детей, и ты должен ее уважать. — Пристыдил так, что плакать хотелось. — На бюро райкома партии, когда тебя будут обсуждать, кайся, и обещай подобного впредь не допускать”.
Перед женой я извинился, а перед райкомом разволновался, стыдно ведь, выпил бутылку красного вина. Не берет. Выпил еще одну. Захожу. Борис Александрович как увидел: “Под суд его, негодяя”. Дали мне два года принудительных работ на стройках народного хозяйства в Карелию на лесопильный завод.
Год погулял, как молодой. Отлично! Зарплата высокая, в пять часов работа кончается, в общежитии девок навалом. А потом, нет, думаю, с этим надо кончать. Выписал жену, детей, сняли квартиру и зажили, как белые люди. Без огорода и скотина. Жена рядом работала. Но потянуло домой.
А на Бориса Александровича я не в обиде. Дал он мне хоть немного пожить по-человечески, за что я ему благодарен. И взносы платить не надо. Жена не ворчит.
У нас здесь тоже интересно. Вот видишь границу. Я иногда полосу пашу, когда их трактор сломается. Граница на замке. Для таких, как ты, а колхозник любой пройдет. У нас один тракторист повадился к польке ходить, красивая она. Все лето у нее ночевал, а поутру, как ни в чем не бывало, на работу. Пограничники его все-таки выловили. Возили в Москву, спрашивали, что он с ней делал. Неужели у нас все такие тупоголовые, не знают, что мужик с бабой делает.
Когда моя мать сказала, что Борис Александрович умер, будучи на пенсии в городе, и многие люди были у него ранее в гостях, а потом на похоронах, я попросил у нее рюмку водки и выпил за упокой души этого редкого человека.
“Настоящий коммунист был, — говорили люди, — царствие ему Небесное”. Его уважал и никогда не гонял с ружьем даже Васькин отец, которому Борис Александрович доверил лесопилку. Он не считался с тем, что у человека не было образования, он ценил, прежде всего, деловые и душевные качества людей.
Как заметил читатель, у моей матери всегда была водка, и, когда она хотела угостить меня, уже немолодого человека, она говорила, что такой-то хороший человек умер, после чего можно было выпить. А водка нужна была не только для этого. Как в доме без водки? Любой расчет только водкой, за любую услугу. Деньги не брали. Ждали скорой их отмены и “распределения товаров непосредственно с общественных складов”. Магазины отомрут. Отомрет и государство. Перестанет выполнять свои карательные функции. Не будет милиции. И вот тогда люди заживут свободно и радостно. Водки тоже не будет. С ней будет покончено, как с пережитком. Поэтому многие люди ловили исторический момент и пили ее как бы про запас, на будущее.
Коров уже начали отбирать. В журнале “Крокодил” писали, что из Москвы, с улицы Горького с позором изгнали из подвалов несколько коров, которых хитрые дворники с попустительства домоуправлений, где-то и под их прикрытием, кормили травой с газонов и цветами после прополки. Хитрецы не хотели магазинного молока, предпочитали натуральное. Нелегальные коровы осеменялись искусственно. Всю жизнь проводили в подвалах, не видя белого света. Это были какие-то “катакомбные коровы”. Чего только не было у нас?


Глава 14. НЫРЯНИЕ В КАНАЛИЗАЦИЮ

Принесенные из воинской части трофеи раскладывались в комнате Василия на верхнем этаже его дома. Дом был точным подобием моего, стоял через дорогу наискосок, и мы могли переговариваться по ниточному телефону, конструкцию которого я нашел в детской книжке по самоделкам. Растягивали нитку, концы которой крепились в спичечных коробках, между окнами. По краям нитки висели рыболовные колокольчики. Подергаешь за нитку, колокольчик зазвенит.
— Вовка, ты где?
— Я тут.
— Иди ко мне.
— Иду.
Его комната, как я уже говорил, была заставлена двухпудовыми гирями, гантелями, самодельными штангами из колес для сельхозтехники. До конца зимы в углу на полу лежали яблоки, которые мы ели немытыми, обтерев рукавом. На стене висела полученная в качестве приза политическая карта мира. На ней легко определить дружественные и враждебные нам страны. Соединенные Штаты Америки окрашены темно-серым, почти черным цветом, Канада — зеленым, Западная Германия — коричневым. Китай — розовым, почти как Советский Союз.
Василий частенько “гонял” меня по карте, выискивая маленькие государства, колонии, мелкие озера и реки. Сам он помнил все столицы и стыдил меня за плохое знание карты.
Мы тщательно изучали трофеи. Я читал вслух обязанности часового, а Василий брался за свои гири. Десять схваток, которые только что провел, не утомили, и он, до изнурения, лежа на полу, поднимал штангу.
В отличие от меня, спал он мало. Поздно ложился и рано вставал. А иногда, летом, вообще не ложился, а выходил ночью на поиски кладов. Днем примечал место, прощупывал его длинным стальным штырем, который сам отковал и закалил в колхозной кузнице, а ночью раскапывал.
Он не боялся мин, заложенных при кладах. Изучал их устройство также по плакатам, принесенным из воинской части. При необходимости мог извлечь заряд и закопать в другом месте. Мужики обычно на мине прекращали раскопку.
— Ну ее к черту!
Даже если мина была не установлена, а положена для устрашения. Забрасывали землю обратно в яму.
В раскопках я почти не участвовал. Меня бы на ночь никто не отпустил. Он считал, что дело это очень тонкое, требуется внимание и чутье, а я ему буду мешать. Помимо своего тонкого нюха, знал и некоторые признаки залегания кладов: опущенная земля изменения в растительности, — об этом говорил и мне.
Копать ночью приходилось для того, чтобы взрослые не увидели найденного, не отобрали и не сообщили властям. Закон требовал незамедлительной сдачи клада государству, за некоторое вознаграждение, на которое, впрочем, никто не рассчитывал, а вот приехать после этого с обыском на предмет поиска припрятанного и обнаружить полмешка ворованных отрубей и ведро гвоздей с колхозного склада, а потом посадить — могли.
Василий это прекрасно понимал. Поэтому и отец его не одобрял этого занятия, хотя сам втихаря тоже занимался кладоискательством, обшаривал дальние хутора.
Занятие не для слабонервных. Уже при первых признаках клада человека начинает бить дрожь, которая не проходит годами, стоит только вспомнить о более или менее значительной находке. Эта лихорадка неплохо описана Джеком Лондоном.
Поставив на землю фонарь “Летучая мышь” со свечкой внутри, за ночь Василий вынимал несколько кубометров земли, а к утру должен был успеть закопать яму обратно. Часов не было, и он определял время по звездам ему одному известным способом, и по крикам петухов.
Впрочем, ночи две я провел с ним на раскопках, отпрашиваясь у матери якобы для того, чтобы ночевать на сеновале. Далеко не ходили. На моих глазах он выкопал под окном своего дома котлован, в котором нашли на глубине двух метров газовую плиту. Но пустую. В духовке ничего не было. Василий был страшно зол. Заставил меня сбрасывать землю вниз, потом перевел дух, оттолкнул и доделал все сам. Мы умяли землю и разровняли ее граблями.
Среди его находок были, в основном, немецкие деньги, в большом количестве, и мы их жгли в кострах, или документы, которые не могли прочитать.
Золото, фарфор или хрусталь он мне никогда не показывал, во избежание огласки. Оружие у него отбирал отец и топил в болоте, как бы Василий ни прятал. Нюх у отца тоже был неслабым.
Часть откопанного расходилось среди его школьных друзей. По моей просьбе он выменял для моего самодельного радиоприемника головной телефон — наушник, как мы говорили — за триста патронов в лентах: полный металлический ящик.
Перед раскопкой Василий мял и нюхал землю, сравнивал ее по запаху с землей других участков, видимо, это имело для него какое-то значение.
И вообще чувствовал землю. Где бы он ни жил, всегда разводил огород, не считаясь с разрешением властей и возможностью быть обворованным. Всегда все росло. Он относился к растениям, как к живым существам, разговаривал с ними и радовался цветам и плодам. Великое таинство жизни восхищало его. Он сам как бы только что вышел из земли и удивлялся белому свету.
Могучее тело говорило о недавнем происхождении человека от животного. Мощными руками хватался он за ветви деревьев, подтягивался и без помощи ног добирался до вершины.
На многих деревьях окрестности свил гнезда. До сих пор стволы лип и дубов прорезает проволока, которой он вязал свои убежища. Я любил лежать в этих гнездах, чувствовать себя птицей и качаться на ветру.
Скрываясь от летнего дождя в листве липы, я читал вслух о происках американского империализма, о бесправном положении негров в Америке. Василий ненавидел Соединенные Штаты и готовился к решительной схватке с ними. Большие надежды возлагал на Советскую Армию, в которой есть крепкие ребята. Некоторых он прощупал своими руками.
Когда я спросил, с каких лет научился плавать, он ответил, что умел всегда. Он любил забраться на высокое дерево на берегу озера и не группируясь, чем придется, не боясь удара, падать с него в воду. Падение сопровождалось дикими криками, отзывающимися эхом от леса. Волны расходились от тела и накатывались на берега.
Его всегда тянуло к воде. Как-то в феврале, когда и мне начинало сниться купание в озере, истосковавшись, он велел мне принести топор. Пошли на озеро. Василий сделал прорубь. Расширяя ее, резко взмахнул рукой, топор скользнул в мокрой ладони и навсегда ушел в пучину. До сих пор лежит он на дне Маленького озера у дамбы, разделяющей его с Большим. Дубовое топорище, наверное, почернело за это время. Дуб стал мореным.
Как память о своем друге, храню фотографию, на которой видно широкое, улыбающееся лицо из проруби. Фотоаппарат тогда заело на последнем кадре. Мне удавалось вместо тридцати шести кадров делать сорок, но для этого нужно было выпустить пленку из подающей кассеты, что я и сделал, сняв пальто, завернув аппарат и просунув руки в рукава. Пока я выполнял все эти манипуляции, Василий терпеливо ждал в проруби.
Мне досталось от матери за топор, а Василий прошел мимо с наглой рожей. Он не считал необходимым объясняться с ней, мало того, иногда даже ругал ее за то, что она заставляла меня носить дрова:
— Скажи мне, — говорил он моей матери, — я тебе быстро все дрова переношу. Нечего ребенка мучить, пусть лучше свои книги читает.
С другими людьми тогда тоже не особенно церемонился. Потребовалось несколько лет, чтобы он стал способным к обычному общению между людьми.
Сейчас я понимаю, что его грубость могла быть защитной реакцией на отношения с отцом, да и с матерью тоже. Иногда грубость прорывалась и на меня, но всегда была перекрыта последующим вниманием. Он никогда не извинялся, но одаривал меня всем, что было в его распоряжении. Его существу требовалось кого-то любить, и он выбрал для этого меня. Я уставал от него, у меня были свои интересы, которые требовали удовлетворения и только обострялись в его присутствии, но, оказавшись без него, я тосковал и, подчиняясь неосознанному влечению, шел или бежал к нему.
До шестидесятых годов, пока в поселке не восстановили водопровод, бытовой канализацией никто не пользовался. По весне талая вода заполняла колодцы, которые цепью проходили по огородам и соединялись под землей глубоко уложенными толстыми бетонными трубами. Выход этой канализационной цепи к заболоченному лесу у Маленького озера был забит мусором. Вода долго стояла в колодцах, находя подпитку в грунте, казалась чистой, ее стали использовать для полива огородов, а потом и поили скотину.
— Да там все промылось, — убеждали жители друг друга.
Еще бы лет десять прошло, и стали бы эту воду пить, но тут заработал водопровод, а потом людям надоело таскать помойные ведра из-под раковин, и началось подключение к канализации. Мусор на выходе выбили из труб, система заработала. Если где и случалось засорение, то за бутылку водки лихо подкатывала пожарная машина и давила шестью атмосферами. Только шланг держи!
В одном из помещений подвала нашего дома отец соорудил баню. В кирпичную печь вмуровали котел, сделали полки, лавки. Но воду, собирающуюся после мытья в колодце-отстойнике. приходилось выносить ведрами. Мать заставляла меня выполнять эту неприятную работу. От лени я нашел кусок проволоки и засунул ее в трубу, отходящую от колодца. Подергал. Вода заурчала и угла. С тех пор проблемы выноса воды не существовало. Это вызвало во мне чувство глубокого удовлетворения. Канализация понравилась, и с тех пор я с пониманием отношусь к восторгу авторов, описывающих знаменитую древнеримскую клоаку. Действительно, сооружение достойно восхищения.
Дело было еще до подключения водопровода. Василий пришел ко мне озабоченный. Вчера вечером под большим секретом он сообщил, что при поиске кладов откопал и принес домой два немецких пистолета. Спрятал их на чердаке сарая, но, вернувшись из школы, на месте не обнаружил. Мы пошли к нему.
Под окном сидел пьяный отец. Не обращая на него внимания, мы прошли мимо, но он вздрогнул и забурчал:
— Ищете? Ха-ха-ха! В канализации ваше барахло. Туда ему дорога, — зло усмехнулся и, повесив голову, задремал.
Мы забрались по приставленной лестнице на чердак сарая и провели совещание. Извечный русский вопрос “что делать?”. Чтобы стимулировать мою мозговую деятельность, Василий сразу заявил:
— Если найдем, один пистолет — твой!
Мозг лихорадочно заработал, но ничего, кроме преждевременной радости от обладания пистолетом, не почувствовалось.
— Искать надо, — четко произнес я.
— Верно, — подхватил Василий, радуясь правильному решению.
Мы спустились с чердака и пошли в огород. На его территории было два канализационных колодца. Воды от дна метра полтора, полная глубина колодца — метра три. За час мы вычистили оба колодца. Василий спускался по вмурованным стальным скобам и подавал мне снизу ржавые чайники, ведра без дна, консервные банки, стреляные гильзы от снарядов, дохлых кошек и прочий хлам, накопившийся за пятнадцать лет после войны. Колодец был собран из железобетонных колец, в средней части расширялся, как бочка, так что в нем вполне можно было работать. Наиболее тяжелые предметы я вытаскивал веревкой, стараясь, чтобы они не упали на голову Василия.
Пистолеты не находились. Василий работал в трусах и зашнурованных ботинках, чтобы не поранить ноги. Вода в мае, да, видимо, и всегда, в колодцах холодная, поэтому ему приходилось согреваться на солнце. Была середина дня, люди — на работе, и на нас никто не обращал внимания, когда мы пошли по чужим огородам. Чистили колодцы и там. К позднему вечеру посиневший Василий спустился в открытый бассейн-отстойник перед неработающей насосной станцией у кладбища.
Надо сказать, что уже на десятом колодце мне нестерпимо захотелось домой, почитать что-нибудь, а конкретно — горячо мной любимый учебник по истории древнего мира Коровкина. До сих пор непревзойденный по богатству иллюстраций и содержанию, почти свободный от идеологической шелухи, за исключением сожалений, что восставшие рабы не были знакомы с марксизмом-ленинизмом и собрались строить свое государство на известных принципах рабовладения. Учебники тогда в школу обратно не сдавали. Около двух рублей стоил полный комплект для любого класса. Учебники являлись собственностью ученика. У меня собирались пособия моей старшей сестры и Василия, благодаря чему я читал литературу для всей школы, как обычные книги. Были даже учебники время от времени вводимых предметов: логики и конституции СССР. Как заядлый курильщик испытывает острое желание затянуться, так и мне хотелось все бросить и бежать домой.
Василию тоже чистка колодцев надоела, но непреклонная воля к достижению цели не позволяла бросить начатое. Кроме того, вполне возможно, ему еще больше, чем мне нужны были эти пистолеты. У него свои отношения со старшими ребятами, и он мог включить пистолет в какие-то обмены. Нарушить уговор не мог. Редкий человек был так щепетилен в этом, как Василий.
Я стоял перед бассейном, в который вода втекала через одну трубу, а вытекала через другую, как в задаче по арифметике. Часть площади бассейна перед выводящей трубой была огорожена решеткой, перед ней собрался всякий плавучий хлам. Василий длинной палкой промерил глубину. Метра полтора. Глубже — черный ил.
— Полезем вместе, — строго сказал он, стуча зубами, — быстрее найдем.
Я хотел было отказаться от всего: и бассейна, и пистолета, но, зная суровый характер своего друга, не посмел. Он был зол. На своего отца, на меня, за то что я выполняю самую легкую часть, стоя наверху. Раз партнеры, надо делить работу пополам.
Зачем мне нужен этот пистолет? Василий уже прощупывал дно и руками и ногами, а я все стоял в нерешительности. Пришлось все же раздеться и лезть в бассейн.
Отмывались мы в речке. Омерзение от купания в канализации тогда забылось, но всплыло четыре года спустя, когда я пятнадцатилетним юношей летел на Север поступать в техникум. Самолет ИЛ-14 делал промежуточную посадку в Петрозаводске, на травяном аэродроме. Во время заправки я вышел из самолета и подошел к берегу Онежского озера. В грязной пене, состоящей из древесной коры, хвороста, дохлых рыб и птиц, густо приправленной мазутом, купались дети. Я вспомнил свой бассейн. С тех пор среди ночных кошмаров, преследовавших меня после неумеренного потребления пива с разложившейся скумбрией, чаще всего являлось купание в канализации. С походом в моря этот кошмар приобрел новые черты. Спокойные воды бассейна превратились в бушующие пенистые волны, забивающие глаза, нос и рот. В холодном поту я просыпался и шел в туалет.
Возвращались домой молча, хмурые. После того, как Василий одернул меня на очередном колодце, когда я методично объявлял название извлекаемого на поверхность предмета: “ведро без дна”, “дырявый чайник”, “дохлая кошка”, мне уже ничего не хотелось говорить. Пистолетов как не бывало.
Во время купания в бассейне к нам подходил мужик, известный своей начитанностью, разговорчивостью, пьянством и тем, что всю жизнь уклонялся от общественно-полезного труда. За тунеядство он неоднократно отсиживал по году, а то и по два. Возвращался к жене, мирно жил с ней некоторое время, скандалил, разводился, делил имущество, пропивал свою долю, скандалил еще больше и шел в тюрьму.
В тот раз он принялся нас увещевать, чтобы мы не лезли в канализацию. Приводил весьма веские доводы, среди которых мне запомнились санитарная нецелесообразность, наличие острых предметов и неразорвавшихся снарядов, а также ранее время сезона, когда вода еще не прогрелась, как следует, и не пришло время купаний в открытых водоемах.
Василий тогда резко оборвал и его:
— Знаем! Если надо, и ты полезешь!
Интересно, что спустя двадцать лет после нашего купания я беседовал с этим мужиком после его очередного заключения. Он отсидел лишний год за побег, который совершил, не подумав, как следует. Нырнул в канализационную трубу, выходящую из лагеря. Поболтавшись на свободе двое суток, сдался властям.
— Зачем это сделал, до сих пор не пойму, — говорил он.
— Какая-то нечистая сила толкнула меня в эту трубу.
Тогда я уже верил в мистическую силу Василия, но не будешь же об этом говорить. Кто поймет?

Глава 15. В ШКОЛЕ И ДОМА

Мой отец любил школу. Всегда ходил на родительские собрания, выступая там и с удовольствием выслушивал, как похваливают его детей. По первому зову учительницы биологии, которая заведовала пришкольным участком, шел пахать землю в междурядьях сада, обкашивал траву, а сено себе не брал. Мать ругала его за это. Приходила учительница, просила вывезти, но целый воз доставался кому-то другому.
Отец рассуждал так. Если он вывезет сено, получится, что все это делал для себя, а не для школы. А отцу очень хотелось чем-то помочь. Он рассказывал, что в десять лет, в разгар империалистической войны, мой дед отдал его в зиму на дом учителю. Но к весне педагог отправил мальчонку домой: “Что я, должен за два мешка гнилой картошки учить его?” При этом отец грустно смеялся.
Родители Василия в школу на собрания не ходили. А чего ходить? Чтобы услышать, что их сын не дорабатывает? Что его оставили на второй год в первом классе? А тогда оставляли. И каждый год в наш класс вливалась группа великовозрастных оболтусов, к пятнадцати годам осиливших четыре класса. Они верховодили и не любили отличников.
Интерес к знаниям они проявляли только тогда, когда в школу по весне приходил офицер-минер с плакатами по устройству мин и снарядов и рассказывал, как это опасно — не имея специальной подготовки, обращаться с ними. Призывал при обнаружения немедленно сообщать в школу и в военкомат, чтобы вызвали саперов на обезвреживание.
После такого выступления дети несли в школу неразорвавшиеся мины, снаряды и гранаты, складывали их в пионерской комнате на столике у знамени дружины. Я любил читать там журнал “Пионер”, а другие школьники в это время рассматривали снаряды. Иногда в комнату вваливался какой-нибудь шутник с настоящей гранатой в руках и кричал, изображая партизана.
— Держись, гады! Ваша смерть пришла!
Все смеялись. Иногда затевали фехтование гранатами, били их друг о друга без всякого страха. Снаряды так никто и не вывез, их вынес и спрятал у себя дома мой сосед по парте Славка. Так, на всякий случай. Могут пригодиться.
Кроме снарядов собирали мы также колорадских жуков. Было их тогда мало. За каждого найденного жука платили премию в один рубль. Агроном, которая водила нас на картофельные поля, говорила, что жук родом из Соединенных Штатов Америки, из штата Колорадо. Американцы забрасывают нам жуков, чтобы навредить. Я слабо верил в эту необъявленную биологическую войну, но мой брат меня сильно озадачил. Мы принесли найденный в поле метеорологический шар-зонд с табличкой на английском языке. Он перевел нам, что за сообщение о месте находки полагается вознаграждение.
— Уничтожьте все немедленно и никому не говорите во избежание неприятностей. Это американцы изучают воздушные потоки, чтобы по воздуху забросить нам бактериологическое оружие.
После такого разговора Василий как заклятых врагов уничтожал колорадских жуков.
Проходили большие кампании по заготовке крапивных веников, якобы богатых витаминами. Поступило указание заготовить на каждого пионера по пятьсот веников для спасения скота зимой в предстоящую голодовку. Был июль, но по опыту прошлых зим знали, что голодовка скота неизбежна, как крах империализма. Две недели ходили мы всей школой, разбившись на группы, и резали серпами обжигающие кусты. Руки покрывались волдырями от сотен ожогов. Василий смазывал их соплями, но у меня, как назло, их не было, а чужими пользоваться не хотелось.
Несли заготовленное в школу и складывали в большую кучу. Эти веники гнили несколько лет на наших глазах, под дождем и снегом. И никого они не спасли. Родители возмущались, что подается плохой пример детям, но никто ничего не мог поделать.
Около этой кучи мы проводили сборы пионерской дружины, когда выносилось знамя. Барабаны били дробь, сигналил горн, пионеры проходили и строились. Председатель совета дружины рапортовал пионервожатой:
— Дружина на сбор, посвященный первому в истории человечества космическому полету — построена! Рапорт сдан!
Вожатая:
— Рапорт принят! Дружина, на знамя равняйсь! Внести знамя!
Опять дробь барабана и горн. На площадку со знаменем в руках выходит самый рослый и сильный пионер Вася. По бокам его в почетном карауле — я и еще одна девочка. Хорошие пионеры, прилежные ученики.
Вожатая:
— Пионеры, к борьбе за дело коммунистической партии будьте готовы!
— Всегда готовы! — дружно и многоголосо отвечала дружина. В это время от волнения и причастности к чему-то великому мурашки пробегали по моей спине.
Вперед выходит офицер из воинской части радиоразведки.
— Дорогие юные пионеры! 12 апреля 1961 года впервые в истории человечества осуществлен пилотируемый космический полет советского корабля “Восток” с человеком на борту — космонавтом Юрием Алексеевичем Гагариным! Ура!
— Ура, — прокатывается по дружине.
— Юрий Алексеевич Гагарин — простой советской парень, как и вы, был пионером, а потом — комсомольцем. Он хорошо учился и верно служил делу партии.
Сбылась мечта великого русского ученого Константина Эдуардовича Циолковского. Человек впервые вышел за пределы земной атмосферы. Недалеко то время, когда и вы будете бороздить просторы Вселенной, поведете космические корабли к планетам Солнечной системы и далее, к другим Галактикам. Но для этого нужно хорошо учиться, учиться и учиться, как завещал великий Ленин, как учит коммунистическая партия. Космический полет — новое доказательство преимуществ социалистического строя. Некогда отсталая лопатная Россия показала всему миру свои достижения, свою самую передовую науку и технику. Юные пионеры, к борьбе за дело Ленина — будьте готовы!
— Всегда готовы, — отвечала дружина.
Вечером у Василия дома обсуждался космический полет.
— Вранье все это, — говорил его отец. — Дурят они нашего брата, как хотят. Опять что-то замышляют.
Васькина мать недоверчиво качала головой:
— Выше неба? Не может этого быть. Он там сгорит от солнца.
Через месяц в сельском клубе мы смотрели киножурнал “Новости дня”. После триумфальной встречи Ю.А. Гагарина в Москве на Красной площади — встреча с рабочими московского завода. И тут, как бы из-под трибуны, высовывается бабушка и спрашивает:
— Юра, а ты Бога там не видел?
— Нет, не видел, бабушка, — честно отвечает космонавт и улыбается своей приветливо-добродушной улыбкой.
— Знать, нет Бога, раз ты его там не видел, — говорит бабушка и исчезает также внезапно, как и появилась.
А тогда Васькин отец продолжал рассуждать:
— Это все неспроста. И ни к чему хорошему не приведет. Даже если правда. Считай, сколько средств было угроблено. Без штанов так и останемся.
— Верно говоришь, — поддержал его лесник, с которым они “обмывали” какие-то дела по лесопилке, — у нас что ни делается, все к худшему. Вот взять, к примеру, литовцев, они у меня на днях лес заготавливали. Простые мужики, а народ обходительный. Говорят: “Друг, вот сервелат, скажи, куда положить?” А уж водки навезли!.. Сами здоровые, по бутылке на брата за вечер выпивают и сидят трезвые, как огурчики. Вот умеют люди жить. По документам лес вроде на их колхоз, а фактически — каждый себе отбирает: строятся.
Смеются над нами, дураками. Говорят, вы, русские, жить не умеете. У вас приписки, а у нас недописки: на ферме числится двести поросят, а фактически — триста. Сто свиней для себя откармливают. Пишут урожай по пятнадцать центнеров с гектара, а фактически — двадцать, а то и тридцать. Все недописанное зерно — себе.
— Жулики они, — вставил свое слово пьянеющий Андрей Никитич. — Не надо было их присоединять. Своего жулья хватает.
— Вот и они говорят, — продолжил лесник, — зря вы нас присоединили. Мы бы без вас еще лучше жили. А вы сами не живете и другим не даете.
— Сволочи они, — говорит Андрей Никитич, — заодно с немцами, не пущать, пусть мучаются вместе с нами.
Когда речь зашла о Германии, подключилась мать Василия:
— Если немец пойдет, нам здесь не сдобровать. Не простит нам, что мы на его земле живем. Надо домой возвращаться, пока не поздно.
— Немец не пойдет, — уверенно говорит лесник, — кишка тонка. Не скоро оправится. Вломили ему, как следует. Но и он, стервец, много беды нам принес. Считай, на каждого немца убитого несколько наших приходится. А сколько покалечено?
При этих словах Андрей Никитич дернулся: водка брала свое.
— А вот американец пойдет, — продолжал лесник. — Не зря он обложил нас со всех сторон базами. Против него у нас самих кишка тонка.
— Да с нами китайцы, — встрял Василий.
— Не уверен, сынок, не уверен, — возразил лесник. — Китаец мужик хитрый, сейчас он вроде с как с нами, а случись что, еще подумает, с кем идти. Зачем ему с голоштанными русскими связываться? Какой смысл?
— Никто нас, русских, не любит, и все обманывают, — подключилась мать, — вот намедни соседку нашу Верку обманули: говорят, давай, красавица, погадаем. Она и уши развесила. Все денежки — как корова языком слизала.
— Цыган расстрелять всех до одного, — зло заметил отец, — они лошадей воруют и работать не хотят. Паразитируют на теле русского человека.
— Но еще хуже евреи, — продолжал лесник, — говорят, что Карл Маркс был еврей и придумал все это, чтобы навредить русскому народу.
— Все сволочи, и сами виноваты, — сказал Андрей Никитич. — И ты тоже! — он заметно опьянел и перешел на личности. — Ты зачем лес портишь? Почему даешь людям какие-то огрызки по два метра длиной? То я поставлю в пилораму бревно длиной двенадцать метров, и стою, покуриваю, а то кувыркаюсь с обрезками. А что делать людям с твоим барахлом, разве это доска в два метра?
— Ты пойми, Андрей Никитич, сколько раз я тебе объяснял, — с опаской продолжал беседу лесник: водка еще не допита, а буйства можно ожидать с минуты на минуту. — Я отпускаю лес, как дрова. У нас нет строевого леса, как такового. Отпущу строевой лес, меня же любой мужик заложит, а мне в тюрьму тоже неохота.
— Все сволочи, — повторил свою реплику Андрей Никитич, — и первейшая сволочь — наш председатель. Говорит мне, покажи документы на лес. А какие документы, если я себе пилю? Он говорит: “Плати в кассу за распиловку”. Я сам пилю, а ему — плати.
— Он прав, — говорил лесник, — лесопилка не твоя, а колхозная, как и лес — не мой, а государственный.
— А мы, по-твоему, не колхоз, не государство? — взревел отец.
— Плохо-то как, — вздохнула мать.
— А будет еще хуже, — продолжал лесник, — Что в Священном Писании сказано? “И пойдет брат на брата. И будет земля гореть у всех под ногами. И живые будут завидовать мертвым!”
— Всех накажу, — заорал вдруг Андрей Никитич и изготовился к буйству.
Лесник опрокинул еще полстакана и поспешно ретировался.
— Врет он все про Священное писание, — сказал Василий, — не может земля гореть у всех под ногами. И русские люди не дураки. Просто им не везет. Лезут к ним все. Вломить бы всем разом и навсегда, чтобы не лезли.
— А литовцам-то за что? Они ведь с нами, — вступился я за литовцев.
— А чтобы не жульничали, — ответил Василий.
Больше всего мероприятий в школе посвящалось войне. Вспоминались победы над монголо-татарами, турками, немцами, французами и прочими историческими врагами. Звучали призывы быть бдительным, бороться за мир и не допустить развязывания новой мировой войны, крепить могущество нашей страны неустанным трудом и единством. Тогда мы и впредь будем непобедимы. Нет такой силы, которая пересилила бы русскую силу!
— Понятно, что все враги будут разбиты, — без тени сомнения говорил я, — но для этого надо готовиться, развивать глазомер и натиск, как учил наш великий полководец Александр Васильевич Суворов.
— Как ты думаешь, если бы Суворов встретился с Наполеоном, он бы его победил? — спрашивал Василий.
— Конечно, — уверенно заявил я, — вломил бы так, что Наполеон три версты кувыркался.
Василий одобрительно засмеялся, потом злобно:
— Вломить, как следует, а потом строить счастливую жизнь.
По окончании четвертого класса мы простились со своей первой учительницей, которая когда-то вытирала нам носы и застегивала ширинки, и перебрались в другое здание, где уже два года учился Василий.
Формировалось несколько пятых классов, собирались дети со всех близлежащих начальных школ. Вавилонское столпотворение. Десятки говоров и акцентов. Казалось, вся Россия была представлена в нашем классе. Псковские и смоленские, владимирские и горьковские говоры перемежались с южно-русскими, на которых чаще всего почему-то говорили девочки.
Учительница русского языка и литературы, она же директриса, энергичная жена командира воинской части радиоразведки, откуда она приводила замполита на митинг, огнем и мечом выжигала и вырубала речевые недостатки. Она поднимала “окающую” и “цокающую” ученицу, ругала ее и заставляла в слезах повторять слово в слово за собой:
Ветер по морю гуляет
И кораблик подгоняет,
Он бежит себе в волнах
На раздутых парусах.
Другие ученики в это время потешались, но наступал и их черед.
Я говорил, как моя старшая сестра, и замечал, что родители говорят по-другому. Чувствовал отчуждение по языку, и это меня тревожило. Они русские люди и говорят по-русски, почему я должен говорить иначе? Разве я не русский?
Через четыре года я вновь оказался в подобной языковой ситуации на Севере. В нашей группе собрались северные говоры в таком же разнообразии. Через месяц я мог определить район Вологодской, Архангельской или Мурманской области, из которого вышел мой собеседник. Впечатление было такое, что на необъятных просторах России живет множество народов, называющих себя русскими.
Директриса была мордовкой. Знание русского языка считала своим самым большим жизненным достижением и единственным сокровищем, которым она обладала. Под ее руководством мы разбирали слова и предложения, выискивали глагольные обороты и обособляли их. Когда она сталкивалась с интересным явлением, объявляла, что оно существует “только в русском языке, а в мордовском его нет”. Я радовался открываемому порядку. Как я любил язык, так же подозрительно относился к литературе, особенно к советской. Что-то в ней было лишнее, искусственное, наносное. Меня натягивали на какой-то каркас или сажали на кол. Детская душа разрывалась на части от любви и подозрений к этим родным предметам и самой учительнице. Тем не менее, я получал пятерки.
Однажды, после очередного удачного выступления на уроке русского языка, на перемене ко мне подскочил переросший оболтус, длинный, года на четыре старше и дал щелбана.
— Поздравляю, это тебе за пятерку! — поведение самое русское, не раз отраженное в анекдотах и обычаях древних славян, когда удачливого земледельца или скотовода, у которого корова ежегодно приносила по два теленка, привязывали к двум согнутым березам за ноги и давали им разогнуться, раздирая человека на части. Перед этим надо было обвинить его в колдовстве.
Получил щелбан и за вторую пятерку. Опасаясь, как бы не сложилась система, я без задней мысли посоветовался с Василием. Василий учился в седьмом выпускном классе, и для него это был очень болезненный вопрос. Он спокойно выслушал мои рассуждения о священном праве каждого человека на пятерку и сказал:
— Разберемся. Он будет наказан. Все будут наказаны, — добавил он излюбленную фразу своего отца.
На следующий день я горько пожалел об этом разговоре. После уроков Василий подошел к моему обидчику-пятикласснику, который был на год старше его, семиклассника:
— За мной!
Оболтус безропотно подчинился. Попробуй не подчиниться, когда приказ отдает громила восьмидесяти килограммов веса и к тому же весь волосатый. Я пошел за ними, хотя меня не приглашали. Чувствовал, что надо что-то сделать, остановить расправу, но ничего не делал. Успокаивал себя тем, что все равно Василий меня не послушает. Машина запущена, остановить ее невозможно.
— Стой!
Они встали у торца нашего длинного одноэтажного школьного здания. Все-таки я немного надеялся. что он будет увещевать оболтуса, но произошло другое.
Как дьяволом одержимый, Василий задрожал, не владея собой, схватил подростка за ухо и с силой ударил виском о стену. Кровь брызнула из разбитой головы, пацан рухнул и недвижимо замер на земле.
— Пошли, — резко обернувшись ко мне и силясь унять дрожь, сказал Василий. По дороге домой он рассуждал:
— Не бойся, я его не убил. Так, слегка. А убить бы надо. Из него человека не получится. Таких давить надо, как гнид.
Оболтус действительно не погиб, но в школу его больше не пустили. Он пошел работать.
Через много лет мы встретились на сельском кладбище. Он навещал могилы своих родителей. Узнал его по влажной нижней губе и оспинкам на лице. Спросил, он ли это. Поговорили. Он работал бетонщиком на домостроительном комбинате. Жизнью доволен. Так как не о чем было больше говорить, я сообщил ему, что Василий умер.
— Жаль, хороший был человек, — тихо заметил он о своем возможном убийце.
С тех пор я зарекся жаловаться Василию на своих обидчиков, но, как будет видно из моего дальнейшего рассказа, это не помогало. Он выискивал их и сурово наказывал.
Для Василия оценки за успеваемость имели тогда очень большое значение. Решался вопрос что делать дальше? Поскольку учеба давалась с трудом, говорить о продолжении образования в средней школе и поступлении потом в институт, военное или гражданское морское училище, не приходилось. Судьба ставила перед ним барьер. Решено было отдать его в строительное профессионально-техническое училище на плотника, как бы по стопам отца. Принимали туда без экзаменов по собеседованию, но нужно иметь свидетельство об окончании семи классов, то есть выдержать экзамены в школе.
Когда я учительствовал, этой проблемы уже не существовало. Мало того, что не оставляли на второй год, никого не “заваливали” в выпускных классах. Ученики расслабились, и только те, кого не в состоянии испортить никакая педагогическая система, — какие-то самообучающиеся, самонастраивающиеся и саморегулирующиеся личности — учились. Но учителю не было дела до них. Все силы уходили на увещевание нерадивых и поддержание дисциплины. За десяток лет резко упал уровень обучения в школе, и ведущие университеты не могли набирать нужное количество студентов. Все это явилось следствием казалось бы прогрессивного закона о всеобщем среднем образовании. Благие намерения, но дьявол извернулся и все опошлил. Миллиарды рублей были выброшены на ветер. Я сам несколько лет подкармливался этими деньгами.
Нерадивые ученики успели стать учителями и занялись воспроизводством себе подобных. В год, когда я уходил из школы, лучшим учителем областного города был признан случайно оказавшийся таковым выпускник технического института, инженер-конструктор, которого попросили на время отпуска поработать в школе из-за нехватки учителей.
В школе учился его сын, и ради него инженер остался преподавать физику. Я беседовал с ним во время занятий в институте усовершенствования и убедился, что это действительно хороший учитель и порядочный человек. Его счастье было в том, что он не понимал, куда попал, и работал, следуя своей совести, а не требованиям системы. Был настолько далек от педагогики, что так и не понял, что от него требовали инспекторы народного образования.
В дни занятий в институте я как-то лицом к лицу столкнулся с одним своим старым знакомым, доцентом с кафедры математики, пьяным, а потому способным к откровенности. Он спросил, как я отношусь к педагогике. Я уклонился от прямого ответа, ссылаясь на сложность проблемы.
— Я бы всех этих методистов по педагогике расстрелял, как врагов народа, — серьезно сказал он.
Перед экзаменами Василий истязал себя над учебниками. Все чаще я сидел у него за столом и вслух читал параграфы по истории, географии, а он повторял. Когда он тужился вспомнить какое-либо слово, а я ему подсказывал, сидевшие при этом родители озабоченно вздыхали.
— Сынок, ну почему ты у нас такой тупой? — со слезами вопрошала мать.
Какая мать, такой и сынок, — отвечал отец. Он ассоциировал их, а себя отделял, видимо, в результате внутрисемейной борьбы. И много лет спустя, пьяный, орал:
— Это твои дети вытащили у меня половину поросенка!
— А твои дети где? — кричала в ответ мать, — твои дети, что, они по лесу бегают? Мало тебе он помогает? Вся работа по дому на нем держится.
Василий тогда жил своей семьей и не считал зазорным взять половину откормленного с его помощью поросенка.
Я не мог помочь ему по математике, так как разница в два класса была значительной, но по русскому языку, в чем и заключалась основная загвоздка, я брал учебник и мы часами писали диктанты. Проверяли написанное вместе. На каждой странице его тетради было по пять ошибок, повторяющихся изо дня в день. Когда избавлялись от вчерашних, выползали позавчерашние. Мы были в отчаянии.
По другим предметам он вполне успевал. Исторические даты выучил наизусть, знал столицы сотни государств, реки, моря и озера. Хорошо ориентировался по карте. За это можно было не беспокоиться. Плохо было то, что он медленно пересказывал, путался, терял нить рассуждений. Редкая учительница выдерживала ответ до конца. И только учительница по истории, видя сверхчеловеческие усилия, подхваливала его без всякой иронии. По истории у него была хорошая четверка. Василий, как и я, беззаветно любил эту молодую и очень красивую блондинку с голубыми глазами.
Мой старший брат, моряк, молодой двадцатишестилетний капитан дальнего плавания, самый молодой из начальников экспедиций, симпатичный, остроумный, слегка выпивши, проходил как-то мимо школы и увидел ее. Она очень понравилась. К моему стыду, он заговорил, и она отвечала, весело смеясь. Мы с Василием ревновали.
— Я бы на ее месте никогда с пьяным человеком, какой бы он распрекрасный ни был, не разговаривал, — говорил Василий.
Она проработала у нас один год. Рассказы о древней Греции, мифы и легенды. Всеобщее обожание. Учебник Коровкина, такой же красивый, как она сама.
— Что толку, что отличница в институте? — говорила директриса. — А работать в школе не смогла, не получается у нее, пошла в аспирантуру.
В начале лета, когда уже закончились занятия, директриса не выдавала характеристику. Что-то требовала и строго выговаривала. Бедная девушка выполняла все задания. На один из дней июня был назначен поход по родному краю под руководством нашей любимой учительницы.
На сбор пришли только я и Василий. Она обрадовалась, что поход срывается, и предложила развести костер за школой. Мы напекли картошки, вскипятили в котелке чай и принялись за еду. Учительница рассказала, что уходит из школы. Она написала реферат. Ее преподаватель из пединститута ездил с ним в Ленинград к профессору. Ее берут в аспирантуру. И только директриса не хочет отпускать.
Когда я рассказал об этом своему брату, он объяснил все очень просто. Директриса не хочет писать характеристику, потому что не умеет.
— Запомни на всю жизнь, — учил меня брат, — если тебе нужна характеристика — напиши сам, отпечатай и подай на подпись. Любому руководителю, особенно тупому и злобному, легче подписать характеристику, даже если он не согласен с содержанием, чем писать самому.
В учительнице все было прекрасно. И лицо, и одежда, и мысли. Красивый спортивный костюм, красный рюкзак. Она говорила, что каждый день будет ходить в Эрмитаж. Для студентов и аспирантов это бесплатно. Будет смотреть и изучать сокровища древней Греции. Внимательно, не спеша. Надо очень много времени, чтобы изучить Эрмитаж. И у нее теперь его будет достаточно.
Безо всякого стеснения Василий смотрел на нее во все глаза, что не мешало есть. Иногда, как это уже сказано, он начинал чавкать, но учительница не делала замечаний, считая это, видимо, проявлением непосредственности. Впрочем, она обратила на него внимание и сказала с тревогой:
— Не ешь так много, тебе будет плохо.
На что Василий добродушно заметил:
— Не будет, не беспокойтесь, пожалуйста. Я много ем. Организм молодой, растет, требует много пищи.
— Это верно, — согласилась наша красавица.
Поход планировался двухдневным, с остановкой в школе соседнего поселка за пятнадцать километров. Мы съели двухдневный запас продуктов, и она нас отпустила.
По дороге домой, как другу, Василий признался мне, что за нее готов убить кого угодно.
Любил и других учительниц, что, конечно, мешало учебе. Во время урока он видел в них женщин и глубоко страдал от их недоступности. Могучий организм его жаждал жизни, а он ломал его уроками, укрощал свою плоть, хотя в абсолютном воздержании не находился. Но того, что было, ему не хватало. Он жаждал любви к божественной женщине, как наша историчка. В перерыве упражнений в русском языке во время наших занятий он ставил пластинку Тихона Хренникова, которого сильно ругали во времена перестройки. Но мы об этом еще не знали и слушали:
Жду любви не вероломной,
А такой большой, такой огромной,
Как в сияньи неба океан.
Мы добрались до выпускных экзаменов. Он сдал все, кроме изложения и хотел удавиться.
Я всегда считал изложение более трудным упражнением в словесности, чем сочинение, в котором ученик более свободен.
— Дели сложные предложения на простые и заменяй или выбрасывай слова, в написании которых не уверен, — учил меня брат. Об этом я говорил Василию. Но сочинение давалось в десятом классе, а в седьмом было изложение. Содержание он передал, но с большим количеством ошибок, превосходившим все нормы. Причем, неисправимых. Учителя все-таки не звери и могут иногда подставить нужную запятую или зачеркнуть лишнюю, исправить “о” на “е”, “о” на “а”.
Директриса ездила с изложением в район и выбивала там свидетельство.
В классе Василий был последним учеником, а первым шел симпатичный юноша, мой земляк, постоянный круглый отличник во всех училищах и академиях. Стал генералом. Как-то при встрече я заговорил с ним о Василии. Оказалось, что генерал его не помнит. Так много прошел всяких учебных заведений, полков, дивизий и армий, так много видел разных людей, что даже такая колоритная личность, как Василий, стерлась из его памяти.
— Собираемся иногда в Москве, ходим на кладбище к своим друзьям, погибшим в Афганистане. Переводчика своего помню, подорвался на гранате, а так, вроде уже никого и не помню.


Глава 16. ПОЗДНЕЕ РАЗВИТИЕ

Если ребенок вовремя не научился говорить, читать, считать, не прочитал детские книги, книги для юношества — это ущербным образом сказывается на нем. Причем, чем раньше человек проходит эти ступени, тем больше у него остается времени для серьезной и продуктивной деятельности. Разумеется, все это еще и при наличии некоторых способностей.
Эти рассуждения я обратил на себя и Василия. Что касается меня, то обозначенные ступени кое-как проходил, чего нельзя сказать о Василии. Кто его мог научить говорить? Пьяный и вечно занятой отец? Или работающая в колхозе мать, еле успевающая приготовить пищу для себя и скотины? Да еще из-за недостатка слов матерящаяся в приступе нежности к своему дитяти. Другие ступени также приходилось переползать с грехом пополам.
Тем не менее, сила, заложенная в нем, стремление к добру и подсознательное уважение к знаниям делали свое дело.
По окончании училища, когда появилось свое жилье и свой заработок, он распорядился им весьма похвальным образом. Стал покупать и читать книги. Подписался на журналы “Техника — молодежи”, “Знание — сила” и, пожалуй, самый полезный из известных нам “Наука и жизнь”.
Учеба в вечерней школе, к которой он относился с большой ответственностью и даже трепетом, тоже помогала в развитии. Вечерняя школа тогда еще не была испорченной. Учителя выдерживали требования программы, для вечерников издавались специальные учебники, все было очень прилично.
По истории и биологическим предметам у него были твердые четверки. И только неуклюжесть в речи, которую он так никогда и не преодолел, не позволяла ставить ему пятерки. Он не мог закончить выступление при опросе, зацикливался и ждал, когда учитель выведет его из цикла. Как я ни учил делать эффектный конец с выводом, усилия мои оставались напрасными. Письмо его так же, как и раньше, пестрело ошибками.
— Как нам не повезло с русским языком, — печалился Василий. — И почему нам такой трудный язык достался? Вечно не везет русским. Учительница говорила, что в английском языке каждое слово пишется по-своему. Выучил слово и — спокоен. А у нас — правило и исключение из правил. Кому это нужно? Какой-то двойной закон. Для одних он есть, а для других не существует. Твори, что хочешь. Вот я недавно в “Науке и жизни” прочитал. “Нет правил без исключений”. Это правило. Значит, у него тоже есть исключение, то есть “есть правила без исключений”. Как это все понять?
— Василий, не бери в голову, — успокаивал я его. — Это специально придуманные штучки, чтобы развлекать людей.
— А зачем?
— Чтобы головой поработали немного. Вроде твоих двухпудовых гирь для тренировки.
Он развивал память, выполняя упражнения из книг по мнемонике, заучивал наизусть стихи и цитаты.
Но понимать анекдоты и вообще юмор так и не смог. Я страдал от этого, так как в общении терялось много радости от его непонимания. А нашего друга Гену это просто выводило из себя. Он начинал психовать, когда я объяснял Василию суть анекдота.
— Ну и дуб ты, Василий, — говорил Гена, не боясь взбучки. Василий понимал свой ущерб и стыдился его. Со временем, страдая от непонимания, я перестал в его присутствии рассказывать анекдоты, так как замечал, что он смеется не в положенном месте. Имитировать понимание, в отличие от некоторых, ему не удавалось. В общении с другими людьми он также не понимал юмора, что ставило его под насмешки. Наш юмор бывает довольно грубоватый. Подколки и подначки, так любимые космонавтами, по запискам Ю. Гагарина, стоили немало “поставленных фонарей” и выбитых зубов. С подобным юмором я сталкивался на заводах и на рыболовных судах. Вместе со смехом он вызывает одновременно и некоторую грусть.
Чтение журналов значительно продвигало Василия. Он стал читать много, не особенно сосредотачиваясь на прочитанном. От корки до корки. Меня это радовало. Я помнил слова Пуанкаре: “Читайте, понимание придет потом”.
Я подкинул Василию популярную тогда книгу о реконструкции скульптором Герасимовым внешнего вида предков человека в свете дарвиновской теории о происхождении человека от обезьяны.
В один из вечеров застал своего друга за рассматриванием портрета и фигуры неандертальца. Василий оторвался от книги и показал пальцем:
— Это кто? Очень похож на меня.
Я улыбнулся.
— Нет, ты не смейся, Вовчик. Сколько лет человечеству?
— Смотря с кого считать. Если с кроманьонца, то немного, тысяч десять, а если с “твоего” подобия, то полмиллиона, а то и миллион будет.
— Вот видишь, — заволновался он, — ты тоже признаешь, что я похож на него. Посмотри, какая фигура! Как я попал к вам? Я должен был жить среди них. Я понял, почему мне с трудом дается учеба. У меня не развит мозг. Я освоил таблицу умножения, но алгебры не понимаю. Я решаю уравнение, получаю значение икс и не понимаю. Я вычисляю по синусу косинус и тоже не понимаю. Я не понимаю, почему люди так плохо живут друг с другом, дерутся, воруют, воюют. — Он схватился за голову и крепко сжал ее руками.
— Василий, не мучай себя, — ты думаешь, я это понимаю?
— Ты понимаешь, — горячился он, — а я не понимаю. Я должен был жить среди них, бороться с дикой природой, убивать мамонтов и приручать собак. Я бы сеял семена ржи и обдирал шкуру с саблезубого тигра. Чья-то, мне кажется, недобрая сила перенесла меня в мое будущее и бросила здесь одного без всякого понимания.
— Василий, ты явно перезанимался. У меня такие состояния были в десять лет, когда я читал научно-фантастические романы, поэтому их больше не читаю, берегу здоровье.
— Нет, подожди, — возразил он, — ты из какого времени?
— Если верить нашей партии, то я из поколения светлого будущего, которое будет жить при коммунизме.
— А можно верить партии?
— Партия говорит, что можно. Это записано в ее третьей программе, последней. А первые две были выполнены. Если следовать методу математической индукции, то надо признать, что и третья программа тоже будет выполнена.
— А если без индукции?
— Если без индукции, то есть некоторая вероятность того, что светлое будущее не настанет, и я, вместе с тобой, окажусь просто человеком настоящего, но не светлого.
Василий задумался вслух:
— Я думаю, что коммунизм наступит. И ты — человек светлого будущего! Мы встретились с тобой на этой Земле в это время потому, что так было надо. Меня послали сюда, чтобы крепить связь человечества, связь между трудным прошлым и светлым будущим. Как это называется на научном языке?
— На языке троцкистов ленинградской партийной организации это называется спайкой и смычкой. Эти слова употреблялись в отношении партии и комсомола, а также города и деревни, — ответил я.
— Вот именно, — обрадовался Василий, — откуда это знаешь?
— Преподаватель по истории партии, Сергей Михайлович, рассказывал об этом на лекции.
— Ну вот, а ты говорил, что лекции по истории партии не нужны. Видишь, какие хорошие слова. Нет, Вовчик, что ни говори, а какое счастье тебе привалило — учиться в университете. Я бы согласился закончить университет и умереть. Больше ничего не нужно. А теперь вздрогнем, друг мой милый и родной. Отметим спайку и смычку времен. Ты мой проводник в этом мире.
— А ты мой командир, — сказал я, — помнишь, как мы воевали?
— Помню. Все помню, Вовчик. Сколько лет прошло, а все — как вчера. Не старые мы еще с тобой, а как будто вся жизнь позади. Двадцать два года. Но еще не вечер, друг мой. Еще поживем.
Он сунул руку в письменный стол и извлек бутылку портвейна “Три семерки”.
— Давно я не пил, но здесь дело такое, что без бутылки не разберешься.


Глава 17. ПОСЛЕДНИЙ ВЫХОД НА КОВЕР. В ГНЕВЕ

В ремесленном училище Василия заметил преподаватель физкультуры, в прошлом борец-тяжеловес, и пришел от него в восторг.
— Самородок, прирожденный борец, талант, — так он отзывался о Василии. К весне первого года обучения наш герой имел второй разряд, по окончании училища — первый взрослый. Преподаватель таскал его по городским соревнованиям, возил на республиканские. По окончании училища пристроил перспективного спортсмена в секцию борьбы при Доме офицеров, где работал тренером его друг. Теперь уже вдвоем гоняли они Василия, заставляли до изнеможения крутить над головой восьмидесятикилограммовое чучело. Чучело падало и накрывало его своими раскинутыми в стороны конечностями.
Не давая перевести дух, наставники по очереди бросали нашего молодца на ковер. Закончив разминку, поработав с другими борцами, тренеры отдыхали, а потом с нескрываемой радостью объявляли тренировочную схватку. В это время другие борцы прекращали свои дела и смотрели.
Наставникам было за тридцать лет, были они мастерами спорта, и, конечно, зная слабые места Василия, они укладывали, но в официальных соревнованиях мой друг проигрывал очень редко. В ящике своего письменного стола хранил почетные дипломы, привезенные из других городов. Он уверенно шел в мастера.
— Дурной, — думал я про него, — человеку учиться надо. Поступил бы хоть в техникум, если на институт ума не хватает, а он увлекся борьбой. И так дел хватает, нет ни выходных, ни проходных. Что толку? В преподаватели физкультуры его не возьмут, требуется специальная подготовка. Наставники его, хоть и борцы, а имеют высшее образование: тренер закончил технический институт, а преподаватель из училища даже институт физкультуры. Тоже хороши, о человеке не думают, им лишь бы бороться. Так и будет всю жизнь топором махать на морозе да на ветру. Все мои усилия напрасны. Сколько я с ним занимался — все коту под хвост. А ведь он выползает из своей дремучести, книжки читает, стихи начал писать. Он освоит русский язык, я не сомневаюсь, может даже институт закончить, какой-нибудь сельскохозяйственный, по разведению крупного рогатого скота. Животных он любит. Быки боялись бы его и уважали за силу. Попробуй не послушайся, он тебя тут же за рога скрутит. По молодости я тогда еще не знал, что существуют люди, которые закончили институт и остались еще более безграмотными, чем Василий. Занимали высокие должности. А некоторые были даже на своем месте. У них проявился какой-то специфический талант, пробившийся через безграмотность.
Я держу в руках его письмо того времени. Почему мы считали его туповатым? Непонятно. Неуклюжим, — да, но — искренним, доверчивым, простоватым был, а разве может быть тупым человек, который запросто пишет письмо на десяти тетрадных листах, подробно описывает, как его бригада ремонтировала крышу склада в ураган, а потом и при семнадцатиградусном морозе? Наверное, внизу, под крышей, подгнивало какое-нибудь очень ценное оборудование. Надо было спасать его. Пишет о своей болезни и, между делом, стихи. Пусть эти стихи не обладают законченным ритмом, мудростью и изяществом, но все-таки в них что-то есть:
Как ни силен ураган,
Но молодость, видно, сильнее,
Как не пишу тебе сам,
Вроде и жить скучнее.
Но ни болезнь-ураган,
Никакая зараза
Не заставят, мой милый друган,
От всего отказаться так сразу.
Ладно, Вова, друг ты мой,
Я стихом писать не стану,
Как приедешь ты домой,
Для тебя я все достану.
Далее расписывал, какую грандиозную встречу он устроит, и устраивал.
В его письме я насчитал не более двадцати ошибок, по две на страницу. А кто пишет лучше? Бывает, напишешь что-нибудь, понесешь редактору, он выловит с десяток ошибок, а после редактора еще пяток найдет корректор. Начнет исправлять, ругаться, зачем завернул такой оборот, разве нельзя писать проще, а потом плюнет и оставит авторские запятые. Ну вас, к черту. Бумага стерпит.
А опечатки? Мой преподаватель по теоретической физике в университете Сергей Борисович говорил, что они ему глаза режут. Он их сразу замечает. Я сам чуть с ума не сошел, когда полдня просидел над одной формулой, содержащей опечатку, не в силах понять, в чем дело. С тех пор для контроля приходилось брать учебник и других авторов. Авось поможет, спасет от безумия.
Почему я ни разу не пригласил Василия в общежитие, не показал друзьям-студентам такую колоритную личность? Почему не сводил на лекции в актовый зал, где сидели студенты разных групп и факультетов, и никто не заметил бы его появления?
Почему Гена, который, как он говорил, не любил университет, ходил на эти лекции и что-то там записывал, а потом я водил его в лаборатории и показывал какую-нибудь установку:
— Вот с помощью этого ящика, Гена, мы определяем массу электрона. — Гена при этом ржал.
В общем, вся эта борьба Василия, весь его спорт, мне порядком надоели. Кроме всего, надо было подумать о здоровье. При медосмотрах обнаруживалось высокое давление, но тренеры объясняли это волнением перед соревнованиями. Во время призыва в армию дали отсрочку. Занятия борьбой и весь его образ жизни, при котором он истязал себя всем, кроме голода, не способствовали выздоровлению. Василий продолжал набирать вес, что также не на пользу гипертонику.
Но он не мог остановиться и продолжал ездить на тренировки. Нужны были восхваления. Они компенсировали осознаваемую им “нехватку ума”.
Я учился в техникуме на Севере, отработал шестимесячную практику на одном из военных кораблестроительных заводах Ленинграда. Получал свою первую зарплату рентгенолога. Просвечивал сварные швы корпусов кораблей. В бригаде рентгенологов были рабочие из Псковской и Новгородской областей. Жили семьями в общежитии и чрезмерно пили. По утрам одалживали деньги у практикантов и никогда не отдавали. Они скучали по родным местам, своей деревне, мечтали вернуться туда, но там был колхоз. А это еще хуже, чем ночные смены и жизнь в семейном общежитии. Когда они шли на работу, говорили: “Идем пахать”. Это была их грустная шутка. Они не ходили в Эрмитаж. И заметно отличались от настоящих ленинградцев, и только их дети приобретали признаки городского жителя. Мне не хотелось, чтобы мой друг был похож на таких рабочих.
Как это часто бывало, зимой на четвертом курсе я заранее сдал экзамены и, вместо двух недель, приехал домой на целый месяц. Конечно, постоянно был у Василия. Он потянул меня на очередную тренировку в Дом офицеров. Я заглянул в спортзал, потом часа два отсидел в читальном зале и спустился в буфет. Взял кофе с молоком за четырнадцать копеек и булочку за десять.
За соседним круглым мраморным столиком стояло трое мужчин. Два Васькиных тренера и не уступающий им по комплекции морской офицер, майор, или, как говорят на флоте, капитан третьего ранга. Оживленно разговаривали. Все давно знают друг друга. Как я понял, майор выиграл в бильярд сто рублей и угощал коньяком своих друзей. Глаза его светились радостью.
Офицер мне нравился. Чувствовалась порода. Нравилось, что он моряк. Я тоже в некотором роде моряк. Буду строить для них корабли и ходить вместе с ними на ходовые испытания. Это мои коллеги. Мы, строители кораблей, будем пить спирт вместе с военными. Они называют спирт — “шило”. Мы им подарим по плоской фляжке из тонкой нержавеющей стали. В этой фляжке очень удобно носить спирт в кармане мундира. Сначала мы их будем угощать, чтобы они поставили нам отличную оценку, а потом они нас, чтобы мы рассказали обо всех слабых местах и недоделках. Спирт будем лить из одной и той же бутыли, сначала мы, а потом они. Спирт предназначен для технического обслуживания дозиметрических установок, которые будем монтировать и запускать на кораблях. Если это будет подводная лодка, нам заплатят дополнительно по пятьдесят рублей в сутки, пачкой в пятьсот рублей за испытания. Так называемые “гробовые”. Жене их не отдают, а пропивают в ресторане на берегу. Брать с собой жену разрешается.
Я буду морским офицером, но только запаса. На ступеньку ниже моего приемщика, потому что он — боевой офицер, и ему будет очень обидно, что какой-то строитель одного с ним звания.
Но нас они уважают. Все наши замечания запишут на бумагу и надежно спрячут от командира. И не подумают выставлять претензии заводу, сами все устранят и доделают. Потому что это дело их чести. А если найдется какой нечестный и будет качать права, ему же и хуже будет. Мы будем делать вид, что не понимаем его шифровок из боевого похода, и не поможем. Он не сможет обеспечить работу своих систем. Командир вызовет и обругает:
— Из-за твоего разгильдяйства самый мощный и ударный в мире военно-морской флот оказался небоеспособным! Списать его, негодяя, на берег и понизить в звании. Пусть служит береговой крысой.
И правильно сделает, потому как у морского офицера должна быть честь.
Все это случится, если я не поступлю в Московский инженерно-физический институт и не стану обыкновенным студентом. Но я все равно буду уважать морских офицеров.
Директор техникума говорил, что мне не надо будет отрабатывать два года, и я, как отличник, сразу получу направление в институт. Предлагал пересдать химию и технологию металлов, по которым у меня стоят четверки за первый курс. В этом нет необходимости. У меня и так хватает пятерок для балла в 4,75. Стоит мне придти на экзамен, преподаватели сразу ставят мне пятерки, иду первым, без подготовки. А можно и не ходить, ставят пятерки и до экзамена. Хорошие люди. С ними приятно поговорить на посторонние темы. Специальные предметы ведут очень умные инженеры. Закончили лучшие учебные заведения страны: Московский физико-технический институт, Московский инженерно-физический, Томский политехнический. Они меня любят, наверное, за то, что я их люблю. Электронщик был очень доволен мной, когда на его первом экзамене, на вопросе о катодном повторителе я рассказал ему о книге Винера “Кибернетика” и показал роль обратной связи в живой природе. Электронщик приглашал меня домой и показывал, как он из обыкновенного магнитофона сделал стерео. Каким-то непостижимым образом втиснул в корпус еще один усилитель. До этого не могли додуматься конструкторы-разработчики магнитофона.
Дозиметриста я покорил тем, что рассказал ему на экзамене, как Вильсон делал свою первую ионизационную камеру из консервной банки и что янтарные изоляторы вполне могут быть заменены новым секретным материалом тетраполифторэтиленом, из которого делают подметки наши учащиеся. Но подметки очень скользкие. Дозиметрист брал меня с собой на встречу своей жены из Томска, очень красивая татарка. Она привезла с собой дорогое вкусное вино, и мы пили его при встрече. Дозиметрист показывал меня своей жене и говорил:
— Вот какие у меня учащиеся.
Потом мы с дозиметристом завешивали одеялом окна, чтобы его жена могла спокойно спать. У нас белые ночи еще лучше, чем в Ленинграде, совсем белые, и кто не привык, не может заснуть.
Директор, видимо, говорил о пересдаче экзаменов с преподавательницами, они подходили ко мне и предлагали назначить время пересдачи. Но я сказал химичке:
— Ни в коем случае нельзя снижать требования по химии к учащимся-физикам. Мы, физики, дальше вас ушли вглубь вещества и должны ясно представлять, что творится у нас в тылу. Раз стоит четверка — то означает, что вы строго подошли к оценке моих знаний. Это правильно.
А преподавательнице по технологии металлов я сказал следующее:
— В том вопросе на экзамене по диаграммам состояния я допустил принципиальную ошибку, что говорит о моем тогдашнем непонимании физических свойств сплава железо-углерод. Это исторический факт, и нельзя его изменить росчерком пера. — Она чуть не прослезилась и предложила поставить мне пятерку тут же, безо всякой подготовки, но я отказался, так как у человека должна быть честь. А готовиться к экзаменам не хотелось.
Да, морские офицеры — молодцы, а мой зять, муж старшей сестры, просто обожает их. Когда ему, начальнику конструкторского бюро в отделе автоматического регулирования, присвоили капитана запаса, капитан-лейтенанта, он выпил на радостях бутылку водки и весь вечер рассказывал мне о славных традициях российского офицерского морского корпуса.
Он держал в руках новенькое офицерское удостоверение, на котором была его фотография в морском кителе и в погонах, и говорил о Нахимове, Макарове, Крылове и убеждал меня в том, что самый бравый гусар в подметки не годится обыкновенному флотскому офицеру. И что не зря русский флот назывался императорским.
Я прочитал все его книги о русском флоте и почти все переведенное на русский язык по американскому флоту, особенно подводному. В техникуме была хорошая библиотека: все издания по судостроению, записки командиров американских подводных лодок, из которых я мог представить себе жизнь подводников. Наша литература об их жизни ограничивалась сообщениями об испечении праздничного торта на борту “Ленинского комсомола” при его всплытии на Северном полюсе.
Зять начитан до безобразия, особенно мемуарной литературой. Любит теорию функций комплексного переменного и книгу “Похождения бравого солдата Швейка”, которая играет для него роль Библии. Он почти ежедневно читает ее, сидя на стиральной машине. Иногда так увлекается, что забывает о стирке. Ждет, когда я ему помогу. Большой лентяй. Моя мать, которая все знает, говорит, что своим влиянием он испортил меня. И потому мне не хочется гладить брюки.
О брюках я ей сам, по неосторожности, рассказывал. Когда зять проходил военно-морскую практику на “России”, доставшейся нам по репарациям и контрибуциям от германского флота, у них она называлась “Патрия”, он попал в наряд в прачечную и решил погладить свои выходные флотские брюки на агрегате, который гладит и сушит одновременно простыни. Штанины прошли вполне приемлемо, а вот все, что было выше, пришлось в течение дня разглаживать обычным ручным утюгом. Пришлось попотеть.
В отличие от меня, моя мать его не любит, как и положено теще.
Я прерву здесь ход тогдашних мыслей, чтобы сказать еще несколько слов о моем зяте, который достоин того, чтобы написать о нем роман. О нем и о Севере.
Кроме всепоглощающей страсти к чтению, была и другая страсть — пьянство. Он читал и пил, пил и читал. Когда перешел из судостроения в космическую технику, то продолжал читать и пить. Его с почестями отправили на пенсию и наградили медалью имени Чаломея, но он все равно продолжал пить и читать. Как реликвию хранит дома письмо второго космонавта в истории человечества Германа Титова, в котором генерал-майор выражал благодарность организации, в которой служил зять, или угрожал принять суровые меры к виновникам задержки проекта. Точно не помню, но это и не важно, так как было и то, и другое.
Он с моей сестрой воспитывал прекрасных, талантливых, порядочных детей, но и здесь не мог прервать свои занятия.
Мы были не только родственники, но и закадычные друзья. Несмотря на разницу в возрасте в восемнадцать лет, он называл меня по имени, отчеству, а я его обычно по имени, но на “вы”. Глубокое уважение, которое я к нему испытывал, не позволяло обращаться запанибрата.
Он водил меня в лесные турпоходы, в тайгу, в двухдневные дома отдыха на лыжную базу, когда мы в апреле месяце катались с гор на лыжах, голые по пояс. Ярко светило солнце, вспоминался Кавказ. На рыбалке показывал куст, под которым лежал когда-то скелет беглого заключенного. В ресторане он строго требовал стерляжью уху, обязательно осветленную фрикадельками. Водил меня в гостиницу, где играл в преферанс с друзьями, приехавшими из Ленинграда в командировку, из головного института.
Но наиболее интересным был с ним треп на любые темы, кроме философских. Он вырос в послевоенные годы, когда философия была запрещена. Ограничивалась, если можно так выразиться, “Кратким курсом истории ВКП(б)”. Было время разгула дел “врачей-вредителей” и “безродных космополитов”. В институтах насаждался приоритет русских ученых. Вместо греческих и латинских букв пытались использовать русские, но их катастрофически не хватало. Дизель называли двигателем внутреннего сгорания на тяжелом топливе, и преподаватели тратили силы и терпение на это неудобоваримое название, но ничего не могли поделать. Не хватало учебников, и конспект частенько оказывался единственным средством обучения. Старенькие, чудом оставшиеся в живых преподаватели-профессора, закончившие академии при царе, любили студентов, а студенты — их, и учились почти все на отлично. Это и не удивительно, основная масса с отличием закончила среднюю школу, как и мой зять.
Генетика называлась “продажной девкой империализма”, а кибернетика “буржуазной лженаукой”.
Зять с восторгом читал Марка Твена, О’Генри, Драйзера, но весьма настороженно относился к современным американцам. Много позднее я связал это с тем, что он всю свою жизнь делал оружие, направленное против них. Самое разрушительное. Говорят, что мы не любим тех, кому причиняем зло. Кроме того, он чувствовал, что где-то там, по ту сторону Ледовитого океана сидит в таком же конструкторском бюро американский коллега и делает оружие против него. То, что зять мог так рассуждать, не случайно. В его библиотеке много книг по оружию. От первобытных дубин до межконтинентальных ракет. И все-таки он относился к оружию не как к средству уничтожения, а как к порождению человеческого гения, технического и художественного. Много книг было по стрелковому делу и стрелковому оружию. Зять гордился русскими мастерами, “разгадавшими секрет булатной стали”. Он был влюблен в сталь, этот благородный, называемый почему-то у русских черным, металл. Покупал мне перочинный нож и проводил испытание лезвия. Если сталь была хорошей, он искренне радовался. Он много дарил мне перочинных ножей, чтобы я с удовольствием точил чертежные карандаши. А это очень непростое дело. Все, связанное с черчением, обожествлял. Немецкий ватман, похожий на тонко выделанную телячью кожу, с которого можно было тушь не только соскабливать, но и смывать, изящные чехословацкие чертежные карандаши широкой гаммы твердости. В его столе лежали готовальни, и среди них самая замечательная, изготовленная еще до войны в Германии. Ее подарил немецкий инженер отцу зятя, с которым они строили какой-то великий завод. Может быть, это был инженер-герой романа Фейхтвангера, который ехал в Россию строить новое прекрасное будущее. Готовальня содержала несколько десятков инструментов, и мы с зятем гадали об их назначении. Многие инструменты так и оставались покрытыми тонким защитным слоем воска. Это подарок отца, а потом готовальня должна была достаться сыну зятя.
Когда я имел неосторожность по молодости и глупости усомниться в том, нужно ли черчение физику, зять пришел в неистовство. Его уроки и хороший трехгодичный курс общего машиностроительного черчения и рисунка в техникуме настолько подготовили меня в черчении, что на первом же занятии в университете я выполнил рисунок на доске, а преподаватель тут же поставил мне зачет и предложил больше не появляться на его занятиях, что я и сделал.
Трепетное отношение к реликвиям я также унаследовал от зятя. Как-то расчувствовавшись, он подарил мне кожаный бумажник, который десять лет носил в кармане его отец, и подарил его зятю при поступлении в кораблестроительный институт. Зять носил его тоже десять лет, а потом просто хранил. Я проходил с ним десять лет, включая службу в армии, где его могли запросто украсть. И только после этого понял, насколько он мне дорог. Теперь я его храню как память.
У зятя было много замечательных вещей. Панорамные и стереофотоаппараты, горные лыжи и, главное, книги. Он подарил мне многотомный Курс высшей математики Смирнова, которым я пользовался как справочником и средством контроля других учебников, пока не пошли корны и фейнманы.
Бывали у нас и недоразумения. Однажды, после отпуска, проведенного у моей матери, он увидел на одном из своих слайдов широкую, улыбающуюся физиономию моего друга Василия, который всплыл неизвестно откуда. Это я без ведома зятя заснял своего друга. Зять ругал меня за порчу кадров. Ругал он меня и за то, что я лазил в его любимый радиоприемник первого класса “Фестиваль”, рижского радиозавода, с автоматической подстройкой, названный в честь Всемирного фестиваля молодежи и студентов в Москве в 1957 году, после которого, по словам зятя, несмотря на бдительность наших чекистов, в Москве родилось много славных негритят. Приемник был нужен ему, чтобы слушать вражеские голоса. Он хотел услышать свое имя и поздравления, как это было с начальником цеха товарищем Камаем по случаю спуска на воду очередного атомохода.
Его друзья — талантливые инженеры. Это сливки технической интеллигенции империи. Интернационал. Кроме русских, украинцев и белорусов, весь Кавказ и Средняя Азия. И это не было проблемой. Люди влюблялись, женились, рожали и воспитывали своих детей, не задумываясь особенно, кто они по национальности. Начальник зятя — чех, сын чешского коммуниста, основавшего до войны чешскую колонию в Киргизии. Заядлый альпинист. Как космополита его изрядно потрепали в институте, но он выстоял и не сменил свою чешскую фамилию на русскую. А когда с ним пытались вступить в контакт в одном из ресторанов Ленинграда американцы, он тут же сообщил об этом особистам. А может быть, это была провокация? Об этом мне по секрету говорил мой зять, чтобы я имел представление, в каких условиях придется работать. Все они были невыездными, на всю жизнь. Но это никого не огорчало. Высокая зарплата и хорошее снабжение в городе делало жизнь вполне приличной. А зачем выезжать, если в нашей стране все есть: моря, горы, пустыни, озеро Байкал, река Волга и все, что душе угодно. Можно рассказывать анекдоты про Хрущева и ругать коммунистов, среди которых, мягко выражаясь, порядочных людей значительно меньше, чем хотелось бы; выражались и похлеще.
Почти все инженеры были беспартийные. Принимали в партию, когда назначали начальниками отделов в добрую сотню конструкторов. Партия бдительно следила за ними, но за их мозги прощала им нерусские фамилии и непролетарское происхождение.
В одном отделе начальником был некто Пушкин, что неудивительно, так как у нас Пушкиных много. Он снимает телефонную трубку и слышит:
— Пушкин? Это майор Лермонтов говорит, представитель заказчика по четыреста тридцать третьему проекту.
— Лермонтов? — заволновался Пушкин.
— Так точно, товарищ Пушкин.
— Лермонтов, ты понимаешь, что я — Пушкин, а ты — Лермонтов?
— Понимаю, товарищ Пушкин, должны же мы были когда-нибудь встретиться.
— Вот что, майор, друг Лермонтов, гони скорее ко мне, и мы отметим это дело.
Согласно рассказу, мой зять присутствовал на встрече и остался доволен. Я слабо верил в эту легенду, но это не имеет никакого значения, почему бы не состоятся такой встрече? И разве мой зять недостоин присутствовать на ней?
Все — спортсмены. Туризм, яхта, городки, пулевая стрельба, футбол. По вечерам слушали Баха, Моцарта и итальянских певцов. Зять водил своего друга Эрика Шахназиева свататься к одной учительнице. Они провели изумительный вечер. Прослушали весь Первый концерт Чайковского. Потом Эрик погиб в шторм на своей яхте. Северные моря — не тропики. Любая оплошность приводит к гибели, но это никого не останавливало. Тело Эрика через неделю было выброшено на берег. Других членов команды так и не нашли.
В город приезжали лучшие театры страны. Ходили на все оперы и оперетты. Потом зять неделями распевал арии из опер Даргомыжского. Ходил и пел в народном хоре, был членом многих кружков и обществ. Водил меня на балеты и подробно рассказывал о музыке и танце. И только между первыми и вторыми антрактами исчезал в буфете, объясняя это тем, что он хорошо знаком с сюжетом, и это не скажется на его восприятии.
Зять любил мою сестру, меня, своих детей и родителей, свою родную Тверь, Россию, великий Советский Союз, но и это не останавливало его перед рюмкой.
Вернемся к моим думам в тот вечер в буфете Дома офицеров.
Я разделял восторги моего зятя по отношению к офицерам императорского флота, но мыслил шире. Гусары и кавалергарды мне тоже нравились. Это были бравые ребята. Как писал Лев Толстой, на пятисотрублевых лошадях (а корова тогда стоила пять рублей), с саблями, доставшимися им от отцов и дедов, они бросились на французскую кавалерию. Завязалась страшная битва под Аустерлицем.
Эти гусары — московские и петербургские князья и графы, которые, кроме русских, носили также датские, немецкие, польские, французские, грузинские, татарские и прочие фамилии, пороли мужиков, влюблялись в великосветских красавиц, пользовались одними и теми же шлюхами, пьянствовали, проматывали состояния, играли в карты и русскую рулетку, писали стихи и романы, ничего не умели делать, кроме как воевать. Это было их высшее предназначение и они гордились им. Они врезались во вражескую кавалерию и рубили своих двоюродных братьев с фамилиями Даль, Шмидт, Врангель, Де Толли, Кюхельбекер, Энгельгардт. А после боя, если враг был разбит, и они оставались живы, собирали вражеских гусар, перевязывали их раны и пьянствовали вместе с ними, празднуя свою победу и разделяя горечь их поражения. Среди них никогда не было предателей. Если и были, я наверняка узнал бы из литературы прошлого века, но там даже намека нет на измену. (Много лет спустя я прочитал книгу о русской разведке и узнал, что все-таки были, но это не имеет никакого отношения к моим гусарам).
Что с нами стало? Почему в последней войне более полумиллиона русских воевали против Красной Армии? Больше, чем наполеоновская армия, вторгшаяся в Россию. А всего, по книге Александра Верта, на стороне врага было около миллиона граждан Советского Союза. Эту книгу Верта должен прочитать каждый русский, чтобы знать, кто он такой. И за что только Верт нас любил? Где были эти славные гусары, для которых честь превыше всего?
Престарелые родители сажали своего единственного чахоточного сына, — более поэта, чем воина, — на купленную для него лошадь, для чего пришлось заложить последнюю деревеньку, снимали со стены оружие и со слезами на глазах отправляли на войну. У старика и в мыслях не было, что его сын может уклониться от призыва, сославшись на недомогание. И сын знал, что в первом же бою французский гусар срубит ему голову, а потом сам упадет с коня, пронзенный казачьей пикой, — казаки тоже лихие ребята. “Это не гусар, а сволочь, если он не погиб в тридцать лет”, — говорил Наполеон.
Среди них не было мародеров. Командующий русской армией повесил своего денщика, на которого по ошибке указала немецкая женщина, что он, якобы, украл у нее курицу. Командующий верил своему денщику, и курица нашлась, но пришлось денщика повесить, пожертвовать им, чтобы спасти честь армии, снять с нее пятно, поставленное немкой. Даже кающаяся женщина не могла остановить жертвоприношение.
А Петр Первый? Когда шведы были разбиты, он собрал оставшихся в живых шведских офицеров, которые не успели или не смогли удрать вместе со своим королем, и устроил пир. “И за учителей своих заздравный кубок поднимает” — писал Пушкин. И никто из них не пытался выстрелить в победителя из спрятанного под мундиром пистолета. Честь не позволяла. Да Петр и не мог поступить иначе. Разве можно выглядеть негодяем перед теми же шведами, которые могли под Нарвой разбить оба его полка и в зародыше погубить русскую армию? Они сохранили ему честь. И хотя теперь он победил, чувствовал себя в долгу, не за их погубленные жизни, а за нечто еще большее — сохраненную ими его честь. А сохранить честь им он не мог себе позволить и разбил их наголову.
Это была не война, а какой-то спорт. Кровавый, но спорт. Противников уважали. Пленных офицеров кормили и поили. И даже оставляли личное оружие, потому что оно должно передаваться наследнику, и его нельзя терять. Если гусар останется жив, он женится на красавице, и она родит ему сына. Мальчонка подрастет и будет примерять саблю к своей детской ручонке.
В этом спорте чья команда победит, тот и выставляет свои требования. А потерпевшим поражение приходилось соглашаться или требовать новой игры. Окрестные жители со злобой и ужасом наблюдали, как сталкиваются две команды, вырубая их сады и огороды. И только Сталин и Гитлер догадались включить их в состав игроков.
Где та русская армия, в которой почти каждый офицер является поэтом? Мой зять говорил, что Белая гвардия потому терпела поражения, что офицеры-аристократы, составляющие ее полки, не хотели зарываться в землю, как это делали красноармейцы-мужики. Это не соответствовало их чести, которой не было у мужиков, поэтому они и победили. Может, это правда?
Офицеры вместе с мужиками составляли непобедимую армию, а когда порубили друг друга, вот тогда мы и заимели Красную Армию. Это только Василий видит цепь сплошных побед, а на поверку каждая победа оказывается поражением России.
А явное поражение в войне с Японией? Цусима. Чего не хватало нашим славным офицерам? Конечно, в своих водах японцам легче. Но ведь у наших были отличные корабли, мощная артиллерия. Не было средств связи. Радио еще не изобрели. Но оптические дальномеры были. Надо побыстрее делать расчеты для артиллеристов. Группу офицеров-расчетчиков комплектовать смышлеными ребятами, отличниками по математике, чтобы умели хорошо пользоваться логарифмическими линейками и таблицами. И гонять их постоянно, невзирая на честь, чтобы не утратили навыки. И пить меньше. А то ведь у нас как говорят:“Все пропьем, но флот не опозорим”.
Тройка мужчин тем временем перешла на свою излюбленную тему. О борьбе. Вспоминали Махачкалу. Потом стали жаловаться, что не с кем стало бороться. Нет настоящих борцов.
— Я тебе говорю, что есть, — загорячился опомнившийся тренер. — Есть талантливый борец, самородок, первый разряд. На мастера тянет. Я его за два года чемпионом Европы сделаю.
Офицер засомневался:
— Где он?
— Да вот в зале, тренируется. Хочешь взглянуть?
— Да ну его, не верю, — ответил майор.
— Ты зря, я бы так не говорил, очень перспективный борец. Ты с ним еще повозишься, прежде, чем уложишь, — сказал преподаватель.
— Не уложишь, — сказал тренер серьезно. — Он в отличной форме, а ты больше играешь в бильярд, чем тренируешься.
Офицера такая постановка заела:
— Идем, посмотрим.
Они пошли в спортзал и вскоре вернулись. Я взял еще стакан кофе и булочку.
Офицер мне определенно нравится. Похож на нашего командира части, куда просился на службу Василий. Но еще крупнее, выше. Красавец. Женщины, наверное, от него без ума. Выдержанный, уравновешенный. Наверное, не дурак. Может, он даже потомок настоящих офицеров Императорского российского флота. Чудом уцелел от мужиков. Последний из могикан. Пролетарского происхождения. Внебрачный сын. Мать была кухаркой, но тоже очень породистая. Иначе он бы ее не полюбил. По годам не сходится? Значит, не отец его любил кухарку, а дед. Да, именно дед был флотским офицером, а внук пошел в него.
Борцы взяли по бутылке пива и продолжили разговор.
— Сколько в нем? — видимо, офицер заинтересовался Василием. Стал задавать вопросы. Явная разведка.
— Девяносто пять, — ответил тренер.
— Сало скинуть, перейдет в средний вес. Мешок с дерьмом. Один жир и шерсть. Я такого в Махачкале в бараний рог согнул. Как и он, весь был волосатый, смотреть страшно.
Такой отзыв о Василии мне не понравился, но я простил это майору. Он уже рвался в бой и подбадривал себя крепкими выражениями. Так всегда делали гусары и даже мы в своих детских войнах.
— Нет, ты не скажи, — возразил тренер. — Люди с жировыми отложениями могут быть очень сильными, конституция такая.
— Силовые данные? — попросил офицер. Тренер назвал жим лежа и стоя.
— Неплохо, — похвалил майор.
— Я тебе говорю, ты с ним повозишься, — сказал преподаватель.
— Не возьмешь, — более уверенно сказал тренер. — За просто так не возьмешь.
— Какая у него техника?
— Броски выполняет очень хорошо. Сильные руки и торс. Ноги слабее. Короткие. Ногами бороться не любит. Партера не любит. Лежа не борется, вырывается и встает. Очень вынослив. Несколько минут может не дышать. Огромные легкие.
— Сколько ему лет?
— Двадцать.
— Почему не в армии?
— Отсрочка по гипертонии.
— Плохо дело, — посочувствовал офицер. — Не жилец. Надо все бросать и лечиться. Пусть лучше шахматами увлекается. Борьба — только для абсолютно здоровых людей. Зачем вы его держите?
— Его никто не заставляет, не будешь же выгонять, — сказал физкультурник.
— Сколько лет занимается?
— Четыре года.
— А я — двадцать лет. С двенадцати. Только в двадцать пять лет почувствовал себя борцом.
— Попробуй, — сказал преподаватель.
— Даю голову на отсечение, что ты его не уложишь, — уже совсем уверенно сказал тренер. — Ставлю сто рублей против твоих десяти.
— Деньги при тебе? — спросил майор.
— Одолжу у буфетчицы.
— Согласен, — сказал майор.
— Если он зайдет под тебя, — сказал физкультурник, видимо желая быть полезным офицеру, который его только что угостил, — пойдет на бросок через бедро, а если не подпустишь близко, будет бросать через плечо. У него все наоборот.
Тренер зверем посмотрел на преподавателя, теперь любая информация была против его денег. Тренер подошел к буфетчице и на правах старого клиента одолжил деньги.
— Вот сто рублей. Держи. Уложишь — твои. Не уложишь, вернешь сто десять, — сказал он майору.
Они допили пиво и ушли. Досада разбирала меня. Тренировка должна скоро закончиться. Василий помоется, и мы пойдем на вокзал. Пять минут ходьбы. А теперь только последней электричкой. Ну их к черту! Смотреть не буду. Надоела эта борьба. Как и в детстве, я очень уставал, видя, как Василий занимается. Казалось, это я сам поднимаю штанги и бросаю противника. А за кого болеть? Офицер мне нравится. Болеть за Василия, значит, желать поражения бравому русскому офицеру, возможно, аристократу. Болеть за офицера, значит, предавать своего друга. Пойду лучше в бильярдную. Потом узнаем, кто победил в этой исторической схватке: аристократ-офицер или мужик-деревенщина, да еще тупой как пень?
Эти князья тоже хороши! Чуть что, так сразу междоусобицы разжигают. Дружили с татарами. Русские люди, а русские города жгли. Мой зять до сих пор ненавидит москвичей за то, что они Тверь сожгли. Каждый из себя князька ставил и никому не хотел подчиняться. Царь Иван Васильевич Грозный сильно им хвосты поприжал, объединяя Русь Великую. Много русской кровушки пролил, негодяй, родного сына не пожалел, убил. И бежали от него почти все Рюриковичи обратно, на свою историческую родину, к варягам. Кто в Литву, а кто в Польшу и еще подальше, в Моравию. Зато построил сильное государство. Казань взял, Астрахань. Теперь татары наши. В Москве татары — второй народ после русских. Внуки и правнуки ханов российские военные училища позаканчивали, моряками стали, дипломатами.
Василия не взять. Стакан коньяка и бутылка пива майора расслабили. Хорошо еще, если разминку сделает минут на пятнадцать. Если не дурак. Но и Василий уже устал. Три часа работал. Он же не может не выкладываться. Все последние силы тратит на штангу и гири. Чтобы домой ехать полностью утомленным. А завтра на работу. Как только выдерживает? Что ему скажут тренеры? Он же противника совершенно не знает. Ну и что толку, что мастер спорта? Сколько их Василий перебросал? Со всего города ходят. Но офицер не дурак. Двадцать лет борьбы! И, наверное, любит это дело, иначе кто его заставит? Настойчивый. Настырный! Таким и должен быть настоящий русский офицер. Обязательно спортсменом.
Я заглянул в знаменитую бильярдную. Среди постоянных ее посетителей можно было увидеть начальника яхтклуба, который уже две недели как вернулся из Таллина, но никак не мог добраться до дома и всем об этом рассказывал. Его жалели и предлагал сыграть, но он отказывался, так как не было денег. Если угощали, он выпивал и закусывал кусочком хлеба. Приглашал прокатиться на яхте.
Игра идет и днем и ночью. Люди спят в комнате художника и в столярной мастерской на драных диванах. Говорят, что здесь бывали классные мастера и отъявленные проходимцы.
Потолкавшись немного, я пошел в спортзал. Увиденное в зале вызвало во мне глубокую тревогу. На матах недвижимо лежало распростертое тело майора. На низенькой скамеечке вдоль стенки сидел и рыдал Василий. Вокруг майора хлопотали тренер и преподаватель. В зале, кроме них, никого не было, оба зло посмотрели на меня.
— Иди отсюда, парень! Не детское это дело. Видишь, человеку плохо. И ты иди, Вася, — сказали они ему, — скорая помощь едет. Мы все сделаем, что надо. Ни о чем не беспокойся. Иди домой.
Я вышел из зала. Василий, продолжая рыдать, пошел в душ и раздевалку.
Никогда не спрашивал у Василия о судьбе этого офицера, и до сих пор ничего не знаю. Мой друг успел только сказать, что он поставил офицера на голову, как мастера спорта, не думая о страховке. Кажется, это называлось у них “сделать свечку”.
С тех пор Василий стал бояться своей силы. В драках никогда не бил, а только толкал или, в крайнем случае, бросал человека на землю с подстраховкой. Помериться с ним силой желали многие. В маленьких приморских городках или поселках, где у ребят больше наглости, чем в деревне, а ума поменьше, чем в городе, устанавливается, как в звериной стае, порядок: кто всех бьет, тот и задает тон. Тогда еще не знали рэкета и делали это из “любви к искусству”, то есть почти бескорыстно. К моему удивлению, я обнаруживал у Василия “фонари” под глазами от пропущенных ударов. Обычно хулиганы нападали “кодлой”, человек по пять во главе с “королем”. И надо было поработать, чтобы вырваться и уйти. Хулиганы и не подозревали, какой опасности они подвергались.
Порядок, правда, скоро установился, и лет с двадцати Василий не имел неприятностей. Разве что прокалывали шины в его мотоцикле. Но для этого пришлось отловить несколько “королей” и начистить им рожи, что Василий, не спеша и не придавая этому большого значения, и сделал. Сам он ни в какие “короли” никогда не лез и считал это занятием от скудости ума.
Я бывал в этих городках и поселках и никогда не испытывал неудобств. Василий вежливо пропускал меня в танцевальный зал и наблюдал за происходящим. Я чувствовал себя спокойно в его обществе и мог уйти с девушкой, не опасаясь мести. Все было “схвачено”.
Один раз, правда, Василию пришлось выразить свой гнев из-за меня.
Тогда мы танцевали танго “стальной зажим”. Это было славное время. “Битлов” можно было слушать только через завывание “глушилок”. И танцевали под них на дому в магнитофонных записях. Пластинки, нелегально привезенные моряками через кордон, надежно прятали, так как за это можно было пострадать от властей.
Исполнение танго не требовало большого искусства. Особенно в толкотне. Но, главное, можно было разговаривать с девушкой. Испытывая душевный подъем, я говорил и говорил, на треть пересыпая слова комплиментами. Исхитрялся, придумывая новые обороты на старую тему. Иногда меня заносило, но это не мешало делу и вызывало бурный смех партнерши.
Я танцевал с девушкой чуть выше меня ростом. Именно на этом росте начинаются длинноногие, что было для меня условием привлекательности. Ниже ее начинались так любимые Василием “пампушки”, — полноватенькие блондинки. Видимо, для какого-то равновесия природа так устроила наши влечения, что громилы, подобно Василию, любят маленьких женщин, а невысоким мужчинам нравятся длинноногие. Разница в комплекциях моей и Василия стала еще заметнее, чем в детстве. Люди по-прежнему принимали нас за отца и сына. Сыном был я.
У моей партнерши — густые каштановые волосы и слегка смуглая матовая сухая кожа, о которой мечтают все женщины. Белозубая, откровенная, легкая, без напряжения улыбка. Мне казалось, что у девушки никого нет. Ее смех я понимал как одобрение моих серьезных намерений.
К сожалению, она была не одна. В зале находилось несколько морских пехотинцев, в курилке еще человек восемь. Приехали на дежурной машине на пару часиков в самоволку. Славные ребята, высокие, стройные. И, в отличие от основной местной молодежи, прыщеватой и драчливой, были трезвы. Разве что выпили по бутылочке сухого вина.
Один танец непрерывно следовал за другим, и во время смены танца, явно с одобрения девушки, один из пехотинцев перехватил ее из моих рук и повел в центр зала. Нельзя сказать, что оплеванный, но грустный, я отошел в сторону и стал рядом с Василием. Лицо его посерело и он задвигал желваками. Хотел отвлечь его какими-либо разговорами, но он ничего не хотел слушать. Мой соперник галантно раскланялся и, проводив даму в девичий угол, направился к выходу, возможно, в курилку.
Не успел он сделать по проходу и нескольких шагов, как перед ним возник Василий. Пехотинец был на голову выше Василия, и конечно, не ожидал неприятностей. Василий подошел к нему на расстояние ближнего боя и, резко повернувшись всем корпусом, ткнул своим здоровенным кулаком в солнечное сплетение. Боец сложился пополам и упал бы на пол, если бы Василий не поставил под него свою широкую спину. Скрюченного вынес на воздух и бросил в кусты. Я не выходил из зала, так как мне нечего было там делать. Тем более, что туда бросились пехотинцы.
Я хотел было продолжить свои серьезные намерения, но красавица, на глазах которой убрали одного из ее ухажеров, и не самого плохого, подбежала ко мне:
— Сволочь! Кодла! Задушу тебя собственными руками.
Я удивился ее наблюдательности и уму. Как она уловила расстановку? Чем красивее женщина, тем страшнее она в гневе. Оправдываться было бесполезно.
Вышел вслед за девушкой. Около пехотинца, переминаясь с ноги на ногу, стоял его друг. Девушка наклонилась над пострадавшим. Матрос стоял на коленях, открытым ртом пытался схватить воздух. Вдоль дорожек от зала бегали его “братки”, кого-то искали. На меня никто не обратил внимания. Я пошел по центральной дорожке и в конце ее увидел спокойно стоящего Василия. Вечер был безнадежно испорчен. Упрекни его сейчас, он вернется и побросает в кусты оставшихся. С недавних пор он не любил военных. После нескольких отсрочек ему навсегда выдали “белый билет”. В армию не брали из-за гипертонии, и он чувствовал военных чужими.
Поступок был совершенно неоправданным. Военные наверняка вскоре уедут, девушку с собой не заберут. У меня был шанс. Вряд ли она когда-нибудь еще встретится с ним, а я все-таки относительно свободен. Успокаивал себя тем, что она слишком хороша для меня, и продолжение моих намерений безнадежно.


Глава 18. СПЛОШНАЯ ГЛУПОСТЬ

Где-то за полночь поднялся ветер, застучали капли дождя по цинковому листу подоконника, потекли, как слезы, по стеклу. Зашумели, зашуршали листья тополей. В такую погоду особенно хорошо спится. Я отложил “Оптику” И. Ньютона в переводе С. Вавилова и дернул за шнурок бра. Свет отключился. Отключился и я. Засыпая, слышал удары о стекло. Проклятые тополя. Еще несколько лет, и они выдавят ветвями стекла. Зря мы их тогда посадили, не послушались деда. Пора что-то делать. Надоели просьбы матери обрезать ветви. Завтра же обрежу. Нет, завтра не получится. Василий велел, давно требовал приехать к нему. В программе — моя учеба в вождении мотоцикла.
— Вовчик, поверь, это очень нужно в жизни — уметь ездить на мотоцикле. Предположим, за тобой кто-то гонится. Ты вскакиваешь на мотоцикл и уходишь. Они остаются с носом. Понял?
Я бы понял, если бы был уверен, что в нужный момент подо мной окажется мотоцикл, заправленный и исправный. И, в конце концов, почему за мной кто-то должен гнаться? Но ехать все равно нужно. Я безропотно выполнял его требования и терпел уроки, как и он мои.
— Пусть я человек не “разумный”, а всего лишь “умелый”. Но и это неплохо, — говорил он. — Возьми топор!
Я брал в руки широченный, как бритва отточенный топор с самодельным топорищем из комля березы. Топорище было изготовлено точно под его руку и отполировано шершавыми ладонями.
Василий взял горбыль и по обрезной доске мелом провел прямую линию.
— Сруби край!
Я аккуратно, не спеша, чтобы не выйти за линию, срубал лишнее.
— Мастак! — хвалил Василий. — А теперь смотри, как это делается.
Без всякой разметки, мелко порубив край во избежание скола, он сильными движениями выводил линию. Потом, как рубанком, проводил лезвием и бросал доску мне под ноги. Я прикладывал линейку. Щель по всей длине не превышала миллиметра.
— Смотри и учись, пока я жив. Тебе это очень пригодится в жизни. Предположим, ты попал в тюрьму. У нас же, у русских, как говорится? От тюрьмы и сумы не зарекайся. Куда тебя поставить? Только на носилки, отрывать руки. А плотником ты всегда найдешь себе хорошее место, потому что мастеров везде уважают.
Он поиграл топором, любуясь им, и, размахнувшись над головой, метнул наискосок в угол сарая, где стояла, прислоненная к стене, доска-тридцатка шириной сантиметров пятнадцать. Топор сделал оборот и лезвием срубил доску надвое. Верхняя часть упала и накрыла топор.
— Василий, зачем добро портить и топор тупить? — сказал я.
— Не боись, отточим, если надо.
В его инструментальном ящике лежало множество брусков, абразивных кругов, оселков, которыми он по несколько раз в день точил топор, как косарь свою косу. То же самое делал с пилой и другими инструментами.
Мотоцикл был тяжел. Я его немного побаивался, особенно рывка при включении сцепления. Казалось, он вырвется из рук и уйдет далеко вперед, бросив меня на дороге. И все-таки надо было учиться.
С вечера я сказал матери, что еду к Василию.
— Зачем? — спросила она, как будто к другу надо ехать обязательно зачем-то.
— Учиться водить мотоцикл.
— Что, хочешь мотоцикл покупать?
— Да нет.
— Тогда зачем учиться?
— Так, на всякий случай, — ответил я. Не будешь же повторять глупый Васькин аргумент о бегстве и отрыве от погони.
— Смотри не разбейся.
— Буду осторожным.
— К обеду возвращайся. Дома делов хватает. Я сварю суп из молодого петуха.
— Хорошо, вернусь.
— Вы уж там не напивайтесь, — как всегда, просит мать.
— Не будем, мне надо к контрольной работе подготовиться.
— Во сколько встанешь?
— В семь.
Без десяти семь с будильником в руках мать поднимается по скрипучей лестнице ко мне и садится на стул у изголовья. Дремлет, посматривая на часы. За секунду до звонка давит на кнопку и смотрит на меня. Я просыпаюсь от ее взгляда и открываю глаза.
— Пойду чаю поставлю, — говорит она.
— Иди.
— Не проспи.
— Не просплю.
Я лежу еще пять минут, жду, когда организм включится в бодрствование, потом, кряхтя, встаю. Досада на Василия разбирает меня. Поспать бы еще, но нельзя, обидится.
Через полчаса выхожу на электричку и, дойдя до речки, застаю в ней стоящего по колено в воде Гену. Сезон купания в открытых водоемах давно закончился. Спешу. Приветствую его. Гена выходит из воды и, не выжимая брюк и не выливая воду из ботинок, идет за мной. Догоняет. По дороге выясняется, что это я виноват в таком странном его поведении.
Вечером, после большой субботней попойки в одной компании, он на последней электричке добрался до моего дома и стал бросать камушки в окно, чтобы привлечь мое внимание. Я должен был обеспечить ему ночлег. Стучать в дверь не стал, чтобы не беспокоить мать. К своей матери он не пошел по этой же причине. Но я, вместо того, чтобы впустить его, выключил свет и заснул. При этих его словах мне стало очень тоскливо. Я почувствовал безмерность вины перед другом.
Гена на два года моложе меня и на пять лет моложе Василия, но держится не только наравне, а даже с превосходством. К своим восемнадцати годам он успел поработать в Ташкенте, где поначалу восстанавливал город после землетрясения, а потом просто жил, изучая местный быт и нравы. Трудовую книжку он оставил мастеру и получал по ней сто рублей в месяц. Гена расписывался за двести пятьдесят и тут же отдавал мастеру сто пятьдесят. Уезжал в Самарканд, Бухару или просто куда-нибудь в экзотические места Средней Азии. Но потом его заела несправедливость. Он потребовал половины начисленного ему заработка, и был уволен за прогулы. Вернулся домой. Прошел последовательно рабочие места слесаря, токаря, электрика, монтажника козловых кранов и еще что-то, а сейчас работал в порту матросом на буксире. Ехал на вахту.
Несмотря на молодость, мы с Василием его очень уважали за незаурядный ум и феноменальную начитанность. Он всегда носил в портфеле вместе с носками, мылом и зубной щеткой серьезные книги. Письма Толстого, литературная критика, Кант, Гегель, Бердяев. Чаще всего дореволюционные издания. Попадались журналы “Новый мир”, “Москва”, “Ленинград”, “Юность”, “Иностранная литература”.
Мыслил он по-молодости резко, саркастически. Весь мир представлял как скопище абсурда, а людей — носителями глупости. В то же время в общении был тактичным и вежливым человеком. Везде принят и имел друзей в самых различных слоях общества. Он легко сходился с любыми людьми, оставаясь самим собой.
— Вова, вот смотри, как решилась моя проблема с пропиской. Я одолжил три рубля и пошел в пивбар. Взял две кружки. Через минуту ко мне стали двое солидных мужчин. Разговорились. Один из них сказал, чтобы я завтра зашел к нему в кабинет, он мне поможет. Я спросил, сколько это будет стоить. Нисколько, ответил он. А потом поставил мне кружку пива и добавил, что если у меня будут другие проблемы, я могу смело обращаться к нему.
— Почему он так сделал? — спросил я.
— Я думаю, ему хотелось сделать добро. И я принял его. Надо же иногда позволять людям творить добро. После этого они начинают уважать себя.
Час он простоял под моим окном в тщетных попытках проникнуть в дом. Когда пошел дождь, Гена, преодолевая отвращение от мокрой одежды и пыли, забрался на чердак курятника и прилег там на жердях на старое сено, уложенное для утепления. Страдая от жажды, он мечтал забыться сном. Но не тут-то было.
Встревоженные куры издавали резкие гортанные звуки недовольства, переговаривались. Если учесть, что они были под Геной на расстоянии двадцати сантиметров, то ясно, что звуки казались громкими. Одуревший от беспокойства петух несколько раз за ночь не вовремя принимался кричать, призывая на помощь своих собратьев. На его крик откликались петухи всей округи. Далеко разносилось их беспорядочное кукареканье.
Через час полезли блохи. Вопреки утверждению моей матери, что куриные блохи не перескакивают на человека, казалось, что все они разом, обрадовавшись появлению жертвы, набросились на Гену, проникая в самые потаенные места. Бороться было невозможно, так как каждое движение усиливало воркование кур и провоцировало петуха на истерические крики, подхватываемые, как я уже говорил, другими петухами.
С рассветом Гена выбрался из курятника, и, не желая показываться на глаза моей матери, во избежание расспросов, прошел по крыше дровяного сарая и прыгнул вниз.
К своему ужасу он обнаружил, что страдания на этом не кончились. Его ноги почти до колен увязли в коровьем навозе, покрытом всего лишь тонкой сухой корочкой.
Когда он добрался до речки, первым делом отмыл руки и ладонями утолил жажду, проглотив при этом часть флоры и фауны, обитавшей в ней. Потом принялся отмывать брюки и ботинки, за чем я его и застал.
Нетрудно понять, что Гена находился в некотором раздражении, которое и не пытался скрыть. Он принялся бранить меня, не за то, что я не пустил его в дом, в чем я виноват, может быть, и не был, а как бы в продолжение прошлых разговоров.
— Ты совершенно не понимаешь Канта! Его “вещь в себе” лишь жалкий статичный набросок гениальной гегелевской “абсолютной идеи”. То, что у Канта выступает в виде данности, у Гегеля есть результат развития, видоизменения, бесконечного перерождения и творения. Кант примитивен, как и ты!
Его попытки установления вечного мира путем общественного согласия глупы, как попытки примирения волка и овцы. Овца согласна, потому что она и без согласия миролюбива. Но волк нет, так как это противоречит его волчьей натуре.
Рассуждая таким образом и не чувствуя сопротивления с моей стороны, Гена стал успокаиваться, рассказал о пережитом за ночь и спросил:
— Ты куда?
— К Василию, учиться водить мотоцикл.
— Ты мне этим мотоциклом какой год голову морочишь? Чего там учиться? Сел и поехал. Нашел, чему учиться. Я на прошлой неделе на трехколесном мотоцикле сто двадцать километров проехал от литовской границы. Навстречу ветру и дождю. Когда слез с мотоцикла, мои руки так и остались согнутыми, пока брат Виктор не разогнул их. Брось ты эти глупости, поехали лучше со мной. Сегодня воскресенье, работы не будет. Примем душ, отмоем брюки, выспимся как следует, опохмелимся.
— Нет, мне нельзя, завтра контрольная.
— Да брось ты это дело. Что такое университет? Ты доволен, что тебе промывают мозги, что тебя ждет вечная нищета в роли учителя? Тебе нравится научный коммунизм, эта “философия нищеты” и “нищета философии”?
— В каждой теории есть рациональное зерно, — возразил я.
— Ты дуб, Вова, и дубом останешься. Я прочитал ваш учебник по научному коммунизму. Не пожалел времени и лично убедился, что это величайшая глупость нашей эпохи, а ты говоришь о каком-то рациональном зерне. Мешок глупостей и одно рациональное зерно в нем, это правда. Я сейчас получаю в полтора раза больше матросом, чем учитель, которым ты мечтаешь стать. Брось все и учись сам! Учись для себя. И будь свободен от негодяев, которые всю жизнь будут держать тебя на привязи, попрекая бесплатным образованием.
— Ты не прав, Гена. Физика — такая наука, что самому ее не осилить. По физике даже нет заочных отделений, как например, по математике.
— Учись математике. Ты же сам говорил, что человеческий ум универсален, лишь бы был заполнен положительным знанием.
— Говорил. Но дело в том, что учиться в университете — это не только освободить себя от забот по организации своего образования, здесь есть еще кое-что важное. Учебник — это монолог, а когда ты работаешь с преподавателем, возникает общение, которое само по себе является роскошью, как говорил Хемингуэй, но при этом происходит еще что-то, что я чувствую, но пока не могу сказать тебе. Что-то непонятное.
— Печально видеть мистиком убежденного материалиста, — засмеялся Гена.
— А ты что, не материалист?
— Материалист, о чем всегда сожалею. И вечно буду чувствовать себя обворованным человеком, у которого отняли веру в Бога.
— Так обрети ее снова.
— Когда человек испорчен окончательно, он не может обрести то, что у него забрали в детстве. Ну так поехали!
— Нет, нельзя. С Василием договорились. Он ждет.
— Подождет до следующего воскресенья. Чего с ним общаться, сплошная глупость. На прошлой неделе я был у него. С большим трудом наскреб рубль семьдесят копеек, купил “три семерки”, принес ему, а он спрашивает: “Как будем пить, с коэффициентом или без”? Я говорю, с каким это еще коэффициентом? А он: “По массе. Тебе — стакан, а мне — два”. Я дико возмутился. Мое вино, мне стакан, а ему, видите ли — два! Это ты пьешь с ним таким глупым образом?
— Я.
— Ну так и пей с ним с коэффициентом, а меня в это дело не впутывайте. Нашлись умники! Он любую идею доводит до абсурда. На следующий вечер мы пришли к нему с Вовкой Хохлом. Принесли две бутылки водки. Вовка купил. Вовка сам уже пить не может. Василий разлил по второму стакану. Спрашивает у Хохла: “Будешь?” Вовка только губами шевелит. Глаза закрыты, руки опущены, стакан держать не может. Так этот пень материалист влил ему в рот из своих рук. Куда это годится? Нет, чтобы оставить на завтра, на опохмелье. Ума нет совершенно!
Гена опять разошелся, изливая раздражение на меня.
— Я его терпеть не могу. Ты посмотри, как он лезет в воду. Как бегемот.
Да, в воду он действительно лез не так, как мы с Геной. Уже много лет подряд первого мая и тридцать первого августа, невзирая на погоду и температуру воды, мы шли на озеро, и, как бы исполняя очень серьезную обязанность, купались. Открытие и закрытие сезона. Если было очень холодно, разводили огромный костер, и, содрогаясь от ужаса, лезли в воду. Я надевал старую меховую шапку, чтобы не остудить мозги, и медленно, шаг за шагом, ступал по дну обмелевшего за лето озера. Когда вода доходила до груди, я останавливался на минуту дать сердцу перейти на новый режим работы. Потом делал резкое приседание. Крик вместе с выдохом вырывался из меня. Я погружался в воду, удерживая шапку руками. Холодная вода обжигала тело. Нервная система перестраивалась и начинала терпеть. Делал несколько плавательных движений, возвращался к берегу и бежал к костру.
Гена в это время продолжал стоять по пояс в воде, скрестив руки на груди и держа в зубах окурок. Он страдал больше меня, но он и был инициатором поддержания этой традиции. Требовал неукоснительного ее соблюдения.
Я убеждал Гену не стоять долго, приводил пример глупого англичанина, который очень любил свою собаку, и, жалея ее, рубил ей хвост не сразу, а маленькими кусочками. Но Гена не хотел этого понимать. Продолжал стоять и курить. Он думал в это врем я о чем-то великом. Стояние его вдохновляло. Хорошо, если с нами не было Василия, потому как тот, закончив валку сухостоя в лесу, выдернув с корневищами ели, складывал их в костер и лез в воду сам, чего всегда и боялся Гена.
В раздумье он не замечал, как Василий подкрадывался сзади и, поддержав в воде для охлаждения свою здоровенную лапу, накладывал ее мокрую Гене на спину. При этом дико ржал. Гена был готов убить его. С большим трудом мы отучили его от такой шутки. Тогда он стал разбегаться и бросаться в воду, поднимая большие волны, которые нас сильно беспокоили, подмывая наши страдающие организмы. Здесь с ним ничего не могли поделать. Он заявил нам, что мы не имеем права запретить ему купаться так, как он сам хочет.
Василий не чувствовал разницы температур. Казалось, ему все равно, двадцать градусов или десять. Он купался одинаково долго и никогда не синел. У костра стоял не для согрева, а для удовольствия.
Всю свою жизнь Гена придерживался нашей традиции. Живя в Ленинграде, ходил на Неву к Петропавловской крепости и там исполнял свой обряд. Как-то у него в глазу созревал ячмень, и он решил хоть раз отказаться от своей затеи, но не выдержал и поплыл. Вернулся без ячменя. Ячмень его уплыл в Финский залив, о чем Гена не жалел.
А в тот раз мы шли к электричке и Гена продолжал ругать Василия.
— Какими мозгами надо обладать, чтобы сотворить такую глупость? Ты знаешь, что он сделал прошлым летом? Взял две бутылки водки, зарядил их в сифон и выпустил туда содержимое двух баллончиков. Якобы газированная водка. Последний крик в производстве алкогольных напитков. Заставил выпить и после этого повел нас с Хохлом в кино.
Помню, как Василий нес нас обратно. По человеку под каждой подмышкой. А что было в кинотеатре? Ты знаешь, что такое пенный огнетушитель? Так вот, он бледно выглядит по сравнению с человеком, из которого выходит газированная водка. Брызги долетали до экрана. Я никогда в жизни не видел такой мощной струи, и поверь мне, больше никогда не увижу, потому что подобной глупости никогда не потерплю. Портить водку! Только он может додуматься до такого.
Ругань стала мне надоедать, и я попросил Гену сменить тему разговора.
— Хорошо, вернемся к Гегелю, — согласился он. — Я тебе говорю, что он дал импульс новому пониманию Бога, расширенному толкованию этого основополагающего понятия.
— Я против всяких расширенных и сторонних толкований Бога, — возразил я, чувствуя, что Гена меня все-таки заводит. — Есть тысячелетняя традиция этого толкования, и, если мы примемся искать новое, заметим, что смысл понятия расплывается, а это ущербно для понимания, можно остаться ни с чем. Вся путаница возникает из-за нежелания согласиться в понятиях. Церковь правильно сделала, что отлучила Льва Николаевича Толстого за его собственное понимание Бога. Это шаг к ереси.
— Ты не трогай своими грязными руками светлую память великого мыслителя, — на тон выше возразил Гена. — Это честнейший и порядочнейший человек!
— Который расшатывал устои морали и государственности, — съехидничал я. — Недаром Ленин назвал его “зеркалом русской революции”.
— Ты не вплетай сюда Ленина, — взревел Гена. — Если он втоптал в грязь самые светлые идеи, то это вина не Толстого, а самого Ленина.
Гена не стеснялся в выражениях, и я забоялся такого резкого отзыва о Ленине. Тема была слишком острой для улицы. Я опять попросил сменить тему.
— Не хочешь, не надо, — согласился он, успокоившись. А мне передалась часть его раздражения. Гена еще раз предложил ехать с ним.
— В другой раз поедем к тебе на буксир, — пообещал я, — а сегодня доведу задуманное до конца.
— Приедешь — не пожалеешь, — сказал Гена, — ты на сколько рублей подписался в этом году?
— На сорок.
— А я выписал на буксир периодических изданий на восемьсот. Лучшие литературные журналы. Никто не читает. Все заберу домой. Оставлю только партийное барахло и газеты. Приходи, приятно проведем время. Я научу тебя крепить концы. И ты — готовый матрос. Это не сложно. Очень хорошая профессия. Сутки отдежурил — трое свободен, как птица. А как приятно выйти на залив, когда ты один на мостике и судно подчиняется твоей воле. Вся команда лежит в стельку. И ты — полный хозяин. Знаешь, за что капитан уважает меня? За то, что на работе не пью.
— Ты молодец, Гена, — похвалил я.
— Извини, если что, — ответил Гена, окончательно подобрев.
— Ничего, бывает, — посочувствовал я.
На платформе мы оказались рядом с миловидной девушкой. Она с удивлением смотрела на мокрые Генины ноги, лужу, образовавшуюся под его ботинками. Задумалась. Думает, наверное, что рыбу ловил, пытался я разгадать ее мысли. Легкое раздражение возникло против нее из-за непонимания. Причем здесь рыба? Человек, можно сказать, только что вылез из навоза. И всю ночь не спал.
Мне очень хотелось на буксир. Я только издали видел этого крепыша, мелкую букашку по сравнению с океанскими судами.
Тупой нос покрыт сплетенной из толстых капроновых канатов попоной. Этим носом он аккуратно прижимает суда к стенке, если их относит ветром. В воде нет трения покоя, и самое легкое дуновение постоянного по направлению ветра, к удивлению людей, отводит от причала сорокапятитысячное по водоизмещению судно.
По рассказам Гены я знал почти все, что происходит на катере, всех моряков. Случись появиться там, я бы через несколько минут разобрался, кто есть кто. Гена великолепный рассказчик.
Многие капитаны дальнего плавания, интереснейшие люди, списанные за пьянку или по состоянию здоровья, прошли через буксир. Неизменным членом команды была только толстая и добрая тетка неопределенного возраста, где-то от тридцати пяти до пятидесяти. Она тоже должна была дежурить сутки через трое, но, так как некому было кормить людей, а они могли без нее голодать и — голодали, когда повариха была в отпуске, она постоянно жила на судне. Кроме того, у нее не было дома, и она не знала, куда идти.
Петровна вставала рано, шла на камбуз и готовила чай для команды. Моряки после вчерашней попойки тоже вставали рано, так как внутри все горело, и они гасили жар крепким горячим чаем, переговаривались на предмет, не осталось ли чего после вчерашнего. Как правило, не оставалось. Тогда планировали небольшой рейс к мелькомбинату с доставкой гонца к набережной, а потом второй рейс, чтобы забрать его. Ставить судно у водочного магазина считалось неприличным. Всем не терпелось продолжить вчерашнее.
Пока ждали посыльного, кое-что делали, чтобы ожидание не было таким томительным. Матрос поливал палубу из шланга, осматривал буксировочные троса. Все ли на месте? Не потеряли ли чего вчера? Если чего не хватало, следовало доложить капитану, чтобы он при оказании очередной услуги восполнил потерю за счет клиента. У клиентов всего навалом.
— Иначе двигатель не заработает, — пугал капитан. Испуганные клиенты были готовы на все, лишь бы их вовремя вывели на канал. Час простоя — большие деньги. Конечно, не свои, но скандал будет, если вовремя не выйдешь.
Механик, он же моторист, осматривает механизмы и подливает масло, куда надо. Определяет, сколько осталось топлива. На сегодня хватит, а там Бог даст.
Садились погреметь в домино. Из рубки спускался матрос и кричал: “Взял! Машет рукой! Пошли!”.
Капитан в это время с силой ударяет костяшкой по столу, громовым голосом объявляет: “Рыба!”.
Потом поправляет китель и сам идет на мостик. Такое серьезное дело нельзя доверять никому. На судне оживление, радость. День начался неплохо.
А тут и завтрак готов. Вчерашние горячие щи, макароны по-флотски с говяжьей тушенкой, компот из сухофруктов, чай уже попили раньше.
Первый вызов принимает сам капитан. Снимает трубку радиотелефона. Оттуда свист, визг, “бу-бу-бу”.
— Вас понял. Разрешение есть. Следуем! — Вешает трубку.
— Команда по местам стоять! Выводим баржу с отходами нефтепродуктов.
С баржи “сняли” четыре бутылки водки. С утра получилось нормально. Если учесть “вчерашнее” — немало. В обед добавили. Команда валится спать.
— Геннадия ко мне! — кричит капитан.
Входит Гена.
— Геннадий, друг милый, голубчик, дай поспать, родной. Не буди. Ты один из нас порядочный человек, не пьющий, за что мы тебя, звери, любим. Дай вздремнуть. Видишь, бочка с селедкой стоит, она твоя. Гони завтра свой мотоцикл с коляской, лично помогу погрузить. Только не буди, ради Бога. Не выдай. В сон потянуло, понимаешь, первый раз за последние годы. Всю жизнь не спал по-человечески. Позволь удовлетворить свою физическую потребность.
— Спите спокойно, Николай Иванович, — говорит Гена. — Все будет путем.
— Вот и отлично, дружок, — успокаивается капитан и тут же погружается в глубокий сон. Здоровенный живот его мирно поднимается и опускается, из полуоткрытого рта исходит храп, впрочем, почти не слышимый в отдаленных уголках судна из-за работающей машины.
С этого момента Гена — царь и Бог на судне. Спускается в машинное отделение и проверяет состояние механика. Хорошо, если он спит на рабочем месте. Хуже, если уцепился руками за какую-нибудь трубу и висит, оцепенев, а сорваться может в любую минуту. Снять его очень трудно. Гена приподнимает механика и с силой дергает. Руки крепко держат ослабевшее тело. Тогда Гена по одному разжимает пальцы и опускает спящего на телогрейку. В машинном отделении всегда тепло, но на голый металл человека класть нельзя — пойдут фурункулы.
Пусть спит. Механик не нужен. Машина управляется с капитанского мостика.
Заходит к Петровне.
— Петровна, поможете, если что?
— Конечно, сынок, помогу. О чем речь?
Петровна сидит над ведром с картофельными очистками. В ведро капают ее бабьи слезы.
— Какой хороший мальчик. Не пьет. Мне бы такого сынка, горя бы не знала. Что за жизнь? Кому я нужна? Не дал Бог деток в наказание за мои грехи. Что толку с этого кобеля?
Кобелем она называла своего сожителя Тимофея, матроса, лет на двадцать моложе ее. Пришел с армии и вот уже два года живет, как Петровна, на судне. Нет у него ни кола, ни двора. В отгульные дни, бывало, выйдет в город, но еще ни разу без разбитой физиономии не возвращался. Деньги тоже терял.
— Иду я по парку Калинина, — рассказывал Тимофей, — смотрю, трое навстречу. Ну, думаю, вы меня просто так не возьмете, гады. А они, значит ухмыляются, думают, я им дамся. Не на того напали! Они ко мне. Я как врежу самому здоровому из них. И понеслось! Уж как они меня били. Всю морду расквасили. Хорошо, что милиция спасла. Всех нас забрали. Я им в отделении прямо в глаза говорил: “Что вы делаете, сволочи, трое на одного?!” А они упорствуют, сам, якобы, напросился. Но милиция разобралась. Всем выписали по тридцатке штрафа и отпустили. С тех пор в город не ходил. Чего ходить? Денег все равно нет.
Когда приходилось идти на рейд и доставлять на судно жену какого-нибудь капитана, и она за это ставила два литра водки, Тимофей ухмылялся:
— На последнюю случку сучку повезли.
Петровна ругала его:
— Сам ты кобель и есть кобель. Жена к мужу едет, проститься перед дальним плаванием. А ты — “сучка”. Дурак ты! И нет в тебе ничего святого. Тебе бы только нажраться. Подумал бы лучше, как жить дальше будешь. Не век же здесь маяться.
— А мне и здесь хорошо, — без обиняков отвечал Тимофей.
Говорить с ним было не о чем. Слушал Петровну только настоящий кобель, помесь таксы и овчарки, пес, неизвестно откуда взявшийся и прижившийся на судне. Во время пьянок он присутствовал в кубрике, но ему не давали. Жалели пса. Приговаривали: “Псу — не давать”. Всем известно, что собаки спиваются еще быстрее, чем люди. Пес просто слушал разговоры. Иногда он прогуливался по палубе, но обычно лежал у Петровны и слушал ее речи.
— Нет от тебя никакого толку, — говорила Петровна псу. — Живешь, а для чего — сам не знаешь. Просто живешь, как и я. Но я хоть людей кормлю. Куда они без меня? В мой отпуск так изголодались! Сварить обед и дурак сможет, а ты вот попробуй съесть. Уж как они радовались, когда я вернулась.
Тимофей спит сидя, с картофелиной и ножом в руках. Петровна вынимает из его руки нож, картофелину оставляет. Пусть держит. Проспится — поймет, что пришел помогать.
На следующий вызов Гена сам ведет судно, стоя на капитанском мостике. Петровна крепит буксировочный трос. Осторожно, чтобы не упасть за борт, ступает по палубе в домашних тапочках.
С эстонского судна матрос с акцентом:
— Женщина, товарищ, держи конец!
— Держу, милый, держу.
Эстонцы смеются. Любят пошутить над русскими. Нерусские, а про конец понимают, не то, что Петровна.
Гена принимает от них два брикета мороженого морского окуня килограммов по двадцать и посылает Петровну варить уху.
Вечером новый вызов. Писк, визг, “бу-бу-бу”.
Буксир “Монтажник”, слушаю!
— Кто говорит?
— Матрос.
— Все понял. Вот что, парень, есть серьезная работа. Пойдешь на рейд. Возьмешь там латыша. Они полностью лишены хода. Заведешь их на завод. Понял меня?
— Все понял.
— У каланчи примешь лоцмана. У тебя четыре часа, дальше канал открою на вход. Все понял?
Гена счастлив.
— Где Бутузов? — спрашивает лоцман, прыгнув на борт.
— Отдыхает, — отвечает Гена.
— Все понял. У тебя есть что-нибудь?
Гена наливает лоцману полный стакан. Тот выпивает, утирается рукавом, закуривает сигарету.
— Ходил каналом?
— Ходил.
— Вот и славненько. Войдешь в канал, сбавь ход. Вода идет на убыль. Восточный ветер и течение. Успеем. Не подмывай берега. Это тебе не норвежские фьорды. Сплошной песок. Не успеваем чистить. Выйдешь к створам — разбуди.
Лоцман уходит к капитану и валится на диван. Храпят вместе.
Гену не надо учить. Со своим старшим братом Виктором он уже не первый год ходит по заливу и каналу на своем катере. Знает каждый знак, каждую сваю, каждый кол. Виктор строит новый катер, а старый продает. И каждый новый бывает лучше прежнего.
В полночь выходит капитан, отдохнувший, посвежевший, побритый и опохмелившийся.
— Спасибо, браток. Иди отдохни. Ты славно поработал. О бочке не беспокойся, как обещал, сам погружу. Если какие отгулы — без проблем.
О морях и заливах мы с Василием могли только мечтать. У меня — еще годы университета, а у него — гипертония, с которой дорога в море была заказана навсегда.


Глава 19. СОБАКИ И ДЯТЕЛ

Почтенный пес! Своим басистым лаем
Ты мне открыл веления судьбы.
Ее пути мы никогда не знаем,
Но внемлем ей, как верные рабы.
А.Н. Хованский,1945 г.

— Да его каждая собака знает, — говорила о Василии моя мать. И была совершенно права.
Когда Василий выходил из дома, собаки собирались в свору и, виляя хвостами, подходили к нему.
— Здорово, псы! — начинал он. — Как ваша собачья жизнь? По хвостам вижу — хорошо. Да и как может быть иначе? Какие у вас проблемы? Поспать да поесть. Поспать вы всегда можете, а для еды — каждая помойка к вашим услугам. А если еще и хозяин хороший попадется, то и накормит иногда. Может, даже до отвала. Вы, — продолжал он, — наши славные животные, верные спутники человека в его нелегкой жизни. Первый и настоящий друг, преданный ему беззаветно и до конца. За это мы вас высоко ценим и любим всей душой. Верно я говорю, Вовчик? — обращался он ко мне.
— Верно, верно, — соглашался я.
— Вы, псы, наши надежные помощники в труде и бою. Вы — наши боевые животные.
Тут я встревал в его речь и говорил, что под боевыми животными в первую очередь понимаются слоны, потом кони, а потом тягловая сила, быки, три сотни которых запросто тянули стенобитную машину древних римлян.
— Не важно, — говорил Василий, — собаки заменяют нам боевых слонов. А кроме того, они подрывали танки. Чем не боевые животные?
Во время наступления на своих врагов в детских войнах Василий подбодрял не только малышню, которая увязывалась за нами, но и собак. Собаки бежали вслед, но Василий перестраивал их, выводил на фланги и кричал:
— Боевые животные, вперед!
Увлеченные собаки первыми вступали в бой со сворой собак наших противников. Завязывалась собачья драка, не уступающая по драматизму человеческой.
По окончании боя Василий вел свору к себе домой и выносил корм. С чувством исполненного долга и радостью собаки поедали пищу. Его мать, видя такое растранжиривание добра, ругалась.
— Всех собак собрал! Оставь хоть своей немного!
Ничего, мать, не обеднеем, всем хватит, — успокаивал он ее.
Как-то во время увлечения его борьбой мы пошли на озеро. По дороге, у дома напротив лесопилки, нам встретился громадный пес. Волкодав. Мы давно знали его, и он знал нас.
Василий в изумлении, как будто первый раз видит, остановился.
— Вот это псина, — восхитился он. Подумал немного, потом обратился к волкодаву:
— Здорово, друг!
Пес обрадовался человеческому вниманию и завилял хвостом.
— Здорово, друг, — повторил Василий, — дай лапу.
Пес засомневался, переступая с ноги на ногу, потом решился и протянул правую лапу.
— Молодец, — отозвался Василий, — умница, хороший пес.
Стал гладить его по шее и морде. Пес радостно запрыгал.
— Хороший псина, настоящий волкодав, — продолжал Василий, — какая силища, какая грудь, какие лапы! Сколько в тебе жизни, друг мой! Что, скучно без большого настоящего дела? Нет для тебя волков. На всех не хватает. Но не грусти. Как поймаю волка, приведу к тебе, чтобы ты его задавил. Обязательно поймаю. Ну-ка покажи свои зубы, которыми ты загрызешь негодяя. Отличные зубы!
Василий отвел губы и осмотрел белые крепкие клыки.
— О таких зубах можно только мечтать.
Пес запрыгал от похвалы.
— Ну-ка, встань, дружище, посмотрим, какого ты роста.
Взял его за лапы и поднял над собой. Положил лапы пса себе на плечи.
— Высок, силен! А давай-ка с тобой поборемся.
Василий обнял пса за плечи и начал ходить с ним, как борцы по ковру. Потом сделал подсечку одной из ног. Пес повалился и упал на землю, вскочил и снова, уже сам положил лапы на плечи Василия.
— Умная собака, быстро схватывает суть дела, — вошел в раж Василий, — есть понимание. А давай-ка мы проведем с тобой бросок через бедро.
Он слегка закрутил пса, подставил свое бедро ему под брюхо и мастерски провел бросок. Семидесятикилограммовая туша волкодава далеко полетела в кусты. Пес завизжал и побежал жаловаться хозяйке. Вышла тетя Зоя и стала нас ругать:
— Дураки вы и есть дураки! Собака собаку всегда задирает! — и ушла.
— Зря обидел пса, — сказал я Василию.
— И ничего не обидел, — ответил он, — я животных хорошо понимаю. Давай вернемся на обратном пути и убедимся, что он на меня не в обиде. Думаешь, он не понимает, что это игра? Что я к нему по-хорошему? Нет, друг мой Вова, людей я не понимаю, но собак и других животных чувствую всем своим организмом. Голову даю на отсечение, что пес на меня не в обиде.
По дороге он жаловался на беспорядок на лесопилке, по которой прошелся как по своему наследуемому владению. Здесь когда-то работал его отец.
— Все на соплях. От электропроводки в любую минуту можно ожидать пожара. Захламлено. Нет хозяина. Живем одним днем, а завтра — хоть трава не расти. Бестолочи мы, Вова. И нет этому ни конца, ни края.
Оживился только на подходе к озеру, в лесу. Резко, где-то рядом, застучал дятел. Василий открыл рот от удовольствия. Потом закрыл и стал думать. Грустные мысли опять зашевелились в его мозгу.
— Ты знаешь, отчего обычно умирает дятел? — спросил он.
— От старости? — сделал попытку отгадать я.
— Нет, Вова, не от старости. Как это ни странно, в расцвете сил от сотрясения мозга. Профессиональная болезнь. Научно установленный факт. Работает на износ. До старости не доживает. Вот такая судьба моего коллеги по плотницкому делу.


Глава 20. ДЕВОЧКИ, ДЕВУШКИ, ЖЕНЩИНЫ

Василий идет со мной по вечерней зеленой улице своего городка. Где-то внизу под нами шумит море. Пьяные молодые люди на набережной, которая называется здесь “променадом”, “кадрят” и “клеют” женщин из санаториев. Другие, обнявшись, выходят из пивбара с сильным запахом пива и копченой мойвы. Пивбар оборудован в помещении немецкого туалета. На спуске к морю. Его гранитная кладка раскрашена. Камни — черным цветом, швы — белым.
Тихо, тепло, всякое движение транспорта запрещено, кроме машин с продуктами. Сосновый дух. Василий идет с халтуры в рабочей одежде, сапогах, с громадным деревянным ящиком для инструмента. Смачно, широкими ноздрями, вдыхает воздух. Навстречу нам прогуливаются парочки. Военный санаторий.
Я иду рядом. В руках портфель с конспектами лекций и учебниками. Ни на кого не обращая внимания, как будто мы одни, да в лесу, Василий останавливается под сосной и громко говорит:
— Вот на этой сосне видел ее, — широко размахивает руками и показывает на дерево. — Такая маленькая, рыженькая, красивенькая. Хвостик пушистенький, глазки маленькие, востренькие, держит лапками шишечку, грызет, понимаешь ли, добывает корм.
Он еще полчаса стоит под сосной, рассказывает, как видел белку. Мне все это не интересно. Что я белок не видел, что ли? Белка и есть белка. Все одинаковые. Терплю и жду, когда он закончит свою речь. Думаю о своем. Скоро девять часов вечера, закроют магазин, а он не понимает, что останемся без хлеба. Да что говорить? Бесполезно! Все равно не поймет. Будет о белке говорить весь вечер, как она грызет шишечку.
Спасает меня молодая, лет пятнадцати, девушка. коротконогая, пухлая, толстощекая, грудастая. Еще стесняется своих женских признаков. Это старая, так сказать, знакомая Василия.
Завидев новую жертву, он переключается на нее. Ставит свой ящик на землю и хватает девушку. Она озорно, игриво смеется и делает вид, что хочет вырваться. Василий мнет ей бока и приговаривает:
— Что, красавица, попалась? От меня не уйдешь! Ишь, девка какая ядреная! Жениха тебе не хватает хорошего, чтобы любил тебя по-настоящему, крепко, как следует. Ну, ничего, найдется еще такой. Где-то гуляет, родимый. Не может тебя встретить. Мы ему подскажем, где настоящие красавицы водятся.
Девушка вырывается и убегает. Наверное, прибежит сейчас домой и, возбужденная Василием, сядет у окна и будет мечтать о своем женихе, да таком здоровом, крепком, жизнерадостном, как Василий, как она сама. Возьмет в руки учебник, но не пойдут ей в голову квадратные трехчлены.
Василий замечает, что я не в восторге от этой сцены, от девушки, коротконогой толстушки, от которой меня, честно говоря, подташнивало.
— Да, Вова, трудно тебе. Тебе красавицу подавай, как у Пушкина. Да чтобы умная была. Да порядочная. Не много таких, друг мой, и ты не Пушкин. Был бы сам красавцем да миллионером, было бы чуть попроще, но и этого не достаточно для счастья. А ты подумал, что делать не красавицам, а простым женщинам, самым обыкновенным? Они ведь тоже созданы для счастья. Нехорошо, если они останутся без нашего мужского внимания. Да что толку в красоте? Одни проблемы. Вот и Пушкин из-за этого погиб. Мужики на красавиц ломятся, балуют их, а они от этого портятся. В результате остаются одни. У нас, ведь, у русских, как говорится? Не родись красивой, а родись счастливой. Возьми Прасковью Петровну, что у нас в общежитии живет. Видно, что красавицей была, сзади и теперь как молодая. Шестьдесят лет. А всю жизнь одна. Прогуляла баба молодость. Теперь никому не нужна. Говорит, Васек, прибей мне книжную полку. Я прибил, она бутылку ставит. Я говорю ей, что это вы, Прасковья Петровна, так вырядились да накрасились. — А как же, Вася? Ведь женщина всегда должна хорошо выглядеть. А ты у меня в гостях. — Наверное, и в баню сходила, прежде чем полку прибивать. Думает, я жеребец. Я хоть и жеребец, но на женщину, которая меня в три раза старше, не полезу. Совесть надо иметь.
— Может, зря не покусился, — сказал я. — Потешил бы старушку. Вдруг это у нее последний раз.
— Пошел ты к черту, — сказал Василий, — тебя не поймешь, в шутку ты говоришь или всерьез. У меня же уроки не были сделаны, ужин не готов. Что она мне тарелку салата положила? Видно, что женщина ни разу в жизни мужика не покормила. А может быть, у нее и в голове ничего такого не было, просто приоделась и накрасилась. Ходят же к ней подруги, вот и я вроде того.
Василий при всей его неуклюжести видел мою установку на прекрасную идеальную женщину, хотя я с ним об этом никогда не говорил.
Почему бы нет, — думал я в таких случаях. — Вот и наш преподаватель по философии Виктор Федорович, когда речь шла о фантазии, говорил:
— Мужчина создает в своем воображении образ прекрасной женщины, мысленно живет с нею и посвящает ей свои выдающиеся творения.
— Мечтать не запрещается. Почему нельзя быть разборчивым? Мечтать об идеале? На то, в конце концов, нам юность дана, светла, как солнце она. Так поется в песне.
Василию проще. Он любит их, таких разных, одинаково, как белок, кошек, собак, цветы, огурцы, вяленую рыбу, пиво, запах сосны, свой топор, и вообще все, существующее в этом мире.
Мы еле успеваем к закрытию магазина. Суровая продавщица, стоя у двери, как Петр у ворот рая, завидев Василия, приветливо нас пропускает. Других покупателей давно выгнали.
— Здорово, девушки, — громко говорит Василий и ставит свой ящик посреди зала. Достает из кармана рабочих брюк сетку-авоську.
Толстая пожилая женщина в белом халате заходит в клетку и как бы срастается с кассой. И уже не понять, то ли она является придатком кассового аппарата, то ли это сложное арифметическое устройство само является ее органом. Она плотно и радостно сидит.
— Вот что, девушки, — начинает Василий, — первым делом разрешите представить вам моего лучшего друга — студента. Холостяк, стало быть — не женат. Большие перспективы. Прошу обратить на это особое внимание, зарубить себе на носу и накрутить на ус.
— Да мы знаем его, — говорят продавщицы.
— Не важно, — продолжает Василий, — все равно надо представить. Второе. По случаю такого события прошу выбить полкило лучших конфет для вашего угощения. Вон той черноглазой попрыгунье — на одну конфету больше, чем остальным. Третье. Шесть бутылок пива по тридцать семь копеек, четыре банки кильки в томатном соусе по тридцать три копейки, две буханки хлеба по двенадцать копеек, один батон за четырнадцать, пачку масла, чая, сахара-рафинада, килограмм колбасы по два восемьдесят, пачку сигарет “ТУ-134” по тридцать пять копеек для моего друга и коробок спичек, чтобы не бегать по соседям. Все!
Кассирша гремит своим органом и выдает чек. Мы загружает товар в авоську. Кассирша на правах старшей отвешивает полкило конфет “Ласточка” и раздает продавщицам. Те тут же разворачивают конфеты и суют их в рот. “Черноглазая попрыгунья” радуется больше всех.
Я завидую успеху Василия у женщин. Никогда не выступить мне вот так непосредственно, да еще трезвым. Я завидую его универсализму. Он будет счастлив с любой женщиной. Он никогда не задумается, достаточно ли красива она, стройна ли ее фигура, хватает ли у нее ума. Он будет тискать ее за обедом и радоваться горячим щам. Будет подхваливать ее оладьи и целовать ее своими масляными губами, а она вытираться после него передником. Попалась бы такая же женщина, универсальная и порядочная. Чтобы любила его такого, какой он есть. Чтобы она ждала его с работы и готовила обильный ужин, бесхитростный и сытный. Чтобы она кричала громко через раскрытое окно его сыну:
— Сынок, иди домой, отец пришел, будете ужинать!
И мальчик, час назад плотно поевший, опять садится за стол и, глядя на отца, с новыми силами уплетал бы отварной картофель с квашеной капустой, соленые огурцы и грибы, жареного морского окуня, а потом выпивал большую кружку молока.
— Вот и славно мы с тобой перекусили, — говорит Василий сыну. — Перед сном выпьем по бутылочке кефира, и на покой.
Выпускает сына под сосны, а сам валится на диван к телевизору.
— Мать, — говорит он жене, как бы между прочим, — предлагают халтуру на четыреста рублей. Материал есть. За месяц сделаю. Как ты на это смотришь?
— Тебе делать, ты и решай, — отвечает жена, — по мне, мы и так хорошо живем, не голодаем.
— Нет, ты мне скажи, ты у меня кто, красавица или нет?
— Ну, красавица, — слегка настороженно отвечает жена.
— А красавица в чем должна зимой ходить? Отвечаю: в шубе. Четыреста рублей как раз хватит. Я недавно сам видел. Ты без меня здесь справишься?
— Чего же не справиться, — говорит жена, — как будто я не справляюсь? Ты же дома, кроме ремонта, ничего не делаешь.
— А что делать, если ты сама справляешься? А кроме того, кто тебе грибы носит, ягоды? Кто капусту квасит? Яблоки из колхозного сада таскает? Огород на себе несет? Тебе бы только огурцы собирать. Полежу вот немного, помою посуду, помогу тебе. Давай Штирлица посмотрим. Как он там заворачивает. Вот у людей какие головы были! Их бы в наше правительство, враз бы порядок навели. Сколько мусорного народу по городу болтается! Работать не хотят, только у пивных ларьков топчутся. Где народ деньги берет? Не иначе, ворует. Со всеми надо разобраться и всех наказать!
Жена садится с ним рядом и смотрит Штирлица. Какой красивый мужчина! Лучше одно мгновение со Штирлицем, чем семнадцать мгновений с мужем, — вспоминает она озорную соседку. Нет, мне муж хороший попался. Работящий, заботливый, ласковый. Надежный. Что толку, что были женихи завидные? Не просыхают с похмелья. Из милиции не вылазят. Ой, бабы маются!
Первые женщины, вернее девочки, были у Василия так рано, что он и не помнит, когда. Кажется, что они были всегда. Его могучий организм требовал выхода на них, с некоторыми до сих пор я раскланиваюсь на улице, других забыл.
В училище он любил маленьких, пухленьких толстушек. Они визжали от ужаса, когда он их ласкал. Своими крупными губами он охватывал все их лицо и тяжело дышал. Выползая из-под него, они рвали волосы на его груди и шутили:
— Эй ты, шерстяной, ты хоть на пиво-то дашь? — и исчезали.
А он искал их, часами выстаивал в подъездах, под окнами. Клялся в вечной любви и предлагал жениться. А они опять исчезали. И не принимали его всерьез. Какое замужество, когда тебе шестнадцать лет, а жениху семнадцать? Погулять еще хочется.


Глава 21. ВЕРА

Не было бы счастья, да несчастье помогло, — этот парадокс отмечен в известной русской поговорке, которую и произнес Василий при нашей встрече с ним после его поездки в санаторий.
По окончании училища и распределения он устроился с жильем и, не проработав и месяца, поехал в санаторий. Там он познакомился с серьезной и порядочной женщиной, лет на десять старше его. Ее звали Вера. Она любила Василия как мужчину и, мне кажется, как своего сына. Василий впервые в жизни почувствовал внимание и заботу женщины. О его матери, хлопотливой и в общем-то бестолковой, я уже говорил.
Подруга выбирала ему одежду, галстуки, определила стрижку, которой он следовал многие годы. Перешила сорочки, заузила. Учила танцевать и говорить вежливые слова.
Потом писала письма, полные волнений за него. Она была замужем и не разрешала приезжать, а Василий не мог ее ослушаться. Он писал “до востребования” на одно московское почтовое отделение. В результате этих отношений он стал серьезнее и приобрел даже некоторые манеры. Стал вежливым с окружающими и еще более внимательным ко мне. Много занимался и вполне успешно закончил вечернюю школу. Я проверял его письма к Вере и исправлял ошибки. Если ошибок было много и вид письма оказывался неряшливым, заставлял все переписать. Но сам никогда письма за него не писал, потому что не хотел обманывать Веру. Она наверняка почувствовала бы не свойственный Василию оборот или слово, которое он не мог бы употребить. Василий корпел, старался. Письма получались неплохие. Вот в это время из него и “пошли” стихи. Писал, подражая Пушкину, Есенину, Кольцову. Я ему завидовал. Вообще говоря, я слабо понимаю поэзию. Всегда казалось, что в ней форма подавляет содержание. Я пытался разобраться в этом и нашел книгу под названием “Любите поэзию”. Автора не помню, но все равно спасибо ему за попытку помочь мне в решении этого вопроса. Чтобы показать все прелести стихотворных форм, автор приводит описание метели в стихотворении Пушкина “Буря мглою небо кроет…” и в повести “Капитанская дочка”. Как я ни напрягался понять, все равно, в “Капитанской дочке” мне казалось лучше.
Василий подобных книжек не читал, он и без них любил стихи, особенно матерные частушки, которыми богат наш народ, так что в этом смысле можно говорить, что мы любим поэзию.
В шестом классе я увлекся ранними рассказами Чехова и до сих пор помню восторг, который охватил меня. Я надеялся, что так же буду когда-нибудь воспринимать поэзию, но Бог не дал. Мой брат-моряк учил меня: “Читай, обращая внимание на смысл, на точки, на запятые, поймешь”, но восторг не приходил. Я страдаю от этого, но ничем не могу помочь себе. Все же стихи читаю, но не для восторга, а чтобы знать, что это такое. Из любопытства.
Василий показывал свои стихи в школе учительнице по литературе, и та была очень рада, что в ее ученике прорезался талант. Она направила Василия на городской конкурс самодеятельных поэтов, где Василий занял второе место.
Председатель жюри, дама бальзаковского возраста, несколько тяжеловатая и ярко раскрашенная, в заключение говорила о Василии как о ярком и несомненно даровании. Василий выступил с поэмой о Вьетнаме, о несокрушимом стремлении к победе над американским империализмом.
Стихи, посвященные Вере, я оценил бы как романтический бред. Среди высокопарных слов, некоторые были совершенно ему не понятны, чувствовалось искреннее восхищение и уважение к женщине.
Василий часто обращался к дням, проведенным с нею в санатории. В мельчайших подробностях рассказывал мне о них и показывал групповую фотографию, где он был запечатлен вместе с Верой. Это была типичная “пампушечка”, довольно красивая, похожая чем-то на Мэрилин Монро, а именно — чуть широковатым лицом, бюстом и крупными губами. Волосы были светлыми.
Нежась под одеялом, они часами лежали на матрасах на полу, так как не помещались в кровати. Она гладила его волосатую грудь и целовала в толстые губы.
— Кто твой муж? — спрашивал Василий.
— Он очень умный и хороший человек, — говорила она, — он голенький, как птенчик, а ты волосатый, как медведь.
— А зачем я, если у тебя есть муж?
— Я люблю тебя.
— А мужа любишь?
— И мужа люблю.
— Разве можно любить сразу двоих?
— Можно.
— Говорят, что нельзя, что это плохо.
— Неправда. Любить — не плохо. Плохо — не любить.
— Ты какая-то очень умная. Мне тебя не понять.
— И не нужно. Будь таким, как есть, непонятливым. Ты хороший и добрый — этого достаточно.
Раз в неделю, обычно к выходным дням, он получал от нее письмо, написанное удивительно правильным, почти художественным почерком, без единой ошибки. От чистой белой бумаги исходил еле уловимый запах духов. Василий вдыхал его, как зверь, и валился на диван в изнеможении. Накрывал лицо письмом и замирал.
Я мечтал о том, что когда-нибудь и у меня будет такая же женщина, но увы, таких не много, и на всех не хватает.
У Василия был хороший, внимательный врач, который всегда мог выписать справку об освобождении от работы и дать направление в санаторий. В профкоме, где давали путевки, к нему относились хорошо. Парторг в нем души не чаял. Василия сделали секретарем комсомольской организации. Комсомольцев было мало, и, чтобы их не беспокоить, он платил членские взносы из своего кармана, к чему и сводилась вся комсомольская работа. Все остальное, включая проведение собраний, делал парторг.
Василий не сомневался, что следующим летом опять поедет в санаторий, обязательно в тот же, где был, и там встретится со своей Верой. Для Веры, по ее письмам, тоже не было проблемы достать путевку. Только надо сообщить заранее, месяца за три, и она попадет в те же дни. Любовники не чаяли оказаться в объятиях друг друга.


Глава 22. БРИГАДА

Когда Василий вернулся в бригаду, рабочие были очень удивлены его поездке в санаторий.
— С такой будкой — и в санаторий, — говорили они. — Если на нас посмотреть, то мы не должны слезать с больничной койки. И правда, особой силой они не отличались.
— Откуда сила, — говорил Василий, — пьют как кони, да курят беспрерывно.
— Перекур, — как-то объявляет бригадир.
— А я не курю, — ответил Василий.
— Не куришь, так иди поработай, — заржали строители.
Работали они в ремонтно-строительном управлении, на реставрации корпусов санаториев и особняков партийной номенклатуры. Работали неспешно. Василия такие темпы не устраивали. Иногда он не выдерживал и говорил:
— Покурите, мужики!
Брал в руки лом и, как солдат, идущий в штыковую атаку, наперевес, вскрывал старые полы. Ударом ноги или кулаком выбивал рамы и двумя-тремя движениями монтировки обдирал дранку со стены и потолка. Выходил из помещения как мельник, покрытый толстым слоем пыли. Час они ожидали, пока пыль осядет, а потом приступали к выносу мусора.
— Я за пятнадцать минут делаю то, что вся бригада — за день, — говорил Василий.
Плотники бригады были мужики пожилые, озабоченные, работали тяп-ляп, но мастера были неплохие.
— Когда надо, они все что угодно сделают, черта из доски вырубят. Мастеру так дом отделали, любо-дорого посмотреть. Только плати.
Друзей в бригаде не завел. Выпивал с ними иногда, чаще они обходились без него. К Василию относились с юмором, себя считали похитрее, чем он. Один из строителей, который не испытывал особой симпатии к Василию, долго присматривался к нему, но вдруг предложил познакомить со своей племянницей. Девка на выданье, красивая, шустрая, простая, как раз для Василия. Родители в деревне живут, скотину держат. Еды хватает. Но это было не сразу. Василий проработал с ними пять лет, прежде чем женился.
Глава 23. ОБЩЕЖИТИЕ

Он жил в комнате семейного общежития, в старом большом доме на первом этаже. Комната была небольшая, метров десять, угловая, сырая и холодная. Но печка топилась с коридора, что хоть немного экономило площадь и спасало от копоти. Большое окно выходило в лесок. Высокие сосны и заросли жасмина. Среди кустов Василий поставил сарай для мотоцикла. В сарае сделал объемный погреб, где хранил картошку, бочки с квашеной капустой, огурцами, грибам и мочеными яблоками. Получал он на первых порах сто двадцать рублей в месяц и, конечно, прокормиться на эти деньги не мог. Он съедал два обеда в столовой на полтора рубля, а когда заметил, что работницы столовой переглядываются при его появлении, стал брать по одному обеду, но в двух столовых, то есть опять два.
Плотно он закусывал только вечером. Отваривал кастрюлю картофеля или жарил его на сале на большой сковороде, доставал из погреба миску квашеной капусты, миску огурцов, немного грибков и штук десять моченых яблок. На ужин, кроме этого, съедал пару вяленых лещей или самодельных балыков из морского окуня, пару баночек рыбных консервов и пару бутылок пива или молока.
Для утоления жажды после рыбы (рыба просит воды, говорил он), пил воду из крана белой литровой эмалированной кружкой, привезенной из дома.
Завтрак его состоял из батона, разрезанного вдоль, с заложенной внутрь колбасой или маслом. Вместо сахара, он, как и раньше, употреблял мед. Поедал его ложкой или разводил в кружке с водой. Чай заваривал только для меня.
Продукты частично доставлялись от родителей, а в основном, добывались как подножный корм. Василий ехал на мотоцикле в поле, на котором после уборки и вспашки собирал картошку. За одну поездку привозил два мешка. Десяти мешков ему хватало на зиму. Капусту также привозил с колхозного поля, яблоки — из большого сада, раскинутого под городком. Яблоки выбирал поздние, пригодные для замачивания. Потом научился делать и вино из сока. Бывали у него и “партизанские”, то есть нелегальные огороды, так как получить землю под огород было очень трудно.
Пиво мы пили с вяленой рыбой. Тогда можно было купить рыбную мелочь по двадцать восемь копеек за килограмм. За несколько заходов он приносил сто пятьдесят килограммов, солил эту рыбу крупной серой солью и вымачивал по мере необходимости. Вялил прямо в комнате, поедая потом, как семечки. Я тоже любил эту рыбу.
Когда Василий бывал у меня дома и обедал, мать замечала его необыкновенный аппетит и потом качала головой:
— Бедная его жена. Как прокормить такого мужика?
— Ничего, — говорил мой отец, — он на себя заработает, ест за троих, работает за семерых.
— Да ведь платят всем одинаково, — сокрушалась мать, — кто же учтет, сколько он работает и сколько ест.
Василий решил поухаживать за одной моей родственницей. Ее мать, услышав несколько раз треск кустов под своими окнами, обратилась к моей матери за советом. Мать, что могла, рассказала. Пораскинув мозгами, женщины решили эти ухаживания не поощрять, девку замуж не отдавать. Пожалели, что будет, бедняжка, целые дни стоять у плиты, готовить для него еду. Тем более, что и года не вышли. Семнадцать лет. Подождет еще.
Брать картошку с колхозного поля, яблоки из сада он не стеснялся.
— Пойми, ты, Вовка, все это пропадает! Сколько картошки студенты затоптали? А яблоки? Какие мозги надо иметь, чтобы заложить такие плантации? Кто их соберет? Кто переработает? Все уходит в землю.
Собранного он не жалел и щедро всех угощал. Бывало, на какой-нибудь революционный праздник или Пасху весь этаж собирался в его маленькой комнатке. Выходили из своих комнат немощные и больные старики, полногрудые тетки приносили свое, испеченное. Из Васькиного погреба выносили капусту, огурцы, грибы и моченые яблоки. Покупалось вино, и шло веселье. Под песни, в красной рубахе, Василий расхаживал меж гостей, крутил им холки или шлепал по лысинам стариков, сбивал прически у женщин. Дети стояли близко к столу и смотрели. Их Василий угощал конфетами.
Приходилось и мне бывать на этих праздниках. Тогда, как к родному, они обращались ко мне со своими бедами, как будто я мог им чем-то помочь. Я их выслушивал. Иногда и этого было достаточно. Потом начинались ссоры, слезы, вспоминались старые обиды. Тем не менее, назавтра все чувствовали себя людьми. Был и на их улице маленький праздник. Люди мирились и успокаивались. Благодарили Василия.
В этой комнате бывали и другие наши знакомые и друзья детства, и сколько раз он нас выручал, когда холодными зимними вечерами некуда было пойти с девушкой, и мы шли к нему.
Бывали родственники из Москвы и даже с Урала, приезжал его друг, который когда-то служил в нашей части солдатом, а теперь учился в медицинском институте на санитарного врача. Василий им гордился и говорил, что он “далеко пойдет”.


Глава 24. ШКУРНОЕ ДЕЛО

В семье Василия всегда был мотоцикл. Я помню тяжелый трехколесный “Урал”, на котором отец, мать и сам Василий еще мальчонкой ездили вглубь полуострова на сенокос. Прежде, чем перебраться в наш поселок, они жили на далеком хуторе. Там же оставался и брат Андрея Никитича. Они привыкли к широким, раздольным лугам. Травы хватало. Езды было километров пятнадцать по проселочным и лесным дорогам.
Лет с двенадцати Василий ездил на своем “Ковровце”. Это не тяжелая, но выносливая и неприхотливая машина. Василий любил мотоцикл, как своего коня. Если в доме беспорядок и хлам: всюду лежали заготовки для рам и мебели, бруски из дуба, ясеня, липы, сушились комли берез для ружейных прикладов, которые всегда были нужны, то в отношении мотоцикла был полный порядок.
— Машина любит ласку, чистоту и смазку, — приговаривал Василий, бережно протирая тряпкой бензобак, раму, сиденье, колеса.
В конце сезона, после сбора картошки, тщательно мыл свою технику, перебирал подшипники, для чего-то варил цепь в масле на костре, подкрашивал черным лаком облупленные места и ставил на зимнюю стоянку.
В первые мартовские ясные солнечные дни выводил застоявшегося любимца на волю и обкатывал. Мотоцикл радостно урчал.
— Садись, Вовчик, прокачу!
Я осторожно присаживался на заднее сиденье, и мы катили по бетонной улице поселка. А по краям еще лежали грязные языки умятого подтаявшего снега.
После окончания строительного училища Василию крупно повезло, что ему дали не современную общагу, где полагалась только койка, а комнату в старом немецком доме. Окно выходило в заросший кустами двор, где он и смог поставить сарай для мотоцикла. Место было всегда на виду, что очень важно. Воры еще подумают прежде, чем лезть. Это было жилище для его двухколесного друга. Он так его и называл. Покупал какую-нибудь деталь для мотоцикла и говорил:
— Это для двухколесного друга, а это — для тебя, — и вручал мне звонок или счетчик пройденного пути для велосипеда.
Мотоцикл не был роскошью. Он не был даже средством передвижения, как о том говорили классики. Вернее будет сказать, что мотоцикл был способом существования Василия.
Не надо было связываться с расписанием электричек. Семнадцать километров до дома родителей он преодолевал за полчаса вместе со всеми сборами. Ехал не спеша, выдерживая скоростной режим. Где шестьдесят, где сорок, а где и десять километров в час. В Москве родственники купили ему шлем, что тогда было редкостью. Он раздобыл широкую меховую куртку летчиков, в которой казался еще крупнее, громаднее на своем невеликом мотоцикле.
Лихачи обгоняли его на “Явах”. Развевались на ветру их волосы и надувались парашютом рубахи.
— Пижоны, — неодобрительно отзывался Василий. Иногда нам приходилось бывать на похоронах таких незадачливых мотоциклистов, при этом Василий увещевал не гонять так безбожно. Предполагалось, что когда-нибудь и у меня будет мотоцикл.
Мотоцикл был жестко связан с Василием. Надо было всюду успеть. Работа, вечерняя школа, дружина, родители, друзья, магазины, танцы и все, что сейчас трудно перечесть. Пожалуй, только на занятия борьбой он ездил в областной центр на электричке.
В дружину он попал по разнарядке, но случайно. Его, как учащегося вечерней школы не могли заставить, но подошла девушка из бухгалтерии и попросила:
— Васек, ты сегодня в школу не идешь, сходи за меня в дружину. У меня сегодня вечером свидание. И ушла пить чай. Так и повелось, как ей идти, она — к Василию.
А к бухгалтерии у нас какое отношение? Бывает, работаешь весь месяц, как проклятый, сдаешь объект. А получать — шиш, один оклад. А в другой раз сидишь без работы, а начислят, как никогда.
— Это они в бухгалтерии химичат, — говорят строители, — деньги перебрасывают от одной бригады к другой, с одного объекта на третий. Что хотят, то и делают.
Поэтому бухгалтерию злить никто не хочет. Но даже старых строителей поведение девушки возмущало.
— Василий, когда ты ей впердолишь, как следует? — говорил они.
Но Василий не мог отказать девушке, какой бы наглой она ни была.
Надевал свой лучший костюм, галстук и ехал на мотоцикле, чтобы не терять времени, на дружину. Ставил мотоцикл рядом с черным милицейским воронком, задняя дверь которого была заделана решеткой, чтобы негодяи не могли вырваться, и шел представляться дежурному.
Через несколько дежурств его радостно встречали в милиции и брали на самые опасные и грязные дела. Василий крутил руки хулиганам, домашним дебоширам, совал свой здоровенный кулак в поддых распоясавшихся посетителей ресторана. Милиция не могла нарадоваться, видя такое усердие.
Майор предлагал Василию после окончания средней школы направление в школу милиции, а потом “обязательно к нам”. Был очень раздосадован, когда Василий рассказал, что его не взяли в армию из-за гипертонии, а значит, и в милицию он не пройдет.
— А жаль, — сокрушался майор, — прирожденный страж общественного порядка. Да тебе здесь легче было бы, чем топором махать. Два-три взмаха за дежурство, и полный порядок. А когда публику приучишь, так и махать не придется, как увидит тебя, сама успокоится. В случае чего, помогли бы. Один на один с бандитами не оставим.
Именно в дружине Василий пропитался духом борьбы с нарушителями порядка и стал ненавидеть их, как раньше ненавидел американский империализм. Когда молодые милиционеры избивали доходягу, забравшегося на чужую дачу, Василий их оправдывал:
— Сам бы вломил, как следует, да боюсь убить. Пусть ребята тренируются. Этих скотов только так и надо учить. Они по-хорошему не понимают.
Когда милиция отбирала деньги у дебоширов из ресторана, а после дежурства пропивала сама, он тоже был “за”.
— Если пропиваешь, значит, деньги тебе не нужны. А если нужны, но хочешь пропить, делай это по-человечески. Пригласи друзей, хорошую любимую женщину. И веселись на здоровье. Зачем же другим мешать? Отбивать чужих жен или женщин? Да за это не только деньги, морду чистить надо!
И вообще, в отношении общественного порядка у него был здоровый и правильный подход, если не считать того, что иногда ему самому приходилось убегать от милиции. И вот тут его всегда выручал мотоцикл.
Не секрет, да я уже и говорил об этом, что у нас колхозные поля с неубранным урожаем постоянно и непременно уходят под снег.
…Только не сжата полоска одна,
Грустную думу наводит она.
Н.А. Некрасов.
Опадают на землю неубранные яблоки, запахивается картофель. Вот тут и появляется на своем мотоцикле Василий. Два мешка картошки и сто килограммов собственного веса Василия он прет, как резвый конь. Только скрипят пружины. Милиция кого может тряхнуть? Только бабку какую с узелком яблок. Моя мать, поддавшись уговорам старушки-соседки, тоже ездила в эти сады.
— Чего они с нами сделают, милая? — говорила подружка-бабушка, шепелявя. — Ведь насиловать не будут!
Иногда милиционер собирал по рублю за право залезть в чужой огород, но Василий считал, что это взятка, и на преступление не шел. Уходил от милиции на мотоцикле проселочными дорогами, положив один мешок на бензобак, а другой — на заднее сиденье.
Незаменим мотоцикл в любовных делах. В отличие от мопеда, в котором мало романтики, мотоцикл позволяет прокатить девушку.
Кого-то в рощу заманила,
Кого-то в поле увела.
Один моряк рассказывал мне, что к его жене любовник приезжал на мопеде, в то время как принято считать, что любовники приезжают на автомобиле. Моряку пришлось потратить много сил, чтобы вычислить негодяя. Он проезжал мимо него незамеченным. Кто же будет обращать внимание на человека на мопеде? Во всей этой истории мопед вызывал глубокое возмущение моряка, так как именно он явился полной неожиданностью.
Бывало, поедет Василий в какой-нибудь далекий поселок за гвоздями для халтуры, а гвоздей нигде нет. Зато стоит у магазина старая дева, лет двадцати семи, какая-нибудь рыжая и конопатая, полная отчаяния от своей судьбы и двух сумок с хлебом для поросят. Думает, как их донести.
А Василий тут как тут. Поздоровается вежливо, поговорит о гвоздях. Что трудно стало с гвоздями. Во всем жизнь хороша, а вот с гвоздями никакого сдвига нет. Как жили без гвоздей, так и живем. А потом предложит помочь сумки до дома донести. Дева и не знает, что сказать. Первый раз в жизни ей такое предлагают, да при всем честном народе. Бабы так и пялют зенки.
— Как зовут тебя, красавица? — говорит он по-простому, без всякого выпендрежа.
— Оля.
— Не стесняйся, Оля. Меня Василием зовут. Идем, я тебе помогу.
— И пойдут они. И будет она сначала недоверчиво, потом все дружелюбнее на него смотреть. Простой парень, совсем еще ребенок.
— Сколько тебе лет, Вася?
— Двадцать один, а тебе?
— Двадцать пять, — отвечает она.
— Разница небольшая. Моя мать на пять лет старше отца. И живут, ничего.
— Да, всякое бывает. Что толку, что жена моложе мужа, а такое выдает, что чертям тошно.
— Ну ты, наверное, не такая.
— Конечно нет. Ты знаешь, мне стыдно признаться, но я еще девушка. Только тебе говорю, потому что вижу, что ты хороший парень, добрый и работящий. Плохие за гвоздями не ездят, только за водкой.
Они остановятся около ее дома и еще поговорят немного. Она не может пригласить его в дом. Не принято, да и в доме беспорядок. А ему спешить надо.
— Давай я к тебе приеду в другой раз?
— Давай, а когда?
— В субботу, в шесть часов вечера у магазина. Пойдет?
— Пойдет.
— Ну, пока, жди! — он пожмет руку на прощанье. Какая у него крупная и мужественная ладонь. Длинные толстые, а потом тонкие пальцы. Какой кулачище! Ничего, что покрыт волосами. Мужчину это не безобразит. Даже наоборот. Какой сильный! Лицо так и пышет здоровьем. Скромный и обходительный.
Все! Кончаю со своей девственностью. Кому это надо? Для кого храню-берегу? На субботу отправлю мать с сестрой к тетке, отца подпою, помою полы и все перестираю.
Все было сделано, как задумано, но Василий не приехал. И не потому, что он был легкомысленный человек. Не помню случая, чтобы он кого-нибудь подвел, пообещал и не выполнил. Этого не могло быть, но произошло, потому что один негодяй искалечил его мотоцикл, а добраться другим способом в тот поселок не было никакой возможности.
Вот как все случилось. В пятницу занятия в вечерней школе окончились не в десять вечера, как положено, а в девять. Учителя схалявили и отпустили всех пораньше, а сами сели отмечать день рождения. Василий прикинул, что еще есть время, и рванул на мотоцикле вместе с тетрадками в поселок за двадцать километров на танцы. Прокатился с ветерком и к десяти был в доме культуры комбината. Здесь хорошие девушки. Многих он знал. Отплясал задуманное, поболтал с местными ребятами, с которыми познакомился во время командировки, когда сдавали объект. Кое-кому он в свое время вломил как следует, после чего был признан своим. А если учесть еще его миролюбивый характер и простоту нравов, то здесь его просто уважали. И никаких гадостей он не ожидал.
Но не все были в курсе установленного порядка. Один хулиган, недавно вышедший из тюрьмы, не подумал, как следует, с кем имеет дело, и пропорол во многих местах шины мотоцикла своим финским ножом. То, что это был обоюдоострый нож, Василий понял по характеру проколов, когда пытался заклеить камеры. В общем, пока Василий отплясывал, его двухколесный друг выпускал из себя последний воздух и низко садился на землю.
Нашелся человек, всегда готовый услужить сильному, а, может быть, обиженный хулиганом, а, может быть, просто честный, что маловероятно, который шепнул Василию, кто виновник преступления. Но негодяй успел скрыться до расправы. Василий все-таки вспомнил его по нагловатому вызывающему виду и отложил дело до более удобного случая.
Двадцать километров он вел свой мотоцикл. Не бросил в беде. Можно было оставить у знакомых ребят, а назавтра приехать на электричке с инструментами, но Василий был не из таких:
— Не брошу тебя в беде, как ты никогда не бросал и не предавал меня.
Темной сентябрьской ночью он преодолевал подъем за подъемом, передыхал на спусках. Особенно тяжелы были многокилометровые подъемы, “тягуны”, как их называют лыжники. Тогда Василий садился отдохнуть. Под утро пошел холодный дождь. Василий думал. Одна дума вытесняла все другие. Почему так? Почему люди так подло поступают? Почему они не хотят жить в мире, делать хорошее друг другу, радоваться встречам? Почему находятся такие негодяи, которые главной своей целью считают гадости другим людям? Почему они творят зло, и никто их за это не наказывает? Некому, что ли? Все заняты. Милиции не хватает. Кто, кроме Василия, может наказать его, может заняться вплотную этим делом? Да никто!
Тогда много говорили о равнодушии и личном участии. Недостойно комсомольца быть равнодушным. Это еще хуже подлости. Любое порученное дело комсомолец должен переживать как свое личное. Все эти мысли воплотились в одну, вполне конкретную: “Он заплатит за все своей собственной шкурой”.
Несколькими днями после этой неприятности я встречался с Василием, и он мне говорил, что дело не в деньгах. Покрышки и камеры были так изрезаны, что нужны новые. А где их достать? С резиной для мотоцикла стало совсем плохо. Если раньше ее можно было видеть в продаже, то сейчас, как назло, нигде нет. Он объехал все близлежащие городки и поселки.
— Он заплатит за все своей шкурой, — повторял Василий при каждой неудачной поездке.
— Как это случится? — спросил тогда я.
— Пока не скажу, но точно знаю, что расплата будет шкурой, — уверенно повторил Василий.
Тогда много дел сорвалось у него. Поездки за картошкой, которая обеспечивала его существование, поездки к отцу, чтобы помочь ему вывезти сено с дальних лугов. Потери времени и комом нарастающие неприятности из-за этих потерь.
— Почему мне всегда не хватает времени? — спрашивал он. — Ты посмотри на людей. Можно подумать, что им нечего делать. Уже час стоит и болтает с соседкой. А у той стирка на кухне перекрыла все ходы и выходы. А тот алкаш с пяти утра, когда я начал делать уроки по геометрии, шастает к магазину и обратно. И ведь напрасно. Магазин закрыт. Денег у него нет, все об этом знают. На что надеется? Почему бы не работать? На пиво всегда заработаешь. Почему земля носит таких людей? А мне не хватает часа, чтобы выспаться. Неужели так будет всегда?
Наверное, очень томительным был для Василия этот месяц до расплаты. По делам заготовки материалов для халтуры, а именно — гвоздей, Василий оказался в этом поселке. Сошел с электрички, и прямиком в хозяйственный магазин. На его счастье, гвозди были. Василий взял пять килограммов “сотки” и три килограмма “восьмидесятки”, итого восемь килограммов.
По каким-то необъяснимым причинам, как я уже говорил, тогда еще не понимали, что товар надо фасовать на базах, фабриках, а не в магазинах, где это крайне неудобно во многих отношениях, в первую очередь, по санитарным соображениям. Люди стояли в очереди и ждали, когда продавщица завесит полкило растительного масла, нальет его в бутылочку, отвесит полкило маргарина и завернет его в газету, сто граммов леденцов, а потом липкими руками возьмет деньги. С гвоздями она поступила так же. Василий протянул ей газету, и продавщица, сделав кулек, засыпала туда гвозди. Осторожно, чтобы не порвать бумагу, Василий опустил кулек в сетку-авоську и, счастливый, пошел на поезд. Мысль о шкуре тем не менее не оставляла его. К несчастью для негодяя, он шел навстречу Василию. Но не дошел нескольких метров, повернул обратно и побежал. Последние его действия возбудили в Василии инстинкт преследования. Обычно Василий, догоняя беглеца, подсекал ему ногу, и тот падал лицом вниз. Василий поднимал его и производил расправу тем или иным способом. Для длинных дистанций Василий был тяжел, но на коротких я не знал ему равных.
Расстояние, тем не менее не сокращалось. Хулиган бросился к подъезду, вбежал на площадку и хлопнул дверью. Закрылся. Здесь Василий уже не владел собой. Месячное терзание мыслью о шкуре дало себя знать.
Ударом ноги он вышиб дверь. В проходе стоял хулиган с ножом в руке. Оказалось, что у Василия тоже кое-что есть. Он размахнулся авоськой и ударил негодяя по голове. Гвозди тут же вылезли из газеты и затопорщились во все стороны. По лицу хулигана пошла кровь. Поскольку человек еще стоял, Василий ударил его еще раз. Негодяй упал. Василий вынул из его руки нож, сложил и сунул себе в карман. Втащил тело в комнату и положил на ковер. Глянул на кухню. Там пожилой мужчина хлебал щи. Опасаясь его действий, Василий ворвался на кухню и с силой прижал его голову к столу. Тарелка покатилась на пол, из носа пошла кровь. Василий схватил мужчину двумя руками за горло и проговорил:
— Если сообщишь в милицию, убью и тебя и твоего подонка. Понял? — и ослабил руки.
— Понял, — хрипло проговорил мужчина, — скажи, за что?
— Твой ублюдок пусть расскажет сам, когда отойдет. Ты понял?
— Понял, — еще раз ответил мужчина.
Василия трясло. Он не первый раз в таком бою, но очень непривычна обстановка. Тесно в хрущевских квартирах. А другие у нас не строят. Он подобрал было авоську с гвоздями и хотел уйти, но вспомнил о шкуре. Ярость вновь овладела им. Вошел в комнату. На полу шевелился подонок. Почуяв Василия, он затих лицом вниз. Авоськой с торчащими гвоздями Василий несколько раз прошелся по его спине. Одежда распоролась, кровь текла по ковру.
Унимая ярость, Василий пошел на поезд. У себя в городке отсиделся на лавочке, зашел в милицию и сдал дежурному нож.
— Отобрал у одного хулигана.
— Молодец! Ты ему хоть вломил как следует?
— Само собой.
— Мало, надо было больше. Вечно ты церемонишься с этими негодяями, — пожурил его милиционер. — Протокол будем составлять?
— Пока не надо. Если что, составим потом.
— Ну ладно. Когда выйдешь на дружину?
— В следующем месяце.
— Давай, мы ждем. Без тебя скучно.
— Приду.
Когда мы с Василием обсуждали этот бой, в котором противник не смог нанести ни одного удара, я заметил, что Василий совершил сразу несколько преступлений. Кроме того, пожилой мужчина мог оказаться не отцом, а, например, отцом друга негодяя, или мужем тетки. На что Василий ответил:
— Не важно. Будут знать, как впускать в дом мерзавцев. За все надо отвечать.
— Он не сможет обратиться в больницу, чтобы ему зашили раны на спине, — продолжал я, — врачи сразу потребуют объяснений.
— Это его проблемы. Он оставил меня с моими проблемами, когда испортил мотоцикл, я отставил его с драной шкурой. Если надо зашить — заплатят, зашьют на дому без всяких объяснений.
— Мести не боишься?
— Какая месть? Мы теперь квиты. Он наделал дыр мне, я — ему. Если он этого не поймет, очень жаль. Придется ему еще раз объяснить.
Негодяй в милицию не заявил. Дело так и закончилось. Василий восстановил мотоцикл и, вручая его мне при обучении езде, говорил:
— Доверяю тебе, как свое самое ценное сокровище.
Еще во времена, когда расплата по “шкурному делу” не наступила, и я сомневался, что произойдет она именно шкурой, я решил просчитать вероятность ожидаемого события.
Есть формула вероятности сложного события, состоящего из последовательности простых. В частности, так называемая формула Дрейка определяет вероятность существования разумной цивилизации во Вселенной. Ничтожная величина этой вероятности по мнению некоторых исследователей наводит на мысль о божественном провидении. Что только Богу было угодно связать совокупность таких редких условий, при которых возможна жизнь.
Следуя подобной логике, я пришел к выводу, что встреча Василия с негодяем возможна, даже если он не будет отлавливать его специально. Но чтобы негодяй подставил свою шкуру, казалось совсем невероятным.
Я построил ряд вероятностей, входящих в формулу Дрейка и оценил их значения. В этот ряд я включил: вероятность получения Василием заказа на халтуру; наличие в заказе перестилки полов, когда нужны гвозди; отсутствие гвоздей у заказчика; отсутствие их в магазинах городка и на работе у Василия; наличие их в магазине поселка, где жил негодяй; случайное появление его на улице; отсутствие помех для расправы; характер наказания, именно по шкуре. В результате получилось такое малое число, что впору было говорить о вмешательстве сторонних сил, чтобы событие произошло.
Еще несколько лет спустя я показал свои вычисления коллеге по средней школе, математичке, которая весь курс университета училась только на “отлично”. И даже первое замужество не могло сбить с толку. О ней я хочу рассказать позднее.
Она исправила некоторые оценки, учла сезонность халтуры, пики в конце и начале сезона, учла занятость Василия в школе, дружине, занятия борьбой, которые дали сразу несколько вероятностей, и еще что-то. Ее расчеты дали еще меньшую вероятность расплаты шкурой. Но она воздержалась от каких-либо предположений относительно сторонних сил.
— Многие события маловероятны, — уклончиво говорила она, — но их так много, что какое-либо из них происходит. Вот я вчера пошла в магазин, а там мясо лежит. Невероятно!
Относительно вероятности существования другой жизни во Вселенной она сказала очень просто:
— Но мы-то существуем! Почему бы не существовать еще кому-то?
Очень умная женщина. И красивая.


Глава 25. БЕСЕДКА И ДЕБИЛ

Начальник ремонтно-строительного управления вызвал к себе бригадира и имел с ним продолжительную беседу, в результате чего бригадир пришел не столько озабоченный, сколько злой.
— Сволочи, — сказал он, — на чужом горбу хотят в рай въехать.
Развернул лист чертежной бумаги, на котором с большим искусством была вычерчена беседка с замысловатой резьбой. Рабочие обступили бригадира и заахали.
— Да мы такое никогда не делали. Это не наша работа. Долбежный станок нужен. Да кто же за такое возьмется?
— Это еще не все, — добавил бригадир, — за все про все сто рублей и ни рубля больше. Материал, сами понимаете, один горбыль. Может дать немного половой доски. По просьбе секретаря горкома сам главный архитектор рисовал. Видимо, с большого бодуна. Наворотил, что сам черт не разберет.
— Мы такое делать не будем, — сказали мужики, — опять наряды нечем будет закрывать. Одна возня. Здесь троим за месяц не управиться.
Бригадир посмотрел на Василия:
— Хочешь в партию?
— Хочу, — ответил Василий с достоинством.
Бери бумагу и — в бой! Иди сейчас к начальнику управления, получишь ценные указания. А после обеда оденься поприличнее, и к главному архитектору города. Он покажет тебе место. Напротив памятника голой бабе. Чтобы из беседки на нее смотреть. Начальнику скажи, что недавно с отличием окончил строительное училище, хочешь проверить себя в большом деле. Понял? С фундаментом поможем.
— Понял, — ответил Василий и пошел.
Я не преувеличу, если скажу, что мой друг отдался этому делу со всей страстью своей молодой души и пламенного сердца. Разобрал горбыль, обрезал и отфуговал все, что было можно. Лишнее надежно припрятал. Заработка не будет, но на халтуру материалом запасся изрядно.
Архитектор несколько раз приходил к нему, по ходу дела кое-что исправил, упростил. Даже помогал прибивать доски. Очень порядочный человек. И не пил, между прочим. Просто любил свое архитектурное ремесло, как и Василий свое, плотницкое. Но не все можно воплотить в действительность. Понимает. Василий управился за месяц. Беседку одобрили.
Теплыми вечерами мы любили ходить в парк и сидеть внутри ее на лавочке. Василий поглаживал своей здоровенной шершавой мозолистой ладонью шестигранные столбики и радовался:
— Нет, Вовчик, ей Богу, мне нравится. Пусть я на этом ничего не заработал, зато и себе и людям приятно. А это не всегда бывает, ведь верно говорю?
— Верно, верно, — соглашался я.
Так продолжалось до тех пор, пока некоторые обстоятельства не помешали нам радоваться беседке и виду обнаженной мраморной женщины напротив. Впрочем, женщина была уже не обнаженной бело-мраморной, а покрыта толстым слоем краски цвета слоновой кости, под которым были надежно укрыты матерные слова, нацарапанные хулиганами.
— Вандалы, — говорил я. — За такие дела во Франции наказывают самым строжайшим образом, астрономическими штрафами. Это же национальное достояние. Эта женщина принадлежит всему советскому народу. И любой человек, будь то хоть узбек, хоть казах, если приехал отдыхать в твой городок, имеет полное право любоваться этой женщиной. Совершенно бесплатно.
— Если я поймаю здесь какого-нибудь вандала с гвоздиком в руках, — сурово произнес Василий, — я ему руки поотрываю.
— В исламских странах, — продолжал я тему, — за оскорбление святынь и за воровство отрубают руку.
— И правильно делают, — одобрил Василий, — руку с первой попытки можно и не оторвать, а топором наверняка.
— Или саблей, — заметил я.
— Еще лучше, — согласился Василий.
Надо было идти домой. Как в детстве, напрямую через кусты, мы прошли парк, узенькую улицу, домики которой скрывались в зеленых насаждениях.
Недалеко от общежития Василия в таком же старом доме жил со своей семьей в одной большой сырой комнате мужчина, который в течение всего проживания Василия в этом месте был головной болью моего друга.
— Терпеть его не могу. Что это за хозяин? У него гвоздя в доме нет. Чуть что, ко мне: “Дай топор”.
— А где твой?
— Потерял.
Не могу же я ему дать свой топор. Во-первых, он великоват для него. Во-вторых: разве можно давать зубную щетку, или, скажем, трусы, другому человеку? Это же личные вещи. Вчера приходил за бруском, наточить нож. Я ему говорю, купи в магазине, не пожалей двадцать копеек. Так он лучше кружку пива выпьет, а за бруском по людям пойдет.
Наверняка, у него есть топор, но он или сломан, или тупой, или лежит где-нибудь в подвале под замком. Потерял ключ неизвестно когда и не может открыть дверь. Если даже ключ и найдет, то топор не сможет наточить, так как нет бруска. А если сломано топорище, то поленится сделать или купить новое. Проще придти ко мне и одолжить. Я специально купил топор, чтобы давать ему, не могу же я давать свой личный топор, который для него великоват во-первых, а во-вторых я тебе уже говорил.
Мы вошли в дом. С коридора Василий глянул в топку печки. Надо топить печь и готовить ужин. Я пожалел своего друга. С восемнадцати лет жить в общежитии, самому вести все дела по дому. Другое дело, когда я прихожу домой, где хоть и не очень тепло, но всегда есть какой-то ужин. Василий не хотел жить в поселке с родителями в большом двухэтажном пятикомнатном доме, единственным наследником которого он являлся. Вечно пьяный отец. Беспорядок и грязь в доме, с которыми мать не могла справиться, да и не чувствовала в этом необходимости. А здесь все-таки город. И не плохой. Курорт всесоюзного значения. В магазинах продаются продукты, чего не увидишь даже в областном центре. А как строитель, он может рассчитывать на отдельную квартиру, пусть не скоро, но наверняка.
Пока Василий рассуждал о своем соседе, в окне мелькнула всклоченная голова два дня не бритого мужика. Через минуту он постучал в дверь и, не дожидаясь разрешения, вошел. Сразу, без предисловий, пьяным, слегка заплетающимся голосом:
— Дай топор.
Василий побагровел:
— Где твой?
— В подвале, за дверью, ключ потерял.
— Идем откроем!
— Не откроешь, силы не хватит.
— Хватит!
Втроем пошли к мужику. Василий заскочил в свой сарай, взял ножовку по металлу, кувалду, маленький ломик и сунул мне в руки топор, купленный специально для мужика.
— Дашь ему, если не взломаем.
Взломать так и не удалось. Пилка звенела и скользила по металлу. Сталь была явно тверже полотна. Ломик просунуть в скобу не удалось, так как дужка замка плотно входила в скобу. Василий истошно бил по скобе, но она только плотнее зажимала замок и уходила под накладку. Старый немецкий навесной замок также не поддавался пилке.
— Крупповская сталь. Лучшая в мире, — сказал я. — Основа технического могущества Третьего Рейха. Физические лаборатории, рентгеноструктурный анализ, секреты технологии обработки металлов.
— Не говори под руку, — зло возразил Василий, — наша броня крепче.
— Случайно. Просто руда Магнитной горы каким-то непонятным образом оказалась содержащей вольфрам, ванадий и молибден.
— Чушь, — сказал Василий, — тебя вечно заносит не в ту степь. Это наши ученые постарались.
Пока Василий остервенело возился с замком, я рассматривал дверь. На ней сохранилась табличка с обозначениями завода-изготовителя. Подвернутые края двери указывали, что это штамповка. Но какой силы должен быть пресс, чтобы выдавить профиль из десятимиллиметровой брони, да еще таких больших размеров? Дверную ручку заменяло колесо, которое уже не проворачивалось. Видимо, внутри был встроен запор. Такие двери устанавливались при входе в бомбоубежища, чтобы выдержать удар взрывной волны. За тридцать лет после изготовления в сыром помещении на двери местами облупилась серая краска, но ржавчина еле тронула поверхность. Что скрывается за ней? Может, эту дверь не открывали со времен войны, а для мужика она служит лишь отговоркой?
Немцы спрятали там свои сокровища: хрусталь, фарфор, золото. А, может быть, библиотека! Все книги за среднюю немецкую школу и университет, подшивки газет и журналов. Все пропитано фашистской идеологией, как наши учебники — коммунистической. Прочитать их все! Стать немцем. Прожить еще одну жизнь в довоенной и охваченной военной истерией Германии. Узнать радость вдохновения и горечь поражения. Восторг и преклонение перед фюрером и глубокое разочарование. Ненависть к большевикам и горе по погибшим славным и лучшим сынам немецкого народа. Печаль по оставленной Родине, по земле, в которой остались кости предков. Где тот Буратино, который найдет золотой ключик от волшебной двери в каморке старого папы Карло?
В подвал спустился прыщеватый подросток лет пятнадцати с отвислой нижней губой, за которой виднелись гнилые прокуренные зубы. Он захихикал и гнусавым голосом заговорил:
— Куда вам? И не такие пробовали.
Василий зверем посмотрел на него и сказал мне:
— Отдай топор. Автогеном надо.
По дороге Василий продолжал свои рассуждения:
— Дебил и есть дебил. И сын дебил, и отец дебил. За бутылку наши сантехники и срежут, и новую дужку поставят. Только свистни. Так он лучше сам выпьет. И пацана приваживает. А тот после этого девок норовит пощупать. Хоть и дебил, а понимает, что к чему. А мать чуть что: “Не трогайте его, он дебил”. Эксплуатирует дебилизм. По пьянке заделали, вот и дебил. Ты мне скажи, кто такие дебилы.
— Василий, с точки зрения науки, дебил — это еще не так страшно. Хуже кретин и идиот. А дебил — это не плохо.
Я учился в техникуме на втором курсе, когда мне, как отличнику, дали путевку в Геленджик, на Черное море. После завтрака я выходил в парк и там всегда встречал старую женщину, очень похожую на Анну Ахматову. Я стал здороваться с ней, а потом мы познакомились. Она много рассказывала мне о своей жизни и работе во вспомогательной школе. Школе дураков, как она в шутку говорила. У нее были сплошь дебилы. Конечно, они сильно отставали в учебе от обычных детей, но и делали большие успехи. Мало того, во всех цивилизованных странах просто повальное увлечение дебилами. Их изучают, они как бы отражают состояние наших далеких предков. Их обучают. И, бывает, что дебил настолько преуспевает в жизни, что далеко обходит своих нормальных сверстников, если ни на чем не попадется.
Как-то эта учительница оказалась в ресторане на юбилее своего знакомого. В разгар вечеринки ее пригласил на танец молодой симпатичный мужчина в красивом костюме и сказал:
— Мария Ивановна, вы не помните меня? Я ваш ученик, один из дебилов. Вы не смогли научить меня ни математике, ни русскому языку, но вы научили меня жизни. Я спокойно смотрю людям в глаза, так как знаю, что я ничем не хуже их. Я не виноват, если чего-то не понимаю, потому что таким родился. Я честно тружусь и очень редко раскрываю рот. Поэтому все думают, что я просто молчун, а не потому, что мне нечего сказать. А жена у меня вполне умная женщина, но ни о чем не догадывается. Работает парикмахером.
— А он сам кем работал? — спросил Василий.
— Сварщиком. Нормально получил.
— Сварщиком можно, — заметил Василий, — плотником нельзя, здесь мозги нужны.
— Сварщику они тоже не помешают, — возразил я.
— Что она еще рассказывала?
— Говорила, что у этого дебила и отец был дебилом. Не умел ни читать, ни писать. Но очень толковый. Председателем колхоза был, а при нем — грамотный бухгалтер. Он все ему писал, что нужно, председатель только свою закорючку ставил, что-то вроде подписи. Этот бухгалтер и возил председателя в Москву на консультацию к профессору. Профессор сам был очень удивлен: дебил, а такой толковый. От профессора они и узнали, что председатель дебил. Когда он умирал, позвал своего сына и говорит ему:
— Сынок, нам, дебилам, нельзя рта раскрывать, иначе догадаются. Помалкивай побольше и делай свое дело. Главное, трудись и о себе не забывай. Научился расписываться, вот и хорошо. Остальное для тебя умные люди сделают.
— Умер?
— Умер, царствие ему небесное, — ответил я.
— Хороший был человек, — подытожил Василий.
— А еще она рассказывала, что некоторые дебилы добиваются очень больших успехов в искусстве и даже политике. Становятся крупными руководителями.
— Кто, например? — заинтересовался Василий, — думаешь, Хрущев дебилом был?
— Она говорила, что ни Хрущев, ни Сталин дебилами не были.
— А кем же они были?
— Она говорила, что они были кретинами.
— И ты ей поверил?
— Верил — не верил, но ведь у нее большой опыт общения с такими людьми. Она закончила институт благородных девиц еще до революции, а это приравнивается к педагогическому институту. Если учесть, что тогда требования были неизмеримо выше, то можно представить, какое хорошее образование она получила. Знает три иностранных языка и свободе читает на них, включая научную литературу.
— А Брежнев, как ты думаешь, тоже кретин?
— О Брежневе что можно сказать? Он лишний раз рта не раскрывает. Никто не слышал, как он сам от себя говорит, только по-писаному. Но читать умеет. Учительница говорила, что некоторые ее ученики очень хорошо читали, даже с выражением, но плохо понимали прочитанное.
— Да, серьезный вопрос, — проговорил Василий. — Но эти мои дебилы когда-нибудь меня доконают. Зла на них не хватает. И жена у него дебилка. Квасит вместе с ним. Пьют по-черному. И вот живут же такие люди? А как ты думаешь, смогут люди жить, если останутся одни дебилы, а умных почему-либо не станет?
— Смогут, — ответил я, — в джунглях Индонезии, на потерянных для всего цивилизованного мира островах, живут не племена, а группы людей, которые внешне имеют вполне современный вид, но ничего делать не умеют и не хотят. Они не занимаются ни охотой, ни скотоводством, ни земледелием, а просто бродят по лесу и собирают готовые плоды и насекомых. Даже не делают запасов. О будущем не думают. Ходят голые, полуголодные. Мерзнут под деревьями во время проливных дождей. Дети у них от такой жизни постоянно плачут, многие умирают. В стычках с другими дикими людьми эти люди тоже гибнут, так как не умеют пользоваться оружием. У них даже луков нет. Я о них сам читал. Их можно только пожалеть. Они ничего не рассказывают друг другу, так как в их языке мало слов. В словах нет необходимости.
— Да ну их к черту, — сурово сказал Василий. — Таких людей не надо жалеть. Это пародия на человека.
Теперь, когда я ввел в действие и беседку, и дебила, настало время соединить казалось бы несоединимое. Обычно союз “и”, употребленный мною в названии этой главы, объединяет более или менее однородные понятия: Тристан и Изольда, Ромео и Джульетта, наука и искусство, люди и Боги, песни и пляски, мистика и чертовщина, кошмары и ужасы, или даже Ленин и Сталин. Я был несколько озабочен, когда впервые увидел название романа Михаила Булгакова “Мастер и Маргарита”. Меня задела неоднородность этого союза слов. Но если сам Булгаков позволил себе такое словоупотребление, наверное, оно оправдано. Мне остается только последовать примеру великого мастера и соединить вещи, имеющие совершенно разную природу.
В один из вечеров Василий встретил меня с электрички, и по дороге к нему домой мы зашли в беседку. Среди опавшей листвы стояла, слегка наклонившись, укрытая чуть ниже пояса мраморным покрывалом женщина. Я курил, смотрел на нее и вел беседу. Вид скульптуры вдохновлял меня.
— Василий, ты знаешь, сколько стоила такая статуя в древней Греции и Риме? Сотню рабов, не меньше. Не каждый патриций мог позволить себе такую роскошь. Дешевле купить десяток живых красавиц, чем одну мраморную. И когда знатный вельможа становился ее обладателем, он испытывал истинное счастье. Тысячи скульпторов трудились над изготовлением этих шедевров, но только немногим удавалось создать настоящее произведение искусства. Другие были всего лишь исполнителями копий. Множество бюстов императоров до сих пор скрыто в земле Европы и Северной Африки, на дне морей и океанов. Когда-нибудь люди откопают их и поднимут со дна. Появится аппаратура, которая, как в телевизоре, покажет нам места их залегания. И тогда нам предстанут мраморные женщины во всей своей красоте и наготе. Мы увидим женщину, которую изваял молодой скульптор. Он влюбился в нее, но отчаявшись добиться взаимности, тронулся рассудком.
— Кстати, хорошо, что напомнил, — сказал Василий. — Ты Тамару, Ритину подругу, знаешь?
— Знаю.
— Очень она тобой интересуется. Я ей много о тебе рассказывал. Она все время спрашивает: “Где твой маленький профессор? Познакомь меня с ним. Я им очень интересуюсь”.
— Она же старая, — засомневался я.
— Ничего не старая, — возразил Василий. — Двадцать семь лет. Самый сок. Ты посмотрел бы на нее на пляже. Груди торчат как у семнадцатилетней.
— Это у нее пластмассовые вкладыши.
— Ничего подобного. Сам все внимательно рассмотрел. Фигура самая наилучшая. Ведет групповые занятия по лечебной физкультуре. Осанка как у балерины.
— Она же выше меня. А если на каблуках, да при шиньоне, — на голову будет.
— Не важно. Главное, она тобой интересуется. А для тебя самый раз. Долго ты еще девственником ходить будешь? Тебе девятнадцать лет, а ты еще пороха не нюхал. Я так считаю, каждый мужчина должен уметь плавать, ездить на велосипеде и обращаться с женщиной. Плавать и велосипеду я тебя обучил, ты и на мотоцикле ездишь, но еще плохо. Пора переходить к третьему пункту. Тамара в этом деле хорошо разбирается. Их в медицинском училище учили. Верно говорю?
— Конечно, обычный вопрос. Работа таких-то органов. Я сам учебники для медсестер прочитал, когда учился в техникуме на втором курсе. Ходил в читальный зал. Занялся было анатомией, начал учить кости на латинском языке, а их там видимо-невидимо. Хорошо, есть парные. И приснилось мне как-то, что я разобрал свой скелет, а собрать не могу, не знаю, как лопатки крепятся к позвоночнику. Просыпаюсь весь в слезах, точь-в-точь, как в третьем классе, когда разобрал подаренный тобой велосипедный генератор. Хотел посмотреть, откуда ток берется. Расковырял отверточкой снизу вальцовку, а обратно завальцевать не могу. Ну, думаю, ты мне холку натрешь, вещь-то дорогая и нужная, а главное, новая. А потом собрался с духом и молоточком потихоньку обратно загнул.
— А скелет собрал? — спросил Василий.
— Собрал. На проволочках временно навесил, да так и осталось. Но особенно мне понравился их учебник по психиатрии. Там была фотография одного дядьки, который изготовил себе документ, что он является Героем Мира и имеет право носить все ордена и медали и любые блестящие предметы. Поражает широта охвата.
— Да, нормальному человеку до этого не додуматься, — сказал Василий.
— А что касается обычных органов, — продолжал я, — мне кажется, все не так уж и сложно. Древние люди вообще ничего не читали, нигде не учились, и у них все получалось.
— Вот именно, так что — вперед, на танки! Она справится. Я не думаю, что ты настолько бестолков, чтобы упустить эту возможность. У нее опыта хватит. Она там отдыхающих пользует. Без внимания не остается. Поклонников хоть отбавляй. Выбор большой, но она вот на тебя клюнула. Понравился, значит. А кроме меня, твоего старого друга, кто тобой займется? Самим бы устроиться. В общем, комната в твоем распоряжении, а я у кого-нибудь перекантуюсь. А этими мраморными холодными женщинами не надо увлекаться. Ты же не извращенец. Тебе нужна теплая, настоящая.
Вдруг он как-то дернулся и шумно потянул ноздрями. Опять стал похож на неандертальца в реконструкции скульптора Герасимова. Я огляделся вокруг, но ничего подозрительного не заметил.
— Пошли, уже темнеет, — сказал Василий.
Я стал думать о Тамаре. Она мне положительно нравилась. Несколько раз видел ее на танцах в санатории в обществе пожилого, лет сорока, майора. Она, якобы, собиралась за него замуж, а он, якобы, ради нее собрался бросить семью. Продолжалось это довольно долго, а сдвигов так и не было. Она была одной из лучших женщин на тех танцах. Были, конечно, и красивее, но были они надежно пристроены и слишком недоступны для меня. Я видел теперь только ее озорные глаза. Все-таки вернулся к действительности и задумался, с чего бы это Василию превращаться в неандертальца. Неспроста. Спросить его об этом не решался. Не имею такой привычки с детства. Если надо, человек сам расскажет. Но у Василия чутье лучше, чем у собаки, уловил мой вопрос:
— Ты ничего не заметил? — спросил он.
— Ничего, — ответил я.
— Понял. Не хотел тебе портить настроения, но раз ты интересуешься, скажу. Какой-то негодяй нагадил в беседке. Я это дело просто так не оставлю. Я его, паразита, найду.
— Дохлый номер, Василий! Шерлок Холмс не справится с этой задачей. Конечно, можно взять частицы кала, найти в них клетки эпителия, яйца глист, определить группу крови, характер пищи, как у мамонта, извлеченного из вечной мерзлоты, но этих сведений недостаточно. С чем сравнить? Слишком большой круг людей попадет в категорию подозреваемых.
— Ничего, справимся. Даю тебе слово, что через неделю негодяй будет сурово наказан. Заяц трепаться не любит, ты меня знаешь. Сказал — сделаю. Осквернять мой труд, мое произведение никому не позволю. Расшибусь в доску. Гадом буду.
Он еще долго произносил подобные заклятия, что показывало серьезность намерений.
Ровно через неделю, как мы и договаривались, я оказался в городке. Померз у моря, почитал под шум прибоя. Смотрел вдаль, в туманную синеву и успокаивался. Воистину, море благотворно действует на человека, если смотреть на него с берега, а не с качающейся посудины. Успокоение пришлось весьма кстати, так как вечером пришлось изрядно поволноваться. И не потому, что планировалось короткое свидание с Тамарой, которая собиралась потом провести вечер с майором, а потому что приближалось решение вопроса с беседкой. Я не сомневался, что Василий вычислил негодяя, оставалось только узнать, каким образом.
Все оказалось значительно проще, чем я предполагал. И без всяких анализов. В начале недели Василий вне очереди сходил на дружину, переговорил как бы между прочим со всеми милиционерами и отдельно с каждым дружинником. Дело, мол, в том, что я лично заинтересован найти этого негодяя, своими руками строил беседку, и она дорога мне как память о моей юности. Негодяя трогать не буду, просто поговорю с ним. Обещал бутылку за достоверные сведения. Когда в дело включается водка, она действует как хорошая смазка для скрипящего механизма.
Теперь несколько человек держали под контролем беседку. Механизм сработал. Один милиционер видел, как негодяй в темноте тужился, посматривая на мраморную женщину. Трогать не стал, чтобы убедиться на все сто процентов. В результате получил свою бутылку.
Вечером я зашел к Василию на работу, и вместе, не спеша, мы направились к нему домой. Я ничего не спрашивал.
— Все узнаешь, Вовчик, потерпи. Чувствовал негодяя своей шкурой, но мне нужны были доказательства. Они получены. Поужинаем и пойдем на расправу, голодным не могу. Очень злой. Не переборщить бы. Ты меня будешь сдерживать. Ты всегда на меня действуешь успокаивающе. Бывает, слушаю тебя и дремлю. Хорошо-то как! Как и предполагал, негодяй оказался к тому же дебилом. Что полностью подтвердило мои догадки. Нормальный человек на такое не способен.
— Метод исключения, — сказал я, — ты просто исключил из числа подозреваемых нормальных людей, чем значительно сузил круг поиска. А дебилов всех ты наперечет знаешь.
— Может, и так, — согласился Василий, — Только я никого не исключал. Чувствовал. Начнем с того, что выбьем из него признание, а там видно будет.
Спустя час мы были у дома дебилов. Молодой дебил сидел на пеньке, распустив губу. Может, он и не дебил, так как взгляд его был вполне осмысленным. Смотрел на нас.
Сложно классифицировать, когда ты не специалист. И деление на три категории врожденного слабоумия весьма условно и примитивно. Отражение параметра в оцифровке тем точнее, чем больше степеней, уровней, клеточек и тому подобных разбиений. Но умственные способности не уложишь в один параметр. Это скорее вектор в многомерном пространстве. Отдельные существенные признаки можно принять во внимание, как, например в классификации темперамента по Гиппократу, и значительно упростить задачу. Но стоит ввести еще три степени какого-нибудь качества, например, к белой и черной желчи Гиппократа ввести еще зеленую или синюю, — и получим уже двенадцать типов темперамента. А живого человека ни в один тип без натяжки не всунешь.
Василий присел на корточки напротив дебила.
— Ты гадил в беседке? — спросил он ласково.
— Я, — ехидно ухмыльнулся дебил. Признание далось слишком легко. Василий оторопел.
— Будешь еще гадить?
— Буду, — нагло ответил дебил. Вот тут Василия затрясло.
— Нехорошо, — сказал он, еле сдерживаясь.
— Знаю, — ответил дебил.
— Я тебя накажу.
— Не накажешь, кишка тонка. Я — дебил. И за свои действия не отвечаю, мне мамка так говорила. В школу не хожу и ничего не знаю. А родители у меня плохие, ничему хорошему меня не научили.
— Но ведь ты все понимаешь.
— Нет, не все. И ты меня не накажешь. Я в милицию пожалуюсь, в комиссию по несовершеннолетним. Я у них на учете состою.
— Все-таки наказать придется.
Василий встал, взял дебила за шкирку, пригнул к земле и оседлал. Зажал меж своих ног в поясе и, не снимая штанов, стал бить ладонью по мягкому месту. Дебил истошно завизжал. На его крик из дома выскочили полупьяный отец и какого-то неопределенного состояния мать. Они также истошно завизжали, тем не менее в этом визге чувствовалось что-то привычное для них, не выходящее за рамки обычного. Мать стала ходить вокруг, ломая руки, а отец вбежал в дом, выскочил с топором и бросился к Василию. Василий отпустил подростка и повернулся к старшему. Тот, не долго думая, метнул топор в обидчика своего отпрыска. Топор летел как-то неуклюже, боком, обухом вперед. Рубануть он не мог, но проломить голову и убить человека — без сомнения.
Метал дебил топоры плохо, как, наверное, и все, что он делал. С Василием не сравниться. Как я уже говорил, у Василия топор делал оборот и точно врезался в дерево или подсекал доску. А у дебила старшего топор летел, как боевая дубина австралийского аборигена, которая тоже является бумерангом и, вопреки распространенному мнению, что все бумеранги возвращаются, обратного движения не имеет. Но и такой бумеранг является достижением человеческого гения, еще не знавшего законов аэродинамики, но эмпирически подбиравшегося к совершенным формам. Обычное брошенное тело движется в поле земного тяготения, как известно, по кривой линии — параболе, а боевая дубина аборигена, благодаря лопатообразному переднему концу, играющему роль крыла, летит почти по прямой, что значительно увеличивает ее поражающие способности. Но все эти рассуждения не имеют никакого отношения к дебилу.
Не надо говорить, что Василий увернулся. Занятия борьбой бесследно не прошли. Я бы не увернулся. Мне, как никому другому, походит шутка из журнала “Крокодил”, раздел иностранный юмор: “Я не боец, реакция слабая. Недавно меня переехала машина, которую толкали два негодяя”.
Василий присел своим каким-то очень глубоким приседом и подобрал топор левой рукой, не глядя на него, а наблюдая за действиями окружающих. Это врожденная привычка — брать предметы, не глядя на них, но особенно она окрепла после наших тренировок в детстве, когда мы посмотрели фильм: “Тайна двух океанов”. Там была показана методика развития памяти по группе раскладываемых предметов. В наших детских соревнованиях всегда побеждал Василий, а мне доставались последние места.
Отец дебила схватил здоровенную дубину из сваленных дров и пошел в наступление. Но это были семечки. Василий перехватил дубину правой рукой и резко дернул на себя. Мужик споткнулся и упал. Выпустил из рук свое оружие. Василий отбросил дубину и правой рукой, не выпуская топора из левой, поднял старшего дебила над землей, захватив на спине его одежду. Одежда затрещала, но выдержала. В дебиле было чуть больше шестидесяти килограммов, что не составило Василию труда бросить мужика на дрова, куда он приземлился весьма ловко, как кошка, на четыре точки. Затих, поглядывая и обдумывая происходящее.
Молодой дебил и не думал убегать. Василий взял его за воротник правой рукой, в которой только что висел его отец, и так же, с топором в левой руке, потащил напрямую через кусты в сторону беседки.
Мать дебила продолжала голосить:
— Люди добрые, убивают! Помогите, вызовите милицию! Он же ему сейчас голову отрубит. Говорила я, сынок, не ходи в беседку, ходи дома. Не послушался меня, мать родную.
Народ стал вываливать из дома. Вызвали милицию. Вид Василия был страшен. Несмотря на разочарование от слишком легкого признания негодяя, за счет борьбы с родителем он почувствовал необходимый подъем и азарт, свойственный настоящим бойцам.
Услышав об отрубании головы дебил расслабил ноги, и они, как плети, повисли. Но для Василия тащить его было не тяжело. Он мне как-то показывал, как может на вытянутых в стороны руках держать по мешку картошки. В каждой руке.
— Ованесовский крест, — говорил он, напоминая об известном в то время гимнасте.
Я пошел за Василием в глубокой тревоге. Он почувствовал это и волоком протаскивая негодяя через кусты, обратился ко мне:
— Не бойся, Вовчик, не волнуйся! Я его сейчас убивать не стану! Подбери топор.
Бросил топор на землю. Прохожие с любопытством наблюдали за нами. Тащить дебила стало легче. Как только он убедился, что непосредственно гибель ему не угрожает, пошел своими ногами. Несколько раз трепыхнулся, но вырваться, конечно, не смог.
Триста метров до беседки мы прошли довольно скоро. Василий наклонил дебила к полу лицом и вдавил в его испражнения. Сделал это довольно сильно, у дебила потекла кровь из носа, и он стал размазывать ее по лицу вместе с недавним содержимым своего кишечника. Через пять минут мы были у дома, где нас поджидал участковый и толпа свидетелей. Они ему уже все рассказали.
Милиция, которую вызвали, приехала потом, когда участковый закончил разбор. Он ее отпустил для более важных дел.
По моему мнению, это был очень толковый участковый. Свое дело знал хорошо, а главное, у него нюх был еще лучше, чем у Василия, у которого нюх лучше, чем у любой собаки. Если бы у Василия нюх был лучше, чем у милиционера, он бы не попался. Как тут появился милиционер, неизвестно. Видимо, случайно. Но когда так говорят, меня это не устраивает. Я был недоволен, когда прочитал мнение одного маститого ученого, что наука возникла случайно.
Василий вручил матери обгаженного дебила, и она повела его в дом замывать. Вскоре появились оба. Следов крови не было. Нос дебила был слегка красноват и приближался по цвету к носу его папаши.
Участковый взял у меня из рук топор:
— Чей топор? — спросил он.
— Мой, — ответил Василий.
— Значит, он в тебя твой же топор и запустил?
— Выходит, так, — подтвердил Василий.
— Добро наказуемо, — обратился он почему-то ко мне. — Никогда не одалживай и не дари никому топоры. Видишь, что может получится?
— Вижу, — ответил я серьезно, принимая урок. Но, надо сказать, я не послушался милиционера и дарю топоры, но только тем людям, в порядочности которых нисколько не сомневаюсь.
— Значит, так, — обратился он к Василию, — за самоуправство мера административного воздействия до тридцати рублей штрафа. Тебе, — посмотрел он на отца дебила, уже спустившегося с горы дров, — за покушение на убийство грозит тюремное заключение усиленного режима от трех лет и более. Где мать?
Женщина подсунулась к нему.
— За плохое воспитание ребенка, вылившееся в грубое нарушение им порядка и осквернение общественного места — лишение родительских прав и выселение из курортной и пограничной зоны в течение двадцати четырех часов без предоставления жилья. Подростка, оставшегося без попечения родителей, мы определим в детскую колонию, где его научат уважать порядок и любить свободу.
— Я не согласен, — заявил отец дебила. — Нам срок, а ему, значит, штраф? А побои? Избиение малолетних. Он же Ирод.
— Хорошо, — согласился участковый, — проведем экспертизу. Все процессуально-правовые действия, связанные с несовершеннолетними, должны проводится в присутствии родителей и педагога. Среди нас есть педагоги? — обратился он к присутствующим. — Хотя бы со средним образованием.
Все молчали.
— Есть, — сказал Василий. — Студент первого курса университета, который еще недавно был педагогическим институтом. Имеет среднее специальное образование, — показал на меня.
— Сойдет, — согласился милиционер. — До настоящего педагога ему еще далеко, но будем надеяться, что он им станет. Нужен еще один понятой.
Опять молчание. Все знают, свяжешься с милицией, хлопот не оберешься: повестки в суд, отпрашиваться с работы, косые взгляды соседей.
Вызвался отец девушки, к которой приставал дебил.
Милиционер устроился поудобнее на пеньке, на котором еще недавно сидел дебил, развесив губу.
— Слушай меня, — сказал он по-военному. — Комиссия в составе матери ребенка, педагога и понятого, отведите пострадавшего, он же нарушитель общественного порядка, к кустам и осмотрите его на предмет наличия следов побоев.
Мы отошли к кустам. Мать дебила расстегнула ему штаны и приспустила. Дебил встал на четвереньки. Мы втроем наклонились и принялись рассматривать обнаженные места.
— Докладывайте, — приказал участковый.
— Весь синий, весь в побоях, — сказала мать.
— Ничего подобного, — сказал отец девушки, — все нормально, все белое. Никаких следов. — Сосед был явно на стороне Василия и не хотел, чтобы его наказали за самоуправство.
— Слово третьему, — потребовал милиционер. На меня свалилась ответственность за судьбу друга. Конечно, следов не было видно, но надо было сказать что-то такое, что опровергало бы слова матери, но не слишком явно противоречило ей. Опровергать лучше всего подтверждением и уточнением. Помните в анекдоте из серии “Армянское радио”: Правда ли, что товарищ Абрамян выиграл по денежно-вещевой лотерее автомобиль “Москвич”? Правда. Только не товарищ Абрамян, а товарищ Амбарцумян. И не автомобиль “Москвич”, а сто рублей. Не по денежно-вещевой лотерее, а в преферанс. И не выиграл, а проиграл”.
— Наблюдается некоторая синюшность кожных покровов обеих ягодиц, — сказал я, — но она однородная, под цвет ляжек. Как у курицы второй категории.
— По ляжкам не бил, — уточнил Василий.
— Все понятно, — сказал милиционер. — Следов побоев не обнаружено. Так и запишем. — Но сам ничего не писал.
— Не согласен, — опять заявил отец дебила. — Кто видел, что я бросал топор? Не бросал!
— Я видел, — сказал отец девушки, надеясь, видимо, на скорое избавление от дебила и всей его семейки.
— Ты у меня кровью зальешься. Я тебя пришью, как суку, — завопил папаша.
— Очень хорошо, все понятно, — обрадовался участковый, — за дачу ложных показаний, за угрозу физической расправы и давление на свидетеля еще два года усиленного режима. Так и запишем.
— Дурак, — сказала мамаша своему мужу, — дурак и есть. Ты бы лучше с ним потом разобрался.
— За соучастие и побуждение к физической расправе выселение без предоставления жилья заменяется годом исправительных работ в колонии общего режима. — Мамаша замолчала. — А теперь говорить буду я, — строго сказал участковый. — Топор забираю как вещественное доказательство. Завтра с утра жду заявлений на самоуправство с одной стороны, и на попытку покушения на жизнь — с другой. Топор получишь после суда, — обратился он к Василию. — Тебе он тоже больше не понадобится, — посмотрел на отца дебила, — в тюрьме с топорами не гуляют. Не положено.
Предлагаю следующее. Если у вас осталось еще хоть немного мозгов, сегодня же вечером помиритесь. Поставьте бутылку ему, — показал на Василия, — за то, что он воспитывает вашего сына, в отличие от вас. А он за это простит вам попытку покушения на его жизнь. Если не придете к согласию, завтра же возбуждаю два дела. И вам никому сухим из воды не выйти. Некогда мне тут с вами возиться. За одну неделю в парке второго человека убили и повесили. С целью ограбления. Будьте бдительны. Если что заподозрите, сразу звоните в милицию.
Пока дебилы добывали деньги на водку, мы с Василием опять чистили картошку. Второй ужин. Из погреба он принес соленые огурцы, капусту, грибы. Снял с веревки двух вяленых лещей. Поджарил сала.
— Пусть нажрутся, как следует, — говорил Василий.
Дебилы пришли втроем и сразу сели за стол. Несмотря на неподходящий случай, были они тем не менее какие-то радостные. Все-таки в гостях. Я заметил тогда, что дебилы очень отходчивы и долго зла не помнят. Могут разодраться, набить друг другу морды, а через несколько минут мирно беседовать о чем-то о своем, дебильском. Плюнь нормальному человеку в лицо, он тебе никогда этого не простит, а дебилу хоть бы что. Он завтра подойдет к тебе и попросит двадцать копеек.
После первой рюмки мамаша пустилась в воспоминания о своей молодости, о своих успехах на любовном фронте.
— У меня кавалеров было! — мечтательно поднимала глаза к потолку, потом озорно смотрела на Василия. — Я и сейчас не старая. Мне и тридцати нет. Ведь я его в пятнадцать лет родила. — Захихикала, вспоминая и не думая о печальных последствиях раннего начала половой жизни, результат которого сидел и жадно грыз леща. Мамаша хотела налить рюмочку и ему, но Василий воспротивился:
— Молод еще.
— Хватит тебе, — огрызнулся отец дебила на свою жену, — заладила одно и то же. Налей и ему немного, — попросил он Василия. — Мы ему трохи даем, чтобы привыкал, а то сразу сопьется.
Василию пришлось подчиниться: желание гостя — закон для хозяина. Мне, как и дебилу, он наливал по половине основной порции.
Дебилка быстро переключилась и стала по очереди охаивать соседей, включая отца девушки и саму девушку, что они такие и рассякие, отъявленные плуты, мошенники и негодяи, а из себя строят неизвестно кого. Я же был на стороне отца девушки. Как мог, но достаточно твердо он защищал свою дочь, и не боялся угроз. Может быть, эта девушка уже любит какого-нибудь хорошего мальчишку, а он — ее, но не смеет ей признаться, считает недотрогой, а какой-то дебил протягивает к ней свои грязные лапы.
Хотя Василий сидел мрачнее тучи, достал вторую бутылку, свою, и разлил.
Он проводил меня до выходной двери в коридоре:
— Не печалься, Вовчик, мы с тобой ничего не потеряли. Урок я им преподнес. Закуска не в счет — своя, а водку мы положенное выпили. Она же одинаковая, что наша, что дебильская. Я бы их тут же удавил, но, видишь, терплю. Это я у тебя учусь терпимости, за что тебе всегда буду благодарен. Провожать не стану. Их не выгонишь, а оставлять в комнате одних не могу, сопрут что-нибудь. Когда приедешь?
Я шел на электричку и думал о превратностях судьбы. Василий сидит за столом с человеком, который пытался раскроить ему череп, а я, восхищаясь человеческим гением, принимаю пищу из одной тарелки с дебилом, который одновременно является осквернителем святынь. Пью водку с людьми, которых мой друг готов удавить. Какой-то абсурд. Знали ли мы, отправляясь наказывать дебила, что через два часа будем угощать его, благодаря его же пакостям? Знал ли дебил, когда громила — а в его представлении Василий был именно таким — тащил его как на плаху с топором в руке, что он будет жевать икру из леща своего палача?
Я не против дебилов. Они не виноваты, что родились такими. Как говорил Гена, их Боженька обидел. Но что значит обидел? Он им не додал какую-то малость, но дал тот же мир, что и другим людям. Ту же землю, воду, свет. Тех же растений и животных. Он позволяет пользоваться трудами предшествующих поколений. Но будь человеком! Зачем пакостить? Вот Василий, к примеру, тоже умом не блещет. Наивен, доверчив, но порядочнейший человек. Трудяга, тянется к знаниям, к добру. Активно борется с недостатками в нашем обществе. Увидит на тротуаре пачку из-под сигарет, сядет своим глубоким приседом, поднимет и бросит в урну. Не стесняется выглядеть мусорщиком.
Был бы хорошим дебил, побеседовали бы с ним о его восприятии мира, общественном и государственном устройстве. Интересно посмотреть границы его знаний в математике. Понимает ли он теорему о несуществовании наибольшего числа. Ведь очевидно!
В чем же дело? Где те глубинные причины, заставляющие дебила совершать гнусные поступки? Можно понять нового владыку, основателя новой династии, который убивает всех возможных наследников своего предшественника, включая самых маленьких мальчиков, держащихся за юбки матерей. Поэтому, видимо, большевики убили царевича. Это грех. Тяжкий грех. Проклятия богов опускаются на нового царя и его потомков (по Еврипиду). Но что заставляет грешить дебила? Непонятно. Надо в этом разобраться.
По субботам в университете девушки занимались медподготовкой с утра, а юноши — по вечерам, с семнадцати часов, ходили на курсы гражданской обороны. Я жалею до сих пор, что не догадался заняться вместе с девушками медициной. В армии, во время учений, мне пришлось некоторое время быть санинструктором, причем без всякой подготовки. Я очень жалел об упущенной возможности. Еле разбирался в груде медикаментов, оказавшихся у меня. Приходили офицеры с головной или желудочной болью и также беспомощно ворошили содержимое санитарной сумки.
Курсы гражданской обороны вели какие-то растерянные полковники. Студенты во время занятий играли в карты, пили пиво с селедкой и читали художественную литературу. Так как все это не считалось военной кафедрой, преподаватели не могли приказать вести себя прилично. Никаких мер воздействия на студентов, кроме увещевания, не было.
Я решил посещать эти курсы через раз, но компенсировать прогулы усердной работой на занятиях. Написал сочинение о бактериологической войне, получил хорошую оценку и громкую похвалу, в результате чего решил, что стал непотопляемым, оно и оправдалось.
В результате этих занятий у меня сложилось твердое убеждение, что гражданской обороны, как таковой, у нас нет. И не только у меня. Мой друг, студент с немецкого отделения, Витя, говорил, что если даже все будет предусмотрено, сделано, оповещено, собрано, организовано, то не найдут того дядю, у которого хранятся ключи от бомбоубежища.
Сэкономленную субботу я использовал для домашних дел. Надо было помогать родителям. Заборы, дрова, уголь, ремонт дома и сараев, электропроводка и сантехника — все это постоянно требовало внимания, тем более — в большом доме и хозяйстве. Хочется побыть с родителями, поговорить с ними, пообщаться с родственниками.
Но уже с четверга передо мной вставал образ Василия. Всегда один и тот же. Он стоит у электрички со своим деревянным ящиком для инструмента и ждет. Растерянно озирается кругом, кого-то ищет взглядом. Этот образ вызывал во мне целый комплекс чувств. От жалости до раздражения. Я знал, что он не жалкий. Он силен и активен всю неделю. И не только дружина, школа, но и халтура с мужиками из бригады, когда они могли за выходной день или сорвавшись с работы заколотить по сотне, а потом пропивать деньги в ресторане или в общежитии с женщинами.
В ресторане он напивался, как и мужики, а потом кого-нибудь усмирял своим здоровенным кулачищем, принимая человека за негодяя. Милиция не трогала, как своего, а главное (и все это понимали), укротить его было невозможно. Оставалось только подчиняться часто абсурдным требованиям.
Я решил не ехать к Василию. Рано утром встал, не позавтракав вышел из общежития университета и сел на электричку. Тот же образ стоял перед моими глазами. Я напрягся в думах о домашних делах и… заснул перед своей остановкой, проснулся на следующей. Придется ехать к Василию. Чертовщина какая-то.
Поздоровались.
— Садись, Вовчик, позавтракаем. Я для тебя сгущенку припас. Небось, студенты голодают.
— Василий, голодают, когда все деньги пропьют.
— Знаю, знаю, водятся за вашим братом такие грешки, но ведь вы тоже люди и ничто человеческое вам не чуждо.
Срыв задуманного несколько понизил мое настроение. Василий же был вообще хмурый. Чтобы продолжить беседу, я спросил:
— Как твои дебилы?
— Нет больше дебилов. Кончились. — Страх охватил меня.
— Не бойся, я их и пальцем не тронул.
— Как все было?
— Очень просто. На третий день после твоего отъезда прибегает ко мне молодой дебил и просит три рубля:
— Дядя Вася, мамка сказала, что ты теперь вроде как мой крестный, дай три рубля до получки, а то никто не дает. Мы отдадим.
У меня, как назло, только рубль, остальное — десятками. Я ему дал десятку и еще думаю, что не вернут ведь, сволочи. Кругом должны. Да Бог с ними, пусть подавятся этой водкой. А вечером другого дня пришла соседка, собирала по два рубля на похороны. Рассказала, что дебилы натопили печь, упились и угорели. Нашли их уже днем мертвых и облеванных. Печная заслонка была закрыта. В печке угли — горячие. Приехали врач, милиция, констатировали пьяный угар. Напились и угорели, значит, до смерти.
Жалко дебилов. Как подумаю, что они тоже люди были, так и хочется всплакнуть. Но надо держаться. А дебилка эта своего дебиленыша любила: врала ради него, что побои были, водкой угощала.
Близко посаженные черные глаза Василия увлажнились. Когда крокодил заглатывает свою жертву, то выпирающие места — голова, плечи, коленки или сапоги, бывает, надавливают изнутри на слезную железу, и крокодил непроизвольно пускает слезу. Некоторые думают, что это он от жалости. С другой стороны, может быть и на самом деле от жалости. Как пьяница или наркоман, крокодил все понимает, но не может преодолеть натуру хищника.
— Как ты думаешь, много еще на Земле дебилов осталось?
— Много, Василий, много, — успокаивал я его. — Если так вот сделать, включить в темное время суток над каждым домом, где живут дебилы, огни, то все города и села нашей необъятной страны украсятся ярким светом.
Василий вздохнул.
— А как ты думаешь, дебилы всегда будут?
— Думаю, Василий, что еще очень долго. Но человек продолжает совершенствоваться биологически и социально. Становится выше, крупнее, умнее. Это доказывается сравнением с ископаемыми останками и даже по результатам в спорте. А какие грандиозные открытия делает человек в математике! Среднему уму непостижимо. Возьмем спорт, что ближе для тебя.
Со мной в группе в техникуме учился Паша Кремлев. Фехтованием занимался. Первый разряд, взрослый. Я говорю:
— Паша, а ты мог бы Д’Артаньяна победить? — Он мне отвечает:
— Как нечего делать, особенно, если он пьяный.
— А Атоса?
— Какая разница? Ты думаешь, они техникой брали? Сомневаюсь. Наглостью! Меня этим не возьмешь. Я их всех четверых уложу, хоть сразу, хоть по очереди.
А когда-нибудь наступит такое время, когда все люди будут только умные. Гении, по нашим представлениям. Среди них будут супергении, самые гениальные. А если у какой-нибудь женщины случайно родится дебил, то его окружат всеобщим вниманием и заботой. Профессор будет приводить его на лекции к студентам и говорить:
— Товарищи, очень редкий экземпляр. Прошу руками не трогать. Можно только задавать вопросы.
Студенты будут чертить схемы, отражающие мыслительные способности и логику дебила. Присутствуют ли у него дизъюнкция и конъюнкция? Какой морали он придерживается?
Его поселят в специальном заповеднике, где создадут все необходимые условия. Построят беседки. А девушки-лаборантки в белых халатах, пока он спит, рано утром будут обходить места и собирать все, что он успел нагадить.
И им не будет противно, потому что они будут знать, что участвуют в серьезных научных исследованиях, изучают образ мыслей и способности типичных представителей рода человеческого недалекого прошлого.
Василий заметно повеселел:
— Извини, что тебе пришлось несколько отложить свои домашние дела. Успеешь. Сходим на море, прогуляемся, подышим свежим воздухом. Тебе это тоже нужно. А после обеда уедешь. Расскажи мне про дизъюнкцию и конъюнкцию.
И я рассказал.


Глава 26. ПРОТИВ ЛОМА НЕТ ПРИЕМА

Я вошел в электричку и увидел группу из трех молодых мужчин, которые в прошлую поездку к Василию проверяли мои документы. Я показал им тогда студенческий билет и льготный проездной билет до городка. Немного поговорили, и старший из них — невысокий, но крепкий, объяснил, что они ищут убийц отдыхающих. Создано несколько таких групп. Тогда же, как и участковый Василия, старший просил о всяческом содействии. Я же рассказал о том, что в нашей студенческой группе двое ребят активно сотрудничают с милицией, и я даже ходил с ними на дежурство в заводское общежитие, где мы пытались выпроводить одного здоровенного типа. Ребята били его по шее сложенными ладонями, приемом в каратэ, но руки, как горох от стенки, отскакивали от толстой крепкой шеи. Как потом оказалось, ребята действовали неправильно. Времени было двадцать два часа сорок пять минут, и надо было подождать еще пятнадцать минут до начала изгнания, о чем тип нам и сказал. Впоследствии один из этих ребят дослужился до майора КГБ.
Я сел напротив старшего и поздоровался. Они ответили.
Старший мне нравился. Крепко сбитый, уверенный и спокойный. Не дергается. Лицо правильное, умное. Не красавчик женообразный, а настоящий мужчина. Чистое, немного холеное породистое лицо нисколько не напряжено. Надо будет заняться с Василием, объяснить, что когда он сильно думает, все это видно на его физиономии, как будто шевеление мозгов отдается на лицевых мышцах.
Наверное, уже капитан. Лет тридцати. Те, двое, значительно крепче, но помоложе. Мозгами послабее. Интеллект не высвечивается. Сидят как истуканы. Эти работают руками. Бьют в торец или ногой под коленку, крутят руки и придавливают к земле. А будешь трепыхаться — врежут по печени. Шутить не любят.
Интересно, смогли бы они втроем задержать Василия? Своя милиция его не трогает, знают, что он в общем-то безобидный человек. А эти могут и пристрелить, как собаку. С другой стороны, не очень-то применишь оружие, особенно в городе. Я подумал еще немного, но так ни в чью пользу и не решил эту задачу. Оставил вопрос открытым.
Капитан определенно умница. Наверное, начитан до безобразия. Для него служба в милиции или КГБ — просто так, не главное. Главное для него — это то, что он по ночам читает какого-нибудь Шпенглера. Обнимает одной рукой молодую красивую спящую жену, а в другой держит сочинение Шпенглера или книжку о нем. Читает по-английски или по-немецки. Не сомневаюсь, что он с детства ходил в школу с физико-математическим и лингвистическим уклоном. Параллельно в музыкальную и художественную школу, а также в бассейн и на теннисные корты. По десять лет занимался последовательно борьбой и боксом, а сейчас на добровольных началах, без всякой оплаты ведет в школе милиции или на спецкурсах КГБ теорию и практику боевых искусств.
В третьем классе в знак протеста против невыносимых условий существования, которые ему устроила его мамочка, неработающая выпускница-отличница Московского университета, увлекся Шпенглером. Читал его под одеялом по ночам с фонариком, потом обнаглел совсем и стал читать в открытую, не боясь никаких осуждений, потому что Шпенглер был запрещен, и только недавно его объявили у нас гением.
Мальчонка выпрашивал у матери деньги, якобы на мороженое, а сам отдавал их подозрительному субъекту, который выносил из спецхранов запрещенную литературу и архивные материалы. Когда капитан закончил училище и стал лейтенантом, он сказал ему:
— Ты, негодяй, вместе с моей мамочкой мне все детство испортили. Из-за нее у меня не было времени гонять собак, а из-за тебя я лишился, может быть, самого большого детского удовольствия. Сейчас могу есть мороженное килограммами, но не хочу, потому что отвык. Мамочку не могу наказать, потому что она родная, а тебя, готового за кружку пива совершить государственное преступление, перевожу в отдел несекретных документов с понижением зарплаты на пятнадцать процентов. Если бы ты не брал с меня деньги, а удовлетворял любознательность ребенка бесплатно, я бы тебя простил во имя дружбы, а твоя жадность не позволяет мне сделать это.
На службе особый отдел давно взял его на заметку, подавал сведения в Москву. Но там долго не смотрели эти документы: руки не доходили, кроме того, его папа был генералом и трижды Героем Советского Союза. А когда руки дошли, оказалось, что Шпенглер — гений, и у них, в КГБ, есть свой человек, которого можно посылать на международные конгрессы как специалиста по Шпенглеру.
После небольшой стажировки в МГУ ему фиктивно присвоили звание профессора, а он привез с конгресса фотографии и послужной список всех вычисленных им ученых-агентов ЦРУ.
Сейчас временно включен и назначен руководителем группы по выслеживанию и захвату особо опасных преступников.
Наверное, догадался, что я думаю о нем. Улыбнулся.
— Как дела, студент?
— Нормально.
— Много двоек нахватал?
— Ни одной. Только пятерки.
— Молодец.
— А как у вас? Не поймали?
— Не бойся, поймаем.
Я и не беспокоился. От такого капитана бандиту не уйти. Почище майора Пронина будет. А если не эта, то другая группа обязательно возьмут преступников. Не дадут гулять негодяям на свободе. Вышка обеспечена. Два убийства — не шуточное дело.
Я рассказал Василию о встрече с сыщиками.
— Знаю их, Вовчик. Они, да и другие тоже весь город прочесали. На работе у нас были. Вчера один сидел в поликлинике, беседовал с хирургом. А я рядом измерял давление, кабине-то один. Хирург рассказал странные вещи. Два месяца назад с интервалом в один день к нему обращались трое мужчин с одинаковыми травмами: перелом носа и ребра. И все говорили, что упали. Хотя, по мнению хирурга, все это сильно смахивает на результат избиения. Но пострадавшие молчали, хотя несомненно, что-то знали. Впечатление такое, что один и тот же человек нанес им эти травмы. Почерк один.
— Наверное, приемы знает, — сказал я. — Прямой удар или хук в нос левой и апперкот правой по ребру, или наоборот. Человек вырублен. Лицо залито кровью, ребро уперлось в легкое, не дает вздохнуть. После этого с человеком можно делать все, что угодно. Согласен на все.
Разговор был на работе. Василий сложил инструмент в ящик, мы пошли домой. По дорогое зашли в магазин. При входе в торговый зал стоял высокий, прямой, так около метра девяноста сантиметров мужчина. Несмотря на осень, в легкой рубашке с коротким рукавом, загорелый, обветренный, весь в татуировке. Тщательно выбрит и слегка пьян. Он даже не посторонился. Мы обошли его с двух сторон. Через минуту он зашел в зал и стал в углу у окна, наблюдая за нами. Глядел прямо, не мигая, как сержант Иностранного легиона Французской армии, о котором я читал в журнале “За рубежом”. Когда такой сержант входит в бар, всем пьяницам хочется вытянуться по стойке “смирно”.
— Что, он у вас тут работает? — спросил Василий у “черноглазой попрыгуньи”.
— Нет. — ответила она.
— А что делает?
— Не знаю. Стоит часами, а вечером, бывает, идет за мной. Я его боюсь, Вася, — тихо сказала она. — Молчит все время. Хоть бы конфет купил нам, если вздумал за кем ухаживать, поговорил, рассказал о себе.
— А чего рассказывать, — сказал Василий, — и так все видно. Надоело в зоне в телогрейке ходить, вот и выставил свои картинки. Наверное, гордится тем, что, как дикарь, разрисовал себя. Ты не бойся, я с ним разберусь. Но смотри, чтобы он тебе подол не задрал.
Когда Василий брал колбасу через витрину с холодильником, незнакомец зашел незаметно сзади и положил руки на стойку. Руки также были разрисованы, большие пальцы выбиты, как у боксеров, на костяшках пальцев набиты мозоли. Видимо, тренируется постоянно и без перчаток. Вид был ужасен. Около сорока лет. Интересно, проверяли у него документы или нет?
Озабоченные, мы вышли из магазина и направились в булочную.
— Он! Говорю тебе, точно он. Он убийца и есть! Не надо к бабке ходить гадать, — сказал я Василию.
— Не спеши, дело серьезное, — возразил Василий. — Можно наломать дров. Ухлопаешь человека, а он не виновен.
— Мы же не собираемся его убивать. Позвони в милицию. Они с ног сбились, обшаривают все чердаки, подвалы, поликлиники, а он в водочном магазине спокойно дни проводит. Ночью делает свое черное дело. В милиции ребята порядочные, водку в рабочее время не пьют, вот и не могут с ним встретиться. Два убийства подряд!
— И третье будет, — как-то спокойно и пророчески произнес Василий.
— Типун тебе на язык, — сказал я. — Такое вслух не говорят. Магия слов. Я в такие вещи верю.
— И правильно делаешь, что веришь. Расскажи мне про уголовников.
— Василий, тебе на эту тему много могу рассказывать. Я четыре года прожил на Севере в городе, который построили заключенные. Там все пропитано этим. Люди поют за столом песни заключенных, рассказывают анекдоты о зоне. А в стенах некоторых домов замурованы покойники. Люди смотрят телевизор, едят, пьют, воспитывают детей, а в двадцати сантиметрах от них стоит скелет. И они не знают, что здесь расправились с человеком, убили или замуровали заживо. Стены толстые, в расчете на низкие температуры. Сооружения капитальные. Проспект Ломоносова называется. Там высшее начальство живет. А покойники в стенах стоят, как часовые.
В зоне свои законы: кто сильнее, тот и прав. А кто сломан, того не уважают. Раньше много сидело невиновных, осужденных по разным политическим статьям. Священники, художники, поэты, инженеры, профессора, ученые почти все прошли через зону. Многие погибли, но некоторые живы до сих пор. Я читал воспоминания генерала Горбатова, — здорово написано! В общагах встречался с одинокими старыми людьми, которые прошли через зону, слушал их рассказы. А один раз был в гостях у родителей однокурсника в деревне на реке Емце. Отец его был начальником лагеря. На квартире у него один старый зэк мне руку пожал. До сих пор содрогаюсь. На руке не было ни одного пальца: схватился за нож в молодости. У них нравы суровые. Верховодят в зоне матерые уголовники, грабители и убийцы. Если надо кого убить, они сначала будят человека, а потом убивают.
— А будить-то зачем? — спросил Василий.
— Такой закон. Говорят, что так честнее. Чтобы знал.
— Так какая разница, если убивать?
— Разницы никакой, но я думаю, что здесь играет роль не какой-то абстрактный закон, а тот ужас, который видит убийца в глазах своей жертвы. Он-то и нужен убийце-маньяку. Если говорить по большому счету, то этот ужас является заметным явлением в истории человеческой культуры. Все трагедии построены на этом. А зрители на гладиаторских боях сами становились убийцами и испытывали острые ощущения, когда большим пальцем, направленным вниз, показывали, что приговаривают поверженного гладиатора к смерти. Эта маниакальная жажда чужой смерти тогда считалась нормой.
— Ты мне лучше о преступниках, — вернул меня Василий к современности.
— Чего говорить, Василий, вопрос больной. И нет ему решения в настоящее время. Современное общество поражено преступностью во всех ее проявлениях и во всех странах.
— А есть такие, которые убивают, но их не могут найти?
— Сколько угодно, Василий. Например, главарь. Он приказывает, а другой исполняет. Доказать приказ весьма непросто. Признание исполнителя может быть расценено, как оговор, и доказательством не явится. А если даже убьет и сам главарь для поддержания своего авторитета, то подставит невиновного человека, и того накажут, вплоть до смертной казни.
— Значит, убить спящего у них плохо, а убить невиновного — хорошо?
— Выходит так. А главарь у них, Василий, подобен льву в царстве зверей. Для него ты — мужик, тягловая скотина, а он — царь зверей. Он хищник. Он ест других. Но и сам, как лев, своей смертью не умирает. Когда слабеет, его убивают свои же и бросают на растерзание шакалам. И те рвут тело льва, наслаждаясь своей символической местью. Еще говорят, что дохлого льва и осел может лягнуть.
— Значит, пока он лев, его тронуть никто не может?
— Не может, — ответил я.
— Ладно, Вовчик, спасибо за рассказ. Я все это знаю. Мой отец шесть или восемь сроков отсидел, сам уже не помнит сколько. Многое мне по пьянке рассказывал. Эти львы его не трогали. Он был контуженый. Сразу бы любого льва топором разделал на части, как поросенка. Он и в зоне работал плотником и столяром, как ты говоришь, тягловой скотиной.
— Твой же отец герой! Он сто немцев убил.
— Мне кажется, Вовчик, убийство и есть убийство. Героизма здесь не много. Есть некоторое отличие в том, что тебя государство заставляет убивать других людей и еще награждает и когда ты делаешь это по своей инициативе. Но все это лишний раз доказывает, что мы еще не вышли из звериного состояния. И люди еще делятся на убийц и их жертв. Но как бы там ни было, убийцы должны быть наказаны.
— Василий, смотри какая картина прорисовывается. Этот лев сколотил группу, и те орудуют. Силой он подчинил их себе, а потом пользуется результатом. Сам остается в тени. Грабят, а он денежки пропивает в ресторане. Кто те, со сломанными ребрами?
— Я всех знаю.. Все они когда-то сидели. А некоторым уже пришлось вломить, как следует. Тертые ребята. Мне их не расколоть. А ты держи язык за зубами. Сболтнешь что-нибудь лишнее, а один из них рядом стоит. Считай, что ты покойник.
Ужас охватил меня.
— Не боись. Идем пощупаем этого красавца.
На ватных ногах я пошел за Василием. Мы подошли к гастроному, где в проходе продолжал нести свою бессменную вахту мужчина. Вид — наглейший. Ведь явно мешает входить покупателям. Кроме того, создает помеху на случай пожара или выноса крупных предметов. Да в любом случае нельзя стоять в проходах, могут просто толкнуть.
Василий поднялся по ступенькам и, не останавливаясь, повернулся всем корпусом ко мне и громко спросил: “Сигареты брать?”, потом с размаха, не глядя, ударил мужчину ящиком по ноге. Тот подкосился, схватился за колено и завизжал неожиданно высоким скулящим голосом:
— Козел, ты мне чашечку выбил, сволочь. Я твои мозги сейчас по стенке размажу!
Визжал как-то отвратительно, мерзко, несоразмерно своей довольно-таки статной фигуре. Наверное, так визжал, когда был молодым уголовником. Когда его прижимали тогдашние львы, он визжал, и они не выдерживали его визга, отходили. Говорят, существует такой маленький зверек, очень противный. Когда благородные охотничьи собаки пытаются взять его, он пускает вонь. Собаки не выдерживают и отворачиваются, а он, помахивая хвостиком, скрывается.
— Простите, дядя, — спокойно сказал Василий, — не стойте в проходе, могут ушибить.
Мужчина скулил, как пес, которого сильно ударили. Весь грозный вид его куда-то исчез. Мне стало жалко его. Какой это убийца? Дебил. Обыкновенный дебил. Не ориентируется в обстановке. И молчит с продавщицами потому, что дебил. В этот момент я уже не думал о татуировках. Но подойти к нему близко не решился.
Мужчина вышел из магазина и, кривясь от боли, поковылял в сторону моря.
— А если бы он нож достал? — спросил я у Василия.
— Я бы его тут же топором, как казак шашкой, от плеч до ног разрубил. Самозащита. Явная угроза для моей жизни. Много бы не дали. Состояние аффекта. Испуг при виде ножа.
— Все равно ты рискуешь, Василий. Зачем на рожон лезть? Теперь он против тебя своих людей напустит.
Василий промолчал.
Прошла неделя, и я снова встретился в электричке с группой сыщиков. Опять небольшой разговор со старшим. Был он в этот раз поразговорчивее, чем обычно.
— Ничего нового нет? — спросил я.
— Ничего, если не считать нового трупа. — Я ахнул.
— В этот раз — труп предполагаемого убийцы. Мужчина высокого роста, худощавый, девяносто килограммов веса, в татуировке. Кто-то из своих порешил его. Что-то не поделили. Ломом по голове, сзади, сбоку, снизу. Голова повисла на волоске. Мгновенная смерть. Удар исключительной силы. Убийца подкрался сзади и нанес ужасающей силы удар. Убитый выходил из ресторана на свежий воздух покурить. Лом на месте. Отпечатков пальцев нет, работал в рукавицах. Скрылся по откосу, ушел в темноте в сторону моря. Никто не видел. Предполагаем, что убийца хорошо знает местность.
Теперь разыскиваем убийцу предполагаемого убийцы. Любые, самые незначительные детали будут нам интересны. Убийца находится среди нас, живет в городе, это несомненно.
Я сидел, как в рот воды набрал. Твердо помнил слова Василия о том, что надо молчать. Сообщники убийцы сидят рядом, и любого слова будет достаточно, чтобы они сделали свое дело и убрали меня, как знающего слишком много. Вот тот случай, когда действительно можно пожалеть, что много знаешь.
“Поклонник Шпенглера” заметил реакцию и изучал меня. Если существует индукция мыслей, то надо думать о чем-то другом, чтобы он не догадался, что я что-то знаю. Лучше всего думать о самом капитане и его увлечении. Стал развивать тему о Шпенглере, кто он такой и почему капитан так интересуется им. Получилось вот что.
Когда Шпенглер умер и не стал более досаждать нашим идеологам своими критическими замечаниями, Суслову подают предложение снять со Шпенглера запрет, объявить его гением, чтобы не отстать от других цивилизованных стран. А заодно напечатать избранное, тщательно проверенное и исправленное из его сочинений, и сборничек статей о нем. Капитана приглашают редактором. Он, конечно, возмутился отбором сочинений и текстами статей, но сделать уже ничего не мог. В Московском университете так и сказал профессорам:
— Что вы пишите о Шпенглере, что он был созерцателем и абстрактным гуманистом. А вам известно, что еще в начале века он считался суперагентом английских спецслужб и, благодаря своим активным действиям, дважды предотвращал наступление Первой мировой войны: в 1904, во время русско-японской войны, и в 1910 в связи с армянским кризисом в Турции? Собственными руками и незаметно ликвидировал основных зачинщиков войны.
Если бы не происки германской разведки, которая подбросила на него компромат, он бы вообще предотвратил первую мировую войну, а значит, и Вторую. Англичане, подальше от греха, направили его в Афро-Азиатский регион, где Шпенглер еще на сорок лет продлил владычество Британской империи. По истечении срока он понял, что занятие это бесполезное и предложил провести деколонизацию с сохранением уважения к метрополии, английскому языку и народу, а главное, демократическим традициям. Восставшие народы обрадовались и сказали, что они и не думают отказываться от английского языка, английской культуры и демократии, а просто хотят попробовать самими управлять своей судьбой. Ганди назвал Шпенглера другом и заявил, что если бы все англичане были такими, как Шпенглер, он бы тоже хотел быть англичанином, одновременно оставаясь сыном индийского народа.
А тогда, в начале XX века, русская разведка говорила англичанам: “Оставьте Шпенглера на европейском театре действий, именно здесь определяется мировая политика, что компромат готовил внедренный в Германию русский агент в Берлине. По заданию немцев он должен был оклеветать Шпенглера, но перестарался. Что, якобы Шпенглер спал с Мата Хари. А та взяла и подтвердила клевету в целях раздувания своей славы. В сердцах Шпенглер сказал ей, что он спал с ней как с женщиной, а не как с международной шпионкой, и после всего, что она сделала, в ней нет ничего святого.
А англичане уже никому не верили, так как устали оттого, что лучшие агенты их предавали.
Пока Шпенглер был не у дел, т.е. в Азии и Африке и охранял там интересы Британской империи, он изучил двадцать древних и современных азиатских языков и всю восточную философию. Проанализировав всемирную историю, написал свой главный труд “Алогизм как форма человеческого существования в доисторическую эпоху”, где делал пессимистический вывод о невозможности наступления собственно исторической эпохи, пока человек не придет к правильным формам мышления, чему мешают основные инстинкты и первородный грех. Этот пессимизм, несмотря на его конструктивную направленность, никак не вязался с социальным оптимизмом марксизма-ленинизма, что и служило причиной запрета Шпенглера у нас.
Руководя агентурной сетью и постоянно проводя операции мирового значения, Шпенглер двадцать лет провел в буддистских монастырях и основательно продвинул философию буддизма, за что Лама собственноручно достал крупный алмаз из глаза статуи Будды, вручил его Шпенглеру и сказал, что этот алмаз, как талисман, будет хранить его до девяноста девяти лет.
— А что мне делать с алмазом после моей смерти? — спросил Шпенглер.
— Не беспокойся. Он сам вернется на свое место. Один раз в тысячу лет мы даем его самому выдающемуся человеку мира.
— А Будда не обидится, оставшись без глаза?
— Не обидится. Для него это всего лишь миг в его жизни. Он даже не заметит.
После Второй мировой войны разгромленные немцы переживали душевную депрессию. Они обратились за помощью к Шпенглеру.
Шпенглер сказал им, что полторы тысячи лет назад его предок-германец вторгся в Британию и остался в ней. Конечно, за это время все Шпенглеры стали стопроцентными англичанами, но временами он чувствует, как в его жилах течет германская кровь, на основании чего горячо откликается на просьбу немцев и приложит все силы для наказания негодяев и демократического устройства послевоенной Германии. Но задача это не простая, одному не справиться, поэтому он и вдохновил Маршалла на его план. Хотел помочь и России, но Сталин, не желая терпеть какого-либо вмешательства в свои дела, грубо отклонил предложение.
Благодарные немцы присвоили Шпенглеру звание “лучший немец всех времен и народов”, а русские включили его в энциклопедии и словари, обозвав фашистом и реакционером, а сведения о нем до неузнаваемости исказили.
На одной из пресс-конференций на вопрос об отношении к Советской России Шпенглер ответил, что его мнение на этот счет не изменилось. Как и раньше, он думает, что русский, да и весь советский народ достоин лучшей участи, и он жалеет, что в свое время его не послали в Россию, где он смог бы развернуться и предотвратить нежелательное развитие событий. Он писал письма издалека и рекомендовал политическому руководству Великобритании и других стран решительнее действовать в России, помочь наладить нормальную жизнь, так как это в общих интересах, но из-за компромата, раздуваемого немцами, к нему не прислушались.
Что касается духа русского народа, то он, как ничто другое близок Шпенглеру. Один из предков дружил с Петром I и помогал в преобразовании России. Увлеченный личностью царя, Шпенглер принял его веру и, вернувшись на родину, всех своих домочадцев и слуг обратил в православие. Построил церковь и выписал из России священника.
Царь любил Шпенглера, как своего родного сына, а родного не любил, потому, что он воплощал в себе все отсталое и реакционное, все тупое, что было в России. Царь говорил своему сыну: “Вот все твердят, что я царь, а я, между прочим, имею шесть строительных специальностей. Любой мастер к себе возьмет. Не будь у меня царства, я и плотником на хлеб себе заработаю, а как ты топор в руках держишь — противно смотреть. И учиться не хочешь. Тебе бы самому царствовать, да сидеть паразитом на шее трудового народа. Ты посмотри на Шпенглера: еще молодой человек, а какая умница! Как рисует! Любо-дорого посмотреть. Вот какими цари должны быть, умными, талантливыми. Мне все равно, англичанин ты или негр. Если есть голова на плечах, как у моего арапа Ганнибала, будешь во славе ходить и в почете. Вот возьму, пожалую Шпенглеру русское дворянство, женю на русской красавице — да за него любая пойдет! — и его дети ничем не будут отличаться от наших”, — на что Шпенглер скромно поблагодарил царя и сказал, что он является английским графом.
— Неважно, — сказал Петр, — это нам не помеха.
Шпенглер нарисовал стодвадцатипушечный фрегат для русского флота, но хитроумные голландцы протащили свой проект, с меньшим количеством пушек, но пригодный для строительства в условиях Санкт-Петербурга. Царь высоко оценил проект Шпенглера, и чтобы он не отчаивался, подарил ему Библию на славянском языке, которую держал в кармане во время Полтавской битвы.
Шпенглер разработал проект подводной лодки, но царь сказал, что не хватит металла, а снимать еще колокола он не может, так как оставшийся без колокольного звона русский народ взбунтуется.
Царь простудился во время спасения моряков и тяжело заболел. Приближенные советовали забрать Библию обратно, и Шпенглер этого хотел, но царское слово нерушимо:
— Пусть теперь Библия хранит Шпенглера и вдохновляет его и его потомков на великие дела. Это знак признательности Шпенглеру от всей прогрессивной России, которой Шпенглер помогал преодолевать многовековую отсталость.
Царь умер, не оставив завещания.
— Как это ни странно, — добавил Шпенглер, — я много времени провожу в церквушке, доставшейся мне от моего предка. Никогда не думал изменить его вере, при каких бы обстоятельствах, и в каком бы состоянии он ее не принял. Я молю Бога о новом историческом мышлении.
Что касается моих детей, их много во всех местах земного шара, а по большому счету — все дети являются моими детьми, и я желаю и надеюсь, что они будут умнее своих родителей.
Труды Шпенглера получили всеобщее признание. Ему вручили Нобелевскую премию, но разобравшись, он хотел изменить формулировку награждения, в которой не был упомянут его основной труд, что делало затруднительным понимание его идей. Но Нобелевский комитет сообщил, что у него нет традиции пересматривать свои решения. Кроме того, некоторые члены комитета, принимавшие формулировку, умерли, а вновь избранные не могут исправить решение признанных гениев человечества, так как еще не привыкли к тому, что они тоже гении. Им проще еще раз вручить Шпенглеру Нобелевскую премию с требуемой формулировкой.
Шпенглер ответил, что поскольку по его классификации мы живем еще в доисторическую эпоху, и люди еще не умеют правильно мыслить, он боится быть неправильно понятым и выглядеть стяжателем в глазах мировой общественности, поэтому настаивает на изменении формулировки и предлагает ограничиться одной премией.
Возникла тяжба. Измученный тупиковой ситуацией, секретарь комитета как-то сказал в частной беседе своему знакомому:
— Этот старый Шпенглер совсем из ума выжил.
А Шпенглер по старой привычке везде держал своих осведомителей. Как он узнал об этом, сердце старика не выдержало, и он умер совершенно неожиданно для всех в возрасте девяноста девяти лет. В день его смерти таинственно исчез алмаз, хранившийся в шкатулке вместе с Библией на славянском языке. Вскоре во время большого буддистского праздника показали по телевидению статую Будды. Оба глаза-алмаза были на месте и ярко вспыхнули в свете юпитеров.
Надо вернуться к сыщику. Он все-таки посматривает на меня.
Как только наш капитан рассказал об этом профессорам, они запросили его в университет и предложили, учитывая его глубокие знания, сделать его не фиктивным, а настоящим профессором. А офицер им с гордостью сказал:
— Зачем мне быть простым профессором, когда я скоро стану генералом КГБ, приду к вам и научу вас всех работать, как следует. Вы мне больше научный брак гнать не будете. Только объективная, достоверная информация, и никаких измышлений волюнтаристского характера, кто бы вам ни приказал. Я принесу вам свою кандидатскую диссертацию по сравнительной характеристике логик Рассела и Шпенглера, и вы увидите все величие шпенглеровского охвата логики человеческого существования.
Бертран Рассел — это правильные логики, но это всего лишь частный случай общих, включающих неправильные, которые, тем не менее, имеют свои законы и широкое применение, о чем многие не догадываются.
Возьмем неправильную немецкую логику: “И пушки, и масло”. Простой русский мужик, который тоже частенько пренебрегает дизъюнкцией, на голову выше Бисмарка, когда говорит: “Или грудь в крестах, или голова в кустах”. Шпенглер всему миру показал ущербность логики буриданова осла. Осел гибнет, не решаясь сделать выбор между двумя копнами сена, кроме других причин и в основном потому, что не сделал первого логического хода, не решил в принципе, что ему достаточно одной копны. Сидящая в его голове конъюнкция требовала сразу всего сена. Последующее логическое действие, составляющее собственно выбор, выходит за рамки не только Рассела, но и самого Шпенглера и требует для своего обоснования еще более широкую теорию, разработкой которой я и занимаюсь во внеслужебное время.
Попрощался капитан вежливо с профессорами и ушел с гордо поднятой головой.
Капитан почувствовал, что меня ему не пронять, и стал смотреть в окно. Я вышел на своей остановке.
В следующее посещение Василия я решил поговорить с ним начистоту. И хотя не в моих правилах спрашивать лишнее, я передал ему услышанное от капитана. Вопрос был принципиальным.
— Василий, признайся, твоих рук дело? Я никому не скажу, но мне надо это знать.
— О чем ты, — якобы недоумевая, переспросил он.
— Да все о том же. Ты кокнул убийцу?
— С чего ты взял? — как-то подозрительно спокойно опять вопросом на вопрос ответил он.
— Очень много фактов свидетельствуют.
— Например.
— Первое. Помнишь, ты говорил, что будет третий труп?
— Помню.
— Твое любимое изречение “против лома нет приема”?
— Мое, — признался Василий, — да так все работяги говорят.
— Понятно. Третье. Кто часто ходит купаться на море, даже зимой, и знает все лазейки в зарослях?
— Я. Ну и что? Многие ходят.
— Допустим. Четвертое. Кто может незаметно подкрасться сзади и взять врага в оборот? Помнишь, как мы играли в войну, и ты показал, как это делается? Я до сих пор чувствую, как твой палец упирается мне в спину, словно дуло пистолета.
— Помню.
— А кто говорил, что можно наломать дров и прикончить не того, кого нужно.
— Я так не говорил.
— Допустим не так. Ты сказал не прикончить, а ухлопать. Какая разница?
— Никакой.
— Пятое. Кто во всем городке обладает необходимой физической силой, чтобы нанести такой удар?
— Шестое. Кто обладает прямо-таки отчаянной смелостью, чтобы осуществить все это?
— Понятно, — сказал Василий, — зачем тебе все это знать? Ты и так много знаешь. А кто много знает, тот быстро состарится.
— Василий, сколько раз я говорил тебе, что собираюсь писать роман, в котором тебе будет отведено главное место. Писать надо о том, что хорошо знаешь. А что я знаю лучше, чем тебя? Этот роман — мой долг перед всеми писателями, которых я когда-либо читал и буду читать, и перед потомками. Это будет роман не фантазия, а историческая правда. Люди будут в нем — не какие-то роботы, исполняющие волю партии, абсолютно положительные герои, а самые что ни на есть простые, почти реальные, со своими недостатками, проблемами, горестями.
Вот ты, к примеру, плохо учился в первом классе, и был оставлен на второй год. Это плохо, но это историческая правда. Ты преодолел свою отсталость и почти успешно закончил семь классов, а потом строительное училище. Закончил вечернюю школу, ходишь на дружину, мечтаешь вступить в партию, готовишься к этому, как, может, никто другой. Это хорошо. Ты борешься с негодяями. А это не всякому по плечу. Если бы каждый из нас занимал такую позицию, негодяев давно бы не было на белом свете. Только нужно меру знать и не перебарщивать. Можно ошибиться.
— Понятно, — сказал Василий, — ты лучше не обо мне пиши, а о Тамаре, воспой ее красоту и нежность.
— И воспою, Василий, обязательно воспою. Я ей так и сказал, почти стихами:
— Не могу я тебе в день рождения
Дорогие подарки дарить… —,
но если между нами возникнет что-либо существенное, я изображу тебя в своем романе в самом восхитительном виде. Твое озорное лицо, гибкий стан и трепетные поцелуи, которыми ты одаришь меня.
— А она?
— Она говорит: “Все мужчины одинаковы. Им лишь бы своего добиться. Сначала наобещают, а как дойдет до дела — нет их.”
— А ты?
— Говорю: “Тамара, ведь Василий обо мне тебе много рассказывал. Он мне и сообщил, что ты мной интересуешься, и назвала “маленький профессор”. Тамара, кстати, сказала, что она ничего подобного тебе не говорила, но это, якобы, не имеет никакого значения. Главное, что я ей интересуюсь. А это приятно любой женщине.
Я не стол акцентировать разоблачение Василия в неправде, но надеюсь, что показал ему это. Он слегка засуетился, но особого смущения не показал. Все-таки я немного научил его скрывать свои чувства.
— Ну, а дальше?
— Она сказала, что сейчас по вечерам гулять по городу страшно — людей вешают, но она может придти в субботу в половине двенадцатого ночи, после того как проводит своего майора на электричку. Просит только, чтобы в комнате был порядок, на столе стояли белые цветы и бутылка хорошего вина. Она — женщина и требует соответствующего отношения.
Василий потер руки:
— Отлично, Вовчик, я в тебе не сомневался. Уборку сам сделаю. Бери пять рублей. Купи бутылку сухого венгерского вина, конфеты и белые цветы. Все будет тип-топ. Не оплошай. Вот чем надо заниматься, а ты вбил себе в голову роман. Жить надо, а не писать о том, как живут.
— Василий, пойми, это мой долг. Я и Тамаре так сказал. Пройдут сотни лет. Мою рукопись найдут, и все узнают, как жили простые советские люди спустя некоторое время после второй мировой войны. Рукописи не горят. Но это будет не скоро, надо еще университет закончить.
— Ладно, кропай, разрешаю. Только не пиши, что я был тупой и, тем более, кровожадный убийца. Не убивал никого. Укажи лучше, что я писал стихи и занял первое место в смотре-конкурсе молодых поэтов.
— Хорошо, Василий, помяну об этом два, нет, даже три раза. Но давай продолжим нашу тему. Меня с толку не сбить. Даже если и уклонюсь в сторону, то к главному все равно возвращаюсь, если не сегодня, то в другой раз. Значит, не признаешься?
— Не признаюсь.
— Ну ладно, Бог с тобой. Так и запишем: не признался.
— Так и запиши. А чего, собственно, писать, если ничего не было. Как писать о том, что не произошло?
— Можно, Василий. Одна очень талантливая поэтесса написала о несостоявшемся свидании. Свидания не было, а стихотворение осталось в веках. Может, ты и прав, что не признаешься даже своему лучшему другу. Я тебя за это убийство нисколько не осуждаю. А за комнату и пять рублей очень благодарен. Думаю, что если бы я попал в лапы КГБ, они бы меня обязательно раскололи. Ввели необходимые психотропные средства, расслабили, и с помощью гипнотизера вступили со мной в дискуссию. Сначала вроде бы по научным вопросам, потом незаметно начали подмену тезиса и методом последовательных приближений добрались до главного. Так фашисты пытали Эрнста Тельмана.
— Они бы этого делать не стали, — как-то чересчур уверенно и спокойно сказал Василий. — Дали бы по морде, ты бы во всем сразу и признался. Даже если бы я не убивал, и ты был в этом уверен на все сто процентов. Но я тебя за это тоже не осуждаю. Не таких раскалывали. Отец рассказывал, что один раз им в зоне дали селедку на обед, до отвала. А потом убрали бачки с водой. Заключенные стояли в очередь, чтобы признаться во всем, лишь бы напиться. Кто отсидел в немецких лагерях, говорили, что даже фашисты не могли до этого додуматься.
— Мне кажется, Василий, что и само лагерное начальство было удивлено такой эффективности обыкновенной соленой селедки.
— Ну, пиши, что ничего не было. Я согласен. Не буду тебе мешать. Каждый по-своему с ума сходит.
Через полгода в областной газете появилась небольшая заметка, что капитан такой-то со своей группой задержал опасных преступников, которые признались в убийстве двоих отдыхающих и своего главаря. Негодяев приговорили к высшей мере наказания.
Василий продолжал ходить по своему городку в рабочей одежде с громадным деревянным ящиком с плотницким инструментов и вновь выкованным маленьким ломиком, который он делал особым образом: с одной стороны острие, а с другой — чуть подогнутая лопатка. Он и раньше терял ломики в грудах строительного мусора. Или рабочие попросят, а потом забудут вернуть. Василий на них не обижался: “Черт с ними, откую новый, железа хватает”.
Прошло много лет, но я так и не выполнил обещания, данного Тамаре. Я не буду произносить заклятий, как это делал Василий, обещая наказать дебила, но, если Бог даст, изображу Тамару в романе о своем университете. Там ей будет отведено достойное место.

Глава 27. ИГОРЬ

Москвичи — интересные люди. У пивной бочки на пустой деревянной таре можно увидеть, как двое мужчин отчаянно спорят. Один из них — аккуратно выбритый, одетый в приличный костюм и только что вычищенные за пятьдесят копеек у татарина-чистильщика ботинки, рассказывает второму о границах применимости уравнений Лапласа и о невозможности аналитического решения задачи трех тел. Второй — небритый, в спецовке грузчика овощного магазина, в драных башмаках с запойным лицом оппонирует:
— И не нужно! Я тебе на бухгалтерских счетах методами вычислительной математики определю координаты всех тел на любое наперед заданное число с любой точностью.
При ближайшем рассмотрении может оказаться, что первый — доцент, а второй — профессор, но уже спившийся. Общее у них, кроме специальности, еще и то, что оба употребляют матерные слова “не для ругани, а для связи слов в предложении”. Оба говорят на московском наречии, которое и отличает коренного москвича от приезжего. Но может оказаться, что второй всегда был грузчиков и смог подняться до высот небесной механики, не выходя из овощного магазина.
Игорь был коренным москвичом. Это чувствовалось во всем: его говоре, лексике, о которой я только что говорил, манере держаться, за которую мой зять так не любит москвичей, шутить, но оставаться серьезным; красивом добротном немецком костюме, английских ботинках за восемьдесят рублей, модном галстуке, чехословацкой рубашке, кожаном портфеле с блестящими застежками.
По просьбе Василия я встретил его с поезда. Игорь бывал в наших краях и раньше, гостил у Василия. Ему у нас очень понравилось. Познакомились они в санатории. Я знал о нем, но раньше мы не встречались.
— Ввожу в курс дела , — сказал Игорь, я о тебе все знаю по Васькиным письмам и рассказам. Василий, хоть и небольшого ума, но порядочный и честный человек, людей чувствует, и в этом смысле ему можно доверять. Будем считать, что я полностью согласен с его мнением о тебе, что ты умный, хороший, настоящий друг и прочие телячьи нежности, поэтому можешь ничего не говорить, а слушай меня.
Я работаю начальником отдела в одном НИИ. Здесь считаюсь в командировке. На днях съезжу в местную контору, отмечу “прибытие” и “убытие”. Главная задача — немного отдохнуть и проведать вас, как вы здесь перебиваетесь. Еще просьба: ко всему, что я говорю и делаю, относиться с поправками, критически. Ты знаешь, что такое “поправка”?
— Знаю, — обрадовался я предоставленному слову. — Я закончил техникум по специальности ноль шестьсот тридцать три “биологическая защита”. Отделение — экспериментальная физика. — И добавил — На поправках вся физика держится.
— Молодец, не зря тебя учили. И специальность очень нужная. А что, есть такой техникум? — удивился Игорь. Я назвал техникум.
— Так вот, мой друг, физика — это одно, а жизнь — другое. Ты знаешь, что я приговорен, и через год, в крайнем случае, полтора — умру?
— Знаю, — ответил я.
— Ну вот и отлично. А теперь двинем к Василию.
Радостный от общения с настоящим физиком, я нес его портфель. Время от времени мы останавливались передохнуть. Игорь как бы замирал на месте, проверяя, работает ли еще сердце, но не прекращал говорить.
— Ты поступал в МИФИ?
— Да. Написал сочинение на три. Была тема “Юноше, обдумывающему житье свое, делать жизнь с кого?”
— И с “кого”? — спросил Игорь.
— Я писал про Ленина. Думал, что это в курсе подготовки к столетию со дня его рождения. Везде только об этом и говорят. Оказывается, не понял темы. Маяковский говорил так о Дзержинском, а я решил не промахнуться, бить наверняка, и даже не оговорился. Очнулся только после того, как сдал. Мне кажется, не сделал ни одной ошибки. А эпиграфом взял слова Николая Островского из книги “Как закалялась сталь”: Жизнь дается человеку один раз, и прожить её надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы, чтобы, умирая, мог сказать: моя жизнь отдана борьбе за освобождение человечества”.
— Хорошие слова, — согласился Игорь, — но не все с этим согласны. Для некоторых ближе вот какие: "Жизнь дается один раз, и прожить её надо так, чтобы оставить за собой горы выпитых бутылок и толпы обманутых женщин".
— Да, тема замечательная и люди замечательные: Ленин, Дзержинский, Маяковской. Ты знаешь, что у нас главным физиком долгое время был главный чекист Лаврентий Павлович Берия?
Я раскрыл рот от удивления.
— Да, не удивляйся. Он был начальником Курчатова по созданию атомной бомбы. Тебе бы о нем писать в своем сочинении, тогда бы пятерку обеспечил. Жаль, что не поступил. Хотя МИФИ — еще не школа. Учиться надо в Физтехе. У нас говорят: “В университете всё знают, в МИФИ всё могут, а в Физтехе — всё знают и всё могут”.Мне было легче. В мое время медалистов принимали без экзаменов. Только собеседование.
— Медаль действительно золотая?
— Конечно. Не высокой пробы, но все же золото. Внутри — медный сплав, а снаружи — золото.
— А у меня просто диплом с отличием и никакой медали, — посетовал я.
— Тоже неплохо, — успокоил Игорь.
— Ты работаешь над атомной бомбой?
— В каком-то роде. Кроме того, веду семинар в Физтехе по трансурановым элементам. Ты знаешь, что такое калифорний?
— Да, приблизительно.
— Так вот, из него можно сделать атомную бомбу размером с пулю. Огромной разрушительной силы.
— Зачем такая маленькая бомба, если есть большие?
— А вот это у них надо спросить, наших руководителей. На девяносто процентов Академия наук занимается такими проектами. Ты знаешь, сколько стоит бомба?
— Сколько?
— Миллиарды. Поэтому и я, и ты, и дети наши будут ходить без штанов.
Такая перспектива меня не радовала. На электричке мы доехали до Васькиного городка, зашли к нему на стройку и “сняли” его. Мужики были демонстративно недовольны. Они отпускали Василия на халтуру, но для этого надо было “проставлять”.
Несмотря на опасность остановки сердца, Игорь немного курил безвредные американские сигареты и немного выпивал, но только водку и пиво. Вина в рот не брал. Мы развернули столик в комнате Василия. От принятого лицо Игоря чуть порозовело. Уже не бросались в глаза его бледность, слегка выдающиеся скулы, заострившийся нос и чуть выпуклые серые глаза. Он был красивым стройным мужчиной тридцати лет, выше Василия ростом, но не крупным, а, скорее, изящным.
Он стал уставать от разговора со мной, а, может быть, хотел уделить внимание Василию, который суетился от счастья, слушая наши умные разговоры.
— Ну-ка, Вася, сбацай что-нибудь!
Василий взял гармошку, как игрушечную, и своими толстыми пальцами прошелся по клавишам. Играл хуже своего отца, но можно было понять, что пытается играть “русского”.
Игорь сбросил пиджак и принял позицию, как танцор перед выходом. Потом прошелся чуть вприсядку, остановился и сел.
— Нельзя. Сейчас хорошо, но как начнется отходняк, сосуды сузятся, вся эта нагрузка скажется. Знаете, ребята, я танцевал в ансамбле Дворца культуры завода имени Лихачева. Три года. Всю страну объездили. Если бы не институт и не сердце, я бы до сих пор танцевал. Ну-ка, Вася, попробуй!
Игорь перехватил гармошку и — вдарил. Играл легко, свободно, с удовольствием. Василий пустился в пляс. Азартно, радостно и бестолково. Ноги выкидывал без оттяжки, криво, в стороны. Но Игорю это нравилось.
— В русской пляске много нерационального. Ты посмотри, какие энергетические затраты, какая нагрузка на организм. В этом смысле по глупости с ней может сравниться только украинский гопак, в то время как все цивилизованные народы танцуют, не меняя высоты центра тяжести своего тела, только выкидывая ноги. Я понял это, только когда начал болеть. Немцы и австрийцы вообще поддерживают друг друга в танце, обнявшись за плечи. Самый больной или пьяный при этом ничем не рискует.
Василий, межу тем, от пляски и водки пришел в возбуждение, громкими криками выражал радость по поводу нашей встречи, схватил меня в “замок” и “накрутил холку”, приговаривая: “Ты — человек, Вовка!”. Потянулся было к Игорю, но тот его решительно остановил. Терпеть не мог фамильярностей.
Чтобы как-то успокоить Василия, я свернул тему о танцах и на правах друга спросил:
— Игорь, сколько ты получаешь?
— Вместе с премиями я получаю, как начальник отдела и кандидат наук — триста восемьдесят рублей в месяц плюс за лекции.
— А ты, Василий? — спросил Игорь.
— Сто тридцать, иногда сто шестьдесят.
— А мужики ваши?
— Мужики больше, у них до ста девяноста доходит. Но у них разряд выше.
— Как же ты живешь на эти деньги? — поинтересовался Игорь.
— Я еще халтурю. За вечер можно заработать двадцать пять рублей. Четыре вечера — еще сотня. Кроме всего — подножный корм. За картошку не плачу, грибы сам таскаю, мед родители дают.
— Халтура хороша, когда ты молод, здоров и свободен. А когда у тебя появится семья, жена, дети, обязанности по отношению к ним, на халтуру не пойдешь. Нет, друг мой, не будем надеяться на халтуру. Я не умру спокойно, если не сделаю еще одно доброе дело. Собирайтесь.
Мы загрузили в его портфель две бутылки водки и закуску.
Пришли в Васькину бригаду. Я достал и развернул содержимое, приготовил стаканы. Мужики, потирая руки, потянулись к выпивке. Игорь встал перед ними и представился.
— Я — двоюродный брат вашего товарища Василия. Работаю в Москве начальником отдела, занимающегося вопросами государственной безопасности. Как тут у вас с государственной безопасностью, с антисоветскими настроениями?
— Все нормально, — наперебой заговорили мужики.
— Так и должно быть. Вы, ребята, работайте хорошо, а мы о вас позаботимся. По части безопасности будьте спокойны. Располагаем такими средствами, что можем неоднократно уничтожить все живое на Земле.
— Мы знаем, — одобрительно отвечали мужики.
— Как работает мой брат Василий?
— Хорошо, — отвечали мужики.
— Кто бригадир? — спросил Игорь. Строители указали на самого здорового.
— Налей, Володя, ему бригадирские. — Я выполнил указание, налил три четверти стакана. Подал бригадиру, тот — выпил и стал закусывать. Игорь продолжал.
— Как с зарплатой? Начальство не обижает?
— Обижает, если говорить честно, — сказал бригадир. — Вкалываешь, вкалываешь, а домой принести нечего.
— Пить надо меньше, — сказал Игорь строго, — побольше думать о семье, о детях. Когда ты последний раз смотрел дневник своего сына?
— Да он у меня уже большой, в тюрьме сидит.
— То-то и оно, — недовольно поморщился Игорь, — о детях надо заботиться с малолетства и пороть их надо не тогда, когда они вдоль лавки лежат, а когда поперек.
— Правду говоришь, — поддержали мужики.
Игорь спросил у бригадира, кто сколько получил за прошлый месяц. Оказалось, что Василий действительно, — меньше всех.
— Вот что скажу вам, ребята. Если он работает хорошо, а так оно есть на самом деле, и вы мне только что об этом сказали, если он один разгружает вам машины, чтобы вы не путались под ногами, если он не прогуливает, не пьет по-черному, то, по моему глубокому убеждению, будет справедливо, если Василий и получать будет не меньше других. Согласны со мной?
— Согласны, — ответили мужики.
— Прошу отработать этот вопрос. Проверю лично.
Мы угостили строителей, я поехал домой, Игорь остался у Василия. Надо сказать, что беседа Игоря со строителями подействовала, и в следующий месяц Василий стал получать, как и все — ему повысили разряд.
Мне предстояло проводить Игоря. За несколько дней, которые он прожил в Васькином курортном городке, Игорь заметно посвежел и даже пополнел. Не пил все эти дни и даже не курил.
— Когда ты садишься пить, — учил он меня, — прикинь свое состояние: с кем пьешь, где будешь спать? В общении с Василием делай поправку. У тебя какая масса?
— Шестьдесят шесть.
— Ну вот, а у Василия сто десять. Коэффициент один к двум. Я об этом Василию сказал, чтобы он не особенно на тебя нажимал. Береги здоровье, когда его не будет — поймешь, что это такое. И брось курить. Гадость. И детям своим не разрешай.
— Я пью с ним всегда с коэффициентом, — сказал я, — это мне и мой брат велел.
У нас было два часа до поезда.
— Игорь, разреши угостить тебя пивом, — обратился я к нему.
Игорь подумал немного:
— Разрешаю.
Я сходил в буфет и вынес четыре бутылки пива. Мы пошли в скверик напротив вокзала и пристроились на скамеечке. Игорь был, как всегда, немного сосредоточен, смотрел как бы через предметы, о чем-то думал. Тем не менее, неторопливо, но беседа шла.
— Нравится мне у вас. Здесь очень спокойно. Нет суеты. Я умираю. И от этого очень грустно. Грустно умереть в плохую погоду, но еще более грустно — в хорошую. Я не такой самоуверенный, как Гелмьгольц, который говорил, что мог бы сделать человеческий глаз совершеннее, чем Бог, но кое в чем поправить Творца могу. Конечно, у него и без меня забот хватает. Сам Бог, видимо, занимается основными, фундаментальными проблемами, такими, как сохранение физических констант и выполнение основных законов природы, а нашей судьбой занимаются соответствующие отделы и их работники, среди которых много нерадивых, безответственных или просто азартных игроков. Они сталкивают судьбы людей и временами бросают их на произвол судьбы.
— Ангелы-хранители? — спросил я.
— Вот именно. Я не прошу у своего ангела-хранителя чуда, сделать опять здоровым, прошу только свести мою судьбу с судьбой хирурга, который мог бы сделать операцию.
Больной знает свою болезнь лучше врача. Я изучил всю доступную литературу по кардиологии. Знаю каждый сосуд, каждый нерв, подходящий к сердечной мышце. Мне нужен клапан. Я сделал его сам. Я подобрал материал, провел испытания. Научился отливать его и резать, добиваясь высокого качества поверхности. Ты знаешь китайскую штучку — шар в шаре. Такую я точу из любого материала в течение часа на любом токарном станке. Эта работа выше любого разряда. Я знаю, как вшить клапан. Я промерил параметры своего сердца вдоль и поперек. Сделал несколько вариантов клапана под различные схемы вживления. Люди носят в сердце осколки ржавого металла, а я имею чистейший, химически стойкий, долговечный материал. Я познакомился в Москве со всеми ведущими хирургами. Предлагал им свою схему операции и протез, но никто не берется.
— А ты знаешь Амосова? — спросил я.
— Конечно. Но и его операции не рассчитаны на мой вариант. Все стандартизовано. И чуть отклонение от схем, разрешенных Минздравом — тупик.
— А они? — спросил я, — на кого мы собираемся сбросить бомбы?
— “Они”? “Они” делают. “Они” давно это делают. — Он волком посмотрел на меня, как будто я был в чем-то виноват, — они ходят в штанах, нормально жрут, носят в сердце искусственный клапан и пляшут гопака.
Мне стало неловко, и я вернул разговор к ангелу-хранителю, оправдывая его поведение в трудной задаче.
— Ангел находится в противоречивом положении, — сказал я. — С одной стороны ему нужно заботиться о человеке, отслеживать каждое его движение, а с другой — дать хоть какую-то свободу действий, наделяя его волей и ответственностью. Человек хочет свободы, желает сам ею распорядиться, но и дорого платит за нее, теряя жесткую связь с ангелом. За ангелом остается формирование обстоятельств. Подложить соломку, когда человек падает.
— Мне кажется, — продолжил Игорь свои мысли, — что у них в отделах некоторые ангелы — не ангелы, а черты. Кадровая работа поставлена из рук вон плохо. Разумеется, это происки Дьявола, который всегда вредил Богу и человеку. Он расставляет своих агентов в отделах и через них мутит воду. Они забивают чушью головы настоящих ангелов, и те теряются в обстановке, принимают зло за добро. В таком случае даже настоящий добрый ангел может наломать дров.
Нам стало жаль обманутых добрых ангелов. Закурили. Помолчали. Игорь посмотрел на меня.
— Ты, наверное, еще хочешь что-нибудь услышать?
— Да, — сказал я, — если можно.
— Можно. Ты хочешь спросить, кто я еще?
— Да.
— Хорошо. Я тебе скажу. Я — муж Веры. Ты читал ее письма Василию?
— Читал.
— Что скажешь?
— Скажу, что она употребляет много твоих слов.
— Ты мог бы догадаться, что я ее муж?
— Мог. В любом случае, я отношусь к тебе с уважением.
— Спасибо. Я расскажу тебе, как это все происходило. Немудрено, что мы с Верой говорим одни и те же слова. Мы знакомы с детства. Мало того: наши отцы были друзьями. У нее никого не было, кроме меня. И вот теперь, когда я в таком состоянии, она подложила мне свинью. Нашей дочке пять лет. Мы вместе учились в школе, потом я в Физтехе, а она в университете. Она работает в нашем институте в отделе моего друга. Знаешь, ЛОРики и ЖОРики — любовницы и жены ответственных работников. В моем отделе работает его жена. Из-за этой дурацкой работы я не смог выехать в санаторий. Чтобы путевка не пропала, отправил туда Веру. Там она и встретилась с Василием. Что там произошло, мне до сих пор непонятно. Что она нашла в нем? Ни красоты, ни большого ума, — одна глупость. Я знаю, что она переписывалась с ним и встречалась в другой год, а когда она взяла путевку в третий раз, я попросил своего друга отправить ее в командировку, а сам, чтобы путевка не пропала, поехал вместо нее. Василия было вычислить не трудно. На фотографии, которую она привозила, я видел около нее широченную физиономию. Это был Василий.
А как вы познакомились?
— Очень просто. Я подошел к нему и спросил, как его зовут. Он ответил. Я назвал себя и мы пошли пить пиво. А потом провели прекрасно все время.
— И у вас были женщины?
— Самые лучшие.
Мне все это было как-то непонятно. Что-то здесь выходило из моих представлений.
— А как ты относишься к Василию? — спросил я.
— Очень хорошо, — ответил Игорь.
— Он не всем нравится. Некоторые мои друзья не находят в нем ничего интересного.
— Они по-своему правы. А ты сам находишь его интересным?
— Не знаю, что сказать. — По-моему, в нем что-то есть. Он был мне дан в детстве. Нас вместе крестили, мне тогда было года четыре. Я привык к нему. Это не зависит от интереса. “Привычка свыше нам дана, замена счастью она”. Кроме того, друзей, как и родителей, не выбирают. Они как-то сами возникают.
— Я тебя понимаю. У меня такое же отношение к Вере. Но пошатнулось основание, на котором я стоял. И я понял, как это важно.
— Вера догадывается, что ты знаешь?
— Нет, Боже упаси.
— А Василий?
— Тоже нет. Зачем ему знать? Василий — большой ребенок. И таким будет всю жизнь. Он никому не желает зла, а сам горя хватит. Такие люди беззащитны перед подлостью, как, впрочем, и все другие. Ты здесь ближе к нему. По возможности, будь хотя бы рядом. Ты ему нужен для равновесия.
— Что было дальше? — вернул я его к истории.
— Я сфотографировался с Василием на общий снимок около того же фонтана и привез фотографию домой. Как бы между прочим показал Вере и сообщил, что все время проводил вот с этим парнем.
— И как он? — спросила Вера.
— Большой жеребец, — сказал я, — пропустил через себя всю женскую половину санатория. — И, как ты знаешь, я был не далек от истины.
— А она?
— Она виду не подала. Но и переписка их заглохла. Когда я спросил Василия, пишет ли ему Вера, которую он мне очень нахваливал, он сказал, что нет. Видимо, это правда. Теперь он пишет письма мне и называет меня Игорьком. Я даю их читать Вере.
— А ты не боишься, что она узнает обо всем и никогда не простит. Ведь ты ее переиграл. Люди не любят, когда их обставляют.
— Надеюсь, что этого не случится.
— А как ты относишься к ее измене? Что чувствует муж, когда узнает об этом?
— Обычно ему бывает плохо. Так было и мне. Когда-нибудь, не дай Бог, и ты это испытаешь. Это происходит гораздо чаще, чем мы думаем. А ее Бог накажет.
— Каким образом?
— Я умру. Это будет наказание для нее. Честно говоря, мне уже и клапан не нужен.
— Но ведь будешь наказан, в первую очередь, ты, насколько я понимаю в этом деле. В чем ты-то виноват?
— А бомба? Ты забыл про бомбу?
— Бомба была сделана до тебя.
— Это неважно. Мы воспроизводим ее ежесекундно. В этом участвую я и будешь участвовать ты. Все будут наказаны.
— Лаврентий получил свою пулю в лоб. Если тебе интересно, я расскажу о его последних минутах. Внешне это не связано с бомбой, но по существу является прямым продолжением его дела.
— А кто это сделал?
— Кто отвечает за все живое на Земле? — ответил Игорь вопросом на вопрос.
— Наверное, ангел-хранитель жизни на Земле, — ответил я.
— И я так думаю. Но это не просто ангел. Это — карающий ангел-хранитель.
— Допустим, твоя жена будет наказана твоей смертью, а дочь за что? Ведь дети рождаются безгрешными.
— Да, как только родились — безгрешны, а потом начинают впитывать в себя дух греха, если он витает в воздухе. Вот таким образом дети отвечают за грехи своих родителей и предков.
— Мне кажется, это несправедливо, — предположил я.
— Я тоже так думаю, но от этого никуда не уйти. Меня все время терзает мысль, зачем она это сделала.
— Может быть, ее на экзотику потянуло. Смотри, какой он, как неандерталец.
— Да, экзотика в жизни женщины, да еще романтически настроенной, играет важную роль. В Сибири, как рассказывал мой заместитель — он из Красноярска — женщины живут с медведями. Ты не знал об этом?
— Первый раз слышу. С ослами, да, это обычное дело, это я у Апулея читал, но чтобы с медведем — невероятно. Он же загрызет ее?
— Как видишь, не загрызает.
— Наверное, смелые женщины.
— Да уж не без этого. Так что русская народная сказка, “Машенька и медведь” имеет под собой реальную основу. В Москве тоже всего хватает. Ты знаешь, что такое шведская семья?
— Слышал что-то.
— Вот то-то и оно! Живут несколько семейных пар все вместе. Каждый мужчина является мужем для каждой женщины, и наоборот.
— И не скандалят?
— Не знаю. Если живут, значит, как-то терпят друг друга, приспосабливаются.
— Да, дела, — вздохнул я. — Бывает, что два человека, один муж и одна жена не могут ужиться, а тут сразу несколько. Считай, что если каждый из них имеет отношение к другому, то получается факториал отношений. Архисложная система. Уму непостижимо. А правда ли, что у вас в Физтехе люди такие умные, что сходят с ума? Мне об этом абитуриенты рассказывали, когда я в МИФИ поступал.
— Правда. Ведь кто такой талант или гений? Он отличается от обычного человека тем, что его мозг от рождения находится в возбужденном состоянии сверхвосприимчивости. И так всю жизнь. Не знает расслабления. А тут еще учебные перегрузки. Мозг возбуждается еще и от них. Случается, через край. Сидит такой вот гений в читальном зале, потом как вскочит и побежит по столам. Лично меня баскетбол спасал. Чувствую завихрения — бегу в спортзал. Побегаю, покричу — легче становится. Да у нас там четко все поставлено. Есть свой профилакторий по этой части. Гениальность и безумие — явления одного свойства. Отклонения от нормы, так что тут удивляться нечему.
— Я думаю, что в моем университете такого не будет.
— Надеюсь. Хотя неизвестно, что лучше. Такого уровня, как в Физтехе, у вас никогда не будет. Пройдет лет двадцать, пока университет наберет силу. Появятся свои люди, пойдут хорошие студенты.
Американцы считают, что уровень обучения на пятьдесят процентов определяется контингентом учащихся, а все остальное, включая состав преподавателей, материальную базу, традиции и дух учебного заведения, только все вместе составляют половину успеха.
Я посадил Игоря в поезд. Мы простились.
Через два года после встречи с Игорем я оказался в Москве на практике в институте генетики, где изучал материалы по радиационным протекторам, в частности, защитному действию кофеина от воздействия радиационного излучения. Из окна электрички в метро я видел Игоря, стоявшего на платформе. Он был такой же изящный и спокойный. Может быть, он вшил клапан? Надо спросить у Василия. Жаль, что я не взял адрес Игоря. Посмотреть бы, что за Вера. Любопытно.
Мне хотелось крикнуть: “Привет тебе, Игорь!”


Глава 28. СВАДЬБА

Я приехал в деревню рейсовым автобусом и — изумился прекрасному виду. Весенняя светло-зеленая долина с полями, перелесками, речкой расстилалась передо мною. Ярко светило солнце. На душе было легко и свободно. Ушла прочь тревога, которая охватывала меня в дни экзаменационной сессии. Была суббота. В понедельник экзамен по дифференциальной геометрии, но я уверенно себя чувствую. Не боюсь немного расслабиться перед экзаменом.
Без труда нашел дом невесты. О свадьбе знала вся деревня. Ее вид отличается от нашего почти городского поселка. Более древние сооружения. Те же красные крыши, но дома большие, длинные, одноэтажные. Это скорее несколько рядом лежащих хуторов, чем организованное по какому-то плану селение. Между домами – сады, дороги, заборы, сараи, рядами посаженные вдоль дорог и на границах участков каштаны, липы, груши. В беспорядке гуляют коровы, овцы, свиньи, гуси, куры. Все это напоминает картины голландской школы живописи. Странно, что теперь это русская деревня.
Приехал, как оказалось, слишком рано. Свадьба в деревне начинается, когда жители загонят скот, управятся с делами, помоются, переоденутся. К этому времени уже темнеет.
Я представился матери невесты. Василий, пробегая мимо, махнул с забот рукой: “Вовчик, молодец, что приехал. Извини, сейчас не до тебя. Иди, погуляй где-нибудь”.
Я пошел к речке и, устроившись на берегу в тени деревьев, достал конспект. В который раз проводил выкладки, транспортировал матрицы, высчитывал модули, дозубривал канонические формы. Знаю все!
Я отбрасывал конспект, опрокидывался на траву и, глядя на легкие белые облака, на небесном своде мысленно выводил формулы. Потом закрывал глаза и забывался в радости. Во время сессии необычайно обостряется восприятие. Все кажется значительным и интересным. Бывало, возьмешь в руки областную газету и приходишь в себя только тогда, когда прочитаешь все ее четыре полосы, и жалеешь, что газета на этом кончилась. А в обычном состоянии ее читать не хочется.
Напряженный мозг выдает гениальные идеи, которые тут же забываются. Остается только воспоминание об их появлении. Я счастлив за своего друга, который наконец-то нашел свою половину. С ней он пройдет остаток своей жизни, родит детей, воспитает их порядочными людьми, обзаведется внуками и, согреваемый их любовью и заботой своей супруги, встретит старость. Я тоже женюсь. Мы будем встречаться нашими семьями. Наши дети и внуки будут дружить, а мы будем рассказывать им о нашей молодости. Я счастлив за своего друга, который не испытывает сейчас счастья так, как я, потому что перегружен подготовкой к свадьбе. Забот — полон рот.
Я подходил к дому в два часа, пять, семь, девять часов вечера, но свадьба еще не начиналась. Проголодался очень.
Сели за стол в десять. Если учесть, что я не только не обедал, но и не завтракал, то можно понять, почему после трех малых граненых стаканов, с которых начиналась свадьба, меня настолько развезло, что я встал и направился к выходу. Кто-то из теток ахнул: “Да он не ел ничего”.
Мать невесты подхватила меня под руки и завела в сарай:
— Отдохни, голубчик.
Я повалился на сено и крепко, беззаботно, заснул. В другом углу сарая стояла лошадь, но она не мешала мне своим фырканьем. Не кусались комары. Ночь была тихая и теплая.
Утром, провожая меня, теща Василия говорила:
— Прости, сынок, что так получилось. Не догадались мы тебя днем покормить, вот ты и опьянел. А какая свадьба хорошая была! Всем понравилась. Молодых в баню водили, зерном осыпали, все, как положено у русских людей. Дай им Бог счастья. Даже драка была, но Вася их быстро успокоил. А уж как ели, как пили, как песни пели, — все довольны. Не жалко двух поросят и теленка, все в дело пошло. Да наживем еще!
— Жених-то вам нравится? — спросил я, опрокидывая рюмку на похмелье.
— Уж очень нравится, сынок, уж очень хорош! Какая сила в нем, какой красавец! Мой-то мужичок слабоват. Как я мечтала о таком! Так хоть дочке счастье привалило. Совсем она, голубчик мой, поистаскалась. Рано по рукам пошла. Ты уж ему ничего не говори. Ведь с малолетства из дома убегала. Видать, нужно ей это. И в кого она у нас такая? А ведь с виду ангелочек. Красивая она у меня, залюбуешься.
Ну, уж Вася ее в руках держать будет. Такой мужик ей и нужен. Чтобы силу она чувствовала, а то на нее никакой управы нет. Отца с матерью ни во что не ставит. А уж мы-то постараемся для своих деток. Сколько силы есть — все для них. Для кого же еще? Нам ведь самим ничего не нужно. Лишь бы им было хорошо. А ты, стало быть, студент?
— Студент физико-математического факультета, — ответил я.
— А бать, — сказал она, — ученым будешь?
— Ученым.
— Да, без ученья теперича никак нельзя. Не всю же жизнь под хвост коровам заглядывать, можно и получше жить. Ты уж Васю не забывай. Раз дружите, так и дружите. Люди завсегда дружить должны, помогать друг другу, где руками, а где и головой. Вместе оно и держаться сподручнее, особенно с хорошими людьми. Очень Вася тебя нахваливает, значит, стоишь того. А родители твои живы?
— Живы.
— Дай им Бог здоровья. Такого хорошего сыночка вырастили.
Пока я закусывал, она принесла большую сумку всякой вкуснятины: окорок, домашняя колбаса, рулеты из печенки, печенье-хворост, пироги, а потом сунула две бутылки с забитыми, свернутыми из газет, пробками. Самогон.
Я не стал будить молодых и тронулся в путь. Добрался до общежития университета, где голодные и истерзанные подготовкой к экзаменам студенты на “ура” все это приняли. По моему требованию славили молодых и желали им всяческих благ.
Невесту я видел первый раз на свадьбе и подивился ее красоте. Это то, что всегда так нравилось Василию. И с чем он всегда боролся. Блондинка-пампушечка. Чистое, озорное лицо, голубоватые глазки. Веселая. Прелестна. Семнадцать лет. Чтобы зарегистрировать брак, пришлось в женской консультации за бутылку коньяка брать справку, что она беременна, потому что по российским законам брак регистрируется с восемнадцати лет, а на Украине, например, с шестнадцати.
— Какая-то несправедливость, — говорил Василий, потерявший на этом бутылку, — а насчет того, что справка фальшивая, не беспокойся, во-первых, все так делают, а во-вторых, — может быть, она и на самом деле беременна, кто ж разберет? Разве за две недели что-нибудь увидишь?
Они познакомились на квартире ее дядьки, рабочего из бригады Василия. Выпили как следует, понравились друг другу, и поскольку принципиальное согласие было достигнуто, молодые люди решили тут же начать совместную жизнь. В подъезде, на лестнице.
Я успокоил чрезмерно щепетильного Василия по поводу фальшивой справки:
— Если нужно для дела — то оправдано, — сказал я ему.


Глава 29. РОЖДЕНИЕ СЫНА. РИТА

Беременность его жены продолжалась как-то очень долго. Василий брал отпуск на девятый месяц беременности, потом за свой счет — десятый, потом справку по гипертонии на одиннадцатый. Ребенок родился на двенадцатый, когда все отпуска были использованы.
— Вот смотри, — говорил Василий, показывая справку и дату на ней. — Здесь ясно написано, что на такое-то число четырнадцать недель. Стало быть, Лешку она вынашивала год. А везде пишут, девять месяцев.
Я хотел было напомнить, что для регистрации их брака ввиду недостаточного возраста невесты требовалась справка о беременности, но та справка, вроде бы, осталась в загсе. В общем, понять было все это очень трудно.
Родила она легко, как бы подтверждая слова И.И. Мечникова в “Этюдах о природе человека”, что девочки рожают как кошки, так как их организм очень гибок и подвижен. Ребенок был таким крупным, что я сам засомневался. Казалось, ему и в самом деле год от зачатия.
Уже три месяца Василий находился в томительном ожидании. Я поехал к нему, чтобы немного расслабить.
Моим глазам предстала безобразная картина. Комната была заставлена пустыми водочными бутылками, на столе и полу лежали объедки рыбы, колбасы, хлебные корки. На полу грязь и все остальное, характерное для обстановки продолжительного запоя. Но был он не одинок. Рядом с ним, с двух сторон, плотно прижавшись к нему, сидели две здоровые тетки лет по тридцати пяти. Василий мял им по очереди бока и целовал взасос. Кричал:
— Радуйтесь, бабоньки! У меня родился наследник!
Бабоньки утирались и поглядывали на стол. Василий перехватывал их взгляд и широким жестом наливал в граненые стаканы:
— Пейте, подруги золотые, на радость мне.
Спиртное, между тем, кончалось. Василий выдернул из письменного стола ящик. Из кучи денег, в беспорядке лежащих там, дал мне пятьдесят рублей.
— Гони, Вовка, принеси две, нет — четыре бутылки водки, да поживее! Гулять будем, друг мой милый!
— Вась, много, — заикнулся я.
— Не дрейфь, — вскричал Василий, — мне мать дала восемьсот рублей на рождение сына. Да разве мы не заработаем на своего ребенка? Нам ли быть в печали?
Он выхватил из моих рук пятьдесят рублей, бросил их в ящик и достал сто.
— Шесть бутылок! Сдачу оставь себе. И никаких разговоров.
Он взял меня “в замок” и “натер холку”.
— Беги быстрее, а вы, бабоньки, шустро уберите все отсюда, да пол подметите. Ко мне друг приехал.
Когда я пришел, тяжело груженый водкой и продуктами, в комнате было более или менее сносно, пол вымыт. Женщин не было.
— Василий, — стал я его увещевать, — угомонись. Подумай о ребенке. Ему же столько сейчас надо!
— Ты что? — взревел Василий, — ты думаешь, я здесь дурака валяю?
Он потащил меня к соседке. Ее комната была завалена ванночками, горшками, коробками, узлами и пакетами.
— Все схвачено. Только свистни. Все общежитие бегало, закупали приданое. Бабы с ног сбились. А ты говоришь: “Угомонись”. Нет, Вовчик, гулять так гулять!
Он поставил пластинку Полада Бюль-Бюль Оглы “Жил в горах человек по имени Шейк”. Мы продолжили встречу.
Наверное, его в тот вечер все же обокрали, жена говорила потом, что она этих восьмисот рублей не видела.
Вещи лежали в комнате соседки Риты. Это была высокая стройная женщина лет тридцати семи. В том своем возрасте я хорошо определял возраст женщин. Ее приятное, чуть увядшее лицо было всегда в печали. Она жила в общежитии вместе со своей дочкой Людой, лет десяти. Рита тоже участвовала в общих праздниках и не избежала домогательств Василия. Она ему уступила, чтобы не было шума. Василий клялся в любви и засылал сватов.
— Ну какая я ему жена, — говорила она. — Когда мне будет шестьдесят, ему чуть больше сорока. Зачем сорокалетнему мужчине такая развалина? Уж пусть останусь одна. Лишь бы дочку на ноги поставить. А к ней он хорошо относится. Любит. Помогает делать уроки. И сам он только с виду страшный. Очень добрый и ласковый. Найти бы хорошую жену. Она не пожалеет, что вышла за него.
Рита была вдовой военного, пропавшего где-то в джунглях Вьетнама или Анголы, уже не помню. Дочка была тонкой, черноглазой, любопытной девочкой. Как-то я приехал к Василию. Он лежал на диване без носков, в спортивных штанах и майке и читал учебник по геометрии. В комнате было десять градусов тепла, но он не чувствовал холода. Слой жира и шерсти согревали его.
Вошла Люда, тоже с учебником в руках. От холода прижала свои ручонки с книгой к груди и замешкалась, не зная, что сказать при мне.
Василий радостно вскочил с дивана, обхватил девчонку, взял у нее из рук учебник и бросил на диван. Потом вложил ее кулачки в свои лапы и стал делать с ней зарядку, как с котом в детстве.
— Раз, два. Раз, два.
Потом обратился ко мне:
— Будешь педагогом?
— Буду.
— Так вот, иди к ним, чтобы не морозить ребенка, и потренируйся в педагогике, а я тем временем на стол соберу. Я пошел за Людой помогать делать уроки.
Через много лет, когда мне было тридцать и я чувствовал себя старым, разбитым и никому не нужным человеком, а Люде — чуть больше двадцати, мы случайно встретились на пустынном осеннем пляже и узнали друг друга. Она была на голову выше меня ростом. Мы провели (по крайней мере, я) восхитительный вечер в воспоминаниях. Она поцеловала меня на глазах у пограничника, который наблюдал за нами в подзорную трубу.
А тогда Василий, уминая вяленую рыбу, говорил:
— Это не ребенок, а чудо. Посмотри, какие глазищи! Я не позавидую тому человеку, который влюбится, когда ей будет двадцать лет. Будет от чего болеть голове.
Люда стала высокой, стройной и очень красивой девушкой. Работала, как тогда говорили “манекенщицей”, а сейчас называют “моделью”.
Василий забирал ребенка из роддома без меня. Когда я появился, Валентина была в городе, пошла по магазинам.
— Иди, — посмотри, — развернул ребенка. Мальчик глянул на нас широко раскрытыми непонимающими глазами. — Ну как?
— Хороший ребенок, крупный, крепкий!
— Теперь нас трое, — сказал он довольный. — Ты, я, он.
— Как же так, Василий, а его мать ты что, в счет не берешь?
— Я имею в виду мужиков, — сказал Василий, — ну как он, не волосатый?
— Василий, в таком возрасте даже птенцы не оперяются. Кто же сейчас скажет? Глаза голубые, в мать. Вряд ли будет волосатый.
— А пропорции? — Он достал из стола портновский метр и вручил его мне. Я промерил длину тела, рук и ног. Записал на бумажку. Вычислил отношение длины конечностей к длине тела.
— Ну как? — спросил Василий.
— Без сравнения трудно что-либо сказать.
— Измерь меня.
Я проверил Василия и вычислил отношения. Получалось, что у ребенка ноги еще короче, чем у отца. Он задумался.
— Дай метр, — замерил меня, записал на бумажке и вычислил. По ногам я превосходил и Василия и ребенка, а вот по рукам отношение у меня было меньше, чем у моего друга, но больше, чем у ребенка.
— Василий, сейчас без подготовки и справочников под рукой нельзя делать какие-либо выводы, тем более, что я не специалист. Но могу сказать, что Карл Маркс был коротконогим. И гением. Это всем известно.
— Ты предполагаешь, что человек не способен к обратному развитию, как это можно думать обо мне? Не будет обратно превращаться в обезьяну?
— Я думаю, что это маловероятно. Хотя в жизни на земле известны случаи, когда животные возвращались в среду своих предков. Пингвины были когда-то рыбами, потом птицами, а потом опять вернулись в море. Многие млекопитающие проделали тот же круг. Но это другой уровень. Не возврат к состоянию предков. Морфология не та. Совершенно новое строение организмов.
— А в принципе превращение человека в обезьяну возможно?
— Когда мы расшифруем генетические коды и увидим участки, отвечающие за эволюцию вида, тогда можно будет что-то говорить, но, в принципе, почему бы нет? Миллион лет работает программа совершенствования вида, а параллельно с ней сидит пока еще нереализуемая программа обратного развития. А как знать, может быть, она тоже постоянно реализуется? Помнишь своих дебилов?
— Помню. Жаль людей, хотя и не было в них ничего хорошего.
— Так вот, может быть, они и есть продукт программы обратного развития. Почему дебилы всегда есть и будут в любом обществе и любой стране? И почти всегда в одном и том же отношении к общей численности населения.
— Да, дела, — вздохнул Василий, — ну ничего, поживем — увидим.


Глава 30. СЧАСТЬЕ

Василий получил квартиру в новом доме на краю города, недалеко от большого сада, из которого по осени жильцы по ночам осуществляли заготовку плодов на зиму. Строители имели в этом доме причитающиеся проценты жилой площади. Небольшой заработок у строителей, но квартиру можно получить не через девять-пятнадцать лет, как на новом заводе (на старом ты вообще никогда ничего не получишь), а через пять. Василий получил через пять лет после постановки на очередь, как пришел в управление. Кроме того, был ударником, комсомольским вожаком, дружинником, готовился, а потом и вступил в партию. Это тоже учитывается при получении жилья.
Жил в общежитии, а тут и счастье подвалило. Родился ребенок, и сразу — квартира, двухкомнатная, с балконом. В подвале своя ячейка. Дверь под замком, внутри полки и стеллажи — Василий сам сделал.
Дом поспел вовремя. Десять лет строили, и наконец-то сдали. Как будто специально Василия дожидались. А не попади в этот дом — жди еще пять лет. На этой же площадке получили квартиры Рита с Людой и другие соседи по общежитию. Все свои, все хорошо знают друг друга. Дом пятиэтажный, трехподъездный. Внизу — продовольственный магазин. Рядом, под прямым углом, стоит другой такой же дом “хрущевка”, в нем кафе с романтическим названием “Аэлита”. Здесь тоже все свои. Поздним вечером магазин закрыт, а Василий нырнет черным ходом к судомойке и вынесет бутылочку коньяка. Наценки не жалко. Опять дома.
Я помогал собирать мебель, в которую превратились быки, свиньи, бараны родителей Василия и его жены. Ничего, живность быстро разводится. Было бы здоровье, будет и скотина. А Василий им всегда поможет, сена накосит, картошку выкопает, дрова привезет, напилит, поколет и уложит. Крепка смычка между городом и деревней, всем на пользу.
— Это внучику нашему подарок, — говорили старики с обеих сторон, счастливые.
Василий крутил в своих мощных руках тонкие детали шкафов, прикладывал их к сборке. Я держал чертежи и пытался пользоваться ими, но Василий меня, как всегда, не слушал и действовал по догадке. И это удавалось.
По квартире в красивом новом домашнем халате в мягких теплых тапочках ходила Валентина с ребенком на руках. Василий отбрасывал детали, забирал ребенка из ее рук и высоко поднимал к потолку. Мальчонка дергал ножками, пугался. Василий бережно опускал его к своей груди, прижимал.
— Держись, Лешка! Будь смелым и сильным! Тебе жить да жить! Счастье-то какое!
Валентина готовила еду на кухне. Надо “обмыть” новую мебель. Это не часто случается, и денег на “обмывку” не жалко. Крепче стоять будет.
Садимся за стол и “обмываем”.
По первому обильному снегу в субботу Гена пришел ко мне. Я сидел у себя наверху, пытаясь собраться с мыслями над учебником. Только собрался, и пошло было дело — Гена.
Все пропало, подумал я. Но обрадовался, потому что в таком случае заниматься не придется, так как сделать ничего невозможно. Не буду же я его выгонять. Кроме того, отпадает необходимость что-то придумывать на выходной день. Гена сам придумает. У него голова более свободна, чем у меня, и планов в ней, хоть отбавляй.
— Поехали летом в Туву на Иртыш. Не пожалеешь. Там прошло мое детство. Все места родные и знакомые. Прекрасные кони. Когда мне было десять лет, я получил удар копытом в пах от одного резвого жеребца. Несколько дней мочился кровью, но родителям ничего не говорил, они бы меня на всю оставшуюся жизнь не подпустили к лошадям. И все же я его укротил, Вова. Это было замечательно!
Там до сих пор существует обычай предлагать свою жену или дочь дорогому гостю.
— Не может этого быть, — сопротивляюсь я.
— Может, Вова, может, — убеждает Гена.
— Если и может, то нам, а уж лично мне — это точно, ничего от этого обычая не отколется. Ты получишь “свою” дочь, а моя назначенная спустит с цепи здоровенного пса и обругает вдобавок за непонимание духа времени.
— А ты с ней в дискуссию! Для продолжения темы она пригласит тебя в юрту. А это только и надо. Ты ведь у нас не промах, Вова, — ржет Гена. Я слабо веселюсь.
— Кроме того, мне не нравится монголоидный тип женщин, они несколько плосковатые, — продолжаю сопротивляться я.
— Вова, ты пень, и пнем останешься. И ничего ты не понимаешь в женской красоте. Ты видел когда-нибудь эти типы? Сначала посмотри, как следует, а потом — говори.
Гена достает из внутреннего кармана своего черного пальто — другие он не носил — бутылку вина.
— Гена, не буду, — испуганно говорю я. Гене это только и надо. Он выходит на площадку перед моей комнатой, где оборудовано что-то вроде кухни, и приносит два стакана. Открывает и разливает. Чокается с моим, стоящим на столе стаканом, и отпивает. Продолжает разговор. Он, как и я, знает, что самое интересное происходит, когда его никак не ждешь.
— Вот что я предлагаю, Вова. Мы с тобой в долгу перед прекрасной природой. И надо отдать ей дань своего уважения и восхищения. Предлагаю совершить лыжную прогулку на часик-полтора. Это усилит твои умственные способности, проветрит и освежит мозги.
Я знаю, что от Гены мне не отделаться, да и не хочется. Я соглашаюсь.
— А посему, Вова, стаканчик вина тебе не помешает. Когда вернемся, от него и следов не останется. Весь алкоголь сгорит в твоем молодом организме. Будешь свеж и чист, как стеклышко.
Я выпиваю. Спускаюсь вниз, надевая какое-то подобие спортивного костюма. Двое брюк, два свитера, поверх — рабочая куртка.
Через час возвращаемся домой. — Ну как, Вова, ты доволен?
— Доволен, Гена, доволен.
— И я тоже. Но это еще не все. Ты — боец. И доказал это своей пробежкой на лыжах. А не хочешь ли совершить поход до нашего друга Василия?
— Ты спятил, Гена. Двадцать километров!
— Не двадцать, а семнадцать, а напрямую и пятнадцати не будет. Ты что, не слышишь его зова? Не видишь, как он стоит в подъезде и ждет нас?
— Вижу, — отвечаю я, — и слышу его зов, но еще сильнее слышу зов контрольной работы по термодинамике. Бежать в такую даль не желаю. Мне надо сохранить работоспособность, а если побежим, завтра буду вдребезги разбит.
Через полчаса:
— Мам, — говорю я, — мы решили на лыжах дойти до Василия. Семнадцать километров пройдем часа за три, вечером будем у него.
— Вы уж там не напивайтесь, — просит мать, — он теперь человек женатый, ему не до вас. Жена, ребенок, он — мужик, а вы еще дети.
Собирает мне в дорогу два бутерброда с колбасой, заворачивает их в обрывок газеты. Я сую в карман и вспоминаю о них только вернувшись домой.
Мы идем через овраги, сопки, долины, обходим ограждения воинских частей, пересекаем поля, идем напрямик через лес. Впереди бежит Гена в своем пальто нараспашку. Мелькают из брюк его голые ноги. И летом и зимой он ходит без нижнего белья. Гена прокладывает лыжню.
У меня слабая дыхалка, не надо было пить. Временами мы останавливаемся перекурить.
Через четыре часа бега среди колючей проволоки видим армейскую будку с подтянутыми к ней проводами антенн. Преодолеваем заграждение и стучимся в будку. Выходит заспанный солдат.
— Браток, скажи, сколько осталось до городка?
— Километров семнадцать будет, — отвечает солдат.
— Дай воды, — жалобно прошу я. Солдат выносит алюминиевую кружку теплой воды, мы выпиваем ее до дна. Стало легче, но тоскливее. Как бы не замерзнуть в снежной пустыне и не остаться здесь навсегда. Темнеет.
И все же мы пришли. В подъезде с пустым мусорным ведром стоит Василий:
— Дурачье, — говорит он, — сели бы на электричку и спокойно приехали.
Валентина пускает в ванну воду, вешает на батарею мою мокрую одежду, Генино пальто.
Я погружаюсь в горячую воду и медленно согреваюсь. Рассматриваю кровавые мозоли на ногах. Выхожу.
На столе стоит моя маленькая невыпитая рюмка с домашним вином. Василий и Гена пьют уже пивными поллитровыми кружками. Их рюмки давно пусты, они перешли на более вместительную посуду. Пар идет от горячей пищи.
Гена и Василий смеются надо мной. Я не обижаюсь, а радуюсь и присоединяюсь к ним. Жена Василия радуется гостям.
Насытившись, отпадаем от стола. Идем к телевизору. Василий включает, смотрим программу “Время”. Василий играет с ребенком. Шестимесячные дети — лапочки, вспоминаю я слова одной женщины. Ребенок крепко стоит на ногах, прыгает, держась за мощные руки своего отца. Василий сажает его на ладонь и держит одной рукой над диваном. Малыш недоволен, кричит. Боится висеть в воздухе, не видя опоры.
Валентина полотенцем хлещет Василия по спине:
— Уронишь, дурень!
— Материнские инстинкты, — говорит довольный Василий, — беспокоится за детеныша, — смеется.
Малыш идет к Гене. Гена принимает его на руки. Ребенок хватает за бородку, дергает, а потом обнимает Гену. Дети любят его, как и он их. У него много маленьких племянников, а моему самому младшему уже восемь лет. Большой, поэтому у меня нет опыта. Но ребенок лезет и ко мне. Беру его на руки.
— Он у нас совсем ручной, — радуется Василий. — давай, Вовчик, по моим стопам. Пора детей заводить. Раньше сядешь, раньше выйдешь. — Гена ржет. Любая шутка Василия вызывает его неудержимый смех. Он как бы смотрит на меня и говорит:
— Ну ты послушай хоть, что он говорит. Или ты уже не замечаешь ничего?
А чего замечать? Шутка как шутка. Каждый по-своему шутит.
Возвращаемся к столу. Опять едим и пьем. Кончилось принесенное. Чтобы Василий не скучал, идем в подвал вместе с ним. Включаем свет и садимся вокруг бочки, в которой в полиэтиленовом мешке зреет яблочное вино. Сидим на пустых ящиках. Василий отсасывает вино и сливает в трехлитровую банку. Переливаем в кружки и, не прекращая болтовни, продолжаем пить.
Потом сосем прямо из трубки по очереди. Гена встает.
— За что я люблю тебя, Василий, — говорит он, — так это за то, что ты настоящий, крепкий, хозяйственный, и не побоюсь этого слова, человек! — Ржет, пародируя Василия и подмигивая мне. Зря ты, Гена, пародируешь и подмигиваешь. Если бы ты действительно не любил и не уважал Василия, ты никогда бы не позвал меня к нему. Уж я-то знаю, насколько ты нетерпим, казалось бы, к самым простительным недостаткам людей. Гена продолжает:
— Дай я тебя за это обниму! — обнимает счастливого Василия. Василий, давно это ему уже не разрешалось, тискает Гену так, что слышен хруст костей.
— Как медведь, — говорит довольный Гена, как будто там, на Иртыше, он обнимался с медведем. Гена ростом чуть выше Василия, с бледным интеллигентным лицом. Редкая бородка клинышком, но мускулатуры хватает.
Поднимаемся в квартиру. Валентина давно спит с ребенком. Мы валимся, кто на что, и крепко беззаботно засыпаем.


Глава 31. ПРЕДСТАВЛЕНИЕ МОЕЙ НЕВЕСТЫ

Я заметил ее из окна трамвая. Была зима второго курса. Она шла в черном пальто с каракулевым воротником и черным мягким школьным портфелем в руке. Возвращалась с занятий в университете домой, а я ехал на вокзал на свою электричку.
Я стал думать о ней. Она шла, слегка поскальзываясь, обходила какие-то препятствия и нагромождения снега. При этом руки разводила в стороны, как пингвин свои крылья. Тогда я поймал себя на мысли, что это — ОНА. Та, о которой я думаю много лет и которую ищу.
Прошло еще два года, прежде чем между нами установились отношения. Это целая история, и побережем ее для другого романа, а пока надо вести линию судьбы моего сурового друга Василия, с которой тесно переплетается линия моей собственной судьбы.
Весна четвертого курса. Чего тянуть? Многие мои друзья женаты. Любовь не ждет. У кого-то уже дети. Живут с родителями студентов, своими бабками и дедами, а родители малыша, после некоторого захватывающего перерыва на личные дела продолжают грызть гранит науки. Самое время. Где еще найдешь себе жену, как не в университете? Все курсанты военных училищ пасутся у нас. Студенты технического института тоже здесь, как будто своих не хватает.
Я объявил о своем намерении жениться. Предстояло пройти трудный путь представления невесты свои родственникам и друзьям. С кого начать? Мне казалось естественным сделать это в первую очередь тем, кто подальше от дома. Набраться опыта, оценок, подготовить морально отца с матерью и явиться им.
С друзьями по университету проблем не было. Мы все знаем друг друга. Попасть в компанию труда не составляло. Студенческие попойки по поводу и без повода снимали проблему. До сих пор смеется надо мной мой друг музыкант по прозвищу Чарли:
— Помнишь, Вова, в разгар пьянки ты встаешь и заявляешь, что идешь в театр, тебя, видите ли, в культуру потянуло. А тут новая порция вина поступила. Я говорю тебе, какой театр? Сейчас театр на дому будет. Но ты был непреклонен.
Да, был непреклонен потому, что шел с невестой в театр.
Наметил круг и пошел по нему.
Брат умеет создавать чопорную и одновременно непринужденную обстановку, которая мне очень нравится. Чистый стол, скатерть, шампанское, рюмки коньяка. Салфетки. Цветы на столе.
Брат на тринадцать лет старше меня. У него красивая, умная, толковая и хозяйственная жена. Я смотрю на свою невесту глазами брата, и она мне нравится.
Черное бархатное платье плотно облегает ее стройную фигуру. Ни одного кармана. Застежка на спине. Носовой платок в рукаве. Ровная чистая, без единой морщинки, шея. Чистые черные глаза, прямой чуть утонченной нос, ровные красивые тонкие губы. Пожалуй, верхняя чуть тоньше, чем хотелось бы. При улыбке она натягивается и образует небольшую складку. Но это не важно. Невеста не умеет улыбаться, не научена. А ведь это так просто. У нее ровные и чистые зубы. Не надо прикрывать рот при улыбке. Ты красива, даже если не умеешь улыбаться.
Брат только что вернулся из Пакистана или Дании, точно не помню. Умело ведет беседу, прощупывает интерес собеседника. Перебирает темы, но ни за что не может зацепиться. Но очень терпелив. Моя невеста скромна. Она смотрит вниз, немного волнуется. Вилка временами слабеет в ее тонких длинных пальцах. Красивые руки.
— Вы изучаете английский? — спрашивает брат.
— Да, — говорит она по-английски, пытаясь шутить.
Это и нужно брату. Он произносит длинную фразу на английском языке. Я учу немецкий, но догадываюсь, что это набор стандартных комплиментов. Или что-нибудь из “Моей прекрасной леди”, которой восхищается брат. Невеста, видимо, что-то понимает и отвечает по-английски:
— Спасибо.
Жена брата не в силах сдержаться. Убегает на кухню и давится там от смеха. Зовет меня. Пока брат и невеста беседуют, мы разговариваем на кухне. Она держит меня за руки.
— Вова, она прелесть! Как учится?
— Слабовато.
— Для женщины, может быть, это не важно. Но она красива. Любит тебя?
— Говорит, что любит.
— Будем думать, что это и на самом деле так. Но учти, такие красивые женщины очень дорого обходятся. Выдержишь ли?
— Но ведь мой брат справляется.
— Он сильнее и умнее, чем ты. Кроме того, учти, что мои корни от земли и я умею ценить труд. Не боюсь делать все своими руками. — Повторила несколько известных мне моментов своей жизни на маленьком польском хуторе в Западной Белоруссии. Возвращаемся к нашим собеседникам. К этому времени брату удается смягчить обстановку. Все довольны. Выходим от брата.
Слава тебе, Господи, — мысленно говорю я, — кажется, пронесло.
Как тяжело было добираться до Василия! Меня крутило и ломало. Попали к нему только на втором заходе? В первый раз нам встретился Гена и все сбил с толку. Мы гуляли с ним по набережной и дышали морским воздухом. Он без всяких проблем представился моей невесте, не дожидаясь, когда это сделаю я. Она назвала свое имя. С Геной все просто. И она держалась вполне естественно.
На второй заход, как бы внутренне ни сопротивлялся, я завел ее к Василию. Мы договорились, что это будет в любой вечер без предупреждения. Никакой подготовки. Кофе или чай, в крайнем случае, по рюмке водки. И тут же на электричку — домой.
Василий с нетерпением ждал этой встречи.
— Когда покажешь свою ненаглядную? — спрашивал он. — Уверен, что это будет что-то сногсшибательное.
— Подожди, Василий, дай время определиться.
— Даю, даю, я терпелив, — приговаривал он.
Плохо, когда приходишь без предупреждения, а в доме масса дел и маленький ребенок, вокруг которого все закручено. Я с невестой томлюсь в комнате на диване. Смотрим телевизор. Идет обычная галиматья. Что-то про ударный труд. Как хорошо, что у нас такое плохое телевидение. Всего две программы. Живешь и не жалеешь, что не смотришь.
В квартире очень прилично. Мебель, ковры. Василий раскладывает стол. Помогает Валентине. Та гремит посудой на кухне. У нее все валится из рук. Принять гостей — непростое дело, особенно для молодой и неопытной хозяйки. Василий убегает вниз, в магазин.
Сидим за столом. Огромная алюминиевая сковорода с жареной картошкой занимает центральную часть стола. По краям ее большие куски подгорели. Жарились на сильном огне, потому что спешили. Шесть бутылок пива, две водки, портвейн. Вяленый лещ порезан. Светится ярко-красная икра. У меня текут слюнки от вида леща и пива, несмотря на то, что я нахожусь почти в каталептическом состоянии.
Василий разливает всем водку во вполне приличные рюмки. Невеста отказывается. Наливает портвейн. Тоже отказывается. Наливает полный стакан пива. Невеста осторожно держит его рукой.
— Вздрогнем за знакомство, — громко объявляет Василий. Я выпиваю до дна, желая снять комплексы и расслабиться. Василий тут же наливает по второй.
— А ты чего не пьешь? — спрашивает он у моей красавицы.
— Я пиво буду, — отвечает она.
— Хорошо, пиво так пиво, — соглашается Василий и сует ей в рот большой кусок икры. Невеста уклоняется и перехватывает его рукой. Валентина сидит серьезная и озабоченная.
Невеста накладывает себе в тарелочку немного винегрета, два кусочка жареной картошки и колечко соленого огурца.
— Ты чего не ешь? — говорит ей Василий.
— Я не голодна, — четко и ясно, но холодно отвечает она.
Вообще говорит мало. Чистая правильная речь, за которой она следит. Следит также и за моей речью. Это мне нравится.
От такого разговора становится жарко. Кровь приливает к лицу. Василий замечает. Сам сидит в широкой рубашке с двумя расстегнутыми пуговицами. Из-под рубашки торчат волосы на груди и шее.
— Сбрось пиджак, тебе жарко, — приказывает он. Я покорно снимаю пиджак и подаю ему. Он бросает пиджак в угол. Наливает еще. Наконец, Василий расслабляется, а я еще нет. Василий продолжает беседу с моей невестой.
— Ты ешь и не стесняйся, здесь все свои. Я смотрю, ты мало ешь, поэтому такая худая. Кожа да кости!
От такого комплимента невеста зашаталась, как маятник.
— Посмотри на мою Валентину, — продолжал Василий, — вот это женщина! Как пышка!
Слегка располневшая после родов, Валентина от похвалы залилась румянцем. А, может быть, от водки. Повеселела.
Я смотрел на невесту и страшно переживал за нее. Близко посаженные, маленькие поросячьи глазки Василия в упор смотрели на нее. Сначала, вроде, ласково и внимательно, а потом — изучающе, вопрошающе и, наконец, недружелюбно.
Он пережевывал свою пищу, широко раскрывая рот, как в детстве, и не мог насытиться. Водка обострила аппетит. Но он не мог есть спокойно, видя, что напротив сидящая невеста неприязненно смотрит на него. Оба не умели скрывать своих чувств и не хотели этого. Я начал что-то говорить, пытаясь смягчить обстановку, но ничего не получалось.
— Не удалось, — билось в моей голове.
Мы вышли с Василием покурить, оставили женщин одних. Присели на лавочку у подъезда. Василий не курил, я затянулся.
— Да-а-а, — протянул Василий, — нашел все-таки свою кралю. — Подумал немного. — Зачем она тебе?
— Люблю ее и хочу жениться.
— Ну так люби, а жениться зачем? Ты что, ей ребеночка заделал?
— Нет еще.
— Ну так и не спеши. Подумай, Вовка. Пустая женщина. Одна скорлупа. Знаю, что ты меня никогда не слушаешь, но послушай хоть в этот раз. Не такая нужна. Это я точно знаю. Не понимаю людей умом, но я их чувствую своим звериным чутьем. Она мрачная и злая.
— Нет, она веселая и добрая.
— Это тебе только кажется, — продолжал он, — ты придумал себе, что она такая.
— Она не привыкла еще к нам, к такой обстановке, — сказал я.
— Какая обстановка? — возмутился он, — о чем говоришь? Что, я сделал что-нибудь плохое? Плохое говорил?
— Нет, Василий, все было хорошо, все путем.
— Ну так в чем дело? А я скажу, что дело все в ней. Хватишь еще с ней горя, вспомнишь мои слова. Не гонись за красотой, пустое это.
— У тебя жена тоже, вроде, не безобразная. Все говорил, что тебе красота не нужна, а сам клюнул с первой наживки.
— Дурак я был, Вовка. И за это наказан. Стерва она. Лживая до мозга костей. Врет даже без надобности. И не только мне — всем. И себе тоже. Не хочется говорить. Спросишь, сколько это стоит? Назовет обязательно не ту цену. Спрашиваю, получила ли зарплату, — я ее дворником устроил, а сам мету, говорит, что нет. Почему? В кассе нет денег. Иду в кассу, оказывается, получила. Приезжала в гости к ней Надька, а говорит, что была Нинка. Ездила, якобы, к родителям, а мне не сказала. Ребенок был весь день у Риты. У нее из-за этого отгул пропал. Из дома не могла выйти, не бросишь же малыша одного. Рита спрашивает без задней мысли, зачем она ездила, я к Вальке — зачем ездила, а она побежала к Рите и обругала ее предательницей. За то, что она весь день с ребенком сидела. Противно говорить об этом. Как бы дал по рогам!
— У женщин рогов не бывает, — поправил я его, — только у мужчин.
— Что еще за рога? — спросил Василий.
— Так говорят, когда мужчине жена изменяет. Во всем мире эта поговорка известна.
— Считай, что у меня рога уже есть, — уверенно сказал Василий. — Зачем ей ездить, трястись час на электричке, если не для этого. Старая любовь не ржавеет. Бог меня наказал за Веру. Дьявол ее подсунул. Вот женщина: из порядочной семьи, дочь профессора, жена талантливого мужа, красавца, сама красавица, а такое сотворила. Я же ее не заставлял. Муж с ума сходит. Собирается помирать, сердце останавливается. Автор двух учебников, нескольких десятков научных статей, уже не может работать. Прощается с жизнью из-за этой Веры-стервы. Дочь готов осиротить. А ведь здоров, как конь. В институте играл в баскетбол. Доктор при мне говорил: “С вашим пороком вы всех нас переживете, он полностью компенсирован”. Ты знаешь кто это?
— Кто? — спросил я.
— Кто-кто, — передразнил Василий, — Игорь.
— Как ты узнал? — удивился я.
— Ты думаешь, я такой дурак, что ничего не вижу? Да у него все повадки ее. Подруга Риты возвращала мне его паспорт после прописки в санатории, куда я его пропихнул, он же не у меня жил, не хотел беспокоить, спать на раскладушке, да там и питание, врачи, я заглянул в паспорт — так и есть. “Зарегистрирован брак с гражданкой…..”, то есть — с Верой. У нее фамилия осталась девичья, какая-то очень знаменитая, а у него, конечно, своя.
— А Игорь знает, что ты догадался?
— Не думаю. Это меня Бог наказал за мои грехи.
— Брось ты, Василий, какой Бог? Ты что, в школе не учился? О чем говоришь? Предрассудки все это!
— Нет, не скажи! Все сходится. Ты посмотри на мою Вальку-стерву — вылитая Вера, и внешне, и внутренне.
— Внешне — да, — согласился я. — Но не сравнивай Веру с ней. Вера Московский университет закончила, а твоя Валька и шести классов не осилила. Разница есть.
— Есть, но небольшая, — согласился Василий. — Так что, думай, друг мой Вова, не подсовывает ли тебе дьявол искушение. Я бы этих красавиц с корнем выдрал и уничтожил, как сорняки. Неужели никто с ними не боролся?
— Боролись, Василий. В средние века инквизиция их тысячами сжигала на кострах и топила в воде. Но это не помогло. Бесполезно! Закон природы. Человек бессилен. Любить не запретишь.
— Я о любви не говорю, я о гадостях говорю, а ты все валишь в одну кучу.
— Хорошо, Василий, давай подойдем с другой стороны. Ты — жеребец. Тебе нужна женщина. Ты хочешь ее и не хочешь, чтобы она существовала. Мне кажется, концы с концами не сходятся. Какое-то противоречие.
— Не вижу никакого противоречия. Если женщина свободна, если мужчина свободен, если это никого не задевает — люби на здоровье, хоть до посинения. Ты что, не согласен со мной?
— Согласен. Понял.
— Ничего ты не понял. Хватишься, поздно будет. Чую я своим нутром.
— Все понял, Василий. Идем к нашим женщинам, они, наверное, заждались.
Я бросил окурок, и мы пошли в дом.
На прощанье Валентина отвела меня в сторону и затараторила:
— Не связывайся ты с ней. Она — колдунья! Ты посмотри, какие у нее черные глаза, какой нос, какие волосы. Ой, хватишь ты с ней горя! Не будете вы вместе. Это я тебе точно говорю.
“Черт знает что”, — думал я на обратном пути.
— Ну у тебя и друзья, — сказала невеста в электричке. — Я там чуть не умерла.
— Они тебе не понравились?
— О чем ты говоришь? Что у тебя общего с ними?
Сказать, что мы прожили вместе всю жизнь, что друзей не выбирают, что он был приставлен ко мне во время крещения? Не решился, чтобы не вызвать ее смеха. И так много я ей всего наговорил. И много было в моих рассказах фантазии и художественного вымысла. Могла устать от этого, поэтому я промолчал.
Не сошлись. Не удивительно. Не все люди терпят друг друга. Люди разные.
И все же я больше доверял интеллекту своего брата, чем звериному чутью Василия. Мы живем в век рационального, поэтому долой всякую мистику и чертовщину!
Рассуждения Валентины я вообще не принимал во внимание. Бабские глупости. Это ее двоюродная сестра Нина настоящая колдунья, а не моя невеста. Точно знаю. Как-то при мне говорила:
— Приду домой, включу приемник, налью в рюмку самогон и буду колдовать. Нарву волос со всего тела, спалю их и разведу пепел в самогоне. Ни один мужчина не устоит.
Помню и другой ее рассказ:
— Иду я темным вечером, вижу, в кустах парни мужика убивают. Я им говорю, не убивайте человека, возьмите лучше меня.
— Ну и как? — поинтересовался я результатом.
— Как-как? Спасла жизнь, вот как, — с гордостью закончила она. — Я немного верил в ее колдовскую силу, подчеркнутую внешностью. Она была похожа на мою невесту, только не такая красивая. Еще худее. Горбинку носа устранила пластической операцией. Черные глаза всегда горели колдовским огнем. Видимо, совсем не помнит, что говорила. Прошло не очень много времени, при нашей случайной встрече она спросила, не хочу ли я самогончика.
Заговоренный, тут же пронеслось в моей голове, и я решительно отказался, хотя всегда считал себя убежденным материалистом, как того требовала университетская программа. А всякие предупреждения отнес к предрассудкам. Кто может знать судьбу человека? Да никто! И всякие предсказания — бред сивой кобылы.


Глава 32. ПОДСЛУШАННЫЙ РАЗГОВОР

— Мам, хочу завтра к Василию съездить.
— Зачем?
— Как зачем? Друг ведь. Кроме того, обещал помочь с ремонтом потолков. Может, шпаклевку привезу, — придаю я деловой характер поездке.
— Смотри, ты теперь жених. Как бы невеста без тебя не загуляла.
— Загуляет, значит, так и надо. Насильно не удержишь.
— Дело твое. Не напивайтесь там. Если что, лучше останься у него, по ночам не ходи. Вон что творится! — и она принялась рассказывать ночные ужасы. Где-то кого-то изнасиловали, ограбили, избили, а потом вернулись и убили. Это действует на меня.
— По ночам болтаться не буду, — заверяю я ее, лучше у него останусь.
В воскресенье, в первой половине дня я поднимаюсь на лестничную площадку и стою перед дверью их квартиры. На душе тяжело и тревожно. Сейчас услышу упреки Василия, и нет никакой возможности оправдаться. После представления невесты я только раз был у них, и то не застал его дома: он был на халтуре. Но увиденного хватило на всю мою жизнь.
Тогда я вошел через взломанную дверь. В квартире полнейшая тишина. Стены комнаты, спальни, кухни были заляпаны брошенными помидорами. Гнилые помидоры валялись на полу. Сплошная грязь. На кухне — пустые бутылки и немытая посуда. На широкой двуспальной кровати в разухабной позе, нагая, еле прикрытая мятой простыней спала в пьяном беспамятстве Валентина. Казалось, сам Дьявол сожительствовал с женой Василия, когда он уходил на работу. А кому охота идти работать, если и дома есть чем заняться, подумал я о Дьяволе.
Вспомнил рассказ студента из нашей группы, который застал в таком виде женщину на помойке и воспользовался ею.
— А еще еврей, — почему-то подумал тогда. Так говорят негры в Америке: “А еще белый человек”. Как будто бы русскому это простительно, а еврею нет.
Я тихо вышел из квартиры и встретил на площадке Риту в слезах.
— Что делает, сволочь! — не в силах сдержать себя, говорила она, — водит кого ни попадя. Кто у нее только не перебывал? Солдаты, матросы, а теперь вот пацаны со всего города. За ребенком ей некогда смотреть. Живет все время у меня, кормить нечем, пеленок нет, всю одежду его растеряла. Я не справляюсь. У меня у самой дочь, за ней тоже смотреть надо. А тут такой пример! А работа? Ведь мне на работу ходить надо.
— А Василий куда смотрит?
— Куда ему смотреть? Он с халтуры не вылазит. Назанимала у всех денег, все требуют, а он расплачивается.
Ужас охватил меня. Я побежал на электричку, чтобы успеть обратно, но по дороге мне встретился знакомый участковый милиционер, который разбирал наше дело о дебиле.
— Был у них, у сволочей? — спросил он.
— Был, — ответил я.
— В двадцать четыре часа выселю к бениной матери. У нас пограничная и курортная зона. Особый режим проживания. А тут такое творится! Я знаю, ты его друг и порядочный человек, но спроси, куда он смотрит.
— Он расплачивается за ее долги — халтурит.
— Да знаю я все, — продолжал участковый. — Все заявления у меня лежат. В общей сложности на тысячу рублей. Какой стервой надо быть, чтобы сотворить такое? Прошлый месяц получили мы ориентировку по всесоюзному розыску. Пропала женщина. Ехала по путевке в наш санаторий. Смотрю, по приметам вроде она. Грузит в магазине вино в авоську. Я — за ней. Приводит на квартиру. Вхожу, чтобы установить личность, а они все под одним одеялом лежат. Два моряка и двое наших алкашей. Все, как один, голые. А я не имею права с квартиры забрать, якобы нарушение неприкосновенности жилища. Но мне на это наплевать. Вызвал воронок, вытащили, вломили как следует, а женщину отправили домой с предписанием, чтобы муж знал. Я бы сам задушил эту скотину голыми руками, но не положено по должности. Все, пиши пропало. Баба пошла вразнос.
Он махнул рукой и пошел прочь. Тогда я поехал домой.
В этот раз решил довести задуманное во что бы то ни стало. Надо увидеть Василия еще и для того, чтобы пригласить его на свадьбу. Срок определен, осталось всего несколько месяцев. Пусть знают, чтобы не жаловались потом, что поздно пригласили.
Как и прошлый раз, я тяжело вздохнул и тронул дверь. Замок был вставлен, но дверь легко открылась. Не закрыто. Валентина никогда не закрывалась, как в деревне. На кухне громкие голоса Валентины и ее подруги Надьки, с которой их вместе выгоняли из ремесленного училища. Я знал это от ребят, которые учились вместе с ними.
— Всех пропустила через себя. Очень она это дело любит, особенно, когда человек десять за раз. Ребята ходили к ней учиться. На десятом она в раж входит, а больше никто не может. Ну и подарок достался Ваське!
— Кто же знал? — говорил я.
— Вот и дело в том, что муж узнает последним, спросили бы у меня. Где он эту стерву подобрал? Ведь такую поискать надо! Просто так не напорешься.
Слышен был голос Надьки. Валентина только огрызалась.
— Дура ты и есть дура, — ругала ее Надька. — Разве так надо работать, себе в убыток? Да ты посмотри на себя, ты же красавица.
И правда, Надька по сравнению с Валентиной выглядела бледно. Валентина вполне могла сойти за красавицу, у нее было все, что нужно для этого.
— За одну ночь ты можешь снять сто рублей, как минимум. По двадцать пять берут те, у кого ни кожи, ни рожи. А с твоей рожей таких мужиков можно иметь! Мальчиков, молодых, красивых, нежных, голеньких, не то что твой громила — зверь волосатый! Да как ты с ним в постель ложишься? Я бы от страха умерла.
— А вот так и ложусь, — огрызалась Валентина. Надька продолжала:
— А не хочешь мальчиков, бери мужиков богатых, старых. Да ты у них за милую душу пойдешь. Мы как соберемся по вторникам у хозяйки, сделаем себе выходной, наденем золото и бриллианты. И все от старых мужиков. Да богатых. А что ты здесь, в нищете, видишь, кроме своей обезьяны? Да он прокормить тебя не может. Что толку, что здоровый. Сколько заработает, столько сам и съест. Не век же в нищете жить. А он, кроме того, придет озверевший с халтуры, усталый, как врежет тебе по морде за все твои проделки, так закрутишься. Решай, дело я тебе говорю. Будем работать на пару. Так сподручнее. Зачем хозяйке деньги носить? Что заработаем, все наше будет. Снимем квартиру. Клиентов хватает, хоть отбавляй. Морской город, люди денежные. Только свистни.
Я постоял на площадке, но войти не решился. О чем мне с ними говорить? Пошел в город, искать Василия на халтуре. Встретил Риту в подъезде, она сказала, как его найти.

Глава 33. ПЕРВОЕ ПРЕДАТЕЛЬСТВО.
ПЕРЕХОД В ДРУГУЮ ВЕСОВУЮ КАТЕГОРИЮ

Я согбен и совсем поник, весь день сетуя хожу; я изнемог и сокрушен чрезмерно; кричу от терзания сердца моего...
Расхищают его все проходящие путем; он сделался посмешищем у соседей своих.
Библия. Псалтирь.

Пыльный Василий сидел на корточках, прижавшись к стене, как это делают строители. Отдыхал. Пил воду из бутылки. Я не видел его полтора месяца. Вид его поразил меня. Лицо осунулось. Некогда раздутые щеки впали. Стал похож на своего отца, а не на мать. Не поднялся навстречу, видимо, у него не было сил. Посмотрел на меня и отвернулся. Из глаз потекли слезы, и он глухо, с надрывом зарыдал. Казалось, вечность сидел здесь и ждал меня. И вот дождался.
Не приближаясь, молча, я дал ему выплакаться. Подождал. Рыдания затихли. Он показал рукой на место рядом с собой. Я сел на корточки, как и он. Василий обнял меня одной рукой, прижал к себе и вновь зарыдал. Я готов был заплакать вместе с ним.
— Знаешь что-нибудь? — спросил он.
— Не все, — ответил я. Мне казалось, ему будет легче, если он расскажет.
Василий помолчал немного. Отпил воды, отбросил пустую бутылку.
Я достал из портфеля две бутылки пива и предложил ему. Он дернул пробкой о доску, открыл и протянул мне, потом открыл для себя. Затянулись пивом.
— В общем, пошла баба вразнос, — повторил он слова участкового. — Сына жалко, — вновь отпил, — кончена жизнь, Вовка! Пришел конец! — Это была мысль, которая крепко сидела в его голове, и он никак не мог отделаться от нее. — Вчера я в петлю лазил. Сына не пожалел. Но шнурок оборвался, не выдержал тяжести тела. А ведь осталось девяносто килограммов. За месяц я потерял двадцать кило, друг мой. Дома жрать нечего. Валентина разнесла по соседям все мои запасы. Подвал чист. Ничего, кроме долгов. Надо еще проверить, кто и сколько ей, пьяной давал. Могут быть приписки. Участковый сказал, что если в течение месяца не выплачу — выселит, хоть на край света. Все продал. В доме чисто, как в подвале. Оставил только кровать и кое-что из одежды. Все продал за бесценок. Нужно заработать еще двести рублей. Плохо, что клиенты всё знают. Здесь все про все знают. Резко сбросили плату. Знают, что я все равно возьмусь. Раньше я снимал по двадцатке за вечер, теперь и десять не зарабатываю.
Сил нет. В голове шумит. Давление резко подскочило. Работать не могу, а на больничный не иду. Как пойдешь, если халтура? На халтуру, значит, можно, а на работу нельзя? Не могу подводить врача. Здесь все про все знают. Деньги нужны. Страшно нужны деньги. Сколько я раздал денег людям, а поди, собери. Все должны, хоть по копейке, да должны. Но никто не отдает, в долг тоже не дают, все знают. Родители на последние деньги купили дом под Москвой. Почти ничего не осталось, только на похороны. Не могу их просить. Они сделали все возможное. У тебя не прошу, знаю, что студент, и ничего у тебя нет, кроме книжки. Оставь ее себе, учись. Просто послушай меня.
Почему так происходит? Кто в этом виноват? Почему нечего жрать. Всегда было! У тебя с собой ничего нет?
— Нет.
— А жаль. Я помню, мы делали ремонт в одном обкомовском особняке. Хозяин угощал нас коньяком и икрой. Балычок. Все это стоит у меня перед глазами. Откуда берется? В магазинах нет. Почему они могут все это жрать, а я нет? Где справедливость? Я рабочий человек, пролетарий, гегемон, диктатор. У нас ведь диктатура пролетариата. Он слуга народа. Почему слуги все съедают и не оставляют своему господину? Это неправильно. Господин тоже хочет есть. Почему не идет работа? Я второй день сижу здесь, а еле-еле продвинулся.
Он вытянул свои исхудавшие руки. Торчали костяшки пальцев. Шерсть — дыбом. В корнях волос — пупырышки. Я первый раз в жизни видел, чтобы он мерз. Под волосами веснушки, всегда скрытые от глаз.
Он задавал и задавал вопросы, прокручивая их по несколько раз. Чтобы вывести из этого адского круга, я начал понемногу отвечать на них. Ему нужно было услышать эти ответы, чтобы снять с себя страшную вину, которая толкала его в петлю.
— Василий, еще не все потеряно, — вел я его к кардинальному решению. Существует развод. Ты забыл об этом.
— Да, забыл, — признался он. — Мне и в голову это не приходило. Это оттого, что я болею. Я не могу правильно мыслить.
— Вот именно!
Тут, прозрев, он навалился на меня:
— Где ты был все это время? Почему тебя не было рядом? У кого еще я мог спросить? Кто может мне помочь? Только ты, больше нет у меня никого! И ты, единственный, предал меня! Предал самым гнусным образом!
— Василий, я не всесилен. У меня тоже есть проблемы. Зимой я первый раз за всю жизнь завалил экзамен, по квантовой механике. Две пятерки в сессию по инерции, были старые преподаватели, которые не поняли, в чем дело, и — заслуженная двойка. Разоблачение наступило. Халява вышла наружу. Я на месяц потерял стипендию. За любовь пришлось заплатить издержками в учебе.
Я не стал рассказывать Василию, что только на шестой заход преподаватель поставил мне тройку. Шаг за шагом, не жалея себя, он протащил меня по своему курсу, особенно нажимая на практические занятия.
В его тетради четко и аккуратно было отмечено, что я пропустил из десяти занятий пять. Билетов уже не давал.
— Что это за буква?
— Дельта, — начинал дерзить я, хорошо зная греческий алфавит.
— А именно? — его терпению мог бы позавидовать любой.
— Оператор Лапласа.
— Распишите его для этой функции. — И писал на листке из своей необъятной памяти функцию, которую без разложения в ряд не взять. Да надо еще оценить остаточный член. Все это приятно делать, когда ты находишься в хорошей спортивной форме, а не чувствуешь себя собакой, которую собираются пристрелить.
У меня украли вполне приличный конспект его лекций и посещенных мною практических занятий. Я подозревал не чистого на руку студента, который один, по ночам, делал шпаргалки в общежитии. Погас свет, он полез в щит и замкнул контакты. Возникла дуга. С тяжелыми ожогами руки был доставлен в больницу. Бог наказал, — думал тогда я.
Замдекана пригласил меня к себе:
— В чем дело? Что с тобой? Ты же всегда был отличником.
— Влюбился. Собираюсь жениться.
— Понятно. Пиши заявление на материальную помощь. Стипендии тебе в этом месяце не видать. Тоже мне, отличник! Пойдешь к ректору с заявлением на прием. Готовься, ничего приятного не услышишь.
Преподавателя я встретил через десять лет в кассах Белорусского вокзала. Я возвращался из командировки, стоял без всякой надежды в длиннющей очереди. Он подошел ко мне, как будто мы только вчера расстались. На правах моего вечного преподавателя строго спросил:
— Что вы здесь делаете?
— Стою за билетами, — скромно ответил я.
Не понял! — ответил он, как будто я опять сказал какую-то величайшую глупость. — Зачем стоять, когда в других кассах свободно. Я только что взял билет. Правда, для этого пришлось кое-что объяснять кассирше. — Он указал на окошечко, на стекле которого было написано: “Для групповых заявок”.
— Так это же для групповых заявок, — пытался оправдаться я, чувствуя все же своим нутром какую-то логическую связь с другими надписями, типа “для железнодорожников” или “для такого-то направления”. Я знал, что если тщательно провести семантический и семиотический анализ любого высказывания, чем и занимаются остроумные люди от нечего делать, можно вскрыть дополнительный смысл или глупость в любом утверждении, даже прошедшем через горнила идеологических учреждений партии, где сидели далеко не дураки и по долгу службы профессионально готовили лозунги для советского народа. Но сам я таким анализом никогда не занимался. От греха подальше. Тогда же на вокзале мой “вечный преподаватель” продолжал:
— Вы что, не помните, что такое группа? У вас же высшее физико-математическое образование. Я всегда считал вас неплохим студентом. Я, да и не только я, говорили вам, что существуют группы из одного элемента. И даже вообще без элементов. Как называются эти группы?
Он повел меня за собой, не дождавшись ответа. Обезумевшая кассирша дико посмотрела на меня, но не стала возражать. Видимо, у нее не было сил. Она выдала мне билет и квитанцию, на которой было написано: “Сбор за групповую заявку на одного человека — пятьдесят копеек”.
Мы были свободны до поезда. Шли по Москве. На его груди светился значок Мастера спорта по шахматам. Ну-ка, попытайтесь сразиться со мной в железной логике! Посмотрим, кто кого.
Он рассуждал о возвращенной ему на доработку докторской диссертации:
— Есть куски добротного мяса, который надо надеть на шампур. Требуется сильная идея, пронизывающая всю работу. Я занят формулировкой этой идеи.
Он найдет эту идею, простую и сильную, которая сразит всех наповал, — думал я, — да такому человеку не профессором надо быть, а академиком.
А тогда, еще раньше, среди строительного хлама, мы продолжали наш разговор с Василием.
— Да, согласился Василий, — за все надо платить. В том числе за глупость свою. Где они были, мои прекрасные добрые женщины, когда я шел с этой сволочью под венец. Это дьявол, а не женщина. Убить ее мало!
 — Задушить, как Павла Первого, подушкой, — подумал я, но воздержался произнести это вслух. Василий ходит по краю, и малейший толчок может сорвать его в пропасть. Но он каким-то образом уловил мою мысль.
— Нельзя. Она мать моего ребенка. Не имею права оставлять его сиротой. Какая ни есть, но мать. Что будет с ребенком в случае развода?
— По практике судов ребенка оставляют матери в любом случае. Какая бы она ни была. В суде считают, что мужчина виноват всегда, независимо ни от каких обстоятельств. Я читал это в брошюрах на выставках в читальном зале. А вот в католических странах, если будет доказана вина жены, ребенок остается с отцом. У них такие законы, но получить развод там очень сложно. У нас с этим проблемы нет. Помурыжат немного и разведут.
— Как это гнусно, — сказал Василий. — Разве она будет смотреть за ним? Да в ней нет никакого материнского инстинкта. Волчица и то лучше относится к своему детенышу, чем она к родному сыну.
— В том-то и дело, — сказал я, — но доказать сие невозможно. Надежда только на то, что она сама откажется от ребенка.
— Я заставлю ее это сделать, — уверенно заявил Василий. — Воспитать из нее человека не смогу, но спасти от нее сына — в моих силах.
Он стал произносить свои обычные клятвы, намереваясь сделать что-то большое и важное. Так он делал всегда. И всегда это удавалось.


Глава 34. ДОВОЛЬНО СУРОВОЕ НАКАЗАНИЕ
ЗА ПЬЯНСТВО

Мы посидели немного на корточках. Он на глазах приходил в себя, пытался шутить, как всегда, неуклюже, но видно было, что ему стало легче.
— Нет, работы сегодня не будет. Не могу. Идем домой. Как мне не хочется идти к этой стерве, а идти надо, потому что больше некуда. Идем, друг мой Вова. Прощаю тебе твое предательство. Знаю, что ты еще не раз предашь, но ничего не могу с собой поделать. Люблю тебя и прощаю тебе наперед все, что ты сделаешь, запомни это.
Отряхнулся, взял ящик с инструментом в руки, и мы пошли по тихим зеленым улицам, по которым запрещено движение автотранспорта. Мы шли по середине, но не было так приятно, как всегда.
— Где? Где взять деньги? — время от времени спрашивал он. И я рассуждал о его теще, к которой он никогда бы не обратился, особенно по этому поводу, о его родителях, которые имели деньги, но купили дом в своей родной деревне в Подмосковье.
Он циклился на возврате долгов людьми, которым когда-то одалживал деньги на водку или пиво, и которые забыли об этом. Бредовая идея.
Около одного из пивных ларьков высмотрел доходягу с красным носом, над которым в другой бы раз посмеялся:
Ты не бойся, пьяница,
Носа своего,
Он ведь с красным знаменем
Цвета одного.
Василий подошел к пьянице и напомнил ему о долге в два рубля, которые ему сейчас весьма бы пригодились.
Пьяница замотал головой, показывая, что у него сейчас ничего нет, но что долг он признает. Долг тянулся с прошлого года. Василий вывернул у него карманы и забрал двадцать две копейки, которые тот приготовил на пиво. Пьяница заволновался, потом, чуя неизбежность потери кружки пива, завозмущался таким грубым произволом. Василий при свидетелях схватил его за воротник, приподнял и бросил в кусты, как шкодливого кота. Никто из очереди не пошевелился. Пока пьяница вылезал, появились два милиционера и увели его.
— Выпишут пятнадцать рублей, — сказал Василий. — Не хочешь два, заплатишь пятнадцать.
— А если он не работает?
— Работает, я знаю, — подумал еще немного. — Всех накажу, все будут сурово наказаны. Никто не уйдет от расплаты. Тебе должен кто-нибудь? Скажи, и я его накажу. Нет, не говори! Я все знаю и сам накажу самым наистрожайшим образом. Таким, что негодяй никогда больше не будет обманывать. Я не за рубли наказываю, а за подлость. Почему я должен работать и днем и вечером, а они паразитировать? Вопрос решится окончательно и бесповоротно.
Я не придавал значения его тогдашним словам, думал, что это обычное его резонерство, но через некоторое время вспомнил и крепко задумался.
В течение месяца какой-то мор прошел по городку. Бывали дни, когда пьяниц хоронили по несколько человек в день. Траурные процессии. Покойников везли на машинах, несли на руках. С музыкой и без музыки. В больших колоннах и маленьких группах.
Моя знакомая работница горисполкома говорила, что пришлось расширять кладбище. Потребовались дополнительные расходы, а денег, как всегда, нет. Но кое-как выкрутились за счет строительных организаций. Слава Богу, райком партии помог, надавил на кого нужно, а так хоть волком вой, хоть оставляй покойников на улице.
Ходили всякие слухи, в том числе — об отравлении алжирским вином, которое продавалось и под своим названием и в какой-то смеси с поэтическим названием “Солнцедар”.
Некоторые мужики били себя в грудь и говорили, что лично разговаривали с людьми, которые сами лили алжирское вино в танки судов, не отмывая их от пестицидов. Я этим слухам не верил, но допускал, что в принципе это возможно. Помнил слова песни о том, что “у нас ничего невозможного нет”.
Но мор захватил только местных. Отдыхающие, которые пили “Алжирское” и “Солнцедар” наравне с местными, а то и превосходили их, от мора не пострадали. Это мне точно известно. Жена моего старшего брата-строителя работает в санатории, она об этом говорила. Это и заставило вспомнить слова Василия.
Случайно в городок залетел тракторист из нашего поселка, и был захвачен мором. Я поспешил к Василию и сообщил ему об этом.
— Знаю, — серьезно ответил он.
— Но ведь так нельзя, — попытался рассуждать я.
— Можно и нужно, — опять серьезно и спокойно произнес он. — Он должен был тебе два рубля?
— Да, — признался я.
— Считай, что твои денежки плакали, но ты после этого, надеюсь, не будешь доверяться всяким прохвостам?
— А тебе он должен был? — спросил я.
— Да, тоже два рубля. И я тоже потерял их, но не жалею.
Мурашки прошли у меня по спине. Я не решился сразу, но на прощанье все-таки спросил его:
— Василий, ты извини, но нельзя ли у тебя спросить, откуда ты узнал о долге мне?
Василий рассмеялся:
— В день своей гибели он приезжал в наш магазин на тракторе за водкой. Ему не хватало рубля до второй бутылки, и он попросил у меня. При этом сказал, что с получки отдаст мне рубль и тебе два рубля. Он и забыл, что уже должен мне руль.
У меня несколько отлегло на душе.
— А как ты узнал о его смерти?
— Сегодня утром встретил в этом же магазине тетю Надю, она и рассказала.
На довольно продолжительное время я успокоился. Тесен мир, думалось мне. Все друг друга знают.


Глава 35. ДЕЛО О РАЗВОДЕ

Валентины не было дома пять дней. Появилась, забрала ребенка у Риты, отвезла его к своей матери и куда-то опять скрылась. Василий продолжал находиться в невменяемом состоянии.
— Надо что-то делать. Пора заводить дело о разводе, — сказал я при нашей очередной встрече. Меня все это сильно беспокоило. И я думал об этом, даже общаясь со своей невестой.
— Вот ты и поведешь, — сказал Василий. — Я не вынесу. Кроме того, надо ходить на работу, а у тебя каникулы.
Я написал пространное заявление в суд. Василий подписал, и я пошел к судье.
Судья — молодая, но уже достаточно опытная и серьезная женщина, прочитала мои бумаги. Судья мне понравилась. Я слышал, что в судьи идут самые тупые юристы, а посмышленее пробиваются в адвокаты и гребут деньги на защите матерых преступников, которые щедро с ними расплачиваются из награбленного. А самая черная и неблагодарная работа по защите общества и прав граждан ложится на хрупкие плечи трудяг-недоучек.
Но эта судья своей рассудительностью и умом опровергла такие слухи.
— Не вижу доказательств ее измены. Вы сами лично видели, как она изменяла мужу?
— Нет, не видел, — говорил я, — но это же и так понятно.
— Нет, не понятно. Это может быть оговором честной и порядочной женщины. Вы, грубо выражаясь, в это время за ноги ее не держали?
— Не держал, — признался я.
— Вот видите! Собирайте заявления свидетелей, соседей, знакомых. Но я вас должна предупредить, что дело не простое. Доказать измену трудно. И даже этого может быть недостаточно для развода. Она — молодая мать. У нее на руках маленький ребенок. Развод поставит ее в очень тяжелое материальное положение. Суд должен защищать права матери и ребенка.
Озадаченный, я пошел к Рите.
— Не могу написать такое заявление, — сказала Рита. — На суде Валентина будет утверждать, что я — заинтересованное лицо. Хочу выйти замуж за Василия, отбить мужа. Она знает, что я была с Василием, и, пьяная, уже устраивала скандал в подъезде. Кричала, что я — подстилка для ее мужа.
— Откуда она знает? — поинтересовался я.
— Кто-нибудь проболтался. Может быть, сам Василий по глупости. Знаешь, у меня вся эта история в печенках сидит. Я их всех ненавижу, кроме ребенка. Мальчика жалко. Такой хороший ребенок.
— Да, дела, — подумал я.
Другие соседи также отказывались писать по разным причинам.
— Муж и жена — одна сатана! — говорили они. — Помирятся, а мы виноваты будем.
Все-таки я исправил свое заявление и подал в суд. Судья назначила время. Василий потратил много сил и времени, но изловил Валентину и, угрожая ей суровым наказанием, заставил явиться в суд.
Валентина все отрицала. Говорила, что она ни в чем не виновата, а из дома уходила потому, что муж пьет и бьет ее.
Вы пьете? — спросила судья.
— Выпиваю, — чистосердечно признался Василий.
Судья выписала Василию штраф в тридцать рублей, как семейному дебоширу, и отпустила их с миром. Валентина даже не зашла домой и опять исчезла.
На второй заход я собрал кое-какие заявления людей, которые что-то видели, что-то слышали, но за ноги, как и я, не держали.
В этот раз судья повела дело строже, уличила Валентину во лжи и пригрозила. Разговор был долгим. В результате Валентина шаг за шагом сдавалась, а потом расплакалась и во всем призналась. Врала, якобы, оттого, что ей было стыдно. Каялась и обещала, что подобное больше никогда не повторится.
Еще полчаса судейской работы, и семья была спасена. Наступило примирение, и Василий, видя чистосердечное признание и глубокое раскаяние своей любимой жены, вынес ее из суда на руках. Простил все и навсегда.
В нищете, в пустой квартире они начали новую жизнь.
До поры, до времени.


Глава 36. ДРАМАТИЧЕСКИЕ СОБЫТИЯ
НА МОЕЙ СВАДЬБЕ. ВТОРОЕ ПРЕДАТЕЛЬСТВО

Сократил дни юности его, и покрыл его стыдом.
Библия. Псалтирь.

Слово берет мой брат:
— Свадьбу надо делать в августе, когда кончается голодная летняя пора, — говорит он, — все будет значительно дешевле.
Он составил список гостей, сделал смету расходов. Ушли на свадебные расходы отцовский бык, небольшие семейные сбережения от прошлогодних быков. В расходы был втянут и мой брат. Он купил невесте дорогое, стоимостью в два мужских костюма, свадебное платье и фату. На деньги отца я купил себе блестящий черный костюм, почти фрак, но слегка тесноватый. Я не ходил в нем после свадьбы и еще раз надел на похороны отца, а потом отнес в комиссионный магазин.
Чтобы как-то отблагодарить брата, я заново отпечатал ему фотографии последних десяти лет нашей жизни, его жены, когда она была его невестой, их сына. Все это систематизировал и на последней странице фотоальбома вклеил свою подростковую фотографию на фоне поленицы дров. Жена брата плакала от воспоминаний и просила, чтобы я больше так никогда не делал:
—Десять лет жизни коту под хвост! А счастья как и не бывало.
Тем не менее подруги ей завидовали. Она считалась богатой, красиво и дорого одевалась, часто меняла наряды. У них был свой автомобиль “Москвич-408”, цвета “антрацит”, что тогда считалось последним криком моды. Автомобиль тоже был задействован в подготовке к свадьбе. На нем брат возил моих родителей на церемонию сватовства и знакомства с родителями невесты. Блистал талантами их очень красивый и смышленый девятилетний сын. Со временем он закончит скульптурное отделение художественного училища. На одном из участков Байкало-Амурской магистрали воздвигнет грандиозный монумент из гранитной глыбы. Замполит железнодорожного батальона, в котором служил племянник, в момент поэтического вдохновения сотворит следующие строки: “Пусть помнят камень и сталь подвиг тех, кто строил здесь магистраль”. Топорные, бесхитростные, но искренние слова. Лично меня они очень трогают. Племянник собственноручно с помощью обычного зубила и молотка выбил их на камне. В них звучит гордость за содеянное. Молодой скульптор вернется в Питер и с головой окунется в блистательную богемную жизнь, апогеем которой станет его венчание с прекрасной, прямо-таки ангельской красоты девушкой в одном из костелов Польши.
Я знаю, что является препятствием в ощущении счастья моей невестки. Она жаждет не бури, а покоя. Но как говорил наш известный поэт “покой нам только снится”. Одна из проблем в том, что сначала надо беспокоится, как заработать деньги, а другая — как их потратить.
В это время в нашем доме развернулся грандиозный, но все же косметический ремонт, с установкой вместо печного — водяного отопления. Сантехники, взяв аванс, постоянно исчезали, и брат преследовал их по всей области, передвигаясь на своем автомобиле. К этому времени он уже прошел следственную практику на заочном юридическом факультете и с успехом применял приобретенные знания и опыт.
Один из слесарей, напившись до одури и скрываясь от брата, провел ночь по пояс в болоте. Сильно простудился, но выжил. Надо сказать, что они почти все сделали. Запускал систему и устранял течи другой сантехник, колхозный. За дополнительную плату, которая оказалась значительно ниже стоимости оставленных труб, инструментов, личных вещей и рабочей одежды наших исполнителей, которые скрылись навсегда. Такое ведение дел никого не удивляло, кроме моей матери, которой уже было шестьдесят лет, но она так и не привыкла к нашему советскому образу жизни и методам проведения работ, которые давно обозначены в русском языке поговоркой “не мытьем, так катаньем”.
Дел было невпроворот. Я почти каждый день наведывался к брату. Его жена играла еще более значительную роль в подготовке, потому как женщина понимала в этом больше нас. Ее интересовали любые мелочи, и все было взято во внимание.
— Она нерусская? — спросила как-то невестка у меня.
— Нет.
— Грузинка?
— Нет, еврейка.
— Да, — протянула она, — тебе не кажется, что это может быть причиной некоторых проблем?
— Не думаю. Для современной молодежи это вряд ли имеет какое-либо значение.
— Но ведь вы не вечно будете молодыми?
— Но современными, я думаю, будем всегда, — ответил я.
— Ну-ну, — пожелала невестка.
Чтобы как-то развеять ее сомнения, я добавил:
— Все равно слияние наций неизбежно. Это всемирно-исторический процесс. Я недавно читал в “Вопросах философии”, что если смешение рас и наций в США будет проходить такими же не очень быстрыми темпами, то через тысячу лет без свежей подпитки с Африканского континента произойдет полное выравнивание антропологических признаков. Там говорилось, что Соединенные Штаты — это расовый котел, в котором варится новое человечество. Через тысячу лет оно будет готово.
— Вы собираетесь прожить тысячу лет?
— Нет, конечно, но ведь и ты нерусская, — запустил я свой главный аргумент. — И вроде ничего, живешь с моим русским братом.
— Я бы не сказала, что не испытываю проблем. Ты знаешь, как я отношусь к русским?
— Знаю, — ответил я.
— Так вот, если бы я была русской, я, вполне возможно, не принимала бы так близко к сердцу и считала своей вашу бестолковщину, безалаберщину, дикость, безудержное хвастовство и прибеднение одновременно, всю эту психологию голытьбы, не желающей упорно и добросовестно трудиться и нормально жить, эти постоянные и беспорядочные шараханья из стороны в сторону, нетребовательность к себе и ужасающие амбиции “Надо спасти человечество!” А себя вы в состоянии спасти? Удовлетворить элементарные потребности в одежде, пище, жилье, отдыхе? Разве это не ваша сущность? Почему, когда я еду в автомобиле, слышу, что я еду на ворованной машине. Почему никто не верит, что можно честно заработать и купить машину? И почему такое снисхождение и даже жалость к настоящим преступникам? Не потому ли, что каждый видит на его месте себя?
И почему это советский человек, а читай — русский, самый что ни на есть самый: самый порядочный, самый образованный, самый читающий, самый культурный?
— Проблем хватает у всех народов. — спокойно заметил я. — И мой брат их решает. Между прочим, закончил юридический факультет. Не останавливается на своем капитанстве дальнего плавания.
— А ты знаешь, сколько это нам стоило? Сколько было упущено выгодных рейсов? В том или ином виде задержка в карьере все равно была. Его друзья освоили новые типы судов или получили большие должности на берегу и спокойно живут со своими семьями, а я, молодая женщина, остаюсь без мужа на долгие месяцы. Тебе не кажется это ненормальным?
— Кажется, — ответил я.
— Подойдем с другой стороны к его университету. Он приходит с морей и все силы отдает общению с друзьями и преподавателями. Я понимаю, что надо ходить на консультации и экзамены. А зачем их поить? Чтобы они ставили ему пятерки?
— Он изучает их. И не идет на экзамен, пока не убедится, что знает об экзаменаторе все, включая его публикации и мнение о нем других людей.
— А зачем это? Не все ли равно, кому сдавать?
— Чтобы быть уверенным.
— В ком? В себе или в нем?
— И в себе и в нем. Благодаря этому он и сдает все на “отлично”. И дипломную работу написал на “отлично”.
— И ты так же делаешь? — спросила невестка, — поишь их?
— Я так не делаю, потому что у меня нет денег, но если бы были, я бы с удовольствием с ними выпил. Если бы еще и разница в возрасте не мешала. Среди преподавателей попадаются очень интересные и умные люди, беседовать с ними — одно удовольствие. И полезно. Можно многое узнать и многому научиться. У них богатая фантазия.
— Мне кажется, насчет фантазии ты можешь не беспокоиться. У тебя ее вполне хватает. Так ты считаешь, что жениться на еврейке вполне возможно?
— Не сомневаюсь. Ведь влюблялись же фараоны в еврейских красавиц!
— Ты говорил ей, своей невесте, что ты фараон? — засмеялась жена брата.
— Говорил.
— И как она это восприняла? — заинтересовалась невестка.
— Сначала не верила, но потом, мне кажется, я ее убедил.
— Каким образом? Расскажи, — более мягко полюбопытствовала невестка.
— Помнишь, — говорил я ей, — как мы тайком встречались в укромных уголках моего дворца? Охваченные страстью, мы сжимали друг друга в объятиях, а ненавистные жрецы преследовали нас и пытались разлучить?
— Зачем разлучать? — спросила жена брата, — ты что, не мог пользоваться своей рабыней?
— Конечно мог, но я хотел сделать ее царицей.
— И почему же не сделал?
— Жрецы не позволяли. Это сразу подняло бы статус евреев, которые уже многие годы томились в рабстве у меня.
— Каким образом?
— Царица, питая любовь не только ко мне, но и к своему народу, приложила бы все силы, чтобы через меня сделать евреев свободными и обычными полноправными гражданами моей страны.
— И что в этом плохого?
— А то, что еврейские мудрецы сразу же пролезли бы в святая святых моего государства, во все идеологические учреждения и, в первую очередь, в главный храм и привнесли в него новое для египтян понимание Бога. У евреев к этому времени уже почти сложился монотеизм, который низверг бы всех египетских божеств, а это чревато идеологической неустойчивостью и вообще угрозой существованию государства. Пришел бы конец всякому строительству пирамид.
— А ты что, не понимал этого?
— Понимал, но не мог жертвовать своей любовью ради еще нескольких тысячелетий существования моего царства.
— Ну и фараон! Разве может быть фараон таким беспечным?
— Ты пойми, мне было тогда всего двадцать лет, и я не мог осознавать всей ответственности, которая лежала на мне. Кроме того, мне не нравилась моя жена, которую воспитали для меня жрецы. Слишком чопорная была. Уж очень строга. И не было в ней ничего душевного.
— Понятно. А что было дальше?
— Жрецы погрузили меня в глубокое гипнотическое состояние, якобы для введения новой порции мудрости, а всех евреев от греха подальше отпустили на родину. Возлюбленная вынуждена была с моим ребенком в чреве, вместе со всеми евреями под предводительством Моисея выйти из Египта.
Я потерял ювелиров, хлебопеков, скотоводов. По пробуждении я послал за ними свой лучший отряд конницы, но в результате козней жрецов и покровительства бога евреям, море расступилось, пропустило евреев, а перед египтянами сомкнулось. Так мы были с ней разлучены. Через тысячелетия мы снова встретились, но в других условиях. Я сказал ей: “Неужели и в этот раз мы не будем вместе? Разве нам что-нибудь мешает? Вспомни, как ты ходила сама не своя от горя, от предстоящей разлуки со своим возлюбленным?” — “Помню, — сказала она, — вроде, ничто не мешает”. — Ну так в чем же дело? Будем вместе!” — И она согласилась.
— Ты думаешь, что эта сказка сыграла решающую роль? — спросила невестка.
— Не думаю. В принципе, все равно, что говорить. На Севере поют блатную песню, в которой есть строчки: “Ты свет туши, что-то проси, и нежно девушку за пальчик укуси”. Я тогда удивился инструктивному характеру этих строчек. Особенно какой-то на первый взгляд неопределенности слов “что-то проси”. Автор замечает, что просить можно все, что угодно, а результат будет один и тот же.
А сколько раз, стоя на задней площадке трамвая, я слышал щебетание влюбленных. Сплошная глупость и хихиканье. Тем не менее, результативно. Видимо, в этих случаях можно говорить безразлично что, но мне хотелось чего-нибудь романтического и драматического.
— Понятно, — сказала моя невестка, — а зачем тебе нужны пирамиды? Неужели без них нельзя обойтись?
— Причин несколько. Во-первых, это большое дело, которое сплачивало мое государство. Можно было рапортовать о достигнутых успехах, намечать новые планы и бороться за их выполнение, благодарить богов за содействие в строительстве, награждать отличившихся, казнить неугодных, выявлять талантливых администраторов и назначать их на высокие государственные посты, строительство способствовало развитию коммуникаций, крупному и мелкому производству, ремесла, искусства и культуры.
Это дисциплинировало народ. Природные условия позволяли трудом одного человека прокормить десять. Чтобы люди не болтались без дела, не безобразничали, не помышляли о революциях и переделе собственности, чтобы ситуация не доходила до гражданской войны, приходилось для их же блага гноить их на великих стройках.
Второе. Пирамиды — это цена, которую приходилось платить за крохи научных знаний, добываемых в результате практической деятельности. Развитие математики, механики, химии, учений о свойствах материалов стимулировалось потребностями государства. Для нас их знания — крохи, но, вообще говоря, их знания о свойствах мира и человека чудовищно богаты. Жрецы — это настоящие мудрецы, можно сказать, академики.
Конечно, современный опытный инженер-строитель им был бы весьма полезен, но осуществить такое грандиозное строительство за двадцать лет вряд ли смог. Мы строим обычный средненький завод не менее десяти лет, а потом перестраиваем всю оставшуюся жизнь, это я точно знаю. Нужно знать условия, их методы работы с материалом, их технологию и конструкции. Но, пройдя путь от погонщика рабов, через начальника участка до начальника отдела в штабе строительства, наш инженер мог бы принести много полезного. Как иностранные специалисты, которые работают у нас на строительстве автозавода в Тольятти.
— А что было с твоим ребенком?
— Моисей взял под свое покровительство, но одержимый националистическими предрассудками, зная, что в его жилах течет кровь ненавистных фараонов, не сделал моего сына еврейским царем.
— Кем же он стал? — заинтересовалась невестка.
— Царем он не стал, но стал одним из авторов Библии. Он описал исход евреев из египетского рабства.
— Это хуже или лучше, чем быть царем?
— Конечно, лучше. Царей были сотни и тысячи, от многих из них не осталось и следа, а Библией он обессмертил себя.
— Понятно. А тебе не кажется, что жрецы и на этот раз могут вас разлучить?
— Если даже и разлучат, мы все равно будем каждый раз в несколько тысячелетий встречаться и любить друг друга.
— Да, видимо, действительно любовь. Вам можно только позавидовать. Вот только не понятно, что она в тебе нашла. Неужели у нее тоже достаточно фантазии?
— Вполне возможно. Она много читает и много думает. Даже на лекциях. А если не думает, то рисует. Ее рисунки мне очень нравятся. В них есть изящество. Она любит все черное. Даже чернила в ее авторучке — черные. У нее есть вкус, это несомненно.
— И с таким вкусом связаться с русским? Совершенно не понятно. Неужели она не могла найти кого-нибудь получше?
— Да она и не искала! Никакой активности в этом не проявляла. Сидела и ждала, как девица в тереме. Всякий поиск считает ниже своего достоинства. Да ей и искать никого не надо. Она мне рассказывала, как один пьяный мужчина предлагал жениться на ней тут же, не приходя в сознание. Но она, конечно, не согласилась.
— Так ты считаешь, что слияние наций неизбежно?
— Совершенно в этом уверен. Это объективный исторический процесс. Он идет всегда. Уже исчезли многие народы. Нет этрусков, но культура их сохранилась. Нет в живых некогда могущественных римлян, а их язык считается мертвым. За последние два века несколько тысяч народов влились в великие нации. Лингвисты еле успевают фиксировать их исчезающие языки.
— Это хорошо?
— Есть в этом что-то и печальное, как при всякой утрате, как при исчезновении видов жизни на Земле, но это естественно. А хорошо хотя бы в том, что люди не чувствуют себя чужими в другом народе, более многочисленном. Снимаются некоторые проблемы, связанные с национализмом. Территориальные конфликты не приобретают национальную окраску и возникающую при этом жестокость по отношению к чужому, даже близкому народу.
Предположим, наша армия очередной раз вторгается в твою родную Польшу. В танке сидит русский солдат — твой сын, в котором течет наполовину польская кровь. Он еще подумает, прежде чем выпустить снаряд по соотечественникам.
— И это хорошо? — спросила невестка.
— С точки зрения его генерала — нехорошо, так как военная операция должна проходить молниеносно. Но с общечеловеческой точки зрения подумать, когда ты наводишь пушку на детский сад или школу, не помешает.
— Мне не верится, что русский солдат остановится перед выстрелом в поляков, если он не останавливался перед выстрелом в своего, русского. Вспомни Гражданскую войну, в которой русские перебили друг друга, а другие народы с ужасом взирали на этот кошмар.
— Хорошо, — согласился я, — а кто был главнокомандующим Рабоче-крестьянской Красной Армии во времена ее “славных” побед? Не нашлось ни одного русского генерала. Поэтому Ленин и поддержал еврея Льва Давидовича Троцкого, который и пустил русский народ в жертву идее мировой революции. Да твой Феликс Эдмундович Дзержинский тоже приложил свои “чистые руки” и “пламенное” сердце к делу самоуничтожения русского народа. Ты вспомни, кто были руководители революции и вдохновители Гражданской войны. Ни одной русской фамилии, кроме Ленина, который при ближайшем рассмотрении тоже русским, как таковым, не является.
Даже Сталин, который гноил русский народ, и тот неоднократно говорил, что уважает его. Пусть не из-за этого, но я все-таки могу понять естественность конца Льва Давидовича, которому по приказу Сталина проломили голову ледорубом.
— Ну ладно, — смягчилась жена брата, — тебя не переспорить. Ты в театр пойдешь? Я взяла три билета на польский театр. Гарсиа Лорка. Тебе будет интересно. Ты же любишь испанцев?
— Люблю. И поляков тоже люблю, — сказал я. — А польки мне очень нравятся. Если бы мой брат не женился на тебе, а я был постарше, покрупнее и симпатичнее, я бы на тебе с удовольствием женился.
С женой брата приятно поспорить. Умная женщина. Любит русских и моего брата. Уж я-то знаю, как она стоит за нас, когда гостит у своих родственников в Польше. Там ее иначе как московиткой не называют, но любят и уважают.
Хорошо знает историю России и Польши. В обкоме партии — на заметке. Чуть какая культурная делегация, ее сразу приглашают в качестве переводчицы. И красивая. Всем приятно. Но брат наши политдиспуты не одобряет. Ляпнешь чего-нибудь сдуру — потом пожалеешь. Всю жизнь — под контролем. Случись что, сразу визу прикроют, безо всяких объяснений.
— Я взяла билеты в ложу, чтобы никому не мешать. Сядем рядом, и я буду вам переводить. Согласен?
— Конечно, согласен, — обрадовался я. — То сидишь пень-пнем, а то кое в чем разбираешься.
Я не сказал своей невесте о походе в театр, без нее, чтобы не создавать проблем, и в назначенное время появился у брата.
Мы договорились, что выйдем из дома минут за сорок до начала. Прогуляемся пешком, настроимся на высокое искусство. Можем и в буфет заглянуть. Брат обязательно угостит бокалом шампанского. Конфеты, какой-нибудь коржик.
Полный сбор. При параде. Брат в английском сером в легкую мелкую полоску костюме, его жена — в новом платье.
Когда я пришел, жена брата разговаривала по телефону. Я слышал конец разговора, видимо, с ее подругой:
— Ну конечно. Это большое событие в культурной жизни. Вспомни, когда у нас были иностранцы. Да никогда! Город закрыт. А тут вдруг ни с того ни с сего. Бросай все и беги! Мы уже собрались, извини, выходим. Володя с нами, очень любит театр. Я буду им переводить. Масса впечатлений. Все будут довольны.
Я вспомнил тогда русскую поговорку “не говори “гоп”, пока не перепрыгнешь”, но промолчал. Слишком много русского тоже не очень хорошо. Всего должно быть в меру.
Вдруг брат встрепенулся: “Я сейчас”, и вышел из квартиры. Сразу возникло какое-то напряжение.
Через десять минут он вошел, тяжело дыша, но не один, а с кем-то на спине. Брат значительно крупнее меня, но и для него было нелегко поднять на пятый этаж обессилевшего человека. Вернее сказать, мертвецки пьяного. Без сознания. Я надеюсь, что это был все-таки моряк, а не преподаватель университета или поэт, которых также любил и уважал мой брат, иначе мне было бы стыдно. Конечно, брат и не собирался представить нам и назвать имя человека, потерявшего человеческое достоинство.
Начался театр на дому. Брат принялся проводить комплекс мероприятий по оживлению отравленного алкоголем человека.
В театр мы пошли вдвоем с его женой, мрачные.
— Вот так всегда, — продолжала она, — никогда и ничего путевого у нас не получается. Каждый день подобные встречи. В понедельник он встретил человека, хорошего друга, которого не видел год. Во вторник ему случайно на улице попался его старый капитан, который попросил у него пятьдесят копеек. Все кончилось большим угощением. В среду попадается человек, который вспоминает его, только выпив полбутылки водки. Каждый день он выходит из дома с сотней рублей, а назавтра берет новую. В день тратит мою месячную зарплату. Делает бессмысленной мою работу и зарплату.
— Просто у брата хорошая память, — предположил я.
— У него плохая память, он не помнит, что у него есть жена и сын, который нуждается в нем не меньше, чем его друзья-пьяницы. О своем сыне он думает меньше, чем об однофамильце, курсанте мореходки. Случайно увидел его в списках и уже три раза ходил в училище чтобы выяснить, кто он. Не является ли родственником?
— Так и не выяснил? — спросил я.
— Нет, пока не удалось. Какой-то неуловимый курсант, на занятиях его не бывает. Не пойму, как он учится, у них же очень строго, военная дисциплина. Если он приведет домой этого курсанта, я его обязательно обругаю за плохое посещение занятий.
— Но ведь и бросить человека в таком состоянии не по-товарищески, — пытался я оправдать своего родного брата.
— Думаешь, я не понимаю. Но почему всегда так? Вот в чем вопрос. Что делать? Чтобы этого не было.
— Не знаю, — сказал я, — меня радует в моем брате и чем я горжусь, что в то время, как другие демагогически разглагольствуют с высоких трибун об интернационализме и слиянии наций, мы с братом без особого шума и славы осуществляем это слияние на практике.
Театр был действительно хорош, но пьеса была настолько тяжелой, действующие лица — несколько женщин, так мучили там себя и друг друга, так истязали, что я был рад, когда эти мучения закончились. Безысходность особенно тяжела, когда видишь ее и на сцене, и в жизни. Поскольку тогда все понималось иносказательно, можно было предположить, что поляки хотели нам сказать, как они страдают под коммунистическим игом.
Удивили Москву лаптями, подумал тогда я. Как будто мы не знаем об этом и сами не страдаем.
Я поехал к Василию, чтобы подтвердить их участие в моей свадьбе.
Грустно было в пустой квартире. Бедный ужин. Из одежды у них кое-что оставалось. Обещали приехать.
Свадьба была в банкетном зале одного из ресторанов, на первом этаже гостиницы. Мой друг-физик, впоследствии профессиональный музыкант, Троф по прозвищу Чарли, как о нем говорили — молодой человек с многогранными талантами, играл на гитаре для молодежи. Старшее поколение веселил старинный друг нашей семьи и земляк, преподаватель музыки, наяривал на своем дорогом баяне. Дирижировала всем жена брата, брат вел хозяйственную часть, тесть — официальную.
Мои мать и отец сидели и переживали:
— Все пропадет, столько добра пропадет, разве столько съедим?
— Ничего не пропадет, все захватим с собой, — успокаивала их моя теща, приготовившая большие полиэтиленовые мешки.
Под крики “горько” я целовался со своей невестой и исполнил с нею свадебный вальс под баян, сделав несколько неуклюжих “па”. По просьбе подруги невесты и одновременно свидетельницы регистрации брака, отпустил девушек в туалет.
Подруга была глупа и к тому же пьяна. Затеяла игру в похищение невесты. В соседнем общем зале интерес к ней, вернее, к ее крутым формам, проявляли кавказцы. Мой брат кое-что знал о жизни, подошел и предупредил меня, что эта игра может плохо кончиться. Можно найти украденную невесту завтра утром на помойке. Такие случаи бывали.
За подругу я не беспокоился. Она находилась под присмотром крепкого парня, приехавшего на свадьбу из Риги, сына подруги моей тещи.
За невесту же я поволновался, но все обошлось. А точнее сказать, не все. Украли жену Василия. Кто-то видел, как она садилась в такси с кавказцами. А перед этим прогулялась по номерам гостиницы. О кавказцах говорили, что они “пошаливают”.
Много лет спустя мне пришлось два месяца прожить в Грузии, в этой даже тогда колоритной стране. Я действительно испытал настоящее грузинское гостеприимство и получил массу впечатлений. Смею надеяться, что и Армения и Азербайджан меня бы не разочаровали.
В Тбилиси я нашел своего товарища по службе в армии, уже известного скульптора. Не обошлось и без недоразумений. Признаюсь к своему стыду, я думал, что мой товарищ грузин, а он оказался осетином, что тогда я считал разновидностью грузин, типа менгрелов, сванов, кахетов, аджарцев. И только в разгар грузино-осетинской войны понял, что разница между грузинами и осетинами настолько значительна, что ее хватило, чтобы организовать войну на этой почве. Мой друг был не только талантливым художником, но и физически очень сильным, хорошим солдатом. Все это могло стать причиной тяжелейших последствий. Как сложилась его дальнейшая судьба, мне неизвестно.
Постоянным моим собеседником в Грузии был очень мудрый человек, председатель профсоюзного комитета завода, на который я приехал, Гоги. Директор завода и главный инженер тоже были очень приятными людьми.
В гостинице в это время гастролировала русская девушка из Пскова, очень красивая, светловолосая. Под прикрытием администратора она держала ключ от единственного душа, которым пользовалась исключительно единолично, благодаря чему всегда благоухала чистотой и свежестью. Поклонников у нее хватало. Они всячески развлекали ее и даже возили в горы к своим друзьям.
Гоги понимал ситуацию, но все равно его интересовало, почему она приехала именно к грузинам. Неужели она не могла получить то, в чем так нуждалась, непосредственно в России, так сказать, на месте. Может быть, дело в том, что русские мужчины “слабы на передок”? Мне пришлось, и не только из вежливости, согласиться с предположением Гоги, так как для северных народов это действительно может быть проблемой. Нельзя снимать со счетов и экзотическую настроенность нашей гастролерши.
Сам Гоги рассказал мне, что его мужская сила растет год от года. От шестнадцати лет, когда он женился, до шестидесяти пяти, в которых пребывал, он неуклонно наращивал свою мощь. От ежедневных вечерних упражнений до шестикратных заходов утром и вечером с двумя небольшими разминками после обеда на сегодняшний день.
— Моя старуха больше не выдерживает, — говорил Гоги. — Ее организм полностью износился. Требуется замена.
Не подвергая полностью сомнению сказанное, если предположить возможным и половину обозначенного моим собеседником, и то это ужасно, думал я, когда же работать?
— Вот и я думаю, — ловил мои мысли Гоги и спешил скорее к своей жене.
Моя свадьба закончилась в полночь. Заказной автобус привез нас домой. Мать забрала и пьяного с горя Василия.
— Куда его девать? — говорила она, — ведь не бросишь на улице.
Моя молодая жена всю ночь была в слезах. То ли оплакивала свое девичество, то ли замужество.
Никто, кроме нее, об этом не скажет. Забылась только под утро. Переволновалась, бедняжка. Простое ли дело — оказаться в центре внимания пьяной компании? Домашняя женщина. Привыкла к нормальной, обычной семейной обстановке. Тишине, покою, хорошей книге, телевизору, к своим родителям. Теща рассказывала, как в пионерском лагере она все дни висела на заборе, ожидая, когда приедут родители, и никакие пионерские игры не могли отвлечь ее от этого занятия.
На полу лежали в беспорядке подарки, которые ее не радовали. Все утро снизу были слышны громкие голоса. Это шумели оказавшиеся в доме гости, среди них — мой несчастный друг Василий. Допивали и доедали остатки пиршества, извлекали их из полиэтиленовых мешков.
Жена стеснялась спуститься вниз в туалет, и это ее беспокоило.
— Когда они уйдут? — спрашивала она.
— Думаю, что не скоро, — отвечал я. — Осталось еще десять бутылок разведенного спирта.
— Сходи и спрячь хотя бы половину, сил нет терпеть.
Я спустился вниз. За столами сидели мой счастливый отец, Василий и соседский дед, который всю войну провел в плену, а потом, не зная за что, еще пять лет в наших лагерях.
— Наши люди лучше, чем немцы, потому что те бормочут непонятно. Но лагеря ихние лучше, чем наши, порядку больше. Это я тебе авторитетно заявляю, — объяснял он Василию.
Вокруг них хлопотали мать и соседка.
— Это, стало быть, твой сват? — спрашивал дед у отца, показывая на Василия.
— Нет, это друг моего сына, Андреев сын, или не помнишь?
Дед на минуту замолк, соображая. Василий в это время мотал головой, изо рта его торчала капуста, и он жевал ее с почти закрытыми глазами. На его лице отросла щетина. Он был какой-то весь черный.
— А жена твоя где? — спрашивал дед, пытаясь сориентироваться в обстановке.
Зачем ему это? — думал я, — пил бы себе спокойненько да ел, и не лез в чужие дела. Такая уж противная натура у русского человека, надо во всем разобраться.
— Нету, — бурчал Василий с набитым ртом. Изголодавшийся, он как бы наверстывал упущенное. И ел беспрерывно всю ночь и утро. При этом конечно, и пил пиво, водку, а теперь вот и разведенный спирт, доставленный моим тестем с аэродрома. Этим спиртом заливают системы самолетов. При переливах, после отхода автомобиля-заправщика, солдаты охраны подбирают его и поедают вместе со снегом. Ловят кайф.
— Нету жены, нет, — услужливо говорила соседка деду, — сбежала с грузинами.
— Вот это да! — громко удивился дед, но все-таки продолжил тему про свата, как для себя более близкую и понятную.
— А сват твой где? — обратился он к отцу.
— Сват в городе, — ответил отец, — остался дома со своими гостями. Он у меня полковник, летчик.
— Не летчик, а электромеханик, — встрял я, — и не полковник, а подполковник.
— Не важно, — сказал отец, — сегодня он подполковник, завтра будет полковником. Ему и пятидесяти лет нет, еще успеет.
— Не успеет, — сказал пьяный и какой-то вещающий Василий. Он проглотил пищу и запивал ее прямо из литровой банки, держа ее в руках как стакан, поднесенный моей матерью квас. Как будто он знал, что через два года мой тесть будет лежать в сырой земле.
Я обошел людей, незаметно загрузил в портфель пять бутылок разведенного спирта и вынес в подвал. Мать одобрила мои действия:
— Оставь хоть на картошку. Потребуется с поля вывезти.
Я поднялся к жене и доложил о выполнении ее задания.
— Зря ты его взял сюда, — продолжала жена, — он мне очень неприятен. И жена его весьма вульгарная женщина. Сотворить такое при людях. Я бы от стыда сгорела. Иди, отправь его домой!
Я собрался было опять спуститься вниз, но оттуда послышался грохот разбиваемой посуды. Это Василий вставал из-за стола. Мать и соседка отправляли его домой. И он хотел проститься со мной.
— Где этот стервец? — громко спросил Василий. Потом громовым голосом крикнул довольно членораздельно: — Друг мой любимый, выйди, хочу проститься с тобой!
— Не ходи, — сказала жена, — он заставит тебя пить.
Я сел в тоске. Она подошла к двери и повернула ключ. Снизу раздавался громкий голос Василия:
— Где ты, стервец, еще раз спрашиваю? Никогда не слушаешься меня. Выйди, дай мне, несчастному, обнять тебя последний раз. О, горе мне, горе, — он громко приговаривал в том же духе, а моя мать с соседкой успокаивали его.
— Женщины мои дорогие и любимые, люблю я вас. И люблю эту сволочь, мое Божье наказание. За глупость мою послал он мне ее, во искупление грехов. Я все прощу, будь дома, сволочь. Согрей моего маленького бедного сына, это неразумное дитя. Вовка, друг милый и дорогой, я всегда буду с тобой, где бы ты ни был. Неотступно буду следовать за тобой по пятам и сурово наказывать всех негодяев. Помни это!
Он кричал с улицы, куда его вывели женщины:
— Ты предал меня. Спустись, я не буду заставлять тебя пить. Дай обниму тебя и пожелаю счастья. Ты второй раз предал, когда так нужно в трудную минуту моей жизни обнять тебя, единственного и дорогого человека в этом ужасном мире, в котором творится мерзость. Но я прощаю, стервеца, я всегда и все тебе прощаю! Но всех накажу! Все будут строго наказаны за малейшую подлость, и никто не уйдет от расправы!
Соседка съездила с ним на электричке, уложила на кровати в пустой квартире. Поставила у изголовья литровую банку с водой. Валентины дома не было.
— Страшный человек, — говорила моя жена, — как ты можешь с таким дружить? Что у вас общего? Не дружи с ним больше, прошу тебя.
— Ему плохо, — сказал я.
— Это его проблемы. А пить надо меньше.
И я согласился с ней.

Глава 37. СЕЛЬСКИЙ МОР

Через месяц после свадьбы мор прошелся по поселковым мужикам-пьяницам. Как будто Василий, как и обещал, уложил их в могилу.
Первым погиб тракторист, который корчевал мне пень от березы в огороде. Тогда я загнал гусеничный трактор-бульдозер в огород. Отца не было дома, а мать, как всегда, не разобравшись, в чем дело, требовала, чтобы трактор не портил огород. Я ее успокоил, не посвящая в детали. Мог бы лопатой обкопать пень, но боялся заложенных под него гранат и других снарядов, закопанных отцом при мне в детстве. Если будет взрыв, то трактор все-таки прикроет человека. Разве что гусеницы сорвет.
О березе стоят сказать несколько слов. Когда-то она росла за нашим участком, но отец, обновляя забор, каждый раз прихватывал несколько метров, осуществляя экспансию на восток. Он как бы лично воспроизводил историю русского народа, продвигавшегося в бескрайние просторы Евразийского континента, так сказать филогенез в онтогенезе, а может быть, в него незаметно проник немецкий дух, витающий в нашей атмосфере и одержимый идеей восточного продвижения. Так или иначе, но со временем береза оказалась посреди огорода. Вначале она не мешала, а была даже кстати: под ее тенью можно было установить столик, скамейки и устраивать пикники, что и делал мой брат-моряк со своими друзьями, а я, подобно своему другу Василию, сделал на березе гнездо, любил сидеть в нем и читать книги. Отец, беспокоясь, чтобы я не сорвался с дерева, и за полезные растения, оказавшиеся в тени, по настоянию матери с помощью длинной лестницы обрезал нижние ветви, из-за чего я больше не смог забираться в гнездо, так как в отличие от аборигенов Африки, собирающих кокосы и бананы, не обучен лазанию по голым стволам.
Но мать, страдая оттого, что земля под деревом не используется более рационально, требовала, чтобы березу убрали и даже грибы, растущие под березой, не являлись для неё большим доходом. Отец так и не решился на это большое дело, тогда мать переложила его на меня. Ко времени, когда ее требования достигли значительной силы, береза стала еще более внушительной. Я понял, что без помощи со стороны мне с ней не справиться. Изложил свою проблему, нашел понимание и пригласил своего однокурсника Славу, который вырос в Сибири и не боялся больших деревьев. Перед тем, как поступить в наш университет, он был отчислен из Ленинградского военно-механического института из-за немецкого языка. В школе у него не было учителей иностранного языка, и он, по чьему-то совету пошел на немецкий, якобы простой язык, на котором как говорят, так и пишут. И приступил к его изучению. Его отчаяние по этому поводу как-то само по себе прошло, когда он, незаметно для себя, учась в аспирантуре как математик-программист, изучил английский язык, и был удивлен, находясь за границей, что он может на нем не только читать, но и говорить. Будучи человеком, физически сильным, Слава во время своей годичной службы в армии полгода валил лес, расчищая площадку под военный объект. Кроме всего этого, Слава просто талантливый, начитанный и остроумный человек, общение с ним для меня всегда было большим удовольствием. Короче говоря, он со всех сторон устраивал меня в моем непростом деле.
Пользуясь местным выражением, скажу, что мы "залили в глаза для храбрости" и пошли к березе. Замечу, что и Слава был поражен ее размерами, но к чести Славы, как я и предполагал, береза его не испугала. Он подрубил дерево, и мы взялись за двуручную пилу. Через пять минут поваленная береза лежала на земле, лишний раз, подтверждая известную русскую поговорку "глаза боятся, а руки делают". К нашему удивлению вершина березы на много метров не достигала забора, что говорило о значительном успехе моего отца в продвижении на восток. Почему он сам не свалил березу? За свою жизнь он срубил так много всяких деревьев, что разделаться с какой-то березой для него проблемы не было. В результате раздумий по этому поводу я пришел к выводу, что она ему нравилась. Такое бывает. Береза не была идеальной красавицей, о которой поется в песнях, нижняя комлевая часть ее была грубой, но выше она действительно была белой и гладкой. На ее бересте можно писать как на хорошей бумаге.
Лично мне, как и моему другу, Василию, больше нравятся дубы. В них есть что-то могучее, русское, родное. Когда я еду в электричке мимо военного аэродрома, вижу с другой стороны среди километрового вспаханного поля одиноко стоящий дуб с раскидистой кроной. Он настолько могуч, что ни один тракторист не мог сразиться с ним. Трактора просто обходят его со всех сторон, и никто ничего не может сделать. По моим детским представлениям именно на таком дубу любил сидеть и свистеть Соловей-разбойник. Но наш былинный герой Илья Муромец сначала своей стрелой подбил глаз негодяю, а потом снял с дерева, скрутил и доставил князю Владимиру в стольный город Киев, матери всех русских городов. И даже зятья разбойника не смогли ему помочь, Илья Муромец сурово расправился со всей их компанией. В детстве я любил читать об Илье Муромце в первоисточнике, в хрестоматии по русской литературе для пединститутов, из учебников моей старшей сестры. И даже старый русский язык не мешал в восприятии подвигов героя. Я рисовал богатыря на промокашке на таком же, как и он сам могучем коне. Илья Муромец не слабее Геракла. А случись им схватиться, может быть, и победил бы древнего грека. Конечно, Илья Муромец и моего друга Василия мог бы сбить с дуба, например, стрелой, если бы попал. Но если бы они сошлись в схватке на борцовском ковре, я бы еще подумал, кому присудить пальму первенства. Илье во время совершения им подвигов было чуть за тридцать три года. Возьмем Василия в таком же возрасте, мне, соответственно - тридцать лет. Если бы Илья был вооружен копьем, булавой и мечем, Василию пришлось бы худо, но он мог бы метнуть в Илью свой топор. Ещё не известно, уклонится ли Илья. Сила в нем есть, но на счет увертливости я сомневаюсь. Мне, конечно, эта схватка ни к чему. Могу оставить вопрос о победе открытым, пусть наши потомки разберутся, кто сильнее. Я бы сказал — ребята, давайте жить дружно. У вас много общего, вы — русские парни, можно сказать, герои; Илья Муромец — из нашего русского эпоса, а Василий - герой моего романа, который я когда-нибудь обязательно напишу. Давайте лучше выпьем! А Василия как друга попрошу, чтобы он Илью не побеждал, потому, как Муромец должен остаться в веках непобедимым, как русский дух, как русский чемпион мира по шахматам Алехин. И Василий меня бы послушал, так как он тоже очень уважает Илью Муромца.
Но вернемся от дубов к нашей березе, на месте которой мы с племянником, будущим художником и скульптором, потом посадили картошку, одним рядком, раскрученным по спирали. Но мать, не принимая никакой модернизм и ничего нам не сообщив, при окучивании картошки с большим трудом и, я уверен, бурчанием, сделала несколько кривых рядков, чем и сорвала наш замысел: увидеть картофельное поле оригинальной планировки.
В истории с березой обошлось без инцидента, заряды не взорвались. Пыльный тракторист получил свою бутылку не столько за работу, сколько за риск. Предполагалось, что расчет был полным.
Как-то, пробегая мимо, он, между прочим, попросил у меня в долг рубль. Знаю, что не отдаст, но не мог отказать, помня о том риске, которому я его подвергал. И тут же вспомнил слова Василия о наказании должников-подлецов.
Пронесет, думал я.
Но не пронесло. Он умер от перепоя в тот же вечер. Я шел в траурной процессии с кепкой в руках. Грузовая машина с откинутыми бортами. На ней — прислоненные к кабине венки, посредине — гроб с телом усопшего. Мы подходим к большой луже перед кладбищем. Машина застревает. По колено в грязи раскачиваем ее взад-вперед. Кажется, что покойник шевелится в это время в гробу и скрипит зубами:
— Сволочи, хоть бы в последний путь проводили по человечески!
Нет сил вытолкнуть машину. Послали человека за трактором. Полчаса нет трактора. Потом трактор прибыл, но нет троса. А хоронить надо. Сняли гроб с телом и понесли на руках. Перед могилой спор, колхозное собрание. Как класть? Ногами на восток, откуда солнце восходит, или на запад, куда заходит? Куда должен смотреть покойник? Кто скажет? Никто не знает.
Где ставить памятник? В ногах или голове? Куда он должен давить, на голову или на ноги? Что лучше? Опять вопрос без ответа. И нет никого, кто раз и навсегда решил бы эти проблемы.
Где тот человек, который остановит движение гроба на минуту перед могилой, прекратит бестолковщину?
— Братья и сестры! Мы прощаемся с рабом Божьим Иваном… — и так далее, что положено говорить об умершем человеке.
В следующие выходные опять похороны. Я иду без кепки в траурной процессии. Рядом — друг моего детства, тоже тракторист. Свидетель гибели, как бы выполняя последний долг перед покойным, рассказывает:
— Пили на горке. Кончилось. Он побежал. Приносит тормозную жидкость. Говорит так, а на самом деле — кто ее знает? Наклейки-то нет. Наклейка-то есть, но от водки. А от жидкости — нет. Кто же наклеит?
Я как дерну стакан, будто электрический ток через меня прошел. Все это из меня вырвало, и я лег.
Он как дернул, упал на спину и помер. Взвалил я его на плечи, принес домой, положил. Жена, ты ее знаешь, как завоет: “Убили родимого!”. А я что? Что я, убивал его, что ли?
Опять лужа, раскачивание машины, вода по колено. Трактор пришел. С тросом. Спор, диспут.
Рубля было не жалко. Жалко было человека, погибшего ни за что.
Третий должен был мне три рубля. Я часто видел его в электричках. Прошла уже и зарплата, и аванс, прошло еще два месяца, но он все не отдавал. Наверное, просто забыл. Неужели я тоже забывал такое? В принципе, не исключено. Но я по рублю никогда не одалживаю. В крайнем случае — десятку. И, мне кажется, всегда помню.
Но видя его, каждый раз вспоминал о трех рублях. Это мучило меня. Надо было подойти и напомнить, в этом нет ничего плохого. Но я этого не делал, чем окончательно губил его.
В пятницу ночью его привезли захлебнувшимся рвотными массами. Я был в отчаянии. За что? Кому расскажешь об этом? Кто поймет? Кто остановит?
И еще несколько человек пришлось похоронить.

Глава 38. РАЗВОД

Моя свадьба показала всю зыбкость их примирения. Тайком от своей жены я ездил к Василию и по его просьбе продолжал дело о разводе. Написал заявление от себя с описанием бегства Валентины с моей свадьбы, и от соседки моей матери, которая отвозила Василия домой. Она подтвердила, что Валентины дома не было, а ребенок был у Риты. Соседка там не проживала и не подвергалась никакому риску.
— Мне с ними детей не крестить — говорила она, — а таких жен и матерей гнать надо поганой метлой.
Эти заявления, но, главное, важная роль участкового милиционера сделали свое.
— Что же ты сразу не сказал, что занимаешься этим делом, — сказал он, — У меня на нее готово административное дело. Объединим материалы и в суд.
Так оно и случилось. В этот раз судья не возражала. Их развели. Ребенка оставили у Валентины. Василию оформили исполнительный лист на алименты: двадцать пять процентов от заработка. Конечно, это были крохи. Продукты Василий покупал, как и раньше, но все деньги уже держал при себе. Так продолжалось еще месяца два, из которых почти половину времени она жила дома.
Иногда он пользовался ее услугами и давал ей за это три рубля. Она не возражала, так как тогда больше не стоила.
Первый опыт общения с грузинами она поимела, но они вряд ли ей заплатили, потому что воспринимали ее просто как жену какого-то обманутого мужа. А то, к чему она стремилась, было действительно ремеслом и требовало соответствующего подхода со всех сторон.
Я пытался пристроить Василия к Рите, имея в виду их давние отношения, но она категорически отказалась.
— О каких отношениях ты говоришь, Вова? — вздыхала она. — Я ждала и буду ждать мужа.
Мой авторитет в ее глазах вырос в связи с получением Василием развода. Она относила это на мой счет, тем более что Василий сам об этом говорил.
Рита ходила в военкомат, когда ей было особенно плохо. Если снился сон, если кто-то что-то говорил и тому подобное. Любое событие могло заставить ее идти туда и спрашивать у начальника отделения, нет ли известий о ее пропавшем муже.
Рита взяла меня с собой на удачу. Начальник отделения, уставший от нее, посмотрел на меня:
— А это кто?
— Мой родственник.
— Понятно. Уж очень молод для кавалера. Вот что я вам скажу, дорогая. Не ходите вы сюда. Если надо, мы вас вызовем. Он пропал без вести. Это значит, что мы не можем оформить вам никакую пенсию. Вы получаете свои деньги как мать-одиночка? Вот и получайте. Может, ваш муж не погиб, а живет где-нибудь в Африке со своей негритянкой. Или еще хуже, предал всех и живет припеваючи в Соединенных Штатах. А вы здесь ходите и говорите, что ждете. Если найдут и опознают его тело — вопрос решится. Но столько лет прошло! Вы еще молодая женщина, не губите себя. Найдите порядочного человека и выходите замуж. Если даже ваш и вернется когда-нибудь, он все поймет правильно.
Стройная, красивая и печальная Рита выходила в слезах. На что надеяться?
Василий и Рита. Объединившись, они решили бы большую часть своих проблем. Но разве она пойдет за него? Жена-вдова офицера за мужика? За несчастного плотника, не блещущего умом.
Я не был вершителем чужих судеб, в отличии от судьи, которая, хоть и не надолго, соединяла людей.
В своей бы судьбе определиться.
Валентина сбежала окончательно и бесповоротно. Ее видели на вокзалах, в ресторанах, а потом все чаще в межрейсовом Доме моряков. Что-то кому-то говорила, объясняла. Выглядела якобы неплохо. Была красиво одета и почти всегда трезвой. Под заборами не валялась. Ребенок оставался у ее матери в деревне.
Много лет спустя, будучи моряком, я встретил Валентину в ее обычном месте — межрейсовом Доме моряков. Она шла по коридору под ручку с двумя молодыми моряками. Как старому знакомому, мило улыбнулась мне и приветствовала пальчиками, как бы спрашивая:
— Не хочешь ли меня, мой милый? По старой памяти согласна за полцены.
Нет, не хочу, думал я, если бы хотел, воспользовался бы тобой тогда, на помойке, бесплатно. А теперь у меня на тебя денег не хватит. Знаю, что того симпатичного молодого третьего штурмана с плавбазы “Ленинский путь” ты обдерешь за десять дней как липку. Он продаст свои последние джинсы, чтобы расплатиться, а потом залезет в долг к тебе и будет платить с будущего рейса.
Он вернется на судно, потому что надо где-то питаться, и с головой окунется в работу.
— Где ты был все это время? — зло спросит у него капитан, — по бабам шлялся? А ну лети в навигационную камеру, забери карты.
И у штурмана не найдется в кармане рубля шестидесяти копеек, чтобы купить шоколадку миловидной девушке с высшим географическим образованием, которая ради него корректировала карты. Просмотрела, тщательно изучила десять томов извещений.
Тогда я кисло улыбался ярко раскрашенной блондинке Валентине, зная о ней все, а она улыбалась мне, зная мои грехи.
В это время необласканный сын ее, шестилетний Лешка, спрашивал у Василия:
— Папа, а где моя мама? Ведь меня кто-то родил?
Что отвечал Василий, уже никто не скажет, а Лешка забыл.








Глава 39. ПРОЩАНИЕ СЛАВЯН

Ласковая ты, Россия матерь!
Ах, ужели у тебя не хватит
Для Него — любовной благодати? М. Цветаева.

В связи с разводом душевное состояние Василия было очень тяжелым. Движения его стали замедленными, взгляд устремился внутрь. Он стал плохо слышать и с трудом понимал, о чем идет речь. От меня требовалось больших усилий, чтобы ввести его в курс дела. При редких встречах я пытался отвлекать его рассказами, но внешний мир перестал его интересовать. Он сосредоточился на своем горе, каких-то мыслях, которые, вопреки обыкновению, не выходили в виде длинных, порой плохо связанных речей. Он оставался один на один со своей бедой, и я ничем не мог помочь.
Я жил у тещи, готовился к государственным экзаменам и писал дипломную работу. Иногда спал за столом в библиотеке, обхватив руками книги, чтобы их не украли, а ночью, чтобы не страдать от бессонницы, читал книги из личной библиотеки тестя. У него была неплохая подборка еврейских писателей. Я заглотил всего Фейхтвангера, Шолом-Алейхема и массу других, которые на поверку тоже оказались еврейскими писателями, о чем я раньше не догадывался, но тесть меня просветил.
Жена собиралась рожать. Очень боялась родов. Просыпалась в страхе ночью и будила меня. Как-то раз я забылся в зыбком сне, а она разбудила меня со своими страхами. Я ей нагрубил. Она плакала. Утром пытался извиниться, но она сказала, что уже поздно. Мне хотелось ей чем-нибудь помочь в ее положении. Я брал книжку по акушерству и внимательно читал, а потом на кровати показывал ей, как нужно напрягаться во время родов. Помогал подчищать “хвосты”. Ходил к преподавателям и слезно просил исправить двойку на тройку, чтобы ее допустили к защите диплома. Это удавалось.
Я был не одинок. В общежитии у комнаты преподавателя стояли в очереди студентки с большими животами. В потных пальчиках держали свои зачетные книжки. В глазках — мокрота. Как будто это преподаватель обрюхатил их и теперь должен расплачиваться за содеянное.
Я не мог поставить бутылку водки, так как не было денег на это, да я бы и не посмел. Поблагодарил и предложил сделать для него что-нибудь полезное, что в моих силах.
— Ничего не надо. Иди домой, — сказал он вполне дружелюбно. — Иди, порадуй свою жену. Я ее знаю. Небезобразная девушка. Считай, тебе повезло.
Я понял, что он это сделал не для меня, а для нее. Неплохо быть красивой.
Мне хотелось сына. Увлеченный еврейской литературой, я мечтал дать ему классическое еврейское имя и мысленно перебирал их. Прочитанного вполне хватало. Выписывал из Фейхтвангера цитаты на иврите и идише, заучивал их наизусть и вплетал для тренировки в разговоры с тестем. Особенно мне нравилась поговорка “это нам зачтется”. Тесть одобрял мое увлечение и говорил, что если дело пойдет также хорошо и дальше, то я со временем могу стать настоящим сионским мудрецом. Вдохновленный похвалой, я уносился в мечтах еще дальше. Хотел принять иудаизм и стать иудейским проповедником. Спасти еще остававшихся без веры предков и своих тысячелетних традиций бедных советских евреев.
В роддоме я сидел в комнате ожидания и держал в руках не столько для чтения, хотя я цитировал его в своей дипломной работе, сколько в качестве талисмана “Метафизику” Аристотеля. Одна женщина рассказывала мне, чтобы у нее родился красивый ребенок, она часто смотрела на портрет Пушкина, который казался ей красавцем. И действительно, говорила она, ребенок родился очень красивый, только девочка.
В комнате сидело несколько мужчин, и все тоже с книгами. Видимо в такой обстановке родился анекдот: “Входит медсестра и говорит мужчине: “Поздравляю. У вас родился сын. Что это за книгу вы читаете? — “И один в поле воин”. — А у вас родились два сына, поздравляю. Что это у вас? — “Два капитана”? Удивительно! А у вас (обращается к третьему) — три сына. Что у вас за книга? Ага, “Три мушкетера”. Все совпадает. В это время в обмороке падает на пол четвертый мужчина. В его руках “Али-баба и сорок разбойников”.
Вышла медсестра, приняла у нас передачи и спросила фамилии рожениц. Я назвал фамилию жены.
— Понесли. Подождите немного. Сейчас узнаете, кто родился.
— Но в книгах пишут, что роды могут продолжаться долго? — сказал я.
— У нас долго не бывает, — ответила медсестра.
Родился сын. Я шел из роддома в мечтах, видя блестящее будущее моего ребенка.
Как хорошо, что у меня сын. Девочка тоже неплохо, но женщины не могут быть мыслителями. У них иная психология. Они более связаны с обыденным предметным миром, им тяжело абстрагироваться. У них очень важная биологическая задача. Они помогают мужчинам воспроизводить население. Без них невозможно. Своей чуткостью и лаской они призваны согреть маленького мыслителя, сделать раннее детство счастливым и безоблачным, чтобы его сердце не ожесточилось при знакомстве с миром, в котором присутствует зло. А когда он созреет, будет другая женщина, но уже не мать. Она будет вдохновлять на творчество, скрашивать существование и делать счастливым. Только в симбиозе с женщиной мужчина реализует все свои продуктивные способности.
А пока он подрастает и впитывает в себя человеческую мудрость, без мужчины не обойтись. Отец будет первым учителем. Как хорошо, что я имею профессиональную подготовку. Изучал детскую психологию. Если надо, еще подчитаю. Да я помню себя в этом возрасте. Помню все свои затруднения. Мы преодолеем их методом последовательных приближений. Я нарисую большие буквы и буду показывать. Он будет их знать до того, как научится говорить. С первыми словами “мама” он будет произносить “а”, “б”, “в” и так все буквы алфавита. Он научится читать раньше, чем говорить.
Это будет мой личный ученик. Самый родной и талантливый. Я передам ему все свои знания. Без всякого принуждения. Я буду завораживать его интересными рассказами без конца. Желая узнать продолжение, он будет заваливать меня вопросами по истории, математике и физике. Он узнает о жизни первобытных людей и наших проблемах.
Он рано, как Винер или Ландау, закончит школу. Нельзя допускать отставания и позднего развития, как это случилось у моего друга Василия. С раннего детства — правильная речь, полные сложные предложения, высокие понятия числа, времени, пространства, материи, идеи, духа. Они не будут казаться ему чем-то необыкновенным, это обычные рабочие понятия. Для начала. А потом будем строить теории на основании этих понятий.
Он — круглый отличник. Ни одной четверки. Будет переходить через класс. Я преодолею все препоны. Я приведу его в облоно и скажу:
— Почему наши талантливые дети не могут переходить через класс? Почему Конгресс США принял закон об образовании в целях национальной безопасности и призвал американский народ усилить внимание к талантливым детям, а мы ведем усреднение, заставляя гениев сидеть за одной партой с неучами? Почему американцы наступают нам на пятки в космических исследованиях?
А мы не делаем из этого вывода. Партия не велит? Партия не может не велеть. Она организующая и направляющая. Это на местах гнут линию партии и искажают ее, доводят до абсурда любое постановление. Партия не может запретить таланту развиваться.
И они все поймут и разрешат переходить через класс.
 В четырнадцать лет — в университет на физический факультет, в шестнадцать — на математический, чтобы усилить подготовку. Ландау учился сразу на двух. Можно и так. Коперник закончил три факультета. Надо, как Коперник. Обязательно на философский. Ознакомиться со всей мудростью, выработанной человечеством. Надо быть культурным человеком. В двадцать один — кандидат наук, в двадцать пять — профессор. Он будет заниматься астрофизикой. Он докопается до первоатома и всем скажет, почему он взорвался. Его пригласят на международный конгресс в Цюрих и там он доложит результаты своих исследований. Американские астрофизики захотят лично с ним познакомиться.
— Господин Гольдсмит, разрешите представить вам, как патриарху астрофизики, нашего молодого русского коллегу, который только что доложил свои блестящие результаты.
— Очень приятно, молодой человек, я рад, что вы взялись за эту проблему. Она не всем по зубам. Здесь, видите ли, много непонятного, таинственного, почти мистического. Кто тот, кто произвел этот взрыв, побудил первоатом к расширению?
— Я вышел за первые наносекунды до взрыва, — скажет мой сын, — кое-что увидел. А именно, что-то продолговатое, твердое, как бильярдный кий.
— Вы уверены, что это был кий? Может, это Божественный перст?
— Нет, Божественный перст обычно бывает указующим, а не действующим.
— Не обязательно, молодой человек, ведь вещи многокачественны, почему бы Богу просто не щелкнуть своим перстом по первоатому? Хотя это, как вы понимаете, всего лишь одна из гипотез?
— Сейчас рано говорить об этом, но решения моих уравнений позволяют говорить, что это был именно кий, с достаточной уверенностью.
— Вы решаете мои обычные уравнения, которые сейчас называются основными уравнениями астрофизики?
— Нет, свои.
— Но они согласуются с моими?
— Конечно. Принцип дополнительности полностью выполняется.
— Превосходно, молодой человек. О Божественном кие есть упоминание в одной кабаллистической книге, автором которой был мой далекий предок, живший при испанском дворе во времена Великой Армады, кстати говоря, в ней он предсказывает ее крушение. Я американец, мне ближе дух Англии, с которой, как известно, нам пришлось немного повоевать, но это не важно. А вот из-за этого предка мне иногда хочется, чтобы Армада победила. Видите, какое во мне внутреннее противоречие. Хотя, какая разница, ведь он был евреем. Вы, кстати говоря, не еврей?
— В некотором роде, — говорит мой сын.
— Прекрасно! Тогда нам есть о чем поговорить. Мне досталась книга по наследству. Написала на староиспанском языке. Как у вас со староиспанским?
— Проблем не вызывает.
— Вот и отлично. Но там много древнееврейских слов, не имеющих перевода на испанский, реалии не позволяли. Как у вас с еврейским?
— Еще лучше, мой сын читает Песни царя Соломона на иврите.
— Прекрасные стихи, — говорит Гольдсмит, — свежи, как утренняя роса. Как будто только что написаны. А ведь им три тысячи лет. Мне кажется, что человек за это время значительно поглупел. Прошлый год я был в Сахаре, смотрел наскальные рисунки. Двадцать тысяч лет. Прекрасно! С Пикассо не сравнить. Техники, конечно, такой, как у него нет, но дух! Дух древнего человека, его борьба с природой, восхищение красотой дикого зверя. Вот что завораживает.
Так вот, молодой человек, я вышлю вам хорошую копию сочинения моего предка, если что раскопаете, черкните статейку в мой журнал, на любом языке. Я издаю такой небольшой журнальчик для любителей культуры средневековой Испании. Астрофизика надоедает, приходится напрягаться, а здесь — для души. И на старости есть чем заняться. Я познакомлю вас с редакцией. Замечательные люди, провожу с ними отпуск. В астрофизике они ничего не понимают, но ведь не всем же быть астрофизиками. В мире так много интересного. Нет ли у вас лишнего экземпляра вашего выступления? Черкните автограф. На досуге подумаю над вашими уравнениями. Я давно знал, что мои уравнения не вечны, но не хотел отказываться от них. Пусть люди поработают. Не надо спешить. Успеем открыть все законы Вселенной. Осталось немного. Надо кое-что оставить потомкам, иначе им будет неинтересно жить.
Признаюсь, не ожидал, что доживу до такого знаменательного события. Великолепно! На следующем конгрессе через четыре года могу спокойно объявить, что передаю вам те обязанности, которые возложили на меня мои почитатели. Царствуйте еще сорок лет. А я все свои силы отдам на издание энциклопедии средневекового искусства своей любимой Испании.
Признаюсь, грешным делом, не слушал ваше выступление. Рядом оказалась великолепная дама из Индии. Царских кровей. На санскрите говорит, как мы с вами по-английски. Великолепная память. Она увлекла меня космогоническими моментами священных текстов. Прелюбопытно! Наивно, но может натолкнуть на интересные мысли. Их догадки гениальны! Вы случайно не царских кровей?
— Нет, к сожалению, а, может быть, и к счастью. Вы же знаете, какая судьба была у нашего последнего царя?
— Да, конечно, — отвечает Гольдсмит.
— Мой дед — колхозник.
— А что это такое?
— Он занимается землей.
— Землевладелец?
— В некотором роде. У него есть небольшой приусадебный участок.
— О, русские усадьбы! Великолепно! Я смотрел недавно альбом по приусадебным паркам средней полосы России. Но скажу, что очень заметно влияние Англии и Франции. И только березовый лес за усадьбой неповторим. У вас сохранился парк?
— Парка как такового нет. Есть несколько фруктовых деревьев.
— Яблони?
— Да, небольшой яблоневый сад.
— Я знаю, что в России все имеет очень большие размеры, но я вам скажу, что в Калифорнии я видел яблоневый сад длиной более тридцати километров. И весь в цвету. Мне кажется, это не меньше, чем у вас.
— Согласен с вами, господин Гольдсмит.
— И вообще Россия — загадочная страна. Когда я был директором обсерватории, а было мне тогда, как вам сейчас — двадцать пять лет, один американский коммунист говорил мне, что в России государством управляют рабочие. Я тогда подумал, что если такой порядок перенести в мою обсерваторию, то моей научной работой должен руководить лаборант. А когда мне прочитали стихи вашего поэта, что умом Россию не понять, я окончательно сдался. Совершенно непостижимая страна. У вас там все время что-то происходит. Но я рад, что это не препятствует появлению таких людей, как вы.
— Спасибо, сэр, — говорит мой сын.
Насколько фантастичны мечты? Достаточно. Пожалуй, даже слишком. Вряд ли от кого можно ожидать таких успехов. А если в его сознании будет преобладать чувственное над рациональным? Он окажется неспособным превратить свои фантазии в ряды формул и довести их до числа? Здесь нужна высокая техника умственного труда, почище, чем в боксе или вольной борьбе.
Боже мой, он не сможет! Такой маленький и слабый! Где он возьмет и силу и волю, чтобы стать титаном мысли? Тогда только чувственное останется ему. Только образы, лишенные конкретного содержания. Картины нашей жизни. Но — правдоподобные. Сплошная правда. Даже более, чем правда. Он будет писателем и даст замечательные образцы прозы. Он впитает в себя язык Пушкина и Тургенева. Тургенев был гениальным писателем. Имел философское образование. Мой сын поднимется до его уровня. Он напишет сценарий для фильма и сам поставит его. Он будет кинорежиссером. Как Феллини. Нет, Феллини гениален, но он рафинирован, слащав, это Мастрояни его сделал таким: он ироничен, саркастичен, он наблюдатель, он посторонний, он — не наш. Его фильмы можно смотреть рядом с красивой женщиной в роскошном кинозале с мягкими креслами. Фильмы моего сына можно смотреть одному и в любой обстановке, потому что она не имеет никакого значения по сравнению с самим фильмом. Один на один с экраном. Никто не нужен. Я плачу, когда смотрю его фильмы. И смеюсь. Потом опять плачу и опять смеюсь. Фильм прост и прозрачен, как алмаз чистейшей воды. Это Анджей Вайда. Я умираю вместе с героем. Надо мной звучит полонез и пьяная компания исполняет последний танец. Я умер. Вайда гол и чист. Он черно-белый. Ему не нужны цвета. Только черный и серый. Легкий утренний туман и сигаретный дым.
Я скажу:
— Сын. Я старый человек и не мне учить тебя современном искусству, но сделай один фильм как Анджей Вайда. О нашей жизни. И я умру спокойно. Что значит, не надо повторяться? А зачем тебе изобретать велосипед? Вайда нашел и подарил всем свое видение мира. Самое ясное. Берите, пользуйтесь. Это бесплатно. Если ты не потянул на астрофизика и у тебя не хватило ума, чтобы явить всему миру первотолчок, так сделай мир свой. Сотвори мир на экране. Пусть твои герои живут вечно. Пленка не стареет, возможна перезапись. Они навсегда останутся молодыми и сильными. Они будут умирать и каждый раз начинать жизнь заново. Только купи билет на сеанс, и ты опять увидишь их живыми. Они возрождаются, как птица Феникс. Они достигли бессмертия. Ты сотворил чудо, ты сам сделал своих героев такими. Ты сделал больше, чем сам Бог. Ты превзошел Бога. Нет, не надо так говорить. Бог слышит. Это нескромно.
Кто у Вайды оператор? Прекрасный, гениальный фотохудожник. Средний план. Все видно. Не нужны широкие просторы и далекие перспективы. Реальная человеческая жизнь протекает в узком пространстве. Только мир фантазии не знает границ.
Если мой сын будет оператором — тоже неплохо. Но хуже, чем режиссером. Я понял: сначала — оператором, а потом наберется опыта и станет режиссером.
Сегодня Первое мая. По дороге из роддома я встретил колонну студентов своей группы. Они направлялись на площадь для участия в демонстрации. Тренировались в праздничных приветствиях. В шутку.
— Слава советскому студенчеству! — кричал какой-нибудь озорник.
— Ура!!! — подхватывала колонна.
Я встал на тротуаре, как зритель, пропуская их мимо себя. Шутник заметил меня.
(Назвал фамилию) — слава! — все дружно закричали “ура!”
— У меня родился сын! — крикнул я студентам.
— Сыну (назвал фамилию) — слава! — опять прокричал заводила.
— Ура!!! — прокатилось по колонне.
Вдохновленный призывами, пошел к теще. Она прослезилась и обняла меня. Я пообедал и, счастливый, завалился на диван ожидать, когда закончится демонстрация и восстановится движение транспорта. Надо известить родителей о рождении моего сына и их очередного пятого внука. Есть время проехать к Василию. Может быть, моя радость согреет и его.
На перроне прогуливался Виктор Федорович. После демонстрации оставалось еще полдня, и, как выяснилось, он ехал на море, чтобы подышать свежим морским воздухом и заодно подумать над своими философскими проблемами.
Виктор Федорович — мой научный руководитель по философской части дипломной работы.
Я физик-теоретик. На кафедре еще до Нового года вывешены темы дипломных работ. Можно выбрать любую.
— Мы тянули вас за уши пять лет, — говорил заведующий кафедрой. — И если вы еще не определились со своей темой, которую должны теперь разрабатывать всю оставшуюся жизнь, тем хуже для вас. Выбирайте то, что предлагается.
Около стенда с темами толпились студенты. Много предложений по биофизике. Под темой номер тринадцать — “Выброс энергии живой системой в момент смерти” — кто-то нацарапал шариковой ручкой: “Требуется подопытный”. Я пошел к преподавателю, ведущему три года наш спецсеминар:
— Сергей Борисович, вы прекрасно знаете всех нас, как облупленных, и на что способен каждый. Если я возьму что-нибудь по квантовой электродинамике, в духе Ландау и Берестецкого, кое-кто может понять это неправильно. Не хочется ставить себя и вас, в конечном счете, в неловкое положение. Вы не будете против, если я возьму какую-нибудь основополагающую физическую, почти философскую идею и проведу ее от Аристотеля до наших дней?
— А кто будет руководителем?
— Найдется.
— Я не против. Только не тяните. В течение месяца темы должны быть утверждены кафедрой.
Виктор Федорович с энтузиазмом отнесся к моей просьбе. Он, как солдат, всегда готов обсудить любую философскую проблему.
— Прекрасно. Очень хорошая идея. Я был научным руководителем у физиков и математиков. Зачем долго думать? Возьми детерминизмы. Благодатная тема. Это то, что тебе нужно. Причина и следствие, судьба и рок, предвидение и трезвый расчет физических явлений. Здесь есть все. Замечательные наработки и масса непонятного, таинственного, загадочного. Существует ли будущее сегодня? Пусть в потенции. Как оно реализуется, превращается в настоящее? Обратимо ли время? Существует ли причинная связь между явлениями, далеко отстоящими в пространстве и времени? За полгода ты освоишь эту тему. А иллюстративный материал возьмешь из своей теоретической физики. Нужен еще один руководитель для этой части. Найдешь?
— Найду.
В электричке мы сели напротив, у окна, чтобы можно было беседовать.
— Виктор Федорович, остался месяц до защиты. Я написал свое выступление и выучил наизусть. Четыре с половиной минуты. Альберт Кузьмич прослушал меня и остался доволен. Прочитать вам?
— Не надо, Володя, зачем дублировать? Надо доверять друг другу. Я знаком с твоей работой. Она мне понравилась.
Он сделал логическое ударение на слове “понравилась”. Его речь рассудительна, спокойна, размеренна. Заслуживает того, чтобы сказать о ней особо.
Долгие годы преподавания философии, лекции по которой он ведет без конспекта ( что у меня всегда вызывало тревогу: как бы его не “накрыл” какой-нибудь проверяющий), приучили его к своеобразной форме монолога, которая в “Методике преподавания философии в высшей школе” называется “мысли вслух”. Он отвык от обычной разговорной речи, которая, как известно, сильно отличается от письменной. Это первое.
Второе, что меня всегда удивляло, — отсутствие всякого расхождения между тем, что он говорит и что думает на самом деле. Мне не много лет, но я уже понимаю некоторую двойственность и “ножницы” между идеологией и психологией, которую он нам и продемонстрировал на одном примере из своей жизни.
— Были мы студентами философского факультета Киевского университета. Сами понимаете, что это такое. А тогда было еще хуже — послевоенные годы. И нашли на вокзале сто рублей. Большие деньги! Как мы должны были поступить согласно идеологии? Сдать деньги в стол находок. Но ведь мы были студентами. И стали рассуждать. Для того студенту и голова дана. Рассудили так. Вряд ли потерявший вздумает обратиться в стол находок, а деньги могут достаться какому-нибудь недобросовестному человеку или государству, что равносильно для такой суммы бездонной бочке: сколько ни лей, в ней не прибывает. Чтобы этого не произошло, мы пошли в ресторан и, грубо выражаясь, пропили эти деньги, а заодно и пообедали, как следует. То есть поступили в соответствии с психологией студентов, каковыми мы в то время являлись.
Слушая этот рассказ, я, надо сказать, сильно переживал за Виктора Федоровича, но лишний раз убедился, что с психологией у него все в порядке.
И третье. То, что он говорит, а значит, и думает, является правдой, а лучше всего сказать, — ввиду малопонятности этого слова — его утверждения являются истинными с точки зрения самых жестких критериев теории верификации.
Несмотря на довольно критическое отношение ко всему, я ни разу не поймал себя на том, что с ним не согласен. Последующий наш разговор только подтвердил это.
— Виктор Федорович, у меня родился сын, — сказал я ему.
— Это очень хорошо. Появление на свет нового человека вселяет в нас надежды на его прекрасное будущее. Хочется верить, что он раскроет возможности, заложенные в человеке.
Он встретит наш мир с удивлением и восторгом, он увидит его светлые краски и темные стороны. Он поймет добро и зло. Он будет мыслителем. У тебя есть все возможности, чтобы сделать из него гения. Ты — профессиональный учитель, образованный, увлеченный, талантливый. Ты должен пробудить в нем любознательность, научить его правильно воспринимать мир и быть его путеводителем. При правильном воспитании положительный результат неизбежен. Каждый ребенок талантлив, надо только помочь ему раскрыть его врожденные способности. Не надо бояться этих слов “талант” и “гений”. Это должны быть наши обычные слова, за которым видны конкретные люди. Если все будем чаще говорить и думать об этом, мы увидим эти таланты, они пробьются с нашей помощью.
Талант и гений — это высокие формы творческой личности. Это достояние нашего общества и всего человечества. Их продуктивная деятельность освещает нашу жизнь, наполняет ее положительным содержанием. Талант и гений принадлежат не только своей эпохе, но и всем последующим поколениям. Творения древних греков, гениев эпохи Возрождения и Просвещения, музыка Баха и Моцарта, русская классическая литература вдохновляют и будут вдохновлять лучших, умнейших представителей рода человеческого на новые творения. Талант и гений создают духовную среду, удовлетворяют высшие потребности человека, те, которые выделяют его из царства животного мира.
Виктор Федорович сказал еще несколько предложений в том же духе. Совпадение наших мыслей о судьбе сына не удивило меня. Я часто замечал, что думаю, как он, подражаю его манере вести разговор, делаю те же жесты. Я сопротивлялся этому, пародировал его перед студентами, показывал им его походку, жесты и ... сдался. Бесполезно, да и зачем, если мне все это нравится. Нравится его речь, фразы, построенные волной. Он накатывает предложения, и на третьем, четвертом или пятом делает вывод, сначала промежуточный, временный, потом развивает эту мысль, подкрепляет, и новый вывод, чуть выше уровнем. Слова простые, задушевные, понятные.
Он знает наизусть три издания философского словаря и многие статьи из Философской энциклопедии, но никогда без нужды, не будучи уверенным, что эти слова понятны собеседнику, не включит их в свою речь. Если это необходимо — пояснит. Его лекции просты и доступны. Все разложено по полочкам. Схемы, примеры. Он часто заимствует образы из физики и математики: всякие “линии”, “плоскости”, “срезы”, “спирали”, “массы”, “маятники”, “свет”, “направление”, “сила” и другие весьма приятные для физика слова.
Он заметил меня на втором курсе и включил в свою сферу. Водил на диспуты в общежитие и готовил к выступлениям на студенческих научных конференциях. Все это называлось философским кружком. Не было сил сопротивляться.
— У тебя философский склад ума. Ты — талантлив, — говорил он мне. А разве кому-нибудь он говорил, что тот не талантлив? Да никогда и никому не скажет! Виктор Федорович уверен, стоит сказать студенту, что он талантлив, как он тут же побежит реализовывать свой творческий потенциал. Последняя бездарь поверит в свои силы и будет стараться учиться.
Сила внушения исключительно велика.
— Ты можешь ответить на этот вопрос сам, — говорит он. И я нахожу ответ в своей голове. Я научился вести беседу с ним без него, зная, как он ответит на мои вопросы. Меня это забавляло и радовало. Казалось, Виктор Федорович сидит во мне. Даже когда мы шли рядом и молчали, я мысленно разговаривал с ним.
После ночной студенческой попойки я лежал в общежитии в кровати. Не пошел на первую лекцию. Вчера здорово выступил перед студентами, пародируя Виктора Федоровича.
В дверь постучал и вошел Виктор Федорович. Увидел меня лежащим в постели.
— Отдыхаете, товарищ (назвал фамилию).
— Отдыхаю, Виктор Федорович.
У него и в мыслях не было упрекнуть меня за пропуск лекции, за остатки пиршества на столе: пустую консервную банку из-под кильки в томатном соусе, корки хлеба и остатки плавленого сырка. Под столом стояли пустые бутылки из-под вина и водки.
Я не стал извиняться, потому что знал, что он скажет на мои извинения. И он, видимо, тоже знал, что я догадываюсь и не хочу отвлекать его от дела, с которым он пришел. А сказал бы он вот что:
— Это прекрасно. Это бывает. Вы — молодые люди, студенты, а студенты должны веселиться. Молодость дается человеку один раз. Надо взять от нее все, чтобы последующая жизнь не казалась прожитой напрасно. У вас должны быть приятные воспоминания о студенческих годах. И потом всегда надо чувствовать себя молодым и талантливым, способным на продуктивную жизнь. Нужно дружить, увлекаться друг другом, спорить, не соглашаться, находить точки соприкосновения, вырабатывать общий взгляд на вещи, любить людей, любить своих противников, прощать им заблуждения и понимать их точку зрения. Это очень хорошо, когда молодые люди собираются вместе, доверяют друг другу свои мечты, будят фантазию, делятся планами на будущее. Что может быть лучше студенческой дружбы, которая сохраняется на всю жизнь?
Наш великий русский поэт Александр Сергеевич Пушкин всю свою жизнь с любовью вспоминал лицейскую молодость и свято хранил верность своим товарищам, а они — ему. Это пример настоящей, большой дружбы.
Карл Маркс тоже не отказывал себе в удовольствии провести приятный вечер с друзьями-студентами. Кто его за это осудит? Никто! Потому что это молодость! И не надо этого стесняться. Это естественно.
Виктор Федорович достал отпечатанную в типографии программу конференции.
— Вот твой доклад (читает тему). Он философский. Он открывает всю конференцию, задает тон. Он — в русле твоих философских интересов. Я это знаю. Ты справишься. Остался месяц. Успеешь. Покажешь мне проект доклада и мы вместе поработаем над ним. Найдем слабые места и поправим. Разовьем идеи. Приходи через неделю. Найдешь меня в расписании.
Оставил программку и ушел.
Виктор Федорович любит ходить в общежитие. Не наводить порядок — Боже упаси, а смотреть, как живут студенты. Ему интересно. Ему все интересно.
— Недавно я ходил в кафе, но не для того, чтобы напиться, а чтобы посмотреть жизнь, — говорил он на лекции.
Он не преобразует жизнь студентов напрямую. Он воздействует на нее через идеи, мысли, слова. Он крепко сидит во мне. Я научился рассуждать его категориями.
Вот через тропинку ползет червяк, только что выбрался из своей норы. Это не просто червяк. Это жизнь пробилась сквозь землю. Тянется к свету, солнцу. Но ведь солнце вредно для червяка? Оно сушит и обжигает его! Не важно. Он не будет на солнце долго. Он только ощутит его своими покровами. Ему этого достаточно. А потом он уползет вглубь, к своим сородичам. Он живет вместе с ними. У них общее дело. Они улучшают структуру почвы. Они размножаются. Червяк довольствуется своей жизнью. Она примитивна, она лишена высоких устремлений. И хотя червяк является полезным существом, играющим важную роль в воспроизводстве жизни на Земле, он не является личностью, не обладает разумом, волей, свободой и другими необходимыми признаками. Личностью может быть только человек, как высшее создание природы. Человек многокачественен. Он несет в себе биологическое и социальное.
Почему я пустил Виктора Федоровича в себя, в свое сознание? Наверное, я этого хочу. Я люблю его. Я никогда не скажу ему об этом. Да и не надо. Он знает. Он все видит и все понимает. Мне повезло в жизни. У меня были прекрасные преподаватели. Я тоже буду учителем. Буду учить детей и они будут любить меня.
Интересно, признавался ли кто-нибудь ему в любви. Из студенток. Такое бывает. Находятся натуры с пылким воображением. Как-то я ехал в электричке. Напротив меня сидела тридцатилетняя женщина с пышными формами. Для меня — старая. Но приятная. Добрая. Умная. Внимательная. Наверное, учительница. Смотрит на меня:
— Простите, вы не студент?
— Студент, — ответил я.
— Университета?
— Да.
— Какой факультет?
— Физико-математический.
— Какой курс?
— Четвертый.
— Кто у вас вел философию?
— Виктор Федорович.
Она вся преображается. На лице — нескрываемая радость.
И у нас тоже он. Замечательный человек! Такая душечка! Я была влюблена в него. Вы очень похожи на Виктора Федоровича. У вас все его повадки. И взгляд его.
Боже мой, и взгляд его! Нельзя же до такой степени перевоплощаться. Надо и меру знать. Надо сохранять свою индивидуальность. Если она есть.
Попутчица между тем продолжала:
— Вы часто видите его?
— Довольно часто.
— Передавайте ему привет. Скажите: “Ваша бывшая студентка Дербенева Людмила Ивановна помнит и любит вас”.
Интересно. Призналась ли она ему в любви? Вполне возможно. Трудно это представить? Почему же, все просто. Признавайтесь, пожалуйста. Вы сидите напротив меня, а я — Виктор Федорович. Я провел реконструкцию, получилось следующее.
— Виктор Федорович, я принесла вам свой реферат.
— Хорошо, Дербенева, молодец. Вовремя сдала. Я скажу тебе, Дербенева, что твои выступления на семинарах мне очень нравятся. Если ты не снизишь за оставшееся время свой высокий теоретический уровень, то у тебя есть прекрасная возможность не ходить на экзамен. Я поставлю тебе автоматом пятерку. Я помню твои выступления. Они правильны по форме и глубоки по содержанию. Чувствуется серьезная подготовка и любовь к философии. Дербенева, почему ты плачешь? Ты что, не любишь философию?
— Люблю, Виктор Федорович.
— Ну так очень хорошо, Дербенева, зачем же плакать?
— Я (всхлипывает) люблю философию, но еще больше люблю вас, Виктор Федорович.
— Прекрасно, Дербенева. Это хорошее, светлое чувство. Зачем же плакать?
— Мне стыдно, Виктор Федорович.
— Стыд — это хорошее чувство, Дербенева. Он предохраняет нас от дурных поступков и заставляет страдать за совершенные, если они не соответствуют нашим нравственным принципам.
— Мне стыдно, что я люблю вас, женатого человека, который мне в отцы годится, люблю как мужчину.
— Не надо стыдиться этого, Дербенева. Это вполне естественно для молодой девушки, которая ищет свой идеал и находит его в пожилом мужчине. Такое бывает. И тому множество примеров. (Приводит примеры). Ее привлекает ум, доброта, открытость, порядочность этого человека.
— Виктор Федорович, а вы любите меня?
— Конечно люблю, Дербенева. Ты такая молодая, красивая, умная девушка. Как не любить тебя? Вот ты пишешь в реферате: “Понятие числового ряда позволяет ввести новое понятие “актуальной бесконечности”.
Это верно. Это не какая-нибудь дурная неопределенная бесконечность, а вполне реальная, осязаемая, понятная в конце концов. У тебя хороший реферат. Он вполне соответствует уровню студентки второго курса и заслуживает отличной оценки.
— Что же мне делать, Виктор Федорович?
— Как “что”, Дербенева? Продолжать любить философию и меня, а я буду любить тебя как свою талантливую студентку. Любовь — это прекрасное чувство. Если женщина может любить мужчину, значит, она сможет любить своих детей, своих учеников, других людей, свою Родину, все человечество. Она может передать свою любовь детям, а они — своим. Любовь трансформируется, концентрируется, реализуется, сублимируется, принимает разнообразные формы и выражения. Нужно дорожить своим чувством, Дербенева. Не каждой девушке доступно такое. Многие женщины так никогда и не узнают его. А тебе, можно сказать, повезло.
Вы думаете, что Виктор Федорович не читал Фрейда и не знает, что неудовлетворенная любовь приводит к неврозам? Все читал и все прекрасно знает. Невроза не будет. Рядом с девушкой сидит на семинарах юноша. Давно сидит. Он удовлетворит ее чувство. А Виктора Федоровича она будет любить всю оставшуюся жизнь. И любовь к нему будет трансформироваться, концентрироваться, реализовываться, сублимироваться, принимать разнообразные формы и выражения. Эта любовь будет питать талантливую студентку, а ее флюиды, соединенные с моими, будут питать Виктора Федоровича, поддерживать его творческую энергию на высоком уровне.
Я прощаюсь с вами, Виктор Федорович. Больше никогда не приду на ваши лекции. Я закончил свой университет. Меня ждут мои ученики. Я буду рассказывать им о вас. Мне грустно. Я не реализовал свою детскую мечту. Из меня не получился физик. Позднее развитие. Я остановился в двадцать лет, когда должен был бы закончить университет. Мне не хватило двух лет. До двадцати все шло нормально, но были потеряны два года за счет учебы в техникуме. Из моего подсознания выползло либидо. Оно заполнило мое сознание сновидениями, мечтами, оно отвлекло меня от физики и побудило искать другой идеал. Не идеал совершенной физической теории, а вполне осязаемый, живой, недоступный и желанный, за который надо бороться и ради которого, как кажется, стоит жить. Этот идеал родил мне сына. И это прекрасно, как сказали бы вы, Виктор Федорович.
Что касается философии, спасибо вам за все. Она занимала меня. В ней я находило отдохновение. Я откладывал книгу по математике и развлекался с философией. Прекрасное было время! Почему я не сделал из философии профессию? Да я и не знал, что это возможно. Слишком большое удовольствие. Слишком радостной была бы жизнь. А жизнь должна быть трудной и суровой, чтобы не жалко было с ней расставаться.
Спасибо за участие в моей дипломной работе. Вы сделали осмысленными мои последние занятия в университете. Благодаря вам я прочитал книги, до которых никогда бы не добрался.
Вы еще долго будете сидеть во мне. Наверное, всегда. Я не избавлюсь от вас и не буду стремиться это делать, потому что мне нравится быть философом. Это меня радует. И пусть Виктор Федорович, сидящий во мне, не будет иметь подпитки от реального моего учителя. Мне хватит того, что есть. Он самодостаточен. Он способен к самостоятельному существованию и развитию. Я буду подкармливать его новыми идеями, а он будет моим советником. Будет моим вторым я, моей совестью.
Интересно, его существованию во мне можно ли придать философский смысл, или это всего лишь явление психологии? Надо подумать. Назовем его “вселением”. Пусть это проблема бытия. Займемся практической философией. Дадим онтологическое определение. Вселением называется приобретение объектом существенных свойств другого объекта после их взаимодействия. Что-то получилось, но слишком общо. Малопонятно. Попробуем дать гносеологическое, а потому — несколько идеалистическое определение. Назовем объекты по Канту “вещью”. Вещь А называется вселенной в вещь В, если после их взаимодействия признаки А наблюдаются у вещи В. То, что они существенны, Кант не позволяет нам говорить. Вселение Виктора Федоровича в меня и бесов в евангельских свиней удовлетворяет этому определению. Но вселение жильца в квартиру не удовлетворяет. Это не страшно. Философские понятия отличаются от обыденных. Философская материя является всего лишь тканью для портнихи. А дух — тяжелым запахом. Этого не нужно бояться. В физике то же самое. В физическом поле не растет картошка. А правильнее будет сказать, в физическом поле растет картошка при выполнении некоторых условий.
Интересно, как сложится моя жизнь? Впереди — год службы в армии. А как сложится дальнейшая судьба самого Виктора Федоровича? О, жизнь его прекрасна! Он весь в любви и талантах. Рядом с нами живет только тело и мозг. А душа его находится в Древней Греции, Италии, Франции, Германии, Китае, Индии, России с IX по XXI век, везде, куда только может устремиться философская мысль.
Сильнейший его талант — талант проповедника. Мог бы он создать новую религию? Мои чувства к нему почти религиозны. А почему бы нет? Что это за религия? Надо подумать. Предположим, я лежу в кровати, а он входит в мою комнату. Обстановка та же, бутылки — под столом.
— Отдыхаете, товарищ (называет фамилию).
— Отдыхаю, Виктор Федорович.
— Знаю-знаю, не извиняйся. Все естественно. Ты отдыхай, а я изложу тебе основные идеи. Я пришел к мысли, и реальное положение дел таково, что наступила настоятельная необходимость создания новой религии. Не удивляйся. Пока мы еще находимся под влиянием коммунистической идеологии. Но это состояние временное. В недрах старого уже созревает новое, которое взрывает старое, отрицает его и дает толчок общественному развитию. Коммунизм как религия исчерпал себя. Требуются другие, не классовые, а общечеловеческие ценности, которые новая религия должна предложить.
— Но ведь это уже было, Виктор Федорович!
— Да, это было, но на другом уровне. Мировые религии шли в этом направлении. Они преодолели родовые, племенные, национальные и классовые различия. Это положительная тенденция. Она должна быть закреплена. Мировые религии вобрали в себя местные культы, как это было с христианством на Руси. Но дали им новое толкование. Народ принял христианство потому, что оно не отвергало сложившиеся традиции, сохраняло в достаточной степени менталитет народа.
— Понятно, Виктор Федорович, у физиков это называется принципом дополнительности. Новая теория должна иметь следствием старые, проверенные опытом.
— И это правильно, — говорит Виктор Федорович.
— Будет ли Бог в новой религии? — спрашиваю я.
— Он останется, как составная часть некоего более общего образования, которое мы назовем Гением. Бог — это одна из реализаций Гения.
— Гений человеческий, Виктор Федорович?
— Нет, Гений вообще. А человеческий гений — это тоже одна из реализаций, конкретизаций Гения вообще.
— Значит Гений — что что-то вроде Гегелевской абсолютной идеи?
— Гегелевская абсолютная идея тоже является одной из реализаций Гения. Последующей задачей явится установление соотношений между всеми реализациями Гения. Но это мы оставим нашим последователям, новым Августинам. Пусть поработают.
— А каково отношение новой религии к старым?
— Они входят составными частями в новую религию, как местные языческие культы в мировые религии. Но приобретают новое толкование и окраску под влиянием культа Гения. Магомет, Христос, Конфуций и Будда станут предтечами новой религии.
— А что это даст?
— Мы снимем религиозные различия между людьми и избавим мир от одной из сильных причин конфликтов.
— Понятно. А что будет с коммунизмом?
— Мы тоже включим его в новую религию. Уберем наиболее конфликтопорождающие моменты и оставим мечту о земном светлом будущем.
— Загробную жизнь сохраним?
— Конечно. Нельзя оставлять человека без надежды. Это жестоко.
— Будет ли в нашей религии учение о зле?
— Конечно, Володя, конечно. Гений — это воплощение добра. Но, как известно, добро и зло — парные категории. Они существуют только в противопоставлении. Не будь зла, как мы можем понять добро? Зло остается, как необходимая категория по отношению к человеку или другому объекту природы и сознания. Зло может существовать по отношению к животному, растению и нашей идее новой религии. Учение о зле — благодатная тема для исследований в духе новой религии.
В новой религии Гения постепенно сгладятся различия между составными частями и она приобретет общечеловеческий характер, будет играть объединяющую роль.
— А не получится винегрет, Виктор Федорович?
— Ответь на этот вопрос сам.
— Винегрета не будет. Любая религия поначалу эклектична, но по мере согласования своих частей приобретает синкретичность.
— Это правильно, — соглашается мой учитель.
— А будет ли в нашей религии чудо? — спрашиваю я.
— Конечно будет. Человеку требуется чудо. Требуется мистика, вера во что-то непонятное, необъяснимое, таинственное. Наша религия обязана удовлетворить эту потребность. А чудо всегда и везде есть. Народ творит чудеса.
— Я тоже могу предложить чудо, — говорю я. — Чудо моего перевоплощения в вас, или чудо вашего бессмертия в своих учениках. Если все это хорошо организовать на сцене, впечатление может быть очень сильным.
— Да, я знаю, ты вчера неплохо выступил. Твои друзья-студенты поверили.
— Вы знаете об этом?
— Знаю, — спокойно говорит Виктор Федорович.
— Как вы узнали? Я вам сразу скажу, что ничего плохого я не имел в виду. Максиму Горькому очень нравилось, когда его пародировал Ираклий Андронников. Горький говорил, что он похож на него больше, чем Горький сам на себя. Как же вы все-таки узнали?
— Попробуй дать объяснение. Несколько вариантов, — предлагает философ.
— Какое объяснение, Виктор Федорович? Я могу дать диалектико-материалистическое, вульгарно-материалистическое, сюрреалистическое, идеалистическое, мистическое и паралогическое.
— Давай в любом порядке.
— Объяснение диалектико-материалистическое. Как ваш студент, я с большим интересом слушал ваши лекции и увлекался вашей личностью. Ученики вольно или невольно подражают своему учителю. Во мне способность к подражанию проявилась значительно сильнее, чем у других студентов, что и было видно вчера вечером. Вы заходили ко мне, чтобы сообщить тему доклада, и, став перед дверью, чтобы постучать, слышали ваш собственный голос и гоготание студентов. Решили нам не мешать и ушли, чтобы явиться сегодня утром.
— Хорошее объяснение, — похвалил создатель новой религии. — Давай дальше.
— Объяснение вульгарно-материалистическое. Один из студентов, пьяный, был пойман комендантом общежития и утром давал объяснения декану. С глубокого похмелья и сдуру все рассказал, рассчитывая на снисхождение и прощение. Случайно вы заходили к декану по вопросам расписания занятий и слышали его признания, поэтому в курсе всех событий.
Сюрреалистическое объяснение такое. Вы пришли ко мне и постучали. Мы открыли, обрадовались и пригласили вас принять участие. Вы согласились поприсутствовать, так как вас интересует жизнь студентов. Вся компания находилась в невменяемом состоянии, я — в том числе, поэтому не помню, что пародировал вас при вас.
— Ты что, так напиваешься?
— Нет, Виктор Федорович, это как бы один из возможных вариантов, в этом и заключается сюрреализм, в его безобразных формах.
Объяснение идеалистическое. Вы обладаете даром ясновидения. Находясь дома, открыли программу конференции, увидели мой доклад, оставленный редактором в вашей формулировке, после чего он стал актуальным, и решили посмотреть, чем я занимаюсь в данный момент. Ясно представили всю картину и мое выступление перед студентами.
Объяснение мистическое аналогично идеалистическому, но в нем должны присутствовать элементы колдовства, чего-то непонятного и немного пугающего. Например, вы временно превратились в одного из студентов и все видели его глазами, а сам он в это время спокойно спал дома.
— А паралогическое?
— Вы смотрели по телевизору выступление пародиста Чистякова на концерте, посвященном Дню советской милиции, и подумали: “Какой талант! Неужели никто из моих студентов не сможет сделать такое? Не может быть. Они талантливы. Кто из них сможет пародировать, например, меня? Да вот хотя бы Володя. У него получится. А когда он будет меня пародировать? Да сегодня, после выступления Чистякова”.
И мне ничего не оставалось делать, как справиться.
— Понятно, — сказал Виктор Федорович, — пример с воплощением и личным бессмертием в учениках интересен и может действительно оказать сильное воздействие на последователей нашей религии. А как ты сам думаешь, могу ли я, пусть теоретически, полностью вселиться в тебя, сделать тебя абсолютно тождественным себе?
— Я думаю, что нет. По существу — да. Но остается много моментов, таких, как разные условия нашего формирования как личностей, различные привычки, связанные с конкретным окружением, которые заполняют большую часть нашего сознания (привычка — вторая натура), разный возраст, а, соответственно, и разница в некоторых интересах, — все это и не даст полной тождественности.
— Согласен. Хорошо, что ты это понимаешь. Мое вселение не разрушает твою личность. Ты продолжаешь жить внешне, как независимая, обладающая свободой и волей личность. Это прекрасно. Но по существу ты являешься мной, моим воплощением. Ты несешь в себе некоторую положительную информацию и программы поведения. Это естественно. От родителей ты имеешь биологическую и часть духовной сущности, а от меня только духовную, в значительном объеме. Ты не одинок в этом. Все мы получили от своих учителей часть их души. Когда-то и я получил от своих учителей, а сейчас передаю тебе. Это обеспечивает непрерывное движение духа от одного поколения к другому.
— Виктор Федорович, так какую же роль предстоит нам сыграть в становлении новой религии? Да и само название всего этого религией как-то непривычно для материалиста.
— Пока непривычно, а кому-то, может быть, и неприятно, но люди ко всему привыкают, в том числе и материалисты. Мировой дух совершает колебательные движения от идеализма к материализму и обратно. В какой-то своей части он сузился до материализма, а потом опять начнет расширяться. И тенденция к этому наблюдается. А мне придется на этой волне пройти обычный путь Будды, Конфуция, Христа, Магомета и многих других основателей религий.
— И возможна Голгофа?
— Не исключено. Прошлое не сдается без боя. Придется пожертвовать собой.
— Нами наверняка заинтересуются органы госбезопасности. А они не Понтий Пилат, руки не умоют. Начальник областного управления по своей должности обязан пресекать всякую ересь, которая у нас называется ревизионизмом. Система бережет себя. В целях самосохранения она канонизировала все, что ей полезно, и не допустит отклонений. Почему на Земле не зарождаются новые формы жизни? Да потому, что они тут же поедаются старыми формами. И это естественно, как вы говорите. Не хотелось бы, Виктор Федорович, уходить в катакомбы, как ранние христиане. Так хочется света!
— Надеюсь, что до этого не дойдет, но надо уметь убеждать людей. Начальник управления тоже разумная личность, надо внушить ему, что мы не собираемся что-то разрушать, мы создаем новое на базе старого. А тебе придется исполнить роль одного из моих апостолов.
— Я хотел бы, если это возможно, кого-нибудь подальше от первых лиц, вроде Марка, Луки и Иоанна! Я оставлю воспоминания о вас.
— Нет, Володя, здесь ты не прав. Ты будешь играть роль первого апостола — Петра. Ты справишься.
— Виктор Федорович, у меня один старший брат — майор погранвойск, а это то же самое, что КГБ, а другой — капитан дальнего плавания, который постоянно находится под бдительным контролем властей. Им сразу кислород перекроют. Не дадут до пенсии дослужиться. Это в лучшем случае, а в худшем — вообще неизвестно что. У вас есть еще, как вы любите говорить, талантливые ученики. Может быть, из них подберете подходящую кандидатуру?
— Мои ученики действительно талантливы, но они все находятся при деле, реализуют свой творческий потенциал в различных областях философии. Они создают предпосылки и подключатся на следующих этапах, при внедрении новой религии в массы.
— А как же ваши родные, жена, дети?
— Судьба жены философа не легкая. Но ведь и у других жен не простая судьба. Жена моряка, летчика тоже многим жертвует ради своего мужа, а он, соответственно жертвует ею.
— Понятно, Виктор Федорович, так что же мне делать?
— Пока учись, заканчивай университет. Подчитывай философию. Готовься. Ты же принципы новой религии уяснил? Разрабатывай проблемы чуда, сохранения духа, борьбы добра и зла, земной и загробной жизни, смерти и бессмертия. Когда мы с тобой встретимся через несколько лет, ты должен быть готов к большому и серьезному делу. Я тебя найду.
— Понял, Виктор Федорович. Какую страну объявим местом зарождения новой религии Гения?
— Конечно, Россию. Она прошла тысячелетний путь развития, укрепила свой дух и готова подарить миру свою идею.
— То есть, новая религия будет воплощением русского духа?
— Да, Володя. Лучшей его части. Это поставит Россию в совершенно новое и более достойное положение. Миллионы паломников будут приезжать к нам, чтобы впитать дух новой религии. Россия будет новой Палестиной и Меккой. И тогда мы сможем официально объявить Россию святой землей.
— Я всегда знал, что вы любите Россию, Виктор Федорович.
— Это естественно. Каждый русский любит Россию.
Электричка пронеслась мимо поселка с красными черепичными крышами, подрезала шоссе и нырнула под мост. Мы продолжали нашу беседу.
Виктор Федорович:
— Поздравляю тебя с рождением сына и желаю воспитать его творческой личностью. А пока надо дать ему достойное наименование.
Если бы я не знал хорошо Виктора Федоровича, я бы подумал, что он оговорился, потому что по нормам русского языка надо говорить об имени человека и наименовании всего другого. Но я хорошо знаю Виктора Федоровича и понимаю, что он рассуждает в рамках теории знаков и символов, теории иероглифов, в свете черной и белой магии, традиций нашего народа и мировой культуры.
— Виктор Федорович, я хочу дать ему классическое еврейское имя.
— Почему? — удивился мой собеседник.
— Потому, что он частично еврей.
— Ну и что?
— Как “ну и что”, Виктор Федорович, это же очень важно.
— Не вижу ничего важного. Зачем выпячивать несущественный признак? Что для него существенно? То, что он в какой-то своей части еврей или то, что он гений человечества?
— Конечно, то, что он гений, более существенно.
— И я так говорю. Национальные признаки не определяют характер человека и его творческий потенциал. Гений может быть итальянцем, французом, немцем и, конечно, русским. Евреи здесь тоже не исключение. Но, если он родился в России, он будет носителем русской культуры независимо ни от чего, как если бы он родился в Германии, он был бы носителем немецкой культуры.
— Виктор Федорович, если он осознает генетическую связь с еврейской культурой и будет проявлять к ней интерес, как к чему-то родному, он будет носителем двух культур, а это обогатит его как личность. Именно такие люди осуществляют культурный обмен.
Предположим, что русская культура самодостаточна, в чем я не уверен, но осознать свою самодостаточность она может только на фоне других культур. Она должна смотреться в них, как в зеркало. С другой стороны, зачем нам самодостаточность? Я недавно прочитал книжку по патентоведению. Там сформулированы требования к изобретению. В большинстве случаев ничего не изобретается. Достаточно перенести хорошую разработку из одного направления техники в другое, использовать принцип, который здесь еще не применялся, и все это будет признано изобретением.
В физике это особенно заметно. Одними и теми же методами математической физики была сделана масса открытий. Поистине универсальны законы тепломасспереноса и экспоненциальные зависимости. Я уже не говорю о волнах. Как-то я прогуливался со своим преподавателем по теоретической физике Сергеем Борисовичем. Он показал мне перистые облака, которые, как граблями, были прочесаны на параллельные валки.
— Красиво, — сказал я тогда.
— Прекрасно, — подтвердил он, — волновые процессы.
Если идея хороша в одной культуре, вряд ли она будет плохой в другой. Пушкин зачитывался Байроном, но это не помешало ему быть русским поэтом.
Разумеется, во всем должна быть мера. Мне до сих пор обидно, что Россия заглотила кусок немецкой философии, который им оказался не нужным и который они с радостью отдали. И до сих пор переваривает. Как будто у нас не было мыслителей. Конечно, это разговор не к месту, но все равно интересно. Из-за этого Маркса, хоть он и еврей, я вынужден чувствовать себя немцем, живущим в середине прошлого века.
— Я тебя понимаю, — сказал Виктор Федорович, — скажу больше, потому как ты хороший студент и поймешь меня правильно. Прослушали мы одного преподавателя по философии. Просился к нам из Одессы. Готов был ради этого поменять квартиру. Но обком партии не провел его кандидатуру. Мы предполагаем, что дело здесь в его национальности. А очень талантливый был еврей. Видишь теперь, как несущественный признак существенным образом повлиял на судьбу человека.
Моя жена тоже нерусская. Она украинка. Нас сближает общая история наших народов. У нас есть дети. Они не являются русскими как таковыми; украинцами, соответственно, тоже не являются. Но они — славяне. И это роднит нас, родителей, с нашими детьми. У моей жены красивое имя Мария. Оно понятно не только славянам, но и всему миру. Оно мне нравится. Она хорошо готовит украинский борщ. Я его с удовольствием ем.
Тогда, пролетая в электричке мимо лесов и полей, я подумал: а что сказал бы Виктор Федорович, если бы его жена была, к примеру, армянкой? Можно представить.
— Нас сближает общая историческая судьба Армении и России, христианские ценности, проблемы сохранения наших культур.
Если француженка — нас сближает исторический взаимный интерес к культуре и языкам наших народов. У нас славная история сотрудничества и взаимного обогащения культур.
Возьмем что-нибудь экзотическое. Например, она полинезийка — меня влечет к ней яркое солнце и соленый свежий ветер океанских просторов ее родины, а ее ко мне — интерес к цивилизации, науке и просторам России. В результате чего у нас появились дети, которые по крови не являются русскими как таковыми, но это не существенно, так как по своему духу они русские, европейцы.
А если бы он женился, скажем — совсем маловероятный вариант — на представительнице наших идейных противников: американке?
— Мы с ней преодолели идеологические барьеры, существующие между нашими народами. Нас сблизили общечеловеческие ценности.
Тут уж точно, ему бы кислород перекрыли. И не было бы у меня такого замечательного преподавателя.
— Если уж ты хочешь дать ему еврейское имя, — продолжал Виктор Федорович, — то таких имен много, они одновременно являются и русскими. Мое имя “Виктор” означает по-латыни — победитель.
Виктор Федорович несколько поколебал мое страстное желание дать сыну еврейское имя, но все же я своему намерению не изменил (или изменил, что одно и то же в данном случае) и дал ему классическое еврейское имя, которое носил один из младших братьев моей матери, обыкновенный русский человек, не подозревая об этом.
Я попрощался с Виктором Федоровичем. Он пошел к морю.
У моря видел дуб зеленый;
Под ним сидел, и кот ученый
Свои мне сказки говорил
А.С. Пушкин.

А я — к своему старому суровому другу Василию, находящемуся на грани отчаяния. Чем помочь ему? Я шел и еще некоторое время думал о Викторе Федоровиче. Прощайте, мой дорогой учитель, русский человек, славянин, европеец, представитель рода человеческого, философ. Мне хотелось стать философом, идти к морю, смотреть на волны, слушать шум прибоя и думать о чем-то важном, существенном. Радоваться своей способности мыслить, ловить себя на интересных наблюдениях, а потом рассказывать об этом студентам. И они будут меня любить, как я люблю Виктора Федоровича.
Василий сидел взаперти один. В квартире было подметено, но пол давно не мыт. Он сел на табуретку на кухне и уставился в окно. Видимо, в этой позе сидел до меня. Опять погрузился в свои думы.
Надо вывести его из оцепенения. Рассказал о своих делах в университете, о Викторе Федоровиче, которого он хорошо знал по моим рассказам, и объявил о рождении сына. Достал из портфеля бутылку вина и предложил отметить. Как робот Василий потянулся к стакану. Я продолжал свои речи и, видимо, находясь еще в кругу вопросов, которые мы обсуждали с Виктором Федоровичем, как бы между прочим, сообщил, что значительно продвинулся в изучении еврейской тематики.
— Скоро совсем превращусь в настоящего еврея, — радостно пошутил я. — Черные глаза и волосы достались мне от родителей, картавость и акцент приобрету за счет самостоятельных занятий. Уже начал лысеть, а от смены воды у меня появилась перхоть. Скоро буду настоящим пархатым жидом. Включил в рацион чеснок и собираюсь поговорить с женой, чтобы она разрешила называть ее еврейским именем Сара.
— Не надо, — сурово сказал Василий. Тема задела его. Он ожил. — Не надо превращаться в еврея, — еще раз более четко сказал он. — Ты родился русским и русским должен умереть. Чего ты стесняешься? Думаешь, русские люди хуже других? Ты же сам говорил о величии России. У тебя короткая память, друг мой.
— Василий, — завозражал я. — В чем величие России? В войнах, которые она вела на протяжение всей своей истории? Или в нищете, в которой мы живем на фоне благоденствия других цивилизованных народов?
— А великие открытия, которые подарила миру Россия? — тем же строгим тоном напомнил Василий.
— О каких открытиях говоришь? Почитай учебники. Ньютоны, Лейбницы, Вайцзекеры и прочие там Шварцкопфы. Где русские? Самолет Можайского в принципе не мог взлететь с печной трубой и паровой машиной. Это бред отставного офицера, под фуражкой которого иной раз скрывается незаурядный ум. А Попов на поверку оказывается не Поповым, а Маркони.
— Ты мне брось дурочку валять, — не на шутку рассердился Василий. — Я вижу, ты всерьез вбил себе в голову эту херню. О чем ты говоришь? Какие евреи? Кто они такие, в конце концов?
— Евреи подарили миру культуру, на которой базируется вся современная цивилизация. Христианство возникло из иудаизма. Священные тексты Библии используются в исламе. Вся мудрость вековечная записана в их книгах. Читай, и будешь знать все, что нужно для жизни.
— Ну и что?
— Как — что? Вся мировая литература, живопись, музыка, — все базируется на их преданиях. И я хочу быть в их первых рядах, как ты — в первых рядах строителей коммунизма.
От этих слов Василия затрясло. Он замотал головой и замычал от возмущения. Я понял, что хватил через край, и решил немного отступить, дать ему опомниться.
— Но по крови я же остаюсь русским, — успокаивал я его.
— При чем здесь кровь? — заорал он. — Не кровь важна, а русский дух.
Возьмем Александра Сергеевича Пушкина. По крови он, можно сказать, вообще негр, а по духу — настоящий русский человек, какого еще поискать надо. А ты хочешь предать русский дух, Великую Россию. Да за это тебя сгноить мало!
Я разлил остатки вина по стаканам в соответствии с коэффициентом. Он залпом осушил свой и продолжал:
— Боже мой, с кем я связался? Еще один предатель выискался на мою голову! Этой стервы мало, так и ты еще сделал мне подарок. Спасибо, удружил. Бьешь по самому больному месту. За что же еще держаться в этой жизни? Я знаю тебя. Ты думаешь польстить этим своей новой семейке. Наплюют они на тебя с твоим новоявленным еврейством. Ты вечно будешь второсортным евреем, вместо того, чтобы быть настоящим русским мужиком. Низко стелешься, топтать легче. Вместо того чтобы каждый раз говорить им о великой роли русского народа, ты заделался предателем и пляшешь под их дудку, стервец. Напрасно стараешься!
Что толку, что я перестраивал теще сараи, ремонтировал дом, косил сено, копал картошку. Хотел, как лучше. Все оплевали. Теща такая же стерва, как и жена. Хоть бы раз осудила ее. Нет, выгораживает. Врет, как и дочь. Да что говорить, зять всегда будет чужим человеком. Когда я забирал у них ребенка, чтобы отвезти к своим родителям, она пыталась рассуждать, что ребенок, вроде, должен остаться у матери, какая бы она ни была. Я ей и тестю так и сказал, что этому не бывать. Я вас, стерв, насквозь вижу. Вам бы только алименты получать, а ребенок как был без матери, так без матери и останется.
Надо ехать к ребенку. Пусть у него хоть отец будет. Моя мать с отцом вряд ли за ним присмотрят. Я им не особенно доверяю. Ведь как нас с тобой растили и воспитывали? Выпустят на волю, и делай, что хочешь. А его учить надо. Без образования нынче не проживешь. Кончаю здесь все дела и еду к нему в глухую русскую деревню под Москву. Возвращаюсь на свою историческую родину, как твои евреи. Кстати, откуда они возвращались?
— Сначала из Вавилонского плена, а потом из Египетского. А сейчас со всего света едут, в том числе и от нас.
— Пусть едут. Они возвращаются на родину за счастьем, а я бегу от горя. Знаю, что ничего хорошего меня там не ждет, но оставаться здесь нет сил.
— Может, тебе заново жениться? Все бы проблемы решились. Квартира есть, ребенок с тобой. Небольшая перестановка кадров.
— Нет, Вовчик, сейчас не могу, не в той форме. Никаких женщин, кроме, пожалуй, Риты, я терпеть не могу. Мерзостны они мне и противны.
— Ты говорил с Ритой?
— Да, говорил. Она и слушать не хочет. Ждет своего мужа. Да еще говорит, что пятнадцать лет — слишком большая разница для мужа и жены.
— А ты?
— Я ей говорю, Рита, моя дорогая, посмотри на меня. Я выгляжу на пятнадцать лет старше тебя, а не ты. Мне, Вовчик, двадцать шесть, а чувствую я себя совсем стариком. Поэтому не обижайся, что я учу тебя. У тебя через месяц будет высшее образование, а у меня никакого, и я не имею морального права учить тебя, настоящего учителя, но пойми меня правильно, то, что я говорю, больше, чем слова. В них есть смысл, поверь. Я знаю, что ты никогда не слушал меня, но хоть в этот раз, будь другом и не предавай Россию. Держись за русский дух. Он крепче всего. Дай мне слово сейчас же, что останешься русским человеком навсегда и, как я, умрешь русским и по-русски. Обещай немедленно!
— Обещаю, — сказал я.
— Вот и хорошо. Я знаю, что ты еще не осознал всего, что говоришь, но у тебя есть время подумать. А будешь изменять, ты знаешь, как я поступаю с негодяями.
— Знаю
— Вот так же будет и с тобой. Я не посмотрю, что ты мой самый близкий человек, которого еще твоя тетка при нашем крещении велела мне хранить и оберегать. Ты помнишь об этом?
— Помню.
— Я буду оберегать не только твое тело, но и душу до последнего. Ты понял меня?
— Понял.
— Так вот, где бы я ни находился, я всегда буду с тобой рядом и бдительными оком наблюдать за тобой. Если пошатнешься — поддержу, но если изменишь, то поступлю как Тарас Бульба со своим сыном. Ты помнишь Тараса Бульбу?
— Помню.
— Так и знай. Я уезжаю из милых краев моего детства и юности. Все здесь хорошо, но нет счастья. А ты оставайся на этой немецкой земле и крепи здесь русский дух. Чтобы он был крепче крепкого.
— Понял, — не дожидаясь его вопроса, сказал я серьезно. Мне казалось, что Василий ожил, и его лучше не сбивать. Пусть выговорится. Легче станет.
— Пиши мне чаще обо всем, что здесь происходит, о чем думаешь, что планируешь. Мне все важно. А теперь встань.
Я встал. Он крепко прижал меня к своему большому животу и обнял.
— Передай мои поздравления твоей матери по случаю рождения ее внука и твоего сына. Будьте здоровы. Пусть он станет истинно русским человеком с крепким духом, а не мягкотелым хитроватым евреем, хитрость которого видна за версту. Не увлекайся евреями.
— Разреши хоть Илью Эренбурга дочитать, — попросил я.
— Эренбурга разрешаю, — сказал он, — но в дальнейшем будешь читать еврейских писателей с коэффициентом один к десяти. На одного еврея — десять неевреев. Ты попал под влияние сионистской пропаганды, а это очень опасно для твоей неокрепшей русской души.
— А Карла Маркса относить к еврейским писателям?
— Безусловно. Никаких исключений. При малейшем подозрении на еврейство писателя — десять неевреев, а еще лучше с запасом на замаскировавшихся. И вместо того, чтобы читать их измышления, изучи несколько лишних теорем по физике. Тебе это очень пригодится в работе с учениками.
— Василий, в физике нет теорем, есть теории. А теоремы — в математике.
— Не важно. Ты понял, что я хотел сказать, этого достаточно. А упрекать меня в безграмотности не надо. Наступит день, когда ты будешь держать в руках диплом о моем образовании. И я это сделаю для тебя, чтобы ты знал, был уверен, что твой друг чего-нибудь да стоит.
— Василий, не надо это делать ради меня. Меня ты и так устраиваешь.
— Вот и плохо. Вместо того, чтобы поощрять меня в этом, ты сдерживаешь.
— Хорошо, я согласен. Учись ради меня. Я этому буду только рад.
— Иди на электричку, опоздаешь. Дай лапу на прощанье.
Я отношу себя к легко внушаемым людям, хотя гипнотизеры на меня не действуют, как бы я ни старался им подыграть. Меня всегда выбраковывают, как неспособного. Беседа с Василием произвела на меня сильное впечатление. Я вышел от него вдохновленный и озабоченный.
— Держись за русский дух, — вспоминал я слова.
— Держись зубами за воздух, — пародировал я его поговоркой монтажников, когда они ходят по стенам при монтаже перекрытий. “Крепче его ничего нет”. Надо будет посмотреть в словарях. Есть ли где-нибудь, кроме русского языка, родство слов “дух” и “воздух”. Да, дошел Василий до крайности. До самого русского духа добрался. Подобно евреям, попавшим в безвыходное положение: если у тебя язва, радуйся, что не рак; если рак, радуйся, что ты еврей: больше радоваться нечему.
После этой встречи я окреп русским духом и уже через месяц вступил в конфликт с тещей, в который она втянула и тестя. Несмотря на мое увлечение еврейством, тесть был на стороне тещи, как и положено. Моя жена только плакала. С маленьким ребенком на руках мы переехали к моим родителям. Брат-строитель и Василий еще раньше помогли сделать ремонт в двух маленьких комнатах наверху.
К сионизму я стал относиться как к любой другой идеологии, то есть вполне спокойно. Увлечение незаметно прошло, оставив в памяти некоторые воспоминания. Так, говорят, третьекурсники мединститутов должны переболеть всеми болезнями, пока не сдадут зачеты и экзамены. Потом болеют только по-настоящему, каждый своей.
Я думаю, что сионизм не был опасен для меня, так как уравновешивался другими увлечениями: индийской и китайской философией, православием и вообще христианством, исламом, язычеством древних славян, международным троцкизмом и чехословацким ревизионизмом, фашизмом и коммунизмом, утопическим социализмом, мистикой и чертовщиной, итальянским и польским послевоенным кино, сексопатологией и якобы английской системой обучения — тетчеризмом, римским правом. Почитывая литературу о дальних странах, я мечтал пройтись по знойной Африке и ступить на край ледяной Антарктиды.
Все это накладывалось одно на другое, перепутывалось, ассоциировалось, осмысливалось во время ожидания и поездок в трамваях и на электричках, во время долгого лежания по утреннему пробуждению, когда я, подобно Декарту, любил поваляться в постели, особенно, если в доме было холодно.
В результате раздумий пришел к мысли: Василий, кроме того, что он мой друг, тоже является моим учителем. И не только в плотницком деле и вождении мотоцикла. Он передавал мне не столько знания, сколько русский дух, который был в нем “крепче крепкого”.

Не возвратится более в дом свой,
и место его не будет уже знать его.
Библия. Иов.

Часть вторая

Глава 40. ПРОЩАНИЕ С КОНЕМ


Темный ноябрьский вечер за окном. Мы сидим с отцом на кухне и пьем чай. Меж нас топчется мать. Что-то подает, что-то убирает. Временами всхлипывает, потом улыбается. Думает о чем-то своем. Я знаю о чем. Обо мне. Ее улыбка или усмешка не от радости, а от волнения. У меня такое тоже бывает. В минуты некоторого напряжения, когда требуется собранность, вдруг наступает беспричинное веселье. Такое случилось со мной на ленинском зачете, когда я отчитывался перед комсомольцами о своей деятельности. Какую-то роль сыграло ощущение глупости ситуации. Вспомнились верные ленинцы, которые прошли тюрьмы и каторги, но не выдерживали давления Сталина и каялись в грехах.
«...Я себя под Лениным чищу...»
Отец и я никогда не замечали, чем она занята, где у нее лежит посуда, где ложки, где хлеб.
Когда мать лежала в гриппе с высокой температурой, отец терпеливо сидел на кухне, сложив руки на столе, как школьник на парте, и чего-то ждал, голодный. Тогда мать, превозмогая слабость, вставала и, укрытая пуховым платком, кормила его, а потом бросала недомытую посуду до следующего подъема.
— Без меня подохнете, дьяволы, — ворчала она, — не знаете, где хлеб лежит.
Я-то знал, а отец действительно не ведал. Он сидел и думал, что полезет он сейчас искать хлеб и что-нибудь уронит и разобьет. И будет еще хуже. Уж лучше так посижу.
Отец не был лентяем. Никто не решился бы назвать его так. Скорее, это был очень ответственный и трудолюбивый человек Я пытался определить каким-либо словом его отношение к самообслуживанию, но не нашел ничего более подходящего, чем «консерватизм». В его трактовке это могло звучать так: «Не мужское это занятие — лезть в бабьи дела. Без нас они лучше справятся». Разделение труда в доме четко соблюдалось. Так, например, мать, в отличие от других женщин, никогда не косила, не пилила и не колола дрова. А отец, соответственно, никогда не мыл полы и не умел доить корову. При необходимости приглашали соседку.
Отец как бы знал, что умрет раньше, и до конца его дней мать будет кормить его, и не придется беспокоиться по этому поводу. А ради одного случая не стоит нарушать установленный порядок.
Если я был дома, то в таких случаях готовил еду и подавал на стол сам. Отец искренне радовался возможности перекусить.
Я вернулся после года службы в армии. Мать в слезах встретила меня, отец выругался. Прошло несколько вечеров, но мы еще не обсуждали эту тему. В последние дни я как-то определился и осознал свое состояние. Все устали ждать разговора. Я понимаю, что надо снять с родителей груз, и не ухожу к себе. Но и не завожу разговор. Отмолчаться все же не удается. Отец преодолевает себя.
— Ты это, того, — говорит он, — много о ней не думай. Стерва и есть стерва.
— А вот я ее жалею, она мне нравилась, — в пику отцу возражает мать, еще не успев испортить отношения с очередной невесткой и как бы оправдываясь перед всеми, что она здесь не виновата.
Не надо оправдываться, мать. Во-первых, тебя никто не винит, а во-вторых, — в принципе не может существовать невестка, которой ты была бы довольна. Хоть немного и хоть недолго. А у той, что была, шансов вообще не было. Я знаю, какая тебе нужна.
Пусть она будет не очень красивая, но крепкая, кряжистая. Чтобы мужа могла домой с пьянки принести. Чтобы метала сено на машину, широко расставив ноги для устойчивости. А я, ее муж, ходил бы по верху воза и укладывал. А она так ловко бросает, что и укладывать не нужно, только уминай.
Чтобы она рано вставала, раньше матери. Чтобы терпела, когда ее ругают за глупость, и по делу, и для профилактики. И чтобы шла она сгребать сено, а за ней трое или четверо ребятишек увязывались с маленькими грабельками. Шалуны! Через голову кувыркаются. Трое младших завалят старшего, а тот их гроздьями с плеч сбрасывает. Откуда сила берется у мальчонки? Как начнут возится, всю копну разворошат. Невестка их ругать, да граблями по спинам охаживать. Бабушка, то бишь мать моя, из-за другой копны им по конфетке показывает. Все шалуны так сразу и к ней.
Туповатенькие они, но на крепкую четверку учатся. В школе не шалят. Зато здоровье какое! На цельном молоке вскормлены. Зимой, баловники, по снегу босиком бегают, в футбол играют, пока мать у них мяч не заберет и домой не загонит...
Не суждено, мать, исполниться твоим мечтам. Четыре сына у тебя, и ни у кого дети с грабельками не бегают. Жизнь пошла какая-то другая. До грабелек дело не доходит.
— Хорошая она была, приветливая, — продолжает мать свою установку.
— Не важно, — сказал отец, — нравилась-не нравилась, а стерва и есть стерва, начнем с этого. И тебе нечего больше туда ходить, — подумал немного, как бы подыскивая аргумент, — а то еще отравят тебя чем-нибудь.
— У меня там ребенок, папа, — сказал я, — он же остается моим.
— Не важно. Всякое бывает. Ты забудь ее поскорее и женись. Хоть на разведенной, раз сам теперь разведен, хоть на молодой. Это не важно.
В отце сидят заповеди какой-то стародавней морали. Он считает, видимо, что разведенный мужчина хуже, чем просто неженатый. Имеется изъян. Не смог. У него уже не получилось. Наверное, в этом есть какая-то правда. Раньше и я так же думал, но подспудно, не осознавая, и забыл. Сейчас вспомнил.
— Не надо было жениться до армии, — запела мать известную песню, которая, как я думал, не имеет ко мне никакого отношения. Моя армия не такая, как у всех. Мне не восемнадцать было, а двадцать пять. И служить не два года, а всего год. Чего ее бояться, этой армии?
Как уехал ты — я в крик — бабы прибежали:
— Ох, разлуку, — говорят, — ей не перенесть.
Так скучала за тобой, что меня держали,
Хоть причина не скучать очень даже есть.
В. Высоцкий.
Дело не в армии. Объяснять это матери бесполезно. Будет стоять на своем. Смотреть надо в корень, в подбор кадров. Не того надо было кадрить. Дремучий Василий оказался прав. Пусть с логикой, временами, у него не все в порядке, и, как мне кажется, чаще, чем у меня, зато нюх у него лучше, чем у любой собаки. Прогностическая одаренность! Несомненно.
— Не буду спешить с женитьбой, отец, — сказал я. — Надо осмотреться. Определиться с работой.
— Чем думаешь заняться?
— Пока поработаю на том месте, откуда ушел в армию, а там видно будет, есть несколько вариантов.
— Иди в колхоз. Сейчас специалистам хорошо платят. Да и на всем своем. Можно жить хорошо и в колхозе. Начальство машины покупает.
— Да по несколько раз, — поддержала мать тему, — купят «Жигули» за пять тысяч, а литовцам продадут за двенадцать, а потом еще одну, и с денежками сидят. Не то что мы, за палочки работали. Уж как работали, — вздыхает мать. — Отец, вот, навоз в телегу уминает, чтобы больше увезти, значит, а люди над ним смеются.
— Не важно, — сказал отец. — Хозяйство у нас налажено. Сараи еще лет двадцать простоят. Корова есть. Быков будем держать. Что еще для жизни нужно? Или не хочешь колхозной жизни, насмотрелся на нас?
— Да, и это тоже, — ответил я. — Люди бегут из деревни не от хорошей жизни. Согласны по двадцать лет прозябать в общежитиях и на общих кухнях.
— А за продуктами в деревню едут. Как выходные дни, так и прут из колхоза все подряд. Последний кусок сала у родителей отнимают, — ворчит мать.
— В городе тоже ничего хорошего нет, — говорит отец. — Колбаса и водка. И все с перебоями. Молока нет. Мяса давно никто не видел. Вывезешь поросенка на рынок, отрывают вместе с руками. Государство не может водки на всех нагнать, сил не хватает.
— Меньше пить надо, — вставила мать свое слово, — тогда всем хватит.
— Меньше или больше, не важно, — втянулся отец в дискуссию. — Пока еще сознательность у людей не высокая, каждый пьет, как может. Случается, что немного перебирают сверх нормы.
— Правильно вы все говорите, — сказал я. — В городе жизнь несладкая. Но какой из меня специалист сельского хозяйства? Я вику от клевера не отличу, а пшеницу от ячменя.
— Это не трудно, — обнадежил меня отец, — научишься.
— Да ты у нас неглупый. Вон как в школе хорошо учился, — поддерживает мать отца. — Отец любил на родительские собрания ходить, чтобы послушать, как тебя хвалят, а потом мне рассказывал. И откуда у нас такие дети умные, я все удивляюсь.
— Что тут надо сказать, — начал я свои рассуждения, — у меня все-таки, слава Богу, благодаря вам и нашему государству есть образование. Так сказать, учился. Надо использовать этот момент.
— Вот и хорошо, — обрадовался отец, заранее согласный на все, лишь бы человек был при деле. — Работай в нашей школе. Учителя всегда нужны. Что может быть лучше хорошего учителя? Почет и уважение.
— Почета и уважения не очень много. Недавно я Славку встретил, с которым в шестом классе за одной партой сидел. Как он узнал, что я стал учителем, а сам он и в седьмой класс не пошел, стал меня жалеть. Говорит, не расстраивайся, Вовка. Ты всегда человеком был, у тебя все будет в порядке,
Мусор из города вывозит. Награжден медалью «За трудовую доблесть».
— А жизнь тоже не сложилась, — вернулась мать к моей теме, — тоже мальчонку жалеет.
Я думал, в какой форме сообщить родителям о своем намерении поступать в аспирантуру. Сообщить надо было. Во-первых, это их немного успокоит, что я при деле и не в отчаянии. Во-вторых, им будет понятно мое поведение. Опять возня с книжками, отказы в каких-то делах, пьянках, празднованиях. То есть, режим жизни будет чуть жестче, чем они себе представляют. Кое-что из домашних дел придется запустить, отложить на неопределенное время. — Хочу учиться дальше, — решился я. — Буду поступать в аспирантуру.
Мать ахнула:
— Опять учиться? Да сколько же можно? Школа, техникум, университет. Люди, твои ровесники, по восемь классов кончили или какое ремесленное, и уже мастерами стали, по двое больших детей имеют. А ты — все учиться? А жить когда?
— Так это и есть жизнь.
— А за чей счет? — спросила мать.
— Работать буду. Заработаю. Не так много, как если бы не учился, но на хлеб хватит. Мне много не надо.
— Так ты и не женишься никогда, — запричитала мать. — Кто пойдет за студента? Дураков нынче нет. Всем денежки подавай. Все хотят жить красиво.
Отец больше ничего не говорил. Пошел спать. Наверное, думает, когда человек ничего не хочет делать, он поступает в аспирантуру.
Брат-моряк выслушал меня на следующий вечер.
— Я бы понял, если бы ты пошел на физику. Но зачем философия? — Он взял с полки какой-то еще не выброшенный им учебник для юридических факультетов. Читает:
— Абсолютное и относительное обнищание рабочего класса при капитализме. А ты знаешь, что на свое пособие безработный может купить еще хороший автомобиль, за который у нас удавился бы любой богатый человек? Что в Италии студентов на душу населения больше, чем у нас? Что стипендии студентам Соединенных Штатов в сто раз больше стипендий наших студентов? Что бедные пенсионеры Швеции проводят лето на Канарских островах, а просто пенсионеры позволяют себе отдохнуть даже на Гавайских? Ты вот только что вернулся из армии. Знаешь ли ты, что американский солдат получает больше советского генерала и, в отличие от него, не ворует?
Читаем дальше. Диктатура пролетариата. Тебе известно, что в Московском институте международных отношений учатся дети номенклатуры, а принятые в штучных количествах дети рабочих и крестьян, талантливые до гениальности, заканчивают институт и всю жизнь гниют на третьестепенных должностях в самых опасных районах земного шара, подворовывают и берут взятки у работающих за границей сограждан?
Что прокурор играет в карты с вором в законе, и тот проигрывает ему, в виде взятки, по сто тысяч за вечер. Причем, прокурор не умеет играть в карты?
Что на номенклатурную должность директора гостиницы назначают трижды судимого за разбой человека, который превращает верхний этаж гостиницы в место отдыха преступников после налетов и убийств моряков и милиционеров, случайно оказавшихся на их пути?
А комитет государственной безопасности, вместо того, чтобы заниматься этими делами, ведет дело твоего завшивленного от нищеты преподавателя с юридического факультета, который на клочке бумаги написал «правовое государство». Что имелось при этом в виду, никто не знает, даже он сам.
Я согласен, что диктатура есть. Но при чем здесь рабочий класс? Объясни мне.
— Недостатки есть в любом обществе, — спокойно сказал я, — вот недавно прочитал книжонку одного американца под названием «Наше преступное общество», фамилия его, кажется, Шур. Так он рисует еще более ужасные картины, чем ты. А потом заявляет, что не может понять, почему все так происходит. Например, почему воруют даже те, у кого нет на это никаких причин. Или почему склонность к насилию проявляют даже женщины со здоровой психикой, уравновешенные и добрые. Каждый американец за свою жизнь совершает сотни преступлений, начиная с неуплаты налогов и парковкой автомобиля в неположенном месте. Почему мы должны отличаться? Мы такие же люди, как и американцы.
— Согласен, — сказал брат. — Ну так и давайте об этом говорить так, как оно есть на самом деле. Что диктатуры пролетариата у нас нет, а есть какая-то другая диктатура, что мы бедны и несчастны. А потом будем выяснять, почему это так. Но если ты думаешь этим заняться, я тебе не советую. Ничего хорошего из этого не получится. Путь один — дуть в одну дуду вместе со всеми. До посинения. Кто дует против — тот враг. Советую держаться подальше ото всего этого. Есть образование и специальность. Даже две. Для жизни этого достаточно. Женись, создавай семью, рожай и воспитывай детей. Ничего большего не требуется. Ты не герой. У тебя нет таких данных. Если бы были, ты не спрашивал советов, Герои тем и хороши, что знают, что надо делать. И заставляют это делать других.
— Философия не сводится к одному марксизму-ленинизму, — сказал я.
— А другой философии у нас нет и не может быть. Все остальное — наивность наших предков или буржуазные измышления, придуманные для того, чтобы, с одной стороны, дурачить людей, а с другой — чтобы взорвать изнутри нашу великую Родину. И, зная все это, ты хочешь преподавать философию? Говорить одно, а думать — другое. Не захочется ли когда-нибудь от этого удавиться.
Рассмотрим еще один случай. Наступает такой момент, когда американцам надоедает наша возня с построением нового общества и созданием революционных ситуаций во всех концах земли. Они прекращают нас кормить и запрещают это делать другим странам. Голодный народ восстает. Ищут виновных. Настоящие негодяи, как всегда, уходят от ответственности, а у тебя нет даже загранпаспорта, не говоря уже о счетах в швейцарских банках. За обман народа тебя предают революционному трибуналу. Кое-кто выкручивается, говорит, что искренне верил, косит под дурачка. Ты сыграть под дурака не сможешь, так как никто не поверит, что дурак закончил физико-математический факультет. Потому что этого не бывает.
— Почему не бывает, — возразил я. — Вполне возможно.
— Допустим, что я с тобой согласен, я понимаю. Но революционный трибунал не понимает. Ему нужны факты, а факты — против тебя. Понимал, но людей обманывал. Судьи строги и принципиальны. У них у самих рыльце в пушку, и они из кожи лезут, чтобы оправдаться перед народом. Новые вожди требуют сурового наказания обманщиков. Не боишься?
— Не боюсь. Думаю, что этого не будет.
— Веришь в непоколебимость?
— Верю.
— Ну-ну, — сказал брат. — Верь. Дай Бог. Блажен, кто верует.
Он улыбнулся и пожал мне руку на прощанье.
Я написал письмо Василию. Подробно изложил, как он просил, все, что встретило меня по возвращении из армии. О разводе, о предложении Виктора Федоровича поступить к нему на кафедру в философскую аспирантуру, о разговоре с родителями и братом.
Зачем писал? Он же просил. Во-вторых, мне хотелось получить простой однозначный совет, совпадающий с моим желанием. Так делают все. Даже Сталин слушал только тех, кто говорил ему, что Германия не нападет на Советский Союз, и повышал их в звании, а тех, кто предупреждал об агрессии, сурово наказывал. Он бы и Рихарда Зорге расстрелял, да тот оказался умнее и не явился по приказу прибыть в Москву. Сталин, конечно, делал это не сознательно, но мы, понимая ситуацию и наши желания, поступим в соответствии с ними и получим требуемый совет.
А кто еще больше, чем Василий, из моего окружения любит и уважает науку? Да если бы ему ума побольше, да чтобы без гипертонии, он бы со своей волей не уступил Карлу Марксу. Написал бы труд не хуже «Капитала». А я бы, как Фридрих Энгельс, был ему верным другом и помощником.
Но и это еще не все из причин, побудивших меня написать Василию. Как сказал бы мой преподаватель по теоретической физике Сергей Борисович «близко, но не то. Надо сказать как-то по-другому, еще ближе». Вернее будет сказать, что я хотел, чтобы Василий включился в мое большое новое дело. Весь. Со всем, что в нем имеется. Я, конечно, материалист, но кое-что из веры в мистическое во мне еще сохраняется. «Неизжитые пережитки». Благодаря изучению марксистско-ленинской философии я окрепну верой в коммунизм и, как материалист, освобожусь от пережитков и предрассудков. А уж, если не окрепну, стало быть, все так и останется.
Как он там, бедняга, перебивается без меня? Во время службы в армии мне пришлось две недели чертить схемы инженерных сооружений под руководством заместителя начальника штаба полка. Прекраснейший человек и очень толковый военный инженер. Его все солдаты любили и ласково называли «Шурик». Видимо, за очки. По роли Демьяненко в фильме «Иван Васильевич меняет профессию». Благодаря Шурику мы глубоко закопаемся в землю перед битвой с американцами, и наши потери будут не сто к одному, а, может быть, всего пятьдесят. Против американского очкарика, который запустит в нас свою крылатую ракету, я думаю, неплохо. Жаль, что очень мало у нас таких офицеров. На весь полк Шурик да командир второго батальона, немец, о котором я уже говорил. Остальные слабоваты. Извилин не хватает. Через много лет узнал, что «Шурик» преподает в военной академии, а его старший брат, видимо, еще умнее, стал генералом. Было приятно, что мое желание исполнилось, и что я не ошибся в «Шурике».
Так вот, «Шурик» говорил мне, что современные методы ведения войны предполагают не просто уничтожение живой силы противника, а выведение ее из строя. Новый автомат Калашникова служит для этого. Легкие пластиковые противопехотные мины, разбрасываемые с вертолета, лишь отрывают стопу у человека. Раненый боец беспомощен. И ни в одной, даже самой плохой армии, его не бросят, а вынесут с поля боя и направят в госпиталь. А для этого нужно отвлечь от боя еще двоих солдат. Таким образом, раненый противник лучше, чем убитый. И в тылу, если он туда попадет, он свяжет еще пару человек.
Василий, оказавшийся с маленьким своим сыном на руках, напоминал мне сейчас солдата, который временно вышел из боя с беспомощным раненым товарищем на спине. Он никогда не бросал своих бойцов, если не считать моего случая с ударом по голове.
А я своего «бойца» не вынес. Он оказался в «плену» у теперь бывшей моей жены.
Василий не заставил долго ждать. Письмо короткое, но понятное: «Спешу, иду на халтуру. Письмо получил. Чихай на всех и береги здоровье. Твой отец, как и мой, ничего, кроме колхоза не видел. Жениться не спеши. Еще успеешь. Поступай в аспирантуру. Тебя ждет светлое будущее. Жму лапу. Всегда рядом. Твой друг Василий».
Я прочитал письмо, пошел к себе на пустой верх моего дома, лег на широкую. тахту один и погрузился в думы. Горечь потерь отступала перед надеждами и мечтами.
Мне казалось, я всё понял. Она пожертвовала нашей семейной жизнью и любовью, чтобы освободить меня от семейных обязанностей, сделать свободным. Дала возможность учиться дальше. Она оценила мои таланты. Чувство любви к ней дополнилось чувством глубокой благодарности. Я должен быть счастливым, что такая женщина любила меня. Она сама мне об этом говорила. А я делал ей гадости. Солил рыбу в ванной и вялил на кухне. А ее родные терпеть эту рыбу не могли. Их тошнило от запаха.
Рассказывал ей мерзопакостные анекдоты, из которых о беременной женщине (а она так боялась родов), был самым безобидным: «Кто такая беременная женщина? Над ней пошутили, а она надулась». При этом ржал самым похабным образом.
Были и другие мои проделки, за которые всю оставшуюся жизнь мне будет стыдно. Как я ее обманывал! Пошел как-то с друзьями в баню. Пришел пьяный и сказал ей, что выпил четыре кружки пива, а на самом деле мы выпили по четырнадцать. Последние две я пил, стоя в туалете, и с интересом наблюдал, как мой организм включился в неизвестный мне ранее режим непрерывной перекачки жидкости.
Я нагрубил теще, ее матери, которую она, как дочь, несомненно любила. Она разрывалась между любовью ко мне и к ней. Это я поставил ее в такое состояние.
Плохо, конечно, когда еще не разлюбил, а уже надо разводиться. Все нужно делать вовремя. Надо пережить это. Нам зачтется, как говорят евреи. Василию было гораздо тяжелее. Все рухнуло, даже дом свой потерял. Жалко брошенную квартиру. Можно было бы жить. Курортный городок, вполне приличное снабжение. Взял бы мать к себе и жил с сыном. Отец, конечно, никогда бы не согласился на городскую жизнь, примитивную, по его понятиям, как жизнь свиньи в клетке. Нет воли. А ему нужен лес, озеро, огород, корова, свиньи, куры, пчелы, столярный инструмент, а к нему лесопилка, к лесопилке — водка. К водке — ружье. Кто же его с ружьем будет в городе терпеть, да еще в зоне с режимом особого проживания?
А мать, конечно, отца никогда не бросит. Пьяница, дебошир, скандалист, а все свой, родной, отец ее сына. Другая бы в рожу плюнула, а эта будет терпеть до конца. Каких только баб не бывает на белом свете!
Василий, — такой сильный, такой волевой, — в какое отчаяние впал! Если здесь есть какая-то логика, надо признать, что совершенно безвольный человек никогда не впадает в отчаяние, а чем сильнее духом, тем круче переживает свою беду. Это, как бы, расплата за дарованную Богом силу воли.
Напрасно отец мой беспокоится, что я свихнусь на всем этом. И мать тоже не права. Себя прокормлю. Много ли мне надо? Покупаю самые дешевые вещи. Хожу в солдатских ботинках, они мне нравятся. Простые светлые рубашки, скромный галстук за рубль или даже за семьдесят копеек. Шляпу ношу по пять лет. Мать подбирает мне одежду по своему колхозному вкусу, по ее представлению о том, как должен выглядеть молодой человек, чтобы нравится женщинам, и чтобы его уважали мужчины. В этом смысле фантазия у матери небогатая, что меня вполне устраивает. Сократ одевался еще хуже, и ничего, пользовался всеобщим уважением и любовью своей сварливой жены.
Буду работать не много, чтобы не терять время и силы. Преподавание в этом смысле удобно. Можно трудиться с малой нагрузкой да еще в вечерней школе, все дни будут свободны для учебы.
Старики держатся без моей помощи. Отцу шестьдесят восемь, но он еще крепкий. Браться стариков тоже без внимания не оставляют. А что надо по дому, я сделаю. Ремонт буду потихоньку вести. Что касается крестьянской жизни, какой же русский не любит землю, свое хозяйство? Возьмем моего брата-моряка. Вернется с морей и до самозабвения выгребает старую траву из огорода, выметает мусор — дорвался до матушки-земли.
А воспетый великими русскими писателями сенокос? Как пойдем мы, трое братьев, с косами, вслед за отцом, а тот все вприпрыжку от радости, да как вдарим в четыре косы! А если бы еще и самого старшего брата, пограничника, сюда, тогда бы в пять стволов. Трава так и летит из-под отточенных, как бритва, кос.
Потом повалимся на траву, и на завтрак — по стакану водки. Мне поменьше. Закусим малосольными огурчиками и яйцами вкрутую. Зеленый лук, черный хлеб, вяленая рыба или окунь горячего копчения. Что еще надо?
Домой пришли — еще по стакану. Горячего супа из свежей баранины поедим, молодой отварной и обжаренной с луком картошки полопаем и завалимся спать. Кто где. Кто на сеновале, кто в огороде на раскладушке, кто на кухне на диване, где мать гремит посудой. Но это не мешает, потому что дома. А дома все свое, даже грохот.
И мне хочется, чтобы у меня тоже были когда-нибудь взрослые сыновья, крепкие, сильные. Чтобы они ехали домой помогать мне в домашних делах. А я бы их ждал и радовался встрече. И чтобы умер я в окружении своих детей и внуков, счастливый оттого, что все идет как надо. Что с моим уходом ничего не нарушится в этом мире, люди будут жить и трава будет расти.
Мы просыпались и выпивали материного самодельного кваса по литровой банке каждый. Потом уже не поймешь, то ли обед, — вроде поздно, то ли ужин, — вроде рано, а просто садились за стол. И опять с водкой. Вечером идем ворошить и копнить сено. С собой берем. И откуда только силы берутся, — столько пить, да еще и работать? Не работа, а праздник какой-то.
Брат-строитель балагурит, брат-моряк помалкивает, обмозговывает, в каком порядке расставлять людей, то есть всех нас. Я слушаю балагура и тоже болтаю, отец радуется. Это было его основное занятие во время сенокоса. Свою бы землю, да свое настоящее хозяйство, быков бы пятнадцать. Вот бы кулаком был с такими работниками! Но — нельзя. Раскулачат. Теперь все колхозное. «Все вокруг колхозное, все вокруг мое», а, значит — не наше.
Предложение отца о работе в колхозе не кажется таким уж нелепым. Что-то в этом есть. Конечно, зоотехника или агронома из меня не получится, но по технической части смогу. Сопромат изучал, детали машин и механизмов тоже. На десять трактористов в колхозе приходится тридцать тракторов, из которых двадцать стоят всегда в неисправном состоянии. Шестьдесят человек — управленцы. Из них несколько — с настоящим институтским образованием. Раньше всем этим занимался один колхозный счетовод, а сейчас — плановый отдел, бухгалтерия, главный инженер, главный механик, начальник техотдела, начальник гаража, начальник мастерских, несколько простых инженеров, которые гоняют на служебных машинах, как и все прочие начальники, ищут запчасти.
Возьмем, например, ремень вентилятора. Наша промышленность выпускает много ремней, среди них попадаются и нужные. Но найти их очень трудно. Бывает, целый контейнер кто-то прихватит, и как монополист, держит всех на голодном пайке. Меняет на нужные ему детали. К нему без бутылки не подберешься. Я все это знаю. Сделку надо обмыть. В результате пьяными садятся за руль, давят людей и бьют машины. Потом пьют с пострадавшими и милицией, улаживают дела.
А жить-то надо. Водку покупали за свой счет, а чтобы не быть в накладе, кое-что приносят домой из колхоза: грузовик сена или десяток мешков комбикорма. Чтобы своя скотина не голодала. Всем это сходит с рук, но я обязательно попадусь. Мне даже на экзаменах списывать нельзя. За всю жизнь два раза пытался списать и оба раза попался. Физиономия приобретает какой-то подозрительный вид. А народ зверски списывает. Особенно женский пол. Прячут шпаргалки в трусах. Достают и нагло списывают. В случае чего, прячут обратно. Уверены, что экзаменатор в трусы не полезет, с поличным не возьмет.
Да, в колхозе мне трудно придется. А начну ездить на автомобиле пьяным, первый же столб — мой. Народ к водке привычный, крепкий, много могут выпить. А мне, чтобы с ног свалиться, много не надо. Но никто учитывать этого не будет, все требуют равноправия. Скажут, у нас все равны.
Мне хочется быть не колхозником, а вольным землепашцем или коневодом. Были бы у меня и тракторы, и кони.
Все должно быть в свое время. В двенадцать лет уходил бы я в ночное пасти своих коней на дальних лугах, на сочной траве. У меня свои жеребята, жду, когда подрастут. Отец подарил. Говорит: «Бери вот этих четырех маленьких тяжеловозиков. Они — твои. Паси их, заодно и моих будешь пасти». А я и рад.
— Спасибо, папа. Можешь не беспокоиться. Все будет путем.
Я сплю в бараньем тулупе у костра. Рядом — волкодавы. Когда холодно, я укрываю их тулупом и сплю вместе, прижавшись к звериной шкуре.
Когда подрастут тяжеловозы, я продам их в Сибирь. Там очень уважают таких коней. Куплю себе джип. Полноприводную машину. Из любой грязи вылезет. А грязи у нас хватает.
Но не придется мне их продать. Мальчик из нашего класса будет приставать: «Давай меняться. Я тебе вороную английскую кобылу, а ты мне своих тяжеловозов». Дети всегда чем-то меняются, так как у них еще не развиты денежные отношения. Но я не соглашаюсь, потому что тугодум. А он пристает:
— Ты посмотри на нее. Сразу полюбишь. Такая лошадь не может нравиться, ее можно только любить. Умная, красивая, ласковая. Ты только посмотри!
Увидел кобылу и сразу полюбил ее. А мальчик говорит:
— Мне отец подарил, когда она была еще жеребенком. Болела. Чтобы выходить, нужны были пивные дрожжи, но я ее свежим пивом поил. Выходил. Кобыла и сейчас без пива не может, хоть бутылку в день. В ведро с водой вылью, она и пьет. А не дашь пива, так и страдает от жажды, бедная. Любит вяленую траву. Сама вялит. Настрижет зубами и разложит в рядок. А потом — с пивом.
И останется прекрасная Марта со мной. Я буду разговаривать, читать ей Пушкина и Шекспира. Все-таки она по происхождению — английская лошадь должна знать свою культуру. Будут у нас любимые страницы.
— Марта, что сегодня будем читать? Пушкина?
— Нет, — мотает она головой в стороны.
— Шекспира?
— Да, — кивает сверху вниз.
— Давай почитаем «Укрощение строптивой».
— Нет!
— Тогда про датского принца.
Кивает: «да».
Я с выражением читаю ей.
Подходит Василий, озабоченный. Невдалеке пасет свой табун.
— Давай твою кобылу покроем моим русским рысаком. Самое время.
— Василий, что получится? Ни то, ни се. Только породу испортим.
— Это моим-то русским рысаком? Да он лучше любого английского жеребца! Не испортим, я тебе говорю. Родится русский рысак с хорошей родословной. Ведь русский дух передается по мужской линии. Мать только посредник. Ее можно в расчет не брать.
— Раз можно, то крой своим рысаком других кобыл, — обижаюсь я.
— Я о твоей думаю, дурень. Лошадь должна рожать для нормального функционирования ее организма и для продолжения рода. Приплод не помешает. У тебя будет, как и у меня, русский рысак. Я тебе, как другу, все бесплатно сделаю. Где ты найдешь жеребца такой же породы? Сколько это будет стоить? Ты думаешь, твой отец вечно будет платить за твои прихоти? Дело говорю, Вовчик. А ты, как всегда, не хочешь меня слушать.
Уходит сердитый.
«А, может быть, на самом деле, покрыть ее русским рысаком, — думаю я. — Надо посоветоваться с отцом».
Но не вечно счастье. Приезжает за кобылой владелец приморского отеля Василий Васильевич Петухов. С нотариусом. В двух машинах, каждый — в своей.
— Вот что, молодой человек, с твоим отцом я договорился. Он рад, что я избавлю тебя от забот. Он говорит, что устал смотреть, как ты все деньги тратишь на пиво для лошади. Посмотри на мой «кадиллак». Он почти новый. Пять лет, а это вечная машина. Исключительно для миллионеров. Не подвержена влиянию моды. Богатство само идет тебе в руки, парень. Ты счастливый, мой друг.
А я с ума схожу от кобылы. Прошлый год смотрели с друзьями-испанцами тебя на детских скачках. Ты пришел последний, потому что перед самым финишем лошадь пропустила всех вперед и гордо прошла перед зрителями. Прирожденная артистка! Полюбил я ее. Отдай, спаси человека от безумия. Тебе все равно скоро идти в училище. Кто будет заботиться о ней? Ты это понимаешь?
— Понимаю, мне отец говорил.
— Так вот, кадиллак твой. Нотариус тут же оформит сделку. Оценим все в две тысячи долларов, чтобы меньше платить налоги. Сам понимаешь, часть этой суммы идет гмырю-нотариусу. (Нотариус недовольно поморщился). — Отец все подписал, но говорит, чтобы и ты поставил свою подпись, привыкал к деловым документам. Хоть лошадь по закону не твоя, но отцу не хочется возможных с твоей стороны упреков. Подписывай скорее.
Я глубоко задумываюсь, не могу решиться.
— Не беспокойся о Марте, — продолжает Петухов, — я лично буду заботиться о ней, каждое утро буду приносить ей пиво и бутерброд с икрой. Думаешь, я не понимаю, что лошади требуется полноценное питание?
— Она вяленую траву любит, — говорю я.
— Вот и хорошо, буду вялить. Или заключу с твоим отцом договор о поставке вяленой травы. Он только рад будет заработать на этом. А тебе — лучшие номера в моем отеле в любое время года, без всякого предупреждения, по первому требованию, бесплатно. В течение десяти лет по десять дней ежегодно. Под честное слово, чтобы не платить за дополнительное соглашение.
— Я верю, но у нас на взморье есть свой участок с халупой. Отец купил для братьев. Они там яхту строили. Вышли в море, всю их конструкцию разметало. Еле спасли. Вот они теперь по морям ходят. Один уже капитан, а второй — вечный боцман. Отец говорит, что он меня и близко к морю не подпустит. Все дела надо будет у него принимать.
— Правильно говорит, слушай отца, — говорит Петухов.
— Я ей книги читаю.
— Что именно?
— Шекспира.
— В подлиннике?
— Нет, в переводах.
— А я буду в подлиннике читать. По-английски, — говорит Петухов. — Пусть повышает свой культурный уровень. Не беспокойся, старина, все будет путем. Такой лошадью людей надо радовать, а не держать в глуши, на дальнем пастбище. Ее ждет светлое будущее. Я на ней на парадах пожарников буду выступать. Всех сражу наповал. Смотри, что я придумал, — достает из кармана бумажку, — заплачу сто долларов комментаторам, они прочитают. Слушай!
— А кто это скачет в первых рядах доблестных пожарников, настоящих героев нашего времени, на вороной кобыле в золотом шлеме?
— Да это владелец отеля «Лазурный берег» Василий Васильевич Петухов на своей кобыле по кличке Марта.
— Петухов? Но, насколько мне известно, он не пожарник.
— Верно, не пожарник, но у него есть наследуемое право от дедушки, славного пожарника, принимать участие во всех парадах на все времена, подписанное городским головою и утвержденное горсоветом.
— Великолепная лошадь!
— И отель славится высоким уровнем обслуживания и надежной системой противопожарной безопасности.
Петухов засунул листок обратно в карман:
— Такая реклама! Сдуреть можно!
Подходит Василий:
— Здорово!
Петухов здоровается и продолжает:
— У вас здесь хорошо, спокойно. Надо будет испанцам эти места показать. В июле понаедут. У них жара, у меня скрываться будут. У нас, слава Богу, в июле уже прохладно и дожди идут. Они дождь любят. Он для них большая редкость. Но не в этом дело. У вас необъезженные кони есть?
— У меня только тяжеловозы, — говорю я.
— Объезженные?
— А чего их объезжать, они смирные как котята.
— У тебя? — обращается Петухов к Василию.
— У меня есть, сколько угодно, — с гордостью говорит Василий.
— Вот что, ребята, моим гостям требуются развлечения. Одних женщин, сами понимаете, недостаточно. Для этого и силы большие требуются. Надо разнообразить репертуар. Предлагаю аттракцион на вашей базе: «Укрощение русского необъезженного скакуна в пьяном виде».
— Я своих коней поить не дам, — сердито говорит Василий.
— Коней поить не будем. Будем поить всадников, — продолжает Петухов. — Стакан русской водки, и — на необъезженного русского скакуна. Продержишься три минуты — приз.
— Они себе все головы поразбивают, — осторожничает Василий.
— За гостей не беспокойся, это их дело. Чем больше жертв, тем больше славы. Но будь спокоен. Каждый из них — тореадор, в крайнем случае — пикадор.
— Не хочу я, чтобы какие-то испанцы русских коней портили.
— Я тебе за это платить буду. По десять долларов за каждую попытку.
— Мало, — говорит Василий, — одна возня. Сколько вас приедет?
— Две машины, итого десять человек. Из них пятеро мужчин, каждый делает по три попытки, итого сто пятьдесят долларов. Женщины будут только визжать от восторга, к коням их не подпускаем.
— Плати по двести долларов за приезд, а попыток — сколько угодно. Мне лошадей кормить надо.
— Согласен! По рукам?
— По рукам. А ты чего такой грустный? — спрашивает Василий у меня.
— С Мартой прощаюсь.
— Давно пора. Не по Сеньке шапка. Давно надо было с ней распрощаться, а ты все тянешь. Вот и крыть ее не хочешь.
Лошадь стоит между нами и слушает.
— Марта, понимаешь, о чем речь идет?
Лошадь кивает. На ее глазах слезы.
— Не плачь, Марта, Петухов — хороший человек. Он любит тебя.
Петухов подгоняет:
— Прощайся с кобылой, парень!
Я обнимаю Марту за шею и тоже плачу:
— Прощай моя дорогая!

«Где же ты, моя любовь?
Для кого твои глазки горят?»


Глава 41. ГЛУБОКИЕ СТРАДАНИЯ.
СУБЛИМАЦИЯ ЛИБИДО

И все же я глубоко страдал. Первые трое суток по возвращении из армии я не спал. И не хотелось спать. Нельзя сказать, что я испытывал какую-то физическую боль. Наоборот, была редкая ясность мысли, как на экзамене, когда хорошо подготовишься и уверенно «идешь на пятерку». Очень приятное, эйфорическое состояние. Наверное, по-настоящему талантливые люди постоянно в нем пребывают. Удел всех остальных — терпеть помехи мыслям: текущие заботы, мелкие неприятности, неудовлетворенные инстинкты, недомогания, усталость и лень.
Но я не использовал это состояние для сотворения чего-нибудь великого, так как опять был занят.
Надо было готовиться к экзамену по истории партии.
Вновь, как семь лет назад, читал учебник, и, к своему удивлению, обнаружил, что почти ничего не помню. А ведь за три семестра имел пятерки по этому предмету. Расплывался смысл читаемого. Много позднее я понял, что это было не результатом моего состояния, а связано с характером текста, его особым языком, за которым смысл мог видеть только специалист, а не обычный читатель. Это была книга намеков. Не в силах понять их тайный смысл, разобраться, чего хотели Бухарин или Рыков, Троцкий или Зиновьев, я страдал не меньше, чем от потери жены и ребенка.
С точки зрения физического принципа относительности, который имеет родство с философским субъективизмом, я оценивал потерю жены и сына как их физическую смерть для меня. Разницы не было никакой. Они уходили из моей жизни навсегда, оставляя только воспоминания. Мысль, что они все-таки живы, мало согревала. Я встречусь с ними как с родными только там, на небесах, где не существует земных проблем. А здесь, на земле, всегда между нами будет это горе. Бог наказал меня за грехи. Первые из которых — лень, метания и шараханья из стороны в сторону, отсутствие стержня в поведении и ясной цели в жизни. Носимый ветром обстоятельств, я не подгребал, куда нужно, а лежал на своем зеленом листочке и, уносимый потоком времени, смотрел на небо, забавляясь облаками.
— На ранних этапах своего развития, — говорил Виктор Федорович, — философия была созерцательной наукой. Она пыталась понять и объяснить мир. И только в настоящее время стала руководством к действию, инструментом величайших преобразований, в первую очередь естественнонаучных и общественно-политических.
Не дожил я до активной жизни, а так и остался созерцателем. И это тоже мой грех, грех отставания от жизни.
С другой стороны, возьмем моего друга Василия. Уж у него-то позиция самая активная. А что имеем в результате? Еще более суровое Божье наказание. Рубануло так, что еле на ногах устоял. В петлю лазил. Его-то за что? Может быть, за излишнее усердие, особенно в наказании других людей? Знать бы точно, что от нас требуется. А пока пострадаем. Страдания очищают душу, освобождают ее от мелочей. Делают нас разумнее. Пока не пройдешь через это сам, не поймешь других. Сытый голодного не разумеет, сказал бы Василий.
Надо было больше уделять внимания ему. Зря уступал тогда жене. Все это оказалось напрасным, а Василий не получил моей поддержки. Я мог бы спасти его, женить на порядочной женщине, оставить здесь, а не отправлять в подмосковную глушь, хоть в родные, но чужие места. Надо было женить его на Рите. Она бы меня послушала. Добрая женщина. Но я не сделал попытки. И за это тоже наказан. Прошел тем же путем, что и мой друг. Опять он повел за собой, не спрашивая, нужно ли, хочу ли я следовать за ним.
Нет, пожалуй, мое положение все-таки лучше, щадящее наказание. Остается дом, где ждут родители, которым я нужен. Мой ребенок при матери, и пока нет оснований бояться, что останется без присмотра. Почва держит, не надо ехать в далекие края, испытывать судьбу там.
Что касается дарованной свободы, то, как ни тяжела сия ноша, надо найти силы правильно ею распорядиться. Свобода слишком большая ценность, чтобы принять ее из рук одной стервы и подарить другой. То, что следующая не будет лучше, я не сомневаюсь. А уж красивой точно не будет. На это не поддамся. Слишком большая нагрузка на психику. Приходится постоянно конкурировать с гмырями, которые могут оказаться, хотя бы временно, в более выгодном положении и не нести при этом никакой ответственности. Проигрышная позиция.
Красивая жена — не твоя жена, а кого угодно. Красота — это тоже большая ценность, но это, скорее, наше общее национальное достояние и служит она всему народу. Как говорит мудрый Владимир Высоцкий, «они богатство нашего народа». У них, красавиц, свои общественные функции, с которыми мы, хотим того или нет, должны считаться и при возможности пользоваться ими. Как это ни прискорбно, моя жена перевела меня в разряд выше упомянутых гмырей, у которых, как я уже говорил, более выгодная позиция.
Надо будет продумать национальный вопрос. Одно дело, когда казак турчанку в свой курень привозит верхом на коне из дальнего похода, и несколько другое, когда она учится в университете и кое-что понимает. А от своей красоты у нее голова идет кругом не меньше, чем у толпы поклонников, вместе взятых.
Оно, конечно, верно. У нас формируется новая историческая общность людей — советский народ, имеющий наднациональные признаки. А вдруг это окажется какой-нибудь очередной идеологической туфтой, и ничего похожего нет на самом деле?
Пожалуй, не стоит рисковать. В другой раз я не буду жениться на нерусской. Пусть русский дух, сидящий во мне, будет хоть в этом отношении спокоен. А если в силу каких-то непреодолимых обстоятельств придется окружить себя иноземным влиянием, то я не буду унижать свое национальное достоинство увлечением национальностью жены. Наоборот, я буду всячески крепить в себе русский дух.
Рано поутру, в выходные дни, когда некуда спешить, я буду ходить в трусах и майке по дому небритый, с раздутыми щеками, выпятив живот, и громким голосом, чтобы хорошо слышали проснувшиеся дети, произносить длинные речи о превосходстве русской нации над всеми остальными.
Если жена будет немка, я буду напоминать ей, как здорово русские вламывали немцам во все исторические времена, и какие это горе-вояки — немецкие псы-рыцари, самое место для которых — дно Чудского озера. Я буду высмеивать ее семейную бухгалтерию и широко, по-русски, возмущаться:
— Да что ты считаешь эти копейки? Трать их смело! Все равно до зарплаты не дотянем, придется одалживать.
Если это будет англичанка, я буду беситься от ее чопорности и кричать:
— Какое имеешь право ты, представительница якобы самой демократичной нации на свете, узурпировать все права в доме и ограничивать мое волеизъявление! Ты почему не позволяешь мне при гостях облизывать мою любимую деревянную ложку? Весь мир восхищается этой ложкой, а у тебя не хватает общей культуры, чтобы оценить ее достоинства!
Если будет француженка, то, зная ее легкомысленный характер, я буду ревновать и следить за ней, устраивать сцены:
— О чем это ты со своим пониманием колхозной жизни, говорила с молодым трактористом? Насколько глубоко парень пашет? Я покажу бороздку! Ты лучше с ребенком французским языком займись. Я надеялся, что благодаря представительнице высококультурной нации мои дети будут знать иностранный язык, а они и русского не знают! Посмотри, как он пишет. В каждом слове по две ошибки! Это ты учишь писать таким образом? В математике ты явно не разбираешься, неужели и по французскому языку у тебя были двойки?
Горе, как я ошибся! Я всегда думал, что французы превосходные математики и писатели, но оказывается, все это — в прошлом. Кроме того, выясняется, что все лучшее во Франции — русское. Была одна по-настоящему красивая королева, оказалась дочерью Ярослава Мудрого.
Будь она американкой, при каждом удобном случае буду напоминать, что Америка — это вампир, который отсосал из Старого Света лучшие умы и оставил народы без мозгов на прозябание.
— Вы эксплуатируете природные богатства всей планеты и снимаете сливки со всего более или менее ценного. Но поднимется когда-нибудь мозолистая мускулистая рука трудового человека и сгребет все, что вы имеете. И я буду этому рад, потому что тогда вы не будете отличаться от меня, кичиться своим богатством и сомнительной поп-культурой. Сядете на завалинке и будете сопеть в две дырочки!
И правильно делали, что вешали «железный занавес»! Не будь его, все сбежали бы к вам, и вместо великой России волки бегали бы по нашей земле. А так мы сохранили наш дух.
Да какой бы национальности она не была, я найду, что сказать. И будет она меня за такие слова уважать. Будет у нас крепкая и дружная семья. А дети обязательно будут русскими, потому что русский дух передается по мужской линии, как говорил Василий.
А пока займемся аспирантурой. Виктор Федорович нашел меня. Я всегда был уверен, что мы еще встретимся. Это судьба. «Судьба играет человеком, она изменчива всегда, то вознесет его высоко, то бросит в бездну навсегда». Мой дорогой Виктор Федорович!
Мы встретились с ним в областной библиотеке в июне, когда я получил десятидневный отпуск в армии. Для солдата с высшим образованием, который служит год — это почти невозможно. Я выслуживался. Сделал большую работу по оформлению учебных классов для студентов Украинского института водного хозяйства, которые проходят летние сборы в Яворове, учебном центре и полигоне Прикарпатского военного округа. Сделал чертежей больше, чем за всю свою предшествующую жизнь, больших размеров, тушью, в кошмарных условиях. Спал на столе в классе, укрываясь шинелью. Чертил, а настоящий художник, тоже солдат, подписывал красивым шрифтом. Неправильно, не чертежным, но очень красиво.
У меня было всего десять дней, но выбрал день, и почему-то ноги повели меня в областную библиотеку. Зачем? Не помню. Наверное, просто хотелось в библиотеку.
Виктор Федорович рассказал мне о вновь открываемой аспирантуре и предложил в ноябре, когда вернусь со службы, подать документы на поступление, а пока повел на кафедру и представил моему будущему шефу. Шеф был любезен и внимателен. Предложил запастись хорошей характеристикой в армии, чтобы потом не ввязываться в переписку, от которой может не быть никакого толка.
Замполит полка сказал, что характеристику в аспирантуру он не даст, так как не может оценить способности к науке, это не входит в его компетенцию, но характеристику-рекомендацию для вступления в партию даст, как отличному солдату. Я согласился и на такую: на безрыбье и рак — рыба. Спорить не стал. И не потому, что он майор, а я солдат, а потому, что он в принципе прав. Хотя уверен, что если бы заготовил характеристику заранее, отпечатал в стройчасти, он бы мне ее подписал.
Сам тогда печатать еще не умел. Просить солдата-писаря из стройчасти бесполезно. Как-то неудачно пошутил над его женственностью, и он обозлился. Он, кстати говоря, в отместку выбросил документы о прохождении мною двухмесячных курсов офицеров запаса. Документы не дошли до военкомата и, уже работая в университете, вынужден был проходить курсы заново, чтобы получить билет офицера. А наш сержант тряхнул его как следует, писарь вписал ему в билет даже не «старшего сержанта», а — «старшина». Тогда я понял, какая большая власть дана штабному писарю.
Я был батальонный разведчик,
А он — писаришка штабной,
Я был за Россию ответчик,
А он спал с моею женой
В. Высоцкий.
Пишущая машинка была также у секретарши командира полка. Я как-то писал командиру доклад для политзанятий с офицерами о происках сионизма, и пришлось диктовать текст секретарше. Это была пожилая психопатистая женщина, которая не умела писать, в каждом слове делала ошибки, злилась и ругалась, что я плохо диктую, хотя можно было бы и не диктовать. Текст был склеен из вырезанных журнальных страниц, и ссылки на мой плохой почерк были совершенно неуместны. Если бы секретарша и согласилась, допустим, за шоколадку из солдатского буфета, она бы так напечатала, что показывать документ кому-либо было очень стыдно.
Характеристики в партию утверждались в Политуправлении спецвойск округа во Львове, куда я и прибыл по окончании службы. Ступил на лестницу львовского вокзала, и меня тут же «прихватил» военный патруль. Патрули обложили вокзал со всех сторон и не пускали «дембелей» в город во избежание безобразий.
Патрульный сержант, не глядя в них, забрал мои документы и хотел было меня куда-то вести, но в это время из здания вокзала вышло несколько солдат-«дембелей», и один из них, весьма крупный и крепкий, врезал по роже сержанту патруля, тоже не вдаваясь в подробности. Патрульный вернул мне документы. Я ему посочувствовал, поблагодарил «дембелей», предложил им попить пива, но они отказались.
— Ты кто? — спросил мой спаситель.
— Преподаватель физики в школе моряков. А ты?
— Преподаватель живописи в художественном училище. Рад был помочь коллеге. Желаю удачи. Мне здесь все опротивело. Ты бы знал, как я страдаю. Хочу скорее домой в Ленинград.
Опасность встречи с патрулем была весьма велика. Отпустить меня, они когда-нибудь бы отпустили, но документы могли потерять навсегда. Или требовать выкуп за них.
Утверждения характеристики пришлось ждать три дня. В военной, да еще солдатской, форме, ни в одну гостиницу не пускали. Поехал в комендатуру, где меня чуть не увезли на гауптвахту. Еле выкрутился. Сержант, пострадавший от художника, несколько раз проходил рядом, но интереса больше не проявлял. Тем более, что и документов у меня больше не было. Отдал их дежурному по комендатуре, чтобы поселили. Вечером оказался в четырехместном номере с генералом и двумя милиционерами, которые приехали во Львов ловить преступника. Все вместе выпили. Причем, с меня, как солдата, мои компаньоны денег не взяли. Просто угостили.
Я обошел город, побывал в этнографическом музее, который очень понравился. Долго стоял в настоящей деревенской кузнице и разговорился с экскурсоводом, который был в прошлом кузнецом и хорошо знал свое дело. По его просьбе я сходил в магазин и на его деньги купил бутылку красного вина, которую мы и распили в кузнице.
Осмотрел университет — центр украинского национализма. Весьма экзотическое место. Как он оказался этим центром, мне было непонятно. Центр должен быть в Киеве или, в крайнем случае, в Харькове. Я воспринимал Львов через Львовско-Варшавскую школу математической логики, то есть вполне польским городом. Но чего на свете не бывает!
О том, что центр национализма находился там, знал от студентов, проходивших сборы в Яворском учебном центре инженерных войск, где все лето был бессменным дежурным по штабу, почтальоном и библиотекарем. Почти ежедневно в библиотеку ко мне приходил курсант по фамилии Мороз, с которым у нас возникла дискуссия о вольной Украине. Он плохо говорил по-русски, и не только страдал от этого, а комплексовал. Возмущался тем, что преподавание в их институте ведется на русском языке. Не в силах овладеть им, он занял резкую позицию неприятия и отвечал преподавателям только по-украински. Переводя по ходу дела терминологию с русского на украинский. Но дело это не простое. Возникала путаница, и преподаватели ставили ему невысокие оценки. Впрочем, со многими его положениями я был вполне согласен. И также считал, что Соединенные Штаты Америки — достойный пример многонационального государства с хорошо функционирующей экономикой. Но там ни один штат не помышляет об отделении. А в отношении русского языка приводил пример Тургенева, который учился в Берлинском университете и не страдал от немецкого языка.
Это распаляло чувства моего оппонента, и для усиления своей позиции он приводил своих сообщников, благодаря чему библиотека превратилась в политическую клуб, чуть ли не гнездо национализма. Студенты говорили громко, все разом, споря друг с другом и не давая возможности выступить мне. Я пожаловался на них курсанту Оресту, который до поступления в институт служил в ракетных войсках и не испытывал никаких проблем с русским языком.
— Дураки они, — сказал Орест, — москали такие же хорошие хлопцы, как и наши.
Обо всем этом я вспомнил, когда по телевидению сообщили о совместных украино-американских военных учениях на Яворовском полигоне, на территории независимой Украины.
К моему сожалению, характеристика-рекомендация в партию для аспирантуры не годилась. Шеф ее забраковал и предложил взять характеристику с последнего места работы, со ссылкой на армейскую. Я не думал, что и это будет проблемой.
Директор школы моряков, с которым у меня были вполне дружеские отношения, и с которым я не раз обсуждал проблемы буддизма и конфуцианства, — его любимые темы, и он не забывал напомнить при этом, что десять лет работал в Китае, преподавал там русский язык, — вдруг засомневался:
— Не могу. Я вас плохо знаю. Подозреваю, что вы собираетесь пролезть в элиту. — Нес еще какую-то ахинею.
Чувствуя, что ущемляются права, я пошел в районную прокуратуру. Прокурор посмотрел характеристики из армии, долго думал, а потом заявил, что школа находится на территории Рыбного порта, поэтому надо обращаться в транспортную прокуратуру. Я поплелся туда. Транспортный прокурор встретил меня еще более настороженно. Долго расспрашивал о жизни, о службе в армии, об университете, о философии, а потом сказал, что не может мне помочь, так как школа не имеет никакого отношения к транспорту.
В это время в приемную зашел какой-то мужчина, увидел фамилию в характеристике, поговорил с прокурором о своих делах, вышел со мной в коридор и сказал:
— Я учился вместе с вашим братом на юридическом факультете. Не ходите вы по прокурорам. Это сплошные дубы. Идите к начальнику вашего начальника. И так до тех пор, пока кто-нибудь из них не даст команду сверху вниз.
Я поехал в областной отдел народного образования и записался на прием к заведующему, приготовившись ехать в Москву. К моему удивлению, заведующий оказался очень внимательным человеком. Записал в свой журнал и задумался над графой «Что сделано». Посмотрел характеристики, программы студенческих научных конференций, снял трубку и позвонил директору.
— Виктор Петрович, нельзя же быть до такой степени осторожным человеком. Я понимаю, что вы старый работник и многое видели на своем веку, но поверьте, времена совсем другие, не бойтесь. Прошу вас решить вопрос положительно.
Когда я предстал перед своим директором, он приветливо улыбнулся и вручил мне аккуратно отпечатанную характеристику. Я прочитал. Мой начальник явно переборщил. Слова «одаренный», «талантливый», «способный» придавали какую-то нездоровую двусмысленность. Хорошо еще, как мне кажется, эту характеристику больше никто не читал.
Тогда я запомнил фамилию заведующего облоно. Со временем он стал заведовать отделом по науке и учебным заведениям обкома партии, и было слышно много добрых слов о нем. Приятно все-таки, что такие люди существуют на свете, и непонятно, зачем существуют районные прокуроры, которые не знают, что школа не имеет никакого отношения к транспорту.
Через месяц моего директора отправили на пенсию. Его преемник, с которым тоже сложились дружеские отношения, говорил, что Виктор Петрович дошел до того, что не мог решить ни одного вопроса, до того стал осторожным. А необходимость время от времени ставить свою подпись вызывала в нем глубокие страдания.


Глава 42. ЯВЛЕНИЕ ДУХОВ

Зашумели тополя за окном. Так я их и не обрезал. Руки не доходят. То армия, то развод, то аспирантура. Зашумели — значит, через минуту пойдет дождь. Застучит по цинку под окнами, и надо мной, по черепице, потемневшей от времени и проросшей местами зеленым мхом, побегут стройки воды. Кажется, не на что надеяться, но пройдет туча, и вдруг выглянет бледная Луна. Какая у нас она бледная! Кошмарные условия для астрономических наблюдений. И как только Бессель мог в наших местах заниматься практической астрономией?
Воистину, надо быть одержимым, чтобы ловить минуты просветления. Это тебе не Восточный Казахстан, где я месяц назад был на армейских учениях с ракетчиками. Стою дневальным под чистым холодным небом пустыни, и мурашки бегут по спине от величественной картины мироздания. Чувствуешь себя стоящим на поверхности планеты. Каждая звезда настолько хорошо видна, что можно их всех перечесть, что и сделал Улугбек в этих краях. Да под таким небом невольно опустишься на колени и начнешь молиться по-магометански! «О, Великий Аллах, я благодарю тебя за то, что позволил мне видеть твое творение, что наградил меня способностью видеть эту красоту, что ты сделал меня мужчиной». О мужчине, если ты мужчина, надо молиться по традиции ислама.
Не повезло Улугбеку. Все было: светлая голова, царство, семья, несколько жен, как и положено настоящему хану, дети.
Какие все-таки бывают плохие дети! Вместо того, чтобы следовать за своим отцом, великим Улугбеком, раскрывать людям величие творений Аллаха, они, охваченные жаждой власти, погубили его, негодяи. Наверное, не любили науку и не хотели учиться. Мне стало жаль Улугбека. Как он, должно быть, страдал, понимая это и убегая от детей.
Моя тахта со мной, как наблюдателем, находится в зодиакальной плоскости. Плоскость орбиты Луны под небольшим углом к зодиакальной тоже проходит через тахту. Луна — в моем поле зрения. Она перемещается от левого края окна к правому. Это занимает у нее довольно много времени, и я мог бы заснуть, но мне не спится.
На Луне видны темные и светлые пятна. Лунные моря и океаны. Там оставили свои следы американские астронавты. Из-за отсутствия эрозии следы будут миллионы лет сохраняться на песчаном липком лунном грунте. Лучший памятник людям. Когда на Земле уже никого не будет, и вся ее поверхность покроется толстым слоем льда, следы расскажут пришельцам о наших достижениях, о тоске и страданиях. Армстронг не страдает, спокойно преподает в университете, а вот Коллинз и Олдрин тяжело переживают случившееся. Посещение Луны и связанные с этим стрессы тяжело сказались на их психике.
Но по-настоящему страдать может только русский человек. Он умеет страдать. И, может быть, даже любит страдать. Наполняет страдание богатым содержанием. Он не может без страдания.
Кто из великих русских людей глубоко не страдал? Да все! Не надо уходить далеко в историю. Возьмем, к примеру, Ивана Сергеевича Тургенева. Добрый, умный и наивный человек. И глубоко несчастный. Я его очень уважаю. И люблю. Более его самого, чем его книги.
Мне не надо подобно спиритистам вызывать его дух мельтешением над тарелкой. Я вижу Ивана Сергеевича в его кабинете в далеком, забытом Богом, погрязшем в интригах и разврате Париже. В домашнем стеганом халате у камина. По комнате ходит его любимая Полина Виардо, в вечернем длинном, темном платье. Ее черные волосы туго стянуты на голове в большой клубок. Еще не успела переодеться после Большой оперы, и прямо к Ивану Сергеевичу.
В детстве я очень ясно видел такие картины, даже в цвете, и мог управлять ими. Приближал к себе лицо, хватался за карандаш, желая быстро перерисовать виденное, но выходили каракули. Опускал руки и, в отчаянии, откладывал это занятие.
Позднее, когда занялся фотографией, такие картины стали восстанавливаться в моем воображении, но детали были потеряны навсегда. Я не мог влиять на события в этих картинах. Они подчинялись каким-то своим законам, заложенным в моей памяти и подсознании, и не доступны управлению. Люди в этих картинах живут сами по себе.
Вижу Ивана Сергеевича и Полину нормальным, может, чуть широкоугольным объективом. На столе лампа под абажуром в стиле Людовика XIV. Хорошо вижу только лампу. Все остальное как фон при широко раскрытой диафрагме.
Говорят по-французски. Я не знаю французского, но все понимаю.
Иван Сергеевич сидит и тоскует. Он почти в отчаянии от любви к Родине, к России.
— Полина, моя дорогая, — говорит он, — всем хорош Париж, но нет здесь России, ее раздолья, лугов, полей, лесов. Какая здесь охота? Только на мелких пернатых, а где крупная дичь? Нету!
— Ну и что, дорогой?
— А то, что я верю, когда-нибудь и Париж станет русским городом. И здесь будет все, что и в России.
— Боже упаси, — говорит Полина. — Может быть, мы как-нибудь и без этого перебьемся?
— Эх, Полина, ты не знаешь, какие в России женщины!
— Уж куда нам, — с обидой говорит Полина.
— Не говори так. Но если бы ты была русской женщиной, я любил бы тебя еще в сто раз сильнее и не разрывался бы от любви к тебе и Родине.
— Ну и люби своих русских женщин. Почему ты на них не женишься?
— А потому, Полина, что не могу оторваться от тебя. Ты — мое счастье и мое горе. Если я женюсь на русской женщине, то потеряю тебя. Не могу же я, как порядочный русский человек, иметь жену и возлюбленную. А как теперь подойти к русской женщине? Ты знаешь, какие они гордые? Каждая из них может сказать: «Да пошел ты к своей Полине!»
— Иван, такие же сомнения мучают и меня. Я знаю, почему меня приглашают в лучшие парижские салоны. Как мне надоела эта светская ложь! Я интересую их не как великая певица, они хотят видеть подругу Ивана Тургенева.
— Не ходи ты больше туда, — говорит Иван Сергеевич. — Будь почаще со мной. Я тоже не выдерживаю этой лжи. Намедни встретил графа Лавуазье на Елисейских полях. Раскланялись, все очень мило, поговорили, а на прощанье он мне заявляет: «Передавайте привет вашей очаровательной Полине». Я чуть не вызвал его на дуэль.
— За что, Иван?
— Да за намеки на наши с тобой отношения. «Вашей Полине». Что значит «вашей»?
— Иван, граф — мой старый знакомый. У него и в мыслях не было обидеть тебя.
— Я понимаю. Вот это и спасло его. А какое право он имеет называть тебя очаровательной? Что он имеет в виду?
— Иван, ты никак не можешь смириться с мыслью, что я могу нравиться другим мужчинам, кроме тебя и мужа. Я — простая женщина. Мне, как и всем, требуется немного внимания, но ты, подобно русскому духу, вечно преследуешь меня, не даешь мне жить легко и свободно, принимать внимание других людей.
— И правильно думаешь, Полина! Я очень рад, что ты научилась понимать русского человека. И вообще, я заметил, что среди нерусских очень много понимающих, прекрасных и умных людей. Благодаря этому с вами будет меньше хлопот.
— Иван, подумай, как ты страдаешь. Может, тебе все-таки вернуться в Россию?
— Не могу. Люблю тебя, Париж, привык я к вам. А в России я просто приду в отчаяние при виде всего, что делается у меня дома.
— Так страдать! Что же тебя спасает?
— Только великий русский язык!
— Иван Сергеевич поворачивается к лампе, берет лист бумаги, перо и пишет:
«Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей Родины, ты один мне поддержка и опора, о, великий и могучий, свободный и правдивый русский язык. Не будь тебя, как не впасть в отчаяние при виде того, что совершается дома...»
Полина читает написанное. Это восхищает ее.
— Иван, ты настоящий русский человек, и я люблю тебя за это.
— Нет, Полина, настоящий русский человек во всей России один. Это граф Лев Николаевич Толстой. Он не только пишет, но и пашет землю, учит детей. Он работает всегда, а не когда захочется, поэтому он и гений. Ему не нужно вдохновения. Оно всегда при нем, и всегда ведет его. Россия глубоко любит и уважает графа Толстого. Больше, чем меня, и вполне заслуженно. Дорогая, нет ли чего из России, не могу жить без вестей с Родины.
Полина подходит к журнальному столику и обнаруживает на подносе письмо.
— Есть, Иван, есть, — читает, поднимает радостно глаза — от великого русского писателя графа Льва Николаевича Толстого.
Иван Сергеевич вскрывает конверт, усаживается поудобнее и принимается за чтение. Полина пристраивается у его ног, с любовью смотрит на Тургенева. Иван Сергеевич гладит ее волосы своей широкой русской ладонью.
— Иван, какой ты красивый и умный, особенно когда молчишь. Не говори мне о России. Ты глубоко ранишь мое сердце. Я не могу видеть, как ты страдаешь. Ты постоянно живешь в Париже, но парижанином так и не стал.
— Правильно, — говорит Тургенев, отрываясь от чтения. — Если бы все парижане так страдали по России, тогда и я тоже стал бы парижанином.
Они замолкают ненадолго, счастливые.
Но женское любопытство берет свое.
— Иван, расскажи, что тебе пишет граф.
Иван Сергеевич поднимает глаза, полные глубоких страданий.
— Этот великий человек просит у меня прощения.
— Иван, ты ему напишешь? Скажи мне, я хочу первая знать, что ты ответишь Толстому.
— Что ответить, дорогая? Я давно простил его и прощаю наперед, что бы он ни натворил. Я Бога молю, что не пристрелил его в свое время. Иначе не только Россия, весь мир не могли бы прочитать его гениальные сочинения. А то, что он осознал, хоть и поздно, когда сам столкнулся с этой проблемой, как нехорошо не слушаться старших, лишний раз доказывает его гениальность. Он до всего доходит сам и никогда никого не слушает. Я восхищаюсь и преклоняюсь перед этим графом, настоящим русским мужиком.
Я много думал и страдал от того, что я глубоко неправ в нашей ссоре с Львом Николаевичем. Почему именно я должен заниматься его воспитанием? Есть же в России дворянское собрание, есть старшие мужчины в его древнем графском роду, есть церковь, есть же, в конце концов, в России царь. Нельзя же жить без царя в голове!
Но вот теперь оказывается, что я был прав. И это глубокой грустью переполняет мою душу. Столько времени думать, что я неправ, а теперь выясняется, что прав. Это невыносимо, Полина. Ох, хватим мы еще горя с этим графом! Вся Россия будет страдать, не только я один.
— Что же делать?
— Это вечный русский вопрос, Полина. И он еще даст себя знать. Ох, горя хватим, дорогая. Но я тебе скажу: «Ничего!». Есть самозванцы, которые утверждают, что надо делать. Не верь им! Что касается меня, то я буду сидеть в Париже, жить рядом с тобой и глубоко страдать.
— Иван! — Полина с тревогой и раздражением встает и резко смотрит на него, — я поняла, кто ты такой. Ты просто мазохист!
— Полина, поверь, — спокойно говорит Тургенев, — я хорошо знаю свое дело. По моим текстам изучают русский язык во всем мире, и я тебе авторитетно заявляю, что в великом русском языке такого слова нет, а, значит, не должно быть ни в каком другом. Кроме того, оно неправильно отражает явление. Нельзя наслаждаться страданием. Страдая, можно только страдать.
— Нет, ты мазохист, теперь я точно это знаю!
— Полина, угомонись! В конце концов, я простой русский человек, а уж ты знаешь, что это такое. Если ты не хочешь страдать, не надо. Давай поговорим о другом, о нашей молодости, о том радостном ожидании счастья, которое переполняло наши души. Казалось, вся жизнь впереди. Сколько прекрасного, умного, доброго было в нас! С какой жадностью, с каким нетерпением впитывал я человеческую мудрость, спешил поделиться ею с другими людьми.
Эх, Полина, сколько экзаменов мне пришлось сдать! Уму непостижимо. Помню, уже в Петербурге, вернулся я из Германии, собралась комиссия меня экзаменовать по немецкой философии. Я тогда просил кафедру. Во всей России не было кафедры немецкой философии. В Москве еще что-то делалось, а в Петербурге, такое мое представление, никто об этом понятия не имел, по крайней мере, из тех, кому это по должности положено.
Сидят чинуши, экзаменуют. А потом опомнились, говорят, зачем нам немецкая философия. Нам наша нужна, русская. Чтобы освещала путь всему человечеству. Чтобы не в Берлин, а к нам ехали студенты со всего мира.
Знаешь, что надо было им сказать? Будет и наша русская, на весь мир, только вы же от нее и наплачетесь. А немецкая философия пока вполне безобидная.
Молодой был, скромный, не сказал им тогда. Не введете, мол, немецкую философию сейчас, чтобы помаленьку, чтоб привыкнуть, потом же и подавитесь ею. Такое время наступит, что все, от мала до велика, сто лет подряд будете ею заниматься. От школьников до профессоров. И будут ее жевать и философы, и врачи, и инженеры, да еще в приказном порядке. До тошноты. И Канта и Гегеля, и этого, с которым мой друг Бакунин разругался.
— Маркса, — подсказала Полина.
— Вот именно, Маркса. До одури, до бесчувствия. И получите вы великую русскую философию, в которой русского и на грош нету.
— Иван, зачем ты ездил на этот суд? Ты так не любишь чинуш. Попросил бы русского посла в Париже, он бы за честь посчитал уладить дело. Эта поездка — одни расходы.
— Полина, было нужно. Я поехал и сказал им, что я был, есть и буду русским человеком и никогда России не изменю, что бы обо мне ни говорили.
— А они?
— Сначала все, вроде, как по-серьезному. Давал ли деньги Бакунину? Я говорю, давал, когда мы вместе с ним учились и жили в одной комнате.
— У вас что, лишние деньги? — спрашивают. Я им отвечаю, откуда у студента лишние деньги? Маменька меня не особенно баловала. Но ведь у Бакунина такой темперамент, ему своих денег не хватает. Так вот, заплачу за него долги, а сам без копейки сижу. Я за Бакунина платил, а потом же и виноватым перед ним сделался, что мало платил. Выходит, надо было больше.
Про Бакунина много говорили. Я им сказал, что друзей не выбирают. А что за Россию у меня душа болит, видно по всем моим произведениям.
— А кто они, эта комиссия, эти судьи?
— Хорошие люди. Я же служил вместе с ними в Министерстве внутренних дел. Многие меня помнят по службе. Моим начальником был сам Даль. Настоящий русский человек. Такую работу провел! По всей империи заставил собирать слова. Академии наук не под силу. А он сделал. Не в ущерб службе и польза какая! Это большой шаг, Полина, к созданию настоящего русского языка. Были и другие чиновники, порядочные, думающие люди.
Говорят:
— Ты прости нас, Иван Сергеевич, что мы пригласили тебя. Очень хочется посмотреть на великого русского писателя. А то, что ты живешь там, во Франции, негоже. Если такие люди, как ты, разъедутся, кто же в России останется? Ведь ты государственный человек. И если нет тебя на месте, его займут всякие проходимцы свои или из той же Франции. Ты наш ум, честь и совесть.
— А ты?
— Что я им скажу, Полина моя дорогая? Не скажу же я, что не могу одновременно находиться здесь и там. Так и распрощались. Посмотрел я на Россию, сердце разболелось. Как живут мужики? Как были в рабстве, так в рабстве и остаются.
— Твоя-то совесть может быть спокойна, ты же отпустил своих мужиков на волю.
— А что толку? Маменька моя строгая помещица была, спуску им не давала. А как они сейчас без присмотру? Ведь косами друг друга порежут, кольями забьют. В пьянство ударятся. Не привычны к свободе, отсюда и все беды наши. А тут еще мой друг Герцен баламутит, зовет Русь к топору. Граф Толстой смуту сеет. Говорит, медицина не нужна. У нас как на Руси? Что-то где-то услыхали. Вот и закрыли больницу. Студенты побросали медицинские факультеты и пошли в народ. Вместо того, чтобы лечить тело мужику, бередят ему душу. А мужик наш чахлый.
Двое суток по полям с ним походишь, смотришь, твой мужичок и валится. Лапти худые, ноги холодные. Достанешь из сумки кой-какой еды, сам не ешь, дашь ему и собаке, смотришь, оба ожили, повеселели. А уж как попадем в теплую избу, они не нарадуются. Пристроимся на полу, а над нами люлька на шесте качается, ребенок всю ночь спать не дает. Помучаешься немного, дашь хозяину гривенник, он и рад, а сами еще затемно опять по полям да лесам.
Что сейчас в России с охотой стало! Сотня мужиков гонит зверя, а барин стоит, в одной руке ружье держит, в другой — рюмку водки. Так он сначала выпьет, а потом в зверя метит. Да промахнется. А чего горевать, мужики и второй раз загонят. А на охоту собирается, два воза подушек берет и снеди всякой. Вперед гонца вышлет, чтобы место для ночлега приготовили.
Я таким охотникам прямо говорю, вот если бы ты, как наши предки, с коня слетел, да скрутил за рога тура, я бы тебя уважал, а пока у нас будет такая охота, порядка не будет. Как ты медведя завалил? Мужики к дереву беднягу привязали, а ты с десяти шагов не мог его сразу пристрелить. Заставил мучиться.
Я вот за что люблю и уважаю твоего мужа, Полина, что он настоящий охотник. А за то, что он учит меня испанскому языку, я ему весь свой век благодарен буду.
— Иван, зачем тебе еще и испанский язык? Ты и так много языков знаешь, одним больше, одним меньше, какая разница? — спрашивает Полина, уже уставшая от охотничьих рассказов Ивана Сергеевича, благо, представилась возможность сменить тему.
— Скажу тебе, Полина. Я знаю, что русский язык — самый великий и могучий, но иной раз одолевают сомнения, а на самом ли деле он такой. Займусь немного немецким, греческим или латинским, или вот твоим — испанским, смотрю, а нет ничего лучше русского. Так и засну спокойно.
— А Дон-Кихота ты что, всю жизнь читать будешь? Возьми французский перевод. Виардо сам сделал. Я читала, не хуже, чем в оригинале. И не надо мучиться, страдать.
— Я скажу, Полина, зачем мне нужен Дон-Кихот. Мне исключительно важен тот женский образ, которому славный идальго посвятил свои подвиги. Много лет я думаю об этом, и знаешь, к какой мысли пришел? Та прекрасная женщина — это ты.
— Да что ты, Иван, говоришь? — восклицает Полина, — я совершенно не такая!
— Такая, такая, — уверенно говорит Иван Сергеевич. — Много своих произведений я посвятил тебе, но если говорить по большому счету, все мои произведения посвящены тебе, и я рад, что в моей жизни есть ты, самый светлый и чистый образ, который я не смогу описать даже русским языком. Я счастлив, что много лет своей жизни прожил рядом с тобой и твоим прекрасным мужем. Я хочу, умирая, последний раз взглянуть именно на тебя и свою дочь.
— Иван, не говори о смерти, это так грустно.
— А что поделаешь, Полина? Старость, как снег на голову. Надо думать и об этом. А о тебе и своей дочери я всегда думаю. Бедняжка, почему нам попадаются такие непутевые зятья? Нельзя умереть спокойно. Я вспоминаю часто свою маменьку. Хоть и строгая она была и не давала нам с братом пожить в свое удовольствие, а ведь и она увидела в тебе светлое, прекрасное. И за это я всегда буду с теплотой о ней думать.
— Иван, что говорят в России обо мне? Наверное, уже и забыли.
— Не забыли и любят. Потому что такую, как ты, невозможно не любить.
— Спасибо, Иван, что напомнил. Виардо уже несколько дней спрашивает, чего это Иван к нам не едет. Говорит, поезжай, Полина, к нему, он тебя любит и не посмеет отказать. На следующей неделе у нас небольшой семейный праздник. Все, а я больше всех, хотим видеть тебя у нас. Без тебя, Иван, у нас ничего не получится.
— Полина, дорогая, только пошел мой испанский язык, еще день, и я начну писать по-русски, а если думать о встрече с вами, все прахом пойдет.
— Не читай ты, Иван, по-испански. Побудешь у нас, мы с тобой по-испански поговорим, Виардо расскажет несколько анекдотов. А вернешься домой, тебе так русского языка захочется, тут же будешь писать.
— Полина, только никакого вина. Горшок молока. По-русски, как Лев Толстой, как крестьяне. В неглазированном горшке из красной глины. Сначала налейте в него прогорклого постного масла, а потом, не отмывая, молоко утренней дойки. К вечеру оно немного подкиснет.
Моя маменька очень уж привередливая была, да я этого не люблю. Не таким должен быть русский человек. Только молоко и хлеб.
А хлеб сделайте из ржаной муки с овсяными отрубями. Ячменной муки немного добавьте, чтобы крошился, а то не разломишь. Из невсхожего теста. Чтобы низ подгорел, верх растрескался, а середина была чуть сыроватой, тяжелой. И три дня черстветь.
— Иван, — вздыхает Полина, — да разве наш булочник такой хлеб испечет? Он же, кроме французских булок, ничего не умеет.
— Правду ты говоришь, Полина. Разве французу такое сделать? Найдите где-нибудь под мостом русского бродягу, их много в Париже, и попросите его. Только чтобы он до этого ни разу хлеба не пек, а то не получится. Все расходы мои. Если сделает как надо, я ему дам денег, чтобы месяц прожить.
— Иван, вино, может быть, хоть русское будешь? Я тебе приготовлю бутылку крымского, царских заводов.
— Если русское, то, пожалуй, выпью.
— А осетра?
— Только отварного, без всяких ваших соусов. Отварите с черным перцем, луком и лавровым листом, немного соли. Чашку осетрового бульона, осветленного фрикадельками с зеленой петрушкой. Скажи, Полина, а кто еще будет?
— Будут писатели, которые переводят тебя на французский. Хотят узнать значения нескольких слов, которых нет в словарях.
— Вот видишь, Полина, — радостно говорит Иван Сергеевич, — до чего дошел великий русский язык! Раньше мы у французов слова заимствовали, теперь — они у нас. Пусть, голубчики, помучаются. Если найду перевод, помогу, а если нет, извольте, господа, принять русское слово как оно есть.
А скажи, Полина, как ты думаешь, хорошая полиция в Париже? Сможет она найти мне одного русского, что под мостом живет?
— Неужели он тебя ограбил?
— Да нет! Послушай, Полина. Иду я намедни, смотрю, сидит под мостом на ящике молодой такой господин, помятый, лицом белый, но заросший слегка, взгляд умный, весь похож на молодого Белинского. Смотрю я на него. Он заметил, подходит ко мне, снимает шляпу.
— Мсье, я русский революционер, борюсь за свободу русского народа. И всего человечества. Помогите, чем можете.
Я ему по-русски: «Ты скажи мне, дружок, как ты здесь оказался, почему под мостом живешь».
Обрадовался он несказанно, говорит:
-- Очень рад слышать русскую речь на чужбине. Так скучаю по русскому языку, хоть режь. Дай вам Бог крепкого здоровья и радостей в жизни. За одно русское слово готов молиться за вас всю оставшуюся жизнь. Я сразу догадался, что вы на русского похожи, и не только на русского, а на самого Ивана Сергеевича Тургенева, отца нашего.
Говорю:
— Я и есть Тургенев, Иван Сергеевич.
Заплакал молодой человек:
— Счастье-то какое, самого Ивана Сергеевича вижу своими глазами. Да после этого и помирать не страшно. Вам, Иван Сергеевич, как на духу скажу. Учился я в Берлинском университете, как и вы, философию изучал. Получалось, пока не увлекся анархизмом. Пошел за вашим другом Бакуниным раздувать мировой пожар, чтобы людям счастье было.
Написал письмо свои родителям, что они эксплуататоры, и мне с ними не по пути. Отец мой, как прочитал, так сразу и помер. Он у меня полковником был. Вместе с Львом Николаевичем Толстым служили. Не раз в карты играли и обедали вместе.
Маменька моя прислала мне письмо, а меня уже из Германии выслали. Письмо мне товарищи здесь передали. Перебиваюсь, как могу. Выступаю перед французскими рабочими, агитирую. Соберут мне по копейке, на то и живу. Хочу в Америку уехать, а денег нет. Домой ехать стыдно. Выходит, из-за меня тятенька умер.
Иван Сергеевич прокашлялся и продолжил:
— Дал я ему десять франков, больше у меня не было. Да разве его этим спасешь? Я вот что думаю, Полина, пусть полиция его найдет, им же забот меньше будет. Поговорю я с ним, и, если он согласится, дам я ему денег на дорогу домой. Что болтается человек? В России столько дел! Железные дороги надо строить, пароходы, детей учить, книги писать. Неужели не найдет себе занятия получше? И мать его жалко. Все глаза выплакала. Как он здесь живет, чем питается? Хуже мужика. У нашего мужика хоть корова есть.
Подожди, Полина, не уходи. Послушай еще один мой рассказ, который я еще не написал. Я обещал тебе про пожар на пароходе, как только про пожар напишу, так сразу за этот лес возьмусь.
Какие, Полина моя дорогая, в России леса! Нехоженые, диким зверьем, колдовской силой наполненные. Стою я как-то по осени перед таким лесом, с ружьем, своей любимой собакой и не решаюсь войти. Мужики, все, как один, наотрез отказались. Никто проводником быть не хочет. Все боятся:
— Не ходи, барин, в этот лес, там нечисто. Много мужиков там пропало. И нет этому лесу ни конца, ни краю.
Я им говорю:
— Что вы, мужики, глупости говорите, вот он край!
А они:
— Край-то есть, да нет конца. Не выйдешь ты из леса барин.
Я по молодости горячий был. Вот ты, Полина, все говоришь, робок я. Робок-то робок, да, видишь, дочь родил. Так вот, взял я собаку в руки, чтобы не боялась, и прямиком в лес. Сомкнулись надо мной вековые дубы, ели, березы, темно стало, но идти можно.
Следов звериных видимо-невидимо. Тропы кабаньи, что твои большаки, только без полосатых столбов. Смотрю, медведь свой помет оставил, кусты оленями тронуты. Иду я по звериной тропе, где можно — напрямую. Иду час, другой. Зверей не видно, попрятались. Солнце тоже из-за низких туч не просматривается.
Разведку сделал, думаю, пора возвращаться. Завтра у водопоя засаду на кабана сделаю. Приведу мужиков, одному тушу не донести.
Пошел обратно, на меня дождь — как из ведра. Спрятался я под корнями поваленной ели и выжидаю просвета. Но так и не дождался. Начало темнеть, дороги совсем не видно. Развел я костерчик, набрал сушняку, греюсь. Дождь вроде как утих. Собаку обсушил, накрыл, дал ей вздремнуть. Сам спать не могу, филин где-то ухает, слышу треск, лось ломится или косуля. Я хворосту в костер подброшу, веселее становится.
Не буду я, Полина, все в подробностях рассказывать, сама прочитаешь. Хочешь, для тебя по-французски напишу. Скажу только, к вечеру второго дня пришел я опять к этому своему погасшему кострищу. Голова болит, что делать не знаю. На четвертый день забрался я на большую ель и увидел вдали дымок, пошел на него.
Как ввалился я к леснику, говорю:
— Мужик, у тебя курица какая есть или петух, собаку покормить?
Он говорит, что нету.
— Хорь всех поел.
— А корова?
— Корова есть.
— Продай корову, я тебе тут же заплачу. Зарежем, собаку надо покормить. Три фунта мяса. Все, что останется, твое. Не пропадет, засолишь и продашь еще раз. Ты знаешь, сколько моя собака стоит? Чистейших кровей! За нее мне деревню вместе с мужикам и бабами предлагали.
Заплакал мужик:
 — Режь меня, барин, но корову не дам. Без нее я все равно погибну. Один я живу и нет у меня никого и ничего, кроме коровы.
Дал он мне горшок подкисшего молока, а на молоке прогорклое масло плавает. И краюху хлеба, о которой я тебе говорил. Подоил корову и дал собаке парного молока. О чем мы с ним говорили, узнаешь из рассказа.
Закончу тем, что нашел я двух студентов Межевого института, дал им деньги, чтобы они купили себе ружья, еды, съездили на летние каникулы и сделали мне карту этого леса.
И не видел я с тех пор ни студентов, ни денег, ни карты. Встретить бы их в Петербурге или в Москве на улице, расцеловал бы, что живы остались. Но не довелось.
Полина ушла, Иван Сергеевич остался один и задремал.
Я заворочался на тахте. Интересно, кто же это жил в лесу, такой несчастный и одинокий? Может быть, это был я? Нет, это был Василий, у которого сейчас даже коровы нет.


Глава 43. К ВОПРОСУ ОБ ЭНТРОПИИ

В ноябре бывает холодно. Мать экономит уголь и держит в доме такую температуру, чтобы не мерзнуть в валенках и теплой цигейковой безрукавке. Поверх нее она надевает болоньевую куртку и пуховый платок. В эти вечера после прихода с армии, когда я оказался один, и некуда было спешить, я отлеживался на пустой супружеской тахте-»лире», как мы с женой называли ее по внешнему виду. Тахта досталась в приданое моей жене. Вести назад ее уже не было смысла. Их квартира пополнилась вновь купленной мебелью.
Вместо жены я клал с собой книги и, укрывшись теплым одеялом, читал. Когда надоедала философия, я брался за свою любимую «Ручную ковку металла» и читал ее, внимательно рассматривая рисунки. Но и эта книга не могла захватить меня полностью. Мысли возвращались к жене, сыну и Виктору Федоровичу, который вел мои дела по аспирантуре.
К моему глубокому сожалению, Виктор Федорович тогда еще не был профессором и не имел формальной возможности быть моим научным руководителем. И хотя по существу он таковым мог бы быть, все равно нужна была «шапка», или как сейчас говорят, «крыша» настоящего профессора.
Как это ни странно может показаться, дело обычное. Мало того, чтобы быть формально профессором, нужно уже иметь своих учеников и возглавлять научное направление. Пока под чьей-то «шапкой».
В этом есть логика, которую и следует принимать. Нечто подобное происходит и в искусстве. Известные художники, а особенно скульпторы, имеют своих «рабов» которые и создают шедевры, а руководители присваивают себе авторство. Со временем «раб» тоже может стать выдающимся скульптором и иметь своих «рабов». Но, конечно, для этого, кроме художественного таланта, нужно иметь большие организаторские способности.
Великие художники эпохи Возрождения также имели своих «рабов», которые и расписывали купола храмов, а мастера рисовали лица и руки.
Согласно некоторым предположениям, свой первый роман Бальзак написал в «рабстве» и опубликовал его под фамилией своего покровителя-хозяина. Со временем Бальзак хотел внедрить систему «рабства», нанимая посторонних писателей, но большого успеха на этом не имел по нескольким причинам, одна из которых — постоянное недовольство «рабами».
Поступление в аспирантуру давало мне «шапку», под которой можно было продолжать занятия философией: пользоваться научными библиотеками, участвовать в конференциях, публиковаться, а самое главное, жить в среде философов.
Несмотря на неблагозвучие, слово «раб» довольно точно отражает явление. В отличие от обычного свободного ученика, «раб» берет на себя часть работы шефа, и на первых порах реализует только его идеи. Многие считают, и не без оснований, что реализация идеи стоит того же, что и сама идея. Или, что то же самое, идея равноценна ее воплощению.
Разумеется, в этом соотношении ценность может быть сдвинута в ту или иную сторону. Вряд ли идея Пушкина о «мертвых душах» равноценна ее реализации Гоголем, или идея полета на Луну, которая доступна младенцу — самому полету. С другой стороны, идея адвоката может дорого стоить, а реализация ее сводится к одной фразе подсудимого.
Освобождение «раба» начинается тогда, когда он сам становится источником идей. И чаще всего это происходит в конфликте созревшего мастера со своим наставником. Внешне это выглядит как столкновение идей, но, следуя Марксу, надо признать, что под идеями находятся экономические и политические, то есть опять экономические, причины. «Раб» захотел быть «хозяином» со всеми вытекающими из этого последствиями. А конфликт идей создать нетрудно. По любому вопросу может быть не два, а сколько угодно мнений. Особенно в философии это проблем не составляет.
Я готовился реализовывать идеи своего шефа. Пройдя путь «раба», освою методы научной работы и потом, освободившись, займусь воплощением собственных идей, которые у меня к этому времени должны появиться.
Я лежал под одеялом и вспоминал славные времена, когда занимался в кружке Виктора Федоровича. Мы проводили так называемые диспуты в общежитии университета, где по-настоящему раскрывались истинные таланты студентов и преподавателей. В отличие от довольно чопорных семинаров по философии, здесь временами слышались и свободолюбивые нотки. А уж блеснуть умом, дать нестандартное определение хотелось многим, кто хоть чуть-чуть разбирался в своей науке или философии.
Я писал отчеты по этим диспутам в университетскую газету. Виктор Федорович их правил и часто оставался довольным мною. После диспута я задерживался около него, а иногда, к моему удовольствию, мне доводилось провожать его домой.
Жил он недалеко от нашего общежития. Мы шли пешком по улицам под сенью каштанов и лиц, философствовали.
Как-то я пожаловался ему, что девушки больше любят высоких и красивых юношей, а таким как я приходится прилагать неимоверные усилия, чтобы добиться расположения. Здесь у нас и состоялся диалог, который я по свежим впечатлениям записал. В наших отношениях я мыслил Виктора Федоровича Сократом, а себя Платоном, и считал за обязанность записывать мудрые изречения своего учителя.
Виктор Федорович внешне похож на Сократа. Конечно, он симпатичнее, без бороды, не ходит босиком и в драной одежде, но роста невысокого, кряжистый. По виду напоминает также настоящего курского или орловского мужика, так любимого Иваном Сергеевичем Тургеневым, что побуждало и меня относиться к своему учителю с дополнительным уважением.
Вылез из-под одеяла и попытался найти записи того диалога. В конспектах лекций Виктора Федоровича со стороны обратной обложки этого диалога не было. Значит, где-то в других конспектах или, вернее всего, в записной книжке от второго курса. Конспекты у меня хорошие. Горжусь тем, что в свое время записал их на магнитофон и студенты слушали мою речь в записи во время игры в карты наравне с песнями Высоцкого. Я убедил своих товарищей в том, что философия проникает в их подсознание непосредственно, минуя сознание. Пережил увлечение гипнопедией, то есть обучение во сне. А игра в карты — более высокий уровень активности сознания, чем сон. Успеха должно было быть еще больше.
Конспекта диалога не нашел, замерз и опять полез в постель.
Стал вспоминать детали того вечера. Газету вскоре прикрыл новый ректор. Последние ее номера выходили, видимо, надо было выполнять договор с типографией, но содержали лишь передовицы из газеты «Правда». Это напоминало государственный переворот, при котором газеты страдают в первую очередь. Но в редакции успели вырасти талантливые ребята. Многих я потом встречал на улице и беседовал с ними. По окончании университета они работали в настоящих газетах, на радио и телевидении.
Чтобы восстановить диалог, надо вспомнить ключевые слова. Это были его слова «царство людей» и «царство животных». Память у меня неважная, хотелось бы получше, но кое-что я вспомнил. Поэтому привожу лишь часть нашего диалога, касающегося темы. Так делал и Платон. За общими попойками ему не всегда удавалось слово в слово записать своего любимого Сократа.
В.Ф.: Да, ты правильно подметил это явление. В царстве животных прекрасная самка выбирает для себя партнером сильного ловкого и здорового животного. Она подсознательно чувствует, что от него будет жизнеспособное потомство, которое преодолеет суровые условия действительности. Но в царстве людей, где высшими достоинствами личности являются ум и духовность, женщины выбирают умных и душевных.
Я: Виктор Федорович, но они этого не понимают и продолжают любить высоких и красивых.
В.Ф.: Тем хуже для них. Мой ученик и коллега Дьяконов настрадался с такой, сейчас женился на женщине, которая на двадцать лет моложе. Родила сына. Сейчас он мается с ними в общежитии. Хлопочу, чтобы ему дали однокомнатную квартиру. Прекраснейшей души человек. Пишет докторскую. И напишет, потому что дар есть у человека.
Я: Виктор Федорович, а как мужчина должен относиться к женской красоте?
А.Ф.: Я думаю, что мужчина должен правильно воспринимать красоту женщины. Это Божий дар. И служить он должен тому, чтобы вдохновлять мужчину на подвиг, на творческую деятельность.
Я: То есть прекрасная женщина является для мужчины не целью, а средством активизации и реализации его творческого потенциала?
В.Ф.: Вот именно.
Я: А если все-таки она в результате творческой деятельности оказывается рядом, следует ли этим воспользоваться?
В.Ф.: Мое личное мнение по этому вопросу таково: следует. Что и сделал мой ученик Дьяконов, и теперь мне приходится расхлебывать это дело.
Помню, я тогда порадовался за Виктора Федоровича и за себя, что у нас с ним по некоторым философским вопросам имеется общая точка зрения.
У самого Виктора Федоровича жена не была на двадцать лет моложе его, на основании чего я предположил, что замену жен он не производил. По тем временам, в отличие от жены Сократа Ксантиппы, прославившейся сварливостью, это была приветливая остроумная женщина. Не раз она встречала меня и в отсутствие Виктора Федоровича, когда я много лет спустя заходил навестить своего учителя. Угощала чашечкой кофе и наливала рюмочку.
Рассказывала, как Виктор Федорович философствует с продавщицами в хлебном магазине, а потом они ей все передают. А я рассказывал, как любил пародировать Виктора Федоровича. Впечатление от наших встреч было такое, что Сократ не прав, утверждая: «Женись, мой друг. Если попадется хорошая жена, будешь счастлив, а если плохая — станешь философом».
Конечно, у Виктора Федоровича, как у каждого человека, имеются свои личные, если можно так выразиться, недостатки. Он не только не ругал своих учеников, не упрекал их в глупости или отсутствии способностей, но даже не критиковал. Правит, бывало, мой текст, заменит слово на прямо противоположное по смыслу и похваливает. То, что это возможно, убедимся на примере этого абзаца. Заменим слово «недостатки» «достоинствами». Смысл не меняется.
Как и у Сократа, у Виктора Федоровича было много учеников. И, хотя они «остепенились» под руководством других учителей, дорогу им указал Виктор Федорович.
Его ученица Ира готовила диссертацию в Ленинградском университете. Когда услышала замечание от своего нового шефа, ей чуть плохо не стало, она сама мне об этом рассказывала. Новый шеф был человеком сообразительным, понял, в чем дело, резко изменился и тоже стал Иру только похваливать.
Ира унаследовала таланты от своего отца, уже упомянутого мною Сергея Михайловича, который рассказывал о спайке и смычке троцкистов ленинградской парторганизации с комсомольцами, да так живо, что подумалось, не был ли он там среди комсомольцев. Его очень уважал Виктор Федорович и говорил, что если бы не проклятый автомобиль, под которым Сергей Михайлович постоянно лежит, он давно бы был доктором наук. Сам Виктор Федорович, видя пагубное влияние достижений цивилизации, ограничивался велосипедами, которые не доставляли много хлопот из-за простоты конструкции, а, главное, из-за того, что они быстро исчезали из его сарая, из-под замка.
Конечно, не все были довольны философскими увлечениями Иры. Один старый преподаватель по математике как-то говорил много лет спустя:
— Какой из нее получился бы замечательный математик! Ведь отличница круглая была. Светлая голова. Ты знаешь тему ее диссертации? «Прекрасное в математике». Как это понимать? Математика вся прекрасна! Это все равно, что сказать, что у плоскости есть более плоский участок. Вот ты мне скажи, если есть в математике прекрасное, значит, есть и не прекрасное, то есть безобразное. Приведи пример!
Поскольку были задеты корпоративные чувства, я должен был что-то ответить.
— Прекрасное — это отношение субъекта к объекту, — начал я, — отношение бескорыстной любви и радости. Оно может и не возникнуть, если объект не удовлетворяет осознаваемым или неосознаваемым критериям прекрасного. Может оказаться, что, например, безобразными являются какие-нибудь остаточные члены разложения, неуклюжие, несимметричные общие виды, хвостатые функции.
— Сам ты «хвостатый», — сказал он мне. — Это Виктор Федорович испортил девушку. Теперь она доктор философских наук, а каким могла бы быть математиком!
И ушел, показывая всем своим видом, что со мной больше не о чем говорить.
С прекрасным в математике еще можно разобраться, а как понять безобразное, которое творится вокруг прекрасных женщин? Не надо далеко ходить. Возьмем прекрасную Елену, из-за которой, собственно говоря, и началась Троянская война. А Клеопатра, которая ввергла в пучину гражданской войны римские легионы? Но по сравнению с Клеопатрой образ Елены меня возмущал больше всего.
Согласно одной из версий Еврипида, ее в Трое и не было, поэтому царь Приам, при всем своем желании, не мог выдать ее, чтобы остановить штурм города. И вообще предотвратить войну. Зачем ему Елена, если в городе и так много прекрасных женщин? Он же царь. Все в его руках.
Елена в это время якобы очаровывала царя Египта. Тот ходил как завороженный, будучи женатым человеком. Она его, конечно, обманула и сбежала на корабле, предоставленном доверчивым царем.
Поскольку безобразий вокруг прекрасных женщин больше, чем реализованных творческих потенциалов, можно предположить, что здесь действует какой-то общий закон, очертания которого неплохо бы поискать.
У древних греков есть учение о всеобщем беспорядке — хаосе. За последние две тысячи лет это учение развилось. В девятнадцатом и двадцатом веках этим вопросом занимались Клаузиус, Гельмгольц, другие творцы второго начала термодинамики и особенно его интерпретаторы Клод Шеннон и Норберт Винер. Хаос предстает теперь перед нами в виде потока возрастающей энтропии, меры неупорядоченности материи. В этом потоке растворяются те островки порядка, которые еще присутствуют во Вселенной.
Жизнь — антиэнтропийный процесс. На одном из диспутов, посвященном этому вопросу, один тогда еще молодой преподаватель по философии говорил, что жизнь, даже если она антиэнтропийна, не нарушает общего закона, поскольку не мешает энтропии возрастать рядом, в Космосе.
По трезвому размышлению потом я пришел к выводу, что ничто не мешает энтропии возрастать и на Земле, среди нас. Конструкция, на которой мы держимся и частью которой являемся, подобна островку из хвороста и другого хлама, несущемуся в бурном речном потоке. Поток насквозь проходит через островок, захватывает и отрывает его отдельные части, обтекает наиболее крупные детали. И там, где значительная деталь, а красота — это, несомненно, высокая степень организации материи, — скорость течения возрастает согласно закону Бернулли. Усиление этого течения энтропии и есть те безобразия, которые творятся вокруг красавиц. А что касается общего хода жизни на Земле, то свидетельством растущей энтропии являются все более страшные войны, ухудшение среды обитания, аварии и катастрофы.
Эти рассуждения стоит обсудить с Виктором Федоровичем и с Сергеем Борисовичем, моим преподавателем по теоретической физике. Виктор Федорович может принять и сырую теорию, так сказать, в самом общем виде, но Сергей Борисович потребует более тщательной проработки. Несмотря на то, что он еще молодой преподаватель, уже устал от теорий, которые несут со всего города. Один любитель физических теорий устроился в университетское общежитие столяром, чтобы быть поближе к нашему семинару. Он искал моего расположения и подарил совсем новый унитаз, который я с благодарностью принял и установил у себя дома. Столяра заслушали, но я не уверен, что он остался доволен разбором его теории.
Очень толковый доцент-механик из Технического института пробился к нам, но Сергей Борисович до обсуждения его теории выдал пару задач по квантовой электродинамике в стиле Ландау. Больше мы доцента не видели.
Но я, будучи в прошлом студентом его спецкурса, и пользуясь расположением, имею более свободный доступ к его мнению.
Как-то на перемене я разговорился с Сергеем Борисовичем о Севере, где прошло его детство и ранняя юность. Выяснилось, что еще пять лет назад (а тогда это казалось чуть ли не в прошлой исторической эпохе), мы были с ним в одном и том же месте в одно и то же время, а именно — на пересечении реки Емцы и Северной железной дороги, под мостом, в выходной день 1 мая. Он стоял с одной стороны реки с ружьем, был на охоте, а я — с другой без ружья, прогуливался. Но тогда судьба не решилась свести нас в одном большом деле.
Потрясенный этим фактом, я придал ему большое значение и понял, что судьбе было угодно, чтобы Сергей Борисович был моим проводником в этой жизни. Так оно и случилось. В трудные моменты всегда обращался и получал ценные наставления. Он не уставал вдохновлять меня на великие дела, к которым я готовился, хотя втайне надеялся, что до них дело не дойдет.
Надо подготовить методологическую базу. В общей методологии Виктор Федорович силен, но поскольку речь идет о некоторых специфических законах, требуется хороший физик-теоретик с широким кругозором, включающим различные подходы к красоте.
Практическим результатом моих изысканий должно быть новое понимание отношений к красоте. Насколько опасны энтропийные вихри, закручивающиеся вокруг красавиц?
Третьего дня я встретил по дороге из университета Галю Птичкину, которая после замужества имеет фамилию Кошечкина. Встретился с ней случайно, пытаясь выйти из универмага. Оказался в дверях, она шла навстречу. Получилось так, что я заметался, не зная, с какой стороны пройти. Она остановилась передо мною. Поздоровались.
Как всегда, выглядела превосходно. Красивым женщинам идет любая одежда, любая косметика. Их вид ничем нельзя испортить. Ту высокую степень организации матери, которую они представляют, невозможно нарушить. Как алмаз, который крушит любой камень. Хотел было бежать, но вид ее был такой приветливый, такой умиротворенный и радостный, что я не мог двинуться с места. Натянуто улыбнулся. Она ответила очаровательной улыбкой. Наверное, счастлива. Тот заряд, который создал ее, в состоянии упорядочить и все вокруг.
Никогда не был дружен с нею. И почти никогда не разговаривал. Она была математиком, а у них свой мир. На общих лекциях на последних курсах, если я и сидел рядом с девушкой, то это была, чаще всего, моя будущая жена. Галя сидела в окружении своих подруг, которые следовали за ней как фрейлины и не подпускали к ней никого. Они садились всегда рядом, Галя — посредине. Все девушки были одного роста, чуть повыше меня, и составляли цвет нашей математики. И все же мы знали друг друга.
Моя жена красива, но другого типа. Закрыта по характеру. Сосредоточена. Неизвестно на чем.
Галя совершенно открыта, откровенна, умна и весела. А чего бы и не радоваться жизни, когда ты красива, хорошо учишься и у тебя все в порядке? При всем своем уме не судит людей очень строго, безобразия, которые творятся вокруг, ее не возмущают, а удивляют. Я любил поболтать с девушками, но при ней сдерживался, боясь сказать глупость. Но всегда желал оказаться рядом и слушать ангельский голос. Она никогда не употребляла слова студенческого жаргона, который меня и тогда несколько коробил. За пять лет я сказал ей несколько фраз, за каждую из которых до сих пор краснею.
Как-то летом заскучал и поехал в пионерский лагерь, где студенты университета работали пионервожатыми. Случайно оказалось, что я поднимался по довольно крутой лестнице вслед за Галей. Конечно, внимательно рассмотрел ее ноги, тем более, что ничто этому не мешало. Вместо того чтобы скромно промолчать, заметил вслух, что, по моему мнению, Галя несколько поправилась на пионерских харчах.
Галя смутилась, а ее подруги, которые и здесь находились при ней, набросились на меня и сказали, что большей гадости их кумиру я не смог бы придумать, так как Галя по этому поводу очень переживает.
Я принялся просить прощения, но было поздно. Слово — не воробей, вылетит — не поймаешь.
Другой раз она подошла к аудитории, где наша группа сдавала экзамен по немецкому языку. Галя учила английский и, конечно, не могла понять моих слов. Я напрягся и выдал на немецком:
— Галя, вы самая прекрасная девушка, которую я видел в своей жизни. Бог сотворил Вас, чтобы радовать людей.
Она улыбнулась и спросила:
— Что-нибудь приятное?
— Да, Галя, — только и успел ответить. Меня позвали на экзамен.
Было и еще одно незначительное событие в нашей жизни.
На общую лекцию в актовый зал пришел майор из КГБ. Говорил о порнографии, о том, какой большой вред она наносит нашей советской молодежи. Несмотря на то, что сразу заявил, что у него имеются некоторые «накладки» в речи, и он просит не обращать внимания, выступал майор вполне прилично. Я подумал тогда, что накладки — хорошо поставленный ораторский прием. Так он говорил:
— Перечитываешь этот порнографический роман, и стыдно становится.
Студенты веселились, а майор делал вид, что смущен. Потом показал большой плакат, на котором была изображена молодая красивая грудастая голая женщина:
— Вот до чего доходит, — и осторожно, аккуратно свернул плакат в трубочку.
Он говорил, что как боец невидимого фронта, всегда готов бороться с тайными врагами, но как военный человек не может не выполнить любой приказ, в том числе о проведении разъяснительной работы среди молодежи. Чувствовалось, что выступать он любит и приказ выполняет с удовольствием. Майор нам очень нравился, в зале царила обстановка некоторого эротического возбуждения.
Тогда я не чувствовал себя обязанным чем-либо своей будущей невесте, поэтому и решился под влиянием обстановки написать Гале записку. Каждый документ должен иметь заголовок, поэтому написал: «Любовная записка». Содержания не помню. Подруги передали записку Гале. Она прочитала и улыбнулась мне в ответ с первых рядов. Вот и все, что было между нами.
Я стоял в дверях универмага и закрывал ей вход. Потом отошел в сторону, она стала рядом. Какое прекрасное, правильное, чистое лицо. Светлые глаза. Белые ровные зубы. Тогда в моде были голубые тени, они почти не портили ее.
— Как живешь? — спросила она своим нежным голосом.
— Я развелся, Галя, — сказал я, и как показалось, глаза мои стали мокрыми. Ничего себе мужик!
— Знаю. Не печалься. Найдется еще женщина, которая полюбит тебя.
— Спасибо, Галя, — мне надо было сказать, что я не такой уж пропащий. — Я поступаю в аспирантуру.
— Молодец, знаю об этом.
— Тебе кто-нибудь говорил? — спросил я.
— Да ведь много общих знакомых, в секрете ничего не удержишь.
— А как ты живешь?
— Хорошо, — спокойно и просто ответила Галя.
— Ты такая красивая. На тебя приятно посмотреть. Сразу чувствуешь подъем и вдохновение.
— Спасибо.
— Если бы можно было хоть изредка видеть тебя, это было бы большим облегчением в трудной жизни.
— Это не просто осуществить. Живу в другом городе. Муж служит, а я работаю в школе учительницей.
— Тебя любят ученики?
— Конечно, — она улыбнулась.
— Я бы тоже любил тебя и старался изо всех сил. Я был бы у тебя лучшим учеником.
— Не сомневаюсь, ты же способный.
Мы поговорили еще о чем-то и расстались навсегда. Больше никогда не видел ее. Волоча ноги с горя, направился домой.
Как говорил Виктор Федорович, общий объем наших переживаний значительно больше объема осознанных. Не будем вдаваться в первоисточник этого утверждения, а просто согласимся.
Частично неосознанные переживания всплывают в виде сновидений и если мы успеваем их запомнить, дают пищу уму, способствуют познанию себя.
Я забылся в тяжелом сне. Мой мозг, как корова жвачку, переваривал впечатления прошлых дней, сортировал их, укладывал по ячейкам памяти. Впечатления были тревожными, но вот, как подарок за мои страдания, явилась Галя во всей своей красе.
Тепло. Она одета, как в то далекое лето пионерского лагеря. Мы сидим на скамеечке около универмага и продолжаем нашу беседу. Галя грустна.
— Все не так хорошо, как я говорила, — продолжает своим нежным голосом. — Он оказался подлецом! Я так несчастна. Не надо было выходить замуж за красавца. Изменяет мне на каждом шагу с самыми непотребными женщинами.
— Галя, может быть, это неправда. Это может быть плодом твоего воспаленного любовью болезненного воображения. Так сказать, гипертрофированная любовь. Возможны и наговоры. Ведь ты сама, грубо выражаясь, за ноги не держала.
— Какие наговоры? Все об этом знают. В магазин зайти невозможно. За спиной слышу: «Какая женщина! И от такой красавицы гуляет, мерзавец!» Надо было выходить замуж за такого маленького, как ты, и некрасивого, но порядочного человека, который любил бы и ценил. А во всех красавцах — сплошная подлость и измена! Слишком высоко себя ставят, а у самих — мелкая душонка и глупости в голове. С человеком не о чем поговорить. Он не знает ни одного табличного интеграла! Какая это семья, если нет ничего общего с мужем. Он мне противен.
— Но ведь он любит тебя!
— Зачем мне такая любовь, разменянная со шлюхами? Но я не успокоюсь, пока не наставлю рога. А потом разведусь.
— Галя, одумайся, справишься ли с этим? Сразу возникнет масса проблем. Может быть, он изменится. Ведь не у тебя же одной такое случается! Вокруг красивых женщин много всего закручивается, но они остаются гордыми и чистыми.
— Нет, твердо решила. И ты мне должен помочь в этом.
— Галя, что касается меня, всегда готов помочь, и, как говорят философы, все свое, необходимое для этого, всегда ношу с собой. Но не высока ли честь?
— Не высока, справишься, ты способный. Любишь меня?
— Всегда любил, люблю и любить буду до гробовой доски, — горячо сказал я.
— Писал мне любовные записки?
— Писал. Одну.
— Я берегу ее, как светлую память, как вещественное доказательство наших отношений.
— Галя, боюсь красавиц.
— Не бойся. Среди красавиц немало порядочных и нежных женщин. А теперь перейдем к обсуждению плана практической реализации нашего замысла.
Только так сказала, как вдруг вся взволновалась, положила свою руку мне на колено, и я увидел, какая у нее прекрасная белая рука. Нежная чистая кожа. Галя поднялась:
— Сейчас, — и куда-то пошла.
Я поднял глаза и увидел приближающегося ко мне крупного мужчину в нахлобученной шляпе, из-под которой торчали длинные черные волосы. Развевалось на ходу расстегнутое черное драповое пальто. Раскачиваясь по сторонам, он спешил ко мне. Его широкое лицо с тяжелой челюстью и маленькими, близко посаженными черными глазками имело весьма недружелюбный вид. Это был Василий, мой старый верный друг.
Я удивился, как он здесь оказался, не предупредив заранее.
— Здорово!
— Здорово, — удивленно сказал я.
— Что за красавица?
— Василий, это не красавица. Вместе учились в университете.
— Ты мне брось пудрить мозги, — зло сказал он, — как будто красавицы не могли учиться с тобой в университете. Спрашиваю, что вы здесь замышляете?
— Василий, все нормально, все путем.
— Нет, не все нормально. Я тебе говорил, чтобы ты не связывался с красавицами. Они все энтропийные. От них горе исходит. А ты этого не понимаешь, и не слушаешь меня, стервец!
Он захватил меня за грудки и высоко поднял. Я почувствовал, что лечу.
— Сгинь, дьявол, — вскричал я. — Какое имеешь право вмешиваться в мою личную жизнь? Что за слова употребляешь? Ты не понимаешь их смысла!
— Я тебе покажу личную жизнь! — и с силой бросил меня на землю.
Проснулся в холодном поту. Такое было обещающее начало этого сна! Но не судьба. Даже во сне. Полежал еще несколько минут, не засыпая. Сердце колотилось. Наверное, наелся чего-нибудь на ночь, — сала с луком, или селедки, вот и снится всякая чертовщина. А какая хорошая была Галя! Не будет больше никогда у меня красавицы.


Глава 44. АППЕРЦЕПЦИЯ РЕТРОСПЕКЦИИ

Незадолго до смерти тесть съездил в Казахстан и поставил памятник на могилу своей матери. Он был добропорядочным сыном. Во время войны один старый еврей научил его делать напильники, обжигать заготовки в рогах и копытах. Напильники были устойчивой валютой для всех умельцев, перебивавшихся в тяжелые годы.
Тестя потянуло к технике. После войны он закончил речное училище в Риге и водил речной трамвай. Однажды сорвал часть надстройки о мост, но его матросы без всякой ругани за ночь нашли сварщика, все восстановили и закрасили. До речной инспекции дело не дошло. Тесть очень уважал этих уже немолодых латышей. Они приходили на работу в заштопанной, но чистой одежде, ели принесенную из дома пищу и были полны достоинства. Уважали друг друга и своего молодого начальника, несмотря на бедность, в которой все пребывали.
В речном училище тестя заметила преподавательница экономики, моя будущая теща. Теща к этому времени еще не успела или уже развелась со своим первым мужем, от которого у нее был сын. Воспитанием ребенка занималась его бабушка Елизавета.
Елизавета, тещина мать, провела бурную молодость, полную приключений. На десять лет убегала от своего мужа, крупного партийного работника, с авантюристом по имени Казик. Казимир выдавал себя за бухгалтера, подделывал платежные документы, получал огромные суммы денег и скрывался. Потом сообщал о себе, и Елизавета вместе с маленькой моей тещей добиралась до него. В мехах и бриллиантах на колымаге-арбе их везли через пустыни и горы на строительство Кара-Кумского канала или железной дороги, где Казик успел легализоваться и готовил новую операцию по изъятию денег из социалистической казны. Чекисты с ног сбились, разыскивая его.
Побывали наши путешественницы и на Дальнем Востоке, где Казимир исчез навсегда. Я все-таки надеюсь, что его поймали. У бабушки Елизаветы сохранялись некоторые реликвии той поры, драгоценности, но мне запомнилась больше всего ее фотография. Прекрасная женская фигура на каменистом пляже Черного моря.
Елизавета вернулась к своему весьма обрадовавшемуся мужу. С громкими криками выгнала домработницу, с которой временно проживал муж, и продолжила выполнение своих обязанностей. Пришло время, она с честью схоронила своего мужа на кладбище Райниса, посещала с цветами могилу, а потом и сама слегла туда. Пусть земля будет им пухом.
Когда жена развелась со мной, моя мать, незнакомая с методом математической индукции, предположила, что уход от первых мужей является некоторой закономерностью, свойственной поколениям этих женщин. К сожалению, у моей бывшей жены не оказалось дочерей, так что дальнейшей проверке эта гипотеза не поддается.
Я увидел тестя первый раз, когда пришел в гости к своей будущей невесте. Он стоял за гладильной доской в майке. Это был высокий, стройный красивый мужчина лет сорока. Он пожал мне руку и сказал несколько слов. Говорил с легким еврейским акцентом, оставляя рокочущий «р». Как потом оказалось, немного знал идиш.
Теща на несколько лет старше его. К этому времен располнела. Маленького роста, она переваливалась с ноги на ногу. Часто ее мучили боли внизу живота. Результат комплекса причин, в том числе — сидячего образа жизни и работы. У нее было несколько подбородков и короткая шея. Если хочешь знать, какой будет твоя жена, посмотри на тещу, — вспомнил я жениховскую мудрость. Ужаснулся этой перспективе, но подумал, что мне это не грозит. Так оно и получилось, только по другой причине. Тогда же я надеялся, что моя невеста похожа на тестя, а не на тещу.
Надо отдать должное. Теща сама сделала себе мужа-красавца. Учила его в училище и воспитывала потом. Со своей небольшой зарплатой терпеливо ожидала, когда он закончит военное авиационное училище. И по праву гордилась им. И любила, как мне казалось, до безобразия. Переживала бальзаковский возраст. Ревновала, устраивала сцены, которые, по ее мнению, служат укреплению любви. Бессильно падала на тахту и кричала: «Ел горчицу!».
Из учебника для медсестер я знал, как отличить истинный обморок от истерического. Истеричка падает на заранее присмотренное мягкое место, занимает привычное удобное положение, после чего истошно кричит. Истерия является формой агрессии, и, хотя в большинстве случаев истерики тещи были направлены против тестя, а не меня, мне они все равно не нравились. В такие не очень частые минуты я очень хотел, чтобы тесть был не добропорядочным евреем, а простым русским мужиком, у которого в сенях лежат вожжи и кнут. Говорят, что эти предметы очень хороши против истерии.
Тесть хлопотал вокруг своей драгоценной супруги и мольбами пытался узнать, что произошло и что он натворил в этот раз. Выяснялось, что за обедом в штабе авиации он сидел за одним столом с молодыми планшетистками, шутил и ел горчицу, о чем тещина разведка доложила точно.
В другой раз тесть просил у тещи разрешения надеть новую майку, так как предстояло ехать в командировку в одном купе с полковником, и неудобно будет раздеваться перед ним в драной майке. Теща не разрешила, предполагая, что раздеваться тесть будет перед своей любовницей. Тогда я подумал, что снять такую майку можно вместе с рубашкой, что совершенно не мешает любому делу. Конечно, промолчал.
В форме морского летчика тесть выглядел великолепно. Когда я пришел с ним в роддом забирать своего ребенка, счастливая медсестра вручила ребенка не мне, а тестю, что, конечно, задело меня и наполнило мрачными предчувствиями, но вида не подал.
Тесть был на редкость уравновешенным человеком. Безобразия не выводили его из себя. Зная, что жене трудно наклоняться, он сам мыл пол, а заодно и посуду, готовил завтраки и ужин. Воспитанный в почти домостроевской русской семье, я с удивлением наблюдал эти сцены. Тесть верил в добро и справедливость. Добросовестно исполнял свои служебные обязанности и, как видно из последующего, был хорошим офицером.
Постепенно у нас сложились вполне доверительные отношения, и я с интересом и удовольствием слушал рассказы тестя. Приведу несколько рассказов, которые одновременно характеризуют и обстановку того времени.
Служебное помещение для дежурных летчиков находилось в километре от взлетной полосы. По тревоге офицеры делали сначала марш-бросок, а потом со сбитым дыханием и выпученными глазами лезли в самолет. Если бежать приходилось против ветра, дождя, снега или при сильном морозе, состояние было еще хуже. Закоченевшие руки не разгибались. Разумеется, это никого не волновало, кроме самих летчиков, но, как у нас принято, роптать не приходилось. Тебе быстро найдут замену. Приобрести автобус невозможно, нет средств. Самолет стоит сто миллионов рублей. Это годовая зарплата ста тысяч учителей. Не хватило годовой зарплаты еще одного учителя, чтобы решить проблему. Тесть предложил разукомплектовать передвижную мастерскую, и на ее базе сделать грузовик с будкой для перевозки летчиков. По результатам проверки своей службы чуть не попал под трибунал за вредительство, но был спасен командующим авиацией округа.
Во время начала очередной арабо-израильской войны советские летчики с техническими специалистами выставили египетские самолеты по шнурку, нос в нос, и пошли на обед. Внезапно налетел еврей на «Мираже» и одной ракетой прошил насквозь всю эскадрилью, чем лишний раз доказал, что евреи умеют не только торговать, но и воевать.
В результате переполоха, который возник в некоторых умах Военно-воздушных сил СССР, был издан приказ срочно рассредоточить боевые машины и укрыть их за земляными валами. В спешном порядке собрали землеройную технику и в кратчайший срок, несмотря на мокрый снег и слякоть, были подготовлены площадки с капонирами. Тесть опять не побоялся трибунала и написал рапорт на имя начальника штаба, что к середине марта все самолеты продавят бетон и лягут на брюхо. Предлагал не спешить с выполнением приказа, не рассредоточивать технику, так как противник непосредственно не угрожает, и еще есть время сделать все как положено, в соответствии со строительными нормами и правилами.
Когда самолеты легли на брюхо, и прекратились полеты с ядерным оружием на борту в Северной Атлантике, американцы всполошились, не затевают ли русские чего? Но потом разобрались и успокоились.
Хуже было нашим, потому что не каждым краном поднимешь такой самолет, кроме того, нет подъезда из-за навороченной валами земли. Началось расследование. Нашли рапорт тестя, который начальство не догадалось уничтожить. После чего автора перевели в штаб и в соответствии с новой должностью присвоили звание подполковника. Вспоминая еврейского летчика, можно сказать, один еврей помог другому.
Я рассказывал об этом Василию, но тот мотал головой и выискивал в этой истории какую-то еврейскую хитрость. Я же нисколько не сомневаюсь, что тесть просто добросовестно выполнил свои обязанности в то время, как сотням русских офицеров на все это было просто наплевать. Не хотелось выглядеть умным перед своим начальством. Известно, что никто этого не любит. Разумеется, не только у русских. Юлий Цезарь говорил, что ему довольно долго приходилось прикидываться дураком, прежде чем он стал императором.
Тесть честно служил нашей Родине. То, что это возможно для еврея, подтвердилось потом сообщениями с фронтов англо-аргентинской войны из-за Фолклендских островов. Благословляемые своими раввинами, летчики-евреи показывали чудеса храбрости с обеих сторон. Тесть не скрывал своего еврейства и не стеснялся его. Будучи в командировке в Риге, он заходил в Республиканскую библиотеку и читал материалы, изданные в Израиле, хотя для этого нужно было внести свою фамилию в специальный список. Об антисемитизме он до самого последнего времени говорил, что никогда не испытывал его. И только вернувшись из санатория, бывшего царского села Архангельское под Москвой, с тревогой рассказал мне, что впервые в жизни прослушал антисемитскую лекцию какого-то полковника из Главного политуправления. К своему ужасу тесть заметил тогда, что все офицеры-евреи, лечившиеся в санатории, оказались на лекции в одном ряду, как бы составляя отдельную группу, на которую злобно посматривал лектор. Из санатория тесть приехал с больным сердцем.
Несмотря на загруженность по службе и дома, тесть много читал и, в отличие от других офицеров, почти не пил. Не только из-за сердца. Как я понимал, это была сильная установка против алкоголя. Выпивал исключительно по праздникам, немного пива или шампанского. И не курил.
А теща «смолила» напропалую. Дешевые сигареты с фильтром. От них меня тошнило. Как-то раз, ссылаясь на недомогание, она попросила сходить за сигаретами. Я сходил. Оказалось, что в доме нет хлеба. Пошел второй раз. Когда она послала третий раз за солью, захотелось упасть на тахту и закричать, как это делала она сама. Но я пошел и третий. Назавтра теща разбудила меня в шесть часов утра и заставила вынести мусор. Полчаса простоял на морозе, ожидая мусорную машину, и вернулся с мусором. Побоялся вывалить его у подъезда, так как в ведре были газеты с номером квартиры, и нас могли вычислить.
— Нет машины и не будет, — сказал я, — сегодня воскресенье.
— А зачем же ты выходил? — спросила она с возмущением.
Мне опять захотелось упасть на тахту.
Прошла радость первых дней после свадьбы, и тут теща как-то особенно ясно поняла, что зять — студент, что у него еще год учебы и год службы в армии. Что в доме нет денег, кроме долгов за свадьбу, и никакой надежды. Теперь она ходила и громко рассуждала об этом. Я сравнивал тещу с нашими самыми глупыми студентками и находил, что они более последовательны в своих рассуждениях.
— Почему то, что я студент, обнаружилось только сейчас? — спрашивал у жены. Жена молчала. Действительно, а что можно было сказать?
Во время встреч с Василием я пародировал жесты тещи и ее речи. Василий раздувал ноздри и тяжело дышал:
— Не показывай мне больше! Противно!
Забыв обо всем на свете, жаловался Василию на тещу, как ни на кого другого. А кому еще жаловаться? Своей матери не пожалуешься. Я ее знаю. Сразу спросит: «А зачем ты женился?» Как будто я женился для того, чтобы укреплять свой дух в общении с тещей. Если бы теща была мужчиной, Василий тут же побежал к ней и сурово расправился с негодяем. Но с женщиной он поступить так не мог. Сейчас, много лет спустя, эти черты характера тещи кажутся незначительными, и я удивляюсь, что тогда они меня так сильно волновали, потому и сохранились в памяти.
Тем более ангельским кажется характер тестя. Иногда я заставал его с томиком стихов в руках. Он поднимал свои грустные глаза, но не уклонялся от общения. Как бы в продолжение прочитанного, говорил о национальной литературе нашей великой страны: поэтах Кавказа, Калмыкии, Средней Азии. Философией не увлекался, даже еврейской, и мои рассуждения об особой роли еврейского народа его не сильно вдохновляли. Как-то морщился и говорил:
— О чем речь? Народ как народ. У каждого народа своя история. Есть в ней взлеты и падения, драмы и трагедии. Евреи здесь не исключение.
Довольный такими рассуждениями, я пересказывал их Василию.
— Маскируется, сволочь, — говорил Василий, — делает вид, а сам, как и ты, думает об исключительной роли еврейского народа.
Откуда у Василия был этот доморощенный антисемитизм, мне было совершенно не понятно. С евреями он никогда не жил. Никакую конкуренцию ему не составляли. Читать об этом он нигде не мог. В газетах слово «еврей» не употреблялось, а в Большой советской энциклопедии было слово «евреинов», а для статьи «евреи» места не нашлось. То, что такое отношение существует, подтверждает и известная русская поговорка, выражающая удивление от общения с евреем: «Он хоть и еврей, а очень хороший человек».
Я искал корни чувства в его ревности к тестю. Но ни к кому другому Василий меня не ревновал. Если я восхищался каким-то человеком, он радостно жал мне руку и восторженно говорил:
— Вот видишь, какие люди бывают!
Я рассказывал о подвигах своего брата-моряка, но это только усиливало уважение к брату и ко мне. Василий, как и я, в какой-то мере отождествлял меня и брата. Конечно, мой брат в моем представлении превосходит тестя по всем параметрам. Он не только любит поэзию, но сам пишет стихи и публикуется. В двадцать один год был капитаном дальнего плавания. Знает английский язык. Имеет высшее гуманитарное образование. Видел жизнь во всех проявлениях от самых верхов до грязных канав, в которых закончили жизнь некоторые его товарищи, посещал картинные галереи в лучших дворцах Европы и выменивал на мыло банановую брагу в лачугах Африки и Индонезии. Никаких иллюзий не питал и, если и был в чем неправ, так только иногда в чрезмерной драматизации незначительных общественных явлений. Признавая естественность беспорядка, он все же возмущался его существованием.
Тесть, как я говорил, был мельче моего брата в смысле личности, тем не менее жена брата засматривалась на этого красавца, который казался ей воплощением добропорядочного семьянина, чего не хватало, в ее понимании, моему брату. Имея заработок в два раза больше тестя, автомобиль — верх роскоши того времени, одного ребенка и работающую жену, брат постоянно испытывал нехватку денег. Недостатком его можно назвать также иногда появляющиеся мешки под глазами после неумеренного потребления напитков, что для меня почти не портило его умного лица. Некоторые женщины называли брата красивым.
В общем-то тесть не знал жизни, что в конечном счете и погубило его. Закончив училище лейтенантом, он быстро дошел до майора, но от службы, по словам тещи, она ничего не имела. Квартира была ее. На эту квартиру теща поменяла свою рижскую, чтобы жить по месту службы мужа. Телефон провела сама, платила за прокладку кабеля, на котором одновременно установили и будку телефона-автомата.
Жалования тестя вместе с зарплатой тещи хватало на весьма скромную жизнь. В доме не было никаких запасов, подвал завален хламом. Заготовки на зиму не делались. Все надо покупать в магазине непосредственно перед употреблением. Вернувшись со службы, тесть шел по магазинам и выстраивал очереди, чтобы негодяи не прорвались незамеченными. Люди слушались и одобряли его действия. Были это, в основном, пожилые женщины, намучившиеся в других очередях. По их просьбе днем мясо не продавали, а «выбрасывали» к окончанию рабочего дня, чтобы трудящимся досталось, благодаря чему в магазинах всегда были давки. Или абсолютная пустота. Простояв часа два в очереди, тесть приносил курицу. Если куры кончались раньше, чем подходила его очередь, приходилось брать вареную колбасу. В те времена моего окончания университета колбаса чаще всего была. Макароны и шоколадные конфеты разнообразили наше питание. Но к Новому году за счет тщательной подготовки удавалось собрать стол, который всех приводил в восхищение, особенно гусь с яблоками. Каждый вновь прибывший гост считал необходимым заметить: «А все говорят, что есть нечего! Что мы плохо живем!»
В доме моих родителей структура питания была несколько другой. За счет своего огорода в доме хватало картошки, квашеной капусты и консервированных огурцов, были куры, а значит, молодые петушки на мясо и яйца. Была также и корова. Но вместо мяса, которое можно было купить только на рынке, потреблялась рыба, более разнообразная по вкусовым качествам, а как теперь выясняется, и более полезная для здоровья. Стоила она в три-четыре раза дешевле мяса.
Мои замечания о мясе и рыбе не имеют никакого значения с точки зрения существования сверхтонких физических полей и соответствующих им механизмов связи живых организмов, но для проголодавшегося советского человека мясо являлось мировоззренческим фактором, оказывающим глубокое воздействие на его бытовую и политическую активность. Вокруг мяса ходили самые фантастические слухи, пышно расцветал фольклор.
Говорили, что один преподаватель из технического института, с виду вполне нормальный человек, написал письмо в ЦК партии с предложением не увозить все продукты в Москву, а кое-что оставлять на местах. Над ним все смеялись, так как никто не сомневался, что его предложение не будет рассмотрено. В том, что продукты увозят в Москву, никто не сомневался.
Говорили, что в Таллинне рабочие-эстонцы электросваркой приварили железнодорожный состав с мясом к рельсам, но солдаты проложили рядом ветку и переставили на нее весь состав. Не допустили срыва поставок продуктов в Москву.
Говорили, что в целях улучшения обеспечения продовольствием жителей города Ярославля пустили дополнительные электропоезда на Москву, чем значительно смягчили давки в электричках.
Рассказывали анекдот. На очередном съезде с высокой трибуны докладчик обещает каждой советской семье к следующему съезду партии маленький вертолет. Все дружно аплодируют, а после того, как бы очнувшись, чей-то голос спрашивает: «А зачем?»
На что докладчик ответил: «А вдруг когда-нибудь, совершенно неожиданно для всех, к примеру, где-нибудь в районе Мурманска, появится мясо».
Мой родной брат-моряк потратил много сил на попытки разобраться в причинах такого тяжелого положения с мясом. Он проанализировал всю цепочку производства-потребления со многими возможными и невозможными ответвлениями. Одно из ответвлений в сторону потребления сводилось к тому, что мясо просто закапывают в вечную мерзлоту в Восточной Сибири на случай ядерной войны. Итог своих рассуждений брат сформулировал в следующем виде: «Каждому колхозу надо дать разнарядку на определенное количество мяса, молока, яиц, овощей и фруктов, и строго требовать выполнения плана, не допускать приписок».
Высказанное им соображение ничего не говорит сегодняшнему читателю, я даже уверен, что он его не поймет, хотя во мне идея брата вызвала бурю чувств, связанных с тем, что эта идея, являясь сущностью колхозного производства продуктов, ни разу не сработала, и люди продолжали давиться в очередях. Предполагая существование принципов запрета на уровне физического закона, я бы не стал требовать от ужа, чтобы он летал, и отказался вообще от производства мяса. А предложил бы всем перейти на вегетарианство и навсегда снять эту проблему. А потом таким же образом — и другие проблемы нашего общества.
Я делился своими мыслями с тещей, а она говорила мне, что другие евреи устраиваются куда лучше. В торговле или на ремонте обуви имеют неплохой доход. А они не могут квартиру отремонтировать. Действительно, квартира была запущена. Я понимал, что если тесть будет мыть полы и готовить еду, то на все другое, включая и ремонт квартиры, времени не будет. Из этого круга не выйти. Но, конечно, держал такие мысли при себе. В каждой семье складываются свои отношения и свой порядок, в который лучше не влезать.
С другой стороны, зачем ремонтировать, если могут дать другую квартиру. А теперь в связи с замужеством дочери это стало актуальным. Тесть начал хлопотать и ему предложили четырехкомнатную квартиру, но теща по каким-то соображениям отклонила вариант.
Жаловалась теща и на неразворотливость тестя. Не мог он пролезать черными ходами. Шел всегда прямо и только по закону. Хитрости в нем явно не хватало. Был порядочным и спокойным человеком, любил семью, и его тоже любили. Друзей было не много. Они появлялись по большим праздникам, например, чтобы «обмыть» звездочки подполковника. Под пристальным вниманием он так и оставался большим ребенком, и теща была ему не столько жена, сколько мать. Мне передавалась тревога за него и, как теща, я ждал, чтобы он скорее пришел домой. Кроме ревности, были и другие основания беспокоиться за него. Время от времени самолеты садились на запасные аэродромы. Технические специалисты добирались туда поездами. Чтобы не просить майку, тесть пристраивался где-то за креслом пилота одноместного реактивного истребителя и уже через час копался в электрооборудовании своего гигантского бомбардировщика. Как-то он проговорился об этом, и с тех пор такой перелет стал ее кошмаром. Ей казалось, что она видит, как он гибнет в обломках самолета. Ни теща, ни я, ни сам тесть, конечно, не предполагали, что он погибнет от самого примитивного антисемитизма, на который, как мне казалось, был способен только дремучий мой друг Василий.
После истории с посадкой на брюхо стратегической авиации начальник штаба морской авиации, вместо трибунала, пошел на повышение в Москву, что было воспринято с воодушевлением. Офицеры не чаяли дождаться, когда простынет его след. На его место пришел молодой генерал, Герой Советского Союза, который сбил во Вьетнаме американский «Фантом». Он-то и перевел моего тестя в штаб. Настали самые счастливые времена в его жизни. По его словам, Герой был самым настоящим русским человеком. Талантливый летчик, прекрасный командир, умный, обаятельный человек.
Офицеры штаба проявляли поначалу сдержанность. Еще не известно, как поведет себя новая метла, но тесть, будучи человеком честным и открытым, сразу сработался с новым командиром. Не последнюю роль сыграл и рапорт о предполагаемых последствиях рассредоточения боевой техники, который тесть писал с риском для своей карьеры. Риск оправдался.
Начальник давал ответственные поручения и всегда был доволен исполнением. Тесть стал вовремя приходить домой. При старом начальнике офицеры вынуждены были сидеть в штабе и на аэродромах до тех пор, пока не уйдет начальство. Нужно было играть в шахматы, читать газеты, слоняться по комнатам, рассказывать анекдоты и байки, курить и заниматься прочей чепухой, чтобы убить время.
Новый начальник все поставил на свои места. В один из дней пропал какой-то документ. Контрразведка провела тщательное расследование, на основании чего издали приказ, чтобы в восемнадцать часов все документы были сданы на хранение, а сейфы опечатаны. Это еще больше подняло авторитет Героя. Офицерам он заявил, что нечего болтаться в штабе. Кто не справляется с работой в установленное время, пусть подает рапорт, ему найдут другое место службы. У всех есть жены, дети, вот и занимайтесь своими семейными делами. После таких слов офицеры долго не могли закрыть рот от удивления и еще больше полюбили своего начальника. По словам тестя, у генерала была прекрасная жена и двое сыновей, которые мечтали быть летчиками, как их отец.
Я засиживался в библиотеках, писал дипломную работу. За время учебы у меня сложился свой круг. Я выбирал, что ближе к дому, или большой читальный зал, или, наоборот маленький и уютный, где быстро обслуживают или где подготовлена большая выставка на какую-нибудь тему. Иногда шел не в библиотеку, а к библиотекаршам. Поболтать с ними. Это очень способствует работе. Библиотекарши, в конце концов, простые женщины и всем интересуются. Я считаю, что женщин надо удовлетворять, хотя бы их любопытство. Завязывались вполне дружеские отношения, и я был рад, что вызываю интерес к себе.
В одной библиотеке у меня были приятельские отношения с молодой работницей, и, несмотря на опасность быть захваченными врасплох, мы довольно много болтали с ней через стойку. Иногда нас накрывала заведующая — мрачная, полная, невысокая женщина с широко расставленными ногами в синих чулках и туфлях на высоких толстых каблуках. Она ревниво оберегала своих работниц, как содержательница богоугодного заведения, которая строго следит, чтобы клиенты полностью расплачивались за оказанные услуги. В таких случаях я быстро отходил от стойки и садился за стол.
Много лет спустя по просьбе моей матери продавал картошку на рынке. Заведующая подошла, долго и пристально смотрела на меня.
— Мне кажется, я вас знаю, — сказала она.
— Вполне возможно, — ответил я и нахлобучил шляпу на лоб.
— Вы не похожи на спекулянта.
— Согласен с вами. Продаю исключительно свою и по цене ниже рыночной.
— Почему?
— Спешу продать.
— Пожалуй, возьму у вас два килограмма.
Тогда я действительно спешил, так как на рынок собирался зайти друг и повести на ликерно-водочный завод, где он подрабатывал наладчиком технологического оборудования.
— Ты увидишь море водки, — говорил он мне. — Совершенно бесплатно. Проведем дегустацию всех сортов. Захвати закуску. У меня кончается договор на этот месяц, боюсь, не продлят. Надо ловить момент.
Но даже такая чопорная женщина, как заведующая библиотекой, не могла устоять перед сиянием своей новой работницы. Приоткрыв рот, забыв о делах, заведующая с любовью смотрела на нее. Я оказался перед стойкой и зашатался от восхищения. Красавица заметила мою реакцию и улыбнулась вполне приветливо. Видимо, это ее нисколько не удивляло. Она вела себя совершенно спокойно. Поговорила о моих книгах и что-то предложила с выставки.
— Кто эта неземная? — спросил я на другой день у своей знакомой.
— Наша новая сотрудница. Нравится? У нее муж — генерал, летчик, Герой Советского Союза, и двое мальчиков, которые тоже хотят быть летчиками и героями. На всем свете есть только одна счастливая женщина. Это — она, — с восторгом сообщила библиотекарша.
— Жене летчика не просто быть счастливой, — предположил я. — Мы не знаем всех ее переживаний в ожидании мужа. Эти самолеты несут в себе столько опасности, что до покоя, который является заменой счастью, довольно далеко, а до самого счастья — еще дальше.
— Чувство опасности придает особый восторг отношениям, — сказала библиотекарша. — Почему любовники более счастливы от близости, чем супруги? Потому что есть запрет и риск. Почему случайная связь взрывает жизнь, а долгое благополучное супружество не наполняет достаточным содержанием?
— Может, ты и права, — согласился я. — Каждому свое. Могу только добавить в твою пользу, что знатные римлянки просто рвались провести ночь с гладиатором, которого завтра должны были убить на арене.
— Вот именно. Твоя неземная каждую ночь проводит с гладиатором.
— Если только он не на войне, в полете или запасном аэродроме. Насколько я знаю летчиков, они тоже испытывают чувства гладиаторов, стремятся объять необъятное, в смысле женщин, и всегда имеют для этого запасной аэродром.
— И правильно делают, — вызывающе сказала библиотекарша, — я с ними полностью согласна.
— Ты очень похожа на знатную римлянку.
— Спасибо, — она засмеялась довольная.
Тесть рассказывал, что было у молодого генерала некоторое увлечение, граничащее со странностью. Он любил скоростную езду на своей «Волге». Выезжал из города ночью, когда движение замирало, и на скорости сто тридцать километров в час пролетал вдоль побережья, нигде не останавливаясь. Делал это раз, а то и два в неделю. Контрразведка садилась ему на хвост, но не выдерживала и пяти минут такой езды. Генерал всегда отрывался. Начальник особого отдела стеснялся поговорить об этом с героем-летчиком и попросил тестя. Почему, мол, генерал так гоняет. Это очень опасно, особенно на наших кривых, обсаженных деревьями, дорогах. Жизнь генерала нужна не только его семье, но, в конечном счете, армии и всему советскому народу. Генералы не так часто встречаются и на дорогах не валяются, чтобы по этому поводу не высказать обеспокоенности. Тесть поговорил с генералом, сославшись на просьбу особиста.
— Не могу жить без скорости, — признался генерал. — Как прекратил летать, по ночам снятся полеты, не могу спать спокойно.
Я рассказал об этом Василию и предположил, что, может быть, летчику не дает покоя бой, в котором он сбил американца.
— И правильно сделал, — сурово сказал Василий, — не будут соваться, куда не надо. Их никто не просил.
— Но ведь и нас никто не просил, — согласился я на подмену тезиса, — а война идет только благодаря нашему участию. Тесть говорит, что не оправдано ни наше присутствие, ни американское. Вместе с ними мы губим миллионы ни в чем не повинных вьетнамцев.
— Я еще разберусь с твоим тестем, — злобно сказал Василий, — а генералу, если бы можно было, крепко пожму руку от всего нашего народа и себя лично. Настоящий русский человек. То, что он еще умный и порядочный, лишний раз доказывает величие русского народа. А если будешь продолжать свои речи, то от меня схлопочешь.
Я относил раздражительность Василия на счет его семейных неурядиц и не принимал близко к сердцу его угрозы.
Тогда еще не говорили о вьетнамском синдроме, но я представлял себе, что значит выйти из смертельной схватки. Почему-то жалел американца. Знал, что за каждый боевой вылет американские летчики получают до полутора тысяч долларов сверх жалования, но делают это не ради денег, а подчиняясь военной дисциплине. Может быть, тот летчик не погиб, катапультировался, попал в плен к вьетнамцам, освободился, был принят американским президентом, награжден орденами и медалями, вышел на пенсию и сейчас сидит где-нибудь в Техасе на своем ранчо и пьет пиво в окружении внуков. А наш генерал все-таки погиб.
В сельмаге бутылки принимали только раз в месяц, а то и в два месяца, если пустые ящики вовремя не подвезут. Выстраивалась длинная очередь, с утра. Пили тогда много. И не только водку. Пиво, лимонад и даже минеральную воду. Благодаря чему у населения скапливалось множество бутылок. Не исключением был и наш дом. Еще жив был отец, наезжали братья, привозили с собой. Мать приносила нам с отцом пару бутылок пива, когда ходила за хлебом: другие женщины брали, и ей, вроде, как надо. А то бабы обязательно спросят: «А пиво чего не берешь?» Скажешь, что, мол, они не хотят, никто не поверит. Если скажешь, что нет денег, обвинят в жадности. Так и брала.
Я относил мешки с бутылками к магазину, расставлял их по видам в ящики, а мать занимала очередь. Деньги за бутылки не давали, так как с наличными деньгами много хлопот, да и товар надо сбывать, выполнять план. Продавщица писала на бумажке фамилию покупательницы и указывала сумму, на которую можно получить товар. Для простоты все брали сахар, в наволочки. Со временем часть сахара расходовалась на чай, варенья, компоты, но оставалось все равно так много, что девать его было некуда. Можно сказать, что у нас тогда в этом смысле была сладкая жизнь.
Разумеется, ситуация с пустыми бутылками была характерна не только для нашего поселка, но и для всей страны. О невозможности сдать бутылки писали газеты, постоянно и всегда. Но, как и во многих других вопросах нашей жизни был непротык, благодаря чему создавалась бутылочная мафия, которая по ценам чуть ниже государственных скупала пустую стеклянную тару и имела на этом хороший доход. Я все же далек от мысли, что бутылочная проблема поддерживалась искусственно, потому что проблемы были во всем, и было бы крайне удивительно, если бы не было вопросов по пустыми бутылкам.
С другой стороны — была потребность в выпивке. Привозились дрова, уголь, комбикорм, сено, навоз, пахали поле и так далее, для чего одной водки не напасешься. Возникали предпосылки для браговарения. В подвале у матери стояли десятки трехлитровых банок с различного вида брагой: из сливового компота, яблочного варенья, смородинового желе. И просто из сахара. Варить ничего не надо. Термин «браговарение» не отражает сущности процесса, а просто сбивает с толку. Нужна вода и дрожжи. Все остальное уже имелось. Брага стояла годами, выпадала в осадок, осветлялась, и по вкусу была гораздо лучше магазинного яблочного вина.
Конечно, не у всех брага созревала месяцами. Мой знакомый прапорщик рассказывал, что он начал пить на третий день после «заваривания», а на шестой — уронил с балкона тридцатилитровую флягу, пытаясь слить гущу со дна.
Я жил у тещи. Приехал домой к матери на электричке в воскресенье утром. За столом сидел брат-строитель. Мать внесла трехлитровую банку браги и вытерла ее над раковиной умывальника.
— Вы что, из-под земли ее выкапываете? — пошутил брат.
— Вот именно, — ответила мать и рассказала, что вчера вечером она угощала тракториста, который привез дрова. Была уже не первая его услуга населению в тот день. Надо сказать, что операция была весьма рискованной, так как проводилась втихаря, чтобы не платить за трактор в колхозную кассу, поэтому все ее участники находились в некотором напряжении, которое и снималось выпивкой. «Благодетель» сильно ослабел. Отец предлагал ему отдохнуть на кухне, но тракторист не мог заглушить трактор, который грохотал прямо под окнами, нарушая всякую конспирацию.
Не было аккумулятора. Вернее сказать, он был, но только когда железный конь был получен с завода. Тракторист тут же продал аккумулятор, потому как если этого не сделать, за тебя продаст кто-нибудь другой, а деньги пропьет. В ночь технику надо ставить на горку, чтобы утром завестись с ходу, поэтому тракторист заявил, что поедет домой.
Отец лег в прицеп, так как сидеть и вообще находиться в нем запрещено, и поехал посмотреть, все ли будет в порядке. На подъеме перед перекрестком трактор остановил милиционер ГАИ, вытащил из кабины водителя и отправил его в вытрезвитель. Трактор остался на обочине, огни не были включены, так как не было аккумулятора. Вскоре стемнело, отец выбрался из прицепа, пришел домой и все рассказал матери. Конечно, они беспокоились за водителя.
Ночью на большой скорости на трактор наехала «Волга». Машина разбита, водитель погиб. Об этом уже знал весь поселок. Опасаясь расследования, мать закопала брагу в огороде. Мы действительно доставали ее из-под земли.
Вечером тесть рассказал о гибели своего генерала. Я понял, что закончились счастливые дни, у него заболело сердце.
Мне предстояла служба в армии. Я съездил в областной военкомат, где комиссаром был отец моей знакомой студентки, но тот ничего не обещал:
— Есть закон, — говорил он, — по которому вы обязаны служить там, где нужны армии.
Я просил тестя съездить в райвоенкомат и договориться, чтобы пристроили где-нибудь поближе к семье, в городе или области. В какую-нибудь морскую или летную часть. По здоровью я проходил во все обычные войска. В документах писали для определенности «артиллерия». С моих слов. Как бы мое желание. Я и на самом деле считал, что для математика наиболее подходящее приложение своих сил — артиллерия. Кроме того, я помнил плакаты времен Великой Отечественной войны: «Артиллерия — бог войны». Хотелось быть поближе к Богу. Такой лозунг красивыми красными буквами написан на белой штукатурке в подвале нашего дома. Наверное, там квартировали артиллеристы, они и оставили прославляющие себя слова. Хотелось быть поближе к Богу, кроме того, учитывая опыт детских войн, хотелось воевать на расстоянии, без непосредственного контакта с противником, а если быть точнее, воевать не хотелось, а уж если бы пришлось, то — на расстоянии.
Тесть съездил и якобы договорился, что меня возьмут в одну летную часть.
При обсуждении этого вопроса брат сказал:
— Слова твоего тестя ничего не значат. Речь идет об услуге. И хотя это не уклонение от военной службы и время не военное, за все надо платить тем или иным образом. Твой тесть не дурак и должен это понимать. Он распил с комиссаром бутылку водки? Нет. Не жди результата. Теперь это дело твоей новой семьи. Если они не хотят, чтобы ты служил рядом, не надо. Отдохнешь годик от семейной жизни, потом будешь сильнее любить свою жену. Готовься к тому, что тебя отправят очень далеко.
Тогда я сам распил бутылку водки с майором, начальником отделения райвоенкомата. И по три кружки пива. Еле добрался до дома. Разумеется, и это не помогло. Услуга стоила гораздо больше. Я попал в саперный полк на Западную Украину. Через год вернулся, чтобы услышать от жены, что она меня больше не любит. Между нами бегал наш светловолосый ребенок.
Я еще многого не знал, в том числе как реагировать. Вспомнил какую-то подходящую, как мне казалось для данного случая, мудрость: «Баба с возу — кобыле легче». Бог с ней, думал я о жене, придется признать, что это ее право, как, впрочем, и мое, хотя я вряд ли бы им воспользовался. К ней вроде как претензий не должно быть. Любая претензия ничего не стоит по сравнению с самим фактом. Но как мог тесть, порядочный человек, допустить такое? Он-то на что? Разумеется, эти мысли не означали, что тесть действительно должен нести какую-то ответственность. Он не обязан держать свою дочь взаперти. Но мысль об ответственности тестя промелькнула. Вообще говоря, мысли идут сами по себе. Приходят и уходят.
Надо было что-то говорить жене.
— Что об этом думает твой отец?
— Его нет.
— А где он?
— Умер.
— Понятно. Прими мои самые искренние соболезнования.
Постепенно прояснилась для меня история гибели. Я бывал у них, так как там оставался мой сын, и требовалось время, чтобы осознать все происходящее и определить форму поведения по отношению к нему. Теща была со мной более любезна, чем обычно. Она и поведала эту историю.
Очередной раз наш подполковник вернулся из Архангельского и пошел докладывать своему начальнику о прибытии. За время нахождения тестя в санатории произошла крупная авария с гибелью людей.
Эти сверхдальние бомбардировщики, эти монстры, вобравшие в себя труд миллионов людей, начинены сложным оборудованием, обычным и ядерным оружием, жидким кислородом и тоннами керосина. С точки зрения философии, самолеты представляют высокую степень организации материи, сравнимую с живой. Миллионы рублей вложены на обучение и постоянные тренировки экипажа. Когда стоишь рядом с таким произведением человеческого гения, чувствуешь высокую концентрацию энергии в нем. Состояние неустойчиво, не мудрено, что с такими самолетами всегда что-то происходит.
О чем был разговор моего тестя с начальником сейчас можно только гадать. Теща ловила секретаршу, чтобы от нее узнать, что там произошло, но секретарша смогла только сказать, что начальник штаба очень сильно ругал товарища подполковника. Обвинял его во вредительстве, предательстве и сионизме. Обозвал нехорошими словам и, напомнил, что он еврей. Это все, что она может рассказать как женщина женщине, но надеется, что это останется между ними.
Тесть вышел из кабинета начальника, сел в кресло в приемной и умер.
Не трудно представить себе разговор, который мог произойти в Главном штабе стратегической авиации между командующим и офицером штаба.
— Слушай, Ивантеев, чем там закончилась история с падением транспортного самолета на детский садик? С виновными определились?
— Сам определился, товарищ маршал.
— Кто такой?
— Начальник отдела безопасности полетов. Не выдержал разноса своего начальника штаба. Инфаркт. Толковый был офицер. Хороший специалист, одни благодарности. Не привык к резким словам. Семья, дети, порядочнейший человек.
— Вот так, Ивантеев, теряем лучших людей, а всякая сволочь продолжает служить.
— Так точно, товарищ маршал.
Мой тесть действительно был очень толковым и грамотным человеком. Я читал статью "Евреи" в дореволюционной энциклопедии Брокгауза и Ефрона. Поголовная грамотность евреев, согласно этой статьи, объясняется традиционным домашним воспитанием и образованием. Для такого дела нужна книга. И она была. Долгими темными вечерами, а на юге рано темнеет, евреи рассаживались в своих глинобитных хижинах вокруг маленького светильника. Такие светильники моя мать делает из любого пузырька, чашки или блюдца. Наливает немного растительного масла и опускает в него, вывесив за край блюдца, тесемку. Если светильник горит хорошо, мать называет его "лампадкой", если плохо — "коптилкой", А потом идет в подвал за картошкой. В подвале есть керосиновая лампа, но матери проще сделать светильник, чем зажечь лампу. А, может быть, она экономит керосин? Я тоже умею делать такие светильники и свечи из бараньего жира. В археологических музеях я всегда высматриваю светильники, и если их нет, бываю разочарован экспозицией. Эти светильники ничего не стоят, они были у всех народов, и их всегда находят при раскопках в больших количествах.
Старый еврей раскатывал свиток "Торы" и читал вслух. Когда его глаза уставали, свиток переходил в руки пятилетнего мальчика, который своим детским голосом, а потому строки священного писания казались еще более значительными, читал текст. Казалось, что устами неразумного ребенка говорит сам Бог. Можно было и не читать, потому что мальчик давно знал все строки наизусть, но обычай требует присутствия книги. Эта книга — самое гениальное изобретение евреев, благодаря ей они не только все грамотны, но сохранили свой язык и самобытность, и подарили книгу всему миру, В переводе на греческий эта книга называется Библия, а в переводе на русский - просто папирус. Христовы апостолы подарили миру Евангелие, но оно не затмило свет Библии, а стало ее продолжением. Если бы эта книга не была действительно божественной, ее надо было бы наделить божественностью, подобно тому, как "если бы не было Бога, его надо было бы придумать".
После чтения начиналось обсуждение. Люди учились говорить и мыслить. Старик восторгался еврейской красавицей, сурово расправившейся с захватчиком. Она отрубила ему голову. И юные девы Израиля на этом примере учились обращаться с мужчинами. Среди толкователей выделялись самые талантливые. Их окружали почетом и уважением, потому что они видели даже больше того, что было написано. Таким был Спиноза, один из лучших знатоков, но он превзошел самого себя, его охватила гордыня, и он принялся за критику Библии, за что был изгнан из общины и занялся шлифовкой линз. Вот уж действительно "горе от ума", как сказал бы великий русский поэт Александр Сергеевич Грибоедов. Лично я не стал бы продвигаться так далеко и растворять Бога в природе, оставил бы ему вполне самостоятельное существование. Конечно, Спиноза меня бы не послушал, он даже руководителям общины не подчинялся, а это были очень большие авторитеты, и основой их авторитета было не только знание Библии, но и ведение другие дел.
Мой тесть сажал на колени моего годовалого сына и читал ему книгу — русские народные сказки. Я с умилением смотрел на них и видел в этом продолжение древней еврейской традиции. Потом тесть ставил ребенка за шахматную доску и учил его передвигать пока что шашки. И мой сын делал правильные ходы.
Одной этой сцены достаточно, чтобы любить тестя.
Теща умерла через несколько лет в Риге. Долго хлопотала о квартире, просила помочь ей вернуться на родину. Говорила, что армия ничего не дала ей, а мужа погубила. Квартиру получила. Перед смертью теща тяжело страдала от своих болезней. О ее смерти нам рассказала моя бывшая жена, когда мы с матерью посещали ребенка.
Моя мать взяла нежные ручки малыша и проговорила:
— Одна у тебя осталась бабушка, а дедушек нет совсем.
Я еще раз посочувствовал жене и вдруг ясно увидел перед собой напряженную мрачную физиономию Василия, отстоящего тогда от меня на тысячу километров.
Его синюшное лицо еще более почернело и заросло щетиной. Обветрено. Под глазами, под кожей — разрывы кровеносных сосудов. Наверное, поднялось кровяное давление. Он открывает свой широкий рот, и я вижу в нем салат из свежей капусты, подкрашенный свеклой, из-за чего его рот кажется ртом вампира. Это сцена с моей свадьбы. Его жена сейчас забавляется с кавказцами. В этот момент ее передают из одних рук в другие.
Мой покойный отец, не понимая обстановки, сидит веселый и радостный.
— Неважно, — говорит он, — сегодня подполковник, завтра — полковник.
— Не бывать этому, — злобно говорит Василий и давится салатом. Его лицо синеет еще больше, как от натуги. Соседка услужливо подает ему полную литровую банку домашнего кваса, и он выпивает всю жидкость до дна, без остановки и не переводя дыхания. Потом раздувает щеки как на иллюстрациях старинных книг по метеорологии и судовождению. Он — Борей, мифический источник, причина ветра. Он дует, отдувается, испускает из себя воздух, который создает рябь на морской поверхности и гонит редкие кучевые облака, похожие на ягнят. Ягнята бегут по небу, а потом по тонкому прозрачному льду, вдруг возникшему на месте водной ряби.
Василий с грохотом опрокидывает посуду, встает из-за стола и, пошатываясь, как моряк на палубе во время качки, идет из кухни в комнату, где на развернутой диван-кровати, напротив неработающего телевизора, лежит моя теща. Она — не в истерике. Ей действительно плохо. Очень плохо. Сильнейшие боли в животе. Василий наклоняется, навешивается над ней и тихо, умиротворенно дует ей в ноздри. Лицо тещи бледнеет и покрывается тонкими кристалликами инея. Обезболивание охлаждением — догадываюсь я. Ее стоны затихают. Надо бы ей все простить, думаю я. Очень надо. Другой случай может не представиться. Вряд ли я вспомню о ней в свой предсмертный час. Но что-то мне мешает.
Я вижу свою жену девочкой, висящей на заборе пионерского лагеря. Она ждет, когда теща, ее мать, приедет к ней. Она висит и висит, ее ножки зажаты в штакетнике, они устали, а теща все не едет. «Сирота — вдруг пронеслось в моей голове. Нет больше твоей мамы, и не приедет она никогда!»
Яркое июньское солнце опаляет ее детскую фигурку, слепит глаза, нет больше сил висеть и ждать. Но вот подул легкий освежающий ветер, побежали по небу облака-барашки. Ветер крепчает, и я опять вижу Василия-Борея с раздутыми щеками. Ужас охватывает меня. Стоп! Хватит! Я понял, что тебе надо. Щеки Василия обмякают и опадают. Я снова умею управлять своими образами, они подчиняются мне. Как в детстве! Вернулось! Но я не радуюсь. Очень опасный момент. Но Борей меня послушал! Хоть раз в жизни. Остановился. Я благодарен ему. Не дуй, пожалуйста. Не надо! И не потому, что я, может быть, еще люблю ее, а потому хотя бы, что она — мать моего будущего ребенка, которого я уж точно люблю. Нельзя дуть. Нельзя нарушать принцип физического детерминизма. Нельзя вмешиваться в прошлое. Иначе — бестолковщина, а ее и так хватает.
Холодок пробегает по моей спине. Не останови я сейчас «Борея» — и мой сын не родится. Не сольются гены в новую молекулу ДНК, возможность не превратится в действительность, не реализуется творческий потенциал, бледная неясная тень моего сына не выйдет из платоновского мира идей, не превратится в вещь, предмет, организм, мыслящее существо, вершину творения.
Я мотнул головой, сбрасывая видение, подхватил мать под руку и повел ее на автобусную остановку.
Если следовать видению, то я еще люблю ее, видимо — по инерции, подумал я, но, вообще говоря, пить надо меньше.

Тебя я мог навек возненавидеть
За муки те, которые терплю,
Но стоит мне на миг тебя увидеть —
И я опять по-прежнему люблю.
А.Н. Хованский, 1931 г.


Глава 45. СЕНОКОС

Я сдал отчет за второй год аспирантуры, оформил журналы в своей вечерней школе и ушел в отпуск. Но куда поедешь? Во-первых, нет денег. Пришлось выслать старшей сестре в Судак сто рублей, чтобы она продержалась там со своими детьми, которых вывезла на оздоровление. У меня осталось сто рублей на два месяца. Во-вторых, масса дел по ремонту дома, в огороде. И — сенокос. А отец болен. Медленно, но неотвратимо сворачивается крестьянская жизнь в доме. Из некогда многочисленной живности остались корова и куры. Корову будем держать еще год. Чтобы не остаться без дела, мать думает завести козу. Говорила об этом даже с водителем местного автобуса: можно ли будет провезти козу на встречу с козлом в соседний поселок? Водитель говорил, что можно, что ему в этом смысле все равно, что коза, что человек, — был бы билет взят. Когда наконец-то корову сдали на мясокомбинат, мать вздохнула и сказала:
— Теперь мы пролетарии. С коровой пролетели.
Я тогда заметил, что слово «пролетарий» имеет русский корень.
Но предстоял еще год жизни с коровой.
Как всегда радостный цветущий Гена:
— Никуда не поедешь?
— Куда ехать, Гена? Я бы с радостью в рай, да грехи не пускают. Денег нет. Корова требует сена. Мать полностью поддерживает корову.
— Я тебе помогу, точи косы. Неплохая, знаешь ли, работа. Помнишь у Некрасова? Развернись плечо, зазвени коса.
— Помню что-то такое. Да все великие русские писатели воспевали сенокос. У Толстого в «Войне и мире» помнишь? Правда, в фильме Бондарчука было что-то не в порядке с фонограммой. Люди косят сырую плотную траву, а косы звенят как по сухим столбунам типа конского щавеля. На хорошем луге коса звенеть не может, потому что на ней висит трава и глушит звуковые колебания металла.
— Тебе виднее, — засмеялся Гена, — ты же физик, вот и покажи образцы физического труда.
Мы сходили с матерью на отведенный нам участок, прочитали надписи на колышках. Я обкосил границы участка.
Три километра туда и три обратно мать еле прошла. Ей шестьдесят пять лет, она еще нестарая, но на ногах у нее мозоли, которые при каждом шаге отзываются болью во всем теле. Этим летом она несколько раз падала на ровном месте, ушибла плечо. Я долго думал, почему она падала и выдвинул гипотезу, согласно которой в поисках здорового места на ногах, стараясь опробовать все варианты ступания на землю, она выделывала какие-то кренделя, в результате чего зацепилась ногой за ногу и упала.
Казалось, гипотезу легко было проверить, поговорив об этом с матерью. Но она не имеет необходимой теоретической подготовки и не знает, что такое гипотеза. Кроме того, она всегда против каких-либо моих соображений и посчитала бы это сплошной глупостью. Поэтому я промолчал.
Перед домом нас встретила соседка:
— Ну как, дошла?
— Чуть доперла, — вздохнула мать, — чай, птицу видно по полету.
Только через несколько лет, намучившись, как следует, мать попросила меня срезать мозоли, что я и делаю с тех пор более двадцати лет подряд.
Все это говорю к тому, чтобы показать, весь сенокос лег на мои плечи. Отец тяжело болен. Его болезнь также требовала внимания. Болезнь отца и мозоли матери оставляли меня один на один с необходимостью заготовить сено.
Мать выдала мне деньги на две бутылки водки. Зная, что этого недостаточно для большого дела, я пошел в сельмаг и купил восемь бутылок. Спрятал водку в своей комнате.
Как и положено, мы вышли с Геной в пять утра. По дороге заметили, что многие участки скошены тракторной косилкой, но желание косить было настолько велико, что до нас это дошло только после завтрака под кустом. Мы распили бутылку водки, закусили малосольными огурцами, отварной молодой картошкой, крутыми яйцами и зеленым луком. Как-то исподволь возникла идея полежать под кустом. Полежали. Потом спрятали косы и пошли на озеро. Вернулись.
На одном из участков трактор с косилкой делал разворот. Тракторист увидел нас и замахал рукой:
— Выпить есть?
— Есть.
— Наливай!
Мы налили ему полный стакан.
— Чего вы мучаетесь, ребята? Я вам за полчаса все скошу, дайте срок. Только не сегодня. Сегодня все забито.
— А когда?
— Завтра, если получится.
— А если не получится?
— Тогда послезавтра.
— Железно?
— Железно!
— Сколько будет стоить такое удовольствие?
— Две бутылки.
— Завтра принесем.
— Приносите, но водку возьму только после выполнения работы. У меня такой закон. Иначе дело до работы не дойдет.
— Согласны!
С тех пор регулярно, каждое утро мы уходили на участок. Косы по-прежнему брали, но не косили. Не было смысла. На вопросы матери я отвечал, что скосили десять процентов, двадцать, половину, поставили две копешки, три.
— Большие?
— Не очень, — отвечал я, чтобы меньше врать.
Водки, соответственно, оставалось все меньше. Со временем я узнал, что не только на заводах, но даже в институте философии Академии наук подавали сведения, что работа выполнена на четверть, потом на половину, но к ней еще и не приступали.
Приятно проводили время в беседах, но некоторая тревога поселилась в нас.
— Давно бы скосили руками, если бы этот тракторист не сбил с толку. Черт попутал, — говорил Гена.
— А что мы можем поделать? — успокаивал я Гену, испытывая еще большую тревогу.
— Ловить надо гада! — строго сказал Гена, — раз обещал.
— Прихватить его будет трудно, — засомневался я.
— Прихватим!
За час до наступления темноты мы услышали рокот работающего трактора. Где-то вдали. Трактор медленно, по непонятной траектории, как бы объезжая невидимые на ровном сжатом поле ржи какие-то зоны, приближался к нам. Встал в полукилометре. Мы побежали к нему. Внутри сидел наш тракторист, чуть живой от усталости и водки. Но нас узнал.
— Не могу, сейчас выпаду, — сказал он.
— Дай трактор, я сам скошу, — предложил Гена, который водит любую мыслимую автотракторную и водную технику.
— Умеешь?
— Покажешь.
— Не положено. Опасно. Коса. Сломаешь. Выпить есть?
Добрались до участка. Я налил трактористу полстакана:
— Остальное после работы.
Понукаемый нами, он заехал на участок и за полчаса все скосил. Мы рассчитались с трактористом и пошли домой.
— Для меня Достоевский тяжел, — жаловался я Гене. — Я до него еще не дорос.
— Жаль, Вова, жаль, — продолжал наши беседы Гена. — Достоевский — это обнаженный нерв. Ты боишься страданий, которые выпадают на долю читателя, но это страдания очищающие. Достоевский вложил душу в свои произведения, и частицы его души переплетаются с душою читателя, если она у него есть. Такое взаимодействие душ не создает даже Пушкин. Влияние Пушкина поверхностно. Он занимателен, но не глубок. Художественный талант довлеет над содержанием.
— Мне Пушкин понятнее, — говорил я. — Если говорить об изящной словесности как таковой, то Пушкина надо ставить прежде всего. «Капитанская дочка» — это шедевр. Пусть романтизм, пусть что угодно, но это действительно изящно.
Рокот трактора оставался где-то за нами. Мы не услышали, как нас догнал красный «Москвич». Из кабины выглянул главный зоотехник колхоза Виктор:
— Ну что? Скосили?
— Скосили.
— Садитесь, подвезу. Выпить есть?
— Есть.
Я достал из сумки бутылку, стал лить в стакан и следить за Виктором, когда он меня остановит.
— Стоп. Половины хватит. За рулем.
Я капнул еще, как бы от щедрот, и полез в машину. Последний раз обернулся и увидел, как тракторист встал во весь свой огромный рост на подножку трактора и, как подкошенный, упал на землю. Как предполагаю, тут же заснул.
— Как бы не застудился на сырой земле. Схватит воспаление легких, — сказал я.
— Не схватит. Ты схватишь, а он нет. Сырая земля для него очень полезна. Она водку оттягивает, — сказал Виктор.
— Давай трактор заглушим, солярку жалко, — предложил я, — может, он всю ночь промолотит.
— Ночь лежать не будет. От силы часа два. А кроме того, если заглушим, он не заведет. Аккумулятора нет, — успокоил меня Виктор.
Я ехал и думал, где видел сцену с выпадением тракториста? Вспомнил. В детстве я читал книжку о гражданской войне. Бронепоезд Ворошилова. А, может быть, и самого Льва Давидовича Троцкого. Ведь историю гражданской войны несколько раз переписывали, и теперь не понять, что там было на самом деле.
Бронепоезд остановился. Открылась дверь. В проеме показался красноармеец. Раздался залп. Засада. Боец, как подкошенный, упал на землю. Бронепоезд свистнул и медленно пошел назад. Бездыханное тело осталось на земле.
Виктор находился в возбуждении. Он только что обматерил армейского генерала, с которым не смог разъехаться на узкой, обсаженной деревьями дороге:
— Проехал семьсот метров, а он — триста, — рассказывал Виктор. — Говорит: «Давай назад, я генерал». А я ему: «Я тоже генерал. Колхозный генерал. Пошел ты к бениной матери, иначе твоего «козла» своей колымагой расшибу. Наплевать. Машина не моя, колхозная. У меня две фермы не доены. Доярки на свой сенокос разбежались. Коровы криком кричат, вымя распирает. А вы тут разъезжаете, захребетники рабочего класса и трудового крестьянства».
Видя такой напор, генерал триста метров проехал задним ходом, чтобы выпустить Виктора.
Наш «Москвич» пошел тяжело, как в гору, и стал. Виктор выскочил из кабины и заглянул под машину. Мы с Геной тоже вышли и закурили. Глянули. На карданный вал намоталась солома и трава таким плотным цилиндром, что дальнейшее проворачивание его стало невозможным. Виктор полез под кузов с перочинным ножом.
— Может, поджечь? Пусть солома обгорит, — предложил я хоть какую-нибудь идею для начала, чтобы стимулировать мозговую деятельность участников. Так как одному мне думать не хотелось.
— Нет, уж лучше сразу облить всю машину бензином и поджечь, — зло ответил Виктор. — Вот я смотрю, вроде умные люди, а как скажете что-нибудь — хоть стой, хоть падай. Из-за таких, как вы, и наматывается солома на кардан, — он стал зверски ругать нас.
— Извини, Виктор, — подумав немного, сказал я.
Виктор продолжал ругать, но мягче.
Вечером, когда мы допивали остатки водки, Гена, смеясь, спросил меня:
— Почему ты извинялся, ведь ни в чем не виноват?
— Просто хотел, чтобы он нас довез. А ты что подумал?
— Подумал, что ты рассуждал, как Сократ: «Если меня лягнул осел, не буду же я подавать на него в суд».
— Нет, Гена, к Виктору я отношусь с должным уважением. Если бы не такие люди, как он, в наших магазинах продуктов было бы еще меньше. А за Сократа спасибо. Я рад, что ты пропитываешься философией.
— Только не марксистско-ленинской.
— Не важно. Если тебе не нравится какая-то часть философии, это не означает, что тебе не нравится вся философия. Скорее наоборот, ты имеешь собственное мнение по какому-либо вопросу. Лично я не против Маркса. Я убежден, что он проявил искреннюю озабоченность судьбой человечества, указал на одну из проблем: отношение человека к собственности, вещи. Показал бездушие мира капитала. В Европе социал-демократы успешно развивают его идеи и примиряют человека и капитал.
— Вова, в ответ на твои рассуждения о примирении, скажу, что ты не марксист, как иногда говорил о себе Маркс, что он тоже не марксист по многим проблемам. Маркс ничего не указал. Проблема существовала задолго до Маркса. А он указал не путь решения проблемы, а путь революционного разрушения общества, его отчуждение не от капитала, а от вещей. При всей его гениальности Маркс не понял, что капитал — это денежный эквивалент вещей, это просто число. Может быть, у него в детстве были проблемы с математикой, и они трансформировались в ненависть к числу, капиталу. Вот мы и получили общество, свободное от капитала, а одновременно — от мяса, колбасы, жилищ и одежды. Маркс ввергнул нас в первобытное дикое состояние, при котором в голове остаются только мысли о пище и защите от врагов, внешних и внутренних. Доисторическая форма существования. Нет, все-таки историческая, потому что мы имеем некоторую историческую память о своих героях. Но эти герои еще не создатели и мыслители, а воины, рубаки, герои войны. И первый среди них — Ленин. Сам в атаку не ходил, но собрал огромную армию жаждущих халявы, желающих поживиться за чужой счет. Но халява не прошла: ограбленное награбленное быстро кончилось. Вот и сидим без колбасы и водки.
— Водка, тем не менее, еще была, было немного колбасы, хлеба и довольно много малосольных огурцов. Напор Гены мне нравится, но одновременно немного и пугает. Не подслушивает ли кто? Я вышел на площадку перед комнатой проверить, а заодно захватил пол-литровую банку с огурцами, вернулся и предложил Гене. Гена аккуратно извлек из пепла два окурка и более длинный протянул мне. Очень любезный человек. Моя осторожность вполне оправдана. К матери ходит довольно много всяких и разных людей. Попадаются и любопытные. Встанет вот такая женщина-пьяница внизу у лестницы и развесит уши. Таких я неоднократно накрывал на месте. А потом сформулирует для матери услышанное таким вот образом: "А чего это Вовка Ленина ругает?". И попросит пять рублей в долг на опохмелье. Мать в таком случае просто вынуждена дать, чтобы заткнуть ей рот. Мать понимает, что к чему. Сама мне рассказывала, как еще до войны у них в деревне около сельмага один мужик достал газету и со словами "а теперь покурим" стал рвать ее на полосы для самокрутки. И не заметил, что с обратной стороны на газете был портрет Сталина. Мужику и докурить не дали. Так и сгинул где-то в лагерях. Другого взяли за то, что он, ударившись в воспоминания о своем счастливом детстве, такова уж природа человека, что многие вспоминают о своем детстве как о счастливом, сказал: — Да, при царе Николашке было хорошо. Зарежешь, бывало, поросенка и сидишь за столом как граф.
Говорить матери, что слова про Ленина не мои, а Гены — бесполезно. Оно и верно, надо чувствовать ответственность не только за себя, но и своих родных и друзей. Не надо допускать, потому что те, кому это нужно, не разбирают, кто прав, а кто виноват: гребут под одну гребенку. Не знаю, как в других языках, но у нас, у русских, есть такой анекдот.
Бежит заяц по лесу весь перепуганный. Еж у него спрашивает, в чем дело. Заяц отвечает, что всем верблюдам яйца вырезают. — Но ведь ты не верблюд! — Знаю, но вырежут, а потом разбирайся верблюд ты или не верблюд.
— Гена, ты излишне драматизируешь ситуацию. Все не так уж плохо. У нас развивается наука, техника, бьется творческая мысль. Мы вышли в космос, первыми.
— С какой целью? Уж, не для того ли, чтобы найти там мясо? Мяса в космосе нет. Это я тебе заявляю с большой долей уверенности.
— Мы вышли в космос, чтобы показать всему миру наши достижения.
— С целью запугать мир. С этим я согласен, — сказал Гена.
Слова Гены меня беспокоят. В них слишком много пессимизма, что совершенно не соответствует его, в общем-то, веселому нраву. Гена тем временем продолжал:
— Абсолютизируя материализм, первоначальным смыслом которого являлся меркантилизм, а теперь он стал сущностью материализма, материалисты-ленинцы одновременно лишили человека возможности удовлетворять не меркантильность, а основные материальные потребности. Поставили его в очередь перед закрытым магазином, в котором к тому же ничего нет. Напрасно стоим, товарищи! Это ты говорил: "Разденься и жди"? Не дождетесь! Но и это еще не все. Материализм отнимает у человека смысл его существования. Вот ты — материалист. Скажи, у тебя есть душа?
— Гена, ты задаешь вопрос, который имеет смысл только в рамках каких-либо, о которых мы с тобой должны договориться, мировоззрений. Но даже материалисты говорят, что у них есть душа, понимая под этим нечто другое, чем идеалисты.
— Значит, ваши души различны?
— Различаются, — сказал я.
Мы обсудили свойства человеческой души и пришли к соглашению, что чья бы она ни была, материалиста или идеалиста, несомненно, обладает следующими качествами: размером — "широкая душа", "мелкая душонка", независимостью от тела — может "отходить", перемещаться в пространстве и времени, передаваться, вселяться, переселяться и чувствовать: испытывать родство и близость. Душа делима, состоит из частиц. Нашли различия в понятиях души и духа. Душа — это нечто локализованное, а дух — вроде среды, электрического или гравитационного поля. Дух порождается душами, поэтому приобретает национальные, профессиональные и другие групповые черты. Мы сосредоточились на "родстве душ", нашли признаки нашего душевного родства и признались друг другу в уважении. Вспомнили достойных людей, и выпили за их здоровье.
Среди них оказался и наш суровый друг Василий. Гена, как всегда, стал возмущаться им, как он не давал нам спокойно заходить в воду, но я остановил Генино возмущение словами, что при всем том Василий остается достойным человеком, и если бы он был рядом, особенно в сенокосе, я был бы тому очень рад.
Моя дума о Василии была небезосновательной. Скошенный трактором участок казался таким огромным, что мои руки опускались при воспоминании о нем. Требовался еще один помощник. Наши рассуждения о духовном родстве, частицах души, вселении и переселении, давно не давали мне покоя в связи с некоторым тождеством, наблюдаемом мною в течение уже нескольких лет. Тождество между моим суровым другом детства Василием, и, как это ни странно, тоже моим другом Василием, но по университету. Это тождество в первую очередь заключено в исключительной силе воли того и другого. Второе — неравнодушное отношение и участие в моей судьбе. Третье — что может быть поставлено на первое место, — явная и несомненная одержимость русским духом, которая питала их волю, что меня как русского человека восхищало и радовало, так как благодаря таким людям можно быть уверенным, что Россия не погибнет, и одновременно волновало, так как в себе лично я не чувствовал такой одержимости, к этому не стремился, за что, возможно, и поплатился. И того и другого Василия весьма беспокоило состояние моей души, по одним и тем же причинам, и оба не давали мне погрузиться в пучину космополитизма и сионизма. Будь во мне мистического чуть больше, и я бы не сомневался, что это один и тот же человек, но в разных, так сказать, воплощениях. Различия в интеллекте и образовании, весьма существенные, казались не важными с обозначенной точки зрения.
Утром я поехал в университет к другу по нашей группе физиков Василию, просить его помочь в уборке сена. С такой большой площадью нам вдвоем с Геной не управиться. Бог даст, погода будет, все высушим, сгребем и скопним.
— Кто будет еще? — спросил Василий.
— Гена.
— Ты понимаешь, в какое положение вы меня ставите? Я не могу остановить эксперимент.
— Но ведь спать ты ходишь?
— Хожу только спать. Я четыре года не был в отпуске. Ладно, приеду на электричке к четырем, а в десять вечера уеду. Только не пейте. Ни до меня, ни при мне. Терпеть не могу антисоветчину, особенно в пьяном виде. Вместо того, чтобы укреплять русскую государственность, наводить порядок, вы все расшатываете своей болтовней. Хуже коммунистов. Те хоть мощь создают, и я ими доволен за это. Но порядок навести не могут. Сплошное воровство, жульничество и отлынивание от работы. Находят разные причины, лишь бы делом не заниматься. Ты почему занялся философией, кто тебя просил? Ты же физик! Не хочешь делом заниматься, не можешь терпеть рутину, иди в школу, учи детей. Но там тоже работать надо, а тебе лишь бы языком чесать.
Он ругал меня довольно долго. Я терпел не потому, чтобы он приехал ко мне, а потому, что привык терпеть эту сермяжную правду.
— Почему вы косами не скосили? Это же спорт! На чистом свежем воздухе, а не в спортзале, где дыхнуть нечем. Что может быть лучше? Утром косишь, вечером копнишь вчерашнее. Непрерывный процесс. Неизбежно ведет к положительному результату. За неделю ты бы окреп физически, проветрил мозги, успокоил нервную систему. Результат работы налицо, не надо ждать годы.
Василий потрогал свои мускулы:
— Смотри и учись!
За последние десять лет он сильно «подкачался». Из юнца, который приехал поступать в университет, превратился в сильного мужчину с усами. Бегал три раза в неделю несмотря ни на что и во что бы то ни стало. Сорок километров в неделю. Год от года улучшал свои результаты, что было видно по специально заведенному дневнику. А в сорок лет займет первое место на соревнованиях преподавателей своего института. Значительно продвинулся в шахматах. На третьем курсе играл со мной вслепую, давая фору в виде ферзя. Будучи аспирантом, занимал далеко не последние места в городских и областных соревнованиях.
— А вы валяете дурака и рассчитываете, что кто-то за вас будет работать. Гена закончил школу?
— Получил аттестат в прошлом году. Одна из его сестер, директор школы, сделала аттестат. Если быть честным, то он был самым талантливым учеником из всего выпуска. Все это знали, хоть ни одного экзамена он не сдавал.
— А ты, как друг, не хотел его через свою вечернюю школу пропустить?
— Так быстро я бы не смог. Пришлось бы Гене ходить на мои уроки. Кроме того, привязки на два года он не выдержит. Ездил поступать в Питер на психологию. Не поступил.
— Говорил, почему?
— Отмолчался.
— Понятно. Ему никогда не написать сочинение. Без систематических занятий с учителем даже такой талант, как Гена, не пройдет. Русский язык — не семечки. Великий язык и требует по отношению к себе уважения. Это очень серьезно. Проверено на своей шкуре. Я изучил его более или менее только когда готовился к кандидатскому экзамену по немецкому языку. В сравнении. Ты почитай мою диссертацию. Не пропущено ни одной запятой, нет ни одной лишней. Каждое слово выверено по словарю. Оформлено в соответствии со стандартом. Достань свою записную книжку, проверяй!
Он назвал все телефонные номера от «а» до «с», половину книжки, дальше тоже знал, но не стал продолжать.
— А ты помнишь хоть один?
— Помню один, своего брата. Свою кафедру, но всегда достаю книжку, чтобы быть уверенным.
— А если потеряешь?
— Есть дубликат. Старые книжки храню. Потеряю только новые номера, — ответил я.
— Запиши волновое уравнение, — потребовал Василий.
Я начал писать. Он погонял меня еще с полчаса, подержал, как котенка за шиворот. Проверял он не меня, а себя, и остался доволен.
— Я в семнадцать лет впервые увидел настоящий трамвай и живого еврея, который обыграл меня в шахматы. Помнишь Борю Фикса?
Я помнил. С тех пор Боря Фикс стал идеей-фикс Василия. Он не мог допустить, чтобы еврей хоть в чем-то превосходил русского человека.
— За что я люблю евреев, — говорил Василий, — что они не дают дремать русскому человеку, который, преодолевая неимоверные трудности, достигает невиданных высот.
Василий потрогал мои мускулы:
— Кисель. И такие люди служили в Советской Армии! Позор. Позор для великой державы. За год можно сделать человека из мешка с дерьмом. Чем вы занимались? Чистили картошку? Мели улицы? Разве это военная подготовка? Кто виноват?
По здоровью Василий не проходил в армию, поэтому не смог сам увидеть бестолковщину, которая творилась, иначе он еще дольше развивал бы эту тему и ругал меня.
— Вы стойко переносили тяготы и лишения военной службы?
— Стойко, — не совсем уверенно ответил я.
— Вот то-то и оно. Тепличные условия. А я на первом курсе не получил общежития и жил на частной квартире, на слегка застекленном балконе. В декабре как-то проснулся и обнаружил, что мои волосы примерзли к решетке, а голова покрыта снегом. Думал, что я уже труп. И только благодаря силе русского духа выжил. С апреля по октябрь хожу без пиджака, благодаря чему ношу пиджак четыре года, а ты — два.
Ты вечно ходишь с соплями, а я уже двадцать лет подряд ежедневно обливаюсь холодной водой. Посмотри на мой носовой платок. Постирал и погладил его месяц назад. Ни разу не пользовался. А зачем, если есть полотенце?
Василий оборудовал себе кабинет в одном из помещений бывшей кладовой. На столе стояла электрическая пишущая машинка, которой даже мне он весьма сдержанно позволял пользоваться.
Он заставил работать весь технический персонал кафедры. Не постеснялся выжить старую женщину, которая, правда, ничего не делала, а лишь вносила сумятицу.
— Не важно, что высшее образование и сорок лет стажа химика-лаборанта. Есть хорошие места вахтера и другие, где мозги совершенно не требуются. Каждый должен знать свое место. Зачем воспроизводить глупость? У нее же учатся молодые лаборантки. Какую школу они пройдут под таким руководством?
В его кабинете случалось мне видеть молодую девушку, которая по разрешению Василия приходила раз в неделю на полчаса посмотреть на своего кумира — бывшего учителя физики в сельской школе, где Василий честно отработал два года и, как Ломоносов, пешком за пятьдесят километров до ближайшего автобуса, под проливным дождем ушел в аспирантуру.
— Божье наказание, — говорил о ней Василий. — Это она зубилом выбила на стене памятную надпись: «Здесь жил и работал Василий Анатольевич...» с полной фамилией. Мне пришлось цементом замазывать эту надпись перед отъездом.
— Когда-нибудь юные следопыты восстановят эти строки, — предположил я.
— Не уверен, — возразил Василий. — Я делаю все обстоятельно. Замазал так, что вряд ли кто подкопается.
— Займись с Геной, — говорил мне тогда Василий, — попишите сочинения.
— Со мной он не будет заниматься, — сказал я. — Он видит во мне не учителя, а друга.
— Не вижу противоречия.
— Я тоже. Учитель может быть другом, а друг учителем. У древних греков всегда так было. А Гена ведет себя, как та итальянская кинозвезда, которая покончила с собой, когда вместе с мужем обнаружила утром на подушке свои вставные зубы. А муж, между прочим, прекрасно знал об этом и любил ее. Гена боится, что я увижу у него большие пробелы в подготовке и развенчаю одновременно его построения в истории и литературе.
— Ты объясни ему это. Скажи, что и у тебя есть пробелы в образовании. И, вообще, у кого их нет? Помнишь, как на втором курсе обнаружилось, что никто из физиков не знает, кто такой Конфуций? Не маразм ли? Даже евреи не знали. Жаль, что от нас уехал Боря Фикс. Я бы ему сказал сейчас: «А ну-ка, Боря, садись! Давненько не брал я в руки шахмат. А, может, и брать не надо. Давай вслепую, на диванах. Ты пишешь ходы, и я пишу, чтобы ты не волновался, что все идет по правилам. А не хочешь в шахматы, давай с тобой пробежку устроим. Не надо на сорок километров. Я знаю, что ты не выдержишь, давай на двадцать. Если ты пробежишь десять, когда я закончу дистанцию, я скажу тебе, что ты молодец. Давай подтянемся по двадцать раз на перекладине, сделаем десяток подъемов разгибом, выжмем штангу собственного веса. Или давай поставим эксперимент. Ты даешь пять значащих цифр, я даю шесть. Ты даешь шесть, я даю восемь. И посмотрим, у кого мозги лучше работают. Не надо тянуть на кафедру евреев, если шеф еврей. Конкуренция должна быть честной. Не надо делать кормушку из науки. Слишком много прихлебателей. А тому, кто действительно может и хочет работать, остаются крохи.
— Василий, при чем здесь евреи? Они такие же люди, как и русские.
— Нет, не такие. Им пять тысяч лет, а нам всего тысяча. Они уже писали книги, а мы еще сидели на деревьях и свистели Соловьем-разбойником. Мы еще не показали себя во всей красе.
— Мне кажется, что уже показали. Расцвет русской нации я отношу к прошлому веку, когда Николай I подавил, как заразу, все революции в Европе, жаль, что он не дожил до 1917 года, он успел бы взять под защиту и гроб Господний в Иерусалиме.
— Хороший был человек, хоть и реакционер, — поддержал меня Василий.
— Василий, чего беспокоиться? Через тысячу лет вообще не будет никакой разницы между народами. Будет сплошное человечество. Великое кровосмешение и выравнивание признаков.
Василий блеснул глазами:
— Я знаю твои космические замашки! Ты безродный космополит. Хуже Маркса! Мыслишь какими-то категориями, до которых еще жить и жить. Надо думать в терминах конкретной исторической обстановки. А она такова, что ожидается великий расцвет русской нации. И мы войдем в так ожидаемое тобой сплошное человечество с гордо поднятой головой. Нам есть что привнести в него. А именно — наш русский дух.
— Который растворится в общечеловеческом духе без осадка, — сказал я, чрезмерно рискуя, потому что от Василия можно ожидать все, что угодно, включая усиление ругани. Но он не настроен был на продолжение дискуссии, так как голова была заполнена делами по кафедре.
— С тобой не о чем разговаривать, — сказал он, — но я надеюсь, что ты когда-нибудь поймешь, в чем величие русского народа, и сам расскажешь мне об этом. А пока не болтайся, сделай за лето что-нибудь великое, напиши что-нибудь. Что ты Людке подсовывал? Роман? Пиши хоть роман, не ленись, не теряй время даром.
— Василий, какой смысл писать? Все равно никогда не опубликуют. Обллит не пропустит. Пишу, а получается сплошная антисоветчина. Вот пример: «Я стал у раскрытого канализационного люка, в который в прошлом году упала собака, а в этом — человек, и никто не может закрыть его, потому что крышку украли». Получается какое-то безобразие при советской власти.
— А ты не пиши о безобразиях, пиши, как советский, русский человек преодолевает трудности.
— Начинаю писать о трудностях, а получаются безобразия. Просто руки опускаются. И ты еще меня запугал совсем антисоветчиной. Боюсь, чтобы не посадили. Я теперь в каждой фразе вижу антисоветчину. Если меня в таком вот состоянии посадить в обллит, я ни одной строчки в печать не пропущу. Остановлю все газеты, все типографии.
— Ну ладно, пиши, как получается, наступят такие времена, когда все это уйдет в историю и никого не будет касаться. Наши потомки опубликуют. А лучше всего, не валяй дурака, пиши диссертацию. И не подсовывай свой роман Людке. Она того не стоит. Абсолютная пустота, и визжит. Кроме красоты и капризов ничего нет. Начал было бить к ней клинья, а она говорит Марии Петровне, что я некрасивый. А какая красота нужна? Ты на себя посмотри! Ты же будущая жена и мать, а в тебе сплошные капризы и глупость. Не связывайся с ней. Зря ты увлекаешься красавицами. Мне кажется, с тебя и одного раза достаточно. Не такой ей был нужен муж, как ты, а богатый и порядочный еврей. Не по Сеньке шапка. Такие созданы не для нас. Пусть их ублажают ворюги, у которых достаточно денег, чтобы содержать. На одну бурную ночь я согласен, но на большее они не нужны. Работать надо, воспитывать и учить детей, терпеть мужа-работягу, тянуть лямку, а не устраивать истерики. Есть много неприметных, но порядочных женщин. На них обрати внимание. Евреи не дураки, они основательно подходят к такому важному делу, как женитьба. Прорабатывают вопрос. Изучают обстановку, поэтому у них и разводов почти не бывает. Учись у них. Ох, как мне хочется найти когда-нибудь Борю Фикса. Я достану его в Америке и в Израиле и скажу: «Давай-ка, Боря, сыграем в шахматы. У тебя было преимущество в том, что в первый год своей жизни ты уже видел трамвай из окна своего городского дома, а евреев ты увидел еще раньше, как только раскрыл свои глазки в роддоме на руках своей маменьки. Но я наверстал, обставил тебя почти по всем статьям. Придумай еще что-нибудь, и я покажу на что способен настоящий русский человек!» А теперь, Володя, вали, не мешай работать. Встречать не надо. Составь план местности, сам найду. Не теряйте без меня время. Чтобы был полный разгар работы, когда приду.
В результате я успешно закончил сенокос. Мать перекрестила сеновал и, пока мы с Геной умывались и курили, накрыла на стол. Отец тоже ходил смотреть на готовое сено. Первый раз в его жизни было лето, когда он не косил. Тяжело, по-старчески, поднялся на крыльцо, прошел в свою комнату. Лег. Заснул.


Глава 46. СОЛИПСИЗМ

С сенокосом было покончено. Мы занялись ремонтом крыши над мансардой. После дождей вода проступала на потолке, надо было разобраться, в чем дело.
Устройство немецкой крыши приводило меня в восторг. Это несомненный результат деятельности немецкого строительного гения. Очень просто. И как исполнено! Все выверено и выставлено до миллиметра. Идеальные вертикали и прямые углы. Не штукатурка, а произведение искусства. Неужели у немцев не было разгильдяев, бракоделов, ханыг, рвачей, жуликов, разворовывающих материалы, пьяниц с трясущимися руками, делающих все кое-как? Почему они делали так хорошо? Загадочная немецкая душа, русскому человеку не понять.
Всю Москву с ее жестяными крышами приходится ежегодно перекрывать на десять процентов, так как жесть не держится более десяти лет. Черепица служит вечно по сравнению с жестью. А система водоотвода в ливневую канализацию? Вода с крыши не идет под дом, и в подвалах всегда сухо. Цинковые желобы не ржавеют. Нужно только следить за крышей. Нельзя допускать сдвига черепиц. Хотя бы раз в десять лет надо внимательно осмотреть все ряды. Во время ураганов возможны сдвиги.
Я и Гена стояли на крыше, когда мать достала из почтового ящика перевод на 30 рублей — гонорар за мои лекции в обществе «Знание».
— Вова, давай пить не будем, — предложил Гена. — Я намерен всерьез и надолго заняться оздоровительным бегом. Сейчас самое подходящее для этого время. Буйство природы, отличная погода. Завтра с утра начинаю. Уже несколько дней думаю об этом. Присоединяйся, не пожалеешь. Будешь уважать себя за это.
Я был рад экономии денег на водке. Можно будет купить кое-что из фотоматериалов. Без энтузиазма, но все же согласился. Немного действовали увещевания и успехи моего университетского друга Василия.
— Попробуем.
Первая пробежка рано утром запомнилась мне на всю жизнь. Мы достигли домика лесника и не спеша возвращались домой. Яркие солнечные лучи пробивались сквозь заросли орешника, стояли белые березы с прозрачною листвой, петляла дорожка, влажная от росы. Мы испытывали редкий душевный подъем.
— Ради одного этого стоит жить, — говорил Гена.
Я горячо поддерживал его. Радость жизни, молодость еще били в нас. Всплыли утраченные надежды, возникла уверенность в себе. Все отлично! Все путем! Мы полны сил. Мы справимся со всем. Дайте большое дело!
Дел было, между тем, предостаточно.
После завтрака Гена опять появился у меня. Я сидел за своим письменным столом и разбирал бумаги. Решил еще раз просмотреть список планируемых на летнее чтение книг и кое-что добавить из всплывшей за последнее время литературы.
Гена взял со стола «Философский словарь» еще присталинского издания и наугад раскрыл его. Феноменальная память! Иногда я проверял его вопросами типа «шестое толкование гегелевского принципа «снятие». Гена отвечал без всякого затруднения. Читал он очень много, быстро и успевал не только запомнить, но и обдумать прочитанное. Я завидовал ему. При изучении философии и литературы, особенно русской классической, английской и американской лучшего собеседника не найти.
— Как ты относишься к солипсизму? — спросил Гена.
— Положительно, — ответил я. — Тебе ближе гегелевский абсолютный идеализм, но для меня, как для физика, солипсизм очень понятен. В нем наиболее ясно выступает идея рамок физической теории и существования точки зрения. Как бы мы ни крутились, но вынуждены признать, что физические понятия есть результат деятельности сознания. Можно указать имена. Абстракции, так сказать. Плод воображения. Другое дело, некоторые абстракции неплохо согласуются с экспериментом. Но это другой вопрос. Проблема истинности. Если наши ощущения не согласуются с другими, есть основания предполагать, они ложные.
— А если согласуются?
— Соответственно, есть основания предполагать, что они истинны.
— А на самом деле? — засмеялся Гена.
— Так вот, этот вопрос в солипсизме не имеет смысла. Приблизительно так же рассуждают настоящие физики. Некоторые физические понятия жили сотни лет, потом наука обходилась без них, потом они получали новое толкование. Некоторые забылись навсегда, над другими мы продолжаем смеяться сейчас.
— Тебе не кажется солипсизм оскорбительным?
— Гена, есть теории оскорбительные. Возьмем теории расового, национального, классового или любого другого группового превосходства. Например, немецкий национал-социализм, объявляющий всех неарийцев ублюдками, или марксизм-ленинизм, устанавливающий превосходство так называемого пролетариата над другими классами. Он, видите ли, передовой и сознательный, а другие классы, включая гнилую интеллигенцию, несознательные.
— Но ведь, следуя солипсизму, тебе приходится признать, что я не существую, и наоборот. Разве мне не обидно сидеть перед тобой, когда ты думаешь, что я не существую.
— Гена, не надо принимать все так близко к сердцу. Вопрос о реальном, так сказать, существовании в солипсизме не стоит. Здесь он не имеет смысла. Но ты определенно существуешь в моем восприятии, как комплекс моих ощущений. Ощущения богаты, они имеют историю, постоянно дополняются, обогащаются. Мой мозг, как центр мироздания, может даже управлять ощущениями. Я могу видеть тебя сегодня и попросить о встрече завтра. Поэтому, кстати, совершенно не обоснованы обвинения солипсизма в созерцательности. Солипсизм допускает активность сознания, его творческие способности. И не только в создании умозрительных образов, но и в управлении своими ощущениями. Солипсизм не так нов, как кажется. Еще в Древнем Риме один сенатор говорил, что до нас была вечность и после нас будет вечность. Вот этот интервал между двумя вечностями и есть жизнь индивидуального сознания. Со смертью одного человека оно проявляется в другом, а точнее говоря, одновременно существует во множестве людей. Но каждый из них видит и осознает мир только в своем интервале в соответствии со своими способностями. И как знать, не являются ли эти интервалы всего лишь моментами бодрствования одного абсолютного сознания, о котором говорил Гегель. Но это уже вход в рамки абсолютного идеализма.
— Есть ли какие-либо связи между моментами бодрствования абсолютного сознания, то бишь индивидуальными сознаниями?
— Несомненно! Сейчас мы связаны тобой общими рассуждениями, а с нашими предками и потомками — посредством идей, заложенных, например, в книгах или преданиях старины глубокой. Книги — это проводящие пути абсолютного сознания, некоего супермозга. Посредством книг клеточки супермозга обмениваются информацией. И когда отмирает одна клетка, ее содержимое сохраняется в других.
Гена, признаюсь тебе, что с тех пор, как в седьмом классе я прочитал про солипсизм, неоднократно ловил себя на солиптических рассуждениях. Во время томительного ожидания трамвая напрягался и вызывал его образ, требовал ощущений трамвая. Самое интересное, что он иногда появлялся. Но самое сильное и тревожное рассуждение касается коммунизма. Я имею в виду светлое будущее. Верю в творческое начало своего солиптического центра. Если бы я очень хотел и не ленился, я мог бы управлять своими впечатлениями, как в детстве управлял зрительными образами. Надо было быть настойчивым, думать об этом, напрягаться и создать образ светлого будущего. Но я не хотел напрягаться. Образ не получился. Коммунизма до сих пор нет. И нет сил. Мы живем далеко в несовершенном обществе.
— За что я тебе очень благодарен, - сказал Гена. — Я бы не простил тебе, если бы ты его создал. В обществе равенства и братства я не хочу быть братом кретинам, насильникам, убийцам, ворам, законченным пьяницам и сумасшедшим. Получать свою пайку из рук хлебореза, который приобретает неограниченную власть надо мной, над моей жизнью. Можно представить, что творилось бы на земле при коммунизме. Как-то на Чукотке я стоял в очереди за водкой. Как только окошечко открылось, толпа сжалась, но, расталкивая всех локтями, полез к окошку здоровенный детина, явно намереваясь взять без очереди. Он был на голову выше всех ростом и в два раза шире любого из нас. Я тогда подумал, что остановить его мог бы только Василий с его недюжинной силой. Но увы, Василия рядом не было. Детина не дошел до окна. Несколько ножей вонзились ему в спину и бока. Вся очередь была залита кровью, но никто не вышел, кроме детины. Сначала он посидел в сторонке, потом повалился и умер на глазах у всех. Милиция и врач приехали часа через два, когда я уже уходил с этого места со своей порцией. Забрали труп. Никаких следственных действий я не увидел. Все стояли, как скоты. Никто не хотел, не мог оказать ему помощь, потому что в очередь обратно не влезешь. И так стоим до сих пор. Вот мои ощущения. Ощущения моего индивидуального сознания. Это мой внешний мир. Оскорбительный. Но он такой. И не я порождаю эти ощущения. Они приходят ко мне извне, через органы чувств: зрение, слух, обоняние.
— Гена, какой-то мрачный разговор у нас получается, не по погоде. Такое было хорошее начало.
— Куда деться, Вова, раз жизнь такая.
Еще раз мы бегали утром, но на третий день я не встал. Проспал. Поздно лег, потом долго читал и заснул под утро. Гена разбудил меня и потребовал продолжения наших занятий.
— Не могу, Гена, зверски хочу спать. Поздно лег. Не совершай надо мной насилия, я этого не выдержу. Я в армии настрадался от утренних пробежек. Просыпался в пять утра и с содроганием ждал, когда дневальный заорет «рота, подъем!» Этот час ожидания был самым убийственным для меня. Нигде и никогда так не страдал, как лежа в своей койке перед подъемом. Все эти ощущения опять всплыли. Ради Бога, не губи. Дай поспать. Моя слабая психика не выдержит. - Я причитал еще довольно долго, впадая между словами в глубокий сон. Терял сознание, потом просыпался и продолжал стенания. Все это стало надоедать Гене:
— Не встанешь, все передам нашему другу Василию. Он тебе за это холку натрет. Накажет, как негодяя. Помнишь его поговорку: «в здоровом теле здоровый дух»?
— Гена, не натрет. Он давно уже успокоился по части моих занятий физкультурой и спортом. Все довел до абсурда. Когда я учился в седьмом классе, он всю осень водил меня на озеро купаться, а по утрам заставлял дополнительно обливаться холодной водой. К Новому году я попал в больницу с гайморитом. Моя мать обругала его. Василий поехал в больницу и еще на три дня продлил мое пребывание там, видимо, для более полного излечения.
— Каким образом? — спросил Гена.
— В день перед выпиской он принес мне литровую банку компота из слив. Вечером я ее съел, а утром в крови был обнаружен сахар, из-за чего еще на три дня задержался в больнице, пока не нормализовались анализы. Но я на него не в обиде. Благодаря этим трем дням от безделья не только выучил наизусть справочник по элементарной математике для средней школы, но и прочитал учебник по философии для пединститутов, с чего и началось мое увлечение. А тобой он, кстати говоря, тоже недоволен. Смотри, как бы самого не наказал.
— За что?
— Как будто не знаешь, за что. Ты почему в институт не поступаешь? Василий говорит, что у тебя большие способности, а ты растрачиваешь их впустую. Ни себе, ни людям. Нехорошо!
Гена затрясся от возмущения:
— Ну и дуб этот Василий! Какое ему дело до моего института?
— Вот и я так думаю, но ему же ничего не объяснишь. Настаивает на своем. Говорит, с Геной надо разобраться и наказать самым строжайшим образом. Он трепаться не любит.
— Пошел он к черту! А тебя я разоблачил. Ты редкий лентяй!
— Гена, ты прав, не обижаюсь. Я всегда с тобой, только морально. Я всецело поддерживаю благое намерение, но дай поспать. Прими мои самые наилучшие пожелания в благородном намерении.
— Ты понимаешь, что рубишь под корень большое дело? — горячился Гена. — Мы были на пути к оздоровлению, а ты продолжаешь свое нравственное падение. Валишься в пропасть и посапываешь при этом.
— Гена, все прекрасно понимаю, но ничего не могу с собой сделать. Это выше моих сил.
— Ну ладно, сбегаешь, потом поспишь, я не буду трогать тебя.
— Не побегу.
— Тогда вставай и напиши хороший рассказ!
— Не могу, цензура не пропустит.
— А почему Пушкина пропускали?
— У него был свой цензор, Семенов, однокашник по лицею. Как увидит Пушкина, обнимет его и говорит: «Что там против самодержавия, давай подпишу не глядя, во имя нашей лицейской дружбы, а если что хорошее — не обессудь; почитаю, схожу к государю, скажу: «Ваше величество, опять Александр Сергеевич порадовал Ваших подданных прекрасными стихами!». Очень любил царь Александра Сергеевича Пушкина. Хотел его придворным поэтом сделать. Но свободолюбивый Пушкин с гневом отверг это предложение, — сказал я заплетающимся от сна голосом.
— Ты мне брось сказки рассказывать, — возмутился Гена, — будешь вставать или нет?
Гена сбегал один, но, как потом рассказывал, никакого удовольствия не имел. Так и висит на моей совести попытка остановить наше нравственное свободное падение.


Глава 47. ЛЮДМИЛА МИХАЙЛОВНА

Вечерняя школа меня во многом устраивала. День я проводил в университете и городских библиотеках, ненасытно читал все подряд, осваивая тему за темой. Обнаруживал пробелы в своем образовании и, как мог, старался их устранить. Вечером шел на занятия в школу. К великой радости еще двух учительниц по физике, я взял себе всего восемнадцать часов в неделю, что составляло одну учительскую ставку. По моей просьбе расписание было составлено так, что было всего три рабочих вечера. Я получал за вычетом налогов восемьдесят рублей на руки, а потом стал прирабатывать на лекциях в университете и в обществе «Знание». Все вместе равнялось средней зарплате учителя.
Классы находились в разных местах. Центральный консультпункт — в центре города, недалеко от Южного вокзала, второй — на заводе «Стройдормаш», третий — в Рыбном порту, а четвертый — в тюрьме, но там я не работал.
В рыбном порту нашими учащимися были курсанты профтехучилища морских поваров, которых набирали после восьмого класса. Училище — старое, солидное. Среди его выпускников есть даже капитаны дальнего плавания, которые начинали свою морскую карьеру камбузниками.
Случилось так, что принятый вроде бы с благими намерениями закон о всеобщем среднем образовании стал истинным бичом для несчастных курсантов. Многих он окончательно доконал. На двухлетнюю программу училища, отлаженную за десятки лет, навесили еще и вечернюю школу. В отдельные дни у бедных детей было по четырнадцать часов учебных занятий. Минрыбхоз и министерство просвещения втянулись в долгую тяжбу по согласованию программ, но вопрос ничем не решился, так как каждая сторона преследовала свои цели, причем довольно жестко. Я понимал и тех и других. Морякам позарез нужны повара, чтобы кормить людей, а учителям нужно и приказано учить во что бы то ни стало. Контингент, понятное дело, был не из послушных мальчиков. Такие успешно заканчивают школу и поступают в институт. Точнее говоря, были эти учащиеся настоящими дьяволами. Оборвать телефонную трубку, походя; сварить суп из кота и угостить своих друзей, ограбить пьяного моряка — было обычным делом. Все они за редким исключением отсидели по пятнадцать суток в милиции, да не по одному разу. Многие угодили в тюрьму. Драка в общежитии — обычное дело, кража продуктов из столовой, где они проходили практику — дело чести. На выручку от продажи краденного устраивалась пьянка, которая заканчивалась беспробудным сном на мешках с мукой, откуда их и забирала милиция.
Эти ребята не помнили четырех арифметических действий и никогда не знали, что такое «икс». Но учителя усердно обучали их высшей математике. Хорошо, если на занятиях дети просто спали, лежа на партах, но из двадцати присутствующих хотя бы пятеро находились в нетрезвом состоянии или возбуждении, связанном с переутомлением. Непреходящий нервный срыв. Кто-то не выдерживал и сбегал под крылышки своих мам, если они у них были. Но кому удавалось пройти такую суровую школу, уходили в моря и становились настоящими моряками. Мне довелось встречаться с ними на судах в районах промысла, они приходили ко мне в каюту, приносили чего-нибудь вкусненького и хорошего вина. Пускались в приятные воспоминания о своей счастливой юности, о прекрасных днях, проведенных в стенах родного поварского училища. Мы вспоминали безобразия, которые там творились, и наиболее отъявленных негодяев. Радовались этому. Таково свойство человеческой памяти.
Среди этих учащихся как-то особенно выделялся один мальчик, невысокого роста, но крепенький. Зуб ему выбили в первый же день учебы. Мне кажется, у него было что-то не совсем в порядке в семье, может быть даже он был без родителей. Или приехал по своей наивности в морской город, был переполнен романтикой, а оказался в самом пекле. Он никогда не улыбался и никогда не участвовал в безобразиях, не пил и не курил. Я ставил ему вполне заслуженные пятерки. И хотя почти ничему не мог научить его в этих кошмарных условиях, он, на удивление, хорошо понимал и знал физику. Через много лет встретил его помощником капитана. Он сказал, что его мечта исполнилась. Я крепко пожал ему руку и подумал стихами известного поэта: «Гвозди бы делать из этих людей, не было б в мире прочнее гвоздей». На месте выбитого зуба стоял пластмассовый, рядом светилась золотая коронка. Был, как обычно, серьезен и собран. Не сомневаюсь, что он стал выдающимся капитаном. И будет такая возможность, я с большим уважением еще раз пожму его руку.
Как ни печально низок был уровень наших выпускников, мы добросовестно, если можно так выразиться, выдавали им аттестаты зрелости. Вообще говоря, система просвещения в моем представлении была развалена, а разложение, по моим прогнозам, должно было вскоре охватить высшую школу и аспирантуру. Я надеялся, что успею дожить до этого времени, и, как мои учащиеся, получу степень кандидата наук, не сосредотачиваясь на каких-то формальностях типа подготовки диссертации. Разумеется, это были всего лишь ожидания, я относился к ним довольно критически, но, тем не менее, они играли какую-то роль в моем сознании.
Такое вступление к этой главе необходимо предпослать, чтобы показать место и время, когда мне довелось общаться с этой прекрасной женщиной, принявшей участие в разработке темы моего повествования
Людмила Михайловна была молодая, очень красивая и очень умная женщина. Но — замужем. Преподавала она математику. Раза два в неделю у нас в вечерней школе, в том числе и в Рыбном порту, совпадали «окна» в расписании, благодаря чему мы могли сидеть в учительской и беседовать. Поговаривали, что я был влюблен в нее. Вполне возможно. Кроме меня, в школе не было молодых мужчин, и было естественно, что я иногда позволял себе, а она позволяла мне развлекать ее рассказами. Общению с Людмилой Михайловной придавал большое значение. Имелась возможность в первоисточнике изучить многие волновавшие вопросы женской психологии. Широта интересов и блестящий ум собеседницы не только доставляли истинное удовольствие, но и позволяли разобраться во многих ситуациях, в которых я оказывался. Людмила Михайловна выслушивала мои соображения, догадки, предположения, читала записки и проверяла расчеты, в частности, по «шкурному делу».
Как-то раз, когда меня особенно занесло в описании отношений с бывшей женой, и, как мне показалось, я зашел слишком далеко, касаясь интимных сторон нашей жизни, я решил попятиться назад и сказал, что это, возможно, всего лишь фантазии.
— Нет, нет, продолжай, — сказала Людмила Михайловна.
— Ты веришь всему, что я говорю?
— Абсолютно всему!
— Но почему так?
— Потому что то, что ты говоришь, невозможно придумать. Когда придумывают, то концы не сходятся с концами. И это заметно даже при невнимательном слушании. Кроме того, я настолько изучила тебя, что уверена, ты не можешь врать.
Мне не хотелось сдаваться, и я решил побороться с ней.
— Веришь всему, что я говорю?
— Да.
— Ты веришь, что ты красивая?
— Верю. И не только верю — я знаю это. Во-первых, все говорят, а во-вторых, чему удивляться, как будто красивые женщины не существуют.
— Согласен. Веришь, что ты умная?
— Я в это не верю. Я уверена в этом.
— Почему?
— Да хотя бы потому, что закончила университет, и не по какой-нибудь истории или географии, а по математике. И уж, конечно, умнее этих клушек-методистов, которых ты так боишься, и которые не дают спокойно работать учителям. Ты знаешь, что говорила мне на днях методист? «Людмила Михайловна, в ваших уроках совершенно отсутствуют материалы съезда партии, кроме того, вы неправильно подаете название темы урока, ее надо писать на доске, а не объявлять устно». Методист! Да знаю всю ее подноготную. Когда я дни и ночи напролет учила математику, а ты знаешь, что это такое, она развлекалась с моряками и вытаскивала валюту из карманов. Мой муж моряк. Он мне рассказывал. Ей было мало, что они поили ее и удовлетворяли ее сексуальные потребности, так она их еще и обворовывала. Не стыдно сказать, что в моем дипломе только одна четверка — по истории партии. Как я ненавидела этот предмет, но учила, потому что знала, что это нужно. А эта клуха со слезами на глазах выпрашивала у преподавателей тройки. Теперь учит меня! Ее муж — завроно. Ну и что — «завроно»? Двух слов связать не может. Я слушала его выступление на августовском совещании учителей. Меня тошнило. Такой же кретин, как директор школы. Я знаю, что нужно директору. Он всегда облизывается, когда встречается со мной в коридоре. С его мозгами пытается говорить комплименты. Никак не может понять, что для меня мужчина — прежде всего, светлый ум и порядочность. Нет ума — работай руками. Но и руками не могут! На днях вызвала слесаря-сантехника починить кран. Посмотрела, как он работает. У меня волосы дыбом встали. Он пулей вылетел из моей квартиры. Вот этими руками сама заменила прокладку. — Она показала свои прекрасные руки.
— Как ты их отмыла?
— Постирала белье. Во время стирки руки хорошо отмываются. Ты знаешь, что директор школы заочно закончил институт? — вернулась к школьной теме. — Я бы разогнала все заочные отделения. Хочешь получить образование, сдавай экзамены вместе со мной. Я не требую, чтобы посещал занятия, если не можешь. Но экзамен должен быть для всех один. Садись рядом и рассказывай, что ты знаешь. Чтобы все слышали. Чтобы тебе не стыдно было людям в глаза смотреть. Историк! У него в голове сплошная мешанина. Я бы таких людей близко к школе не подпускала. Кстати говоря, ты тоже портишь детей. Ты зачем им рассказывал, что Фарадей держал в лабораторном шкафу бутылку вина? Ученики смеются! Говорят, что и ты держишь в шкафу бутылку.
— Я им объяснил закон электромагнитной индукции, который лежит в основе всей современной электротехники, и показал то уважение, которое испытывают к первооткрывателю этого закона его благодарные потомки. Через пятьдесят лет сам Резерфорд, когда стал начальником лаборатории Фарадея, показывал своим ученикам недопитую бутылку. Он не смел к ней прикоснуться, робея перед величием своего предшественника. Он и не мог подумать допить ее, ведь тогда получилось бы, что он распил ее с самим Майклом Фарадеем.
— А почему Фарадей ее не допил?
— В последние годы жизни у великого физика было плохо с памятью. Иногда он обнаруживал, что дважды проводил один и тот же эксперимент. С одной стороны, он горевал о потерянном времени, с другой — радовался, что провел два независимых эксперимента, и результаты их совпали.
— Откуда ты это знаешь?
— Конечно, не из русской советской литературы. Читал это в воспоминаниях учеников Резерфорда. — Я назвал источник. — Ты веришь в эту историю?
— Верю, потому что это невозможно придумать.
Иногда продолжалось и в таком духе.
— Ты веришь, что когда-нибудь найдется женщина, которая выйдет за меня замуж?
— Верю.
— А ты сама могла бы выйти за меня замуж?
— Твой вопрос сейчас не имеет смысла, так как я замужем, и, кстати говоря, второй раз. Еще раз менять мужа не хочется.
— Это понятно. А вот если бы мы оказались на необитаемом тропической острове. Ты жила бы со мной?
— На необитаемом острове — да, — сказала она, — ведь других мужчин нет. С кем же мне жить, как не с тобой? — Вернулась она к условию задачи.
— И мы ходили бы как первобытные люди, голыми по песчаному пляжу.
— Голой я бы перед тобой не ходила, — возразила Людмила Михайловна, — не надо радоваться.
— Не хочешь голой, не ходи, — согласился я. Не будешь же спорить с такой женщиной. — Я бы нашел такой вид пальмы, у которой луб легко расщепляется на волокна, спрял нить и соткал тебе шорты и бюстгальтер. Знаю, как устроен ткацкий станок. Придется поработать, но кусок ткани обещаю,
— Ткань не надо, — сказала она, — потом придется резать, будут куски, которые некуда девать. Ты дай мне нить, и я крючком свяжу себе и тебе все, что нужно. Откуда ты знаешь про волокна и станок?
— В детстве пережил увлечение первобытной культурой. Кроме того, жизнь в колхозе — это неплохая практика. Богатые наблюдения. Колхозники умеют очень многое: вырастить зерно, смолоть его каменной крушкой в муку, замесить тесто, испечь хлеб и съесть его без всякой посторонней помощи. Они могут остричь овцу, сделать нить и связать теплую одежду. Могут ободрать барана, зайца, собаку, волка, мясо съесть, а из шкуры сшить шубу.
— И ты тоже это можешь?
— Не пробовал, но думаю, что на первый раз с большими недостатками, но — сделаю.
— А как ты обработаешь шкуру? У тебя же не будет никаких химикатов.
И не надо. Кожу можно выделать содержимым желчного пузыря этого же животного или кислым перебродившим тестом, даже перебродившей рыбьей икрой, только нужно тщательно мять шкуру и не допускать выпадения волос. Вовремя остановиться. Но это не все. Я облазил бы весь остров, собрал твердые минералы и сделал из них скребки и ножи, а тебе — украшения. А если нам повезет, и на острове будут руды цветных металлов, я отолью тебе бронзовые и золотые украшения. А себе сделаю железный топор. Получение железа — более высокий технологический уровень, чем обработка золота. Потребуется осуществить химическую реакцию восстановления железа с помощью углерода. И это можно сделать, не расплавляя металл. Потом у нас родятся дети, и мы будем передавать им накопленные знания.
— У нас с тобой уже есть дети, — возвращала она меня с необитаемого острова, — слышишь звонок? Давай, вали к своим оболтусам.
Я неоднократно обращался к Людмиле Михайловне за советом по самым разным делам, следовал им, и почти всегда получал желаемый результат. И даже когда она ругала меня за глупость, не возражал, потому что, когда уважаешь женщину, критику ее понимаешь правильно. Рассчитывая на расположение ко мне Людмилы Михайловны, я решился обсудить с ней часть цепи событий, так или иначе связанных со мной и Василием.
Когда цикл моих рассказов о загадочных событиях, случившихся к тому времени, был закончен, а на это ушло несколько недель, я попросил хоть как-то прокомментировать их. Вкратце ее суждения свелись к следующему.
Ангелы и черти действительно существуют. Она сама постоянно чувствует взаимосвязь со своим ангелом-хранителем. Но старается облегчить ему задачу, поступая в соответствии с поговоркой «береженого Бог бережет». То, что в моем суровом друге Василии что-то есть, она тоже верит. Но надо еще пронаблюдать.
— Что ты можешь мне посоветовать? — спросил я у нее.
— Ничего особенного. Живи, как живешь. Не делай гадости людям и не допускай, чтобы тебе делали. Тогда у всех ангелов-хранителей будет меньше забот. Особенно у сердитых.
Этот ответ, вопреки обыкновению, не мог тогда меня удовлетворить. Казалось (и это было в духе времени, конечно, больше в пропагандистском духе), что моя позиция должна быть более активной. Если тщательно провести анализ событий, можно выйти на более определенные результаты.
Людмилу Михайловну все уважали и никогда не критиковали, даже на педсоветах. Как-то раз после такого мероприятия, на котором по требованию того времени должна была звучать критика и самокритика, как бы человек осознает и идет по пути исправления, я шел из школы с учительницей русского языка и литературы. Моя коллега откровенно заливалась слезами. Объяснила мне, что нельзя критиковать учительниц, у которых мужья занимают высокие должности. У химички муж - командир воинской части, помогает в школе при ремонте отопления. У физички муж работает продавцом комиссионного магазина, а у моей попутчицы муж не то чтобы влиятельный человек, а его вообще, как такового, нет. Я проникся сочувствием к бедной женщине и перед следующим педсоветом, желая отвести от нее удар, сказал завучу, что я буду не против и даже очень хочу, чтобы она меня покритиковала, так как у любого человека есть недостатки, а у молодых педагогов их особенно много, они как бы еще не набрались опыта. И заверил ее, что критику пойму правильно. Терять мне было нечего, я переходил на работу в университет. Каково же было мое удивление, когда на гневные обвинения завуча за меня вступились все мои коллеги. Особенно они отмечали то, что я выпускаю стенгазеты и готовлю доклады на политические темы. Не скрою, было приятно. А завуч вынуждена была признать, что она немного переборщила, а вообще говоря, ко мне относится очень хорошо. Я скромно поблагодарил ее за критику и доброе отношение.


Глава 48. ТРОФ ПО ПРОЗВИЩУ ЧАРЛИ

Доминирование иррациональных начал в творческом акте и поведении гения — одна из его характерных черт...
Талант... усиливает свой виртуальный характер, от чего... феноменальность станет еще более скрытной, загадочной и таинственной, хотя и всегда внешне проявленной.
В.Ф.Овчинников, “Феномен таланта в русской культуре”.

Не делай себе богов литых.
Библия. Исход.

В пятницу с утра у меня было три семинара по философии в университете и четыре урока в вечерней школе. Всего не так уж и много — десять учебных часов. А должно было быть двенадцать. Последние два урока — пятый и шестой — в школьном расписании значились индивидуальными консультациями. На них никто никогда не ходил. Школа закрывалась сразу после четвертого урока. Но за индивидуальные консультации платили. Поначалу меня это несколько тревожило, но учителя сказали, что бояться нечего. Они воспринимали эти мнимые консультации как способ доплаты за труд, некоторую надбавку за бессмысленную попытку обучить всех, выполняя закон о всеобщем среднем обязательном образовании.
Рассказывали, что в сельских школах, при которых созданы и вечерние средние школы, не проводятся не только индивидуальные консультации, но и обычные уроки, так как нет никакой возможности собрать записанных в приказном порядке учеников. После нескольких попыток сделать это, дальнейшие — прекращались.
Чтобы не было разоблачения, часть денег, полученных за индивидуальные консультации, мы возвращали в виде наличных в бухгалтерию роно, как плату за риск, и в контрольно-ревизионное управление, уж и не знаю, за что, но чтобы не было разоблачения. Таким образом, система не давала сбоев.
Стремление превратить необразованных людей в образованных волевым решением и некоторым материальным подкреплением было не исключением в великих преобразованиях, которые мы тогда переживали. В «Литературной газете» мне попадался критический материал о превращении башкир в татар в каком-то районе Татарской республики. Интересно, что это превращение прошло совершенно безболезненно для людей, а некоторые из них об этом даже не знали, так как не обратили внимание на графу «национальность» в новых паспортах. Кто-то обратил, но не придал никакого значения, другие повозмущались, но за обычными делами как-то все и забылось.
Превращение проводилось под конкретную кандидатуру с целью доведения численности татар в данном районе до контрольной цифры, необходимого минимума, начиная с которого место первого секретаря райкома должен занимать татарин, а второго — как всегда — русский. Партия очень строго выдерживала заданный порядок. Так как она считалась пролетарской, то больший процент ее членов должен быть из рабочих. На людей с высшим образованием, которых в рабочие брали с большим скандалом, упрекая в напрасной трате средств на них и которые должны были до скончания своего века считаться интеллигентами, мест было очень немного, в основном для начальников. Но мне удалось пробиться, и я испытывал удовлетворение в связи с этим. Был рад, что хоть с этой стороны у меня не будет проблем в карьере.
Вышел из школы и, несмотря на некоторую усталость и желание вздремнуть, направился в сторону ресторана «Атлантика», где работал музыкантом мой друг Троф. В ресторане у него было прозвище Чарли, но для всех нас, физиков, он оставался обыкновенным Трофом. Раздумывая о партии и волевых решениях, пришел к выводу, что подобные превращения не являются изобретением русских, а имеют всемирно-историческое значение. Когда младшему Дювалье на Гаити пришло время занять пост президента, пришлось в законодательном порядке сделать юношу на один год старше, перенеся во времени дату рождения.
Я шел в ресторан по нескольким причинам, которые и пришлось явно сформулировать для себя, прежде чем направиться к Трофу, а не на электричку.
Во-первых, хотелось немного развлечься. И хотя я считал всякие развлечения глупостями ввиду стоящих перед нами грандиозных задач и глубоко возмущался людьми, особенно женщинами, которые жаловались, что им скучно, я позволял себе некоторые развлечения, для самообмана называя их отвлечениями, как бы временными отвлечениями от великих дел.
Во-вторых, помнил слова своего учителя по философии Виктора Федоровича, сказанные им однажды на лекции: «Вчера ходил в кафе, но не для того, чтобы напиться, а чтобы посмотреть жизнь». То, что там действительно можно увидеть жизнь во многих ее проявлениях, я уже знал и пользовался этим.
В-третьих, я был молод и свободен. Ничто человеческое мне не чуждо. В ресторанах попадаются интересные женщины, которые идут туда за тем же. Отношения, возникшие в ресторанах, прогрессируют значительно быстрее, чем установленные в библиотеках или на улице. Обстановка раскрепощения и небольшой эйфории способствуют этому.
В-четвертых, мне хотелось увидеть кого-нибудь из друзей своей молодости, простых, веселых, откровенных и остроумных. Троф удовлетворял этим требованиям.
В-пятых, мне хотелось подвести итоги своих последних раздумий о путях развития человечества, превратностях судьбы и необыкновенных, загадочных явлениях. По части подведения итогов и формулировки результатов мало кто мог сравниться с Трофом.
Было около десяти часов вечера. Я поднялся по ступенькам и прошел сквозь редко стоящую толпу пьяных молодых людей и женщин, безуспешно пытающихся проникнуть в ресторан. Во Франции число посадочных мест в кафе и ресторанах равно половине численности населения, включая младенцев и престарелых людей. Зная численность населения города и приблизительное число мест во всех ресторанах, которых тогда было ровно шесть, я получил результат в тысячу раз меньший, чем во Франции. Не мудрено, что некоторые люди при таких цифрах испытывают неудобства. Неудобства усугублялись еще тем, что сегодня пятница — конец рабочей недели. Кое-кто выпил на работе и горел желанием добавить, а магазины уже закрыты.
Я подошел к двери и подергал за нее. Загремел засов и на его грохот вышел швейцар в зеленой фуражке и зеленом фланелевом пиджаке. Он увидел меня через стеклянную дверь. Слегка приоткрыл, удерживая плечом в состоянии, когда, резко надавив плечом, ее можно опять закрыть.
Я с уважением отношусь к швейцарам. У них нелегкая судьба. Мой родной дядя, брат моей матери, будучи на пенсии, устроился швейцаром в единственный ресторан в их городе. Через месяц он прислал письмо с обстоятельным описанием ужасов, которые творятся вокруг и со слезной просьбой дать телеграмму о том, что моя мать якобы тяжело больна и требует незамедлительного присутствия. По этой телеграмме дядя намеревался уволиться без демонстрации того, что он сдался. Не попавшие, по их мнению, по его вине в ресторан бандиты грозились зарезать швейцара. Когда недовольных набралось так много, что они стали появляться на глазах у дяди ежечасно, и в самых неподходящих местах, а городок небольшой, он перестал выдерживать ожидания исполнения ими своих угроз и с помощью моей телеграммы уволился, покинул страшное место.
Поэтому с уважением отношусь к швейцарам, которые еще сохраняют мужество на своем посту. К швейцару в «Атлантике» я относился с дополнительным уважением, так как, по словам Трофа, он являлся замаскированным агентом КГБ и добросовестно исполнял свои служебные обязанности, контролируя все, происходящее вокруг ресторана и внутри.
Мясистое, дородное лицо его венчало крупную фигуру, не высокую, но очень широкую, как бы квадратную, он напомнил мне римского легионера, первым вскочившего на разрушенную стенобитными машинами каменную стену древнего Иерусалима. Этот образ, возникший еще в детстве при чтении Фейхтвангера, всегда всплывает при виде таких замечательных людей. По словам Трофа наш легионер был майором в запасе.
Я приподнял шляпу в знак приветствия и уважения и четким, негромким голосом проговорил в щель, как учил Троф:
— К Чарли.
Это был пароль, который я всегда мог пустить в ход, но, к сожалению, воспользовался им всего несколько раз.
Швейцар приоткрыл дверь, и я быстро вошел внутрь. Метнувшиеся было за мной бандиты заскрежетали зубами, послышались угрозы, но это не подействовало на майора. Его мужественное лицо совершенно не изменилось. Ни один мускул не дрогнул на лице офицера. В глазах — некоторое любопытство.
Терпеть не могу, чтобы из-за меня кто-то испытывал неудобства или, тем более, напрягался. Не только заставить сделать, но и попросить кого-то о чем-то для меня совершенно невыносимо. Чтобы майор не напрягался в догадках и не пытался по своим каналам выяснить, кто я такой, и не испытывал затруднений при составлении своих отчетов, я произнес еще несколько слов, одновременно демонстрируя свою лояльность к КГБ.
— Я — к Чарли. Учились вместе в университете, в одной группе, на физике. (Я назвал свою фамилию, имя и отчество). Чарли просил меня зайти, надо кое о чем поговорить.
— Проходите, пожалуйста, — вежливо сказал швейцар, как бы своей вежливостью благодаря меня за представленную информацию.
Он проводил меня в зал и убедился, что я тот, за кого себя выдаю, и что действительно иду к Чарли.
У музыкантов был перерыв, несмотря на это несколько пьяных пар стояли около их возвышения, назовем его сценой, и, плотно прижавшись друг к другу, слегка, а вернее говоря, тяжело двигали ногами. Троф издали увидел меня, вышел навстречу и широко раскинул руки для объятий.
Пока он их держит, уважаемый читатель, я представлю вам университетского друга, который сыграл значительную роль в событиях моей жизни, и всячески способствовал прояснению многих интересовавших вопросов.


Скажем мы, все было верно,
А глаза горят огнем,
Отвратительно и скверно,
Очень верно мы живем.
Мы и сами, быть может, безмозглые,
Не настанет души благодать,
Пусть глаза не закроются волглые,
Нас и пулей не расстрелять.
Троф.
И еще одно его коротенькое стихотворение:

Я видел рубанок
В доме моего друга.
Видно, он что-то строгал.
Рядом лежали деньги.
Кто соизмерит их?

До нашего знакомства на первом курсе он успел почти год проучится в одном престижном московском вузе, на физической специальности, но был изгнан за пьянство и игру в карты. Прошедшее совершенно не отразилось на нем и ничему его не научило. В нашем университете с еще большей силой предался своим пагубным пристрастиям и в триаде карты-вино-женщины весьма преуспел во всем. Высокого роста, стройный, с правильной, почти эталонной фигурой, классически правильным, красивым и, как писали в полицейских сводках прошлого века, чистым белым лицом, темными вьющимися волосами, средней пышности черными усами (впрочем, он и бороду носил) и в это время напоминал мне русского иконописного Христа, но веселого; он был похож на кого угодно: грузина, армянина, азербайджанца, еврея, турка, но на самом деле был русским человеком. Тогда я бывал у него дома и видел живой его мать, красивую пожилую женщину и еще более красивую младшую сестру, которая училась в музыкальном училище. Наверняка, корни Трофа уходили куда-то на Кавказ, а, может быть, и дальше, по крайней мере, в прошлых веках, благодаря чему и проявился такой темперамент, но за разговорами на другие темы я не спросил об этом. Что касается темперамента, то, как мне кажется, обитатели русских равнин проявляют его только под влиянием водки или при наличии других возбудителей.
В общежитии был своим во всех комнатах. Его никто никогда не приглашал, да он и не нуждался в этом. Все всегда были рады. Начинал сразу, резко. Доставал из кармана бутылку или карты, и после этого время останавливалось. В сознание все приходили только на следующий день, опустошенными, с горечью вспоминая о недавних событиях. А Троф, как дьявол, уходил в другую комнату и начинал там все сначала.
Разумеется, был не одинок в своих увлечениях, иначе не находил бы подходящей почвы, но по сравнению с ним любой другой студент мог считаться ангелом, несмотря на все недостатки.
Девушки с восторгом смотрели на него. Это был идеал человека с широкой душой нараспашку, жизнерадостного, веселого, обходительного, внимательного, ласкового, талантливого, с которым никогда не бывает скучно.
Мне нравилась одна из его первых подружек — студенток. Никогда не говорил об этом, но она чувствовала отношение, была со мной приветлива и даже в какой-то степени откровенна.
— С каким дьяволом связалась, — говорила она — и из-за этого негодяя хотела броситься в пруд. Какое счастье после этого выйти замуж за порядочного человека.
Очень многих Троф осчастливил подобным образом.
Был октябрь второго курса. Мы сгребали и жгли листья во дворе университета. Стояла сухая, теплая пора. Рядом щебетали ее подруги.
— Я придумал рассказ о тебе и себе, — сказал я. — Хочешь послушать?
— Хочу.
— Сюжет такой. Когда-нибудь теплым октябрьским вечером придем сюда, в этот дворик старыми и седыми. Ты приведешь свою внучку, а я — своего внука. Они будут играть друг с другом, а мы — сидеть здесь на лавочке и вспоминать то, что было. Запах горелых листьев навеет нам воспоминания молодости.
— Жечь листья нельзя, — сказала она, — дым загрязняет атмосферу. Все знают об этом, и все жгут. Наверное, так будет всегда. Пусть будет по-твоему, приду, только не много радости в воспоминаниях о нашей молодости. Одни огорчения.
— Огорчения пройдут. Они забываются. Таково свойство человеческой памяти.
Студентки пошли в душ, в общежитие. Я дождался, когда девушки вернутся.
— У кого из вас самая красивая фигура? — спросил у них.
— У нее, — подруги показали на мою собеседницу.
— Не сомневался, — сказал я, очень жаль, что не имел счастья убедиться в этом лично.
Помню еще случай с участием этой девушки на картошке. Заканчивался рабочий день. Мы устали. Подкатил трактор с прицепом, но студенты продолжали сидеть на ведрах. В этот день мы оказались на одном рядке. Она меня вдохновляла. Я болтал весь день. Вошел в форму и не мог остановиться. В это время развивал тему о русском мужике. О том внимании и участии в его судьбе, которое обнаруживалось у многих выдающихся деятелей русской культуры. Радищев, Крылов, Писарев, Белинский, Герцен, Тургенев, Толстой, Чехов — все подряд превозносили русского мужика, отмечая добродетели и неоспоримые достоинства, в том числе удивительную устойчивость к ударам судьбы. Все верили в его светлое будущее.
Напарница — хорошая слушательница. Активно включается в тему, весьма остроумна. Она оппонирует и противоречит. Это приятно. Рабочий день прошел почти незаметно. Вокруг расселись другие студенты и тоже принимали участие в беседе. Дальнейшее явилось как бы иллюстрацией к теме.
Подошел небритый, пьяный и заспанный мужик, грязный с головы до ног. На его одежде и в волосах висела солома. Это был бригадир, привыкший повелевать колхозниками. Он грязно, матом выругался. Упомянул места, которыми наши студентки сидели. В переводе на обычный язык слова обозначали возмущение, которое он испытывает, видя, что мы сидим, а не работаем.
Студенты потупили глаза. И лишь одна довольно рослая студентка, к которой весьма подходит перефразировка известной русской народной песни:
Ой, цветет калина в поле у ручья,
Парня молодого полюбила я. —
Ой, цветет калина в поле у ручья,
Тело молодое отрастила я.
Тело отрастила на свою беду,
А теперь для тела дела не найду, —
встала и с размаху ударила бригадира кулаком в лицо. К чести мужика надо сказать, что он пошатнулся, но устоял на ногах, подтверждая исторически сложившееся мнение о его невероятной устойчивости.
— Жаловаться буду, — проговорил мужик слова, которые он произносит всю нашу российскую историю.
— Тебе же хуже будет, — ответила студентка не менее древними словами.
Бригадир развернулся по-военному четко и ушел.
— Сволочь, — сказала студентка. — У меня свидания с курсантом срываются, он как жеребец, за это время другую может завести. Я две недели не мылась, а этот кретин лезет со своими замечаниями. Извини, — сказала она мне, — продолжай свой рассказ о мужиках. Довольно интересно.
В этот день мы больше не работали, а вечером устроили грандиозную пьянку.
В карты я не играл. В восьмом классе пережил увлечение шахматами и довел себя до такого состояния, что начинало колотить при виде шахматной доски. Играл хорошо, но понял, что — не игрок. Нервы не выдерживали. С тех пор аллергия на любую игру, включая все спортивные, а также карты и домино. Такое случается. Знаю людей, которые в молодости выкурили по сигарете или выпили по стакану вина, и с тех пор испытывают отвращение к табаку или спиртному. К сожалению, этого не случилось со мной.
Лежал на кровати с книгой, а карточные игроки предавались своему занятию надо мной. Я им не завидовал, но Троф, думая, что я сознательно лишаю себя одного из сильнейших удовольствий в жизни, жалел и, возможно, восхищался моей выдержкой. Он доставал из портфеля какую-нибудь свою книгу и предлагал мне в качестве компенсации за неполученное удовольствие. Это были книги выдающихся математиков и физиков всех времен и народов. Его книги по музыке я почти не читал, за исключением либретто нескольких опер. Помню книгу по основаниям математики.
В какое время Троф читал, мне было непонятно. Но то, что знал эти книги, я убеждался во время игры в карты. Он успевал делать ход, а пока другие игроки горячо обсуждали возникшую ситуацию, поддерживал со мной разговор о прочитанном. Читал очень много. Сразу входил в тему и все понимал.
Учился на первых курсах отлично. Когда у нас появился новый профессор по топологии, Троф прослушал его курс, сбегая с других занятий, так как топология была только у математиков, и пошел на экзамен.
— Куда вам ставить пятерку? — спросил профессор, — вас нет в ведомости.
— Поставьте мне на ладонь, — попросил Троф. — Я выйду и всем покажу, этого достаточно.
Профессор поставил пятерку в зачетную книжку Трофа, по предмету, которого не было в учебных планах.
Как-то Троф зашел ко мне в общежитие. Игроки долго не могли собраться. От нечего делать и чтобы унять волнение, связанное с ожиданием начала игры, он вертел в руках деревянную линейку. Потом стукнул по ней карандашом, нащупал звукоряд и исполнил «чижика» — упражнение для начинающих изучать нотную грамоту. Я был в восхищении. Троф сбегал в соседнюю комнату, принес гитару, настроил ее и заиграл. Играл он виртуозно. И пел. Все подряд: русские народные, популярные, Высоцкого, цыган, «битлов». Неисчерпаемый репертуар. Кроме того, песни на свои стихи.
Он бывал у меня дома. Обычно использовал поездку за город, чтобы приятно провести время с любимой девушкой. Его девушки были на редкость одного типа, что говорило об определенном вкусе: высокие, стройные, с тонкой талией, крупными восторженными глазами и длинными ресницами. Очень красивые. Мы сидели у меня наверху за журнальным столиком, пили вино, она прижималась к нему, не сводя влюбленных глаз. В такие минуты Троф особенно был в ударе. Шутил весьма остроумно, блистал нестандартными формулировкам и задушевно пел. И здесь пытался организовать игру в карты. Но у меня дома не было карт.
— Карты, — говорил Троф, — весьма полезны для человека. Они развивают такие нужные для жизни качества, как жадность, агрессивность, наплевательское отношение к мелким жизненным невзгодам и окружающим. Они закаляют человека и готовят его к суровой жизни.
Возлюбленная с восторгом смотрела на него. Как она была прекрасна и наивна! Я почему-то вспоминал тогда строки русского романса XIX века о «разбитом сердце». Девушка была счастлива. Интересно, вспоминала ли когда-нибудь потом эти минуты, как минуты счастья? «Любовь всегда права», она самодостаточна. Любовь — это тот случай, когда важен сам процесс, а не результат, — думал я.
Эти утверждения, изложи их матери, вызовут гневную реакцию. В представлении матери любовь — это явление, предшествующее в некоторых случаях женитьбе и другим таким важным событиям как рождение детей, приобретение дома и коровы. Если бы с позиции матери выступил мой друг Гена, что он может сделать, начитавшись Толстого и не продумав его как следует, я бы сказал ему, что не надо валить в одну кучу такие разные вещи как один из основных инстинктов, на котором Фрейд сделал себе имя, и инстинкт собственника, присущий многим животным и человеку, против чего с энергией, достойной лучшего применения, выступили коммунисты. Но мать — не Гена, с ней не поспоришь. Родная мать! Надо только слушать.
Матери Троф поначалу тоже нравился. Тем более, что я представил его как отличного студента, очень умного и талантливого во всех отношениях человека.
— Жениться собирается? — спрашивала мать, когда я возвращался домой, проводив гостей на электричку.
— Трудно сказать, — неопределенно говорил я, — сначала надо университет закончить.
— Правильно, — говорила мать.
По мере развития событий она обнаружила, что красавицы часто меняются. Раскрывалось это обычно во время разговора с девушкой. Подруга не помнила, что она уже была здесь. Как я говорил, что они были очень похожи друг на друга, и не мудрено, что мать их путала. Возникала сцена недоумения, в результате которой выяснялось, что девушка была, но не та.
У матери довольно крепки устои по отношению к семье и браку, поэтому Троф стал ее со временем раздражать, а когда пошли браки и разводы, она вообще потеряла к нему всякое уважение.
— Нахалюга он, — говорила мать, — используя бытующее слово с весьма неблаговидным значением, — а девки — дуры, верят ему. Тем не менее вынуждена была демонстрировать теперь уже показное гостеприимство.
Троф, как черт, присутствовал при начале развития моих отношений с невестой, присутствовал на свадьбе, он же и закрыл этот вопрос, снял груз, устроив пьянку, когда узнал о моем разводе, из-за чего опоздал на собственное прослушивание в местной филармонии и потерял возможность устроиться туда на работу.
Когда мы примчались на такси в филармонию, разъяренный директор уже ушел. Вахтер, в прошлом артистка, сообщила, что директор — очень строгий — до самодурства — человек, который глубоко страдает от того, что не стал выдающимся артистом. Отыгрывал свою злобу на окружающих.
— Очень жаль, — сказала она, — что вы только раз смогли подложить ему свинью.
После третьего курса выехали с Трофом в Москву, чтобы подготовить места для практики наших студентов в московских НИИ. Последним в нашем списке значился институт биофизики в Пущино-на-Оке. Троф сводил меня в ресторан «Славянский базар», который знаменит тем, что там неоднократно пьянствовали Шаляпин, Есенин, Маяковский и другие светила русской культуры. Необходимо было и нам появиться в этом достопамятном месте, в результате чего оставили там все свои деньги. Троф тут же уехал в Долгопрудный, чтобы выиграть в карты хоть немного у студентов Физтеха. Но физтеховцы, как известно, ребята очень умные, и играли в карты не хуже Трофа. Кроме того, были каникулы. В общежитии оставались немногие.
Троф прожил у них неделю. Спал под кроватями и скрывался от коменданта, но денег привез очень мало. Может быть, и выигрывал, но откуда у студентов деньги? Даже у физтеховцев, которые все получали повышенную стипендию. Уж лучше бы Троф играл с кем-нибудь другим, но в Москве, кроме физтеховцев, никого не знал.
Он нашел меня в гостинице института, помылся в душе и рассказал о последних событиях. Я в это время корпел над сочинением письма девушке, полный отчаяния от безденежья и неуверенности в своем начинании. Как мог, Троф подбодрил меня и предложил свою помощь в написании письма. Мне и самому потом приходилось помогать писать любовные письма, особенно в армии. Дело это непростое, и я решил не отказываться от помощи друга. Письмо было предназначено будущей невесте.
К сожалению, оно не сохранилось. При разводе жена вернула все письма, за что я, конечно, очень признателен, но самого первого не было. Наверное, выбросила по прочтении, не придавая большого значения.
Троф предложил написать письмо в форме рассказа о наших последних днях, да еще на жаргоне, который он хорошо знал. Освоил в среде игроков необходимого для этого контингента. Помню такие слова: «мы вместе с лагеря поканали», «нашу малину накрыли», «будешь ты ходить в шелке и бархате».
Кроме «фени», Троф знает также и английский язык. Благодаря увлечению «битлами». По его мнению, английский язык хорош тем, что на нем говорят миллионы людей в десятках стран мира. Среди них было раньше и до сих пор много великих поэтов, которые уже все стихи, необходимые человечеству, написали. Все сказано, все уложено в строчки. При желании иметь хорошее новое стихотворение достаточно воспользоваться готовыми строчками в любой комбинации. Что он и делает. Благодаря чему написал много песен на английском языке.
По моей просьбе сделал дословный перевод одной из своих песен. Получилось что-то вроде следующего:
Большой безмозглый камень,
Он лежит на широкой дороге,
Люди идут мимо,
Они спотыкаются о него.
Надо убрать камень,
Сделать дорогу чистой,
Но люди не хотят этого,
Они привыкли спотыкаться.
Люди, уберите камень,
Ведь вам же лучше будет,
Но люди не хотят этого,
Они привыкли спотыкаться.

Когда у нас была проверка знаний студентами иностранного языка, сердитый проверяющий из Москвы ругал студентов, на что Троф встал и заявил, что не может понять, о чем идет речь. Лично он хорошо знает английский язык и готов поговорить на нем с кем угодно. Проверяющий быстро удалился.
Как поэт Троф хорошо чувствует и русский язык. Я пожаловался ему, что структурные лингвисты никак не могут выяснить происхождение и значение слова «Волга» и они писали об этом в научных журналах, на что Троф, подумав немного, сообщил: Волга-волога-влага-вода. Я собирался написать об этом лингвистам, но в суете не сделал этого.
Так вот, Троф стоял перед сценой и ждал, как я припаду к нему. Он крепко обнял меня и громко сказал:
— Дружище, очень рад тебя видеть.
Все это творилось на глазах посетителей ресторана, музыкантов, официантов и администраторов. Спасало меня от смущения то, что все были изрядно пьяны, и никто не обращал на нас внимания. А то можно было подумать, Троф набивает себе цену. За счет выдающихся друзей. Набивать себе цену ему совершенно не нужно, потому что он давно ее набил. Держится со всеми как-то удивительно по-дружески, душевно и одновременно высокомерно. Я считаю это признаком аристократизма. Или артистизма. Троф может сыграть любую сценку. Я знаю это, но не могу отказать ему в искренности. Мне приятно.
Троф ведет меня к служебному столику и усаживает. Время позднее, вряд ли кому этот столик понадобится. Садится напротив меня. Он рад.
— Перерыв скоро закончится, — говорит он, — начинается самая работа. Сейчас пойдет основная «капуста» (так музыканты называли деньги). Закажи двести граммов. Тебе больше не надо. Угостишь меня. Ты же хочешь угостить меня?
— Конечно.
— Не трать деньги.
Троф за один вечер зарабатывает столько, сколько я получаю на всех работах в месяц. Но всегда в долгах. Троф продолжает:
— После работы едем к Вороне. У него день рождения. Готовит сюрприз. Закуску я тебе принесу: квашеную капусту и соленые огурцы, бесплатно, сам достану из бочек. Зачем тебе жилистое мясо? Да еще пережаренное. А другого, как сам понимаешь, нет. Все разворовывается. Всем надо. Даже мне достается. Зелень давно кончилась. Был у нас один литовец, подпольно выращивал укроп, огурцы и помидоры в своей теплице, но его недавно накрыли.
— Знаю, — сказал я. — Читал в областной газете. Использовал наемный труд.
— Насчет наемного труда — это все брехня. Бабка одна ему помогала, но она оказалась родственницей, а законом это не запрещено. Сейчас вменяют в вину то, что он много угля тратил на обогрев теплицы. По нормам на отопление квартиры положена одна тонна в год, а он где-то достал шесть. Конечно, нечестным образом, за взятки. Бульдозером все сровняли. Так что опять едим картошку с солеными огурцами. Есть жареный хек.
Троф пошел на сцену, стал у микрофона с гитарой.
— Книгу еще не написал? — как бы в продолжение разговора спросил он через микрофон.
— Нет еще, — ответил я.
— Пиши, фиксируй, пока горячо. Время уйдет, все забудем, а у тебя особенно плохая память.
Он ударил по струнам и запел: «Губит людей не водка, губит людей вода».
В следующий перерыв сбегал за солеными огурцами и капустой, принес их в большой эмалированной миске. На краешек положил два кусочка хлеба.
Выпил рюмку, закусил.
— Мои стихи прочитал?
— Прочитал.
— Что скажешь?
— Я не так уж и разбираюсь в поэзии. Можно сказать, что ее не понимаю, — начал издалека. У Трофа хватает терпения, чтобы выслушать вступление.
— Что имеешь в виду, когда говоришь о непонимании поэзии?
— Я считаю, что человек только тогда начинает понимать дело, когда сам чему-то научится. У него разовьется восприятие существенных деталей. Только тот, кто пишет сам, может понять другого. Я не написал и десятка стихотворений. А по написанным Сергей Борисович говорил, что они весьма топорны.
— Если следовать твоей логике, необходимо признать, что величие храма может оценить только архитектор, красоту женщины только ее родители, а красоту природы — только сам Бог.
Я отметил про себя, что Троф умело провел прием доведения до абсурда. Пожалуй, он прав. Я хватил через край. Надо отступать. Троф продолжал.
— Давай проще. Форма тебя устраивает?
— Форма стихотворения может быть любой, — сказал я. — Даже рифмы и ритм не обязательны, хотя у тебя они есть. По форме никто не имеет права сделать замечания. Может выразить только свое отношение. И вообще говоря, американский конгресс принял недавно закон, в соответствии с которым любое произведение является произведением искусств, если о том заявил автор. Они сняли необходимость каких-либо критериев ввиду их неоднозначности, бесполезности, а, значит, вредности. Так что на основании этого закона вынужден признать написанное тобой стихами.
— Понятно. А по содержанию?
— Здесь еще сложнее. Не каждому дано понять содержание детской сказки или простой телеграммы, а когда речь идет о сложном философском произведении, требуется глубочайший анализ, значительное напряжение мозгов. Могу сказать тебе только о своем первом, поверхностном впечатлении, а над более глубоким пониманием надо еще работать.
— Давай первое впечатление.
— Упорство в грехе и отчаяние — вот что сквозит в твоих стихах. Ожидание конца века и наказания виновных. Надежда, что наказание не коснется тебя. Все честно, искренне. Напоминает декадентов предвоенной эпохи начала нашего столетия. Но вполне современно. Это по новым стихам. Но я уже много лет обмозговываю твою песню на английском языке, которую ты написал во время распада «битлов». Помнишь ее?
— Это о чем?
— О безмозглом камне, который лежит на большой дороге и всем мешает.
— Ну и что?
— Сначала думал, речь идет о проблемах, которые мы должны решить, но не желаем этим заниматься, но в настоящее время я пришел к новой интерпретации смысла этой песни. Знаешь, что это такое?
— Что? — заинтересовался Троф.
— Это советская система, коммунистический режим.
— Ну ты даешь, — изумился Троф.
— А ты сам это предполагал?
— Трудно сказать, песня написана более десяти лет назад, да еще в пьяном виде.
— Это не мудрено, что не знаешь об этом. Потому что писал не ты.
— А кто? — обиделся Троф.
— Твой поэтический гений. Ты же не напрягаешься, когда пишешь?
— Напрягаюсь только в поисках карандаша и бумаги.
— Вот видишь. Стихи прут из тебя, а ты наплевательски к этому относишься, даже не хранишь их.
— У меня кое-что сохраняется. Хочешь еще почитать?
— Конечно. Хочу.
Троф достал из кармана мятые листочки, исписанные карандашом. Это его черновики. Чистовиков не бывает. По пьянке он потерял много своих стихов, и они никогда не будут известны читателям, о чем я весьма сожалею. Некоторые стихи были положены Трофом на музыку, и кто-то их распевает, в частности, матросы морской пехоты, в которой служил Троф. Много лет спустя он проходил мимо забора воинской части, где служил, и слышал свои песни. Наверное, ему было приятно.
О службе хотелось бы тоже сказать несколько слов.
Я был очень благодарен Трофу за то, что он снял с меня тяжесть развода с женой и, когда я совершенно неожиданно узнал, что он служит в армии, да еще недалеко, решил съездить и своим посещением слегка облегчить тяготы и лишения военной службы.
Троф служил в воинской части, матросов которой слегка встряхнул суровый друг моего детства Василий, которому посвящена эта книга, и только обстоятельство некоторого мистического родства между ними побуждают меня столько места уделить Трофу.
На звонок дежурного по КПП вышел взводный Трофа, молодой лейтенант, стройный, мужественный, в идеально подогнанной и выутюженной форме. Настоящий морской офицер. К тому же еще и умница. Представился ему, и у нас тут же возникла беседа, часть которой привожу. Сначала он рассказал следующее.
— Настоящий дьявол. Не бреется, не моется, не ходит в баню. И в таком виде имеет наглость показываться на глаза командиру части. А ведь внешний вид военного — это начало его дисциплины. Забил болт на все, включая службу. Лежит целые дни на койке и читает. И пьет. Где берет спиртное — неизвестно. Как из воздуха. Я несколько раз отправлял его под арест, но последний раз он вошел в доверие к начальнику гарнизонной гауптвахты, сделал ему и нескольким другим офицерам контрольные работы по курсам военной академии, получил вознаграждение в виде водки, споил заключенных и караул. Было много неприятностей. Кое-кто из офицеров сильно пострадал. С тех пор на гауптвахту его не берут.
— А в дисбат вы его не пробовали? — спросил я.
— В дисбат командир не разрешает. Не хочет расписываться в собственном бессилии, а, кроме того, ваш друг и к нему втерся в доверие. Наш командир, честнейший и порядочнейший человек, чуть ли не дружит с этим негодяем, зная обо всех его проделках. Встречаются в матросском клубе, беседуют, что-то обсуждают, а вот теперь командир заказал ему новую песню о морской пехоте. Этот музыкант уже несколько дней требует, чтобы к нему никто не подходил, ссылается на приказ командира.
Уверен, что вы принесли с собой вино, и не могу запретить ему встретиться с вами, так как он формально не находится под наказанием. Но просто прошу, не пейте много. Во избежание неприятностей другим людям, и в первую очередь — нашему командиру. Просто обязан, как офицер, думать об этом.
— Я понимаю вас как офицер офицера, — сказал я взводному, — мне недавно тоже присвоили звание лейтенанта запаса. Инженерные войска, политработник. Высоко ценю ваше небезразличное отношение к Советской Армии и Военно-Морскому флоту. Уверен, что благодаря вашему старанию и понимаю задач армии вы успешно сделаете карьеру и дослужитесь до адмирала. По крайней мере, я желаю вам этого.
— Спасибо, — ответил взводный.
— Сочувствую вам, — сказал я лейтенанту, — такой матрос действительно не подарок. Но люди разные бывают. А талантливым многое прощается.
Александра Сергеевича Пушкина сам царь просил образумиться. Возмущался его похождениями, но любил и многое ему прощал, потому что знал — талант явление не частое. Меры, конечно, принимал. Он мог бы Пушкина расстрелять, как сделал бы Сталин, или просто повесить, а он его всего лишь сослал на юг, где Пушкин продолжил свои безобразия. За это и за многое другое я очень уважаю царя Николая Первого. Знаете, когда он был офицером, как вы, мог один вытащить пушку из грязи? Такая в нем была сила.
— Да, грязи у нас хватает, — сказал взводный. Я продолжал:
— Многие из-за Пушкина страдали. Я не говорю о женщинах, которых он опозорил, они сами во многом виноваты. Но он даже своим лучшим друзьям доставлял неприятности. Сводил как-то князя Вяземского в публичный дом в Петербурге, а московскому губернатору, у которого служил князь, полицейские шпики донесли. Вяземский возвращается в Москву, а его там уже поджидает бумага от губернатора, в которой написано, что негоже ему, князю Вяземскому, порядочному человеку, семьянину и государственному служащему со всякими негодяями общаться и попирать общественную мораль, и, что, если подобное повторится, к нему будут приняты самые строгие меры. С Пушкина как с гуся вода, а Вяземский от позора хотел уехать за границу.
Да что там Вяземский, сама содержательница публичного дома, достопочтеннейшая старушка Софья Астафьевна, которую уважали и любили все гусары, жаловалась в полицию, что Пушкин развращает ее девиц. Куда уж дальше!
— Он же физик, а не поэт, — возразил взводный.
— Тем более, — сказал я, — чем он у вас должен заниматься? Чистить туалеты, да мести улицы, а он мог бы рассчитать траектории ваших торпед и на порядок повысить точность попадания. Вы, конечно, знаете, что такое высокоточное оружие. Не надо бомбить по площадям, взрывать пустыни и портить природу. Надо бить точно по врагу. Повысьте в десять раз точность вашего оружия, и на девяносто процентов можно сокращать вооружения без ущерба для наступательной мощи. Поставьте задачу, и этот матрос выдаст вам обоснованные рекомендации.
— Он не сделает. Этим институты занимаются.
— В институтах тоже люди сидят. Между прочим, в основном физики, не умнее вашего матроса. Он почти с отличием закончил университет, имел рекомендацию в аспирантуру, а вы гноите его в туалете. Вот он и озлобился.
— Да не озлобился он, — сказал смущенный лейтенант, — веселый ходит. Забил болт на всех и радуется. А командир его покрывает. С таким матросом не то, что до адмирала — до майора не дотянешь. Хорошо, что он через полгода увольняется, а то хоть в другую часть переводись. У нас ударное подразделение. Морская пехота. Отборные ребята. Такая вот паршивая овца все стадо портит. И как только его к нам занесло? А если завтра в бой?
— Насчет боя можете не сомневаться, — утешал я взводного, — первый пойдет, с песней. Для таких людей война, что игра в футбол: в азарт входят. Им все равно, что водка, что атомная бомба, лишь бы с ног сшибало. А заодно и все свои проблемы снимет. Он даже рад будет.
— Дай-то Бог, — пожелал лейтенант.
— Я сам служил в Сорок первом ударном саперном полку Прикарпатского военного округа. Могу сообщить вам, что у нас солдат-разгильдяев было очень много, можно сказать, преобладающее большинство, но мы с честью выдержали учения с ракетчиками и заслужили самую высокую оценку. Я думаю, случай с вашим матросом исключение.
— Это понятно. Но уж лучше бы его не было.
Поблагодарил офицера за откровенную беседу и признался, что действительно принес с собой две бутылки вина, но не могу преодолеть условности, которые временами отравляют нашу жизнь. Обещал, что кроме этого вина ничего не будет.
В армию Троф попал, можно сказать, случайно. Он был уволен за прогулы из очередного ресторана, в филармонию не попал из-за встречи со мной, но устроился преподавателем танцев в один Дом культуры. В это время разошелся с женой.
Так как на работу ходил крайне нерегулярно, его ученики, собранные с большим трудом, разбежались. Но Троф продолжал ходить получать зарплату, и не потому, что был нечестным человеком, а просто всегда не хватало денег, и это был его единственный источник существования. В результате возникшего скандала директор потребовал вернуть незаработанные рубли. Троф объяснил, что тех денег давно нет, но он согласен их отработать. Такая возможность была.
Во дворе Дома культуры давно лежала дорогостоящая гипсовая форма под бетонную статую типа девушки с веслом. Не было средств, чтобы закончить работу по отливке скульптуры и ее установке. Троф не видел в этой работе никакой проблемы и взялся за дело. Но при уплотнении бетона форма развалилась. Троф в горячке побежал к своей первой жене, одолжил у нее три рубля, выпил, и, опасаясь еще большего денежного начета, решил больше не уклоняться от воинской службы и пошел в военкомат. Если бы не эта скульптура, которой так никто никогда и не увидел, морские пехотинцы не знали бы своей лучшей песни «Маршевая рота, флотский экипаж».
Первую жену Трофа я знал со времен моего развода. Во время нашей встречи он пригласил меня к себе и познакомил. Это было милое, очаровательное создание. Она была еще студенткой четвертого курса. Троф предупредил, что они в ссоре, но она сделала все, чтобы скрыть это. Встретила очень приветливо. Через несколько лет я попал на юбилей своего коллеги, вышел на лестничную площадку перекурить и встретил ее. Она узнала меня и пригласила к себе в квартиру, познакомила с мужем — высоким симпатичным мужчиной, который, несмотря на молодость, уже был главным экономистом крупного завода. От него веяло порядочностью. Наверное, очень любил свою жену и позволял ей все, включая встречи с друзьями первого мужа, о котором вряд ли был хорошего мнения. Я пожалел, что предстал именно в этом качестве. «Скажи, кто твой друг, и я скажу, кто ты» — говорили древние. В русском варианте это звучит проще и уже: «С кем поведешься, от того и наберешься». Я смотрел на нее и думал о Трофе. Каким нужно быть негодяем, чтобы мечтать о разводе с такой женщиной. Мы выпили кофе и даже весело о чем-то поболтали. Впечатление было такое, что она счастлива со своим мужем, и не вспоминает о жизни с Трофом, как о каком-то кошмаре. Интересно, посвящал ли Троф ей свои стихи? Наверняка.
Вернемся в ресторан. Троф оставил на столе свои листочки, я достал из портфеля бумагу, ручку и переписал несколько страниц. Собирался включить стихи в свой роман.
— Когда закончишь? — спрашивал он.
— Не знаю. Не знаю, как писать. Знаю, о чем, но не знаю, как.
— Чего тут знать? — Пиши правду.
— Разве можно правду?
— Можно и нужно.
— Будет горько.
— Лучше горькая правда, чем сладкая ложь. Идем, пока музыканты отдыхают, покажу тебе жизнь во всей ее неприглядной красе.
Он завел меня на сцену и, показывая взглядом в ту или иную сторону, говорил. Я смотрел на людей и оформленный в морском стиле зал. Вместо занавесей висели канаты. На стенах, несмотря на запрет порнографии, были нарисованы русалки с голыми грудями.
— Скопище людских пороков и самых низменных страстей, — говорил Троф. — Смотри туда. Администратор торгует женщинами. Клиент требует блондинку, предлагает любые деньги, но она уже продана. Назревает скандал, возможно, будет драка. Вот сидят грузины, вот — армяне, вот — азербайджанцы. Большими делами заворачивают. Пьют гораздо меньше русских и не теряют головы. Мои друзья. Я пою им кавказские и блатные песни. Я — за дружбу народов. Хорошо платят. Поставишь им бутылку коньяка — они тебе две. И еще ни разу не было осечки. Одолжу у кого-нибудь на бутылку, тут же рассчитаюсь, а со второй — еду домой.
Вон сидит мужик. Берет по сто рублей за партию в бильярд. Независимо от результата. Я с ним играл и выиграл, потому что он был пьянее меня. Вот две морячки-подруги. Сами платят. По сто рублей за ночь. Берут одного на двоих. Первая лежит в постели с мужчиной, а вторая — в соседней комнате с ружьем: чтобы не ограбили. Потом меняются. Не каждый выдержит. Я выдержал.
Мы вернулись к служебному столику.
— Как твои ученики? — спросил он.
— Можно сказать, нормально. А точнее говоря, ничего им не нужно. Есть один юноша, который интересуется. Единственное светлое пятно. Хорошо ко мне относится. Уважает. Делится своими мыслями.
— Например? — заинтересовался Троф мыслями ученика.
— Рассказал недавно, что ему выбили зуб, и просил совета, как поступить в такой ситуации. Вопрос застал врасплох, но я все-таки нашелся, что сказать. Может, послушаешь ответ?
— Давай, — согласился Троф.
— Я сказал, что его реакция зависит от того, кем он себя считает. Если считает себя таким же бандитом, то должен взять отрезок трубы три четверти дюйма, завернуть в газету в виде чертежа, подойти к обидчику и, не разворачивая газеты, одним ударом выбить ему несколько зубов, а дальше — по обстоятельствам. Если он считает себя мужчиной и добропорядочным христианином, то должен восстановить свою честь, выбив кулаком всего один зуб, следуя библейской заповеди «око за око, зуб за зуб». Если он считает себя комсомольцем, то должен поднять этот вопрос на комсомольском собрании и потребовать исключения своего врага из комсомола. Если гражданином, то должен подать заявление в милицию и потребовать суда над негодяем. Если — подлым доносчиком, то нужно рассказать обо всем воспитателю и добавить еще что-нибудь для надежности, чтобы виновного выгнали из училища.
— И что решил твой ученик? — спросил Троф.
— Он решил стать добропорядочным христианином и записался в боксерскую секцию. Я одобрил его решение.
— А я не успел обзавестись учениками, — позавидовал Троф. — После окончания университета мне обещали аспирантуру. На заседании комиссии по распределению говорят: «Подпиши любое место, в самую глушь, без разницы, тебе все равно в аспирантуру идти». Я и подписал. Аспирантуру не дали и через судебного исполнителя загнали в деревню. Ты в это время служил в армии. Я оказался обманутым и повел себя самым хамским образом: ругался на учеников матом, курил на уроках и беспрерывно пил. В результате чего директор сказал, что какая бы наша советская школа плохая ни была, она в состоянии обойтись без таких людей, как я. Отпустил на свободу. Выдал все документы. Устроился математиком-программистом в один крупный вычислительный центр. Высидел целых три месяца и убедился, насколько прав был один наш известный ученый, который говорил, что настоящий математик должен быть подобен треугольнику: иметь острый ум и широкий зад. Такого зада у меня не оказалось, а тут и место в одном ресторане, где я еще не работал, подвернулось. Так что рестораны — это мой мир. А твой мир — мир науки, школы и университета. Мы живем с тобой в разных мирах, но это не мешает нам общаться друг с другом и взаимно обогащаться. Люди бывают разные, и они должны понимать друг друга. Ты меня понимаешь?
— Понимаю, — ответил я. Видимо, Троф еще где-то хватанул, кроме моей рюмки, если завел речь о понимании.
— Знаю, что ты уважаешь меня. Несмотря ни на что. И я это очень ценю. Хочется сделать тебе что-нибудь хорошее. Хочешь, бабу найду, прямо сейчас? — предложил он.
— Не надо, — сказал я. — Мы собирались ехать к Вороне, сам говорил. Кстати говоря, меня туда не приглашали.
— Не важно, — сказал Троф. — Это один из предрассудков, с которым я решительно борюсь. Друзья должны приходить без приглашения. В дружбе действует закон транзитивности: друг моего друга — мой друг. Так что ты имеешь полное право идти к Вороне. Ворона физик, как мы с тобой, хотя и музыкант, и этим все сказано. Ты помнишь Ворону? На два курса моложе нас, а как преуспел!
Несмотря на возбуждение, в котором он обычно пребывал, Троф показался мне довольно грустным.
— Тебя что-нибудь беспокоит? — спросил я.
— Тяжело жить, когда у тебя две жены и невеста, которая беременна. Хочется с кем-нибудь поделиться своей печалью, поэтому я и пригласил тебя. Ну почему они так беременеют? Кажется, сунешь палец, и они беременеют.
— Что намерен предпринять?
— А что посоветуешь?
— Ты же не ученик мой, чтобы я тебе советовал. Не знаю всех данных. Это гораздо более сложная задача, чем с выбитым зубом. Нет условия. И хотя большинство людей берутся решать задачи и в таких случаях, я считаю, что это неправильно. Условие задачи только в твоей голове. Не могу предложить каких-либо суждений.
— Не судите, да не судимы будете, — произнес Троф.
— Хотя бы так. Думай сам. В каких ты отношениях со всеми этими женщинами? Что они от тебя ожидали, и что ты им обещал?
— Никому я ничего не обещал. Неужели они не видят, с кем имеют дело? Такое впечатление, что у них нет ума. Я понимаю, что они тоже могут быть одержимы страстью или ищут приключений, но чтобы до такой степени! Должно быть чувство ответственности. Они же будущие матери. Сплошное легкомыслие. Впечатление такое, что они просто спешат как можно скорее раскинуть ноги. И жить торопятся, и чувствовать спешат.
— Любовь — она всегда права, — помнишь эту песню?
— Эта песня для дураков! — возмутился Троф. — Для совершенно безответственных людей.
— Почему же ее поют всю историю человечества? Восхваляют страсть в драмах и трагедиях? — сказал я.
— Не восхваляют, а предупреждают добропорядочных обывателей о пагубных последствиях, — вот смысл этих трагедий. Хочешь гибели верной или долгой и мучительной, хочешь позора — люби.
— Но зрители сопереживают героям таких драм.
— Не сопереживают, а радуются, что это происходит не с ними. Это совершенно разные вещи. Почему нас потрясает гибель героев? Да от радости, что мы остались живы. Задет основной инстинкт. Он в нас и играет. А вообще говоря, героев не должно быть.
— Почему? — спросил я.
— Несчастна страна, в которой есть, а еще хуже — которой нужны герои. Это значит — что-то в ней не в порядке. Люди не могут спокойно жить и пользоваться результатами своего труда. От них требуются нечеловеческие усилия, поэтому они и считаются героями. Ты знаешь, что по некоторой классификации истории был сначала героический период, а потом уже человеческий, который, по сути дела, еще не начинался. Он начнется тогда, когда исчезнет последний герой, а новые не будут возникать.
— Знаю, — сказал я и приложил палец к губам, чем напомнил Трофу. что в ресторане все контролируется КГБ.
— Понял, — опомнился Троф. Наклонился ко мне поближе, как бы рассказывая скабрезный анекдот. Сделал соответствующее выражение лица. — Люди начали пропадать. Уже начали.
— Ты думаешь, это КГБ? — спросил я.
— Не иначе. С чего бы людям пропадать? — зашептал Троф.
— Причин может быть много, — сказал я. — Сбежали от семьи, долгов, утонули в море, реке или озере, преступники убили и закопали, просто пропали.
— Материя не исчезает, — возразил Троф. — Закон сохранения. Инвариант относительно некоторых преобразований в пространстве. Закон природы. А люди исчезают, в пространстве. Был человек и нет его. Без достаточных на то оснований. Хочешь, бабу тебе найду? Хорошую. — Как-то быстро Троф переключился на другую тему. Может быть, заметил что-нибудь. Я огляделся, но ничего подозрительного не обнаружил. Видимо, в голове у него что-то переключилось. Но это временно. Он быстро трезвеет.
— Спасибо, ты мне уже удружил. Прошлый раз, следуя твоему совету, я пошел провожать девушку, которая весь вечер просидела на коленях у здоровенного мужика, похожего на бандита.
— Так это и есть главный бандит, — перебил меня Троф.
— Ничего себе, — возмутился я. — А он где был, когда я устанавливал с ней контакт?
— Кто его знает? Может, слинял, чтобы не платить, может, пошел бить кого, — откуда мне знать, я же не КГБ, чтобы следить за всеми.
— Мне кажется, ты меня слегка подставил. Не очень люблю попадать в такие ситуации. Не всегда удается отделаться легким испугом. Он бы из меня отбивную сделал. И все к тому шло. Девушка оказалась на редкость ласковой и нежной, как будто манила меня куда-то.
— Половая распущенность, — предположил Троф.
— Трудно сказать, но впечатление было довольно многообещающим. Меня спасло только то, что, оказавшись у ее дома, я почувствовал сильнейшее расстройство желудка. Как понял, от кальмара под майонезом, который ты принес с раздачи. К моменту расставания с девушкой был на пределе возможного.
— Видимо, не свежий оказался, — сказал Троф, — у них это бывает. Насчет огурцов и квашеной капусты не сомневайся, все проверено неоднократно — сами закусываем.
— Пришлось ее отпустить домой, а самому поспешно ретироваться. Это меня и спасло. Представляешь, что было, если бы бандит обнаружил меня с ней в неловком положении. У него взыграли бы сразу два инстинкта: половой и инстинкт собственника.
— Три, — уточнил Троф, который легко включается в новую тему. Если хоть слегка протрезвеет.
— Какой еще?
— Инстинкт самосохранения. Он мог подумать, что ты вооружен пистолетом, если такой храбрый, что вздумал отбивать у него женщину, и принять превентивные меры.
— Да, — вздохнул я, — от тебя исходят неприятности.
— Многие так говорят, — подтвердил Троф. — Но в случае с тобой я тебя подставил — я тебя и спас с помощью кальмаров. Остались некоторые воспоминания. Можно сказать, небольшое приключение.
— Тебя самого-то били?
— Неоднократно и очень больно. Хорошо еще, что в нетрезвом виде. Водка сильно притупляет боль.
— Я это знаю. Партизаны во время войны пользовались. Как анестезирующее средство. Дают стакан спирта и отрезают ногу пилой. С тобой не так легко справиться.
— Все в прошлом. Сейчас ребенок может обидеть. Во мне осталось семьдесят пять килограммов, а в двадцать лет было восемьдесят два — идеальное сочетание роста и веса. Один из лучших игроков университета в баскетбол, а в футбол мог гонять по десять часов в день без перекура. Да и откуда здоровье? Ежедневно — бутылка водки, а то и две, не считая вина и пива. Выкуриваю две пачки. Мне и тридцати лет нет, здоровья — никакого. Утром не могу откашляться. Проклятый «Беломор», а на американские сигареты денег не хватает. Вечно в долгах. Ты лучше о себе расскажи. Я же чувствую, что тебя какой-то вопрос сильно занимает. Ты вечно какой-то сосредоточенный, не можешь расслабиться как следует.
— Проблем хватает. Мне давно хочется обсудить одну тему, но обстановка такая, что спокойно не поговоришь.
— Другой не будет. Придется сегодня. Знаешь, как я живу? Просыпаюсь в три часа дня, завтракаю, еду на репетицию, а вечером — работа. По выходным особенно достается. Идет основная «капуста». Беру иногда отгулы. Я тебе покажу свой график поступления «капусты». Интересные закономерности прослеживаются. Удается кое-что прогнозировать. Ежемесячные и годовые пики.
— Наверное, после дней получки и аванса?
— Это была моя основная гипотеза, и эти пики действительно существуют, но не играют решающей роли. Я вскрыл еще несколько существенных факторов. Никому об этом не говорю. Беру отгулы только в дни спада, а в пики — обязательно хожу на работу. Благодаря этому мой средний ежедневный заработок в «капусте» выше, чем у любого музыканта. Никто не может понять в чем дело, даже Ворона, а он очень умный человек. Если есть что обсудить, давай — в следующий перерыв.
— Чарли, давай работать! — раздался голос руководителя группы, — хватит трепаться!
Троф поспешил на рабочее место. Это мое второе или третье посещение его в этом ресторане. Формально остается еще полчаса работы и музыканты искусственно подогревают клиентов фразами типа: «последний танец посвящается...», «в заключение нашей программы...», «музыканты прощаются с вами...» и т.п. Троф поет задушевно-жалобно, тоскливо, вызывая публику на желание стряхнуть с себя безысходность и удариться во что-то шальное, разгульное, бесшабашное. И выдает его. Идет «большая капуста». Троф принимает мятые пятирублевки и червонцы, а то и покрупнее, и прячет их в свой карман, который находится под неусыпным наблюдением его коллег. В группе музыкантов — половина по образованию физики и математики, считают автоматически, на уровне спинного мозга, безошибочно. Каждый точно знает, сколько Троф положил в карман. Утаить ничего не возможно.
В это время в прессе активно и всерьез обсуждался вопрос, следует ли музыкантам платить за музыку. Видимо, в свете соображений, что у нас никому ни за что не платят, и не должно быть в этом никаких исключений, иначе возникает неравенство. Понимание того, что у нас ничего не платят за труд, было отражено в афоризме: «Они делают вид, что платят нам, а мы делаем вид, что работаем».
В дискуссии по вопросу платы за музыку принимали активное участие милиция и прокуратура. Кое-где музыкантам подсовывали пятирублевки с заранее записанными номерами, провоцировали, якобы, на взятку, но, как мне сообщал Троф, плата за музыку, строго говоря, не подходила ни под определение взятки, ни вымогательства. Разумеется, теоретические рассуждения о плате за музыку никакой роли не сыграли, если кому-то вздумалось прижать музыкантов. Просто прижали. И такое происходило. Но тогда группа быстро распадалась, и заведение оказывалось без музыкантов. А что это за ресторан без музыки? Ерунда! С другой стороны, кто же будет за восемьдесят рублей в месяц играть в табачном дыму и пьяном угаре, да еще вечером, когда добропорядочные граждане сидят у телевизоров и занимаются своими детьми, а твоя молодая жена не знает, куда деть себя.
То, что на работу принимали людей без музыкального образования, а профессиональные музыканты шли в неквалифицированные рабочие или в матросы-обработчики, тоже никого не волновало. В серьезных журналах писали о «стране непрофессионалов», о новом классе (слое, прослойке) людей, которых называли «псевдоинтеллигентами». Это слово относилось не к тем, которые занимали должности, требующие высокого интеллекта, и не обладали им, а почему-то к настоящим интеллигентам, высокообразованным и талантливым людям, которые предпочитали работать грузчиками в книжных магазинах или продавцами в комиссионных, рубить мясо на рынке чем преподавать в университетах. Таким образом, по моему мнению, предлагаемое понимание «псевдоинтеллигенции» не делало чести уму автора этого термина. Опять все ставилось с ног на голову.
В известной русской поговорке: "Человек красит место, а не место человека" приоритет, вопреки сложившейся традиции отдавал месту. Такой революционный переворот казался мне неприемлемым. По моему мнению, интеллигентность жестко связана с личностью и не зависит от того, на чем стоит или сидит человек, и где он находится. И при уходе его с одного места на другое интеллигентность не снимается, это же не маска.
Троф говорил, что во всем мире платят за музыку, и во всех языках есть поговорка: «Кто платит, тот и заказывает музыку». Но весь мир был нам не указ. Мы указывали миру, как надо жить.
Троф умело вел дело. Кавказцы и пьяные моряки конкурировали в стремлении отдать ему свои деньги. Музыкальные страсти вступили в свою высшую стадию. Мощный заключительный аккорд, музыканты срываются и бегут в свою комнату делить «капусту».
Троф вернулся озабоченным. Полученная сумма оказалась ниже прогнозируемой. Все же он сбегал в буфет и вынес бутылку коньяка. Ворона хоть и друг, с пустыми руками к нему не поедешь. Неприлично. Да и подарка нет.
Пока толпа на крыльце ресторана делила неоприходованных женщин, мы схватили такси и помчались по мосту, перекинутому сразу через два рукава реки. Это гордость нашего города. О нем много писали и много фотографировали. Первое время на нем был знак: «Скорость — не ниже 80 км/час». Машины разгонялись и влетали в пешеходный переход в конце моста. На восьмом или десятом погибшем человеке этот знак сняли.
Справа от нас, посреди острова, у остатков Кафедрального собора — могила великого философа Иммануила Канта, заснувшего в мечтах о вечном мире. Меня тоже потянуло в сон, сказались семинары по философии и уроки в вечерней школе. Но Троф не дал мне и глаз сомкнуть.
— Давай изобразим из себя агентов КГБ, которые едут на задание брать кого-то, — предложил он, — и не заплатим ни копейки.
— Когда агенты едут на задание, — предположил я, — они обычно пользуются своими машинами, а, если берут такси, то расплачиваются специальными талонами, как работники облоно. У них даже для телефонов-автоматов есть специальные жетоны вместо двухкопеечных монет. Если мы с тобой изобразим сейчас агентов, водитель сразу догадается, что мы не хотим платить, а у таксистов на этот случай есть свой прием: монтировкой по башке. И выбросит в реку. Никто не найдет. Ворона будет говорить, что «люди начали пропадать: вот и Троф пропал». Обо мне он и не скажет, потому что не знает, что я пропал вместе с тобой. Давай не будем рисковать, береженого Бог бережет. Ты искусственно создаешь рискованные ситуации. Их и без этого хватает.
— Ладно, пусть будет по-твоему, — согласился Троф.
Я достал рубль и передал таксисту. Этого с лихвой хватило, чтобы проехать по километровому мосту до ресторана Вороны. Километр пробега на такси тогда стоил двадцать копеек плюс двадцать посадочных.
Мы вошли с «черного хода». Ворона, как руководитель, только что поделил «капусту». Объявил, что можно ехать. В нескольких такси компания доехала до квартиры именинника, в которой уже все было готово. В доме хлопотала жена. Гости с шумом расселись за столом. Все были довольно поддатые. Я обратил внимание на молодых, высоких и красивых официанток, которые еще в ресторане беспрерывно кого-то обнимали и целовали. Не прекратили они это занятие и в квартире Вороны. Целовали его в присутствии жены, которая к этому относилась совершенно спокойно, заботясь больше о гостях. Троф тоже удостоился их объятий и поцелуев. Меня почему-то не трогали. Может, я не внушал им доверия?
Ход мероприятия нравился. Публика веселилась весьма достойно. Сыпались шутки, юмор, произносились остроумные тосты. Троф ходил на кухню. Вернулся с блокнотиком и прочитал оду, только что сочиненную в честь Вороны. Именинник восседал во главе стола, как это у нас принято, в торце, что мне больше нравится, чем, как принято в остальном мире. Высокий и тяжелый, Ворона благодушно смотрел на гостей, во всей полноте ощущая себя героем праздника. Ждали сюрприза, но Ворона искусно тянул время, нагнетая обстановку ожидания. В небольшое затишье Троф представил меня, напомнив, что это тот, о котором он много рассказывал. Особого интереса это не вызвало, так как у Трофа много друзей, и трудно понять, кто они такие. Я все же сказал несколько слов и почувствовал некоторое внимание. Видимо, этого было достаточно. Закусил ветчиной, несколькими сортами колбаски и сосредоточился на икре. Черной и красной я предпочел щучью, как более привычную. И потому наиболее вкусную. Сначала сделал себе бутербродик, а потом стал размазывать на краешке тарелки и подвяливать. Времени было достаточно. Никто не претендовал на эту тарелку, и я незаметно съел всю щучью икру. В общей сложности, за шесть часов около килограмма икры осело в моей утробе. Взбодрился от белковой пищи, богатой гормонами.
Наконец, кончилось наше ожидание. Ворона встал и попросил внимания. Он поблагодарил гостей, произнес несколько добрых слов в адрес своих коллег и сообщил, что он их никогда не забудет. Все почувствовали что-то неладное и заволновались.
— Да, я действительно ухожу. Ухожу от вас, мои дорогие друзья и коллеги.
— Куда? — раздались голоса.
— Приемщиком стеклотары. Купил место. И всего за девятьсот рублей.
Все ахнули. Троф от изумления опустил нижнюю челюсть, на губе которой повис тлеющий окурок «Беломора». На его лице появилась та маска неприкрытой зависти, которую я заметил, когда сообщил ему о разводе со своей женой.
— Ну, Ворона, даешь! — проговорил он.
Раздались крики. Девушки завизжали и вновь, в который уже раз за эту ночь, принялись целовать именинника, Трофа и других гостей. Меня опять обошли.
Сообщение Вороны придало новый импульс. Все наполнили свои сосуды и выпили за здоровье теперь уже бывшего шефа и успех его нового предприятия. Принялись обсуждать возникающие при этом проблемы. В том числе, назначит ли Ворона своего преемника. Не вернется ли обратно?
К шести утра, когда пошел транспорт, гости начали расходиться. Мы с Трофом встали у подъезда. Шел проливной дождь. Я люблю дождь меленький, продолжительный, противный, а не бурный и быстро проходящий. Этот был сильный и продолжительный. Стояли глубокие лужи. Не было сил выйти из подъезда. Вдруг Троф сорвался и побежал, размахивая руками. Около него остановился «черный воронок» — милицейская машина. Из кабины вышел милиционер и распахнул заднюю дверь. Троф прыгнул в машину и замахал мне, приглашая присоединиться. Стиснув зубы, я побежал.
Авантюра могла плохо кончится. Вдруг у милиции не хватает до плана пары человек, и две койки в вытрезвителе еще пустуют, не принеся положенных пятнадцати рублей этому самоокупаемому заведению. Мы придемся весьма кстати. Досада разбирала. Троф постоянно рискует и подставляет меня. Недавно изгоняли из партии аспиранта с кафедры истории КПСС. Попал в вытрезвитель. Пострадавший чистосердечно раскаялся в содеянном. Мало того, оказалось, что он шел из гостей в обществе своей жены и друзей, а дебоширил кто-то другой из его компании. Забрали только аспиранта, как самого тихого, с которым меньше всего возни, и которого не нужно таскать на спине. «Бывает, несколько тонн за дежурство перенесешь», — жаловался мне один милиционер из вытрезвителя. — Народ очень тяжелый пошел».
Партсобрание уже склонялось к прощению, как вдруг выступили два преподавателя, один за другим, известные своим неравнодушным отношением к «зеленому змию», и потребовали исключения аспиранта из партии, а, значит, и из аспирантуры. Несмотря на всеобщее нежелание следовать этим предложениям, все восприняли их выступление как указание парткома университета. Проголосовали за исключение. Из-за нелепого случая сломалась жизнь молодого человека.
Я догадывался, что Троф использует «черный воронок» как такси, и, видимо, не в первый раз, но не оправдывал его.
У нас было минут двадцать заключения в этом автомобиле.
— Меня в партию приняли, — сказал я Трофу.
— Поздравляю, — ответил он, — как это тебе удалось?
— Можно сказать, случайно. Еще с армии держал наготове характеристики, потом неоднократно их переписывал. В вечерней школе историк, наш парторг, постарался. Он меня уважает. Говорит, что такие люди, как я, обязательно должны быть в партии. Отнес мои документы в райком, держал год под своим контролем. Как только возможность возникла, он их протолкнул. А из кандидатов в члены партии — уже в университете.
— Что за возможность?
— Одна женщина из рабочих, из маляров, забеременела. Муж не разрешил ей в партию вступать. Говорит, пеленки надо стирать и за ребенком смотреть, а ты будешь по партсобраниям бегать. Не бывать этому!
— Правильно поступил. Зачем бабам в партию? От них никакого толку нет. Только для численности. Считай, тебе повезло. Если бы он не вдул ей, как следует, не бывать бы тебе в партии. Ты историку бутылку поставил?
— Нет.
— Надо было. В торговых организациях за характеристику в партию сто рублей берут. А тебе это обошлось вообще бесплатно. Надо поставить.
— Но ведь святое дело. Партия! А ты с бутылкой лезешь.
— Все равно надо ставить. Иначе уважать не будут. Подумают, что ты жадюга. У тебя что, пяти рублей не найдется? Я дам.
— Найдется. Подумаю. Я его лучше устно поблагодарю.
— Не надо жадничать! Я сколько раз на таких делах обжигался! Сотни и тысячи летят, а на дело рубля жалею. Рубль сэкономлю, не пообедаю, а вечером две сотни проиграю. Вот и думай, надо ли было экономить?
— Знаешь, что меня больше всего поразило в этом приеме в партию?
— Что?
— У первого секретаря райкома, куда становился на учет, оказалось вполне человеческое лицо. Он встал, вышел из-за стола и мило со мной поговорил. Я был в шоке. О них такие гадости рассказывают, а он оказался милейшим человеком, вполне интеллигентным.
— Не верю.
— Ей Богу!
— Просто мерзавцев не хватило на все должности, вот и воспользовались порядочным человеком. Это временно, они его уберут, когда поймут, кого взяли. Я вот про Ворону думаю. Опять умнее всех оказался. Ну до чего расчетливый человек! Все рассчитал. Настоящий физик. Так о чем ты хотел со мной поговорить?
— Вопрос не простой. Имеет тысячелетнюю историю, даже больше, можно сказать — вечный вопрос. Решается до сих пор на разных уровнях. Касается мироздания. Ты помнишь наш семинар по теоретической физике? Четвертый курс. Я тогда устроил выступление плотника из студенческого общежития. Он мне за это унитаз подарил. «О системе мира». Твое выступление на обсуждении его доклада помню до сих пор, хотя и не записывал его. Такое не забывается. Принцип дополнительности, недостатки старых теорий, достоинства новых, признаки новизны, соответствие эксперименту, возможность предсказания новых открытий и так далее. Даже Сергей Борисович ходил, потирая руки от удовольствия. Радовался, что хоть чему-то нас научил. Мне кажется, ты тогда превзошел себя.
Так вот. Требуется твое мнение по деликатному вопросу. У меня есть некоторые наблюдения, которые не укладываются в официальную схему и потому не могут, с этой точки зрения, иметь вразумительного объяснения. Речь идет о дьяволах, чертях, — как угодно. В общем, о чертовщине. Я изложу тебе сначала марксистско-ленинское объяснение этого явления, как преподаватель философии, а потом мы обсудим его.
— Давай, — согласился Троф.
— Согласно марксизму-ленинизму дьявол не существует. Как и Бог. В Боге и дьяволе в фантастическом, художественном виде отражены, олицетворены этические категории добра и зла. Добро и зло существуют только в отношении к человеку или объектам, имеющим для него значение. В физике добро и зло не существуют. Тяготение, например, является добром, когда удерживает человека и среду его обитания на поверхности планеты, и злом, когда заставляет падать в пропасть. Солнце, как физической объект, является добром, когда обеспечивает нас энергией, и злом, когда иссушает наши тела и посевы. Таким образом, дьявол есть категория этическая, а не физическая — вот официальная точка зрения. Но жизнь, как практика, дает достаточно оснований для признания его физического существования. Примеров могу привести много, но ты и так прекрасно понимаешь, о чем идет речь. Короче, существует ли дьявол как реальность? Если существует, то материален ли он?
— Если существует, то, конечно, материален, — сказал Троф, — поскольку, согласно Ленину, «в мире нет ничего, кроме материи». Любое существо автоматически подпадает под это определение, даже Бог, если существует. Тут можно не волноваться. Другое дело, где он находится?
В нашем пространстве явно, как физический объект, не обнаружен, хотя мы добрались уже до «черных дыр» в пространстве Вселенной. Он может скрываться в других измерениях, для которых наше трехмерное пространство является глобусом, по которому ползет муравей. Человек, как Бог, может снять пинцетом муравья или поставить рядом с ним другого. В тех измерениях достаточно места для всех.
— Насчет места особенно не беспокоюсь, — сказал я, — и в нашем трехмерном пространстве его достаточно. Интересны методы, которыми дьявол реализует себя. Впечатление такое, что он не только готовит физические условия, — он заставляет работать на себя людей, побуждает совершать или не совершать поступки, контролирует поведение. Всегда и везде присутствует в них.
— Ты говоришь о вселении дьявола? — спросил Троф.
— Да. Терминология старая. Идет от Евангелия и раньше. Нет смысла ее менять. Хотя бы на этой стадии обсуждения. Поведение некоторых людей заставляет думать, что в них что-то есть.
— Меня ты тоже имеешь в виду?
— В первую очередь. Поэтому я и завел с тобой разговор об этом. Ты чувствуешь на себе чье-либо сильное воздействие?
— Чувствую. Иногда удавиться хочется. Или выпить, чтобы забыться. Проснусь с похмелья, и так тяжело на душе, так стыдно за бездарно прожитые годы, за неприятности, которые доставил другим людям, которых люблю, и снова начинаю все по-прежнему, и так каждый день, каждую ночь. И нет этому конца, только проблемы нарастают комом, и уже нет сил не только решать, но и думать о них. Смотрю на себя со стороны, неужели это я.
— Ты борешься со своим дьяволом?
— Очень слабо. Самая большая попытка справиться с ним продолжалась три месяца, когда я сидел в отделе программирования. Не выдержал и опять оказался в ресторане. Дьявол полностью подавил меня. У меня нет сил.
— Ты много пьешь. Организм ослаб, — сказал я.
— Меньше нельзя. Пью, сколько влезет, сколько требует дьявол, — виновато улыбнулся Троф. — Жизнь такая. Помнишь, что было написано на воротах Бухенвальда? «Каждому свое». Значит, это мое.
— У меня есть друг раннего детства. Я тоже подозреваю его во многом, но он борется. Активно сопротивляется. Почти победил. Он очень сильный: физически и духом.
— Дьявола не победишь. По определению. Если нет такого в определении дьявола, непобедимость надо включить. Это существенный и необходимый признак.
— Иеговисты говорят, что дьявол тоже Бог, только плохой.
— Вполне возможно. Если они сосуществуют, и Бог ничего не может с ним сделать, чтобы помочь людям, значит, они в чем-то равны.
— В таком случае, монотеизм, как таковой, не существует. Как минимум два Бога у евреев, христиан и мусульман: хороший и плохой. Но плохому молиться нельзя — это сатанизм, это сдача без боя.
— Выходит так, — задумчиво проговорил Троф.
— Как ты думаешь, возможен в принципе эксперимент по прямому обнаружению дьявола, как, например, прямой эксперимент Майкельсона по измерению скорости света? Скажи кому-нибудь в то время, что ты измерил скорость света — посчитают сумасшедшим. Если он существует как физическое лицо, как физическое тело, как физическая субстанция?
— Он может существовать, как виртуальные частицы, — сказал Троф, — временно, а потом опять уходит в вакуум. Тогда ты его не обнаружишь.
— А в момент выхода?
— Надо подумать. Подойдем с другой стороны. Он может, подобно теплороду, заполнять человека.
— Теплорода нет, — напомнил я Трофу.
— Я понимаю. Но гипотеза была плодотворной. Удалось получить уравнение теплопередачи. Этот дьявол может быть подобен водке, которая разливается по кровеносным сосудам и бьет по мозгам. Почему бы ему не быть жидким, всепроникающим? Или в виде вируса? Он сидит в нас и разлагает наш организм, наш мозг, нашу душу. Допустим вообще вариант существования, не связанный с превращением вещества и энергии, как наша жизнь. Может, он превращает в себе что-то другое и за счет этого превращения проникает в нас.
— Например, энтропию? — предположил я.
— Да, что-нибудь такое, — ответил Троф.
— Он может передаваться по наследству? От родителей к детям?
— Почему бы нет? Проникает в каждую клеточку нашего организма и передается детям. Комфортабельный способ перехода, он может и воздушно-капельным, через ручку двери, рукопожатие. Иммунитет должен быть против него. А иммунитет у всех разный.
Троф расплатился с милицией, дав водителю два рубля.
Мы поднялись в его маленькую двухкомнатную квартирку, которую он снимал под крышей трехэтажного старого немецкого дома. Когда-то здесь жил, наверное, студент. Физик или философ. Или музыкант со скрипкой. Не было ни одной жены, ни невесты. Мы попили чаю и завалились спать, до часу дня.

***

Из-за мелочной суеты, обычных, каких-то незначительных дел не удалось еще раз переговорить с Трофом о стоящей передо мной задаче. При наших случайных встречах было так много тем для разговоров, что об этом ни разу не вспомнили. Более или менее значительные беседы произошли только десять лет спустя, когда я жил в другом городе. Первый раз он заскочил ко мне проездом. Одолжил три рубля и исчез на целый год. Но успел рассказать о последних событиях своей жизни.
— Как закончилась твоя история с двумя женами и беременной невестой?
— Как всегда, ничего хорошего. Через несколько дней после нашей встречи я развелся со второй женой, оформил брак с невестой и отвез ее в роддом. Через неделю отправил к родителям в Киев. С тех пор не видел ни третьей жены, ни второй дочери.
Очень скучаю по первой. Остался совсем один. Мать умерла, отец — еще раньше, сестра с мужем живут на Севере. Дико одному в пустой квартире, домой идти не хочется, так и кажется, что там ждет первая дочь. Приду, а ее нет. Такое отчаяние. А тут пошла полоса неудач. Поработал во всех ресторанах города — выгнали из последнего. Куда пойти, куда податься? Хоть удавись. Решил взглянуть хоть одним глазком на свою дочь и потом умереть. И так это меня встряхнуло, что пошел я в порт и целый месяц, как негр, чистил танки судов от отложений нефтепродуктов. Чуть не сдох от отравления. Получил четыреста рублей. Взял билет на поезд. Решил почувствовать себя белым человеком: пошел в ресторан. За соседним столом сидели грузины. Я поставил им бутылку коньяка — они мне две. Очнулся утром дома, левый глаз подбит, в кармане — ни копейки. Достал я кожаную куртку — она шестьсот рублей стоила, пошел на рынок и продал за двести. Решил почувствовать себя белым человеком, еще раз взял билет на поезд, пошел в ресторан. За соседним столом сидели армяне. Я поставил им бутылку коньяка — они мне две. Очнулся дома с подбитым правым глазом, в кармане — ни копейки. Пошел на рынок — хотел продать последнюю память о моем отце — фотоаппарат «Зоркий» с дарственной надписью: «капитану первого ранга (моему отцу) от командующего Краснознаменным Балтийской флотом». Разговорился с одним моряком у доски объявлений об обмене квартир. Через два часа имел на руках тысячу рублей, а моряку оставил свой паспорт и доверенность на обмен его халупы с печным отоплением на мою двухкомнатную, большой площади, со всеми удобствами квартиру. Халупу я и смотреть не стал, не все ли равно, где помирать. Третий раз взял билет на поезд, пошел в ресторан. За соседним столиком сидели азербайджанцы. Я поставил им бутылку коньяка, они мне — две. Очнулся утром на старой квартире с разбитым носом. Без денег. Решил ехать во что бы то ни стало и несмотря ни на что. Думаю, от своего не отступлю. Не буду рассказывать подробности, но все же без билета, со скандалом, с приключениями, голодный, приехал. Время было позднее. Я зашел в привокзальный ресторан и одолжил у певицы десять рублей, в залог оставил фотоаппарат отца. Выпил, перекусил. К дочери ночью не пойдешь. Вышел на улицу и пошел, куда глаза глядят.
По дороге разговорился с мужиком. Он привел меня на окраину города в какой-то частный дом. За столом в жарко натопленной комнате сидели четыре мужика, голые по пояс, с татуировками во всю спину. Играли в карты. Я хотел было подсесть, но они узнали, что у меня нет денег и не пустили. Лег спать на полу. Тот, что привел, стал копаться в моем портфеле, ничего не нашел кроме книги по аранжировке Баха. — «Пошел вон», — сказал он. Всю ночь я ходил вокруг дома бабушки своей жены, в шесть утра постучал, рассказал, что очень хочу увидеть дочь. «Только матери ее не говори, что был. И дочери своей не признавайся, что ты ее отец», — потребовала бабушка. Пришлось согласиться. Вот так я и увидел свою дочь. Ангельской красоты ребенок и умница.
— Да, грустная история, — сказал я.
— Веселого мало, — согласился Троф.
Через год он опять появился и жил три недели в моей переполненной квартире. Спал на полу, на кухне. Теща боялась, как бы он нас не обокрал. При нем она безвылазно сидела дома. Утром просыпался в двенадцать, она его кормила и провожала. Возвращался часа в два ночи. До этого времени никто не спал, ждали его стука в окно. Он скрывался от алиментов, поэтому не мог останавливаться в гостиницах. Работал в одной из филармоний Центральной России солистом и бас-гитаристом. За месяц их группа делала квартальный план, он получал тысячу рублей и на два месяца бывал свободным. Деньги быстро кончались, и он подрабатывал в ресторанах многих городов, замещая ушедших в отпуск музыкантов. Освоил все инструменты, и, по его словам, значительно продвинулся в понимании музыки. Мог заменить любого музыканта в группе и даже дирижера. Во время очередного разгона рок-групп их ансамбль успешно прошел аттестацию в Москве, все музыканты получили высшие категории. Конечно, для этого пришлось выложить кругленькую сумму.
От Трофа мы очень устали. Как-то само собой возникло предложение устроить его на лечение от алкоголизма, в котором я сильно сомневался, видя причину проблем в другом.
Прошел с ним районного и республиканского наркологов и получил направление на анонимное лечение. Везде происходил приблизительно такой разговор.
— Давно пьете?
— Со школьных лет.
— Как выходите из запоя?
— Деньги заканчиваются, тогда и выхожу.
— Сколько дней можете не пить?
— Дней пять. Так думаю. Но обычно бывает меньше.
Надо сказать, что на всех этапах устройства на лечение нам попадались очень чуткие и внимательные люди, и только при оформлении в больницу произошел сбой в системе.
Я вез с собой радостного Трофа. Он держал в руках книгу «Музыкальные гении» и рассуждал, что в больнице его встретят в палате умные, интеллигентные люди, нашедшие в себе силы восстать против «зеленого змия», то есть дьявола.
— У меня будет свое полотенце, — говорил Троф.
К сожалению, встреча в больнице оказалась некоторым диссонансом тому, на что мы надеялись. Лечащий врач злобно посмотрел на своего нового пациента и сказал без обиняков:
— Знаю вас, алкашей. Вам бы только отлежаться в тепле за казенный счет в то время, как весь советский народ упирается рогом, чтобы построить коммунизм. Вот из-за таких, как ты, отступает наше светлое будущее. Здоровый бугай, бери метлу в руки — и на двор.
Вечером Троф хитростью проник в кладовую, забрал одежду, оставил больничную и сбежал. Заскочил ко мне на минуту, попрощаться. Шел к судомойке из ресторана, где недавно подрабатывал.
— Хорошая женщина, душевная, — говорил он. — Но я повел себя плохо. Пока бедняжка лежала в больнице, я жил с ее подругой, но та уехала в деревню, помогать родителям, так я переключился на соседку. Огонь-баба. Как трахнет по голове портфелем, бутылка с шампанским вдребезги. А в портфеле справка была, совсем как настоящая, с печатью, с подписями, что я работаю в таком-то месте. Кому теперь такую покажешь?
Прошло еще несколько лет. В гостях была мать. Теща рассказывала, как она в течение многих дней принимала участие в судьбе моего друга Трофа.
— Да я бы его из поганого ружья расстреляла, — сказала мать.
В это время раздался звонок. Мать, как ближе всех сидящая к двери, встала и открыла дверь. На пороге стоял Троф.
Мать смутилась, но вынуждена была произнести: «А, старый друг, проходи!»
«Не поминайте черта» — вспомнил я русскую поговорку. Троф одолжил у меня три рубля и исчез.
Появлялся еще раз. В квартире шел ремонт. Семья жила у тещи. Нанюхавшись красок, я сел на табуретку. Дверь оказалась незапертой, и Троф вошел как привидение. Не один, а с другом-музыкантом. Принесли с собой бутылку водки. Я вложил свой рубль и за столом записал несколько историй из их жизни. Друг Трофа собирался умирать от рака. По словам Трофа, это были его последние сказанья, которые надо было записать. И я выполнил просьбу.
Первый рассказ посвящен встрече в московской гостинице с хитрым лилипутом, который всем на удивление покупал джинсы самого большого размера. Оказалось, что из них он шил себе брюки, куртку и шапочку. Второй — о фарцовщике, который из-за шести долларов получил шесть лет тюрьмы. Третий — о резком повышении цен на женщин и о том, как удается его преодолевать.

***

Мой университетский друг Василий, как это бывало и прежде, добросовестно и бескорыстно выполнил мою просьбу, нашел Трофа и вручил ему для ознакомления машинописный вариант романа. Троф позвонил через два года рано утром, видимо, только что пришел из ресторана и сообщил, что за два дня прочитал мое сочинение. Я был рад услышать голос своего героя и вдохновителя. К сожалению, так и не понял, принимается ли образ. Если Троф против, я могу заменить главу о нем своим уже написанным рассказом «Романтическая Галя», в котором дьявол выступает гораздо резче, более откровенно и совершенно не маскируется оболочкой обаятельного и талантливого человека.
По телефону Троф рассказал, что очень любит свою дочь-красавицу, которая вышла замуж за немца и сейчас живет в Германии. Я тоже порадовался за нее. Я никогда не сомневался, что она — настоящая русская красавица. Да и откуда им взяться, как не от таких мужчин, как Троф. А если она еще и умная, так и в этом — заслуга Трофа. Дай им Бог здоровья и счастья. Я-то знаю, какой шлейф драм и трагедий тянется за красавицами, потому и посвятил им немало своих строк.


Глава 49. ГЕНА. НОВОГОДНЯЯ НОЧЬ

Новый год наступил внезапно, резко. Все порядочные люди подготовились заранее, запаслись продуктами, водкой, подобрали приличную компанию или сами куда-то пристроились. Похоже, один я сижу дома в одиночестве. Вот и мать вопросительно смотрит на меня.
— Ты что? Дома остаешься?
— Да, никуда не хочется. Отдохну. «Новогодний огонек» по телевизору посмотрим. Лучших артистов будут показывать.
— Совсем постарел. Как старый дед на печи сидишь. Тебе бабу надо искать, чтобы жениться. Дома ты ее не высидишь. А Новый год как раз для твоего дела подходит.
Слово «баба» в материном понимании имеет значение «женщина» и никакого отрицательного смысла не имеет. Это в какой-то мере передалось и мне. Я был крайне удивлен негативной реакцией, когда одна подруга случайно заглянула в мою записную книжку и в графе на время нашей встречи увидела краткую пометку: «16:00. К бабе». Объяснять что-либо было бесполезно. Это пример того, как разное значение, придаваемое словам, порождает глубокий конфликт и отчуждение.
— Новый год — семейный праздник, — говорю я матери, — его положено встречать в кругу семьи, среди своих родных и близких людей. Вот и мы с тобой сядем, выпьем по рюмочке, проводим старый и встретим Новый год.
— Ну смотри, тебе виднее, — пробурчала мать.
Я пошел к себе наверх, осмотрелся и сел за письменный стол в раздумье.
Ужасающий беспорядок, — подумал я, — всюду пыль и книги. Лежат даже на полу. Все заставлено книгами. Грампластинки, которые я прослушиваю во время пьянок с друзьями. Магнитофонные записи. Высоцкий. Вообще говоря, музыку не понимаю, но Высоцкого слушаю с восторгом. Классическая музыка, оперные партии, камерная музыка — это остается от Гены. Он приносит пластинки, слушает и оставляет их у меня. Я люблю простую речь. Вот записи Качалова, Ираклия Андронникова. Его сегодня и послушаю. Из фонотеки областной библиотеки. Сам переписывал. Бесценные сокровища. Впечатление такое, что никто этим не пользуется. Или не знает. Или не любит. Ираклий — гений слова. Гений всех времен и народов. Интересно, говорит ли он так великолепно и на грузинском языке? Высочайший мастер. Удивительный рассказчик. Усыпляет бдительность. Веришь всему. Никакого протеста. Магия слова. Интрига. На чепухе. Ни на чем — и на всем. Юмор мягкий и добрый. Исключительное обаяние. Вот у кого надо учиться! Настоящий профессор. Как повезло его студентам!
Наведу порядок. «Лучший способ отметить праздник — это сосредоточить усилия на нерешенных задачах» — так говорил В.И. Ленин, так учит коммунистическая партия. Вот возьму и помою пол. Нет, лучше завтра. Попрошу мать, чтобы помыла. Месяц не мыто. Зря я ее отучил. Все боюсь, что переложит что-нибудь с места на место — вовек не найдешь. Так и приходится дышать пылью. От нее вреда не меньше, чем от курения. Сильный аллерген. Вызывает хроническую усталость и лень. А с ленью надо бороться. Посмотрим, что у меня в ближайшие дни.
Я раскрыл записную книжку на текущую неделю. Одна чепуха: зайти, спросить, купить, сдать, взять, позвонить, прочитать, написать. Текучка. Где фундаментальные дела, которые ведут к накоплению нашего материального, духовного и интеллектуального багажа? В записной книжке это не отражено? Где моя диссертация? Где мой роман?
Я полез в ящик стола и увидел проявленные цветные пленки, слайды. еще с лета. Не разрезанные и не вставленные в рамочки. Достал подборки принесенных из школы слайдов: «Решения такого-то (позапрошлого) съезда партии — в жизнь», «Борьба с вредителями сельскохозяйственных культур» и «Методы изготовления простейших укрытий и щелей от ядерного удара». Взял лупу, внимательно их изучил и бросил в корзину для мусора. Все давно списано. Годами лежит и захламляет школьные шкафы. Ни разу не пользовались. Но пластмассовые рамки — хорошие. Для моих слайдов — в самый раз. Нашел себе дело. За четыре часа до Нового года успею все разрезать, вставить и склеить коробочки. Приятное занятие.
По скрипучей лестнице поднялась мать. Ей неймется.
— Сходи к Генке. Приехал. Его мать говорила.
— Да разве он будет сидеть дома со своей матерью? Он не такой дурак, чтобы смотреть «Новогодний огонек», — в сердцах сказал я, — у него полный город родных и друзей. И все всегда с удовольствием встретят. Уже отмечает с кем-нибудь.
Мать ушла. Я промерил линейкой размеры будущих коробочек и вычертил их развертки на плотной чертежной бумаге. Развертки делаю очень хорошо. Аккуратно. Не зря семь семестров изучал машиностроительное черчение и технический рисунок. Приятно подержать в руках чертежный инструмент. Эх, чему меня только не учили. А толку?
Опять заскрипела лестница. Шаги тяжелые, идет человек опытный, пробирается на ощупь в темноте. Не раз хаживал по крутой лестнице, на которую и смотреть страшно. Когда у меня бывает мой сын, я внимательно смотрю, чтобы он не скатился. Расскажет матери — неприятностей от бывшей жены не оберешься.
Похоже, что Гена. Значит, не уехал. Идет навестить старого друга. Я раскрыл дверь на площадку. Гена выходит из темноты.
Как всегда, в черном пальто. По случаю праздника аккуратно подстрижена бородка, что делает его похожим на Чехова. По усам и бороде течет вода. Тающий снег. Глаза блестят, улыбка во весь рот. Крепко жмет руку. Смеется от радости. Его возбуждение передается мне.
— Давай, собирайся. У тебя полчаса. Успеем на электричку. Нас ждут великие дела. Общество прекрасных дам. Тонкие воздушные платья, а под ними страстные тела. Даже телеса. На выбор. Яркая косметика, брызги шампанского. Интим и танцы. Задушевная беседа. Благодарные слушатели и слушательницы. Полный успех во всех отношениях и намерениях. Открытость душ и сердец. По дороге поговорим.
— Гена, подожди немного, дай подумать, дай сообразить.
— Чего тут думать, трясти надо, — ввернул он концовку популярного тогда анекдота.
По лестнице поднялась мать, принесла бутылку водки и закуску. Колбаса, хлеб и соленые огурцы. Поставила на журнальный столик.
— Вот вам, отметьте старый год.
Гена сел на диван, не раздеваясь.
— Ты откуда? — спросила мать.
Я рад, что она приняла Гену на себя. Есть возможность опомниться. Достал три рюмки и наполнил их.
— Из Ленинграда, — ответил Гена. Был там проездом. Вернулся с Чукотки.
— Заработал что-нибудь? — спросила опять мать.
— Заработал, — ответил Гена, глядя на меня. Улыбается. Его взгляд означает, что не это главное.
Как я уже не раз говорил, мать обо всех все знает. Сейчас она из первоисточника проинформируется о последних событиях в жизни Гены. Ради этого она и пришла под предлогом угостить.
— Не женился?
— Нет.
— Вот и мой все не женится. А ведь время идет. Куда тянуть? Не успеете детей на ноги поставить. А их еще родить надо. Вот у него есть один, а, вроде, как не родной. Да сейчас помногу и не рожают. Одного-двух. Все какие-то чахлые. Болеют. Кутают их. По врачам таскают. Не то, что в наше время было. Без штанов до десяти лет ходили. Летом и зимой — босиком. И никто не болел. А и заболеешь, что толку? К врачам много не находишь. Восемнадцать лет мне было. Записалась в Горький на рентген. Год ждала. Посмотрел врач и говорит, ты, девушка, с этой болезнью еще лет двадцать протянешь. Пятьдесят лет после этого прошло. Врач тот давно помер.
По случаю Нового года в доме натоплено. Можно сказать, тепло. Гена распахнул пальто, но не снял его, несмотря на мое предложение. Явно видно, что он спешит. И в то же время ему самому не терпится что-то рассказать. Но мать своей разговорчивостью не позволяла ему и рта раскрыть. Все-таки он перехватил инициативу.
— Я вот за Вовой зашел, — сказал он. — Нас пригласили в хорошую компанию. Есть молодые женщины, незамужние, красивые, хозяйственные, хотят выйти замуж за порядочного человека. Почему бы не познакомиться? А он не хочет.
— Надо ехать, — сказала мать. — Пойду рубашку поглажу.
Пошла вниз.
— Гена, давай следующей электричкой. Побреюсь, причешусь. Куда спешить? Успеем к самому разгару. Вся ночь впереди. Устанем. Намучаемся. — Я налил еще по рюмке. Выпили, закусили.
Гена заговорил. Опуская свои реплики, приведу в сильно сокращенном варианте его рассказ.
— Как дача, на которой был сторожем, сгорела, решил ехать из Питера в Мурманск, податься в моря. Но в моря — невпротык. Нужна характеристика для работы за границей. А кто ее мне даст? Нужны связи и деньги. Хотя бы триста рублей. Ничего этого у меня в Мурманске не оказалось. Негодяи оказались неприступными. Как будто я не на работу шел, а собрался бежать за границу. Жил в кочегарках. В Мурманске их много. Одна котельная на два-три дома. Дымят по-черному. Внутри угораешь, а выйдешь на свежий воздух — холодно. Климат там еще хуже, чем в Питере и гораздо хуже, чем у нас. Или сорок градусов мороз, или сплошной сырой туман, если ветер с моря. Пробирает до мозга костей. Я там в одну кочегарку даже работать устроился. Спал в бытовке на топчане. Рядом — мужик, весь заросший с головы до ног. Лет семьдесят, а на вид — все сто. Бывший ленинградец, профессор. Все бросил, от всех ушел. Нигде не работает. Получал раз в месяц на главпочте пенсию «до востребования». На нее мы и жили, и пили, — впрочем, не много. Попали раз в облаву. Я милиционеру сказал, что дед-кочегар, отдыхает, а я — бомж. В милиции слышу сводку по их связи. В тот день взяли четыреста бомжей! Когда пришла очередь разбираться со мной, я сообщил, что работаю в кочегарке. Назвал номер и адрес. Отпустили. А человек двести отправили в Казахстан в лечебно-трудовой профилакторий. Профессор потом благодарил. Очень умный человек. Мы с ним Фрейда изучали. Купили на барахолке довоенные издания, когда его у нас еще не запрещали. Я тебе потом несколько фокусов из психоанализа покажу.
По весне читаю объявление об организованном наборе на Чукотку. Записался водителем, получил подъемные, билет на самолет и еще по льду ушел на чехословацкой «Татре», арктическое исполнение, хорошая машина, вверх по реке с караваном грузовых машин. На выезде из Анадыря — пост ГАИ: проверяют документы, запас солярки в бочках и водку. Если водки нет — не выпускают. Погибнешь. Идем колонной, все водители — пьяные.
С жильем устроился сразу. Снял комнату в деревянной ветхой халупе. В первые же минуты появления в Анадыре встретились чукчи, которые, оказывается, меня давно ждали. Старый чукча дал сто рублей и попросил купить две бутылки водки. Сдачи не надо. Обрадовался. Но на утро они пришли табором и потребовали, чтобы я купил им сто бутылок водки. Деньги дали. Пошел в магазин. Продавец сказал, что меня посадят за спаивание коренного населения. У чукчей, якобы, нет природного иммунитета против водки. У русских за столетия потребления «огненной воды» такой иммунитет худо-бедно сформировали, а у кого не выработался — вымерли. А чукчи начали пить только при Советской власти. С горя. Исторически короткий срок. Начали вымирать. Дело усугубляется тем, что детей помещают в теплые интернаты, после чего они не выдерживают жизни в чуме и погибают. В общем, со всех сторон конец подбирается. Они это чувствуют и стараются сохранить свою культуру. Видел выступление ансамбля песни и пляски. Великолепное зрелище. В ансамбле половина артистов — евреи. Закончили хореографические училища. Пляшут лучше настоящих аборигенов. Чукчи их за это очень уважают. Гастроли — по всему свету. В Анадырь едут только за зарплатой и для участия в революционных праздниках. В остальное время живут на командировочные. Почти не пьют. Женщины в ансамбле —- очень красивые. И чукчи, и еврейки. Костюмы — потрясающие.
Но есть для местных жителей и большая привилегия. Им разрешается ловить рыбу. Для этого выдается специальная справка, что он — чукча. Такую справку я себе тоже сделал. Но она не нужна. Рыбу и без справки ловят все, кому не лень. Икру бочками переправляют на Большую землю военными вертолетами. Контрабандой. Золото — тоже.
Как-то лежу с похмелья в своей хибаре. Просыпаюсь от того, что кто-то смотрит на меня. Открываю глаза. Сидит майор с портфелем. Говорит, ты, Гена, не беспокойся, все нормально, все путем. Опохмелиться принес. Нужна машина, чтобы вытянуть нашу из тундры. Поехал, взял на прицеп. В их машине ящики из-под патронов настолько тяжелые, что солдаты вчетвером еле поднимали. Я не спрашивал, но думаю, что это золото.
Военных много. В том числе и пограничники. Граница — на замке. Но аборигены в пятидесятиградусный мороз, когда пограничники не высовывают носа, едут на собаках в Америку. Выдают за американских чукчей своих дочерей, чтобы сохранить род от вымирания. Возвращаются оттуда на мотонартах. Следы видны повсюду. Привозят шестизарядные охотничьи «винчестеры». Я хотел себе такой выменять на водку, но оттуда не вывезешь. В аэропорту отберут.
Чукчи народ удивительный. Ориентируются по звездам, время узнают по солнцу. Шьют красивые вещи, обрабатывают моржовый клык. Пьют кипящий чай. Спят в сугробе в меховом мешке. Кукуль называется. Замерзают только по пьянке. Ты знаешь, что такое шаманизм? Это не предрассудки, как ты думаешь, а целая культура. На все случаи жизни. К примеру, не хочется идти в армию — шаман поможет. Вырвет через один ровно столько зубов, чтобы признали негодным. Благодаря этому многие чукчи ходят без зубов. Пищу режут ножом и глотают. Вареное мясо едят только при русских. А когда никого нет, едят сырое. В нем — витамины. Понимают, что без витаминов загнешься гораздо быстрее.
Общался с настоящим шаманом. Сын шамана и сам шаман. Закончил Ленинградский пединститут. Пишет ученые статьи на английском языке. За шаманизм его из партии исключили, но он не унывает. Переписывается с шаманами всего мира. Через американцев. Наши никак его накрыть не могут. Слабоваты против настоящего профессионала. Неоднократно с ним выпивал. Выпить может больше меня. Предлагал жениться на красивой чукче и остаться с ними навсегда. Говорил, что будем родственниками.
Если бы знал его раньше, к врачу бы не пошел. С третьего рейса возвращаюсь чуть живой. Флюс. Правую сторону лица всю разворотило. Прямо с грузом на квартиру к врачу. Все знают, где он живет. Вырвал зуб. Кровь с гноем как из шланга пошла. За час опухоль спала.
Получил в первую получку около тысячи рублей и перешел в городскую организацию электриком. Потом числился сразу на шести работах. Так все делают. По договору. Копаем траншею якобы вручную. А на самом деле проходит экскаватор, канава три дня подтаивает, потом он еще раз сгребает верхний слой. И так раз за разом. Вечная мерзлота. Мне рассказывали, что когда производили перезахоронение комиссаров, погибших за Советскую власть на Чукотке, оказалось, что они лежали полностью сохранившимися. Как будто их только что расстреляли.
Деньги делим. Экскаваторщику — больше всех, так как только он один и работает. Бешеные деньги. Все справедливо. При необходимости киркой подбиваем, где нужно. Люди попадаются интересные. В котловане познакомился с доцентом Харьковского политехнического института. Десятый сезон летает на Чукотку. Со студенческих времен. Рассказывал, как один местный начальник их бригаду терроризировал. Он же и деньги платил. Сделайте мне диплом о высшем образовании. Сделали. Сделайте меня кандидатом технических наук. Сделали. А как потребовал, чтобы ему в Харькове сделали квартиру и место преподавателя в институте, так обозлились, что подставили его, сердечного, подвели под тюрьму. Правильно. Не надо зарываться и наглеть. Все хорошо в меру.
Пока Гена вел свой рассказ, пришла мать, принесла рубашку и кальсоны. Брюки она мне не гладит из принципа. Считает, что мужчина сам должен гладить брюки. С ней не спорю. Спасибо за то, что хоть рубашки гладит.
— Гена, кальсоны надевать? — спросил я.
— Ну, Вова, ты даешь! Я в арктическую стужу ходил без кальсонов, а ты при нулевой температуре думаешь, что делать. Снег идет. Тепло. Совсем постарел. Пыль на ушах. Вспомни, каким бойцом был в молодости. Не ты ли первым лез в ледяную воду?
— Я, — а в чем же ты там ходил?
— В ватных штанах, Вова, спортивных брюках и в унтах. Но без кальсонов. Не позорь нашу молодость. Будут танцы. Не надо преть. Может, и раздеваться еще придется. Да перед женщиной. А ты — в кальсонах! Позор!
— Хорошо, — вздохнул я. Гена продолжал:
— Как летний сезон прошел и всякие работы прекратились, я рванул в Питер. Рассчитался со всеми долгами. Третий день дома. У матери сели в обед. Почти все собрались. Зятя Вову назначили директором филиала завода. В партию приняли. Говорят, иначе не утвердим. Он согласился. У остальных вроде все в порядке. Еле вырвался и сразу — к тебе. Давай скорее.
— Налей еще по рюмочке, — попросил я, натягивая штаны. Мои лучшие брюки стали узковаты. Появился живот, так называемая трудовая мозоль человека умственного труда. Гена заметил мое замешательство.
— Совсем опустился в своей норе. Как премудрый пескарь Салтыкова-Щедрина. Веет дремотой. Чем ты занимался все это время? Я с деловым предложением, потом обсудим.
— Гена, дел очень много. Университет, вечерняя школа, по дому, по хозяйству, встречи с родственниками, сыном, друзьями.
— В общем, сплошная чепуха, — подытожил Гена.
— Можно сказать, что и так, — согласился я.
— Ты свой роман закончил?
— Нет еще.
— Сколько написал?
— Четыре главы.
— Как называется?
— «Вот придет Сидоров».
— Что за Сидоров?
— Главный герой. Всего два действующих лица. Сидоров и женщина. Они никак не могут встретиться.
— Сколько должно быть глав?
— Двадцать.
— У тебя уже довольно много написано, — заржал Гена. — Который год пишешь?
— Десять лет. Начал еще студентом. Навеяно шестнадцатой страницей «Литературной газеты» и произведением Сергея Есенина «Яр». Новое слово в русской литературе. Абстракционизм. Вне пространства и времени. Внутренний мир героя. И женщина, которая ему нравится. Но он не может разобраться в своих чувствах, а ей вообще на него наплевать. Давай, будем здоровы! Я очень рад, что ты встряхнул меня и заставил почувствовать праздник. Чертовски прав Экзюпери или Хемингуэй, которые говорили, что высшая роскошь — это роскошь человеческого общения. Твое появление в моем тихом доме наполнило богатым содержанием никчемную жизнь.
Выпили.
Больше не пей, — сказал Гена. — Ишь, как понесло. Воздержись. Впереди целая ночь, а ты, вижу, намерен хватануть рюмку и залечь спать. Не позволю. Не для того я оставил свою родную мать, братьев и сестер, чтобы смотреть на тебя, спящего. Ты мне нужен в здравом уме и крепкой памяти. Я с обеда больше бутылки водки выпил, а чувствую себя гораздо бодрее.
Опять появилась мать. Принесла носовой платок и начищенные ботинки. Пристально посмотрела мне в глаза.
— Больше не пей, — строго сказала она. — Совсем окосел. Я лучше вам пива принесу. Смотри вон на Гену. Он трезвее трезвого, а ты с трех рюмок совсем пьяным сделался.
— Не надо ему пивка, — сказал Гена. — С пива его больше развезет.
Мать ушла. Теперь я был при полном параде, но выяснилось, что и на эту электричку мы тоже опоздали. Оставалась последняя. Надо было сосредоточиться и собраться в нашем устремлении. Оставался еще час.
— Ты знаешь, сколько романов должен написать человек за свою сознательную жизнь? — спросил Гена.
— Сколько? — переспросил я.
— Сто или двести. Так делают американцы. Один роман в пятьсот страниц за десять дней. А ты за десять лет одного романа не можешь написать. Какой же ты к черту писатель?
— А я и не писатель.
— А кто же ты?
— Я философ.
— Разница небольшая. Где твои философские сочинения? Какие исследования ты провел в последние годы? Докладывай!
Я достал из стола папку и извлек из нее десять страниц.
— «Человек как деталь общественного устройства. Общая характеристика и свойства. Методология исследования». Читаю. «Современный человек, вид «гомо сапиенс», состоит из мужчины на пятьдесят процентов, из женщины — чуть меньше, чем на пятьдесят.
— Какой-то бред, — сказал Гена. — Почему из женщины не точно на пятьдесят процентов.
— Потому что, Гена, бывают гермафродиты, которые в трудных случаях, чтобы не было бесконечных споров, по рекомендации светил судебной медицины, рассматриваются в качестве женщин, но женщинами, как таковыми, не являются.
— Понятно. Давай дальше.
— Ввиду ограниченности времени читаю отдельные выдержки, без связи между пунктами. «Средняя продолжительность жизни человека — три года, но отдельные особи доживают до ста сорока лет...»
— Почему у тебя так мала средняя продолжительность жизни?
— Очень велика детская смертность. Некоторые люди погибают еще не родившись.
— Понятно. Давай дальше.
— «Человек является убийцей животных и себе подобных на тридцать процентов, самоубийцей — на один промилле, насильником — на один процент, проявляет жестокость к окружающим на шестьдесят процентов, совершает акты вандализма на сорок процентов, вором — на девяносто процентов. Страдает двумя сотнями тысяч болезней. Из них сто тысяч — наследственные, сто тысяч приобретены в результате ухудшения среды обитания и неправильного образа жизни. По десять дней за свою жизнь человек проводит в тюрьме и в войнах. В восьмидесяти процентах он является преследуемым и в двадцати преследователем. Верит в Бога на восемьдесят процентов, в дьявола — на девяносто. Склонен к садизму, мазохизму, извращениям, агрессии и лени. Мечтает о свободе и требует условий для самореализации...»
— Что-нибудь хорошее о человеке есть?
— Есть. Наши достоинства — это продолжение наших недостатков и — наоборот.
— Чего больше, хорошего или плохого?
— И того и другого одинаково. Бесконечность плохого и бесконечность хорошего.
— Готов спорить с тобой по любому пункту.
— Я понимаю. Каждый пункт — это набросок. Требуется детальная разработка. За каждым пунктом — проблема. Например, что значит убийца животных. Мясник — это понятно. А кто ест мясо, кто заказывает убийство? Ты, к примеру, не ешь мясо, но убил комара. Убийца ты или нет? Нужны критерии. Принцип их отбора и так далее. Например, я утверждаю, что человек — вор на девяносто процентов. А могу утверждать на все сто. Возьмем к примеру тебя как пассажира городского транспорта. Обычно едешь с билетом, но вот еле влез в автобус и, зажатый со всех сторон, не мог руки поднять, чтобы заплатить свои пять копеек. А на следующей остановке тебя выбросило вместе с другими пассажирами. Автобус ушел с неоплаченным проездом. Ты украл стоимость одного билета. Нарушил договор между автобусным предприятием и собой, как пассажиром.
Так на сколько процентов твой человек — вор? На сколько угодно. Это зависит от меня. Могу сделать его вообще честным. На сто процентов.
— Ладно. Понял. А что значит бесконечность плохого и хорошего?
— Гена, бесконечность существует тогда, когда к любой группе элементов можно прибавить еще один. Вот ты, например, составил список всех плохих качеств человека. Беру этот список в руки и добавляю. Я надеюсь, что ты не сомневаешься, что я смогу это сделать. А если не смогу, не хватит сообразительности, я могу ввести градации в признаки, например — десять степеней пьянства или обжорства. И каждой степени дать собственное название. Тем самым в десять раз увеличу список.
— Понятно. И к чему такое исследование?
— Это первая часть большого труда, который позволит описать общество как конструкцию из деталей с известными свойствами. Как мы можем строить систему, не зная свойств ее составляющих?
— Чем будет скрепляться твое общество?
— Человеческими связями.
— Плохими или хорошими?
— Кто-то думает, что должно быть хорошими, но на самом деле и хорошими, и плохими. Например, страх — сильное скрепляющее средство.
— Печальная картина. Ты думаешь поделиться соображениями с людьми?
— Пока еще нет. Не укрепился в мнении. Кроме того, это чревато осложнениями. Могут перекрыть кислород как противнику построения коммунизма.
— К чему тут коммунизм? Кроме того, насколько я тебя знаю, ты не против, а обеими рукам и за него?
— Сие доказать невозможно. А будешь доказывать, получишь прямо противоположный результат. Опасения довольно существенны. У нас недавно один профессор погорел на этом. Специалист по пафосу в социалистической литературе. Пафос борьбы, мира и созидания. Героика будней. Головой вниз в лестничный пролет в психбольнице. Где должен быть лифт. Уже потом пролет заделали решеткой. Проволочной сеткой. Оказалось, что страдал манией преследования. Очень боялся чекистов. Во время полета посылал им проклятия. Новый вариант давно известной болезни. Боязнь богохульства. Как правило, ею страдают глубоко и искренне верующие люди. В присутствии других верующих они начинают всячески хулить Бога, при этом впадают в неистовство и отчаяние. Говорят, что это — происки дьявола.
— Да, Вова, ты трусоват. Давно заметил. Помнишь, как мы с тобой поехали к Василию и на вокзале на нас напали хулиганы. Я только что вышел из туалета, а ты меня дожидался в своей шляпе и с портфелем. Тебя они почему-то не тронули, а мне пришлось поработать. Двоим дал в глаз кулаком и ногой в пах. Пока у них искры из глаз сыпались. Это меня один бывший сержант из внутренних войск научил. В Ташкенте. Жили в одной палатке. Мне семнадцать лет, ему двадцать три. Выпьем бутылочку портвейна за рубль сорок и затянемся анашой по пятьдесят копеек за порцию. Кайф ловим. Где-то драка возникает, он — в гущу событий. Привык заключенных усмирять. Уложит с десяток — и опять за сигарету. Убили его потом.
— Я бутылку водки в портфеле держал.
— Поставил бы портфель.
— А если бы украли?
— Ну и черт с ней, с водкой.
— Я надеялся, что ты и сам отобьешься. Весь бой не больше минуты продолжался. Пока сообразил, что к чему, ты с ними уже разделался. Лучше вспомни, как мы с морской пехотой дрались. Когда пехотинец схватил тебя за грудки, я дал ему по рукам и пытался их выкрутить. Но категории не совпали. Противник оказался значительно тяжелее.
— Да, помню. Тебя они первым уложили. Кованным ботинком по спине.
— Точнее, по широкой мышце спины. Она у меня как раз болела. Миозит. На озере застудил. В тот день, когда мы наблюдали, как женщина ловила рыбу из проруби. Удивительная женщина. Поистине прав поэт, сказавший «Есть женщины в русских селеньях!»
— Да, Вова, тогда ты был героем. А сейчас смотреть страшно. Располнел, обрюзг, полысел.
— Гена, лысина не от трусости.
— А от чего же?
— Гены такие от отца достались. Никому из братьев не передалось, только мне. Судьба. Тут ничего не поделаешь. Моему отцу этот ген передался от деда, а далее вглубь веков все уходит к Адаму.
— Ты думаешь, Адам был лысым?
— Думаю, что нет. Ген мутировал во время своего движения в пространстве и времени.
— А ты с ним что-нибудь делал? Что-нибудь пробовал?
— И пробовать нечего. Все эти методы так называемого лечения от облысения — сплошное надувательство. Расчет на простаков. Нужны кардинальные меры. Только на уровне генетического вмешательства. Все остальное — жульничество. Мне рассказывали, как один москвич перенес очень болезненную операцию по вживлению капроновых волос в его лысину. Каждый волосок встраивался отдельно. Приехал домой, выпил на радостях и попал в вытрезвитель. Там его остригли наголо. Если судьбе угодно быть мне лысым, этого не избежать.
— Кому быть повешенным, тот не утонет, — подтвердил Гена.
Появилась мать и стала нас выпроваживать.
— Идите, опять опоздаете. Бабы вас заждались.
— Настырная женщина, — сказал я, надевая пальто. Она меня обязательно женит. На какой-нибудь доярке, которые сейчас называются операторами машинного доения. А потом будет конфликтовать с ней и ругать меня за то, что у меня плохая жена.
— Как она? — поинтересовался Гена.
— Держится еще молодцом. Под семьдесят лет, а энергии хватает. Дай-то Бог. Без нее совсем пропаду. Стал как отец, хлеба в доме не найду. А мать еще крутится. Бывает, навалим с университетскими друзьями без предупреждения, а чем кормить — не подумаю. И каждый раз выкручивается. Побурчит, но картошки пожарит.
После смерти отца сама стала готовиться. Все припасла, а смерть не идет. Поехала по врачам, в расчете на помощь. Они ее отфутболивают. Прошла круга два и попала на одного хирурга-исследователя. Изучает вопрос о превентивном удалении послеязвенного рубца в желудке в целях предупреждения развития злокачественной опухоли. Положили в раковую больницу, стали готовить к операции. Три раза на стол укладывали. Первый раз у них сорвалось из-за того, что не были сделаны новые анализы. А по прошлогодним хирург не хотел работать. Второй раз — сестра плохо сделала клизму. В третий раз мы с братом ее сами сняли. Пришел с морей, разобрался, что к чему, обругал меня и заставил мать вернуться домой. Велел найти ей экстрасенса, любого, недалеко от дома, что я и сделал. Брат говорил, что от экстрасенса вреда будет меньше, чем от хирурга. Мать платила за сеанс по пять рублей, потом ей стало жалко денег и она успокоилась. Брат ей сказал, что спешить некуда. Смерть сама придет, когда ей надо. Велел матери умирать естественным образом, без помощи хирурга. Так и живет. Но покоя не знает. Уступила брату, чтобы не злить его, а мне время от времени говорит: «А может и лучше бы было?» Все не по ней. Задумал телефон установить. Номера на станции есть. Нужно протянуть километр провода. Я было уже и провод нашел. Монтер взялся за дело, обещал все сделать без хлопот. У него шесть пар проводов для нужд гражданской обороны мимо моего огорода проходят. Не используются. На случай войны. А пока войны нет, он и хотел мне одну пару предоставить. Стали мы с ним по огороду шагами мерить, где столб вкопать, а мать как увидела, так и разогнала нас. Дьяволы, говорит, не знаю, чего вы там замышляете, и знать не хочу, но пить вам не дам. Я пытался ей про телефон объяснить, а она говорит, что твой отец всю жизнь без телефона прожил и ты проживешь. Так и живу. Ничего не разрешает. Ни крышу разобрать, ни подкоп под дом сделать.
— Подкоп-то зачем? — спросил Гена.
— Надоело мне воду ведрами с кухни носить, поливать огород. Дай, думаю, полиэтиленовый шланг проложу, до бочки в огороде. Прокопал траншею прямо под дом. А она — в крик. Если бы не помешала, я бы подземный ход из подвала до ближайшего канализационного колодца сделал.
— Зачем тебе?
— Как зачем, Гена? Ты меня удивляешь. Опубликую свое сочинение или дам кому почитать, и они за мной придут. Только меня брать, а я — нырь в подвал, и подземным ходом — к колодцу. Люк слегка приоткрою, чтобы шуму не было, и в лес. Ищи ветра в поле.
— Кто они?
— Чекисты, вот кто!
— Понял. Ну, Вова, ты даешь! Как тот профессор.
— А чем я хуже?
— Ты это всерьез?
— Почти.
На последнюю электричку мы опоздали. Зашли домой к Гене, выпили, взяли с собой ружье и два десятка патронов.
Легли в сугроб под столетние ели, как чукчи, но без кукулей, и стреляли по ветвям вертикально вверх. Снег падал на нас и, укрытые им, мы лежали долго, пока не стали замерзать. Брюки насквозь пропитались влагой, вода текла по лицу за воротник рубашки, но я не чувствовал дискомфорта. Только тишина, мрак и покой. Он выпил, по моей прикидке, половину смертельной дозы, как о том написано в «Медицинской энциклопедии», в пересчете на этиловый спирт. Отключится, мне его не поднять, в нем восемьдесят килограмм веса, хотя он кажется стройным молодым мужчиной. Придется обращаться за помощью. А кого найдешь в Новогоднюю ночь, готовых идти в лес?
— Гена?
— Что, Вова?
— А какая она?
— Кто?
— Та женщина, которую ты мне предназначал.
— Хорошая, Вова, очень хорошая, можешь не сомневаться.
— Да, грустно получилось.
— Не думай, Вова, об этом. И никогда ни о чем не жалей, она устроится.
— Чем она сейчас занимается?
— Который час?
— Часа три, — сказал я наугад.
— Наверное, уже спит.
— В Новогоднюю ночь не спят.
— Спят, Вова, спят. Некоторые по три раза в постель ложатся. Да все с разными. Дело молодое, житейское. Лежит под кем-нибудь. Свято место пусто не бывает. А он терзает молодое упругое тело, насыщается ее горячей трепетной плотью.
— Надеюсь, он ее не загрызет.
Гена начинает ржать. Действительно не спит. Считает, что его шутка удалась. Досада разбирает меня.
— Ты часто о них думаешь? — спросил Гена.
— Часто. А ты?
— Тоже. Это естественно, Вова. Не будь этого, давно бы прекратился род человеческий. Как только твой «разумный человек» станет «совершенным», так ему и конец придет. Не захочет он размножаться, порождать себе подобных, чтобы они «в поте лица своего ели хлеб свой». Слишком много проблем, чтобы не жалеть существ, нами порождаемых.
— Проблем не будет. Совершенный человек решит проблемы и обретет счастье.
— Ой ли? Он решит проблему нехватки хлеба, мяса и водки, но от самого главного ему не уйти.
— От чего?
— От смысла существования. Что ты по этому поводу скажешь?
— Не надо искать смысла существования. Человеческая жизнь не требует оправдания и поиска смысла.
— Уход от темы. Не серьезно.
— Ничего другого пока предложить не могу.
— Плохо, Вова, плохо, не убедительно, — Гена опять заржал.
— Ты не спал? — увел я разговор от весьма болезненной для нас темы.
— Нет, Вова, думал.
— О чем?
— Когда я стрелял по ветвям этого величественного дерева, этой многолетней ели, представил человека, который стоит на линии огня. Так учат старые охотники. Мера предосторожности. И кого я там увидел?
— Кого?
— Нашего старого сурового друга Василия. Сидит в ветвях.
— Да, к деревьям он не равнодушен. Особенно к дубам, любит сидеть на них, — сказал я.
— И сам редкостный дуб. Но что-то в нем есть. Что не нравится в нем, не может держать тему разговора. Его все время куда-то заносит. Разрывается на части, с ним очень тяжело.
— Особенность мышления. К этому надо привыкнуть и возвращать его к исходной точке.
— Ты можешь привыкнуть, а я не могу.
— Мне кажется, он действительно когда-то сидел на этой ели. Вешал ловушки для своих одичавших пчел, а потом наблюдал, летят ли они в них.
— Вполне возможно. Я тоже помню его увлечение пчелами и вкус меда.
— Спрашивает в письмах о тебе, — сказал я, — считает тебя умным человеком.
— Он всех считает умными людьми, даже тебя, — Гена опять заржал. Считает меня виновником срыва встречи с женщинами. — Напиши ему обо мне и передай привет. Хоть и дуб, но хороший человек. Есть в нем что-то положительное.
— В нем много чего есть, — поддержал я Гену.
На удивление мы легко встали, выбрались из снега и как собаки, когда они подергивают шкурой, выходя из воды, отряхнулись. Вышли из леса.
— Ты не видел, Вова, настоящих умных людей. А я видел. Взять того же профессора из кочегарки. Изумительная память, великолепная речь, остроумный, веселый, жизнерадостный, добрый. Каждый день мелким почерком исписывал десятки страниц в общей тетради. И кошмарные условия существования. Для меня общение с ним было счастливым временем жизни.
— Раздвоение личности, — предположил я, — снаружи бомж, а внутри — богатый мир, человеческая история, смелые прогнозы и проекты. Сидел бы себе дома или на даче и писал. Никому не мешал. Куда его только занесло, в Мурманск! Не мог теплее местечка подыскать.
— В кочегарке было тепло, — сказал Гена.
Зашли к Гене домой, оставили ружье и вернулись к моему столу.
Мать ахнула:
— Опять опоздали!
— Эх, Вова, как я мечтал о нашей встрече с тобой! Рассказать все, что видел. Провести время в приятной компании с милыми женщинами! Ты все испортил! Ну до чего неуклюжий и медлительный человек! Как теперь перед ними покажусь? Они мне этого никогда не простят. Что скажу в свое оправдание? Ничего вразумительного. Прошлый Новый год пролежал в угарном газе в кочегарке, и этот Новый год безнадежно испорчен. Нет в тебе совести. И за что только я тебя уважаю? Как угораздило зайти к тебе? Наливай, да расскажи лучше, как прошлый Новый год встречал. Неужели так же бездарно, как в этот раз.
— Хуже, Гена.
— Хуже не может быть. Не поверю. Расскажи, все равно не поверю.
— Как хочешь, можешь не верить, но расскажу все, как было.
Прошлый год решил я сделать все по-человечески. Заранее посоветовался с товарищами, подобрал компанию интересных людей. А люди просто замечательные. Володя - математик, самый молодой кандидат наук в университете. Светлая голова, ясный ум, который даже водка не берет. Может готовиться к лекциям в невменяемом состоянии, сам говорил. Лекции читает без конспектов. Только по памяти. Сложнейшие курсы: интегральные уравнения и функциональный анализ. Но он не пришел по какой-то причине, возможно, как ты сегодня. Вторым должен был быть Коля с юридического факультета. Этот появился уже после Нового года, около часу ночи, один, без подруги, пьяный и злой. Очень общительный человек. Он и сыграл главную роль во всем празднике.
Как-то мы выпивали с ним и его друзьями. Был там такой бравый капитан-следователь. В гражданской одежде. Обещал обучить меня стрельбе из пистолета по-македонски. Водка кончилась. Чтобы никто не потерялся, пошли за добавкой все вместе. Стоим в очереди. Вдруг капитан как метнется к самому окну, вытащил из очереди здоровенного мужика с бандитской рожей и говорит ему, что если он не сделает нам в течение пяти минут две бутылки водки, он его тут же и порешит. Мужик заметался, но в установленное время уложился. Я сам по часам проверял. Потом капитан нам рассказал, что этот негодяй во время задержания ударил его, тогда еще лейтенанта, два раза ножом в грудь. Спас его известный в городе хирург, который делает операции на сердце и сосудах. Этому хирургу капитан каждый год в день своей возможной смерти носит цветы и по бутылке коньяка. А негодяй недавно вышел из тюрьмы, и теперь настала его очередь ставить бутылки. Но речь идет не о капитане, а о Коле.
Так вот, пришел я по адресу и познакомился с хозяином квартиры. Бывший боксер. Мастер спорта. Холостяк. Делает аборты на дому. Время близится к девяти, а стол еще не накрыт. Я помог почистить и отварить картошку, открыл пять банок кильки в томатном соусе.
Стали собираться гости. Курсант высшей мореходки с красавицей из технического института; подруга боксера, которая привела свою подругу для знакомства со мной, была еще одна пара. Никто друг друга не знает.
Начали провожать старый год. Водки — залейся, а закуски нет. От холостяка другого и ждать нечего. Сидим в тоске. Магнитофон еле тянет, телевизора нет. Даже «Огонек» невозможно посмотреть. Как я ни старался, не смог поднять настроения. Дождались мы двенадцати часов, вышли на балкон и посмотрели, как люди из своих квартир морские сигнальные ракеты запускают. Весь город расцвечивается. Волнующее зрелище. Если ракета не запускается, ее положено бросить в море. Но так как моря поблизости нет, ее бросают, куда попало, в лучшем случае — на балкон нижнего этажа. Возникают пожары. Из-за этих ракет и по многим другим причинам у пожарников в новогоднюю ночь водка в горле колом встает. Спокойно пить невозможно. Но уследить за всеми нельзя. Нет на это необходимых средств. Только мы хотели с подругой смотаться, как появился Коля. Заставил всех еще раз выпить, наладил магнитофон и организовал танцы. Начал бить клинья к нашим женщинам. Моя подруга сразу сказала, что меня она на Колю не променяет, потому что он очень пьяный и от него можно ожидать чего угодно. Оказалась права. Боксер серьезно поговорил с Колей, чтобы он прекратил свои поползновения, а курсант высшей мореходки пригрозил, что набьет морду, если Коля еще раз полезет целоваться к его невесте. Популярно объяснил юристу, что это занятие является исключительно его личной прерогативой. Коля хлопнул дверью, но через десять минут вернулся с улицы, не один, а с очень довольной девушкой. Опять сели за стол. Руки у Коли были разбиты, кровь капала прямо на клеенку. Подал ему носовой платок. Он его разорвал на две части и забинтовал раны.
— Что это у тебя? — спросил я.
— Троих вырубить пришлось. Лежат в сугробе. Ради нее.
Он показал на радостную девушку, довольно пьяную.
Пока мы пили шампанское и закусывали килькой, внизу раздавался страшный грохот. Через полчаса грохот дошел до нас. Боксер вышел на лестничную площадку, чтобы понять, в чем дело. Был сбит с ног ударом кулака. Вскочил в квартиру, схватил гантелю и занял оборону перед дверью. Хрущевские квартиры тесные, особенно коридоры, драться неудобно. Но, с другой стороны, это и хорошо. Боксер как спартанец в Фермопильском ущелье один сдерживал наступление целой толпы. Коля и курсант бросились к нему на помощь, но из-за спины боксера их кулаки не могли достать до чего-нибудь существенного и лишь сотрясали воздух. Нам помогла милиция, которая набросилась на хулиганов с тыла. На два фронта негодяи биться не смогли и сдались. Рассказали, что выломали все двери в подъезде, на всех пяти этажах, так как искали отбитую у них девушку, которую, по их предположению, уже насилуют. Искомая девушка была обрадована еще больше, когда узнала, что из-за нее произведен такой погром.
— У вас есть к нему претензии? — спросила милиция у девушки и показала на Колю.
— Нет, — ответила она.
Милиция забрала погромщиков и девушку для дачи показаний.
— Как видишь, Гена, прошлый Новый год был для меня весьма тревожным, выражаясь современным языком, волнительным.
— Вова, понял. Я не зря изучал Фрейда. Ты сорвал нашу поездку из-за боязни повторения безобразий. Признавайся!
— Гена, может быть. Не копался в себе так глубоко по данному вопросу. Думаю, что это по лени и неорганизованности. Но, если так думаешь, это вполне возможно. На уровне бессознательного. Так что, может быть, ты и прав. Так какое у тебя ко мне деловое предложение?
— Начну издалека, как любишь. С некоторого предисловия. Ты посмотри, как живешь! Я уже сравнил тебя с премудрым пескарем. Это самое лестное сравнение. В действительности все значительно хуже. Где заряд молодости, твое неуемное и страстное желание познать жизнь во всех ее проявлениях? Увидеть прекрасные уголки нашей планеты, на которой нам суждено было встретиться. Вспомни, как мечтали оказаться на Колыме и намыть рюкзаки драгоценного металла. Ты изучил все способы добычи не только рассыпного, но и коренного золота. Возмущался варварскими методами извлечения этого благородного материала древними египтянами. Вспомни, как ты в одиночку предпринял путешествие в Среднюю Азию и тебя чуть не загрызли волкодавы в Каратау, ты пережил там массу приключений, нашел немецкую школу, которая при ближайшем рассмотрении оказалась русской. Вспомни, как ты пил неразведенный спирт в архангельской тайге, а еще раньше ловил бреднем карасей и противные пиявки забирались в плавки.
И ты променял эту жизнь, полную острых впечатлений и приключений, на тишь учебных кабинетов и библиотек. Тебе нет и тридцати, а выглядишь на все пятьдесят. А в душе и за сотню перевалило.
Ты ходишь по коридорам университета, рука оттянута портфелем с пыльными конспектами, в лучшем случае — бутылкой водки, а должна уверенно держать двуствольное ружье или шестизарядный «винчестер». Ты видишь перед собой унылые озабоченные лица своих коллег, мечтающих пролезть в партию и в доценты, а должен видеть обветренные дружелюбные и радостные физиономии аборигенов, которые ведут в свой чум, угощают кипящим чаем из листьев брусники и знакомят с дочерью-красавицей, которая влюбляется в тебя с первого взгляда, потому что ты в ее глазах — герой. Короче. Предлагаю за оставшееся время тщательно подготовиться, собрать некоторую сумму и весной вылететь на Чукотку. Мне нужен надежный друг, готовый разделить со мной все тяготы и прелести этого предприятия. При всех своих недостатках, ты — единственный человек, которому я доверяю.
— Гена, спасибо за доверие. Не полечу. И тебе меня не соблазнить. Осталось полтора года аспирантуры. Я только начал кое-что понимать в философии, а ты рвешь еще зеленый огурец.
— Огурец всегда будет зеленым. И нет необходимости погружаться в дебри, не имеющие ни начала, ни конца, ни какого-либо смысла. Ты что? Любишь преподавание? Тебе нравятся хитроватые студенты, живущие на подсказках и заглядывающие в учебники во время ответов?
— Нравятся. Я их люблю. Такими, какие они есть.
— Это не любовь, а жалость. Настоящая любовь начинается с восхищения. Любить можно только гордого, независимого, свободного человека, а не опутанного сетью.
— Что конкретно ты предлагаешь? — увел я Гену из области самых общих рассуждений.
— Первым делом тебе нужно получить удостоверение водителя автомобиля — все категории, включая прицеп; бульдозериста, экскаваторщика, крановщика, котельного машиниста, дизелиста, электромеханика, стропальщика, сварщика и взрывника. Об этом я сам позабочусь, при необходимости обучу.
Второе. Тебе надо подготовить одну-единственную лекцию, о сексуальных расстройствах. Будешь читать ее для бригад строителей и золотодобытчиков во всех мыслимых и немыслимых местах. Я слушал и видел эту лекцию в исполнении одного московского врача. Плакаты с изображением женских и мужских органов я тебе нарисую. Будешь подробно рассказывать, как они функционируют и почему бывают расстройства.
На той лекции, которую я слушал, выходила ассистентка с длинными ногами и в коротком платье, и меняла плакаты. Грандиозный успех. Лучше любого варьете. По двадцать пять рублей с носа. Вездеход вместе с водителем в аренду. Мужики, которые по шесть месяцев находились в воздержании, испытывали глубокое волнение, недостижимое в лучших театральных залах. У тебя получится. Через неделю делаем второй заход. Отдельно для мужчин и отдельно для женщин. Все равно все сидят вместе, но зато берем, как за две лекции. Вместо девушки, если не найдем на месте, плакаты буду менять я. Я же буду и твоим администратором.
Третье. В начале января едем в Ригу и два месяца там учимся на автокрановщика. О направлении и выплате в виде стипендии среднемесячной зарплаты есть договоренность с директором одной организации. Им позарез нужно направить двоих человек на курсы. А направлять некого. Все обучены. Разнарядку срывать нельзя.
— Потом два года ишачить в этой организации? — спросил я.
— Забудь об этом. О каких-то обязательствах. После университета надо, кто не может открутиться, а после таких курсов о твоем обучении никто и не вспомнит.
Я неоднократно учился таким образом. Половина курсантов — вечные студенты. Профессиональные учащиеся. Учатся от всех организаций по любым специальностям. Всегда на «отлично». Прописаны в общежитии, не нарушают порядок и почти не пьют. На занятия ходят редко, по предварительной договоренности друг с другом, чтобы не было срывов. Живут дома. Приезжают на экзамены. Подчитывают учебники. Если читать не хочешь, ставь бутылку преподавателю и членам экзаменационной комиссии. Но и это не обязательно, так как у них тоже есть план выпуска.
Тебе не придется пока увольняться с работы. Возьмешь два дня, съездим в Ригу, оформимся, потом поедем сдавать экзамены. Деньги будем получать здесь, я уже договорился.
— Гена, считай, что твое предложение меня весьма взволновало. Но пока не более того. Я подумаю.
— Чего тут думать? Я предлагаю тебе свободу. А ты еще думаешь.
— Я не верю в свободу. Помнишь у Высоцкого: «Мне дали свободу, что я с ней делать буду?». Свободный человек может быть только на необитаемом острове. Один. Делай, что хочешь! А хочешь, ничего не делай. Мы будем живыми придатками автокранов, бульдозеров, дизелей и прочего, чего не бросишь в кусты как лопату. Сейчас я свободен настолько, насколько это возможно. А буду несвободен. Точно знаю. Оттуда не сбежишь. Я был в стройотряде в Северном Казахстане. Строили коровник. Жесточайший режим. Каждый день в течение двух месяцев мечтал сбежать оттуда, но после завтрака, без которого не мог обойтись, нас гнали на работу, а вечером не было сил дойти до станции. О деньгах не говорю, я бы и на крыше вагона уехал. Кроме того, постоянные угрозы исключения из комсомола, а, значит, и университета.
— Не надо драматизировать ситуацию. Тебя никто не заставляет.
Опять появилась мать. Принесла какой-то еды. Не важно что. Это не имело никакого значения ввиду важности обсуждаемой темы.
— Дьяволы, — сказала мать. — Вам бы только пить. Бабы вас ждали, а вы проволындыли. Так и будете всю жизнь холостяками, идите хоть новогодний «Огонек» посмотрите. Чего сидеть без толку?
— Гена, пойдешь? — из вежливости по отношению к матери спросил я.
— Что-то не очень хочется смотреть на суровые лица шахтеров и колхозников, — ответил Гена.
— Ну ладно, — сказала мать, — мое дело предложить, ваше — отказаться.
— Вы хоть посидите с нами немного, — сказал Гена.
— Что-то не очень хочется слушать вашу пьяную болтовню, — ответила мать и ушла вниз.
— Наивная женщина, святая простота, — сказал я. — Хочешь, Гена, я расскажу тебе ее представление о совершенном общественном устройстве, выясненное мною во время долгих дискуссий с матерью о судьбах развития русской цивилизации.
— Рассказывай, — согласился Гена, счастливый тем, что избавился от необходимости смотреть «Огонек».
— Так вот, в представлении моей матери, совершенное общественное устройство сводится к деревне, не большой и не маленькой, расположенной вблизи реки, не большой и не маленькой, но судоходной. В километре от деревни начинается дремучий лес, полный дров, всяких зверей, грибов и ягод. В реке водится рыба и раки, которых мужики и дети ловят в выходные дни не для пропитания, а для развлечения. В деревне есть один охотник, самое большое — два. Для компании. Они добывают ценный мех. Его, а также и мясо, сдают в магазин для продажи населению. В десяти километрах от деревни есть большой город на берегу большой реки или озера. Там ловят рыбу для пропитания, вялят и продают бочками. Или по две копейки за штуку. Но лучше бочками. В городе дети получают образование, а потом возвращаются в деревню, так как там жить лучше.
Вокруг раскинуты поля, на которых работают люди.
Прародители никаких обязанностей не несут и дожидаются естественной смерти. Бабки и дедки активно воспитывают внуков, передают им накопленную мудрость. Средние поколения работают за всех и несут на себе основные тяготы жизни. На то им и молодость, и здоровье дано.
Обед готовят бабки. За стол садятся сначала молодые, быстро и энергично едят. Затем внуки и прародители, с которыми много возни. В доме главенствует бабка. В ее распоряжении семейная касса. Она решает кому, что, когда и сколько покупать. Но принципиальные решения принимает дед при молчаливом согласии прадеда.
Общественная жизнь сводится к сходам на площади возле храма, где население рядит пастухов, знакомится с вновь назначенными начальниками: председателем сельсовета, его секретарем, милиционером — одним на десять деревень; собирает деньги по самообложению, то есть для рытья колодцев и помощи особо нуждающимся.
Иногда на этой площади проводятся ярмарки, где можно купить поросенка, барана, коня, корову, собаку, кота, телегу, бочку. Капканы для кротов и ошейник для собаки. В остальное время с шести утра до двенадцати ночи работает сельмаг, где можно купить все остальное, включая: водку, чтобы не гнать самогон, сахар, мыло и гвозди.
За границами полей — внешний мир, события в котором никак не должны отражаться на жизни деревни. Для этого деревня дает ему на время молодых мужчин в солдаты и других особо талантливых людей. Эти должны время от времени приезжать в деревню со своими красивыми женами и чистенькими детьми и устраивать грандиозные праздники. В честь своего прибытия. Ставить много водки. Вся деревня принимает участие в этом деле. Поля могут быть своими, а могут быть и колхозными. Разницы нет, так как везде надо работать. В любом случае. Деревня расположена вдоль дороги в одну улицу, которая ведет к храму. Храм построен на горе, чтобы был виден издалека, и чтобы люди радовались при взгляде на него. По воскресеньям очень рано люди идут в церковь и молятся там. Моя мать тоже идет среди старушек, пристраивается в центре храма и молится там Богу, не вдаваясь в детали его отношений со своими творениями. Вымаливает у него снисхождения и прощения за свои мнимые и явные грехи детей. Помолившись за всех, помянув живых и умерших, она возвращается домой и собирает на воскресный стол с пирогами. Мужчинам наливает по чарке водки, напоминая при этом, что в остальное время и сверх этого — грех.
Дома в деревне — большие. Можно из дерева, но лучше из кирпича. Безопаснее на случай пожара. Отстоят друг от друга на сто метров и более. Вокруг домов раскинуты сады и огороды. Внутри широких дворов — сараи со скотиной, курятник, баня, дровяной сарай, сеновал и собачья будка. На цепи ходит волкодав.
Дома отстоят от дороги не менее, чем на пятьдесят метров, чтобы малые дети, случайно выбравшись за забор, не попали под колесо телеги. На участке между забором и дорогой пасутся гуси. Это их территория. Кур сюда не пускают. Куры должны пастись с другой стороны огородов, где их может схватить лиса, но за этим надо смотреть.
Дом — двухэтажный. На первом этаже одна большая комната и сени. В комнате — русская печь. На втором этаже — четыре маленькие комнаты для молодых и детей. Старики спят на печи. В доме живут три, четыре, а то и пять поколений. Включая прабабок и прадедок, не страдающих старческим маразмом. Последних окружают особым вниманием.
Другими важными событиями являются свадьбы и похороны. Свадьбы должны поражать своей пышностью и удалью молодцов, которым разрешается в это время слегка подраться, не нанося друг другу тяжелых увечий. Похороны должны напоминать о временности нашего проживания в этой деревне и о неминуемой расплате за совершенные грехи.
На праздниках и в обычные дни люди должны быть выдержаны, смиренны и вежливы. Уважительно относиться друг к другу. Младшие — почтительны к старшим, старшие — строги, но снисходительны к шалостям несмышленышей. В праздничные дни женщины должны просто, но красиво одеваться, после сорока лет — ходить в платке, а до сорока — можно и простоволосой, со скромной прической. Девицы должны носить длинную толстую косу, которую обрезают после замужества и хранят в сундуке для показа своим дочерям. Косметика разрешается только заезжим артисткам в связи с их работой, и гулящим женщинам, для которых это является отличительным признаком. К гулящим женщинам (а такими могут быть только вдовы, не имеющие детей, это их судьба, а, может быть, и Божье наказание) молодые мужчины ходят по ночам пьяные. Это сильно осуждается обществом и является предметом разбирательств и страданий. Других причин для страданий не должно быть в этом совершенном маленьком мире.
— Что же, вполне ясное представление. И правильное, — сказал Гена.
— Ты хотел бы жить в таком мире?
— Хотел бы, но не смогу. Я живу во внешнем мире.
— Мне пришлось пересмотреть массу литературы по истории социалистической идеи, чтобы выяснить представление о ней моей матери. Сплошная утопия. Тем не мене, современная идея советского коммунизма умудряется включить в эту деревню и внешний мир.
А хочешь, Гена, я расскажу тебе, как моя мать представляет сегодняшнюю нашу несостоявшуюся встречу с женщинами?
— Расскажи, — ухмыльнулся Гена, — давай хоть в ее представлении переживем эти радостные минуты.
— Мы приезжаем в самое время. Точь-в-точь. За длинным столом на широких лавках сидят люди. Седые старики, малые дети, все в красивой расшитой одежде, в праздничных цветных ситцевых рубахах, женщины —в нарядных платьях. Стол стоит у одной стены, гости занимают половину комнаты. Другая половина — свободна. Вдоль нее тоже лавка. Под образами, в красном углу сидят наши бабы. Не бабы, а красны девицы, замужем ни разу не были и никем не испорчены. Толстые косы. Косметика не на губах, а на щеках. Искусственный румянец. Но естественный его значительно перекрывает. Ждут.
А тут и мы заваливаем. Старый дед, какой-то дальний и бедный, но всеми уважаемый за доброту родственник, снимает с нас пальто. Мы достаем из портфелей полотенца, перевязываем их через плечо и ступаем в зал на край самотканой ковровой дорожки. Девицы держат свои ноги на другом краю.
— Женихи прибыли, — громко, но хрипло объявляет дед. Волнуется.
Сидящие за столом подтягиваются, только слышно, как у кого-то упала на пол вилка, которой он играл. Томительное молчание. Из-за торца стола встает громадный дед с черной бородой, большой живот туго затянут солдатским ремнем. Этот ремень очень нравится младшему внуку и по его просьбе дед ремень носит...
— Кто будет говорить? Ты или я? — спрашиваю у Гены.
— А как положено?
— Лучше всего по очереди, чтобы люди убедились, что мы оба с тобой пребываем в здравом рассудке.
— Давай по очереди, — согласился Гена. — Начинай ты.
— Хорошо, буду я. Поскольку мы с тобой в обычных костюмах, то и речь свою я буду произносить не в традиционных русских фразах, а в переводе на обычный наш язык.
— Давай, — соглашается Гена.
— Добрый день. Желаем здравия всей честной компании: старым и малым, мужчинам и женщинам, поздравляем вас с Новым годом, желаем всяческого благополучия и радости.
— Кто вы будете, мои дорогие? — спрашивает дед. — С добром ли пришли, или посмеяться?
— С добром, — отвечаешь ты. — Мы — купцы. Пришли товар посмотреть, да себя показать. А коли сговоримся, для всех выгода будет.
— Коли с добрыми намерениями, проходите, гостями будете. А товар у нас есть. Самый первосортный. Незалежалый. Да ждем купцов посолиднее, чтобы не поскупились.
— Уж мы не поскупимся. Примите наши дары для начала.
— Что за дары? — спросил Гена, наливая по рюмке.
— Я и сам пока не знаю. Давай девушкам цветы, а всей честной компании — ящик водки. Универсальный подарок. Всегда пройдет.
— Давай, — согласился Гена, — а цветы у кого?
— Должно быть, у тебя. А ящик водки в сенях поставили. Надо сходить. Кто пойдет?
— Попроси кого-нибудь.
— Уважаемый, — говорю я громко, — позвольте пару молодцов, чтобы внесли дары.
— Добро, — говорит дед и направляет двоих мужиков в сени.
— А цветы?
— Цветы отдай кому-нибудь. Авось догадаются, что это девушкам.
— А дальше что? — спросил Гена.
— Дальше по обстоятельствам. Как невест делить будем?
— Не знаю.
— Давай пока посидим с ними под образами. Присмотримся. И один совет. Выбирая невесту будь внимателен. На всю оставшуюся жизнь выбираешь. Мать мне рассказывала, что в их время при недостатке объема бедер подкладывали вату, вплоть до подушки — для пущей привлекательности. Так что смотри, не обмишурься.
— Давай лучше выпьем, — сказал Гена. — Все это давно не так. И гораздо хуже. А, может быть, и лучше. Проще, обыденнее. Скучнее. Не будет этого больше никогда. Закончилось до нас. Мы помним, но наши дети не будут знать об этом.
— Ты жалеешь? — спросил я.
— Вряд ли. Я люблю свою большую семью. Но домостроя терпеть не могу. Даже в сказках. Форма подавления личности. Не винтик государственного механизма, а былинка под гнетом. Разница небольшая.
— В прошлом веке славянофилы обмозговывали так называемую соборность, под которой понимали единство народа, церкви и государства. Как ты к этому относишься?
— Дремучесть, — сказал Гена.
— Есть что-то схожее с коммунизмом. Единство народа, идеологии и государства.
— То же самое. В худшем варианте. А ты что? Думаешь по-другому?
— Не могу сказать однозначно. В моих рассуждениях о природе человека, как детали общественного механизма, имеется продолжение о самом механизме. Как ни крути, общество оказывается тоталитарным. Потому что таков материал. Каков человек, таково и общество. И наоборот.
— Тебе не нравится человек как таковой?
— Не нравится его несовершенство, — ответил я. — Его деструктивность.
— Но другого человека нет, — сказал Гена, — твоя старая песня.
— Надо сделать его.
— Не путем ли коммунистического воспитания?
— Путем создания нового вида. Не «гомо сапиенс», а «человек совершенный».
— Кто это должен сделать?
— Сам человек.
— Это ему под силу?
— Вполне.
— Твое совершенное тоталитарное общество попахивает фашизмом, — брезгливо сморщился Гена. — Безраздельное господство государства, а, точнее говоря — чиновничества, неограниченная власть репрессивных органов и дрожащий от страха обыватель. Вот что такое тоталитарное общество. Если репрессии направлены против несовершенных людей, они неизбежно, хотя бы из-за бестолковщины, захватят и совершенных. Пощады нет никому. Бульдозер ровняет все подряд.
— Так что ты предлагаешь? — спросил я.
— Терпеть несовершенных ради совершенных и их самих. Неизбежное зло. Как естественная смерть. С другой стороны, если Бог сотворил человека таким, каков он есть, и оставил в жизни место для немощных, убогих и грешников, значит, так оно и должно быть. Не идешь ли ты против Бога?
— Против Бога я не иду. Я считаю, что если он дал нам понимание человеческого несовершенства, желание избавиться от него и возможность сделать это — мы идем в соответствии с божьей волей. Избавимся от недостатков и сделаемся более богоугодными. В этом смысле я не грешу. А вот ты, Гена, согрешил, когда толкнул меня в Вильнюсе на монашку.
— Шутя.
— Я понял. И она поняла. Хорошо бы, чтобы и Бог понял.
— Он поймет.
— Будем надеяться.
— Вова, не толкает ли тебя дьявол на такие рассуждения? Благими намерениями выстлана дорога в ад. Сколько людей уже принесено на алтарь во имя совершенного общества и избавления от несовершенных людей!
— Трудно сказать. Может, это и есть искушение дьявола. Кстати говоря, ты веришь в его существование?
— Нет, а ты?
— Тоже нет, но задумываюсь.
Гена засмеялся.
— Вова, пора тебе прекращать свои занятия философией. Садись скорее на бульдозер и сохрани остатки своего душевного здоровья.
— Надо подождать немного. Не все выяснил. Кое в чем еще надо разобраться.
— В чем, например? — опять заржал Гена.
— Да в самых обычных вещах. Вот ты говоришь, «шаман», «шаманизм». Ты думаешь, это только у чукчей бывает?
— Почему только у чукчей? Да у всех сибирских народов. Во всей Азии, Африке — где угодно.
— А у русских есть шаманы?
— Как таковых нет. Но почему бы им не быть? — сказал Гена.
— Вот и я так думаю. У нас тоже кое-что есть. И в это смысле мы не хуже чукчей.
— Ну, например? — Гена стал явно веселиться, несмотря на смыкающиеся глаза.
— Возьмем для примера нашего общего друга Василия.
— Редкостный дуб, — сказал Гена. — Одна его фраза — «ты человек, Вовка», которую он произносит в двух вариантах: «ты человек, Вовка» и «Вовка — ты человек» — чего стоит! Ни одно слово не могу принять всерьез.
— Это ты зря, Гена. Он квалифицированный плотник и уже потому заслуживает уважения.
— Что значит «квалифицированный плотник»? У меня двадцать удостоверений о высших рабочих квалификациях, подтвержденных записями в трудовой книжке, что я действительно выполнял эти работы. Любые металлорежущие станки, сварка, включая в аргоне; матрос, моторист, машинист, включая котельные и рефрижераторные установки; права на вождение всей и любой автотракторной техники; обслуживание грузоподъемных механизмов; электрик, электромеханик; десяток строительных специальностей — все не ниже четвертого разряда, — и я не считаю это большим достоинством, потому что знаю людей, которые умеют абсолютно все, включая управление летательными аппаратами и глубоководной техникой. А ты говоришь «квалифицированный плотник». Матери своей это говори, она поверит. Что он там в колхозе делает? Забивает горбылем дыры в заборах? Да это и ты сможешь сделать без всякого разряда. Я не говорю, что я врач, потому что это действительно не просто. Но вправить вывихнутое плечо или челюсть смогу. А ты говоришь — «плотник»! Да он двух слов связать не может. Сплошной бред. Ни одной ясной мысли.
— Гена, зря распаляешься. Во многом с тобой согласен.
— Да не согласен ты, знаю. Увлекаешься всякими экзотическими с твоей точки зрения личностями, вот и все объяснение интереса к нему.
— Вот именно, — сказал я. — Об этом и хотел поговорить. Все не так просто, как кажется.
В последующие часы, история за историей, я пересказал Гене эпизоды моего крещения, «шкурного дела», странные и необъяснимые случаи гибели пьяниц, должников, дебилов, моего тестя и тещи. Надеюсь, что читатель внимательно прочитал предыдущие главы и достаточно много уяснил из прочитанного.
— Чушь собачья, — сказал Гена. — Бред сивой кобылы. Сюжет для небольшого рассказа. Воспаленное воображение. Пока ты все это не забыл, запиши. Оформи в виде рассказа вместо своего «Сидорова», которого, я чувствую, ты никогда не допишешь.
Впрочем, интерес был заметен, и в продолжение довольно длительного времени мне удавалось удерживать его внимание, подкрепляемое иногда очередной рюмкой водки.
— Так ты говоришь, что события развивались каждый раз по одной и той же схеме? — спросил Гена.
— Вот именно: проступок — заклинания — суровое наказание. Небольшая вариация этой схемы: пророчество — проступок — наказание. Но это не принципиально.
— А при чем здесь дьявол? — спросил Гена. — Это могло быть обычное Божье наказание.
— Гена, Бог справедлив, не говоря уже о том, что он всемилостив. Бог прощает. А здесь никакого прощения не было.
— Но, насколько я понимаю, речь идет о неисправимых негодяях, которые и не помышляли о раскаянии. Им и не должно быть прощения. Это по-Божески.
— Гена, я тебе говорил, Бог справедлив. Он знает меру добра и зла. Соблюдает пропорцию. А здесь явное превышение меры наказания над проступком. Я тебе говорю, это дьявол. Но маскируется под Бога, как ты заметил. Он это может. Выдает зло за добро, за справедливость.
— Дьявол это может, — согласился Гена. Как-то истерически, чем-то подражая Василию, засмеялся, повалился на диван и заснул. Не спал третью ночь. Я придал ему более удобное положение. Снял ботинки, распустил воротник рубашки и ремень. Укрыл одеялом. Спрятал пустые бутылки, вынес окурки, проветрил комнату и лег сам. Прокричали последние петухи.
Мать подняла нас в двенадцать часов, опохмелила, накормила и отправила к «бабам».
— Дьяволы, — опять сказала она. — Вам бы только пить. Поезжайте, может простят. Я бы не простила.
Мы благополучно добрались до нужной нам квартиры, но никто не открыл. Походили вокруг дома и пошли назад, на электричку. Настроение было подавленное. Гена еще не отошел и был явно не в духе.
— Гена, скажи, женщины-то хоть красивые были? — спросил я.
— Что толку отвечать? — раздраженно сказал Гена. — Ты все равно в женской красоте ничего не понимаешь. Красотой своей бывшей жены ты меня просто задолбал. Противно слушать, особенно после того, как она наставила тебе рога.
— Гена, я понимаю твой идеал женской красоты. Впервые ты увидел и осознал красоту женщины в горячо любимой Туве, где явно выражен монголоидный тип. А мое представление формировалось под влиянием евроцентристских идеалов, скульптур Древней Греции и картин эпохи Возрождения. Хотя уже поздний Ренессанс мне не понятен. Возьмем, к примеру, цыпленка. Когда он вылупляется, принимает в качестве своей матери первый увиденный им объект. Человека или даже кошку, своего злейшего врага. Цыпленок прыгает ей на спину и радостно чирикает.
— Ты мне об этом говорил, и уже не раз. Давай лучше помолчим немного. Подумаем, как жить дальше.
— Чего думать, Гена? Давай лучше порассуждаем. Вот ты меня Фрейдом вчера взял. Насчет предыдущего Нового года. Хочешь, и я тебя на Фрейда возьму.
— Возьми!
— Думаю, что это не я сорвал поездку к женщинам, а ты. Только не возмущайся и не думай, что валю с больной головы на здоровую. Это просто упражнение. Подсознательно ты сам предпочел общение со мной встрече с женщинами. Целый год ждал этой встречи, хотел мне многое рассказать. Возникла установка. И ты ее реализовал. Может быть такое?
— Может. Но я не виноват.
— Согласен с тобой. Если не хочешь брать вину на себя, и я не хочу, давай поищем третьего и на него все свалим. Люди всегда так делают, я заметил.
— На кого валить? Нас всего двое было.
— А мать? Забыл? Да если бы она бутылку нам не принесла, мы бы спокойно собрались и уехали. Ты бы знал, сколько она мне крови попортила, сколько пьянок сорвала! Про телефон и подкоп уже рассказывал. Иду как-то с электрички. Рядом — знакомый мужик.
— Ты откуда? — спрашиваю.
— Из тюрьмы.
— За что сидел?
— Милиционера транзисторным радиоприемником ударил.
— Нельзя драться радиоприемниками.
— Я понимаю.
— Выпить хочешь?
— Хочу.
— Расскажешь?
— Расскажу. Радиоприемник жалко. Совсем новый был. «ВЭФ-201». Милиционер меня дубинкой, я его — радиоприемником. Думал, что мы — квиты. Но судья рассудил иначе. Два года лесоповала.
Пошли ко мне. Успел он рассказать только о том, как они в зоне Солженицына слушали. Спецы его приемник из обломков восстановили. Да как работали в выходные дни не по приказу, а по просьбе начальника лагеря.
— Какая разница лес валить, по приказу или по просьбе? — подал свою реплику Гена.
— Вот и я ему так же говорю. Отвечает, что разница очень большая. Начал он мне рассказывать, как из бензопилы можно вертолет сделать, пришла мать и нас разогнала.
— Нет, Вова, в любом случае, на мать валить нельзя. Мать — это святое.
— Да она и не узнает об этом. Мы же ей не будем говорить. И вообще никому не скажем, никто не узнает. А нам легче будет.
— И так не тяжело.
— Тогда нечего отчаиваться. Тем более, что нельзя схватить все сразу.
— Я и не отчаиваюсь. Скажи, ты в партию вступил?
— Вступил.
— Так и знал, что ты до этого докатишься. Зачем тебе эта партия?
— Гена, как же без партии? Я боец идеологического фронта.
— С кем бьешься?
— С буржуазной идеологией, ревизионизмом и троцкизмом.
— А чем троцкизм хуже советского коммунизма? Троцкий — первейший большевик. Хуже тем, что проиграл. А свалил бы он Сталина, были бы вы все троцкистами. Был бы Гитлер — фашистами. Куда ветер дует, туда и флюгер поворачивается. А случись что, первые же из вас, особенно кто громко кричит о победе коммунизма и интернационализма, побегут сдаваться. Побросают свои партбилеты, будут поливать друг друга грязью и выпрашивать место вблизи кормушки у нового властелина. Объявит он о создании нового учения, высшего достижения в развитии научного мировоззрения, какого-нибудь бубуизма. Вы рванете развивать его и доводить до абсурда, потому что чем нелепей, чем глупее будет это учение, тем сильнее оно давит на мозги. А тех, кто будет затыкать себе уши, вы поставите на площади и будете через мегафон внушать им, что они счастливы. Проникать в их подсознание. И проникните, только не в мое. Получите вы, кто особенно старается, по пайке хлеба, потому что больше вам ничего не нужно. Теперь я понимаю, откуда у тебя желание оправдать тоталитаризм и выпятить несовершенство человека.
Да, человек несовершенен. Он доверчив. Его легко обмануть. Иногда он сам хочет, чтобы его обманывали. Но зачем этим пользоваться? Чекистов на вас не хватает. Тупых, безжалостных, беспощадных. Чтобы не смогли вы выскочить из канализационных колодцев и остались там навсегда. Последний раз спрашиваю, поедешь добровольно на Чукотку или нет?
— Гена, подожди немного. Может быть, меня туда сошлют, тогда мы там с тобой и встретимся.
— Нет времени ждать. Жизнь проходит. Так и знал, что пока меня здесь не будет, ты что-нибудь сморозишь. Попадешь в дурную компанию.
— Ты имеешь в виду мой прошлый Новый год?
— Нет, вообще.
— Гена, ты мне поставил и вторую задачу. Рассказ о Василии. Если придется писать о нем, надо и тебя вводить в число действующих лиц. Твой образ позволит оттенить многие качества личности Василия. Ты не будешь возражать?
— Не буду. Потому как что бы ты ни писал, это не будет иметь ко мне никакого отношения.
— А твое имя можно употребить?
— Конечно. Это же не только мое имя. Для всех. Пользуйтесь, пожалуйста.
— Помнишь, у Достоевского в «Бесах» выведен один талантливый писатель, который от страха перед революцией уезжает за границу?
— Грановский? — спросил Гена.
— Да. Но в романе фамилия другая. А Грановский себя узнал и обиделся. Был скандал и с другими прототипами, включая губернатора, его жену, секретаря-немца, который один понимал, что к чему. Русским это было не дано.
Как там было на самом деле — это нас не интересует. Остался один роман, а вся шелуха, включая историческую обстановку и прототипы, давно слетела. Но Грановский меня интересует. Ты его читал?
— Всего, что у нас было опубликовано.
— И его диссертацию, над которой посмеивался Достоевский?
— Диссертацию не читал, но знаю о ней. Обычная лобутня.
— Нужно читать Грановского?
— Если еще не читал — не надо. Лучше пиши.
— Боюсь сходства жизни и изображения. Не получится ли с Василием, как с Грановским? Он же мне холку накрутит. Обидится на всю оставшуюся жизнь. Особенно, если кто будет подхихикивать. Как бы я его ни изобразил, всегда существует возможность прицепиться к какой-нибудь фразе и долбать ею человека. И другие люди могут узнать себя. Заметят сходство между эпизодами своей жизни и событиями в рассказе.
— Дурак не заметит, а умный заметит, да ничего не скажет. Знаешь такую русскую поговорку?
— Знаю.
— Так что ничего не бойся и пиши.
— Ты зачем тогда брал у меня пишущую машинку? Ты же и писать не умеешь.
— Откуда ты взял?
— Так думаю.
— Не верно. Я закончил курсы секретарей.
— Что-нибудь написал?
— Пока рано об этом говорить. Ты знаешь, как я жил последние годы. Выспаться не всегда удавалось. Да кабинета, как у тебя, нет.
— Хемингуэй писал у костра на коленях.
— Я так не могу, — печально сказал Гена.
— И я тоже.
Мы пошли к морю. За ночь снег осел, обмяк, сошел с черных деревьев. Плюсовая температура. В тумане виднеется порт. Покрытая угольной пылью стенка. За ней надежны укрыты от штормов средние рыболовные траулеры. Море было спокойно, как озеро. Мы сели на камни и закурили.
— Какое на Чукотке море?
— Разное, как и здесь, у нас. Всякое. Но такое же захватывающее. Я жалею, что не ушел в моря.
— А от наших организаций не пробовал?
— То же самое. В трудовой книге много записей. Часто менял место работы. Неблагонадежен.
— Говорят, на Дальнем Востоке все значительно проще. Постоянная нехватка кадров. Суда не укомплектованы. Так и уходят в море. Выпускников мореходных училищ загоняют туда, а через два года они возвращаются.
— Меня ждет Чукотка.
Я остался на камне, а Гена пошел к воде. На пляже отпечаталась дорожка его следов. Гена встал у воды, вглядываясь вдаль. Наверное, и погасший окурок держит в зубах. Как когда-то на озере. Когда еще мы искупаемся с ним? Сейчас в воду не полезу в любом случае. Это только Василий может. Ему все равно, когда купаться. Да его и нет с нами. Как он там, бедолага, мается? Как встретил Новый год? Напишу ему, спрошу. Открытку от него я получил, но что открытка? Много не узнаешь.
Гена действительно встряхнул меня. Сдул пыль. Подкормил моего червя сомнения, который гложет всех нас. Как ни говори, мы все внушаемы, даже Гена. И завистливы. Завидуем неизвестно чему. Вот и я завидую Гениной свободе. Он вернется на Чукотку. Как Джек Лондон по Аляске, пройдет на собачей упряжке тысячу километров и ввалится в чум к своему другу-шаману.
Достанет из нарт маленький, но очень тяжелый, килограммов на двадцать, мешок золота. Высыплет перед шаманом.
— Гена, где ты откопал такое богатство?
— В Тырпырском ущелье.
— О, духи! — воскликнет шаман, — туда же нельзя ходить. Вреднейшие испарения. Тяжелые металлы. Ртуть, свинец, уран, радий, полоний. Самый ядовитый! Человек гибнет в течение недели! Слабеет, не может выползти. Ты видел скелеты?
— Видел. Я думал, они погибли от перепоя. Кругом валяются бутылки и консервные банки.
— Гена, туда нельзя ходить. Там духи. Когда я общаюсь с ними, надеваю противогаз.
— Видимо, мне просто повезло, — говорит Гена. — Весь месяц дул сильный ветер и ущелье хорошо проветривалось. Причем, ветер дул вдоль, а не поперек.
— Гена, не везло, а духи покровительствовали тебе. Ты отмечен духами, ты стал настоящим чукчей. Это превосходно! Чем ты там питался?
— Съел половину собак.
— Мясо варил?
— Нет.
— Правильно делал. В сыром мясе больше витаминов. А чем собак кормил?
— Ничем. Это их проблемы. Отвязал, они бегали. Питались подножным кормом. Не до них было. Месяц не спал. А как стала меня бить золотая лихорадка, нет, думаю, пора сматываться. Всего не схватить. А как твои дела?
— Заканчиваю десятый том «Основ шаманизма». Мои труды признаны. Меня избрали Главным шаманом мира. Комментируют в сотнях книг. Чукотка объявлена святым место. Ожидается большое паломничество. Африканские шаманы уже преодолевают снежные заносы в Беринговом проливе, чтобы встретиться со мной. Лежат в сугробах в кукулях и ждут наступления пятидесятиградусных морозов, чтобы пройти пограничные заставы. Гена, это духи послали тебя ко мне. Ты будешь моим учеником и продолжишь дело становления шаманизма на всей планете. Шаманизм как наиболее передовое научное мировоззрение. Ты согласен?
— Согласен, — говорит Гена.
— А когда я умру, ты будешь Главным шаманом мира. Будешь жить в Москве, на Красной площади. В громадном чуме, в котором помещается тысяча человек и горит вечный костер. Россия станет центром нового учения, а центром мира — этот костер. Красивые девушки, выпускницы хореографических училищ, будут грациозно подбрасывать дрова в его неугасаемое пламя.
Ты создашь Мировой институт шаманизма, где будут готовить кадры для всех стран. И развивать наши идеи.
— У меня есть подходящая кандидатура на должность директора этого института, — говорит Гена.
— Вот это деловой разговор, — радостно потирает руки Главный шаман и тянется к десятилитровой бутыли с неразведенным спиртом...
...Гена вернулся от моря. Продрог. Поднял воротник пальто. Окурок действительно погас, прикурил от моего. Экономим спички.
— Гена, ты чувствуешь себя русским человеком?
— Чувствую.
— Для тебя это очень важно?
— Не очень.
— Хотел бы быть другим, например, немцем или чукчей?
— Нет.
— Почему?
— Да все потому же. Не вижу принципиальной разницы, чтобы менять что-либо.
— Ты веришь в великое будущее России?
— Верю. Как в великое будущее Германии и Чукотки. Нет оснований, чтобы отказывать в этом России. А ты?
— Тоже верю.
— Вот и чудненько. Видишь, какие мы с тобой единомышленники.
Добрались до моего дома и опять засели наверху.
Прошло двадцать лет. Никогда больше Гена не войдет в эту комнату. И только моя мать, поднимаясь по скрипучей лестнице и держась обеими худыми руками за перила с левой стороны, бурчит:
— Дьяволы. Вам бы только...
Что она говорит далее, я не слышу, так как нахожусь очень далеко.


Глава 50. КТО МНЕ ПОМОГ?

В июне, после окончания занятий в университете, я сделал себе командировку в Москву в библиотеку имени В.И. Ленина.
Матери захотелось на родину. Просила, чтобы я довез до Москвы и посадил на горьковский поезд. Там встретят. Когда тебе под семьдесят лет, каждая такая поездка кажется последней.
С железнодорожными билетами было плохо, а летом — особенно. Я прошел через плотную толпу в зале предварительной продажи билетов к самому последнему окну. Но и здесь змеей выстроилась очередь. Над кассами верхнюю половину стены занимали двойные окна, которые выходили на юг и через которые нещадно жарило солнце. Было где-то около полудня. Температура в зале поднялась неимоверно. Само собой разумеется, что никакой вентиляции не было.
Я стал в очередь за высоким плотным пожилым мужчиной в светлом длинном плаще и легкой шляпе. На нем были тяжелые ботинки большого размера на толстой подошве, в руках — коричневый портфель. Я задумался, где его видел и кого он мне напоминает. Персонажи из итальянских и французских фильмов. Убийца в кинокомедии «Укол зонтиком» по мотивам истории убийства болгарского писателя Маркова и полковник иностранного легиона французской армии времен алжирской войны, беспощадный не только к врагам, но и к своим солдатам, особенно коммунистам. Он заставлял бойцов стрелять по мишеням, пропуская пули меж своих ног, чтобы они не боялись направлять оружие на человека.
По лицу мужчины стекал пот. Вся толпа тоже взмокла. Как в финской бане, подумал я. Через две минуты струйки пота побежали по моей спине. Я расстегнул верхнюю пуговицу рубашки и ослабил галстук. Снять пиджак постеснялся. Не буду далее описывать натуралистически свое состояние, скажу только, что ноги в ботинках вспотели, и я как бы стоял в своих выделениях. Разумеется, было тяжело и всем остальным, стоящим в очереди.
— Вы последний? — спросил я у мужчины, чтобы четко обозначить свое место и бороться за него до последнего вздоха, если кто полезет без очереди.
Мужчина повернул ко мне свое крупное, морщинистое, волевое лицо с суровым испепеляющим взглядом.
— Да, — четко и очень серьезно ответил он.
— Господи, — взмолился я, — дай силы стоять в этой очереди, чтобы взять билеты для меня и моей матери. Быть может, последний раз взглянет она на милые края своего детства и юности, а я увижу своего старого друга Василия, с которым о многом надо переговорить. Друг мой Василий, если достою здесь и не лишусь рассудка, то скоро пожму твою могучую руку.
Выглянул из-за спины «полковника-убийцы», так для краткости обозначим этого человека, и увидел вторым от кассового окна своего дальнего родственника по материнской и еще более дальнего по отцовской линии. Он лет на пятнадцать старше меня и дружил с моими братьями. Последние годы работал трактористом на могучем колесном тракторе К-700, но после того, как чуть не переехал автомобиль «Запорожец», который путался у него под колесами, пошел в пастухи от греха подальше. Не видел его лет десять, но узнал. О его жизни я знал по рассказам матери, которая обо всех все знает.
Хотел затаиться, но было поздно. В момент, когда глянул на его затылок, он обернулся и узнал меня. Кажется, на всем белом свете существуют только два человека, которых я не хотел видеть сию минуту у кассы — Василий и этот мой родственник Иван. Только эти два человека способны на неуемную радость от встречи, не обращая внимания ни на людей, ни на ситуацию.
— Вовка! — крикнул он через безмолвную очередь. Каждое слово для людей, стоящих в ней, вызывало дополнительные страдания.
— Вовка, чертяка! Я узнал тебя. Какой вымахал! А давно ли под стол без штанов ходил? Сколько тебе?
Я не мог промолчать, чтобы не обидеть его. Когда видишь такую искреннюю радость, просто сил нет призвать человека к порядку. Кроме того, Иван значительно старше меня, даже по этим соображениям не могу остановить его, сделать замечание.
— Чертяка! Я узнал тебя. Ты весь вылиты... — он стал по очереди перечислять моих братьев с указанием имен и фамилий. — Только мельче, маленький; последний, стало быть, поскребыш, — ласково сказал он. — У батьки сил не хватило. Сколько ему было, когда он тебя заделал?
Я вынужден был отвечать:
— Сорок два.
— Как он сейчас?
— Умер.
— Я не знал, извини. Давно у вас не был. Прими, так сказать...
Иван жил по другую сторону от города и последние годы бывал у нас не часто.
— Ты где сейчас?
— В университете. — Я сгорал от стыда, но продолжал добросовестно отвечать на вопросы. Толпа с ненавистью смотрела на нас.
— Преподаешь?
— Да.
— Что?
— Философию. — Я четко обозначил свое место. Фамилию люди уже знали. Теперь все знают, кто я.
— И все?
— Еще научный атеизм.
— А это что такое?
— Ну, что-то вроде против Бога.
— Ты это брось. Это нельзя! — пожурил он меня. — Бог накажет.
— Работа такая.
— Работа работой, а Бога обижать нельзя.
— Я не обижаю.
— Веришь, что ли?
Я что-то промычал.
— Ты куда?
— В Москву.
— Один?
— Да нет, мать хочу проводить до Москвы, на родину собралась.
— В Россию, что ли? — так говорили первые переселенцы. Они так и не привыкли к тому, что теперь здесь тоже Россия.
— Что ты там стоишь? Иди сюда!
— Я здесь место занял.
— Да брось ты! С утра стою. Что я, родного человека впереди себя не пропущу?
Толпа заволновалась. Я продолжал стоять. Иван повернулся к женщине, прилипшей к нему сзади: «Я сейчас». Подошел ко мне, взял за рукав и подвел к окну. Сопротивляться не было сил. Люди ахнули, увидев такую наглость, зашумели:
— Да что же это такое? Он не стоял!
Иван сунул локтем стоявшую за ним женщину и сказал:
— Он стоял.
Женщину затрясло:
— Он не стоял, — злобно сказала она.
— Не стоял, не стоял, — прокатилось по очереди.
Иван зверем посмотрел на окружающих. Волосы седые, лицо — черное от ветра и солнца, жилистая шея. Одним словом, пастух. В этот момент я с гордостью за него подумал, что американские ковбои, любого происхождения, хоть ирландцы, хоть англосаксы, со всеми своими «кольтами» и «винчестерами» в подметки не годятся настоящему русскому пастуху. Он их голыми руками десятерых скрутит.
— Если кто пикнет, разорву на части! Быку голову могу открутить. Я — пастух!
Народ притих, но тут выступил «полковник-убийца»:
— Товарищи, что такое творится? Люди стоят, а они совершают форменное безобразие. Лезут без очереди. Этот мужчина, который лезет, сам спрашивал у меня, кто последний. Это значит, что он стоит после меня, а не до меня.
— Вызовите милицию, — сказал кто-то из очереди.
— Я вам вызову милицию, — пригрозил Иван, — пока милиция приедет, половину очереди уложу.
Он подошел к «полковнику-убийце», который был на голову выше ростом и в два раза шире и, собрав плащ на его груди, поднял. Не высоко, просто оторвал от пола на мгновение. Держать долго такого крупного человека, конечно, очень тяжело даже для Ивана. Ноги великана не ослабли, а держались твердо, как протезы, хотя, несомненно, это были настоящие ноги. «Полковник» не успел даже в лице измениться. Иван поставил «убийцу» на место и прошелся вдоль очереди. Все притихли.
— Бандиты, — сказал кто-то очень тихо.
— Кто сказал? — строго спросил Иван. — Выйти из строя!
Но никто не вышел. Я запереживал. Боже мой! Если узнают в университете! Меня только что приняли в партию. Какой позор! Будет разбор на партсобрании. Десять человек после нашего ухода напишут жалобу ректору. Самая суровая расплата. Все полетит к чертям. Недавно выгнали аспиранта, который попал в вытрезвитель да еще под чужой фамилией. Угораздило меня встретить Ивана!
Я протянул в окошечко кассирше график моего с матерью движения. Два билета до Горького на Москву на одно число, компостирование места в Москве на горьковский поезд — матери — на одно число, мне — через неделю. Обратный выезд из Горького — вместе, из Москвы — я через три дня после матери. Три дня на встречу с Василием.
Компостирование билета на горьковский поезд из Москвы было новой услугой, которая время от времени вводилась. Это спасало от многочасовых, а то и суточных стояний в московских кассах. Кассирша связывалась с Москвой по телефону и получала место. За сорок пять минут, пока я стоял у окна, она сделала все, кроме компостирования билетов из Горького на Москву. Не могла дозвониться до Горького.
Толпа истекала не потом, а кровью. Иван тоже утомился. Наконец, кассирша выдала билеты и сказала, что у меня не хватает трех рублей. Иван добавил свои.
— Иди, не прей! — отправил он меня, а сам начал разговор о своих билетах.
Я вышел из зала с двойственным чувством: радости и тревоги. Кто мне помог? Бог или дьявол?
На обратном пути из Горького произошло еще менее вероятное событие.
Оставил мать у родственников, а сам пошел на вокзал. Зал был набит битком. Стояло несколько тысяч человек. Я пристроился в одну из касс, за час за мной выстроилось еще человек сорок. Если не закомпостирую сегодня, место из Москвы пропадет, и я не увижу Василия.
Только подумал об этом, открылось окно одной из касс. Толпа смешалась и бросилась к этому окну. Меня тиснули со всех сторон, чуть не задохнулся. Понесло как в бурном речном потоке, но выбросило не на камни, а к вновь открытой кассе. С боков и сзади так сильно прижали, что я не мог обернуться и понять, за кем же теперь стою.
— Бери билет! Что ты стоишь? — злобно закричали со всех сторон, — очередь задерживаешь!
— Куда вам? — как-то не к месту вежливо спросила кассирша.
Через пять минут я имел два места до Москвы, а на другой день шел по лугам с Василием.


Глава 51. ОБСУЖДЕНИЕ ПЕРВОЙ ТЕМЫ

Подмосковье. Июнь. Солнечное туманное утро. Выходной день. Я сижу с Василием в огороде его отца. Мы только что обкосили траву вдоль заборов. Сидим на скошенной мокрой траве. У каждого в руках по литровой банке молока. Пьем, беседуем.
— Где жил в Москве? — спрашивает Василий.
— В коровнике у одной бабки в Никольском с Курского вокзала.
— Как попал в коровник?
— Восемь лет назад жил там студентом, когда был на практике в Институте генетики. После третьего курса. По направлению жилищного отдела Академии наук. Жилищный отдел снимает частный сектор для студентов-практикантов и аспирантов. Вот бабки и сдают, кто что может. Коров при Хрущеве убрали, сараи стали пустовать. Бабки оклеили их обоями, поставили по шесть солдатских коек, раздобыли матрацы, меняют простыни. Все нормально, все — как у людей. Пятьдесят копеек за ночь. Деньги вперед. Кормежка — рядом, в буфете. Пиво, правда, плохое. Скисает, пока из Волгограда довезут. Как моча, но пить можно. Не будешь же выливать. На землю выльешь — только мух разводить.
Бабка меня не узнала. Тысячи людей прошли через ее коровник. Но я напомнил. Приняла без направления. Даже на паспорт не взглянула. Чует людей, большой опыт.
— Что ты там делал?
— Сидел в «ленинке» в зале диссертаций. Кое-что почитал и для себя. Есть редкие книги, которые нигде не найдешь, только там.
Я не стал рассказывать, что треть всего времени потратил на изучение дореволюционной литературы о чертовщине. Василию знать не обязательно. Был бы смысл говорить, будь я уверен в существовании потусторонних сил на все сто процентов, но этого не было. Ни одна книга не могла снять мои сомнения. В той механистически детерминированной картине мира, которую раскрыло передо мной физическое образование, не было места для сверхтонких взаимодействий, которые время от времени наблюдаются. Гении физического эксперимента Майкельсон, Резерфорд, Фраунгофер, Лауэ, Менделеев проявляли чудеса изобретательности, чтобы определить умопомрачительные скорости, химический состав, тончайший порядок в строении вещества. Неужели они не могли придумать эксперимент по обнаружению бестелесной субстанции, коль она проявляет себя в жизни? Пусть статистическими методами.
Вот сидит рядом со мной человек, полный загадок. Но наша наука, наша философия не в состоянии объяснить его. Существуют другие мировоззренческие конструкции, но, несмотря на их утонченность и замысловатость, вряд ли они объяснят феномен Василия в переводимых на понятный мне язык терминах. Извечные тайны бытия.
Василий серьезен. Мой рассказ не радует его. А чему радоваться? Жизни в коровнике?
— Как твоя диссертация?
— Василий, похвалиться нечем. Второй вариант. Третья тема. Никем не утверждена. Можно написать, но некуда приставить.
— А куда научный руководитель смотрит?
— Ему не до меня. Конечно, он вроде как должен мной заниматься, один аспирант ему дает двести часов, треть годовой профессорской нагрузки, но руки до меня не доходят. Много работы.
— Какая работа? Что он делает?
— Он главный идеолог области. Вот недавно выступал на партхозактиве в драмтеатре. Шестьсот человек в зале. Шеф за двадцать минут прочитал свой доклад, смотрит, время еще остается, он и давай второй раз текст читать, думал, никто не заметит, а завотделом пропаганды обкома партии — очень ушлый мужик — это дело усек. Виду не подал, а потом вздрючил старика как следует.
Да и без этого проблем хватает. Лет десять его преследует один ленинградец, у отца которого мой шеф, якобы, украл рукопись. Брал на рецензию. Автор умер, а сын держит в руках батькину рукопись и сличает с трудами шефа. Несколько раз судились, но мой шеф каждый раз выкручивался. Очень умный человек. Ленина цитирует по памяти. Сам проверял. Сотня цитат на все случаи жизни. Как-то провожал его в аэропорту, он прочитал мне десять цитат за евреев и десять — против. С точным указанием томов и страниц по пятому изданию. А знает и по четвертому.
— Жулик он, — сердито сказал Василий.
— Я бы не сказал. Ведь по суду его вина не доказана.
— А ты с ним в каких отношениях?
— Можно сказать, что в дружеских. Он частенько просит меня прочитать где-нибудь за него лекцию. Говорит: «Не в службу, а в дружбу». Знаешь, зимой холодно, не хочется тащиться на юридический факультет, да еще вечером, трамваи ходят плохо, — пошлет меня. Я сначала боялся двухчасовые лекции без подготовки проводить, а потом осмелел, дую по программе, программу всегда ношу с собой в портфеле. Учебники я знаю, журналы почитываю. Хорошо, что тексты лекций у нас не требуют, не то, что в школе, только мысли вслух.
— А если проверка?
— Можно сказать, проносило. Да шеф меня учил, как с проверяющими бороться. Рассказывал, как к нему раз на занятия в военной академии пришел майор из Главпура. Шеф бы не догадался: разве проверяющего отличишь от слушателей? — да опоздал на занятия. А секретарша его предупредила, что, мол, вон тот, в заднем ряду, без усов, и есть проверяющий.
Шеф заходит в класс, выслушивает доклад дежурного и за стол. Раскрывает бумаги:
— Товарищи, прежде, чем перейти к следующей теме нашей программы, давайте повторим основные идеи Владимира Ильича Ленина в его гениальном труде «Государство и революция». Первые три идеи. Вот в последнем ряду сидит молодой симпатичный майор без усов. Пожалуйста, вам слово, товарищ майор. Только первые три идеи. Остальные оставьте другим слушателям.
Майор встает и — пык-мык. Начал что-то бормотать, вроде, я, да не я.
Шеф не дает ему оправдаться:
— Ближе к делу!
По мере усиления попыток оправдаться шеф усиливает нажим, а остальные — молчат. Дело военное, без разрешения слова сказать нельзя.
Распекал его шеф минут десять. Дошел до солдатской матерщины, кабаков и женщин.
Тут майор не выдержал и, перебивая шефа, заявил, что он — проверяющий из Главного Политического управления Советской Армии и Военно-Морского флота.
Шеф смягчился, извинился вежливо и заметил, что по его глубокому убеждению, в Главпуре очень толковые ребята. А потом отправил проверяющего к секретарше, чтобы она помогла ему оформить справку о проверке:
— Пишите честно. Я подпишу. Не буду вас задерживать, все материалы — у секретаря.
— А у тебя недоразумений не было?
— Было одно. Вел я как-то семинар по личности. Исторические и национальные типы. Меня понесло. Прошелся по англичанам, итальянцам, испанцам, французам, немцам. По материалам художественной литературы. Все в открытой печати, пожалуйста, читайте. Мопассан, Гончаров, Лермонтов, Илья Эренбург. Дошел до русских и евреев. В качестве иллюстраций различий рассказал анекдот, который предварил объяснением, что это анекдот, не более того. А среди студентов, сам понимаешь, имеются секретные сотрудники. Надо показать прыть. В своем отчете куда надо этот эпизод был отражен. Завертелось дело.
Стали под меня подводить антисемитизм. А ты знаешь, что во мне антисемитизма, как в козле молока. Уж если критиковать меня, то уж никак не за антисемитизм, а скорее за недостаток русского патриотизма, что ты и делал всегда.
— И буду, — подтвердил Василий.
— Но это, конечно, никакого значения не имеет, — продолжил я, — главное, завести дело.
Пришлось держать ответ на малом совете кафедры, в отделе аспирантуры и в парткоме. Везде я рассказывал этот анекдот. Все смеялись, хоть и знали его сами. Антисемитизма вроде нет, скорее наоборот. Шеф — за меня. Он же главный идеолог области, а тут такое у него под боком случилось. Его, можно сказать, ученик. По настоянию шефа решили это дело не выносить на общее заседание кафедры, ограничится разбором на малом совете. Все, конечно, за меня. Один преподаватель, очень толковый буквоед, предлагал записать в постановлении, что анекдот имеет не столько антисемитскую, сколько антирусскую направленность. На что шеф ему объяснил, что, если мы так запишем, то начинай дело сначала, доказывай потом, что анекдот не имеет антирусской направленности. А как докажешь, что не имеет, если мы своей формулировкой определим его как антирусский. Вправил мозги буквоеду. Как главного идеолога шефа послушали. Кроме того, всем это страшно надоело, и каждый чувствовал, что мог бы оказаться на моем месте.
Секретарь парткома мне говорил:
— Что ты лезешь в бутылку? У тебя есть учебник, вот и держись его рамок. Все проверено, не ошибешься. А если будешь отсебятину нести, то, конечно, неприятностей не избежать. Кто ты такой, чтобы свое личное мнение высказывать? Уверен, что оно правильное? Не уверен! Так что делай выводы из этой истории.
У шефа авторитет большой. На приеме у Суслова был. Сам мне рассказывал. Полгода ждал, как записался. Предложил программу научных исследований. Суслов ему говорит:
— Да разве можно такую тему одному потянуть? Я вам институт дам.
А шеф ему:
— Я не хочу, чтобы мой личный труд растворился в труде всего коллектива. Эта тема имеет глубоко личный характер. Я ее, можно сказать, всю жизнь вынашивал. Разрешите поработать в архивах. — Суслов разрешил на целый год.
— Не нравится мне твой шеф, — сказал Василий, — смени.
— Василий, он не такой плохой человек, как ты думаешь. Что касается научной эрудиции, вполне соответствует профессору. Начитан, хороший рассказчик, правильная речь, пишет грамотно.
— Это не важно, — сказал Василий.
— Как не важно? Да по сравнению с ним некоторые преподаватели университета в подметки не годятся. Есть у нас такой. В голове чушь и мелочевка. Никакого полета мысли. Одна пьянь и бабы. Знаешь, что он мне говорил? «Надо милиции дать указание, если от человека пахнет коньяком, его в вытрезвитель не доставлять, а вести домой. А если пахнет водкой или самогоном — в вытрезвитель».
А о женщинах как отзывается: «Для меня рожа не имеет никакого значения. Главное, чтобы была фигура. Молодое, упругое тело».
— Он не прав. Рожа тоже имеет значение. Назови фамилию, — гаркнул Василий.
Я назвал, не подумав. Опомнился только в поезде, но было уже поздно.
— Что касается смены шефа, Виктор Федорович договорился в Ленинграде на кафедре философии для естественных факультетов под мою физико-математическую базу.
— Ну и что?
— Ректор не пропустил. Сразу возникает вопрос, зачем принимали, если не можете обеспечить научное руководство.
— А зачем принимали?
— Я же говорил тебе, чтобы обеспечить ставку профессора. Двести часов — это треть нагрузки. Взял троих аспирантов и сиди дома, довольный, лекции читать не нужно. Ходи на заседания кафедры. У ректора тоже аспирантка была. Записалась она как-то к нему на прием, две недели ждала. Заходит: «Здрасьте, я ваша аспирантка».
— Знаю, — говорит ректор, — чего вы болтаетесь? Идите, занимайтесь научными исследованиями. Не мешайте работать, у меня люди в приемной сидят».
Аспирантка тут же уволилась из университета и пошла работать в бюро путешествий и экскурсий. Хотела документы из отдела аспирантуры забрать, а ей не отдают.
— Почему?
— Василий, третий раз объясняю. Пока аспирантка у него, она четыре года дает ему треть профессорской ставки. А закончится срок, напишут, что продолжает работать над темой. Возьмут нового аспиранта, еще на четыре года.
— Чушь какая-то, — злобно сказал Василий. — Надо разобраться и наказать виновных. Негодяи должны быть строго наказаны.
Я заволновался за своего профессора, добрейшего человека. Конечно, у него были причуды, но у кого их нет? Главное все же во мне. Он мне почти не мешал, копайся в своей теме, сколько угодно. Публикуйся, такие возможности выпадали. Правда, мне не предлагали, но если очень хотеть, можно было и влезть. Влез же в партию, а для человека с высшим образованием это очень не просто. Некоторые люди по десять лет ждут своей очереди. Конечно, случай помог, но ведь вся жизнь состоит из случаев.
Не надо было говорить так много о шефе Василию. Но слово — не воробей, вылетит — не поймаешь. Шеф умер через несколько месяцев после этого разговора. Еще раньше под забором скончался преподаватель, о котором я говорил. Опился коньяком, подаренным заочниками. Милиция не успела его ни домой отвезти, ни в вытрезвитель забрать.
Я оказался без шефа. Виктор Федорович сидел в Москве, в «ленинке», писал книгу. У него был годовой творческий отпуск, которого он так давно добивался.


Глава 52. ОБСУЖДЕНИЕ ВТОРОЙ ТЕМЫ

Тогда, в огороде, мы обсудили с ним еще одну тему, что также имело последствия.
Я рассказал, что беспокоюсь за себя в связи с тем, что перехожу некоторый критический возраст. Есть поговорка: «Если в двадцать лет нет ума, то и не будет; если в тридцать нет жены, то и не будет; если в сорок лет нет денег, то и не будет». Скоро мне должно было исполниться тридцать лет, и я волновался за свою несостоявшуюся семейную жизнь. Пять лет был в разводе, но новую семью так и не создал.
— Не спеши, Вовчик, успеешь, — успокаивал меня Василий.
— Василий, пойми, не могу, как помойный кот, таскаться по случайным женщинам. Глубоко противно. Кроме того, меня многие знают как преподавателя. Это неприлично.
— А ты не таскайся!
— Как же не таскаться, Василий, если проблема существует. Трачу силы, время, деньги — и все впустую. А ведь сколько полезного можно было бы сделать за это время! Не знаю, как тебя, а меня это сильно беспокоит. Мать тоже переживает. Ты сам-то как обходился?
— Ну как? Как с Валькой мы развелись, я продолжал с ней жить, как бы тебе сказать понятнее, за деньги. Три рубля за раз. Зарплаты на неделю хватало, а там — впроголодь. А она на мне ихние приемчики отрабатывала. А сюда приехал — как получится. Хорошего мало. Ты думаешь, если мужчину кастрировать, как хряка, ему легче будет?
Я испугался:
— Василий, не надо так говорить. Я это дело изучил. Бесполезно. У нас в России была, а, может, и сейчас есть, секта скопцов. Малая и большая, царская, печать, то есть удаление одного и двух яичек. Бесполезно. Потенция может исчезнуть, но может и усилиться. В Индии целая каста евнухов. Сотня тысяч. Закатывают оргии.
— Как они проводят кастрации?
— Евнухи ножом, а скопцы — каленым железом.
— Тогда не надо, — сказал Василий.
У меня отлегло от сердца.
— Ладно, я тебя понял. Не таскайся, Сиди дома. Она сама к тебе придет. Подожди немного, занимайся полезными делами.
— Сколько ждать? — спросил.
— Недолго. Это я тебе говорю. Заяц трепаться не любит, — это его обычное заклинание.
Жди. Легко сказать, жди. Была тогда в моде песня, слова, кажется Добронравова:

Не надо печалиться,
Вся жизнь впереди.
Вся жизнь впереди,
Надейся и жди.

На что мой преподаватель по элементарным частицам Сергей Борисович говорил:

Вся жизнь впереди,
Разденься и жди!
Василий задумался. Зря я его своими проблемами загрузил. У него и своих хватает. Говорят, раздели с другом радость и печаль. То есть, к его горю прибавь свое. Но ведь ему от этого легче не будет. Поговорка — явно русская. Американцы не делятся. Говорят: «Все о’кей» и стреляются или выбрасываются в окно небоскреба. А мы свое горе передаем друг другу. В этом наша особенность. В расчете на сострадание.
 — Долго это еще будет продолжаться? — спросил Василий.
— Что ты имеешь в виду?
— Проклятый секс. Сколько от него бед! Сколько несчастных незапланированных или брошенных детей! Взять хотя бы моего сына. Как расти без матери? Кто приласкает и согреет ребенка? Что из него получится? Он же знает, что его мать где-то жива. Бросит отец — полбеды, всякое бывает, но чтобы не было матери? Кому после этого верить? Неужели с ними ничего нельзя сделать?
— Мне понятны твои печали. Ты в таких думах не одинок. Как-то попалась книга одного французского этнографа о жизни племен Северной Африки. Сахара. Нравы строгие. Ислам. Измена женщины сурово наказывается. Но, знаешь, мужья не такие уж злодеи, чтобы сразу расправляться с женами, да еще любимыми. Предпринимают кое-какие превентивные меры.
— Что именно? — заинтересовался Василий.
— Перед дальним походом, оставляя жен дома, они обрезают им клитор остро отточенным краем крышки консервной банки.
— Во дают! А почему крышкой! У них что, нет кинжала или сабли?
— Я думал об этом. И пришел к такой мысли, что, во-первых, неудобно применять оружие против родной жены, и второе — консервная крышка символизирует консервацию, то есть сохранение до употребления. Возникает момент внушения. На него, видимо, и делается ставка. Просто сабля или кинжал не помогают.
— Значит, тоже бесполезно?
— Думаю, что да. Потому что сексуальность женщины заключена не в клиторе, а где-то в других местах, может быть, во всем теле равномерно.
— Да, если бы в клиторе было дело, было бы хорошо. Мы бы с тобой Вальке отрезали его, и — будь здоров и спокоен.
— Она бы не дала.
— Напоили бы!
— Нет, Василий, я бы на это дело все равно не пошел. Можно загреметь в тюрьму за членовредительство, за нанесение тяжких телесных повреждений. Она бы заявила, что мы с тобой удалили ее самый главный орган. А, кроме того, если это не помогает, зачем стараться? Она же ни на какие внушения не поддавалась. Даже судья ничего не могла с ней сделать.
— Значит, все эти безобразия еще долго будут продолжаться?
— Полагаю, что еще долго. Со всеми вытекающими последствиями. Если говорить во всемирно-историческом масштабе, то я, конечно, не Ленин, чтобы предлагать человечеству свои соображения, но могу догадываться, что можно делать, чтобы хоть частично смягчить эту проблему.
— И что же?
— Во-первых, надо отделить секс от деторождения. Как Ленин отделил церковь от государства.
— Что для этого нужно?
— Нужно разорвать связь. Рождение человека — слишком ответственное дело, чтобы творить его в пьяном виде или подчиняясь каким-то капризам и страстям. Ведь сейчас каждый второй рождающийся — дитя случайности. Каждая третья невеста идет под венец с ребенком в животе, который и побуждает ее к этому шагу. Хотя она давно опомнилась и мечтает о другом муже.
— А как ты разорвешь?
— Искусственное зачатие. Отборный, проверенный материал. Человек тысячи лет занимается селекцией лошадей, кошек и собак, а самого себя пустил на самотек. Попутно решаются многие другие проблемы: перенаселенность Земли, наследственные болезни и наследственная преступность, улучшится экстерьер, то есть внешний вид человека. Собранные в одном месте гены гениальности создадут породу высокоодаренных людей. Женщины не будут страдать от недостатка красоты, все мужчины будут здоровыми, высокими, сильными, как английские лошади. В истории философии человека этот вопрос стоит давно. Множество идей и даже попыток их воплощения. Вспомни Гитлера, хоть и не лучший пример. Но у нас очень боятся мальтузианства, евгеники и прочего.
— Почему?
— Есть и вполне научные соображения, типа потери генофонда. Якобы, могут быть потеряны редкие гены, важные в дальнейшей истории человечества. Вполне возможно, что человек, как биологический вид, еще продолжает развиваться сам по себе. Когда будет описан весь генофонд, эта проблема, по моему мнению, снимется. Не так уж и велико разнообразие человека. Миллион лет назад весь генофонд заключался в сотне тысяч людей, десять тысяч лет назад все человечество исчислялось миллионом. Откуда возьмутся новые гены? Пусть они и возникли, как случайные мутации, но их не так много, а вот вредных среди них — большинство. Но не это главное.
При решении проблемы возникнет задача оценки качества человеческого материала. И как ни крути, может получиться, что придется ограничивать или прекращать воспроизводство именно тех людей, от которых зависит решение проблемы.
— Ты думаешь, это не лучшие люди?
— Не уверен, Василий. На данном историческом этапе еще нужны агрессивные беспринципные люди, которые расталкивают других локтями, когда лезут к кормушке. Они достались нам от природы. Они играли и продолжают играть важную роль в нашей истории. Эти люди могут выдавать себя за лучших представителей рода человеческого и претендуют на роль учителей. В общей неразберихе их трудно отличить от по-настоящему хороших, которые не кричат, поэтому менее заметны. Приведу пример. Во время блокады в Ленинграде умерли все сотрудники семеноводческой станции. От голода, хотя в ячейках семенного фонда хранились зерна сотен сортов пшеницы. В это время на «черном» рынке можно было купить икру и благородные вина, чем пользовались другие люди. Но ученые не умели проталкиваться к кормушке.
— То есть ты думаешь, что теперешние руководители государств не позволят заняться селекцией человека?
— Этот процесс идет наряду со стихийным размножением некачественного материала, которого в абсолютном и относительном значении становится все больше. Тысячи лет при дворах монархов работали селекционеры, которые составляли пары для монархов и членов их семей. Охватывалась учетом и верхушка аристократии. Учитывались многие детали. Но возникновение республики подорвало эту работу. Якобы, селекция оскорбляла оставшийся семенной материал, как непригодный. Обиженные и тормозили эту работу, чтобы не выглядеть человеческим браком. Хотя вопрос стоит не о них лично. На существующих людей можно не покушаться. Без вреда для дела пусть доживают свой век. Речь идет о будущем человечества. В результате сейчас мы имеем нездоровых, отягощенных дурной наследственностью людей. Сексуальная расторможенность — одно из проявлений.
— Предположим, удалось вывести нового человека, более свободного от недостатков. Но ведь секс остается, а вместе с ним неудовлетворенность. Запросы разные. Опять распад семьи, несчастные, пусть искусственно зачатые дети, — сказал Василий.
— Отвечу. На первых порах секс можно регулировать фармацевтическими средствами. Некоторый арсенал их имеется. Но, вообще говоря, эту проблему можно решить только на новом качественном уровне развития науки, когда удастся изменять программу жизни человека.
В ближайшие сотни, а может быть, и тысячи лет секс из нашей жизни не уйдет, хотя бы как культурное явление. Все человеческие драмы и комедии строятся на сексе, на любви. Не будем понимать секс — не поймем скульптуру, живопись, поэзию, музыку, танцы, моды. Страсти Отелло покажутся сплошной глупостью бесполому человеку. Поэтому в какой-то степени человек надолго сохранит секс, избавив себя от его дурных последствий. Секс будет развлекать человека и придавать вместе с другими явлениями смысл жизни. Имеется опасность, что род человеческий прекратится, если исчезнет неосознаваемое желание, пусть в виде секса, воспроизводить себе подобных. С другой стороны, понятно, что и без секса бабушка воспитывает своего внука, оставшегося без родителей. Бесполость их отношений не мешает растить человека. Можно привести и другие соображения, подтверждающие возможность воспроизведения человека без секса.
— Что это за программа жизни?
— Ты не задумывался над тем, что все люди рождаются, растут, живут и умирают по каким-то одним законам. Вот гинеколог определил шесть месяцев беременности, вот остался месяц до родов, с точностью до нескольких дней. Вот человек научился ходить, говорить, его потянуло к противоположному полу, вот он покрылся морщинами, ослаб, еле передвигает ногами, ложится и умирает. Что это такое?
— Ну и что? — переспросил Василий.
— Это реализация его жизненной программы, записанной в биологических кодах на особых молекулах — носителях информации. За редкими исключениями программа работает четко. Еще не было случая, чтобы кто-то приобрел бессмертие или вдруг начал молодеть и превращаться в ребенка. Были сообщения, что у одной старушки вдруг выросли выпавшие зубы. Но я в это слабо верю. Своевременно включаются участки программы, — назовем их подпрограммами роста, созревания, старения и смерти. Но если есть запись, имеется теоретическая возможность изменить ее.
— Да ты что? Как же мы ее изменим? Ты же сам говорил, что все идет без нашего вмешательства.
— Топором здесь, конечно, ничего не сделаешь. Но вполне возможно создание аппаратуры, которая не только читает запись, но и изменяет ее. Как в магнитофоне. Это задача молекулярной биологии и теории информации. А пока участки программ носят на себе вирусы. Заразим вирус нужной подпрограммой, он заползет в клетку и передаст ей фрагменты молекул с готовой записью. Но это пока. Еще нет аппаратуры. С вирусами лучше не связываться. Надо непосредственно в молекулу залезать и менять наследственную информацию. Вирус может и напороть, с него не спросишь.
— И что можно сделать?
— Например, остановить старение. Организм, каждая клетка его будет воспроизводить себя на заданном уровне, для мужчины в тридцать лет, а для женщины — в двадцать, как считали идеальным возрастом древние греки. Вечная молодость. С сексом или без него — как хочешь.
— Ну, ты даешь!
— Василий, пока это относится к проблемам так называемой генной инженерии. Пытаются лепить программу из готовых кусков, взятых у других животных или растений. Но кардинальное решение заключается в создании полной заданной программы. Тогда можно будет из крокодила вывести динозавра, восстановить или создать заново утраченный за историю Земли животный и растительный мир, сотворить нового человека с заданными параметрам. Тогда вся селекция и евгеника окажутся чепуховой наукой, хотя и они к этому времени избавят человечество от многих страданий.
Вот тогда человек действительно сравняется с Богом, а не сейчас, когда он только что создал атомную бомбу, средство разрушения, но не творения. Можно будет вырастить кентавра — лошадь с руками, которыми она сама будет ремонтировать телегу, и с головой, способной понимать человеческую речь. Можно будет беседовать с ней о погоде и новых подковах. Можно уйти от переработки металла, с которой связано загрязнение среды. Микробы будут выгрызать железо из руды. Вместо самолетов и автомобилей будут летающие птицы, а люди будут наездниками на них или сами будут летать. Освоением моря займутся говорящие дельфины. Мы, люди, будем дружить с ними и кентаврами. Будем скакать на их спинах и плескаться вместе с ними в море. Это будут добрые животные. Такая в них будет программа. Тигры, львы и волки будут питаться травой, они станут травоядными, как в первобытном раю.
— Садись, чего ты встал, — сказал Василий. Я не заметил, что уже несколько минут хожу перед ним, как на лекции перед студентами. — Скажи, как будет с сексом, — вернул он меня к нашей больной теме.
— С сексом будет все в порядке. Очень просто. Смысл жизни можно заложить не в виде поиска пищи, женщины и собственности, а в виде поиска истины, совершенствования предметного мира и благоустройства планеты. Можно включить удовольствия: общение с интересными людьми, друзьями, спортивные игры, театр, искусство, гонки на автомобилях или полеты на воздушных шарах. Но если хочешь секса — пожалуйста. Если ты не бесполое существо. К примеру, мужчина или женщина. А, может быть, и третий пол будет, и четвертый, для более интенсивного обмена генетической информацией. Секс — хоть до изнурения. Как твои тренировки с отягощениями. Со временем аппаратуру для корректировки некоторых подпрограмм можно будет иметь на дому, как фен для сушки волос. Повернул ручку до нужного уровня, согласовал с партнершей, чтобы не было дисбаланса, и — понеслись.
— Когда это еще будет? — серьезно и печально промолвил Василий. Он покрутил в руках брусок для заточки кос. — Нам не дожить.
— Вот и обидно, — согласился я. — Знаешь об этом, что будет, но не дождемся. А как было бы хорошо! Узнал ты, к примеру, что твоя жена пригласила на завтра взвод солдат, за ночь сделал ей корректировку, достал предохранитель и бросил его в ящик с инструментами. Пошел на работу. Приходит взвод, а жена понять не может, зачем они пришли. Они объясняют. Она — к аппарату, но результата нет. Не будет же она их принимать, если не хочет. «Взвод, кругом!» и — в казарму.
— Мечты, мечты, — вздохнул Василий, — а как подумаешь, что свой сын, как-то лучше, чем чужой: родная кровь.
— Какая разница, Василий, подумай сам. Чем плохи усыновленные порядочные дети и чем хороши родные, которые родителей ни в грош не ставят? У всех народов усыновление считалось благородным делом. У древних евреев женщина, которая не могла родить, проносила чужого младенца меж своих ног и все признавали это фактом рождения.
— Опять ты про этих евреев. Ну, ладно. А ее муж?
— Муж тоже был доволен. Появлялся наследник, появлялся смысл жизни, надежды на продолжение рода, сохранение собственности, заботу в старости. И такого ребенка любили не меньше, чем родного. И почему не любить маленького человечка, если любят кошку или собаку? Ты же их не родил.
— Согласен, — сказал Василий.
— А я предлагаю искусственно зачатого ребенка. Это еще роднее. Для матери вообще нет никакой разницы. Со мной работал учитель, который жаловался на своего коллегу, тот зачал ему ребенка и даже бутылку не поставил за то, что мой знакомый вырастил его сына как родного.
— А сын знал об этом?
— Когда вырос, узнал. И с уважением относился к обоим отцам.
— А чего родной отец на его матери не женился?
— Уже был женат.
— Понятно.
— Да что там говорить, Василий! Ты бы меня усыновил, если бы обстоятельства так складывались?
— Конечно, усыновил.
— И любил как родного?
— Любил. И сейчас тебя люблю как родного сына.
— Вот и я говорю, проблемы нет, — сел рядом с ним.
Василий с любовью посмотрел на меня, положил свою лапу мне на плечо. Потом снял, как бы устыдившись проявлений отцовской нежности, и каким-то официальным голосом, как к лектору-международнику, обратился ко мне.
— Как ты думаешь, к восьмидесятому году успеем коммунизм построить? Ведь немного осталось.
— Не уверен, Василий. Ленин обещал к 1937 году, но сразу не получилось. Двадцатый век заканчивается, но до коммунизма еще далековато. В триединой задаче построения коммунистического общества проще всего создать материально-техническую базу, сложнее — сформировать новые производственные отношения, то есть, чтобы на работе не пили и не воровали, но еще труднее воспитать нового человека. Инстинкты сопротивляются. Инстинкт самосохранения требует пищи и нормальных условий жизни, инстинкт продолжения рода способствует разврату, а частнособственнический — воровству. Методами воспитания победить их пока не удается. Подозреваю, что это принципиальный момент, сильно препятствующий построению совершенного общества.
— Наказывать надо, а не воспитывать, — опять запел свою любимую песню Василий. — Ты воспитываешь, а кот Васька слушает и ест. Помнишь у Крылова?
— Помню, — ответил я.
— Нас воспитывают, а мы на это плевать хотели, потому что воспитатели сами воруют и обманывают. И нет этому конца.
— Пока конца не видно, — подтвердил я. — Поэтому и надеюсь на аппаратуру по созданию нового человека. В принципе, Василий, можно было бы такого замечательного человека создать! Умницу, законопослушного, воспитанного, доброго. А физические данные какие! То, что он тонну может поднять, это не главное, он может жить в воде и в космосе без скафандра. Кожа настолько прочна, что выдерживает внутреннее давление на Луне. Кроме двух обычных глаз еще пара длиннофокусных, как бинокли. Открываются по мере необходимости.
А сколько может быть вариантов его рождения? Бесчисленное множество. Например, люди не хотят утруждать себя деторождением. Создается особая женщина-матка, как пчелиная. Она несет яйца, их искусственно оплодотворяют и помещают в инкубатор. Вылупленных младенцев распределяют по семьям, чтобы у них были родители, братья и сестры, как в обычной семье. Для нормального развития.
Или делать по принципу метаморфоза насекомых. Закладываешь в ящик гусеницу, роль которой может играть любое животное, главное, чтобы материал был биологический. Существо там окукливается и превращается в человека. В нужное время он встает и выходит, как бабочка из куколки. Расправляет руки-ноги. Готовый, взрослый, образованный, обученный, толковый. Приходит к вам в бригаду готовым плотником, как после профтехучилища. Сразу по четвертому разряду.
— Да ну его к черту, робота такого! О чем с ним говорить? — возмутился Василий. — У него же ничего в жизни не было. Что он видел? Что знает?
— Василий, я же говорю — у него все есть. В памяти записано. Можно записать чужую жизнь, и не одну. Будут интересные воспоминания. Есть о чем поговорить. Ты же слушаешь мои рассказы о жизни других людей?
— Слушаю.
— Вот и он будет на первых порах рассказывать о чужой жизни, а потом, по мере накопления опыта, и о своей.
— А душа у него будет?
— Вот насчет души надо подумать. Душевным он будет, такая у него программа — с заложенной душевностью. Ты в свое дело душу вкладываешь? Хорошо работаешь?
— Хорошо.
— Так вот и в этого человека можно вложить душу. Это задача создателей этого человека. Вложить в него душу и тепло своего сердца.

Глава 53. ПОСЛЕДНЯЯ ПОПЫТКА

Я из дела ушел, из такого хорошего дела,
Ничего не унес, отвалился, в чем мать родила,
Не за тем, что приспичило мне, просто время приспело,
Из-за синей горы понагнало другие дела.
В. Высоцкий

Осенью в университете назревала большая научная конференция по Канту. Приехал из Москвы Виктор Федорович, ознакомился с ходом подготовки. Он понимал мою ситуацию, но настолько был поглощен своими делами, что заняться мной по большому счету не имел никакой возможности.
— Не печалься, — говорил он мне, — знаешь, в каком возрасте я защитился?
— Знаю, Виктор Федорович.
— У тебя все впереди. Успеешь жениться в сорок лет. Родишь и воспитаешь сына-философа. Поздние дети слабы здоровьем, но сильны духом и умом. Не зря прошли твои университетские годы. Отзывы о лекциях самые доброжелательные. Методику освоил. Студенты тебя принимают.
— Виктор Федорович, как жить дальше? Если даже я и останусь ассистентом, что далеко не просто, то как прожить на сто сорок рублей?
— Ты хочешь много денег? Подумай, нужны ли они тебе? Никакие деньги не стоят возможности заниматься философией. А у тебя эта возможность есть. Тысячи людей во все времена всемирной истории мечтали заниматься наукой. Но их мечты по многим и разным причинам не могли осуществиться. Их жизнь не реализовалась, они умерли несчастными. Их имена никому не известны. А как мы жили? Ты не помнишь послевоенное время, потому что был очень маленьким. Если ты хочешь быть философом, надо во многом себе отказывать, в том числе и в личной жизни. Настоящий ученый находится в конфликте не только с собой, но и с другими людьми, обществом, государством. Конфликт — движущая сила.
Тогда в моду на некоторое время вошли проблемные методы обучения и учение о конфликте, как этапе развития противоречия в духе закона диалектики «отрицание отрицания». Тема благодатная. Видимо, Виктор Федорович находился под впечатлением от нее.
Мы стояли на площадке перед кафедрой философии и курили. Виктор Федорович и преподаватель логики Аркадий Николаевич, который в моих отношениях с Виктором Федоровичем был своим человеком, курильщики не заядлые. Мне кажется, курят не взатяжку, как первокурсники, но для поддержания разговора и придания ему доверительности закурили.
Я чувствую родство к Аркадию Николаевичу, так как логика находится к физике ближе любой другой философии. Кроме того, он уже много лет в состоянии, в которое я только собирался входить. Ему — за тридцать лет. Его диссертация давно написана и лежит в Московском университете. Но в самый последний момент какие-то финны получили интересные результаты по его теме. Теперь нужно на них прореагировать в тексте диссертации. Разумеется, для тех, кто мало смыслит в логике и защитил свою диссертацию по теме «Благотворное влияние коллективизации на обеспечение советского народа продовольствием», эти задержки не понятны. Кое-кто даже подхихикивает, нет ли в диссертации какой крамолы. Аркадий Николаевич при мне объяснял одному философу, что в логике крамолы не бывает. Логика есть, или ее нет. Третьего не дано. Никаких измышлений в логике не бывает. Его оппонент отошел с ухмылкой, оставшись при своем мнении, что измышления бывают везде.
Я замечал за Аркадием Николаевичем очень интересные высказывания, которые он делал, правда, не совсем уверенно, как бы не желая вспугнуть собеседника.
— Я не хочу сказать, что Володя не философ, — заметил он, — но, может быть, ему нужно еще что-то кроме личной жизни и философии. Ведь на философии свет клином не сошелся.
Виктор Федорович задумчиво посмотрел на него. Самому Виктору Федоровичу такая мысль в голову бы не пришла.
— Что может быть дороже жизни? — обратился Аркадий Николаевич ко мне.
— Свобода? — предположил я.
— Вот именно, — подтвердил Аркадий Николаевич.
Произнеся слово «свобода», я почувствовал необыкновенный подъем, как тогда, после развода с женой, при встрече со своим университетским другом Трофом, который выразил неприкрытую зависть по поводу такого неприятного события в моей жизни.
— Виктор Федорович, я вырос в традиционной семье, где высшими ценностями считались человеческая жизнь и добрые отношения между людьми, хотя никто явно это не формулировал. Уповаю не на конфликт, а на гармонию человека с внутренней и внешней средой. Я недостаточно активен для нашей философии. Нахожу вопросы, но, в отличие от Маркса, не даю на них ответы.
— Понятно, — сказал Виктор Федорович, — ты еще не дошел до этого. Допустим так. Есть возможность получать больше. Могу сделать тебе через отдел кадров министерства Норильск. Северные надбавки и коэффициенты. Ты же жил на Севере. Не боишься его? Узнаешь другой мир. Все великие философы путешествовали, возвращались и получали признание на родине.
— Да, я жил на Севере, люблю его и не боюсь. Но хочу жить здесь. Мать остается одна в большом холодном и пустом доме.
— А твоя младшая сестра?
— Она на Севере. Надеется получить квартиру.
— Вернется когда-нибудь?
— Не знаю, сама ничего не решает. Но мать мечтает умереть в ее объятиях. И всячески к этому стремится.
— Подумаем, где тебя пристроить, а пока не распускайся. Сданы экзамены. Специальность досдашь потом. Я тебе настоятельно советую: прими участие в конференции. Кант перспективен. Он составляет базу нашей философии. Это канал связи с миром. Если обстановка позволит, связи будут развиваться, возможны совместные публикации с немцами.
Я предпринял попытку. Подготовил текст своего доклада о внеземных существах в ранних работах Канта. Редактор сборника, выпуск которого планировался по материалам конференции, посмотрел доклад и сделал ряд существенных замечаний, заставил исправить ошибки, их оказалось довольно много. Я принял все замечания и обещал доработать тексты.
Сроки поджимали. Спланировал время и выбрал ночь с субботы на воскресенье, чтобы оформить второй, исправленный вариант доклада.
Пришел с морей брат. С женой и маленьким сыном приехал к нам. Я отказался пить, объяснил ситуацию, извинился. Всю ночь стучал на машинке у себя наверху. Я закончил курсы машинописи и писал тогда вслепую, но когда внизу, под машинкой, лежит родной брат, страдающий бессонницей после продолжительного рейса, каждый удар по клавише болью отзывался в моем теле. Меня крутило и ломало. Делал опечатки. В воскресенье их исправил и в понедельник сдал текст.
Во вторник пришла телеграмма прямо на кафедру. Умер свекор моей старшей сестры. Я должен был ехать на похороны. Обязан. Александр Яковлевич был в моем представлении последним из старой русской интеллигенции. Настоящий инженер, умный, воспитанный, доброжелательный, ответственный, порядочный. Я любил его, и он уделял мне немало внимания. На широком, зеленого сукна письменном столе, каллиграфическим почерком, без единой ошибки он писал письма моим родителям. Я читал эти сочинения своим старикам и растолковывал значения слов. На его столе стоял мраморный чернильный прибор, лежал компас 1892 года, с которым дед любил ходить за грибами, жестяная коробочка под карандаши братьев Гафт 1908 года, с царской родословной записная книжка его матери, воспитанницы женского института. Над столом — настенные часы «Париж».
Александр Яковлевич не будет больше писать. И не поставит для меня пластинку Марио Ланса или Шаляпина.
Это была судьба. Какая-то внешняя сила сворачивала мои философские занятия. Конференция прошла без меня.
По возвращении, видимо, по просьбе Виктора Федоровича, ко мне подошел один из преподавателей кафедры, в прошлом моряк-подводник, чудом оставшийся в живых только потому, что его назначили редактором фронтовой газеты, а лодка без него не вернулась на базу.
— Володя, я когда-то был зав. лекторской группой обкома партии. Многих в городе знаю. Хочешь, я устрою тебя преподавателем в строительный техникум. Директор — мой друг. Там получают неплохо, если взять побольше часов.
— Дайте подумать, — попросил я его.
— Хорошо, подумай.
Вечером того же дня мать пришла с улицы и подала мне областную газету. Начал с последней страницы и увидел объявление о конкурсе на кафедру физики Высшего мореходного училища. Это был зов. Я собрал документы и подал их на конкурс. Но попал не туда. Та сила, о которой говорил, как котенка, протащила меня через училище, сделала загранпаспорт, и вскоре я стоял на песчаном берегу Байа-Фарта в Анголе. Страдая от жары. Запах рыбной муки доносился с рыболовной плавбазы. Запах рыбной муки неприятен, но моряки объяснили мне, что так пахнут деньги. Запах был сильным.
Еще находился под впечатлением последнего разговора с секретарем парткома, который подписывал мне характеристику для работы за границей.
— Зря ты уходишь из университета. Вернуться назад будет очень трудно. А люди нужны. Найдем мы тебе место. Всегда требуются технические сотрудники. Заодно бы и преподавал как почасовик. Или история с анекдотом не понравилась?
— Да нет, что вы? Я не в обиде. Хочу посмотреть мир, да подзаработать.
— Ну, решай, потом не жалей.
На берегу стоял подбитый броневик. В двадцати километрах от нас идут бои. В канаве вдоль дороги растут кактусы. Умные португальцы ушли. Пришли мы, русские. Наши друзья-кубинцы расположились лагерем невдалеке. Радостно приветствуют. Мы отвечаем. Часовой сидит на стуле с автоматом Калашникова на коленях. Не спит. Наш бы обязательно заснул, поэтому нашим сидеть на посту не разрешается. С другой стороны, и наш бы не заснул, если в тебя в любой момент могут выстрелить.
Прошел через расступившуюся толпу негров-подростков в набедренных повязках из мешковины. Их рост — около двух метров. Они истощены. Двадцать лет идет война и не видно конца. Акселерация не вызвана улучшением образа жизни и питания. Я это понял.
Если нас обстреляют, нам за это доплатит наше правительство. Мой друг Шура, третий помощник капитана, отчаянный одессит, пошел договариваться с местной мафией, чтобы нас обстреляли. Обстреливать надо рано утром, из обычного Калашникова, не малокалиберного, чтобы отчетливо были видны вмятины. Чуть выше ватерлинии, но ниже иллюминаторов, чтобы не задеть жилые помещения. Хотел было увязаться, но он меня не взял. Опасно, можно оказаться в заложниках. Потребуется много рыбы для выкупа.
Русских они почему-то не любят, поэтому могут не обстрелять. Да и кубинцы сильно мешают. Не успеешь удрать, кубинцы обязательно подстрелят. Такое уже было, поэтому и цены на подобную услугу резко возросли. Из-за кубинцев. Но их в дело не берем. Боимся огласки, да лишние расходы.
Шура вернулся поздно, когда уже стемнело. Пьяный и довольный. Принес банановой браги. Я эту брагу пить не стал из-за шуточек Шуры. Он говорит, что для лучшего сбраживания старухи-негритянки пережевывают бананы. Старухи некрасивые, а вот девушки — очень даже ничего. Из костела вышли две негритянки. Черная гладкая чистая кожа. Блестящие глаза и перламутровые зубы. Улыбаются. Красавицы. Эти не голодают. Ярко одеты. Это дети местной мафии.
Ночью в медсанчасть привели больного. Отравился кактусом. Принял его за огурец, когда искал закуску в каюте у начпрода. А, может быть, отравился брагой. Трудно сказать. Никто не знает.

Глава 54. ПРОДОЛЖЕНИЕ ВТОРОЙ ТЕМЫ

Я — в Африке. Меня укусила муха Цеце. А, может быть, и не Цеце. Ее называют здесь ипритной мухой — по названию боевого отравляющего вещества. Самец на лету выпускает жидкость на кожу человека. Когда яд начинает действовать, чувствуешь резкий удар, но мухи давно нет. Развивается язва. В эту язву самка незаметно откладывает яйца, которые с током крови уходят в тело человека. Появившиеся потом червячки развиваются и выползают из-под кожи в местах расчесывания зуда. Они падают на землю и окукливаются. Из куколок вылетает муха. Но еще раньше человек может погибнуть от попадания червячка в сердечный клапан или мозг. У нас нет энтомологического справочника, да и муху никто не может поймать, чтобы определить ее вид. Можно было все-таки исхитриться, описать и запросить порт, но вряд ли кто сделает такое описание. Так и называем муху ипритной.
Я стоял на верхней палубе над рубкой и вдыхал морской воздух. Если ветер с берега, чувствуется, что на зубах скрипит мельчайший песок. Судно покрывается желтой пылью. Если ветер с моря — благодать.
Почувствовав удар в бровь, схватился, но было поздно. Меж пальцев потекла желтая жидкость. Я побежал в каюту, помыл руки с мылом и пошел в санчасть. По словам терапевта, самое надежное — обработать рану перекисью водорода. И все равно язва остается на месяц. А проблема не стоит и выеденного яйца. Отправь муху в университет. Любой аспирант раскроет португальский или английский справочник, определит вид и по литературе найдет рекомендации по лечению, современные и самые древние, записанные от негров колонизаторами, которые, в отличие от нас, занимались мухами, строили дороги, порты, аэродромы и лечили людей. А мы — воюем.
Да что там муха! Во всем так. И с червями тоже. В порту, уходя в море, мы загрузили несколько сот тонн рыбы. Я был удивлен: зачем она, но мне объяснили — по пути на промысел будем делать из нее консервы, чтобы не простаивал цех. Это понятно. Но что за гельминты живут в тресковой печени, никто объяснить не мог. Неужели надо было учиться в философской аспирантуре, чтобы заинтересоваться этим. Я ходил по судну и всем показывал этих глистов. Только старый технолог по рыбообработке сообщил мне, что еще двадцать лет назад треска в Северном море не была заражена гельминтами.
Сижу на очередной обработке раны и думаю о доме. О том, что там сейчас происходит, и что было всего месяц назад.
...Вся жизнь впереди,
Разденься и жди, —
грустно напевал я, поднимаясь в пятницу вечером на крыльцо своего дома. На кухне сидели мать и ее подружка Федора.
Когда я заявился, Федора ушла с моего места за кухонным столом и пересела на диван — хозяин пришел. По их виноватым глазкам я понял, что они опять что-то замышляют против меня.
Последние годы в свободное время (а свободного времени у нее было много) мать занималась поиском невесты. «Под лежачий камень вода не течет», — говорила она. Выслеживала невест, в основном, в сельском магазине. Собирала сведения, выясняла семейное положение, а потом докладывала. Некоторые ей нравились. Она мечтала выдать их за меня замуж. Показывала издали. Действительно, попадались внешне неплохие женщины.
Движение народа в поселке стало большим. Воинские части. Жены офицеров, их сестры. На каникулы приезжали студентки в гости к родственникам. Все это ставилось под контроль моей матери.
— Картошку будем греть? — с какой-то большой грустью спросила мать.
— Чего ее греть? — ответил я, — она от этого лучше не станет. — Я почувствовал, что устал, и мне ничего не хочется делать, даже смотреть, как будет греться картошка. Холодная или горячая — какая разница? Лишь бы были питательные вещества. И вообще к пище надо относиться без излишней привередливости. Гурманы страдают язвами желудка. Один англичанин в прошлом веке прожил сто сорок лет. Питался исключительно прогорклым козьим сыром. Другой англичанин уже в этом веке во время Вьетнамской войны был интернирован вьетконговцами при взятии Сайгона вместе с работниками английского посольства. Почти все умерли в лагере от необычного и непривычного питания и только разведчик, прошедший хорошую школу, выжил на гусеницах и древесной коре. Гурманы погибли, а он до сих пор ежегодно устраивает себе разгрузочные дни на гусеницах.
Я съел питательные вещества в виде капусты и селедочного хвоста. Запил все это холодным чаем с бутербродом.
Мать питалась более упорядоченно. Утром натощак принимала ложку меда, ложку сока алоэ на коньяке, кислое молоко, кусочек хлеба и жидкий чай.
Обедал я в университете или в городских столовых. В выходные дни мать варила супы или щи из капусты, жарила свежемороженую рыбу. Если ожидали гостей, пекла пироги. Стояли у нас в подвале банки с огурцами, капустой, вареньями и компотами. Всегда было сало, чаще всего обрезки со свинины. Это сало я ел соленым с луком и запивал сырыми яйцами. Такая незатейливая домашняя еда, несмотря на развиваемое мною в себе пренебрежение к пище, мне нравилась, и больше, чем в общепите.
Я удовлетворил свой голод и посмотрел на женщин.
— В столовой работает, заведует, — начала мать без предисловий, имен и даже местоимений. Но мне понятно.
— Двадцать семь лет, — продолжила Федора. Далее они говорили вместе, по очереди, так что трудно сказать, кому принадлежали те или иные слова. Но Федора говорила больше, так как и знала больше.
— Замужем была. Ребеночек у нее, три года. Катя, дочь моя, с ним сидит. Дома — только птичьего молока нет. Все стены в коврах, холодильник забит балыками и икрой. Пьет только коньяки и дорогие вина. Муж ее не выдержал счастья такого, работу бросил. Зачем работать, если жена за день приносит в дом больше, чем он за месяц? Начал пить и объедаться. Появились друзья, все дни сидели на кухне и пили. Начал на нее наскакивать. Она его выгнала. Нужен порядочный человек, для счастья. Все есть. Лишь бы уважал ее, она того заслуживает.
Все понятно. Вариант Василия. Сама не пришла, прислала сватов. Надо подумать. Полная свобода для занятий философией, если она пойдет на сытый желудок. Брат мне говорил, что к философии склонны нищие и чрезмерно богатые — от пресыщения. Иногда придется помогать ей переставлять ящики на складе, когда нельзя подпускать чужих. Этого я не боюсь. Физический труд полезен. Много водки и хорошей еды. Испытание. При моей склонности к полноте, которая проявилась в старших братьях, обжорства не избежать. Жир будет требовать еды, а еда превращаться в жир. Обратная положительная связь. Разнос системы.
Сильная личность. Будет подавлять и унижать. Такое в истории человечества было. Придется терпеть. А куда денешься?
— Образование у нее какое? — спросил я.
— Техникум торговли закончила, — сказала Федора.
Образования можно не требовать. Конечно, неплохо иметь жену-библиотекаря или учительницу русского языка. Хоть небольшое абстрактное мышление, чтобы подняться над суетой. Университет все-таки действует. Постоянно находишься среди молодых и красивых женщин. Да и не глупых.
Хотелось бы слышать правильную речь, но это очень трудно осуществить. Пусть будет неправильная — стерплю. Большой фантазии не нужно. Вредно. Особенно опасно высокое самомнение и упрямство, но еще хуже лживость и непорядочность. Устранить все это сразу в одной женщине невозможно. Что-то остается. Кроме того, они способны к мимикрии. Как терпеть мимикрию? Да ну ее к черту!
— Где она живет?
— Квартира есть.
Я задумываюсь. Старушки смотрят на меня. В глазах матери слезы.
— Как она внешне? — спрашиваю.
— Хорошая. Полноватая слегка, но лицом красивая.
— Не знаю, не знаю, — засомневался я. — Дел очень много. За выходные дни надо на всю неделю приготовиться к занятиям.
— Успеешь. Съезди, посмотри, — говорит одна.
— Ты только съезди, ведь никто тебя не заставит, — говорит другая.
Я опять задумываюсь. Некоторая философская подготовка не позволяет принимать решение сразу. Надо продумать последствия. Мне нужна хорошая учительница русского языка или иностранного. Эти тоже знают русский язык. Чтобы дома был свой репетитор и редактор. Чтобы учила меня. Зачем мне язык? Язык — это философия, а философия — это язык.
Как-то раз попал я на преподавательницу английского языка. Моя знакомая, которой домогался, но которая не видела во мне ничего интересного, повела знакомить со своей подругой. Долго томился на кухне в хрущевской квартире, где меня пытал дед: «А сколько ты получаешь? А какая у тебя квартира?».
Пришел вовремя. Но претендентка долго принимала ванну, прихорашивалась. Впустили меня.
— Вова, что ты здесь делаешь? Уходи скорее, ко мне сейчас жениха приведут.
— Жених — это я.
— Господи, полдня коту под хвост! Столько дел, а тут ты путаешься!
— Ты хоть помылась, а я натерпелся от твоего отца.
— Это не отец, это — дед.
— Еще хуже. Ладно. Извини. Я тоже время потерял. Бутылку сухого вина захватил. Давай отметим это дело с горя.
— Давай...
Вот и дождался. Василий трепаться не любит.
— Завтра она может? — обратился я к Федоре.
— Работает. Поедем к ней на работу.
— До обеда успеем?
— Успеем.
Едем на электричке. Федора рассказывает.
— Женихов хватает. Но этот черт, ее первый муж, бьет всех подряд. Все время под окнами ошивается. Но мы домой не пойдем. Пойдем на работу. С мужем потом разберемся. Милиция поможет. Все схвачено. О мальчонке ты не беспокойся. Пеленки стирать не придется. Очень шустрый и развитой. У соседей сарай поджег. Говорит, будете бить, я вам дом спалю. Умненький такой и разговорчивый. Говорит, я, когда из армии приду, тебя расстреляю.
Ты не думай, как сыр в масле будешь кататься. Все есть. Ни о чем беспокоиться не надо. Сама сделает. У нее все схвачено.
В столовой я сижу за угловым столиком. Федора вернулась из подсобки.
— Сейчас выйдет, товар налево отпускает. Сам понимаешь. Я вот закусочки принесла, — ставит на стол ветчину.
Я достал из портфеля пару бутылок сухого болгарского вина. Из подсобки выходит действительно молодая и небезобразная женщина, не высокая, не выше меня, но большая, крупная. Улыбается. Вспоминаю остроты женихов, к которым временами приходится причислять и себя: такую легче перепрыгнуть, чем обойти. Немного пугаюсь своей мысли и нервно разливаю вино в граненые стаканы.
— Я на работе, — мягким, нежным голосом говорит она. Голос-то мягкий, но как он должно быть грозно звучит, когда она материт им грузчиков, укравших у нее пару бутылок водки.
— Галька, не дури, здесь все свои, — говорит Федора.
Галя выпивает вслед за мной. Поговорили. Жить с ней можно. Но почему так тоскливо? Ведь я уже не мечтаю о большой любви. Она уже была. Что нужно? Я постарел. Уже давно старый. Может быть, всегда. Боюсь изменить образ жизни. Привык к дому, к одиночеству. Когда один, я отдыхаю. А как же теперь отдыхать? «Придешь домой — там ты сидишь...» Ничего не нужно. Но зацепили. Я обещаю неопределенно.
В следующую субботу прихожу домой поздно. Галя вместе с Федорой и моей матерью пьют чай с коньяком. На столе двухкилограммовая коробка конфет, такой я никогда не видел. Захотелось чаю и коньяку. Я присоединяюсь.
— Идите, голубки, поворкуйте, — говорит Федора.
В воскресенье за столом у Гали. Человек десять родственников. Все есть. Я никогда не видел такой роскоши. Тресковая и гусиная печень. Икра трех видов. Яйца, фаршированные свиной печенью под майонезом и просто с печенью, поставленные на спички, с хвостиком и ушками из салата — изображают маленьких и вкусных поросят. Щука и морской окунь — жареные и копченые. Меч-рыба. Изобилие конфет, виноград, яблоки и груши. Водки и коньяки, о которых я не имел понятия. Шампанское. Неужели в нашей стране все это есть? Кто это ест? Кто они, эти замечательные люди? Почему мой профессор по физике ловит рыбу не для того, чтобы отпустить, как его английский коллега, а чтобы съесть? Почему он идет в лес не на прогулку, а за грибами? Сушит их и зимой варит суп. Наверное, ему не хватает мозгов, чтобы обеспечить себе такой обед. Выходит так. Да приготовленного достаточно, чтобы устроить пир для двух кафедр: философии и теоретической физики! Вот это была бы пьянка! Сколько интересных речей и рассказов можно услышать!
Я пугаюсь. Ну, Василий, даешь! «Заяц трепаться не любит...» Подсунул такое, что запомнится на всю оставшуюся жизнь. Разденься и жди! Дождался. Ура! Неужели это все мое? Нет, это испытание дьявола. За все это он потребует мою душу и погубит ее, как погубил ее первого мужа. Один сгорел, теперь моя очередь. Не дамся! Пьем большими порциями. Здоровые мужики сразу по двести, я — по сто. Единственный тост: «Будем». В смысле — «будем здоровы». Но сокращен до минимума. Мужчины валятся первыми, прямо за столом. Женщины их ругают и бьют по щекам. Я скрываюсь в туалете, но меня ждут у двери. Пьяный, уезжаю домой и валюсь спать. Скрываюсь и в последующие дни.
Была женщина, которая устроила бы меня по большинству своих качеств. Моя бывшая студентка с иняза. Она много интересного рассказывала мне обо мне. Она — мой друг, а я — ее. Но мы не любовники. Мы встречаемся. Она бывала у меня дома. Она все умеет и все знает, но это и плохо. Слишком умна и самостоятельна. Ей никто не нужен, кроме полковника Медведева, которого она, видимо, до сих пор любит. А меня — нет. Почему она любит его, маленького и лысого? Я тоже маленький и скоро буду лысым. Он толстый? Но ведь это не преимущество! Наверное, я тоже ее не люблю, но привык и хочу ее видеть, разговаривать с ней. Она остроума. У нее богатая фантазия. Она увлечена леди Гамильтон. Сложная внутренняя жизнь. Говорит правильно и легко. Каждое ее слово продумано. Ничего лишнего. Любит английский язык и литературу. Читает романы на английском. Слишком хороша для меня. Красива. У нее стройное тело. Занимается аэробикой. Она будет всегда одинока, потому что видит мужчин насквозь и не находит в них ничего хорошего. Ей нужна арена для действия, но арены нет. Нет театра ее ролей. Она — в печали. Я ничем не могу помочь ей, а она — мне. Год от года звоню ей все реже и реже.
— Прощай, Оля. Ухожу в море на полгода. Можно, напишу тебе письмо? Мне больше некому писать.
— Можно.
Оля — не та женщина, которая должна придти ко мне. Если бы была она, давно бы пришла. Но кто та, которая придет? Как обещал Василий. И когда?
Прощай, мой златокудрый ангел, мой сын. Ты научился читать. Я написал тебе крупными печатными буквами много писем, оставил у моего верного друга. Он будет отправлять их тебе каждую неделю. Потом я дошлю еще. И, если меня не будет на свете, еще долго ты будешь получать письма. Пусть твоя мать язвит по поводу их содержания. Они написаны тебе, а не ей. Свои письма она уже получила. Давным-давно. Дай Бог, чтобы за всю свою жизнь ты написал мне столько писем, сколько я заготовил для тебя на полгода.
Прощай, мать. Как я устал от твоих жалоб на меня моим братьям и сестрам! Вечно ты всем недовольна и не находишь покоя.
Прощай, мой отец. Ты ушел туда, где больше нет земных забот, которые терзали тебя всю твою жизнь. Надеюсь, что ты обрел покой.
Прощайте, мои братья и сестры. Я знаю, что вы недовольны тем, что я оставил свою мать одну. Не на кого будет теперь жаловаться. Ничего, найдет! А вы для чего? Вы тоже для этого сгодитесь. И не надо злиться.
Прощай, мой родной университет. За десять лет я чему-то здесь научился. Мне надо дозреть в путешествиях. Прощайте, мой учитель Виктор Федорович. Судьба еще раз свела нас. Надеюсь, еще не было нашей последней встречи. Спасибо вам за внимание, которое вы мне уделяли. Хочется, чтобы оно не было напрасным. Когда-нибудь я принесу вам свое философское сочинение. Семена должны взойти.
Прощай, мой суровый друг Василий. Прости, что я не сообщил тебе о своем уходе в моря. Все произошло очень быстро. Получишь письмо потом. Да ты, наверно, уже все знаешь. Не ты ли это и устроил? Шучу. Я не настолько суеверен, чтобы придавать большое значение своим подозрениям. Когда-нибудь выведу тебя на чистую воду. Придумаю эксперимент, мир познаваем.
Я планировал поход на полгода, но, с очень коротким перерывом, пробыл в море год, а потом еще год. Там была другая жизнь, о которой надо писать отдельно.


Глава 55. ЗАКЛАДКА ФУНДАМЕНТА

Я сделал два шестимесячных рейса в моря подряд. У меня появились деньги, и, зная их свойство растворяться в мелочах нашей жизни, решил вложить их в недвижимость, начал строительство гаража.
— Строить гараж надо большой, двухэтажный, — говорил Гена. Возни одинаково, что с большим, что с маленьким, но зато у тебя будет мастерская и эллинг для катера на втором этаже. Все порядочные люди так делают.
Послушал Гену и много сожалел об этом. Стройка затянулась на несколько лет. Сколько раз стоял под стенами гаража, страх охватывал меня за содеянное. Гигантизм. Реализация бредовой идеи. И все-таки я довел эту стройку до конца. Поставил свою машину, а на второй этаж — катер.
Много лет спустя после закладки фундамента я вспоминал детали события. И до сих пор не могу отделаться от мысли, что в этом важном деле участвовал друг моего далекого детства суровый, трудолюбивый, готовый всегда придти на помощь, Василий. Он был за тысячу километров от нас, но в то же время — вместе с нами.
Гена разметил стройку колышками и шнурком. Причем уговорил меня изменить первоначальный вариант с угловым расположением и поворотом дорожки.
— Вова, присмотрись к планировке поселка. Это не Александрия Египетская с ее прямоугольной планировкой, но все же... Надо делать по прямой и по прямым углам. Карбюзье говорил, старинные дороги потому кривые, что их прокладывали ослы, по своему разумению выбирая путь между ямами и камнями. А люди строят прямые дороги.
Я пошел к матери и сообщил, что на месте посаженной картошки буду строить гараж. Мать ахнула. Она всегда была против. Против любой моей затеи. Все это воспринимала как очередную проделку, какие-то козни против нее.
— Помнишь, Вова, — говорил по этому поводу Гена, — у Василия Быкова есть эпизод о подготовке боя под Смоленском: боец косит картофельную ботву, чтобы расчистить место для обстрела, а бабка его ругает, что он не нашел другого места, где воевать. Что-то похожее.
— Да, что-то есть, — согласился я. Откопали траншею под фундамент и уложили на дно ряд булыжников. Выровняли арматуру и приготовили для укладки по слоям. Завтра мне привезут бетон, три тонны, и мы уложим его в траншею вместе с двумя прицепами булыжников.
— Кажется, Гена, что не хватает нашего друга Василия. Вот была бы бригада!
— Не думаю, что нам будет легче, — немного подумав, сказал Гена, — ты замучаешься нагружать бетон лопатой, а мы бы с ним ходили с носилками по двести килограммов. Через полчаса у меня оторвались бы руки.
— Да, он меры не знает, — согласился я.
— Любое дело доводит до абсурда. Он бы нас доконал, а без него мы будем работать в свое удовольствие.
— Согласен с тобой, Гена, но он все равно бы не помешал. Сдержим от усердия.
— Сомневаюсь, что нам это удастся.
Утром Гена пришел вовремя. Бетон только что сгрузили на расстеленный рубероид. Гена улыбался. За его спиной появился юноша лет восемнадцати, долговязый, крепкий, с широким ртом, черными, близко посаженными глазами, как у Василия. Из-под кепки торчал такого же цвета чуб. Привел помощника, подумалось мне. Лишние люди не помешают. Направил Гену в дом переодеваться и протянул руку юноше:
— Володя.
— А я Вася, — сказал он.
— Очень приятно. Помогать пришел?
— Да.
— Переоденься.
— Не надо, я так.
— Как хочешь.
Работа оказалась значительно тяжелее, чем думалось. Ведрами мы таскали бетон, камни, укладывали арматуру. И не было этому конца. Отдыхали за столом, конечно — с водкой, потому как такую тяжелую работу без водки делать очень трудно. Алкоголь сильно притупляет физические и душевные страдания. Кроме того, позволяет расслабиться во время перерыва.
Гена живет в Ленинграде. Работает водителем на автокранах и большегрузных машинах. В отпуске, жена с дочкой остались дома у матери, а он пришел помогать мне, старому другу. Заодно и пообщаемся. Принес бутылку, хотя, по всей логике событий, поить его должен я.
— Я с ней не расписан. Она мать-одиночка. Так все делают в Питере. Одиночки быстрее получают квартиру. У них положение, якобы, еще хуже, чем у семейных. Забота нашего государства. Благодаря чему в Питере очень высок процент внебрачных детей. Государство стимулирует.
— Как ты назвал дочь?
— Лиза.
— По Карамзину?
— Да, и по матери тоже.
— Не боишься магии слов? Еще древние люди заметили, что заклинания очень действуют. А взять нашу родную партию? Она везде повесила лозунги «Слава партии», благодаря чему пользуется большой славой.
— Я надеюсь, что это шутка, — сказал Гена, — конечно, мне не хочется, чтобы о моей дочери говорили «бедная Лиза».
Юноша внимательно слушал наши разговоры и ни разу не вставил свое слово. Кроме «да» и «нет» мы ничего не слышали от него. Ел, правда, с большим аппетитом и пил не меньше нас, хотя
для его возраста это было, пожалуй, многовато. Работал же за двоих. Исступленно. Я неоднократно сдерживал его, но он лишь бурчал: «Чего не надо? Работать надо!» И совершенно меня не слушал.
— Вова, мы с тобой чуть не сделали большую глупость, — заявил вдруг Гена, — Надо было в основание фундамента заложить металлический рубль. На счастье. Чтобы сооружение стояло, иначе развалится. Но еще не поздно. Завтра продолжим заливку и исправим ошибку. Ты посиди, а я пойду к матери и принесу рубль. У меня есть с Лениным.
Гена вышел.
— Не пойдешь с ним? — спросил я юношу.
— Нет, здесь подожду.
— Родители не будут волноваться?
— Нет. Я им сказал.
Пришел Гена, принес рубль и еще бутылку водки.
— Будем сидеть до посинения. У тебя есть на завтра опохмелиться?
— Есть.
— Я сказал своим, что останусь у тебя на всю ночь. Надо о многом поговорить. Они не против.
Вася потянулся к стакану.
— Детям много нельзя, — сказал Гена, — мы в твоем возрасте так не пили.
— Мне интересно, — сказал Вася.
— Ну если интересно, то сиди и слушай, о чем умные люди разговаривают.
Все же мы позволили ему выпить. Где-то часа в два ночи он завалился на диван и захрапел.
— Насчет рубля, Гена, ты здорово подметил. Здесь тоже не все просто. Я помню времена колонизации греками Северного Причерноморья. Второе тысячелетие до нашей эры. В основание городской стены закладывали не рубль, а младенца. Сам об этом читал. Страшные вещи. По жребию и указанию жрецов. Представляешь безутешные рыдания матери? Кровь в жилах стынет. И никто ничем не мог помочь.
— Варвары, — возмутился Гена.
— Хуже, — поддержал я его, — такова жестокая история человечества. Конечно, не сравнить с газовыми камерами нацистов, а все равно — жутко.
— Вселенная не стоит слезинки ребенка, — вспомнили мы.
Наутро продолжил и заливку траншеи. Бетон пришлось замесить вручную.
— Вова, процесс нельзя останавливать, должен быть монолит. Новый раствор к старому плохо цепляется, поэтому надо лить безостановочно.
Вася работал на замесе, а мы с Геной носили ведрами. Закончили к вечеру и с новыми силами приступили к своим беседам. Пришла мать и увидела, как утомленный юноша спит на диване, не раздевшись.
— Почему грязный лежит? Вам бы только грязнить, а стирать мне приходится. Гена, отправь его домой! Нечего ему среди пьяных мужиков находиться.
— Почему Гена? — удивился Гена.
— Разве не ты его привел?
— Нет.
— Он же за тобой шел?
— Я его увидел уже на стройке. Думал, что это какой-нибудь Вовин племянник.
— Нет у нас таких племянников, — строго сказала мать. — Мальчик, как тебя зовут?
Юноша проснулся:
— Вася.
— Вася, ты откуда?
Юноша назвал городок у моря.
— Как ты сюда попал?
— Приехал на электричке.
— Ты нанимался?
— Нет, я помогал.
— Заплати ему, сколько положено, — сказала мать, — и отправь домой.
— Деньги брать не буду, — четко сказал Вася, — потому что помогал. А выпить еще выпью, если нальете.
— Что делать? — спросил я у матери.
— Налей немного и отправь домой.
Мы попрощались с Васей у дома и крепко пожали ему руку:
— До свидания, Вася, — сказали мы ему.
— До свидания, — сказал он и ушел.
— Тебе не кажется, что он похож на нашего друга Василия? — спросил Гена.
— Кажется, — ответил я.
— И мне тоже. Только наш Вася в два раза шире, но рот, губы и глаза такие же, как у этого Васи.
— Мистика какая-то, — предположил я.
— Простое совпадение, — успокоил меня Гена.
— Понимаю, что совпадение, но не думаю, что простое. Мы хотели, чтобы он нам помог?
— Хотели.
— Вот и помог! — сказал я. — Явился, так сказать, во всей красе, даже чужим именем не прикрылся.
— Думал, мы бы не догадались, что это он. Да он вообще нас за дураков держит, — попытался сострить Гена.



Часть третья

Глава 56. ПОХОД НА ВОСТОК

Родина! Исток и устье!
Радость! Снова пахнет Русью!
Просияйте, очи тусклые!
Веселися, сердце русское!
М. Цветаева.

Мы с женой решили, в отпуск поедем на своей машине, по нашей необъятной стране. Пойдут дети — будет не до того. Надо ловить момент. Закончились сборы. Я сижу за рулем, жена — рядом. Мать вышла нас проводить.
— К Ваське-то заедете? — спросила она, — все-таки какой-никакой, а — друг.
— Что значит какой-никакой? — возразил я. — Друг и есть. Обыкновенный друг, настоящий.
— Вот и я говорю, что настоящий, — поправилась мать. — Вы уж там много не пейте.
— Не будем.
— Передавай привет его родителям. Скажи, что я еще жива.
— Скажу.
— Езжайте с Богом. Счастливого вам пути!
Поехали. Мы идем на восток, по пути наших «земляков» — немецко-фашистских захватчиков. Мы пройдем долгой дорогой России до ее сердца — города Москвы и далее, чтобы испить воды из священной русской реки Волги.

Волга-Волга, мать родная!
Волга — русская река!

О, моя родная река! На твоих берегах я имел счастье увидеть белый свет. Я не мог креститься в твоих водах, но душой всегда с тобой! Люблю твое величавое течение и берега, покрытые неувядаемой славой.
О, Россия! Там, среди подмосковных дремучих лесов и непролазных болот живет мой друг, русский человек, который встряхнет меня, как его отец когда-то встряхнул добравшихся туда немцев. Друг устроит великолепную встречу, вдохнет в меня еще одну порцию русского духа, ослабленного долгим и изнурительным изучением физики, философии и походами в другие части света. Он вернет душевное равновесие, покой и надежду на светлое будущее, укрепит любовь к Родине. Он сдует обволакивающий меня немецкий дух идеализма и скептицизма, подлечит израненное сердце.
Мой дорогой суровый друг, как я мечтаю оказаться в твоих могучих объятиях, испытать радость встречи и общения! Я жажду речей о собаках, дятлах и прочих достойных вещах. Много было глупостей в нашей жизни, но будет еще больше, я в этом уверен, я этого хочу.
Ты понравишься моей жене. Это другая женщина. Она переродилась. Твоя простота и душевность тронут ее сердце. Она поймет твои благие намерения. Увидит в тебе крепкий русский характер, личность, стойко преодолевающую невзгоды и смело смотрящую вперед.
В дороге я боялся больше всего не поломки машины, а съесть чего-нибудь в изредка встречавшихся пунктах общественного питания. Школьный друг — водитель-дальнобойщик — предупреждал и рассказывал, как он съел курицу в придорожной харчевне и его «несло» до Урала. С тех пор ездит со своими запасами продуктов и портативной газовой плиткой. Наберет картошки, капусты, сала, чаек заварит... Нам не надо было так далеко. Добраться бы до Подмосковья и Калинина, к Волге.
Машина была загружена запасными частями и инструментом. Я знал, что в дороге нам, как в пути на Северный полюс, никто не поможет. Чувствовал себя так же, как на подводной лодке, уходящей в автономное плавание. Расчет — только на свои силы.
Весь год я ездил на станцию гарантийного ремонта своей машины. Заменил тройник и цилиндры тормозной системы, реле-регулятор, но неисправности продолжали выползать. Там я насмотрелся на новые рассыпавшиеся коробки передач, оторванные шатуны. Все это стояло перед моими глазами. Очереди, слезы, беспомощность. На станции технического обслуживания в дороге вообще не было никакой надежды. На каждой эстакаде или смотровой яме, изредка попадавшихся на нашем пути, я внимательно осматривал машину. Не сорвался ли двигатель, как это у меня было через месяц после приобретения, не отлетает ли карданный вал, не развалилась ли передняя подвеска?
Конечно, вести машину с такими мыслями не особенно приятно. Все время находишься в напряжении, смотреть по сторонам не приходится. Очень сильно устаешь. Была у меня трещина в термостате, который заменить не могли из-за отсутствия его на станции, а самому запаять не разрешалось, так как любое видимое вмешательство в работу этой негодной машины привело бы к отказу в гарантии. Десять литров тосола всегда хранились в багажнике, и я подливал его по мере необходимости.
Но еще большую тревогу вызывало виденное из окна. Подумал тогда, не написать ли книгу, подобно Радищеву о путешествии из Петербурга в Москву. Но отогнал от себя эту крамольную мысль. И так забот хватает.
Мы осматривали заброшенные монастыри и церкви. Грустно видеть, как приходят в запустение и рушатся наши святыни. Рядом стояли «коровьи концлагеря» — так называемые животноводческие комплексы; в железобетонных стенах полуголодные животные влачили свое жалкое существование. Вокруг них безрадостно ходили по колено в грязи в резиновых сапогах полупьяные люди: не могли помочь ни животным, ни себе.
Все еще или уже разбитые дороги, поваленные заборы. Но не столько дороги, сколько комплексы не давали мне покоя. Будучи студентом, научным работником, инженером я неделями и месяцами работал на них, хоть и не был колхозником. Просто посылали. Я загружал сеном чердаки, разгребал навоз, хоронил телят и всегда с тоской смотрел на бедных животных.
Если люди страдают, то они в какой-то степени сами виноваты в этом, но за что страдают животные? Их-то за что Бог наказал? Почему холод и голод — постоянные спутники этих существ? А потом, когда они настрадаются как следует, их убивают.
Как-то раз меня послали в райком партии на выступление одного очень ответственного работника из центра. Доктор экономических наук. Заведующий отделом ЦК партии. Среди всего прочего он рассказал, что каждая десятая корова вообще не дает молока. Это нетели. А оставшиеся — по 10 литров в день, в то время как колхозники на своем дворе надаивают по 30. Несбалансированность и недостаток кормов обеспечивают только их физическое существование, а не производство молока. Если уничтожить половину коров, то оставшиеся за счет сэкономленных кормов будут давать по 30 литров, то есть общий удой возрастет наполовину, и всю страну можно будет залить молоком и не покупать его у капиталистов.
На вопрос, почему это не делается, докладчик ответил, что по каким-то еще непонятным причинам — и в этом есть твердая уверенность — оставшиеся коровы все равно будут голодать и больше 10 литров не дадут.
— А почему в коровнике собачий холод? — спрашивал я у заведующего фермой. Он и рад рассказать, пожаловаться свежему человеку.
— Как не мерзнуть, когда щели такие! Железобетон не выдерживает, плиты расползаются, трескаются, только за счет сварки арматуры и держится коровник.
— Замазали бы щели.
— Цемента нет. Да и людей не хватает. Тут специалисты нужны.
— В колхозе есть строительная бригада?
— Есть, но они все время на новом строительстве или плановом ремонте. К нам не касаются, коровник-то новый.
— Включиться в план нельзя?
— Нельзя. Все сверстано, обсчитано экономистами, бухгалтерами, подписано начальством, согласовано и утверждено районным начальством.
— А самому заделать трещины нельзя?
— Нет цемента.
— А на складе?
— На складе есть. Но его не возьмешь. Завален запчастями для комбайнов. А когда эти запчасти уберут, завалят запчастями для тракторов.
— Так этот цемент никогда и не достанете?
— Никогда! Прошлый год в марте, как выгребли запчасти для тракторов, шефы отбойными молотками разбили и вывезли на свалку тридцать тонн цемента. Привезли новый и тут же завалили запчастями.
— Понятно. А если сразу, как цемент поступил, так его сюда и завезти?
— Нельзя. Надо через склад пропустить. Очень строгая отчетность и учет. Кроме того, его здесь разворуют, всем нужен цемент, а купить нельзя, в продаже почти не бывает.
— Выхода нет?
— В обозримом будущем не вижу.
— А коровам как от всего этого?
— Плохо. Вон, смотри тот ряд. Двести коров стоят. У всех хроническое воспаление легких. У этих — болезни внутренних органов. Редкая корова отелится нормально. Все осложнения да выкидыши.
— А как с кормами?
— Корма, можно сказать, есть. Но подвезти их сложно. Трактор постоянно ломается. А руками много не надергаешь. Тракторные грабли станут, вообще пиши пропало. Запчастей нет. Они, можно сказать, есть, но их не достать, завалены. Пока доберешься, «проведешь» через склад, через мастерскую, главного инженера, главного бухгалтера — скотина голодает.
Серые деревни, домишки, крытые шифером, покосившиеся заборы, унылые, заросшие осенними сорняками огороды.
Мы передохнули в Минске у родственников. В Смоленске удалось устроиться на ночлег в мотеле. Утром выпал первый снег, что для октября было удивительно. Но он быстро растаял. Мы посетили музей на Бородинском поле и через небольшие городки с типичным центром из красного кособокого кирпича выбрались на прямую дорогу к деревне нашего друга.
В пути я проверил машину на скорость. При ста десяти километрах в час ее всю трясло, как в лихоманке. Она становилась неуправляемой. В чем дело — трудно понять. Наверное, не только в том, что колеса невозможно сбалансировать, так грубо они отштампованы и сварены. Тряслось и вибрировало даже то, что не вращается.

Глава 57. ВСТРЕЧА

Кто мы? Потонул в медведях
Тот край, истонул в полозьях.
Кто мы? Не из тех, что ездят —
Вот — мы? А из тех, что возят:
Возницы. В раненьях жгучих
В грязь вбитые — за везучесть.
М. Цветаева.

Я знал эти места по своим прежним поездкам к нему. Деревня стоит на глиняном бугре. После дождя глина налипает на обувь, и ты идешь, как эскимос на плетеных лыжах на сбор морошки. Стряхнуть глину невозможно, да и не нужно. Она больше положенного не налипает, лишнее само отваливается. Хватает точно для лыж.
Он стоял и ждал нас с большим тазом в руках. Только что покормил поросят. В широкой фуфайке-телогрейке, которая сейчас называется рабочей курткой, нараспашку. В сапогах. Это современная русская национальная одежда. Когда рисуют людей на плакатах, отражающих многонациональный состав нашего государства, где таджики и узбеки в тюбетейках и полосатых халатах, грузин с кинжалом, украинец в расшитой рубашке и шароварах, русский — почему-то в европейском костюме, а не в телогрейке.
Я ему писал, сообщил график движения. Но он не верит глазам своим. Потом осмотрелся, подумал немного, поставил таз, подошел ко мне, обхватил сбоку как при выполнении броска через бедро и крепко прижал к себе. Холку крутить не стал. Крутить, собственно говоря, было нечего. Волосы мои поредели, стригся я коротко. Затея потеряла бы смысл. Кроме того, наверное, уже понимал, что все-таки это забава детская, не для зрелых мужчин.
Он посмотрел на мою жену весьма приветливо, и я понял, что эта жена ему понравилась, по крайней мере, ничего не имеет против.
Мы вошли в их однокомнатную квартиру в большом пятиэтажном хрущевском доме, возведенном посреди обычных русских изб.
Антонина, его жена, высокая, красивая, стройная, с тяжелыми каштановыми волосами спокойно, без суеты, как старых знакомых, встретила нас.
По сравнению с ней громила-Василий выглядел суетливым шаловливым ребенком, и ей пришлось сдерживать его возбуждение. Он нырнул на кухню, налил из крана воды в литровую белую эмалированную кружку, точно такую же, как в доме нашего детства. Залпом, почти одним глотком, выпил ее.
Мы познакомили жен. И, как мне кажется, все были довольны. Очень быстро, без долгого изнурительного ожидания, сели за стол. Все было готово. Наваристый борщ со сметаной. Утка темного мяса, сваренная в скороварке в собственном соку с яблоками и тушеной капустой. Отварной картофель. Чистая скатерть, дорогая посуда — все говорило о порядке и добре, царящем в доме. После сухомятки в дороге я с самозабвением навалился на еду. Что может быть лучше? Разве все это сравнится с жилистым мясом, с подозрительным запахом шницелей из какого-нибудь ресторана, где тебя обдерут, как липку. И не будешь знать, дотянешь ли до завтра без расстройства желудка. Была б моя воля, я закрыл бы те немногочисленные рестораны и столовые, которые еще сохраняются в нашей стране. Их немного. Бывает, что на многотысячный город нет ни одной столовой, кроме станционного буфета. И только в районных городах стоят напротив райкомов, позади памятника Ленину, небольшие, вполне приличные рестораны. Там обедают райкомовские работники. И безобразий не потерпят. Быстро призовут к порядку. Эти рестораны надо оставить. Надо оставить некоторые злачные места для удобства работы милиции, так как там концентрируется криминальный элемент, где его и можно отлавливать по мере необходимости.
Я был рад, что после всех бед Василий обрел возможность ощутить семейное счастье. Сын Лешка рос вместе с ними.
Познакомила Василия с Антониной его мать, которая продавала Антонине молоко. У Антонины умер второй муж. Она дважды вдова. Постарше Василия. У нее взрослая дочь и внуки. Была понятна ее заботливость.
Перед рюмкой Василий хотел было произнести речь, расслабился, потом собрался, набрал воздуха, и я бы с удовольствием послушал о дятлах, собаках и прочем, к чему у него лежит душа, но Антонина, чувствуя ответственность, строго посмотрела и сказала: «Не надо!».
— Не надо, так не надо, — согласился Василий, — будем!
На десерт, кроме всего прочего, Антонина вынесла синий коленкоровый диплом Василия об окончании строительного техникума. Василий был глубоко взволнован. Комплекс чувств охватил и меня. Я встал и крепко пожал ему руку. Насколько это было возможно. Василий торжествовал. Это была минута, которую он ждал всю жизнь. И я понял это.
После обеда мы оставили жен мыть посуду, а сами пошли прогуляться.
— Ты заметил, что утки темного цвета? — спросил Василий.
— Заметил. А почему так? — поинтересовался я.
— Это дикие утки.
— Ты охотник?
— Нет, не в этом дело. Это обычные дикие утки. Они сами ко мне прилетают.
Я раскрыл рот от удивления.
— Сейчас посмотришь, как это делается.
Увидев нас, радостно закричали дети:
— Дядь Вась, научи уток ловить!
— Идите за мной, пацанва, учитесь, пока я жив, — добродушно ответил им Василий. Дети пошли за нами.
— В начале лета, — продолжал Василий, — я сходил на болота и принес яйца диких уток. Подложил их под своих домашних, и те вывели черненьких утят. Конечно, они не понимают, в чем дело, думают, что все домашние. Все же, в конце лета, когда дикие надумали тренироваться в полетах, я им крылышки подломил. Попытки прекратились. Теперь, когда начался лет диких уток на юг, я кормлю своих вот на этом бугре. Дикие, думая, что мои — их сородичи, садятся и едят вместе с моими. Здесь я их и накрываю.
На бугре была расставлена большая сеть, — бредень, которым Василий ловил рыбу. Под сетью кормился десяток его уток, которых он всех знал в лицо. По-другому здесь не скажешь, потому что слово «морда» не подходит. Какая у утки морда? А «голова» — это как бы откуда-то сзади, сверху. Он их знал спереди, сзади они все какие-то одинаковые.
— Иди сюда, герой, — сказал Василий самому младшему. — Дерни за нитку. — Малыш потянул нить, колышки упали, и сеть накрыла уток. Василий сходил, подобрал сеть. В этот раз были только свои. Утки, немного поволновавшись, продолжили свое дело.
— Это не беда, — сказал Василий, — я уже поймал штук пятьдесят. Может быть, и хватит. Не будем жадничать. Вон они в клетках сидят, ожидают своей участи. На ужин по уточке съедаю. В скороварке — быстро.
В деревне жить хорошо, не то, что в городе. Еды хватает. Почти все свое, кроме хлеба и колбасы. Я получаю в совхозе в стройгруппе немного, но на жизнь не жалуюсь. Можно и в деревне жить и не воровать. Пусть начальство ворует. Когда наладилась семейная жизнь, время и о хозяйстве подумать. Собираемся мы с Антониной завести корову. Огород у меня хороший, да у матери с отцом около дома соток сорок будет. Земли хватит. Посмотришь, каких я поросят откормил!
Он прижал меня к себе своей сильной волосатой рукой.
— Сколько в тебе веса? — спросил я.
— Сто тридцать.
— Не многовато ли?
— От меня не зависит. Не буду же голодать. Я и так за свою жизнь наголодался. — Подумал немного. — Рад, что ты у меня. Я точно знал, что наступит такое время, когда вот так, на своей машине, ты приедешь ко мне со своей порядочной женой; увидишь, что у меня тоже хорошая любимая женщина, которую я очень уважаю. При мне сын, и порядок в доме. Все случилось так, как я хотел. До мельчайших подробностей.
— Ты, наверное, обижаешься на меня? — спросил я у Василия. — Все люди обижаются на своих близких, потому что больше не на кого обижаться.
— Да, но я простил тебя. А ты мне так был нужен, когда было тяжело. И только ты мог помочь.
— Были свои проблемы.
— Я знаю, но это тебя не оправдывает. Как я не хотел, чтобы ты тогда женился, но ничего не мог сделать. Ты никогда не слушаешь.
— Ты хотел, чтобы мы развелись?
— Да, очень хотел.
— Зачем это? Она меня вполне устраивала.
— Не вполне. Она не подходила тебе. Тебе была нужна другая женщина.
Я замолчал. Мои догадки, которые всегда держал при себе, находили подтверждение.
— А что ты скажешь о тех страданиях, которые мне пришлось перенести? Разлука, а точнее говоря, потеря сына. Это мне или ему нужно было?
— Каждый человек должен пройти через страдания. После этого он становится лучше. Да что твои страдания? Ты никогда не был без дома. А я был с ребенком у отца, который беспрерывно пил и фактически гнал меня, не давал спокойно жить. А куда денешься от ребенка?
— Конечно, мне было гораздо проще, — согласился я, — но мне жаль мою первую жену. У нее трагически умер отец, а потом и мать.
— Любая смерть трагична, — сказал Василий.
— Я бы не сказал. Если человек умирает в глубокой старости, достойно завершив свой жизненный путь, выполнив все предназначенное ему, в окружении внимательных любящих людей, — что же здесь трагического?
— Трагическое в том, что то, о чем ты говоришь, никогда не бывает. Человек чаще всего умирает, совершив массу глупостей и натворив кучу безобразий.
— Ты сурово подходишь к людям, — сказал я. — Как мне кажется, не совсем оправдано.
— А надо еще суровей, потому что они не понимают. И не хотят понимать.
Разговор принимал тяжелый оборот, я решил отвлечься от этой волнующей Василия темы.
— Давай сходим к твоим родителям, передадим им привет от моей матери. Скажем, что она жива. Мать просила.
— Они знают. Моя мать вечером сама придет, а к отцу лучше не ходить. Он сейчас в своем обычном запое. Пропивает последние деньги.
— Наверное, это война на него так повлияла. У американцев это называется «вьетнамский синдром».
— Какая война? Скоро сорок лет, как закончилась война, а пьянка все продолжается. Давно все забыл. Разве что раны болят.
— Такое не забывается. Убить столько людей. Умом можно рехнуться. Помнишь, он говорил, что сто человек?
— Преувеличивает, — сказал Василий, как будто точно знал. — Может, человек пятьдесят.
— Да если и десять, все равно страшно.
— Не страшно. Это были враги. Они убивали нас, мы убивали их. И ты, и я поступали бы точно таким же образом. Человечество еще не избавилось от жестокости. А психика действительно не в порядке. Да и во всем его организме, кроме осколков, ничего крепкого нет. Сплошные болезни. В чем душа держится?
Мы прошли деревню и вышли к лесу.
— Здесь все не то, — продолжал Василий. — Не то, что у нас. И дубы здесь маленькие. И сосны чахлые. Морского воздуха им не хватает, удушливо здесь. Все время где-то горят леса и болота. А как было хорошо дома! Какой там свежий ветер! Какой дождь! Сидишь на дубу, и он ходуном ходит. А здесь ни одного приличного дуба, посидеть не на чем. Нет, Вовчик, жить надо в родном краю, где прошло твое детство. Нет ничего милее. Как я мечтаю окунуться в холодное море. Чтобы тучи низко шли, чтобы дрожал от холода, а на берегу ждал костер.
И люди здесь какие-то мелкие, бессодержательные, завистливые. Даже мне завидуют. Пьяницы сплошные. И нет у них в жизни другой цели, кроме как нажраться и упасть. Дома разваливаются, поля зарастают сорняком. Начальство ворует, и никому нет до этого дела. Неуважение друг к другу и подлость. Ты знаешь, сколько немецких домов я разобрал, сколько отремонтировал. Стал я им про немецкие строительные конструкции рассказывать, что, мол, очень дельные вещи, а негодяи смеются, что я превратился в немца. Представляешь, как обидно? Всю жизнь считал себя русским человеком, гордился этим, а какие-то мерзавцы бьют по самому больному месту. Неужели я и в самом деле стал там хоть немного немцем?
— Да нет, не беспокойся, — сказал я. — Глупости все это. Был ты русским, русским и остался. Хотя переход человека из одной национальности в другую не такое уж абсурдное явление. Мало того, встречается довольно часто.
— Расскажи, — попросил Василий.
— У наших степных народов, почти у всех, существует эпическое произведение, в центре которого, грубо выражаясь, переход из одного племени, народа, национальности в другую. Во время набега на соседей хан наголову разбивает своего противника, захватывает богатую добычу и его молодую жену с ребенком, возвращается в стан. На удивление всем ребенок по своим качествам превосходит настоящих детей, и хан, увлеченный талантами, усыновляет его, всячески покровительствует, а со временем назначает командующим своей армии. Чувствует надежную опору, сам пребывает на лаврах и в окружении жен, наложниц, любовниц, служанок и других женщин. А что ему еще остается делать? Водку тогда еще не пили.
За двадцать лет ранее разбитый хан, еще не старый, собирается с силами и выступает против обидчика. Войска сходятся для кровавой битвы. По обычаю того времени, чтобы узнать волю богов или Бога, на поле выходят два богатыря, чтобы первыми сразиться друг с другом. Как ты догадываешься, отец и сын.
— И кто кого? — спросил прямодушный Василий.
— Результат зависит от конкретной исторической обстановки, в которой рассказывается эпос, — сдержал я интерес Василия к результату. — Если надо наказать зарвавшуюся молодежь, то побеждает отец, если упрекнуть стариков за их косность и непонимание духа времени, то побеждает сын.
— А нельзя как-то по-хорошему?
-- Можно и по-хорошему. И такая концовка существует в назидание детям. Во время боя богатыри ведут беседу, узнают друг друга, а потом объединяют свои армии, причем сын вместе с войском переходит под командование отца.
— А как быть с добычей?
— Делают набег вместе на кого-нибудь другого. Так вот, в этом эпосе ребенок превращается сначала в скифа, а потом обратно в сармата.
— А поближе к нам никакой истории нет?
— Как же нет, Василий, сколько угодно. Одна моя знакомая, не скажу, что подруга, так как она намного старше меня, попала в весьма неприятную для нее историю, которая закончилась трагически. Была она весьма преуспевающим юристом, в городе известна, клиентов хоть отбавляй. Видела она и тупость клиентов, и бездарность властей. И все это относила на счет русской нации, преобладающей в нашем государстве. Себя считала еврейкой, причем была еврейкой, я бы сказал, махровой. Ее мать постоянно сдерживала дочь и повторяла, что и среди русских есть хорошие люди. Собралась мать умирать и говорит:
— Должна я тебе, Мая, открыть тайну, с которой не хочу уходить в могилу. Историческая правда должна восторжествовать. Не зря я тебе говорила про русских людей, а ты меня не слушала. Не еврейка ты.
— А кто?
— Русская. И мать твоя русская, и отец твой настоящий тоже русский, но бросил меня беременную, подлец, а Ефим подобрал, за что дорога ему — прямо в рай, потому что был он порядочным, умным евреем, а за свои подвиги и труды удостоился упоминания в «Большой Советской энциклопедии». Тебя любил больше, чем любят родную дочь, души в тебе не чаял, потому и ты его любила, а не потому, что он твой отец и еврей. Не вынесла такого сообщения Мая Ефимовна, поседела, стали ее одолевать болезни, и умерла, когда ей и шестидесяти лет не было.
Или вот еще случай. Когда я работал в обсерватории, лабораторией математического моделирования у нас заведовал тогда еще сравнительно молодой, но уже известный русский ученый, а такой статус он имеет вполне официально, так как включен в международные справочники, в раздел "Известные русские”. Так вот, до его двухлетнего возраста у него была немецкая фамилия его матери Гурвиц, а после оформления ею брака с его отцом, чего они долго не могли сделать из-за войны, наш ученый приобрел грузинскую фамилию своего отца Намгаладзе. Что конечно не мешает ему быть обыкновенным русским человеком, хотя он, в общем-то, человек необыкновенный, но по другой причине.
Вот тебе примеры перехода из одной национальности в другую в наше время. Учиться надо на чужих ошибках, а не на своих. Поэтому я и не особенно напираю на то, что я — русский. Ты посмотри на мои узкие глаза, скулы. Как говорил один наш знаменитый врач, каждый русский немного татарин и немного сифилитик. Насчет сифилитика я пропускаю мимо, а насчет татарина могу сказать, что трехсотлетнее иго бесследно не проходит. А мои плечи и живот явно монгольского происхождения, такие я видел на китайских рисунках по иглоукалыванию.
В немца ты не превратился, но если хоть немного увлекся немецкими строительными конструкциями, значит в твоей душе нашлось место для них. Не вижу здесь ничего плохого, над чем бы можно было смеяться. После техникума в начальство будешь пробиваться?
— Нет, мой друг, мне не нужно. Я это сделал для себя и для тебя, хоть ты и не велел. Хотелось почувствовать себя человеком. Как мне дорого этот техникум дался! Сколько я мерз на автобусных остановках! Пятнадцать километров до города, а автобусы ходят плохо. Едешь на занятия и не знаешь, занесет дорогу или нет. Будешь спать дома или, как собака, прятаться в чужих подъездах.
А делов — завались. Это же деревня. Здесь всегда работы сколько угодно. Сколько сараев я не построил, сколько поросят не откормил! Сколько халтуры упустил! Корову вот только сейчас собираемся заводить. Потому, возможно, и бросила меня вторая жена. Дурак-дураком наверное думала. Люди обживаются, а он на старости лет учиться вздумал. Все надо делать в свое время. Если бы не тот дурень — тренер по борьбе, я бы еще в училище закончил среднюю школу, как сделали умные ребята. А потом — в техникум. Родители бы помогли, денег хватало. И не женился бы так рано. Сначала набрался ума, стал мужиком, присмотрелся.
— Это все стерва твоя виновата, — вставил я свое слово. — Было бы все нормально, жили бы хорошо. Что вам было нужно? Работа была, квартира хорошая, обстановку купили.
— Стерва не виновата, — ответил Василий. — Был бы я настоящим мужиком, этого бы не было. Пацан и есть пацан. Оставил ее без контроля. Надломила она меня крепко, но я все простил. Спасибо за то, что она мне сына родила. Можно сказать, подарила. Кстати, знаешь о ней что-нибудь?
— «Работает» с моряками. Несколько раз видел на улице, цветет и пахнет. Здоровались.
— А сам ею не пользовался?
— Нет, Василий, не пользовался.
— Да мне все равно, — сказал как-то неуверенно Василий, — пользовался ты или кто другой.
— Мне кажется, не все равно. Если бы был я, лишние думы и лишние головные боли.
— Может, ты и прав. А что касается второй жены, то ее тоже можно понять. Кто я ей? А тут родной муж из тюрьмы вернулся, дочь у них. А я где-то пропадаю. Вот и схлестнулись опять на ферме. Но на меня не должны обижаться. За то, что она жила со мной, пока он сидел, пришлось отдать им половину квартиры. Так и оказались мы с Лешкой в однокомнатной. Третья квартира за мою жизнь, и каждый раз все хуже и хуже. Разве сравнить с тем, что было дома. В трех шагах — море, лес, грибы, ягоды, сад, яблоки, — все, что душе угодно. А здесь я рыбы хорошей не ел. Браконьерничаем немного. Костлявая она.
Хорошо, хоть эта жена терпит. Страдалица. Двух мужей схоронила. И все умерли от пьянства. Это у нее на роду написано — хоронить мужей. Очень порядочная женщина. Люблю и слушаюсь, потому что она старше и умнее. Не упрекает ни в чем, но я все наверстаю. Ради нее. Она будет меня уважать, а я ее люблю. Идем, покажу, какой сеновал загрохал. Под самое небо.
Мы пошли к сеновалу, он продолжал:
— Я всегда завидовал тебе. Так легко все давалось. Нормальная семья, порядочные родители, умные братья и сестры. И сам родился сообразительным. Помнишь задачу о гусях? Летела стая гусей, полстаи, четверть стаи и еще один гусь. Вот этот последний гусь и мешался все время. Не давал мне покоя. Я думал, ну почему он летел один? А ты щелкнул эту задачу в третьем классе, когда не знал ни дробей, ни иксов.
— Да, помню. Хорошо помню эту задачу. Она много раз и потом попадалась. Есть она и в древних арабских, греческих и даже египетских задачниках. Давай еще раз решим!
— Не надо, — успокоил меня Василий, — Поверь, я ее решу. Но постоянно мучают головные боли. Вот разговариваю с тобой, а в голове легкий шум стоит. Учиться было очень тяжело, но я все делал сам. Обращался только к преподавателям. Возьмем, к примеру, сопротивление материалов. Все халтурят, друг у друга списывают, а я, пока сам не разберусь, работы не сдаю. Зато теперь ко мне другие бегают. Сам учу. Приятно, знаешь ли, показать людям, что и у тебя мозги есть.
— А я всегда завидовал тебе, — сказал я, — твоей силе, тому, что ты ничего не боялся.
— А ты чего-нибудь боишься?
— Конкретно, вроде, ничего. Так, побаиваюсь всего понемногу, несчастных случаев, боюсь за своих родных, детей.
— А я боялся. Многим я тогда вломил как следует. И многие хотели со мной посчитаться. Идешь, бывало, из вечерней школы, а они стоят. Делать-то им нечего. И не знаешь, будет бой или нет. А если у них нож или кастет? Трахнут по голове, последнего ума лишишься. Так что завидовать здесь нечему. Другой мужичонка маленький, худенький, помахивает топориком не спеша, а за рабочий день сделает не меньше моего. Значит, голова есть у человека.
Здесь я никого не трогаю. Пусть подхихикивают. Смеюсь вместе с ними, слушаю их дурацкие шуточки. Они и не знают, что я одним захватом любому могу голову оторвать. Терплю. А куда денешься? Надо терпеть. Всего крутит меня и ломает, когда надо негодяя наказать, но я сдерживаюсь. И от этого голова еще больше болит. Сдерживаю, насилую себя, душу рву на части, но воли себе не даю. Потому и страдает во мне душа. Сил нет смотреть, как губят дьяволы Россию. Ох как крепко они держатся друг за друга, сосут кровь из трудового человека. Разворовывают, грабят, губят людей. Во что мы превратились? Где былая наша слава? Да ладно об этом! Давай поговорим о тебе. Где ты с ней познакомился?
— Как ты и предполагал, дома. Она пришла ко мне зарядить фотоаппарат. Жена Шурика привела.
— Ну ты ей зарядил?
— Само-собой. А через некоторое время мы поженились.
— Как сам Шурик поживает?
— Нормально. Все путем. Я знаю, что ты его уважаешь, и есть за что. Настоящий моряк. Прошел огонь, воду и медные трубы. Пожар был у них на судне. Два человека погибли. Страшное дело. Бежать некуда. Шурик их спасал. Самого еле откачали. Африка, Куба для него что дом родной. Все ходы и выходы знает. На одних только самолетах, можно сказать, несколько раз земной шар облетел. Дело свое знает и любит. Специалист высокой квалификации. Все может делать. И своими руками и людьми руководить.
Славное было время. Помню еще в его бытность курсантом мореходки пригласил он меня на пару выходных дней в его группу. Переодел в морскую форму, надел я тельняшку, сходил на танцы в курсантский клуб, а потом, как и положено, провожал девушку. Приятно было почувствовать себя моряком. За эти два дня я всю жизнь буду благодарен Шурику. Да он, как и ты, всегда норовит угостить меня, как старого друга, одноклассника. Помнишь, как мы на твоем девятнадцатилетии водку пили? Нам с Шуриком по шестнадцать лет. Первый раз в жизни. Шурик лежал на снегу и играл на гармошке: «А под крылом самолета о чем-то поет зеленое море тайги!» Как вчера было.
Попал я как-то с ангиной в областную больницу. Шурик узнал, навестил. Пришел со старым другом Федей. Помнишь Федю? Китобоец! Мы еще под стол ходили, а он среди айсбергов Антарктики бил китов. Приходил с морей, брал на прокат автомобиль и катал всех детей. Я тогда первый раз в жизни прокатился в «Москвиче».
— Помню, как он его разбил, — сказал Василий.
— Вдробадан, — подтвердил я. — Да таких людей как Федя сам черт не берет. Сила в нем! От машины — груда металлолома, а у него незначительные ссадины. Налетел на пенек передним колесом на обочине дороги. Не вписался в поворот. Негодяи плохо срезали дерево. Как раз на полколеса по высоте. Несколько переворотов через крышу. Ни один каскадер не сможет повторить этот трюк.
— У тебя бывает ангина? — спросил Василий, озабоченный своим и моим здоровьем, — я же тебя закалил.
— Закалил, но не навсегда. Я же не железный. Закалка проходит.
— Надо возобновить.
— Некогда, Василий. Руки не доходят. А тут ангина как никогда. Пил я водку из холодильника. Наутро почувствовал недомогание. Думал, с похмелья. А надо было идти в залив на яхте. Виктор Васильевич предложил, замначальника экспедиции по науке. Светлейшая голова, умница, порядочнейший человек. Я с ним в море познакомился. Как рассказал ему, что перестал бояться океана, так он сразу меня в яхтсмены записал. Он у них яхтенный капитан.
— А ты что? Боялся?
— Честно говоря, боялся, Василий. Но вида не подавал. Наш терапевт с плавбазы, куда я попал в первый рейс, сразу мне сказал, что он бороться за свою жизнь не намерен. В случае катастрофы сразу бросится в море головой вниз, чтобы долго не мучится и не переживать весь этот кошмар. Тем более, что плавать он не умел. Но я ежедневно тренировался, бегал по палубе и подтягивался на перекладине. Изучил теоретически способы выживания в море.
— А как перестал бояться?
— Подали меня с плавбазы в сетке, как тигра, с помощью грузовых стрел на средний рыболовный траулер. Команда — двадцать три человека, водоизмещение — триста тонн. Это тебе не база водоизмещением сорок пять тысяч! Болтанка по первому времени такая, что не можешь ни есть, ни пить, ни спать. Потом уже моряки научили спать в позе лягушки на животе, руки и ноги подгибаешь и разводишь в стороны. Не знаешь, куда себя деть. На верхнюю палубу выйти невозможно. Летучие рыбы как татарские стрелы летят. Попадет в глаз — выбьет. Утром камбузник два ведра насобирал. Разбивались они о снасти. Как селедка, только с крыльями.
И вдруг: тишь и гладь и Божья благодать. Волнение — один балл. Район Анголы. Моряки затеяли купание. По инструкции запрещено, могут внезапно появиться акулы, но ребята поставили третьего штурмана на мостике с пневматической винтовкой, чтобы бить акуле прямо в глаз, напились браги для храбрости и попрыгали за борт. Вот эта обстановка меня и захлестнула. Нырнул один раз, другой — страх как рукой сняло. Моряки, прошедшие через училища, освобождаются от него по молодости, во время шлюпочной практики в открытом море, а всякие там преподаватели, терапевты, журналисты, дипломаты, разведчики и контрразведчики так и страдают.
Так вот, Виктор Васильевич и говорит мне, раз ты избавился от страха и полюбил океан, самое место тебе на нашей самой большой в клубе, — а клуб у нас единственный, а у немцев было двадцать клубов, да мы все яхты сгноили, — и красивой яхте под названием «Сармат». А тут ангина горло дерет. Не появлюсь, подумает, что струсил. А дуло на заливе в тот день зверски. Вышли в море. Вечером чувствую, что нижнюю челюсть заблокировало. Я — к врачу. Высидел очередь, тот говорит, пошел вон со своими пустяками. Приехал домой, измерил линейкой расстояние между верхними и нижними зубами. Через час повторил измерение. Ширина раскрытия рта уменьшилась на три миллиметра. Прикинул, что через пять часов рот полностью захлопнется. Я снова на электричку и на скорую помощь. Другой врач стал меня ругать, что я поздно обратился, довел себя до критического предсмертного состояния. Отвезли меня в областную больницу. К моему счастью, дежурным оказался мой знакомый по морям, в прошлом судовой врач Нароленков. Я спросил, есть ли шанс выжить. Он ответил, что погибнуть не даст. Хороший человек. Мы с ним на почве увлечения йогой познакомились. После моей лекции об индийских йогах подходит ко мне и говорит, что имеет ряд несущественных замечаний, а заодно сообщил, что сам давно практикует йогу, которая усиливает потенцию и одновременно помогает при длительном воздержании. На медосмотре спрашивает у меня, как вы переносите воздержание. Я ему отвечаю, что нормально. А что я еще ему скажу? Как будто он мне может женщину предложить.
В два часа ночи, за час до окончательного захлопывания рта, а, может быть, и моей гибели, Нароленков вскрыл нарыв, гной так и хлынул из раны, сделал дренаж, назначил полоскания и антибиотики. Лежу я в больнице, скучаю, а тут и Шурик приходит, да не один, а с Федей. Радости у меня, конечно, полные штаны. Я спрашиваю у Феди, что у него в портфеле. Отвечает, что водка, двенадцать бутылок. Разве мы столько выпьем? Не бойся, выпьем, а сам смеется, шутит значит. Только что с морей пришел, судно два часа как ошвартовалось. Шурик его встречал в порту, а потом — сразу ко мне, навестить старого больного друга, скрасить его тоскливое пребывание в больнице,
Но чтобы тебе, Василий, было все понятно, я сначала расскажу, куда я попал. Меня должны были положить в палату с гнойными больными, но там свободных коек не оказалось, и меня поместили к челюстникам. Пятеро здоровых мужиков со сломанными челюстями. Кто как. Один на мотоцикле разбился, другой упал по пьянке на бордюр, двое в драке пострадали. Заправлял в палате дед шестидесяти пяти лет. Его милиционер дубинкой ударил, когда дед по соседскому делу за его жену вступился. Та криком кричала, когда родной муж ее своей служебной дубинкой избивал, пьяный. Не помню уже, что у них там произошло, вроде как на почве ревности. Дед говорил, что он это дело просто так не оставит, дойдет до прокурора, но милиционер тоже не дурак и уже написал на него заявление о вмешательстве в семейные дела.
Челюстники, как узнали, что я моряк, сразу меня зауважали. Ввели в курс дела. У них давно идет борьба с гнойными. Эти гнойные — очень плохие люди, зверски пьют водку и воруют у челюстников продукты из общего холодильника. Вечером мы устроили засаду, сменялись на посту каждый час, и одного гнойного взяли с поличным. Затащили в нашу палату и устроили допрос. Наш дед — главный, я у него вроде замполита. Сидим на койках, допрашиваем. Я говорю, как не стыдно воровать чужие продукты. Это очень плохо, ведь в столовой всегда остаются котлеты, нормальная закуска. Дед еще резче выражается, матом. Гнойный отвечает, что челюстникам продукты не нужны, так как челюсти у них связаны проволокой, и питаются они исключительно сырыми яйцами, творогом, разведенным в молоке, овощными пюре и чаем. Живут как собака на сене, сами не едят и другим не дают. А, мол, воруют гнойные только колбасу, которую уж никак через связанные зубы не пропихнешь. Я сказал, что это не важно, потому что сегодня у челюстника зубы связаны, а завтра их развяжут, и колбаса весьма пригодится. Дед пригрозил, что если гнойный не прекратит воровать и не исправится, ему же хуже будет, дед дойдет до прокурора. Гнойный обещал исправиться.
Утром моего второго дня в больнице после завтрака в палату приходит главный хирург. Всех раздел и как в военкомате заставил приседать, махать руками и ногами, вертеть головой. Спросил, не страдает ли кто припадками и тяжелыми хроническими заболеваниями. Потом произнес речь.
— Товарищи! Из райкома партии пришло указание отправить пятерых хирургов на помощь селу в уборке сена. Вы понимаете, что указание партии должно быть выполнено. С другой стороны, все мои хирурги заняты плановыми и внеплановыми операциями, больные подготовлены, ждут нашей помощи. Мы, хирурги, трудимся днем и ночью. Наш труд тяжел и опасен. Мы спасаем человеческие жизни, но сами рано умираем, как бы передаем часть своей жизни нашим больным. Не все молодые хирурги выдерживают и уходят, остаются только энтузиасты, верные своему долгу. За прошлый год мы провели две тысячи восемьсот сложных операций и несколько тысяч менее серьезных. Высокий результат, низкая смертность. Человеческая жизнь — самое ценное, что есть на этом свете. Среди нас несколько кандидатов наук и один профессор, который делает операции на сердце. Руки хирурга — это тончайший инструмент и возвращенное здоровье. Малейшая травма кисти или даже пальца надолго выводит хирурга из строя. Десять лет я не играю на пианино, боюсь травмировать пальцы, слушаю музыку только в исполнении своей дочери.
Я делаю брюшные операции. Царапина на моем пальце может привести к заражению опасной инфекцией, которой страдает больной. А кому охота, к примеру, заразиться сифилисом, да еще неполовым путем? Или другой не менее опасной болезнью, которую могут завести к нам моряки из Африки или Азии. Мы постоянно рискуем, поэтому обращаемся к вам, как самым здоровым из всех наших больных, помогите нам, хирургам, спасать человеческие жизни, поработайте вместо нас в колхозе. Только добровольцы. Никто не заставляет.
Челюстники как один одобрительно замычали своими связанными челюстями. Я присоединился к ним, но хирург остановил меня:
— Вы гнойный?
— Нет, я челюстник.
— Я понимаю. Какая у вас температура?
— Тридцать семь и одна.
— Вы остаетесь.
— Понял, — сказал я.
— Инструктирую, — продолжал главный хирург. — Беречь себя. На солнце не перегреваться. Не усердствуйте, просто честно исполняйте взятые на себя обязательства. Обед возьмете с собой, пейте больше воды. Председатель колхоза обещал заплатить, если не обманет, но вы на зарплату не рассчитывайте, не обнадеживайтесь. Это вы избили милиционера? — обратился хирург к деду.
— Я.
— Будете старшим, как самый опытный. Следите за порядком.
Челюстники, не переодеваясь, как были в полосатой больничной одежде, вышли во двор и сели в автобус. К ним присоединилось несколько медсестер и санитарок. Я выходил их проводить.
Вернулся в палату и предался тоске. Мое одиночество скрасила молодая санитарка, пришла на свою смену мыть пол в нашей палате. Разговорились. Девушка не поступила в мединститут и устроилась санитаркой, чтобы быть поближе к медицине и получить справку о трудовом стаже. Увлекается хирургией и хочет быть такой же как главный хирург: резать и спасать. Я похвалил ее за серьезные намерения и сказал, что меня как преподавателя всегда радуют молодые люди с мечтой, с устремлениями. А если в них есть еще и талант, то с такими не только легко, но и приятно работать. Пожелал ей успехов. Через час она закончила уборку и пришла ко мне с учебником физики. Решили с ней задачу, потом она ушла. А тут и Шурик с Федей.
Я им сказал, что пить в палате неприлично, так только гнойные поступают, а это — нарушение больничного режима. Мы пошли во внутренний дворик. В коридоре встретились с нашей санитаркой, и я сказал ей, где меня найти, если я кому-либо понадоблюсь.
Дворик зарос кустами жасмина и просто сорняками высотой выше человеческого роста: лебедой и полынью. Мы без труда нашли уютное местечко с пустыми ящиками из-под водки и пристроились. Двор был хоть и внутренним, но полностью от мира не изолированным. В его толстенных кирпичных стенах были пробиты дыры, через которые можно было пролезть вдвоем, держась за руки. Через дыры время от времени пролезали люди в больничных пижамах, что-то проносили. Нетрудно было догадаться, что несли они водку. Через эти ходы Шурик с Федей и прошли в больницу.
Мы распили одну бутылку, но тут появился гнойный, которого мы допрашивали и стращали прокурором. Принес алюминиевую миску, наполненную котлетами, и несколько кусочков хлеба. Пришло время обеда, и гнойный решил загладить свою вину, как бы идя по пути исправления. Федя открыл новую бутылку, налил полный стакан и предложил гнойному, тот с достоинством выпил до дна и удалился. Пришлось нам допивать вторую бутылку. Время летело незаметно, за беседой я и не заметил, как наступил вечер. К ужину приехали челюстники. Председатель не обманул. Мало того, заплатил не только за этот день, но и за предыдущий, когда работали другие больные. «Не думайте, что я жмот, — говорил он, — просто в прошлый раз не было денег в кассе. Мне не важно, что работали другие, все наши советские люди. Сегодня вы получите за кого-то зарплату, завтра за вас кто-то получит вашу». Челюстники обрадовались. Деньги как с неба свалились. На человека пришлось по пять рублей, взяли пять бутылок водки, там же в колхозе и выпили. Теперь не знают, что делать дальше.
Федя откупорил третью бутылку и налил старшему — деду, который и докладывал обстановку. Мы первый раз в жизни видели, как водку пьет человек со связанными челюстями. Зрелище впечатляющее. За дедом потянулись другие челюстники. Я почувствовал, что с меня достаточно, встал с ящика и простился с Шуриком и Федей. Двое челюстников проводили меня в палату и уложили спать. Все остальное представляю себе только по рассказам челюстников.
Все двенадцать бутылок Фединой водки были выпиты. В пьянку были втянуты и гнойные, которых челюстники обвинили потом в халяве. Якобы те полезли на дармовщину, на чужую водку, принесенную в челюстную палату. Напряжение между палатами нарастало, а кое-кто еще довольно неплохо держался на ногах. Все разрядилось грандиозным безобразием. Федя же в тонкостях медицины не разбирается. Он моряк, а не врач. Для него, что челюстник, что гнойный — все на одно лицо, как близнецы-братья. Наливал всем поровну: все — больные люди и все хотят выпить. Гнойный, которого мы поймали, утром приходил в нашу палату и объяснял свою позицию. Якобы я — не настоящий челюстник, так как отличительным признаком настоящего челюстника являются связанные челюсти, а у меня челюсти свободны, значит я по своей природе являюсь не челюстником, а гнойным, куда меня и должны были определить. И, если бы было свободное место, они, то есть гнойные, с удовольствием приняли бы меня в свои ряды. Другим признаком, подтверждающим мою причастность к гнойным, является то, что настоящих гнойных никогда в колхоз не посылают. И меня не послали, значит я — гнойный. Строго говоря, с точки зрения формальной логики рассуждения гнойного о моей принадлежности совершенно несостоятельны. Рассуждения строились по такой, например, схеме: «Кони не пьют водку. Некто Иванов не пьет водку. Вывод: Иванов — конь». Тем не менее все челюстники эти рассуждения спокойно выслушали, и никто не заметил нарушений логики, что говорит о еще слабом владении нашим населением достижениями этой древней науки.
— А на самом деле, кем ты был, гнойным или челюстником? — спросил Василий.
— Василий, все зависит от точки зрения. С точки зрения проживания и борьбы с гнойными я был челюстником, а с точки зрения главного хирурга и гнойных — гнойным, поэтому они и пили Федину водку.
— Понятно, — сказал Василий.
— Утром, когда я проснулся, все было в порядке. Двери висели на петлях, пол был тщательно вымыт. В милицию никого не забрали.
— А Шурик с Федей как? — спросил Василий.
— Шурик на этот раз благополучно добрался до дома, а вот Федя пострадал. Когда он на бровях и без водки добрался до судна, его весьма неприветливо встретили моряки. Оказывается, Федя, чтобы уйти с вахты ко мне, предложил морякам отправить его с Шуриком за водкой. Собрали деньги, водку купили, а потом поехали ко мне. Утром Федю вызывает капитан и говорит приблизительно следующее.
— Нехорошо ты поступил, Федя! Оставил всю приходную вахту без водки. За это морду надо набить и таким образом закрыть этот вопрос. Но мы знаем, что с твоей физической и духовной силой ты на это не поддашься, а нам будет еще хуже. Но нарушен морской закон, который гласит: «Сам пропадай, а товарищей выручай». Ты такое сотворил — уму непостижимо. Мы весь день тебя ждали, а ты как в воду канул. Я не могу наказать тебя за то, что ты крепко подвел своих товарищей с водкой, но объявляю тебе выговор за прогул и лишаю премии в размере четырехсот рублей. Если согласен, то распишись в том, что ознакомлен с приказом. — Федя расписался. — Ты хороший специалист, Федя, мастер на все руки, но подводить товарищей никому не позволено. Ты добрый и безотказный человек, и вполне возможно, что у тебя были веские причины, которые могли бы тебя оправдать. Может быть, ты заступился за женщину и попал в беду, может быть, вынес кого-то из огня, но я ничего не хочу знать об этом. Когда-нибудь сам расскажешь. Люди верят в меня, своего капитана и требуют от меня справедливости. Я высоко ценю их доверие и не могу его не оправдать. А водку товарищам ты все равно должен поставить!
— Четыреста рублей — очень большая сумма, — сказал я Василию, — это полугодовая зарплата какого-нибудь несчастного учителя. Так что Федя пострадал даже слишком. Но была еще одна жертва нашей дружеской встречи.
— Что за жертва?
— Девушка. Наша санитарка. Оказалась очень ранимым существом. Дед мне утром говорит, иди, найди ее, извинись и подари шоколадку за ее терпение и уборку. Видать ты действительно хороший человек, если у тебя такие друзья, что двенадцать бутылок водки не пожалели на встречу. Мы там все подобрали и бутылки спрятали.
Я пошел в больничный буфет, но шоколадок там, как назло, не было. Пришлось в больничной одежде лезть через дыру в заборе. На трамвае объехал полгорода, принес, но она уже ушла. В следующую смену не вышла на работу. Я пошел в отдел кадров узнать, где она живет, чтобы отвезти ей шоколадку домой и извиниться, но кадровичка встретила меня очень сурово.
— Зачем вам это?
— Хочу увидеть ее.
— Для чего?
— По личному делу.
— Нравится что ли?
— Нравится. — Этим женщинам или самим выйти или кого-нибудь выдать замуж. Других мыслей у них как будто бы и нет.
— Староваты вы для нее. Сколько вам лет?
— Тридцать два.
— Не женаты?
— Разведен.
— Вот видите, какой вы! Никто не хочет с вами жить. Ее адрес не скажу, потому что вы человек ненадежный. Такое безобразие учинили!
Так я ее и не нашел. Уволилась она. Встретился с ней случайно через год в бюро ритуальных услуг. Пришел покупать венок на похороны. Она меня узнала и говорит:
— Как я вас ненавижу! Вы мне всю жизнь испортили. Из-за вас я тогда уволилась, не получила справку о трудовом стаже и опять не поступила в медицинский институт. Но я все равно буду держаться близко к медицине. Не продам вам венок.
— А ты? — спросил Василий.
— Вышел на улицу и обратился к проходящей мимо пожилой женщине, она мне купила.
— Не жалей ты эту санитарку, — сказал Василий. — Не стоит она того. Не выдержала испытания. В медицине такие не нужны. А если война!
— Согласен с тобой, — поддержал я своего друга.
— А главный хирург знал о безобразии?
— Думаю, что знал, если даже кадровичка знала. Вполне возможно, что меня Нароленков прикрыл как своего знакомого, так что я ему вдвойне благодарен. До меня уже потом дошло, после того, как Нароленков о воздержании спрашивал, что он мог проводить научные исследования по этой теме. С одной стороны кажется, что он хирург, а на самом деле судовые врачи — настоящие универсалы, они и аппендикс могут вырезать, и зуб удалить и вновь запустить сердце, остановившееся в результате сильнейшего алкогольного отравления. Он мог работать и по чужой программе или по чьей-то просьбе. Но я об этом поздно догадался, а то дал бы ему полную информацию. Наш не только общественный, но и гражданский долг, Василий, всячески способствовать научным исследованиям, без этого мы не продвинемся в своем историческом развитии. Если увидишь, что где-то кто-то проводит научные исследования, обязательно помоги. Это тебе зачтется.
— Я понимаю, — сказал Василий, — а что было с главным хирургом?
— Иду я по коридору, главный хирург мне навстречу. Я ему вежливо поклонился, и он задержался около меня. Говорит очень серьезно:
— Нет ли у вас претензий к хирургическому отделению?
— Никак нет, доктор, впечатление самое благоприятное.
— Как ваши дела?
— Иду по пути полного и окончательного выздоровления. Я понимаю, что здоровье больного зависит не только от врача, но и от него самого. В точности выполняю все назначения доктора Нароленкова, который очень квалифицированно сделал операцию и не оставляет меня без своего внимания до сих пор.
— Нароленков действительно хороший хирург. У нас все хирурги хорошие, плохих не держим, — смотрит на меня выжидающе. Я, конечно, сразу подумал про безобразие, но извиняться не стал, чтобы лишний раз не напоминать и не травмировать порядочного человека. Кроме того, этим я бы заставил его принять извинения и простить меня, чего он ни в коем случае не должен делать, чтобы не поощрять. Подумал и решился сказать ему что-нибудь приятное:
— Мне очень понравилось ваше выступление перед отъездом челюстников в колхоз. Особенно в части рук и передачи жизни. Я преподаватель, и меня всегда радует хорошо поставленная речь. Кроме хирургических, а об этом все вокруг говорят и верят в вас, я обнаруживаю у вас незаурядные ораторские способности. Это тем более приятно, что устная речь у нас приходит в упадок, очень мало достойных примеров.
— Я преподаю в медицинском училище, а это обязывает, — сказал серьезно хирург и даже бровью не повел. Так мы с ним и разошлись, как в море корабли. Ни единым словом не упрекнул он меня, а ведь, знаешь, как могло быть?
— Как?
— Встретил бы он меня в коридоре и сказал: «Это ты устроил пьянку в хирургическом отделении? Пулей вылетишь из больницы и на работу сообщим. Будешь знать, как безобразничать в государственном учреждении!» Я бы ему в ответ: «А кто посылает вместо себя больных людей на работу в колхоз, а сам отлынивает от выполнения указаний райкома, не ведет слияние между умственным и физическим трудом, как о том записано в Программе партии?» Что бы получилось?
— Что?
— Разговор двух дураков. И слава Богу, что этого не было, и хирург стойко перенес испытание.
— Такой не подведет, — одобрительно сказал Василий.
— Даже на войне, — поддержал я своего друга, — или в любой другой экстремальной ситуации.
И опять я увидел, как Василий радуется, когда я рассказываю ему о хороших людях. Много видел он подлостей в жизни. Хватил горя через край. Удивительно, как еще не ожесточился, не озлобился, сохранил способность радоваться встречам, слушать меня. Надо побольше говорить о добре, о радостных минутах, о прекрасных людях, которые живут среди нас. Это бальзам на его израненное сердце. Надо сдвинуть, умалить, если не удается совсем убрать злобный бытовой и политический фон, на котором проходила и проходит его жизнь. Всюду борьба! С американским и мировым империализмом, с внешними и внутренними врагами, тунеядцами и нарушителями общественного порядка и законности, всем надо вломить как следует. Но и этой борьбы нам кажется мало. Нас захватил пафос борьбы. Мы возводим в ранг борьбы уборку урожая, поддержание чистоты улиц, обслуживание населения. Можно и дальше продолжать: борьба за счастливое детство, за любовь, за уют и покой в доме. Надо беспрерывно бороться за покой в доме. Может быть, надо просто успокоиться и не бороться за покой. Успокоиться и обрести его. Он сам придет. Козьма Прутков верно говорил: «Хочешь быть счастливым, будь им». Надо просто почувствовать себя счастливым. Но как это сделать, если нас со всех сторон обложил американский империализм, ведут подрывную деятельность внутренние враги, подкупленные этим же империализмом, тунеядцы прячутся по подвалам и чердакам, уклоняются от общественно-полезного труда, жены и мужья изменяют друг другу, портят жизнь детям и лишают их счастливого детства? Вломить бы всем как следует!
Пока я так думал, а это было недолго, Василий ждал продолжения рассказа, видимо мне удается поддерживать его интерес.
— О деде, который заступился за женщину, ничего не известно?
— К моему сожалению, я забыл взять у него адрес и свой не дал, так что продолжения истории не знаю. Но свои опасения, на предмет, если дело дойдет до суда, я ему изложил. Пока дед лежит в больнице, милиционер наверняка помирится со своей женой, и они выступят единым фронтом. Известно, что «муж и жена — одна сатана». Могут изобразить так, что дед, якобы, ворвался в их дом и принялся избивать жену, а милиционер за нее заступился. При таком повороте дела деду придется худо. Но я его заверил, что при любом раскладе совесть его может быть спокойна, он поступил правильно с общечеловеческой точки зрения, по-людски. И когда придет время предстать перед Господом, и Он будет взвешивать деяния, то этот, может быть, самый яркий в его жизни поступок перевесит несколько грехов и сможет свести на плюс весь баланс грехов и добродетелей. Дед был очень доволен моими рассуждениями.
— А сам ты что подумал? — спросил Василий, зная мой многосторонний подход к проблемам бытия.
— Сам я подумал, что дед несомненно прав с точки зрения абстрактного гуманизма, и его поступок заслуживает одобрения, но вот с конкретно-исторической точки зрения он мог поступить неправильно. Вполне возможно, что женщина, за которую он заступился — форменная стерва, измывалась над своим мужем, оскорбляла его мужские и профессиональные достоинства и беспрерывно пилила, днем и ночью. Он не выдержал. Под влиянием алкоголя ослабли тормоза, и он дал себе волю. Другой вариант. Она — сознательная или подсознательная мазохистка, испытывает удовлетворение только после побоев. Ей нужен мужчина с животной психологией, садист. Но где его взять? Столкнувшись с такой проблемой, она начинает всячески раскрывать и развивать в своем миролюбивом, спокойном и уравновешенном муже садистские наклонности. И добивается своего. Третий случай, о котором нельзя говорить вслух, но тебе как другу, скажу, но, конечно, не деду. Жена милиционера — такая сволочь, что лучше всего было бы помочь милиционеру добить ее, а потом помочь спрятать труп. С конкретно-исторической позиции мы и должны оценивать эту ситуацию, но что касается данного конкретного дела — это обычная задача для судьи. Он и должен во всем разобраться. Не имея входных данных, то есть не зная всех обстоятельств дела, нельзя браться за решение. Увязнем в неопределенностях, которые не позволят сделать четкий вывод.
— Ты думаешь, судья правильно решит эту задачу?
— Надеюсь, — ответил я.
— А вот я не надеюсь. Помнишь судью, которая меня разводила? Ты ее все нахваливал, что умная и красивая. А я бы сказал — дура она набитая. И судить ей надо не порядочных людей, а таких же дебилок как она сама. За что она мне тогда штрафу тридцатник выписала?
— За пьянство и семейные дебоши, — сказал я.
— И это правильно?
— Нет, конечно, какой ты дебошир? Валька ей так сказала, а ты подтвердил, что выпиваешь. Другой информации у нее не было. На чем строить выводы? Вот она и приняла степень твоего пьянства за наивысшую.
— А информация о том, что я не ел сутками, так как в доме не было ни денег, ни еды, была?
— Была.
— Что Валька сама пьянствовала и столько назанимала у всех соседей, что больше никто рубля не давал, была?
— Была.
— Что ей нельзя верить, ни одному ее слову, была?
— Была.
— Была вся информация. Было на чем строить выводы, о том, что и я и ребенок остаемся без копейки. Шатаясь от истощения, я принес с халтуры тридцать рублей и все их отдал в уплату штрафа. А как жить дальше? Но судья этого не видела. Так что не надейся, что кто-то разберется с твоим делом. Против милиционера судья не пойдет, потому что милиция защищает судей от бандитов, а они в свою очередь, всегда покроют милицию, и это правильно: милиционер должен быть спокоен, и знать, что может вломить кому угодно и как следует. Негодяев хватает. Так что деду надо было не на больничной койке валяться, а сушить сухари. Впаяют на полную катушку. Ворвался в чужое жилище, избил женщину и ее мужа. Мало не покажется. А при его правдоискательстве из зоны ему не выйти. Или лагерное начальство в карцере сгноит, или заключенные добьют, когда он будет качать права. И никакой прокурор не поможет. Таких как дед много в зоне болтается, на всех прокуроров не хватит. Об этом мой отец рассказывал. Все это было раньше, творится и сейчас. Есть здесь какая-нибудь закономерность? - спросил Василий.
— Видимо есть, — сказал я, — обозначена поговоркой "Добро наказуемо”. Это еще твой участковый говорил в деле о дебилах.
Надо ли после всего этого творить добро?
— А как ты сам думаешь? — как еврей, вопросом на вопрос, ответил я.
— Думаю, что надо! — серьезно и твердо произнес Василий.
— И я так же считаю, в расчете на то, что нам это зачтется.
— Кем?
— Тем, кто все знает и все видит.
— Дай-то Бог, больше не на кого рассчитывать. В Фединой истории ты тоже многое не понял. У тебя капитан слишком хорошо выглядит: отец родной и борец за справедливость. А я бы сказал, что паршивый из него судья, чтобы судить и приговаривать Федю. И сам он порядочнейшая сволочь. Отобрать честно заработанные деньги! Федя выполнил свою работу и должен получить сполна! Он что, этот капитан, не мог наказать Федю другим способом? Выговора не хватило? Да Федя, можно сказать, на полдня задержал пьянку на судне, на которое, как ты говоришь, по приходу в порт идут одна комиссия за другой. И эти комиссии должны были смотреть на пьяные рожи моряков. Да за это Феде благодарность надо было объявить, а не выговор. А Федины товарищи вообще какие-то недоноски. Зачем жаловаться на своего товарища? Да ведь любой из них мог оказаться на Федином месте. Пропал гонец за водкой - пошли другого. Пропал второй - отправь третьего. Нет третьего — четвертый принесет. При чем тут морской закон? У них что, было кораблекрушение? Я не думаю, что они там вообще без водки остались. А если было так, то они — полнейшие идиоты, а не отважные моряки. Вот тебе мой анализ: логический, семантический и, как ты еще говоришь? Семиотический, — подсказал я.
— Вот именно, семиотический анализ.
— А как быть с халявщиками, которые пили Федину водку? — спросил я. — Как ты думаешь, правильно они поступили? В первую очередь я имею в виду гнойных.
— Не вижу причин, чтобы их осуждать. Федя их угощал. И разве Федя плохой человек, чтобы не принять от него угощение?
— Мне кажется, что никто не может утверждать, что Федя — плохой человек, — уверенно сказал я.
— Так что Вовчик, ты не обижайся, что я в чем-то не согласен с тобой. Кроме философии есть еще и здравый смысл. Можно так говорить?
— Можно. Раньше говорили, что судить можно по закону и по совести. Была некоторая разница, иногда довольно большая.
— Расскажи что-нибудь о самом Шурике, — попросил Василий. — Живу я здесь вдали от всех и кажется мне, что жизнь идет только у вас.
— Шурик действительно очень интересный и достойный человек. О нем можно писать романы. Хочешь расскажу, как он невесту украл?
— Весьма любопытно. — Василий оживился, тема его заинтересовала.
— Как только Шурик развелся со своей женой, по причине известной и понятной на личном опыте и тебе и мне, задумал он ехать за счастьем с нашего Запада на самый Дальний Восток. Простились мы с ним на крыльце моего дома ранним декабрьский утром, и он ушел в темноту, чтобы появиться не ранее, чем через несколько лет. Но судьбе было угодно, чтобы он появился через три дня в весьма неприятном состоянии. В Москве в ресторане Белорусского вокзала у него украли номерок из раздевалки и по нему получили куртку и портфель, в котором находились все документы, включая паспорт и морские дипломы. Шурик обратился в милицию, там по телефону проверили его данные, выдали справку об обращении в милицию, десять рублей на дорогу и кем-то забытое и невостребованное пальто, в котором Шурик и вернулся домой. Начался долгий и изнурительный процесс восстановления всех бумаг. В это время без денег и документов он познакомился с капитаном грузинского судна, приписанного к Поти. Капитан объяснил ситуацию. В Грузии никакие дипломы никакой роли не играют, так как любые документы можно купить готовыми или заказать. Сделают за три дня. В частности и поэтому на рыболовных судах работают люди, не имеющие никакого отношения к морям. Ветеринар на должности штурмана, зоотехник — главным механиком, художник — электромехаником. Рыбу ловят только для отвода глаз, немного, а главное — коммерция. В иностранных портах закупают большое количество товара и везут на продажу домой. Очень выгодно. Таможня и пограничная служба схвачены. Грузины — народ талантливый, смелый, но и сообразительный. Понимают опасность ситуации, когда на судне нет профессиональных моряков. Можно лишиться не только товара, но и жизни. Поэтому нанимают нескольких опытных русских мореплавателей и полагаются на них. В долю не берут, но платят хорошо. На судне Шурик нашел друга в лице кубанского казака, тоже опытного морехода, и после первого рейса с ним заехал к нему на родину. Буйство кубанской природы, радушие хозяев, обильное застолье. Выходит Шурик рано по утру во двор и видит, как за плетем гуляет молодая казачка. Разговорились. Шурик и говорит ей, давай, красавица, я тебя украду. Она говорит, давай, только не просто это сделать. Невеста я, замуж выхожу. На днях будет свадьба, а жених у меня жуть как ревнивый и дружки у него под стать, оторви и брось. Догонят — убьют. Шурик говорит, что это не важно, не от таких уходили. Главное, чтобы ее согласие было. Простился с хозяином, а сам с невестой рванул в Краснодар. Как потом выяснилось, была погоня, но Шурик от нее ушел.
— На чем уходил? — спросил Василий. — На мотоцикле?
— Нет, Вася, на такси. Мотоцикла не оказалось под руками. Лететь самолетом или поездом боялись, так как казаки могли перехватить. В Краснодаре пересели на другое такси, мчались до Ростова и только там сели на самолет. В такси Шурик объяснил ситуацию водителю и говорит: «Гони, шеф, иначе, если догонят, казаки не только нас, но и тебя, как свидетеля, шашками зарубят, а твою колымагу разнесут в клочья». Таксист гнал без остановки, за что ему, а также за страх, пришлось накинуть дополнительно, сверх двойной платы по счетчику. Прибыл Шурик домой, разглядел невесту: действительно казачка красивая. Оформили брак. Дочка у них подрастает. Казачка бойкая, за словом в карман не лезет. Как-то прихожу к ним, смотрю, она с фонарем под глазом ходит, улыбается. Шурик загадочно так посмотрел на меня:
— Чешскую стенку собирали. Работа нервная, детали плохо стыкуются. Вот и не сдержался.
Мужики в поселке говорили: «Утер Шурик нос первой супруге, взял еще моложе и красивее». Жена моего брата-строителя тоже удивляется: «Вроде он и не такой красавец, не такой уж и представительный, а женщины на него так и бросаются». Я тоже над этим задумывался, но ни к чему вразумительному и однозначному не пришел.
— Спросил бы у него, — предложил Василий, — он же твой друг. Какие могут быть секреты от друга.
— Не совсем удобно. Но как-то раз сидим мы в баре, я возьми и ляпни про это дело, ссылаясь не на свой интерес, а на любопытство невестки. Преподнес это в виде научной проблемы. С нами был друг Шурика, он и говорит:
— Чего тут гадать? Не вижу никакой проблемы. Сними штаны и посмотри.
Глянул я на Шурика, а он так загадочно улыбается, вроде как ответ правильный, а, может быть, и не совсем.
— Думаю, что правильный, — сказал Василий, — может быть, она его под плетнем проверила, и он ей понравился.
— Перед Шуриком, как и перед тобой, я в вечном и неоплатном долгу, — продолжал я. — Появилась возможность купить машину, да еще срочно, иначе у брата пропадет очередь. Брат сам помог, вложил изрядную сумму, а все равно денег не хватает, да немало. Брат говорит:
— Тебе решать. Подумай хорошенько, нужна ли тебе машина. Но учти, что это, может быть, твоя первая и последняя в жизни возможность. Цены на автомобили будут расти и дальше, а таких денег ты больше никогда не соберешь. У кого одолжить? А потом еще и расплачиваться нужно. Я прекрасно помню, как ты погибал на халтуре перед первым разводом, когда надо было заработать еще двести рублей. И никто не мог одолжить. К кому пойти, к кому податься? Машина, конечно, вопрос не жизни и смерти, но так много было в жизни упущенных возможностей, что я все-таки решился. Мне казалось, что жизнь с машиной будет интереснее. Можно многое сделать.
Пошел я к Шурику, объяснил ситуацию: «Саша, выручай!».
— Сколько тебе?
— Хотя бы тысячу рублей.
— Для тебя хоть две.
Поехали мы с ним в сберкассу. Я отложил проценты, которые он теряет на одолжении мне денег по сравнению со сберкассой и предлагаю ему сразу. Шурик отказывается. Я настоял. Так вот, чтобы его не считали ростовщиком, а для меня важно, чтобы он не был в проигрыше, прикатывает Шурик мне тележку для огорода, стоимостью больше процентов, в подарок. Якобы себе покупал и мне решил подарить такую же. Я чуть не прослезился от такой щепетильности. Тележку, конечно, принял и сказал спасибо.
Василия история с тележкой тронула. Внешне — громила, а внутри — очень чувствительный человек, особенно к добру. Он закашлял и стал протирать глаза.
— Ты бы ему бутылку поставил, — сказал он. — Да за такие вещи не одну надо ставить!
— С Шуриком пить не просто. Ставишь ему бутылку, он — две. Возникает перебор.
— Все равно надо ставить, — сказал Василий. Надо терпеть. Ты же русский человек. Водка — наш национальный напиток. Ее потребление — наш обычай, это в нашем характере. Надо терпеть особенности своего национального характера, а ты все норовишь в еврея превратиться, — вспомнил старое.
— Я терплю, но не всегда здоровья хватает.
— Это другой вопрос. Я тебя прошу как друга, поставь Шурику бутылку. И от меня еще одну. Сейчас нет с собой, но на прощанье я дам тебе пять рублей.
Эти пять рублей Василий мне так и не дал по причине, понятной из дальнейших строк моего повествования.
— А с Федей как? — спросил я.
— По моему разумению, Феде надо поставить двенадцать бутылок, как он тебе. — Я ужаснулся такой перспективе.
— Мы столько не выпьем.
— Хорошие люди помогут.
— Василий, столько сразу мне не осилить. Бюджет не выдержит. Я же теперь семейный человек.
— А ты не сразу, как разбогатеешь.
— Ты думаешь, я когда-нибудь разбогатею.
— Обязательно, Вовчик, как пить дать. Я в этом не сомневаюсь. Мои предсказания сбываются?
— Сбываются, — не совсем уверенно сказал я.
— Вот и это сбудется. — Он повторил известные читателю заклинания. Я продолжил рассказ:
— Ушел Шурик в море, и тут прибегает его казачка и говорит: «Верни деньги, которые тебе одолжил мой муж. Они мне очень нужны».
Я даю телеграмму Шурику, что делать. Он отвечает, живи спокойно, она перебьется. Вот что значит настоящий мужик!
— В море с ним не встречались?
— С Шуриком нет, а вот к Феде попадал во время своих скитаний. Приятная была встреча. Федя мне тогда подарил устройство для извлечения огурцов и помидор из трехлитровой банки, чтобы грязными руками не лазить. Из нержавейки, из электрода. Изящная вещь. Ручка модерновой формы сделана из текстолита и отполирована. Прекрасный дизайн. Чувствует Федя красоту и может творить ее своими руками. Если доведется писать роман о морях, я обязательно вставлю этот эпизод. А Шурик будет одним из главных героев. И мой брат. А я — вместе с ними.
Шурик интересный рассказчик. Много историй знает. Кое-что я записал, но многое надо будет уточнить. Храню я и его письма, с самой нашей молодости.
Как-то ремонтировали мы с ним мою машину. Возникла необходимость центровки диска сцепления. Шурик рассказал, как они раз в море столкнулись с подобной проблемой. Внутри сложного агрегата нужно было отцентрировать деталь, которая в установленном виде не должна касаться внутренних поверхностей, а потом через все это устройство пропустить вал. Они подвесили деталь на нитках, а после установки вала нитки подожгли. Рискованная операция. Внутри — краски, лаки, масло — все может вспыхнуть, но другого выхода не было. Да он меня и машину научил водить. Сидел рядом и подсказывал, проехали мы тогда вдоль всего побережья, через твой городок. Трудно мне было, но Шурик терпеливо и настойчиво учил.
— Ты же писал, что в автошколе учился?
— Учился, но что толку! Положено было наездить двадцать четыре часа, а я и десяти не наездил, все некогда было. Летчики-истребители во Вторую мировую войну перед первым боевым вылетом должны были налетать пятнадцать часов, а у меня было еще меньше. Милиционер, который принимал экзамен по вождению, просто пожалел меня. Поставил положительную оценку условно. Надо бы ему за это бутылку дать, но постеснялся, вдруг не возьмет.
А инструктор попался молодой, после армии, сержант, только орет. Я ему говорю, ты не кричи, дай мне спокойно разобраться с машиной. Тебе хорошо учить молодых, которые с мотоцикла пересаживаются на автомобиль. Они за час осваивают езду. Скорость и дорогу чувствуют. А когда человеку тридцать лет, а мотоцикл он водил в детстве, да еще плохо, требуется дополнительное время. Я — физик. Знаю устройство атомной бомбы и синхрофазотрона. Для меня твоя самобеглая коляска проблемы не представляет. Только не мешай, ради Бога! Он вроде как понял. Мы с ним за эти десять часов даже подружились. Любознательным молодой человек оказался, стал вопросы задавать. И как-то постепенно мы с ним как бы ролями поменялись. Не он стал моим учителем, а я — его.
Недели через две после экзаменов приезжает он ко мне на своем учебном «Москвиче» с двумя молодыми курсантками, женами моряков, в гости. Какой ни есть, а для меня он все равно остается учителем. Это же святое дело! Бегу в магазин, ставлю ему бутылку водки и поднимаю тост: «За инструкторов, которые не мешают в овладении искусством управления автомобилем». Он за рулем, не пьет, женщины — с удовольствием. Хохочут от радости. Приезжал он еще раз с закуской и водкой, хоть залейся, морячки постарались. Я вижу, что между нами начинают формироваться пары, пока еще не на физиологическом, а на психологическом уровне. А та, что помоложе целует инструктора взасос. Ну, думаю, тут и до греха недалеко. Стал я их провожать, а та, что постарше, спрашивает, когда мы еще встретимся. Я ей говорю, что у меня вся неделя наперед расписана, а чрезмерно плотный график чреват срывами. Они так и покатились со смеху. Таких слов никогда не слышали. Книги не читают, живут себе в удовольствие. И не волнуют их ни вопросы нашего общественно-политического развития, ни проблемы устройства мироздания. Приехали они в третий раз, а я матери говорю: «Скажи им, что меня нет дома». Так они и уехали не солоно хлебавши. И все-таки инструктор меня в городе выловил. Иду я как-то задумавшись, вдруг — скрип тормозов. Из учебного «Москвича» выскакивает мой радостный инструктор. Спрашивает, куда меня подбросить. Я ему: «Если тебя это не затруднит, отвези меня, пожалуйста, в Рыбный порт». Он выгоняет из машины своих курсантов, и только я сел рядом с ним, как подскакивает к нам начальник автошколы: «Наконец-то я тебя поймал, негодяя, столько дней гоняюсь за тобой! Будешь теперь знать, как возить пассажиров!» Я вышел из машины и сел в автобус. Что было дальше, науке не известно. С тех пор я его не видел. А машину заимел только через год. К этому времени все навыки вождения были утрачены. Из магазина машину перегнал брат, а далее за дело взялся Шурик.
Через месяц после окончания автошколы оказался я в следующем рейсе. И тут, лежа в своем ящике, среди раздумий вдруг вспомнил о той, что постарше. Хорошая она была, веселая, жизнерадостная, ко мне — со всей душой, а я ее проигнорировал, два раза. И так мне стало тоскливо, как при мыслях об упущенных возможностях. Но вспомнил я слова нашего друга Гены: «Вова, никогда и ни о чем не жалей», и сразу стало легче. Видно правду говорят, что русский мужик задним умом силен, да сослагательным наклонением. «Вот если бы, да кабы»: «Вот если бы у бабушки была борода, была бы она дедушкой».
— Расскажи, как ты бросил университет, ты же любил это дело.
— Василий, я, можно сказать, не бросил, а сменил на другое, не менее интересное дело. Ушел в моря, чтобы увидеть жизнь. Виктор Федорович говорил мне, что настоящий философ должен путешествовать.
— И не жалеешь об университете?
— Жалею.
— Вернулся бы?
— Вернулся, если бы взяли и платили хоть немного, чтобы можно прожить. Из всего, что я видел и где работал, университет — самое интересное место.
— А моря?
— Моря теперь всегда меня зовут. Снятся по ночам, а иногда среди бела дня вдруг защемит душу, и захочется океана, яркого солнца или клочка пустыни с пальмой на африканском берегу. Люблю я и холодные моря. Острова в Баренцевом или Северном море, скалы и айсберги у Антарктиды.
— Ничего я этого не видел, — сказал Василий грустно. — И кроме дубов мне ничего не надо. И, пожалуй, немного дождя, ветра и туч, но только там, у нас.
— В море говорят, что его лучше всего видеть с берега. Великая там тоска, Василий, по жизни. Поэтому я сбежал и оттуда.
— Но машину купил?
— Брат «сделал» через свою организацию. На моей работе моя очередь была 128. В год давали по две машины. Так что я смог бы купить ее только через 64 года. Но и эту систему вскоре ликвидировали. Начались злоупотребления, кто-то пролез раньше других, пошли анонимки, разбирательства, комиссии, все и прикрыли. Пять тысяч я собрал, две — одолжил, теперь вот выплачиваю долги.
— Ничего, выплатишь. Машина — ваша, вы ей пользуетесь. Для меня сейчас важнее всего, что ты со мной, рядом. Помнишь, как хорошо было? Можно было говорить о чем угодно. Много вопросов накопилось. Ждал тебя. Скажи, стал я умнее от того, что закончил техникум? И вообще, в чем заключается ум человека?
— Конечно, Василий, стал, — порадовал я его. — А что касается ума человеческого вообще, то здесь мы имеем настоящую проблему, которая к тому же весьма запутана нашей идеологией и пропагандой. Некоторых людей пытаются выставить более умными, чем они есть на самом деле, хотя достаточных оснований для этого не имеется.
— Я это понимаю, — сказал Василий.
— Так вот, — продолжил я, — ум — это, прежде всего, способность правильно мыслить, что легко проверяется с помощью специально подобранных задач. Решил за положенное время задачку — тебе плюс, не решил — минус. Потом все считаем и получаем твой коэффициент. И хотя во всем мире такие методики давно не только признаны, но и используются, наши люди пока еще против них.
— Трудно что ли отвечать на вопросы? — предположил Василий.
— Видимо, для тех, кто должен их признать, — трудно, потому они и сопротивляются, чтобы себя не раскрыть. На это ума у них хватает.
— А ты себя проверял на таких задачах? — спросил Василий.
— Проверял. Средний балл и некоторое тугоумие. В нужное время не укладываюсь.
— Я о тебе много лучше думал, — засомневался Василий.
— И правильно делал, — не стал скромничать я, не хотелось терять свой авторитет перед Василием, — но это еще не все, что касается ума. А если ты тугодум, имей резерв времени на раздумывание, не принимай поспешных решений. Надо знать свойства своего ума и правильно им пользоваться, компенсировать недостатки. Теперь возьмем объем памяти, кратковременной и долговременной, чтобы было чем уму заняться. Если в ней ничего нет, что это за ум?
— Правильно!
— Третье. Чем заполнена память? Чепухой или полезным содержанием? Если в ней сплошные глупости, то и перевариваться будут только они. Нужны положительные знания, которые дает образование и жизненный опыт, если человек в состоянии его накапливать, учиться на своем опыте, а еще лучше, на чужом.
— Понятно, — сказал Василий.
— Возьмем такую вещь, как общую культуру человека. Тоже качества его ума. Предположим, кто-то где-то что-то изобрел или открыл. Ты почитываешь журналы и пытаешься это перенести на свое дело. Если получается, говорят, что умный человек. Но и это еще не все, Василий. Есть люди, которые сидят и строчат своим гусиным пером год за годом великие открытия. Не могут остановиться, чтобы передохнуть. Это уже не только ум, а еще что-то. И нет этому никакого убедительного объяснения.
— А как же понять? — заволновался Василий.
— А вот понимай как хочешь, — поставил я вопрос не ребром, а колом.
— Приведи пример.
— Например, Эйлер. Величайший математик всех времен и народов. Так его называют, хотя это неправильно по многим соображениям. Ведь история человечества не закончена, может быть, обнаружится еще более великий математик. Так вот, Эйлер писал свои работы с такой скоростью, что нормальные ученые потом сто лет разбирали, что он написал. И никаких глупостей, сплошные открытия.
— А русские люди такими были?
— Конечно были! Ты же знаешь, что русские не глупее других народов. Возьмем, к примеру, Дмитрия Ивановича Менделеева.
— Он же химик!
— Не важно. Для настоящего ума нет разницы, чем заниматься. Математика это, физика или химия. Была бы проблема. Все мучаются, гадают, что такое химический элемент, откуда он берется и что с ним надо делать. Дмитрий Иванович просыпается как-то утром и выдает всему миру таблицу элементов. Одновременно предсказывает открытие новых химических элементов, указывает их основные свойства и методы обнаружения. Рассказывает, что ему все это во сне приснилось. Я понимаю так, что таким людям, как Менделеев, надо побольше спать. Чем больше видишь снов, тем больше открытий. Раньше говорили, что они «вдохновенные». У нас это слово сейчас под запретом, сам понимаешь, но в старых книгах можно его встретить. Там встречается еще одно более сильное слово — «боговдохновенные».
— Ну, даешь, — восхитился Василий. — А на самом деле они какие?
— А вот ты и думай теперь своими образованными мозгами, есть ли другие слова, обозначающие это явление?
— Я же строитель. Это не по моей части.
— А по чьей же? — спросил я. — Кто у нас боговдохновением занимается.
— Вроде никто.
— Вот именно. В этой части у советской науки большой пробел. Утверждают, что, якобы, Бога нет. Подумаешь, вроде и на самом деле нет, а они, там, за границей, думают, что он есть, и когда летели к Луне, молились, чтобы бортовой компьютер не отказал.
Почему бы и нам с тобой не думать, как они?
— Почему? — спросил Василий.
— Потому, что не положено. А точнее говоря, запрещено.
— А почему запрещено?
— Вот и я тоже над этим думаю. Но продолжим нашу тему. Эйлер еще как-то мог объяснить происхождение своих открытий, так мол и так, вытекает непосредственно из определений.
— А где ты взял определения? — спросил бы я у него.
— Да это расширенное понимание того-то.
— А как ты догадался?
— Само собой получилось, — ответил бы Эйлер.
— Понял ты из такого разговора что-нибудь? — спросил я у Василия.
— Понял, что он сам догадался.
— Вот именно. Он догадался, а Ломоносов, к примеру, не догадался.
— А в чем же дело?
— А в том, что была подсказка.
— От кого?
— Вот это и надо выяснить.
— Ну и дела! — замотал головой Василий.
— А среди русских были такие как Эйлер? — спросил Василий.
— Приближаются к нему. И сейчас есть, работают на оборону, потому засекречены. Узнаем о них лет через пятьдесят. А вот по девятнадцатому веку скажу. Например, Лобачевский. Сидит он в Казанском университете в своем кабинете, а мимо мужики на телегах везут дрова, сено, тогда автомобилей еще не было. К изобретению паровой машины только приступили. О радио, телевидении, космических полетах только в сказках можно было прочитать. А Лобачевский сидит и уносится в иной мир, где другая геометрия, а параллельные прямые – пересекаются. Потом были открыты и такие пространства, где параллельные прямые расходятся и вообще, кратчайшее расстояние между точками не по прямой линии, а по кривой.
У нас в университете есть математик, так вот он в качестве редактора и автора комментариев, готовил к изданию полное академическое собрание сочинений гениального Лобачевского. И сам он, по моему мнению, тоже гений, только этого никто не хочет признавать, так как тогда и относиться к нему нужно как к гению, а все признаки гениальности на лицо: всемирное распространение его математических трудов, множество последователей и учеников, незаурядные личные качества. Берется за преподавание любого курса по математике, физике, биологии, пока не найдут преподавателя по конкурсу. Пишет и говорит на четырнадцати языках, прекрасно знает всемирную историю и литературу, сочиняет стихи и музыку. Как это не странно, верит в Бога и жизнь после смерти. Среди книг, переведенных им на русский с других языков, и которые стали доступны нам благодаря ему, есть книги по биофизике, парапсихологии и всякой мистике, что не очень нравится нашему начальству. Потрепали его за всю жизнь конечно изрядно — он же, кроме всего прочего, еще и потомок древнейшего княжеского рода — но он совершенно не утратил оптимизма и доброго отношения к людям. Я с ним часто общался и на многое он открыл мне глаза. И сейчас захожу к нему, и всегда он находит время для беседы.
Такие люди как он очень редко рождаются в нашем мире. Один такой человек по влиянию на судьбу человечества превосходит тысячи, а может быть и миллионы людей. Именно гении готовят прорыв в неизвестное, к звездам, к новым достижениям, спасают миллионы людей от оспы как Пастор или от гангрены как Флеминг. И за ними идут просто талантливые и одаренные люди, развивают открытие и приспосабливают его к потребностям людей. Печально, что в русской истории было время, когда их уничтожали и изгоняли. По этому поводу американцы придумали для нас теорию “выплеснутых мозгов”, якобы русские выплеснули свои мозги и живут без них, отсюда все наши беды. Но ты Василий не печалься, кое какие люди еще остаются, рождаются новые. Еще не все потеряно.
Мне иногда кажется, что наш математик — инопланетянин. Прибыл к нам для обмена опытом. Жизнь на его планете находится на очень высоком уровне развития. Относятся они к нам хорошо, но пока не могут помочь нам в наведении порядка, или хотят убедиться, справимся ли мы сами со своими проблемами или кто-то им сильно мешает, как и нам.
Этот математик говорил мне, что лично для него существование иного мира не является проблемой. Он давно убедился в его существовании экспериментальным путем, устанавливал связи с находящимися там существами, в частности с духами умерших людей. И они много чего интересного ему рассказали. Но эти эксперименты требуют крепкой, здоровой психики, слабонервным этим заниматься не рекомендуется, можно свихнуться. Поэтому я сам в эти миры заглядывать не хочу. Кажется установлю вот такой канал связи с потусторонним миром и хлынет на меня оттуда всякая нечисть. Там всего полно: и хорошего, и плохого. Так и живу в нашем мире, за его пределы не высовываюсь.
— А как он с ними общается, с этими духами? — спросил Василий.
— Проводит спиритический сеанс. Сидит дома с блюдечком. Техника отработана веками. Дмитрий Иванович Менделеев тоже этим занимался, но я его отчеты не читал. А имеющиеся сведения о них самые противоречивые: одни говорят, что он подтвердил связь с духами, другие утверждают, что опроверг, так как у него ни какой связи не получилось, что и доказывает отсутствие духов. У нас же в литературе что хотят, то и пишут, или пишут, что приказано.


Глава 58. РАЗОБЛАЧЕНИЕ

— А сейчас такие люди есть? — спросил Василий.
— Конечно, есть. Зачем далеко ходить? Возьмем твоего друга Игоря. В тридцать пять лет — профессор по физике. Я не хочу сказать, что другие науки хуже, но физика смотрит в самый корень, куда другие науки не проникают. А что касается ума, то и смотреть в корень — еще не все. Есть люди, которые видят не только то, что есть, но и то, что будет. Они предугадывают будущее. И одной логикой, как бы она ни была сильна, здесь не обходятся. Из массы возможных вариантов развития событий они выдают тот, который и происходит.
— И пользуются этим?
— Некоторые пользуются. Срывают банк в азартных играх, другие — все знают, но не хотят сообщать окружающим неприятные вещи. Способность к предсказаниям — не только качество ума, а что-то большее, выходящее за его обычные рамки. Но и это еще не все, Василий. Существуют люди, которые не только предсказывают события, но и творят их.
Василий ахнул. Как мне показалось, довольно притворно.
— Возьмем пример поближе к нам. Тебя я тоже кое в чем подозреваю. Помнишь случай из нашего далекого детства, как ты нашел меня закрытым в магазине?
— Помню.
— Ты тогда говорил, что вело чутье. Что это было за чутье?
— Какое чутье? — удивился Василий. — Не было никакого чутья.
— Ты вспомни хорошенько.
— Чего вспоминать? Зашел к тебе. Дома нет. Пошел в библиотеку — она закрыта. Не в чужой же огород ты залез? Я — прямиком в магазин, думаю, стоишь там за прилавком, книжечки почитываешь. Так оно и оказалось.
— Хорошо, согласен, здесь большого чутья не надо, — отступил я. — А помнишь «шкурное дело»? Чутье — не такое уж удивительное свойство, с этим можно согласиться, а как объяснишь, что и месяца не прошло, а ты изодрал гвоздями шкуру негодяю. Я тогда с помощью теории вероятностей посчитал, что и за сто лет ты ему шкуру не продерешь. И потом неоднократно проверял свои вычисления.
— Так ведь надо было!
— Речь не о том, надо или не надо. Это другой вопрос, и не стоит сбивать меня с толку. Ты делаешь подмену тезиса. А я спрашиваю, почему именно шкуру? Как ты обещал?
— Так получилось.
— Не так все просто, как говоришь. Я за тобой давно наблюдаю, как сурово расправляешься с людьми. И думаю, что дело здесь не столько в тебе, сколько в том, кто направляет. Ты чувствуешь какое-либо сильное влияние?
— Чувствую. Меня всегда крутит и ломает, голова болит. Я думаю, что это от гипертонии.
— Может, от гипертонии, а может, и не только от нее. Ты помнишь свои слова, когда вещаешь, что люди будут наказаны, а они потом погибают?
— Помню. Но ведь было за что! Кроме того, я всех не наказываю. Многим прощаю. На всех не хватает. Надеюсь, ты сам-то не боишься?
-- Тебя я лично не боюсь, потому что ты никогда не давал повода для этого. Скорее наоборот, всячески хранил и берег. Но, зная твой сумбурный характер и способность к неожиданным поступкам, боюсь за других людей.
— Ты винишь меня?
— Не виню, потому что знаю, что это бесполезно. Какой ты есть, таким и останешься. И не в тебе одном здесь дело, а в них тоже, если они виноваты.
— Понял, — сказал Василий, — буду еще осторожнее. Я и так терплю, подавляю в себе ярость. Даже помогаю негодяям. Недавно одному шутнику ноги бревнами сдавило. Сижу на земле, а он на бревнах, на самом верху, курит и язвит. Бревна раздвинулись и сжали его. Я сам все бревна раскидал.
— А хотел его наказать?
— Хотел.
— Вот и наказал.
— Все понял. Только не говори об этом никому, ни моей жене, ни своей. На меня и так все подозрительно смотрят за то, что я уток ловлю. Все завидуют. Как ты думаешь, откуда это?
— Василий, я перелопатил массу литературы по этому вопросу. Этнографического, мистического и парапсихологического характера. Но никакие объяснения не устраивают. Я все-таки материалист по убеждению. Хотелось бы материалистического объяснения, но вещи эти довольно тонкие, кроме того, они носят вероятностный характер. И, хотя современная физика изучает статистические явления, дело касается такого большого количества явлений, что в своей массе они дают вполне однозначную картину, например, давление газа на стенки сосудов, излучение и поглощение света или радиоактивный распад. В случае с тобой наблюдается некоторая возможность влиять на обстоятельства протекания тех или иных довольно сложных процессов, характеризующихся множеством причин. Есть основания предполагать, что данная возможность характерна не только для человека, но и животных. Можно допустить, что удав управляет кроликом, заставляя его лезть к себе в пасть. Передача действия происходит посредством каких-то очень тонких полей, по-другому не скажешь. Биофизики пытаются регистрировать, но меня их результаты не удовлетворяют. В тебе что-то есть, я не сомневаюсь. И ты в этом не одинок. Помнишь, «как ныне сбирается вещий Олег отмстить неразумным хазарам»? У славян людей-предсказателей называли «волхвами». А если они еще могли управлять событиями, то их называли «колдуны». Печально в нашей славянской истории, кроме всего прочего, то, что общество, вместо того, чтобы окружить вниманием колдунов, поощрять их силу во благо, всячески боролось с ними, несмотря на большую опасность ответного хода, от которой мы, может быть, до сих пор страдаем. Я не буду рассказывать тебе ужасы расправ над ними, скажу только, что у других народов, которые в этом деле поумнее, все наоборот. В любом самом диком и отсталом племени тебе назовут уважаемых людей — это вождь и главный жрец — колдун, называй, как хочешь, смысл от этого не меняется.
Когда я работал в университете, мне довелось прочитать книгу «Фабрика мозгов». Показательный пример из нее. Американский генерал, очень умный человек, автор идеи «стратегических деревень», благодаря которой коммунисты еще несколько лет не могли осилить Южный Вьетнам, был приглашен в Новую Зеландию помочь наладить систему здравоохранения. Так вот он, вместо того, чтобы бороться с колдунами, включил их в систему здравоохранения. Определил обязанности, провел обучение, выдал дипломы и лицензии. Оставил обычной медицине хирургию, особо опасные инфекции, а колдунам оставил их дело: нервные и психические болезни. Все были очень довольны.
Если бы ты закончил мединститут, ты мог бы быть сильнейшим врачом. Без ножа и таблетки изгонял бы из людей камни, останавливал рост опухолей, налаживал работу печени, желудка, заговаривал зубы, отваживал от дурных привычек. Или правил бы людям позвоночники. Махать топором — тоже полезное дело, но спасать жизни и сохранять здоровье — еще полезнее.
Если бы не твоя гипертония, служил бы ты в милиции и боролся с негодяями законными методами.
— По закону у меня ума могло бы не хватить. Попробуй разберись, кто прав, кто виноват? — засомневался Василий.
— А ты бы боролся с явными негодяями. Да тебе и бороться бы не пришлось. Они сами вышли бы на тебя с поднятыми руками. Ведь ты же колдун. Или возьмем тебя в качестве командующего войсками. Я вот иногда думаю о Суворове. Подозреваю, что здесь не все чисто.
Подходит он со своим войском к турецкой твердыне Измаил. Турок в крепости в три раза больше, чем солдат у Суворова. Турки — один злее другого. Мечи-сабли отточены, пистолеты и кинжалы за поясами торчат. Пушки заряжены, на высоких каменных стенах в котлах кипит смола, чтобы лить на русские рожи.
Собираются у Суворова командиры полков. Один самый старый и храбрый вояка говорит ему:
— Александр Васильевич, оно, конечно, верно, русский солдат лучше турка, но дело какое-то не очень надежное, ведь положено по военной науке, чтобы в наступлении было в три раза больше войска, чем в обороне. А у нас как бы наоборот.
— Все правильно, — говорит Суворов, — я против науки никогда не иду и, как вы знаете, сам пишу наставления для солдат и офицеров на основе последних достижений, но дело в том, мои дорогие боевые товарищи, что нам поможет Бог.
Все так и разошлись.
— Ну и как? — поинтересовался Василий.
— Мог бы и не спрашивать. Сам знаешь. Взяли! Но дело в том, что нам Бог помог, а туркам, выходит, не помог. А чем турки хуже нас? Богу молятся побольше нашего.
Но есть, Василий, и очень плохие колдуны. Я вот давно Сталиным интересуюсь. По некоторым соображениям выходит, что он сущий дьявол. Даже Ленина завалил. А начал со служения Богу, в семинарии учился. Много он невинных погубил. Были и среди них сильные люди, но вся их сила, как горох от стенки отскакивала. Только дети Сталина страдали. Старший сын Яков даже стрелялся, не выносил страданий, потом его фашисты в плену домучили. Младший — Василий — спился совсем, сидел в тюрьме, а потом умер, всеми брошенный. У дочери судьба тоже не особенно сложилась. Но у самого Сталина оборона была глухая. Вот это сила! При нем у нас и стали решительно бороться с колдунами. До этого над ними только посмеивались, а тут взялись всерьез. Даже говорить о них запретили, не то что писать. Сталин хотел, как можно подумать, единственный колдуном остаться. Когда дело дошло до замены его на посту в государстве и партии Кировым, и все понимали, что нужен любой, только не Сталин, этот колдун сделал так, что Киров сам, как кролик, полез в пасть удаву. Пищит, но лезет. Сталин потом почти всех депутатов съезда уничтожил, даже тех, кто подтасовывал ему бюллетени.
— Но откуда эта сила берется? — спросил Василий.
— Я думаю, что была всегда. И когда-то, на заре человечества, играла очень важную роль. Нужно было бороться с природой, с врагами, укрощать и приручать диких зверей. Животные шли в полное подчинение человеку, видя даже гибель своих сородичей.
— Но ведь человек их кормит, — оправдывал Василий человека.
— Сейчас — да, когда держит на привязи, иначе они сдохли бы от голода. А тогда, я думаю, просто подчинял. Заставлял собаку самой искать себе пропитание в неслужебное время. Как ты сейчас работаешь, а в нерабочее время добываешь пропитание, ловишь браконьерским способом рыбу, уток, растишь поросят, разводишь огород.
В каком-то смысле ты — реликт, чудом сохранившееся сверхдревнее существо. Или оно возродилось в тебе. Это можно назвать и атавизмом. Помнишь, в наших школьных учебниках по биологии были рисунки волосатой женщины и мужчины с хвостиком? В наш рациональный век, век торжества науки, казалось, можно было бы обойтись без твоей силы, но она существует как факт, причем, зачастую — как трагический факт.
Вот еще момент, о котором я хотел поговорить с тобой. Многие авторы, труды которых я читал, отмечают у колдунов нервно-психические заболевания. Их как бы все время трясет от своей силы, поэтому они вынуждены заниматься колдовством, чтобы высвободить ее. Когда они явно занимаются своим делом, это называется “камланием”. Я с этим могу согласиться. К примеру, если ты не колдун и тебя не трясет, зачем тебе колдовать? Ты и на печи можешь спокойно отлежаться. А настоящий колдун не может, сила не дает. А у тебя кроме гипертонии я ничего не обнаруживаю.
— Есть у меня Вовчик нервно-психические заболевания. А как им не быть, если две жены рога наставили, а потом совсем бросили, ребенок без родной матери растет, искалеченный контуженый отец пьет запоями, а мать ничего не может с ним сделать и сама страдает, все кругом воруют, всем на все наплевать, а американцы не прекращают свои происки, готовятся стереть нас с лица земли, недобитые немцы головы поднимают, ставят на колеса поезд с направлением в нашу сторону, грузят вещи, чтобы вернуться на свою землю. Да от всего этого не только заболеть, вообще рехнуться можно. Вся нервная система ни к черту ни годится. А порой еще и выпить хочется. Разве здоровому человеку выпивка нужна? Он и без выпивки себя хорошо чувствует. Когда я борьбой занимался, почти совсем не пил, только за компанию. И никогда не курил, а ты смолишь напропалую, куришь какую-то дрянь, смотреть противно. Ты же понимаешь, какой это вред. Побереги мозги, они тебе еще пригодятся,
— Когда-нибудь брошу, — сказал я.
— Бросай скорее. Я тебя лично прошу как друг. И имею на это право, потому что беспокоюсь за твое здоровье. И за свое, конечно, беспокоюсь. А тут еще эта колдовская сила. С моими родителями это может быть связано?
— Я полагаю, что может. И я думаю на твоего отца. Знаешь, бывает, делать нечего, ждешь трамвая и думаешь о том и о сем. И часто я обдумываю его жизнь. Он выходил из таких переделок, что любой другой человек мог неоднократно погибнуть. Но только не он. И трагедия его сейчас в том, что он не сможет умереть спокойно, не передав тебе всю свою силу. Частично ты ею располагаешь, но это не все. Основная часть должна перейти к тебе потом. Все осложнено тем, что ваши отношения с отцом испорчены, осуществить передачу как следует невозможно. Это явится трагедией для всех, так пишут в книгах о суевериях славян. Не буду рассказывать тебе о взламывании потолков и прочих мелочах, которые могут оказаться очень важными в нужный момент. Практически ничем не могу помочь, потому что не занимаюсь этим всерьез. Опыта нет, а нужны постоянные занятия, как в любом деле.
Все это мои, как ты сам понимаешь, домыслы. Что-то вроде гипотезы, которая требует, как говорится, дополнительной проверки. Так что, Василий, приходится признать, что есть в тебе что-то большее, чем ум, и чего нет у других людей. Человек ты хоть и добрый, но не простой. Можно сказать, тяжелый. Но терпеть тебя можно. И любить. Что касается меня, то я относился и отношусь к тебе всегда с большим уважением и любовью. Благодарен за все, что ты делаешь для меня, за то, что ты рад нашей встрече, как и я.
Слезы навернулись у него на глазах.
— Идем выпьем, — сказал он.
— Идем, раз такое дело, — согласился я.
Мы развернулись и пошли к дому. Был чудный теплый октябрьский вечер. Интересно, может ли он влиять на погоду? По мелочам, конечно, может. Вызвать дождь из готовой тучи, а вот сформировать ее вряд ли сможет. И уж, конечно, ничего он не сможет сделать против закона всемирного тяготения. Да и не нужно. Зачем нарушать законы?
Он прижал меня к себе, положив свою лапу на плечо, как в детстве, когда моя мать говорила, что мы идем как отец с сыном. Рука его была тяжелая, но я чувствовал не тяжесть ее, а глубокий покой, глухую защиту. Как в танке. Нет, еще сильнее, — как у Сталина.
— Ждете ребеночка?
— Ждем, Василий.
— Когда?
— В марте.
— Мальчика хочешь?
— Как всегда, мальчика. Чтобы был философом, физиком и математиком.
— Будет тебе мальчик, уговорил, — засмеялся Василий, — сделаю для тебя, как для друга. Если хочешь, двоих.
— Двоих сразу не надо. Тяжело будет. Пока хоть одного.
— Все сделаем, друг мой Вовчик, не беспокойся. Заяц трепаться не любит. Сказал, значит сделаю так, как ты хочешь. Сколько вы пробудете у нас? Я читал твой график. Предлагаю еще день. Игорь приедет. Тебе будет интересно. Книги пишет. Не пожалеешь. Антонине ты понравился, и жена твоя тоже понравилась. Она людей чувствует, умная женщина. От нас будет подарок. Весь бензин за эту поездку берем на себя. Учитывая ваше материальное положение.
— Василий, спасибо. Я и так в вечном долгу перед тобой. Мне никогда не рассчитаться.
— Не важно. Ты вот что, напиши книгу о морях. Почитаю. Никогда не был в море, а как мечтал! Пиши так, чтобы правда была. Все-все, самые мелочи. Чтобы чувствовал, что это я в море, а не ты.
— Василий, книгу мне не поднять. Мелочевка заедает. Работа, дом, мать, жена. Ребенок появится — пеленки, распашонки. Сил на все не хватит.
— А ты напрягись. Я же закончил техникум. Смотри на меня и учись, как надо делать дела.
— Василий, ты из-за этого техникума вторую жену потерял. Мне бы не хотелось рисковать.
— Надо, Вова, надо, — он сурово посмотрел на меня. Но не добавил, как раньше, что иначе расправится со мной, как с негодяем.
— Хорошо, подумаю, — сказал я.
— Думай, Вова, думай. Мы так редко встречаемся с тобой, что послушать тебя не удается. Так что книга мне очень нужна. Понял меня?
— Понял.
— То, что ты обо мне рассказал, я и без тебя знал. Может быть, не в таких словах, без всяких там дикарей и славян, но суть одна. Если бы действительно можно было направить эту силу на пользу дела, мне было бы значительно легче. Все время сдерживаю себя, устаю. Иногда дам слабину — уложу одного негодяя, второго, вроде как легче. А временами зло берет, что сила моя слаба. Есть негодяи, которых давно пора наказывать, а он все воруют и воруют. И ничего с ними нельзя сделать. Кто-то их прикрывает, не иначе, круче, чем я.
— Может, у них кто-нибудь в райкоме партии сидит, — предположил я.
— Вполне возможно. Партия очень сильна. Знаешь, еще в чем мне не повезло? Три года, на которые я старше тебя. Будь мы с тобой одногодки, сидели бы за одной партой, я бы читал все твои книги и учился у тебя. Мы шли бы нога в ногу и вместе справились с моей силой, нашли бы ей достойное применение. Пусть врачом, пусть в милиции, лишь бы она была пристроена. Сейчас мне в тягость. Душа рвется на части. Хочется быть простым человеком, как все. Нет, чуть лучше, чем все, но обязательно простым.
На ужин пришла его мать. Увидела меня, заплакала. Я поговорил с ней, рассказал о своей матери, как она просила, об общих знакомых. Пили немного. Было легко и приятно. Нас уложили на их диван-кровати и оставили одних в квартире, разошлись по соседям.
Засыпая, я рассказал жене о бензине.
— Не слишком ли щедрый подарок? — засомневалась она.
— От чистого сердца можно принимать, — успокоил я ее. — Но если сомневаешься, давай завтра из сэкономленных денег купим им что-нибудь из хорошей посуды, например, хрустальные бокалы.
— Завтра видно будет, — сказала жена.

Глава 59. ПЕРВЫЙ СОН

Я сходил на кухню, взял чайник с теплой водой и в туалете промыл желудок. Если пользоваться обычной водопроводной, то после нее у меня может быть ангина, потому что выпить надо довольно много. Кроме того, холодная вода бодрит, а надо, чтобы наоборот, расслабляло. Второй день пили много. Начали отказывать тормоза.
Закончив процедуру, поставил чайник на место и залил в желудок две бутылки кефира, приготовленные специально для этого. Почувствовал, как в моих жилах вместо ядовитого алкоголя течет кефир, порадовался и полез к жене под одеяло. Утомленный встречей со своим суровым другом, поворочался и вскоре заснул.
Снится сон радостный, но немного тревожный. Идем мы с Игорем по весенне-летнему болоту. Светит яркое солнце, и трава зеленая-презеленая. Тепло. Игорь вышагивает в одежде грибника, в длинных резиновых сапогах, в плаще, старой шляпе. В руках — корзина, сено торчит из нее. Я посмотрел, у меня — точно такая же корзина. Игорь серьезен и сосредоточен. Чем-то недоволен.
— Выбирай яйца покрупнее, оставшихся мелких утят утке будет легче прокормить. — Я хотел было возразить на такое суждение, но воздержался.
— Не бери из гнезда больше двух яиц, не подрывай популяцию. Утка — птица осторожная, не досчитается трех яиц — оставшиеся может бросить. А потерю двух стерпит.
Откуда он все знает, думаю я, он же физик, а не биолог.
— Физик должен разбираться в биологии лучше биолога, — говорит Игорь. — На то нам и ум дан, чтобы во всем разобраться. Это биологи должны у нас учиться, а не мы у них, потому что физика — наука всех наук.
Где-то я это проходил. Нет, не так. Философия — наука всех наук. И все мы вышли из философских пеленок. Но Игорь прав, чертовски прав. Я всегда недооценивал значение физики.
— На этом болоте интереснейшая разновидность крякв. Я сделал несколько магнитофонных записей и с помощью ЭВМ расшифровал их язык. Прелюбопытнейшие истории, полные драматизма, могу поведать. Но боюсь, что нелицеприятные высказывания их о человеке не доставят большого удовольствия.
— Отчего же, Игорь? Поведай, пожалуйста, хоть одну.
— В одной из бесед утка говорила другой, что напрасно-де люди осушают болота, которые питают речки и держат уровень грунтовых вод. Замучаются потом в поисках воды.
— Это неинтересно, это я и без уток знаю. Не за ними здесь последнее слово. Всегда осушали и орошали. Надо в комплексе смотреть.
— Напрасно-наспрасно, батенька, не прислушиваетесь к голосу природы. Она вас за это накажет. И сурово накажет, — проговорил Игорь голосом Ленина.
— Понял, — ответил я.
— А еще утки возмущаются подлостью человеческой натуры. Недовольны, что их отстреливают и ловят.
— Что же делать? — спросил я.
— А ничего, — говорит Игорь. — Это нормально. Это — в природе вещей. Мы их отстреливаем, а они, соответственно, возмущаются. Если мать-природа создала такого прожорливого индивидуума, как Василий, она же должна позаботиться о его пропитании. Утки для этого очень подходят.
— Игорь, но они же недовольны, сам говоришь.
— Все надо делать в пределах разумного, друг мой. Чрезмерное рвение неуместно. Я не разрешаю Василию отлавливать за сезон более ста штук. Ему достаточно, чтобы нагулять жирок к зиме, а зимой кормиться тем, что сам заготовит.
— А сам ты утками питаешься?
— Нет, мне не надо. Работаю на государство. Оно меня кормит. Худо-бедно, но на хлеб с маслом хватает. Не говорю о качестве питания, но в количественном отношении достаточно.
Давно мы не виделись с тобой, голубчик, — говорит Игорь по-профессорски и трясет седенькой бородкой. — Что хорошего ты сделал за последнее время? Как далеко продвинулся в своих исследованиях? Чем можешь порадовать своего старого коллегу?
— Игорь, радоваться, собственно говоря, нечему. Перебиваемся, как можем. В основном, текущими делами.
— Напрасно, друг мой, напрасно. Надо уделять внимание фундаментальным проблемам. За деревьями надо иногда заглядывать в лес, в гущу, так сказать, явлений. Что ты читаешь?
— До серьезного чтения руки не доходят.
— Печально, печально. Я был о тебе другого мнения.
— Спасибо, Игорь, за доверие. Расскажи лучше о себе, как здоровье, как сердце?
— С сердцем вроде все нормально. Вживили мне клапан, но не у нас, а у «них». Поехал я «туда» в командировку — и сразу к «ним». Просчитали все варианты — мой оказался оптимальным. Дошел почти интуитивно. Предложили сотрудничество в кардиологии, в качестве конструктора сердечных клапанов, но, понимаешь, не могу бросить работу, людей жалко. Появились ученики, надо тянуть за уши, пока сами на ноги не встанут.
— Я рад за тебя.
— Спасибо. Но не это главное. О себе подумай. Как дальше жить будешь?
— Наверное, так и буду, как живу, — говорю я. — Чего же ожидать?
— Напрасно, друг мой, напрасно! Под лежачий камень вода не течет.
— Игорь, но ведь все так живут.
— Не все. Есть люди, которые живут с великой идеей в голове.
— Какая там идея! В жизни бы устроиться. На хлеб заработать, семью сохранить, — вот и вся великая идея.
— То, что ты говоришь, тоже важно, но это еще не все. Подумай хорошенько.
Чего тут думать, подумал я, жить надо, а не думать.
Игорь многозначительно посмотрел на меня и как-то плавно, осторожно дотронулся и стал трясти мою руку. Потом резко и судорожно. Я открыл глаза. Сон еще продолжался. Но это был не Игорь, а Василий. Василий дергал за руку.


Глава 60. НОЧНОЙ ПАТРУЛЬ

— Давай скорее. Уже без пятнадцати двенадцать. Он появится с минуты на минуту.
— Кто он? — спросил я, не желая подниматься. Тело было расслаблено. Усталость брала свое.
— Давай не разговаривай, — сердито сказал Василий, — сам все узнаешь. Некогда рассусоливать.
Я вздохнул и потянулся за брюками. Жена сурово молчала. А, может быть, спала. Тоже устала, бедняга.
Кое-как надел рубашку, пиджак. Вышли на свежий воздух. Который раз за этот день и вечер?
— Бегом! — скомандовал Василий. И побежал. Я — за ним, к автобусной остановке. Кроме нас, никого не было. Успели вовремя. Подошел служебный темно-синий автобус, и мы влетели в него. Сидело человек десять мужчин в разной степени опьянения. Некоторые были довольно сильно набравшись.
— Это — «черный воронок», — пояснил Василий, — едем за водкой. Как и все. Он всегда ходит мимо без пяти двенадцать. Женщины наши всю закупленную на встречу с тобой водку попрятали, но воробья на мякине не проведешь. Что пиво? От него только в туалет ходить. Через десять минут возьмем чего-нибудь покрепче.
Как я понял, это была самодеятельная услуга местному населению, лишенному ночного бара. На всей одной шестой части суши нашей планеты не было ни одного ночного бара. Точнее говоря, они были, но только для иностранцев. Мой друг по техникуму как-то попал в такое заведение в Таллинне, будучи в командировке. Сначала чуть было не загремел в милицию, когда купил три доллара у стоявшего рядом пройдохи. Но откупился. В общей сложности пришлось потратить пятьдесят рублей. За эти деньги обычным способом можно было бы пьянствовать целую неделю.
Из рассказа моего друга, а также из иностранной литературы я все же знал, что в природе ночные бары существуют.
На свой страх и риск «черный воронок» возил всех, кто не допил, в глухую деревню за водкой, всегда в одно и то же время. Продавщица была в сговоре с водителем и открывала магазин ровно в двенадцать. Опозданий не могло быть.
Переплата, как выяснилось, очень небольшая. Гораздо меньше, чем ресторанная наценка. Водителю — по рублю с носа, независимо от расстояния, продавщице — без сдачи. Если водка стоила 5 руб. 60 копеек, то нужно отдать 6 рублей.
Услуга значительная. Эти двое людей — водитель и продавщица — как бы следили за ночным порядком в округе: все ли желающие набрались как следует? Они выполняли функции своеобразного патруля, поэтому я хотел бы назвать этот автобус не «черный воронок», что имеет понятный для русских неприятный оттенок, а как-то нейтрально. Например, «ночной патруль».
Я подивился убожеству этого магазина в нескольких километрах от Москвы. Деревянное крыльцо его провалилось. Все сооружение как бы перекосило от мерзости. Пол имел большой уклон, но держаться на нем еще можно было, не опираясь на стену. В автобус мы вошли последними, поэтому и в очереди оказались тоже последними.
Я сунул Василию пять рублей. Он взял две бутылки портвейна по два сорок, как выяснилось — мне, и четыре — себе. Строго придерживался установленного еще в юности коэффициента. Я думал, что Василий ограничится бутылкой на человека, но он подумал, что две — лично мне, так как угощений не принимал по старой своей привычке. На любой подарок отвечал вдвойне, не отходя от кассы. Вечно считает меня своим младшим братом, за которого надо платить.
Вышли из магазина. Вокруг нас при свете луны стояли мужчины с поднятыми вверх бутылками: пили из горла. Как воющие на луну канадские волки. Но наш брянский волк лучше, вспомнил я телевизионную передачу из мира животных. Он серее и злее канадского. И хитрее. Канадский — простодушнее.
Василий раскрутил бутылку и вставил ее себе в рот. Вино штопором вошло внутрь. На меня работает. Любит все-таки пустить пыль в глаза. Я так не могу, но надо спешить. Василий взял бутылку и, как теленка соской, стал поить меня. Но не учел, что пропускная способность глотки ниже необходимого. Я стал захлебываться. Портвейн потек за воротник, по груди и остановился под майкой на резинке трусов. Белая — моя лучшая рубашка, надетая по случаю важной встречи с другом, была безнадежно испорчена. Мало того, я чуть отдышался. Если бы не знал Василия, не чувствовал его искреннее желание сделать мне приятное, я бы наверняка страшно разозлился. Это был он со своей неуклюжестью. Сделать ничего нельзя. Надо терпеть.
Я закурил и последним полез в автобус. Водитель спешил.
— Брось сигарету, — приказал он мне.
— Что значит — брось? — взревел Василий. — Человеку, может, покурить захотелось. Кури, Вовка, и никого не слушай.
Я понял свою оплошность и смял сигарету в руке. Дело могло принять серьезный оборот.
— Кури, тебе сказал, — пробурчал Василий, — если кто еще пикнет — сотру в порошок!
— Я не разрешаю, — сказал водитель. — Сам не курю и другим не разрешаю. В автобусе ездят дети.
— Не важно, — заявил Василий, — до утра все выветрится.
Народ стал роптать. Я бросил окурок на пол, туда же уронил пачку сигарет и подбил ее ногой, чтобы она улетела под передние сиденья.
— Где твои сигареты? — сурово спросил Василий. — Сейчас же закури и никого не слушай, иначе я весь этот «воронок» разворочу.
— Нет сигарет, кончились, — соврал я, но из самых лучших побуждений.
— Слышь, друг, — обратился Василий к сидящему рядом со мной небритому мужчине в одежде грибника. Он был чем-то похож на Игоря. — Дай человеку сигарету. Он очень хочет курить. Заплачу за это пять рублей.
Я сидел с небритым, Василий висел над нами, уцепившись за поручень.
— Спасибо, не курю, — ответил попутчик.
— Люди! — взвыл Василий, — неужели никто из вас не можете дать сигарету моему лучшему другу, физику?
— Ну и что, что физик, — сказал наш небритый попутчик. — Я, например, биолог. К тому же — доктор наук. Вы что, скажете, что биологи хуже физиков? Скажите, и я узнаю, настоящий вы физик, или нет.
— Нет, не хуже, — втянулся я в разговор. Наука едина, и деления ее во многом искусственны, традиционны и организационны.
— Не только, дорогой, — подхватил биолог, — есть методологические принципы, на которых базируются отдельные науки.
— Но ведь база одна, — подал я свой тезис.
— Что вы понимаете под базой? В науковедении этот термин весьма расплывчат.
— Кончай дискуссию, — раздались голоса. — Домой пора.
Василий висел над нами и, раздирая слипающиеся глаза, прислушивался. Ему нравятся ученые разговоры, они его успокаивают и усыпляют.
Автобус тронулся, все повеселели, что так легко отделались. Началось братание пассажиров, общий смех, где-то в углу запели.
Я вступил в разговор со словоохотливым доктором наук также и для того, чтобы Василий мог отдохнуть и успокоиться от внимания ко мне. Так и получилось. Василий заснул, крепко вцепившись в поручень. Виляния автобуса не могли сорвать его могучие руки.
— Где вы работаете? — по-простому, как пьяница пьяницу, спросил я у биолога.
— В Институте биологии развития.
— Знаю этот институт, — сказал я, — после третьего курса у нас было направление на практику по биофизике в ваш институт в лабораторию Шапиро.
— Он уже в Америке, — грустно заметил биолог, — поехал в командировку в Швецию и не вернулся.
— А вы как, не думаете об этом? — вопрос был не совсем подходящим для пьяной болтовни с незнакомым человеком, но ученого это не смутило.
— Куда нам, русским, податься? Если и еду, то в деревню к своему старику. Куда денешься от него? Родной отец. Привез бутылку водки — мало. Он и послал меня за добавкой. А, кажется, много ли деду надо? Собирался у него поработать. Все насмарку. Три дня коту под хвост. Пишу книгу. Надо уединиться. Знаете, наступает такое время, когда надо не читать, а писать. Время пришло, а писать негде. Дома жена, дети не дают. У деда — дела по хозяйству, да выпивка. И отказаться неудобно. Не хочется обижать старика. В общем, податься некуда. Главное, никто не понимает. Так с грехом пополам и пишу. Сроки давно прошли. Издательство торопит, ученый совет нажимает, рецензенты заждались. А тут по ночам ездишь, ищешь водку. Уж лучше бы я сразу из Москвы две бутылки прихватил. Но у нас проблема с водкой. Не всегда бывает. Напорешься — берешь сразу на все имеющиеся деньги. А хранится она очень плохо.
Какой хороший человек, думал я. Москвичи замечательные люди. Пишет книгу — что может быть лучше? Все хорошие люди пишут книги. Вот и я когда-нибудь сяду и тоже напишу. Нет, сначала не о морях. О морях, об армии, об университете — потом, а сначала о моем друге Василии, простом русском человеке, трудяге, плотнике, представителе древней благородной профессии строителя, герое нашего времени, который прошел через все испытания, с честью их выдержал, сурово расправился с негодяями, встретился с прекрасной женщиной. Зажил счастливой жизнью.
Это будет книга не о людях, которые подобно героям Еврипида путаются в своих грехах, подвергаются наказаниям богов, загоняются в безвыходные тупики, а герои страдают за преступления своих предков. Нет, это будет книга радостная, со счастливым концом. И каждый читатель испытает чувство глубокого удовлетворения, закрыв ее.
Рядом с нами шел разговор конструктора летательных аппаратов со скотником. Я был счастлив, что так удачно затух инцидент с сигаретой. Могло быть значительно хуже. Представил, как автобус несется по ухабистой дороге, а в нем творится полное безобразие. Десять пьяных мужиков пытаются обуздать Василия, а он бросает их то на один борт, то на другой. Слава Богу, все обошлось.
Перед тем, как войти в дом, выпили еще по одной бутылке, уже без всякой спешки. Опять в жилах вместо кефира потек ядовитый алкоголь. Я повел Василия спать.
— От тебя никуда не отойду, — сурово сказал Василий, — ты приехал в гости и будь добр, пожалуйста, пообщайся хоть немного. Хочешь промыть желудок, промывай при мне. Не противно.
Я повторил процедуру с чайником и кефиром. На этом запасы кефира закончились. Завтра — за руль. Попадешь в милицию с остаточным алкоголем — отнимут права. А до дома полторы тысячи километров. Забрались в самую глушь, под Москву. Как отсюда выбраться?
Василий сидел в ванной, свесив ноги. С закрытыми глазами продолжал сосать вино сразу из двух оставшихся бутылок. Я решительно попросил больше мне не предлагать.
Временами он раскрывал слипающиеся красные свои глазки и с умилением смотрел на меня, занятого такой неприятной процедурой.
— Такой же, как всегда, — ласково говорил он. — Ничуть не изменился. Только полысел чуть-чуть. Люблю я тебя, Вовчик, как брата своего родного, которого никогда не было, и которым был ты. Умница! За что тебя и люблю. Люблю и всех своих женщин. Всех своих жен, которые ничего, кроме гадостей, не делали. Нет, ошибаюсь. Последняя — исключение. Порядочнейшая женщина, за что ее и уважаю. Прекраснейшей души. И я ей предан. Верен ей, как и всем своим женам. Предан им и душой и телом. Нате, пользуйтесь, грабьте!
А ведь как можно было жить, Вовчик! Все было для счастья. Нет, не все. Не было здоровья. И оно не давало мне хода. Сила есть, но нет здоровья. Головные боли. Не дают уснуть. Я посижу здесь, «отойду» немного. А ты иди спать. Иди к своей жене. Она у тебя хорошая. Это настоящая женщина. Тебя понимает. Такой должна быть жена. Настоящим другом. Иди, а я останусь здесь, посижу.
— Василий, иди ложись. Вдруг женщинам захочется в туалет, а ты тут сидишь. Испугаются.
— Пусть не боятся. Не трону. Хорошо, понял. Иди спать, а я выйду подышать свежим воздухом.
Я опять полез к жене под одеяло. Она не спала.
— Долго еще будете? — спросила осторожно.
— Не знаю, — ответил я. — Василий в тяжелом состоянии.
— Обыкновенный запой, — сказала жена, — перевозбуждение от спиртного и тебя.
— Не знаю, как успокоить.
— Успокоительное бы дать, но с собой не взяла. Пока не устанет, не ляжет. Только усталость может свалить.
Вечно эти жены не дорабатывают, подумал я, но воздержался произнести вслух. Скажи я это — услышу в ответ:
— Да ты сам накачал его до безобразия. Почему не остановил?
Объяснить, что это не в моих силах, невозможно. Было пятнадцать минут третьего. Я забылся и увидел еще один сон, который также помню, и опять — из-за резкого пробуждения.


Глава 61. ВТОРОЙ СОН

Продолжение первого. Начало такое же. Идем с Игорем по болоту в той же одежде, с корзинами. Только борода его белая-пребелая. Морщины покрыли лицо. Продолжаем сбор утиных яиц.
— Каждый год ходим с тобой по этим местам, — скрипучим голосом выговаривает Игорь, — а ты не можешь запомнить дорогу.
— У меня с памятью плохо стало, — говорю я, — это от того, что ем сало. Так говорит жена.
— Слушай жену и не ешь сало, — наставляет Игорь.
— А чем же питаться? — возражаю я. — Хорошо еще, что хоть сало есть.
— Заменяй животные жиры растительными. Вот я, к примеру, каждый день выпиваю по рюмочке подсолнечного масла и прекрасно выгляжу.
Ничего себе прекрасно, думаю я.
— Ты на себя посмотри, — говорит Игорь.
Смотрю в воду между кочками. Оттуда глянуло помятое лицо, как у Игоря сплошь покрытое глубокими морщинами. На голове только седые волосы по вискам. Все остальное представляло собой огромную лысину. С веснушками. Я ужаснулся.
— Вот так-то, друг мой, меньше пить надо. Масло надо пить, а не водку. Запомни, вино и пиво не пей совсем, а водку — немного, с коэффициентом один к ста от потребления Василия. А тому я совсем запрещу пить.
Если так, то коэффициент можно и не менять, догадался я, разницы никакой.
— Слухи о моем пьянстве сильно преувеличены, — сказал я. — пью очень редко.
— Но помногу, — продолжал Игорь, — оно и видно. Последнюю память пропил. Ты, наверное, уже и женщинами не интересуешься? — строго спрашивает Игорь,
— Не интересуюсь Игорь и слава Богу. Одной проблемой меньше.
— Напрасно, батенька, напрасно. Нельзя оставлять прекрасный пол без нашего чуткого мужского внимания. Без нас они окончательно деградируют, опустятся ниже некуда. Морально, так сказать, разложатся и погрязнут в своих бабских склоках. А ты норовишь уклониться от важного дела. Да тебя во всей полноте женщины никогда не интересовали. Ты в них ничего кроме внешности не видел. А ведь это неправильно друг мой. Надо и за внешность заглядывать, в их внутренний мир, душу. У нас ведь у русских как говорится: "Встречают по одежке, а провожают по уму". Ты под одежки-то заглядываешь?
— Заглядываю,
— Плохо заглядываешь. Лучше надо заглядывать. Как говорим мы, физики, смотреть надо в корень, иметь самую активную позицию в этом женском вопросе. Ты скажи, о чем мы договаривались двадцать лет назад?
— Игорь, спроси что-нибудь полегче, — попросил я. Если нет памяти, один склероз — надо приспосабливаться. Больше записывать и не терять записи. Может, из его дальнейших слов что-нибудь пойму.
— Ты обещал мне писать по книге каждый год. Итого, значит, за двадцать лет должно быть двадцать книг.
— Ну, обещал, — неуверенно говорю я.
— А где они? Пять томов написано вместо двадцати. Ты не боишься, что не доживешь до выполнения плана?
— Боюсь.
— То-то и оно. А мне кажется, не боишься, думаешь вечно жить и все успеть. Мы договаривались с тобой, что ты напишешь двадцать томов по пространству, то бишь — математику, а я — двадцать томов по веществу, то есть физику и химию. Где еще пятнадцать томов, я спрашиваю? В чем проблема? Ведь это не тяжелая работа. Обыкновенная компиляция. Ты хоть отличаешь репродуктивную деятельность от продуктивной? На продуктивную ты не способен, так компилируй, пожалуйста. Все сделано, только приведи в порядок. Дай людям хороший справочник. В «Британской энциклопедии» паника. Где тома? У них все есть: бумага, краски, техника. Нет книг. Стыдно людям в глаза смотреть. Я тоже не ангел, но восемнадцать томов осилил при минимуме ошибок. А у тебя на тысячу страниц тома по пятьсот ошибок. На каждые две страницы — ошибка. Позор! Сведи до двухсот. Издательство выпустило два тома дополнений и исправлений к твоим книгам. Пишут все, кому не лень. От студентов до домохозяек. Все хотят прославиться на твоих ошибках, а с тебя как с гуся вода. Я хоть и главный редактор, но не могу за всем поспеть.
Я тяжело вздохнул:
— Прости, Игорь. Но есть и принципиальные моменты. Если мы пишем картину мира, надо ли включать в математику логику? А некоторые абстрактные теории? Ведь они могут не иметь никакого отношения к реальному миру.
 — Логикой заниматься не будем. Логика — всего лишь правила обработки информации, в голове или компьютере. А информация — объемная, плоская или одномерная тень реального мира, его отражение. А ты, я надеюсь, знаешь, что в зеркале ничего нет. Это только попугай думает, что за зеркалом сидит его собрат. Нас на все не хватит. Пусть другие поработают, а нас интересует самое важное: наш реальный мир, пространство и его заполнение, в том виде, как он нам дан. Это философия тебя испортила. Ты разбрасываешься и вязнешь в куче проблем. Надо сузиться до границ Вселенной, и ничем другим, что выходит за ее рамки, не заниматься. Надо жить проще. Не увлекайся философией, в ней нет ни конца, ни края. Начнешь решать одну проблему, а она, вместо того, чтобы решаться, порождает десяток других. А нам нужна четкость, определенность, законченность, одним словом - математика. Все силы — на нее.
— Игорь, позволь все-таки один вопрос. Что значит быть в реальности?
— Не забивай себе голову такими вещами! Все очень просто. Реально — это то, что существует. Как нам убедиться, что мы с тобой существуем? Я сейчас тебя ущипну, и ты это почувствуешь. — Игорь ущипнул меня за бок. Я почувствовал это и удивился.
— Так просто? Прости, что не додумался до такой глупости.
— Чего прощать? Не прощать надо, а наказывать самым суровым образом, как Василий наказывает. Скажу ему, и он с тобой расправится как с последним негодяем.
— Он меня не тронет, — уверенно сказал я, — он любит меня.
— Не важно! Совесть надо иметь. Ты что пишешь? Зачем ты выпустил эту гадость из серии жизнь замечательных людей? Кого ты учишь? Где там наука? Я прочитал и глубоко возмутился. Дал своим внукам, чтобы знали, как не надо писать.
— Но все-таки рекомендовал? — с надеждой спросил я.
— Как образец художественного вымысла, далекого от физики и математики. Какой-то психологический бред. Ты зачем собирал литературу об Эйлере? Библиотеки с ног сбились, добывая тебе его письма и заметки.
— Хотел перевоплотиться в Эйлера путем изучения его трудов и писем.
— Зачем тебе это? Эйлер сделал свое дело. Чтобы перевоплотиться в него, надо иметь его мозги, в первую очередь. И способность к продукции. От тебя это не требуется.
— Я это делал для души.
— Ну ладно, для души так для души, — смягчился Игорь. Его запал иссяк. — Есть для тебя и приятное сообщение. Не все тебя ругать. Я посоветовался с товарищами из Оксфордского университета в Англии. Тебе присваивают доктора. — Сердце мое радостно забилось. — Знаю, что ты давно мечтаешь об этом, но скрывал, что веду переговоры. Они давно хотят с тобой познакомиться. Но, разумеется, доктора не физики или математики, а философии. На физику ты не тянешь. Нет конкретно выполненных тобою работ, по математике тоже, а вот на философию — сойдешь.
— Игорь, спасибо. Философия мне тоже подходит. Я философию люблю не меньше физики или математики. Какая честь!
— Знаю-знаю, потешь себя на старости. Что еще старику надо? Значит так: планируется цикл твоих лекций.
— А как с переводчиком? Найдем?
— Переводчиком буду я.
— Спасибо, Игорь, очень благодарен тебе за это.
— Благодарить не надо. Это форма контроля. Не могу же бросить тебя один на один с англичанами. Еще ляпнешь чего-нибудь о британской демократии. Или еще хуже — об английской королеве. Королеву ни в коем случае не трогай. Не по Сеньке шапка. Если бы тебе давали рыцаря, тогда еще можно скромно поблагодарить Ее Величество. А так надо ограничиться древними традициями Оксфорда и вечно молодым духом науки. Понял меня?
— Понял. Все сделаю наилучшим образом. Сегодня же сяду писать речь при присвоении мне доктора. Дам тебе на проверку.
— Не спеши. Подумай хорошенько. Обмозгуй лучше лекции. Будет дискуссия по общим вопросам. Захотят услышать твое мнение. Опять не спеши, подумай, прежде чем отвечать. Я изучил всю твою подноготную, в том числе и преподавание в университете. Там кое-что еще помнят о твоих выступлениях. Нехорошо. Не ко времени.
— Сейчас вроде как полегче стало с вопросами демократии.
— Неверно. С этим вопросом легче быть не может. Только тяжелее. Такова общая тенденция.
— Понятно. А скажи мне, Игорь, что будет у нас с тобой в сорок первом томе, если можно?
— В этом издании сорок первого тома не будет. Я напишу его и на сто лет закрою в сейфе. Пусть потомки разбираются.
— Что-нибудь об ангелах и чертях?
— Вот именно. Пока это не лезет в официальную науку. В Академии наук нет даже отдела, который официально занимался бы чертовщиной. Надо попридержать рассуждения до нужного времени. Там люди разберутся, в чем я был прав. Все нужно делать в свое время. Надо оставить нашим потомкам возможность делать открытия.
— Восхищаюсь тобой, Игорь! Я счастлив, что мне довелось работать с таким выдающимся ученым, лауреатом Нобелевской премии.
— Не надо так, — скромно заметил Игорь. — Скажи лучше — настоящим русским мужиком. Это мне гораздо приятнее.
— Виноват, — поправился я, — и настоящий русским человеком.
Я предался радости по случаю присуждения доктора философии Оксфордского университета и почувствовал, что меня опять кто-то трясет.


Глава 62. ПЯТАЧКИ

Среди размышлений о ночных видениях,
когда сон находит на людей,
объял меня ужас и трепет,
и потряс все кости мои.
Библия. Иов.

Надо мной опять, как черт, стоял Василий.
— Вовка, — тряс он меня. — Вспомнил. Я тебе своих пятачков забыл показать. Идем!
— Василий, дорогой, больше не могу. Дай поспать человеку. Что еще за пятачки?
— Узнаешь. Мы быстро.
— Не могу встать, пьян.
— И не надо, я тебя донесу.
Сопротивляться было бесполезно. Нежно, как когда-то в далеком детстве, когда он выносил меня с «поля боя», поднял меня на своих могучих руках.
Проснулась жена:
— Положите обратно моего мужа, — строго сказала она.
— Почему ты ко мне на «Вы»? — с обидой проговорил Василий.
— Потому что вы мне не друг.
— А кто же я?
— Друг моего мужа. И положите его, пожалуйста, обратно. Он простудится.
Зря она так говорит. Что могу простудиться. Вопрос из принципиального сразу стал частным. Василий, конечно, за это зацепится.
— Я его тулупом накрою, — сказал Василий и плавно понес меня. Оставалось только терпеть.
В коридоре, удерживая на весу одной рукой, он снял тулуп и завернул меня в него. Ноги, тем не менее, торчали. Тогда он навесил на них свои огромные валенки. Чтобы они не свалились, я поджал пальцы ног. Вставать было уже неудобно, так как я назвался пьяным. Назвался груздем — полезай в кузов. Надо было держать марку до конца.
На руках со мной, какой-то воровской походкой, раскачиваясь больше обычного, он побежал в сарай. Включил яркий свет. Перенося меня с места на место, позволил убедиться, что сарай был построен весьма толково. Все стойки, как и стены, были строго вертикальны. Видимо, выставлены по отвесу. А пол — по уровню. Все доски, а это — сороковка, были тщательно подогнаны. В сарае чистота и порядок. Встревоженные среди ночи поросята, увидев Василия, радостно захрюкали.
Говорят, что животные, пожив с человеком, делаются похожими на него. Так и эти поросята. Они были крупными, белыми и волосатыми. Раздутые, как у Василия, щеки задрожали, а близко посаженные маленькие глазки радостно загорелись.
— Ух вы, мои дорогие пятачки, — обратился он к ним, — я вам своего лучшего друга принес показать. Смотрите, настоящий физик, человек с высшим образованием. Не то, что вы. Вам бы только хрюкать. На большее не способны. А у него не голова, а Дом Советов.
Он сунул меня прямо к поросятам лицом к лицу. Они с недоумением смотрели на меня, а я на них.
Ничего себе знакомство, да еще с таким представлением! Какое-то издевательство над человеком. Но надо терпеть. Оставались мы в сарае недолго, как и обещал Василий. Проделали обратный путь. Положил на место. Все дело заняло не более пятнадцати минут. Я затих, жена тяжело вздохнула.
Казалось, с его стороны все дела были закончены. Он лег где-то в темноте на полу. Но тут вступила его мать, которая во вторую ночь осталась с нами, чтобы приглядывать.
— Свинья ты и есть свинья, — сказала она громко из темноты. Видимо, считала, что ей надо пожурить своего сына и снять с себя ответственность. Чтобы мы не подумали, будто она просила показать поросят. Василий замычал в ответ.
— Что мычишь, дьявол? Не стыдно тебе? Постеснялся бы гостей, дурень. Люди с дальней дороги. Им отдохнуть надо, а ты нажрался, как свинья, и не даешь им поспать. Совести нет у тебя!
Василий опять замычал. Наверняка он уже засыпает. Но мать не давала ему заснуть.
— Тебе бы только мычать. Думала, хоть здесь покой найду. Ушла от одного дьявола, пришла к другому. Нет на вас управы.
— Всех накажу! — как-то на излете, но очень четко проговорил Василий и громко захрапел. Мать его продолжала.
— Вот и тот, старый дьявол, все время говорит, что всех накажет. Этот у него научился. Своего ума нет. Отца бы остановить, а он туда же. На погибель свою пьет. Ведь здоровья нет никакого. Сколько раз за год в больницу ложился? Да не долечивается. Не бережет себя.
— Тихо ты, — строго сказала Антонина своей свекрови.
— Чего тихо-то, тихо-то чего? — заголосила мать. — Слова сказать не даете, ведь правду говорю!
— Правду, правду, только не сейчас, завтра скажешь.
Но мать не могла угомониться. Все, что наболело у нее, надо было сказать именно сейчас.
Спать не было никакой возможности. Время приближалось к пяти.
— Сегодня же уезжаем, — тихо сказала жена, — дальше оставаться нельзя. При тебе он не выйдет из запоя. Просто погибнет. Надо бежать как можно скорее. Ты в состоянии вести машину?
— В состоянии или не в состоянии — это не важно, — согласился я, — а ехать надо. Дай мне часок поспать, а в семь мы выезжаем, пока он будет спать. Вздремну где-нибудь в дороге. Остановимся часа на два на обочине. Мне хватит, чтобы добраться до Калинина. А там отоспимся.
На том и порешили.


Глава 63. БЕГСТВО

Жена разбудила меня в семь. Василия на месте не было. Мы быстро собрались и попили чаю. Приготовила нам мать. Антонина уехала на работу.
— За водкой, дьявол, пошел, — сказала мать. Антонина велела, чтобы я ему не давала ни в коем случае. Погибнет.
— Мы поедем, — сказал я матери.
— Езжайте, мои милые, езжайте. Видите, какое дело. Простите нас, ради Бога. Мы хотели как лучше, а видите, что получилось.
Я сел и написал записку Василию и Антонине, где в осторожных выражениях благодарил их за прием и ссылался на необходимость дальнейшего движения.
Захватив сумки, побежали к машине. Дорога была каждая минута. Двигатель сразу завелся. Без прогрева мы немного проехали, и в заднем зеркале я увидел бегущего за нами Василия.
— Газу давай, — строго сказала жена, тоже увидев его.
Я надавил на педаль, машина стала набирать скорость. В зеркале видел, что Василий заметался как зверь, у которого отобрали детеныша. Казалось, что через стекла и шум работающего двигателя слышу стоны и крики:
— Стой, стервец, остановись! Мне плохо! Я водки принес. Будем продолжать. Когда еще встретимся? Не уезжай, подожди минуту. Дай проститься. Вечно ты оставляешь меня одного в самый неподходящий момент. Завтра Игорь приедет, вы встретитесь.
Но мне было уже не до Игоря. Я горько сожалел, что мы не встретимся, но, видимо, не судьба.
Мы выкатили на шоссе, и я гнал без остановки до самого Калинина. На душе было тяжело и тревожно, но я относил это на счет бессонной ночи и чрезмерного потребления спиртного.


Глава 64. ТЕЛЕГРАММА. ТРЕТЬЕ ПРЕДАТЕЛЬСТВО

Я держал в руках телеграмму о смерти Василия и не мог сосредоточиться на ней. Как же так, думал я, ведь тетка при крещении велела ему быть моим ангелом-хранителем, и он, как мог, но добросовестно до сей поры исполнял свои обязанности. И вот бросил меня на произвол судьбы на полдороге. Он должен был умереть после меня, выполнив данное ему поручение. Нехорошо, несвоевременно, некстати.
Постепенно осознал происшедшее и весь клубок проблем, в котором я оказался. Надо отпрашиваться с работы. Я только начал работать на новом месте, надо из кожи лезть, чтобы войти в курс дела. Отгулов у нет. Значит, надо брать отпуск за свой счет. Три дня по десять рублей — итого, потеря из зарплаты тридцатки. На дорогу надо еще пятьдесят. Долги за машину. Жена с шестимесячным ребенком на руках, мальчиком, как обещал Василий, не работает. Мать ворчит, что у нас вечно денег не хватает. Как будто у нее они всю жизнь были в излишке.
Почему так? У меня высшее образование. Высокая категория конструктора. Начальник. Почему такая нищета? Вспомнил бензин во время прошлогодней поездки к Василию. По стоимости это в два раза больше, чем нужно сейчас. Может быть, он и имел это в виду, когда давал его. Оплатил мою поездку заранее.
Я держал телеграмму в кармане весь рабочий день, но так и не подошел с ней к своему начальнику. Вечером дал телеграмму вдове Василия, что не могу выехать.
Осознание содеянного пришло потом. Он же меня в порошок сотрет! Сколько можно предавать друга? Какое должно быть ангельское у него терпение, чтобы опять простить? Нет, на это он не способен. Да и кто, с его натурой, смог бы выдержать это? Уничтожит! Даже знаю, как это произойдет.
Я поздно, уже за тридцать лет, начал водить машину. Вожу неуверенно. Если вижу колдобину на шоссе, еду прямо через нее, чем добиваю подвеску. В сторону не отклоняюсь, так как в это время не вижу и не знаю, идет ли кто за мной и нет ли обгона. Я, правда, не влетаю в открытые канализационные люки, как некоторые, но только потому, что до сих пор Бог миловал. Какая-то сила уводит от такого люка.
Я вижу, как навстречу мне на правом вираже несется тяжелый грузовик. Водитель, молодой парень с взлохмаченными волосами, запорожскими усами и плохо выбритым подбородком — давно уже в дороге — широко раскрывает глаза. От его машины отделяется переднее колесо и катится прямо на меня. Но колесо пролетает мимо, а на меня идет сам грузовик. У него скорость — девяносто километров в час, у меня — семьдесят, но этого достаточно, чтобы погибнуть при лобовом столкновении обоим. Не могу увернуться, так как не обучен виртуозной езде, кроме того, деревья — столетние липы — плотными рядами стоят по сторонам дороги. Зажмуриваю глаза и мысленно присутствую на своих похоронах.
За ужином мать и жена заметили мое состояние. Обе вступили в разговор.
— Взял билет?
— Нет, я не поеду.
— Почему?
— Нет денег.
— Может, все-таки поедешь? Наскребем на дорогу. Сколько нужно?
— Пятьдесят рублей.
Жена дала мне пятьдесят, мать добавила десятку. Я выехал из дома прямо на вокзал, не справляясь о расписании. На первый попавшийся поезд. Позвонил своему начальнику домой и попросил его оформить мне отпуск на три дня за свой счет.
— Все документы представлю по возвращении.
— Добро, — сказал он, — возвращайся скорее.
С вокзала дал телеграмму вдове, что еду. Чтобы этой депешей погасить предыдущую. Во всем должен быть порядок. Нужен документ, отменяющий первый, равносильный моему смертному приговору. Еще была возможность исправить положение, в которое попал. Как и предполагал, зная работу телеграфа, свою телеграмму я получил уже на месте.


Глава 65. ПОХОРОНЫ

Ты положил меня в ров преисподней, во мрак, в бездну.
Библия. Псалтирь.

Вдова Антонина рассказал мне о его смерти. Василий, как всегда, не долежал в больнице. Ушел из нее, не закончив курс лечения. Надо было достраивать свой сарай. Большой сеновал для коровы, которую они собирались завести. Попал он на День строителя — свой профессиональный праздник. Бригаде выписали премию, но плотники решили деньги не делить, а купить на все вина. Получилось довольно много.
Конечно, по пятнадцать рублей на человека — не деньги. Но если у плотника в совхозе заработок не превышает ста двадцати рублей, то и эта сумма, свалившаяся с потолка, казалась огромной. Решили хоть раз в жизни напиться досыта. Не надо иметь высшее физико-математическое образование и увлекаться системой устного счета по Трахтенбергу, который создал ее, сидя в концлагере, чтобы вычислить дозу спиртного на каждого. У меня получилось: по пять бутылок на человека. Не такая уж страшная доза, но показывала, что здоровье Василия действительно находилось в критическом состоянии.
Весь день пили и гуляли. Василий тоже лихо отплясывал «русского». Поздно вечером стали расходиться. Василий попросил оставить одного посидеть на скамеечке перед тем, как идти домой. Когда Антонина пришла, был уже холодным.
Сколько сил он потратил на борьбу с пьянством, знал только я. Сначала с отцом, потом с соседями и должниками. Многих наказал, как следует. И вот погиб сам. Как это у нас бывает, за что боролись, на то и напоролись.
Много горя видел он за свои тридцать восемь лет. И только последние годы скрасили нелегкую жизнь. Низкий поклон жене Антонине, которая хоть на несколько лет сделала его относительно счастливым человеком.
Как мать Тереза бросилась она на помощь брошенному и несчастному. И была предана ему и душой, и телом. Согрела последние дни, была заботливой матерью сыну. И со всеми почестями, достойно похоронила. Уложила рядом с первыми своими мужьями, погибшими, как и Василий, от пьянства.
«Я умру по-русски, русским человеком», — вспоминал я слова Василия, — «и ты тоже должен жить и умереть по-русски, как я»
Неужели и я также умру от непомерной дозы алкоголя? Да много ли мне надо! Помню в командировке в гостинице проснулся утром, собутыльники как свежие огурчики сидят, опохмеляются, уже нашли чем продолжить вчерашнее, а меня краном не поднять. Так и лежу неопохмеленный. А люди здоровые, крепкие русские мужики, производственники, из отделов снабжения. Один рассказывал, как его друг сгорел. Пил десять дней подряд неразведенный спирт. На одиннадцатый день пошел у него изо рта то ли пар, то ли дым. Случай известный еще со времен ямщиков. Гасить человека надо разведенным в воде конским навозом. А где его взять? Начали лить ему в рот мочу, но было уже поздно, так и сгорел.
Мне бы евреем родиться, спокойным, умным, рассудительным, добропорядочным, непьющим, но я гоню эту мысль от себя. Во-первых, будет недоволен Василий, во-вторых — это невозможно практически, так как я уже родился, а родителей, кроме того, не выбирают, в-третьих, советские евреи, у кого здоровья хватает, могут выпить не меньше нашего брата — русского. Так что и с этой стороны спасения не будет.
Много откровений являлось мне в таком состоянии, но не было сил принять их. Они громоздились друг на друга, более глубокие вытеснялись простыми истинами, являлись фантастические образы и почти реальные картины. А в самой реальной являлись мои дети, которые с недоумением стояли надо мной и спрашивали: "Папа, зачем ты пил?". Редкий случай, когда я не мог дать вразумительного ответа. И от этого страдал как от незнания и непонимания.
Эти страдания складывались с физическими страданиями, потом они перемножались, возводили друг друга в степень, логарифмировались и экспонировались, дифференцировались и интегрировались, заполняя все мое сознание. Наконец, кто-нибудь говорил: “Не мучай себя. У меня такое тоже бывает. Придешь в себя утром (а где ты был до этого?), и такое состояние как будто вчера кого-то убил или чей-то дом спалил. Жить не хочется. Это — она, злодейка с наклейкой. И кто ее выдумал?”
А некоторые люди много могут выпить и как будто не страдают от этого. Вот мне рассказывал мой преподаватель по теоретической физике Сергей Борисович. Пришлось ему на одной научной конференции представлять ионосферщиков. Большое впечатление на него тогда произвели научные сотрудники института физики земли. Своим могучим видом они как бы показывали, что происходят непосредственно от матери-земли, являются ее детьми. Были они какие-то земляные. Ионосферщики, витающие в высших слоях, не смотря на свой спортивный вид, выглядели значительно бледнее, и, соответственно, выпить могли меньше, что и было проверено практически. В связи с этим я вспомнил разговор древнегреческого философа с земледельцем. Земледелец жаловался, что, не смотря на все его старания, культурные растения значительно уступают по своей силе сорнякам. На что философ, объясняя причину такого положения вещей, сравнил земледельца с вдовцом, имеющим детей, который женился на женщине со своими детьми. Как бы мужчина ни влиял на ситуацию, его жена за своими родными детьми будет смотреть лучше, чем за неродными. Так и земля заботится о своих родных детях — сорняках, которые растут лучше, укореняются сильнее и выглядят мощнее, подобно научным сотрудникам института физики земли.
А потом земля примет всех: и родных и неродных. Все превращается в тлен. И ничего не остается от человека, кроме воспоминаний о нем. А потом и воспоминания уходят. Мы помним только тех, кого знали, но наши потомки уже ничего не будут знать о нас. Мы пропадем в вечности, достигнем абсолютного слияния с нею, превратимся в ничто. Наша душа, растворенная в пространстве, обнимет собой весь мир, сольется с ним. И обретет полный покой, это и будет абсолютным счастьем. Так учит буддизм.
А как учит наша православная вера? Наша душа попадет в рай или ад. Но мало кто попадет в рай. Слишком много грехов за плечами человека. Явных и тайных, осознанных и по глупости. И за все придется отвечать: за лень, чревоугодие, пьянство, прелюбодеяние, воровство, обман, лжесвидетельство, потворство греху других людей, неоказание помощи бедствующим и страждущим, за все, к чему склоняет нас дьявол, и что было дано нам в наше испытание, а мы его не выдержали. Ад переполнен душами грешников, терпящими самые суровые наказания. Души терзают страшные пытки, мучения не сравнимы со страданиями пьяниц с похмелья, потопу что они – вечны. Но еще хуже томительное ожидание в очереди в ад, ожидание разбора твоего дела. Истомившиеся в очереди попадают "из огня да в полымя”. А можно оказаться “неприкаянным”, когда сам Бог не разберет, был человек грешником или праведником. Просто жил, не грешил, но и добра не творил.
Пьющий человек – грешник, одного этого достаточно, чтобы он был наказан, что довольно часто происходит и при жизни. Алкоголь опасен. Почему же люди не могут отказаться от него? Потому что он приносит удовольствие, радость общения и радость забвения. Душа на время освобождается от забот и отдыхает. Говорят, что водка снимает агрессивность, которая является проявлением жизненной силы человека и бичом человечества. Сначала на короткое время агрессивность усиливается, когда начинается еще не осознаваемая наркотическая ломка, а потом наваливается слабость, и обессиленный человек падает без чувств. Его агрессивность снижается до нуля. Начальник отдела одного вычислительного центра делился со мной соображениями, что коммунисты специально спаивают население, чтобы манипулировать им. Но ведь пьют не только у нас! Весь мир охвачен пьянством. И только пятьдесят миллионов американских религиозных сектантов не пьют и не курят. Это самая здоровая часть человечества, но и она не свободна от пороков. Мусульмане не пьют, но принимают наркотики, которые теперь проникают и в христианский мир. И эти наркотики еще страшнее алкоголя. Где же выход? Древние греки и римляне советовали в самом широком смысле: "Знай меру!". Замполит одного из рыболовных судов, где я побывал, говорил: "Пить можно, но надо знать, когда, с кем, сколько и по какому поводу". Это уточнение слов древних греков, которые хорошо разбирались в вине и ценили его. Они же заметили и откровения, рождающиеся при его потреблении: "Истина в вине".
В начале шестидесятых годов после очередного обмена правительственными делегациями между СССР и Индией слышал я такую шутку от тогда уже вполне зрелого своего брата-строителя: "Пей в меру, – сказал Джавахарлал Неру, пей до сыта, – сказал Хрущев Никита". Эта шутка наполняла радостью сердца русских мужиков, садящихся за стол, уставленный бутылками. В середине шестидесятых годов в Ленинграде видел я в общежитии судостроительного завода игру в "Зверя". Группа молодых людей выпивала по полстакана водки и залезала под стол, по команде "Зверь идет". Потом кто-нибудь говорил: – зверь прошел, и все вылезали из-под стола. И так до тех пор, пока за столом оставался самый крепкий. Он получал звание "Зверя". В связи с этой игрой наполняется смыслом выражение "зверски пить", пить так, чтобы только один мог вылезти из-под стола, или никто.
Зверски пьют моряки. Молодой моряк пришел с рейса и, желая снять полугодовой стресс, в котором он пребывал, заказал в ресторане две бутылки водки. Выпил обе и умер на глазах других посетителей. Истомившись во время изнурительного плавания во льдах Антарктиды, по дороге в родной порт мы зашли на Канарские острова и купили в аптеке пластиковые флаконы со спиртом. Литр "чистого алкоголя", как было написано по-испански на флаконе, стоил дешевле бутылки пива. Это совершенно не укладывалось в наших головах. Радиооператор, в каюте которого я жил, все десять дней до прихода в родной порт пролежал как в гробу в своем "ящике", так называют моряки кровать с высокими деревянными бортами. Он отрывался от своего ложа только для того, чтобы принять очередную порцию "чистого алкоголя". Весь мир перестал для него существовать, а что творилось в это время в его душе – одному Богу известно. Не думаю, что ей было легко. На третий день его организм не принимал ничего, кроме спирта, капустного рассола и нежирного бульона, который я носил ему с камбуза. В это время радиооператор был самым тихим и спокойным обитателем нашего судна, никому не мешал, а сам, как и я, страдал от воплей жильца соседней каюты, которого истязали двое других матросов, изображавших из себя "агентов КГБ". Я не выдержал и пошел попросить их сделать передышку. Чтобы не оказаться на месте истязаемого, по требованию "агентов" я выпил порцию спирта, после чего меня выпустили из каюты. Вопли продолжались.
Сколько драм и трагедий разыгрывалось и до сих пор разыгрывается на почве злоупотребления алкоголем. В истории освоения Южных морей Тихого океана много страниц посвящено судьбе моряков с английского мятежного корабля "Баунти". Группа моряков с несколькими женщинами, прихваченными на Таити, в конце восемнадцатого века создала вполне процветающую коммуну на райском острове и пребывала бы в глубоком счастье неопределенно долгое время, если бы один из зачинщиков мятежа, служивший в молодости на винокурне Мак-Кай не начал гнать самогон из перебродивших фруктов. После чего райский остров залился кровью и потерял почти всех своих обитателей.
А сколько семейных скандалов скрыто за шторами окон многоэтажных зданий городов и маленьких почерневших домов поселков и деревень? Сколько перепуганных детей не смогло выполнить школьное домашнее задание из-за буйства своих родителей?
Мой суровый друг Василий преподал мне еще один урок, самый страшный. Не пожалел родного сына, ради которого оставил любимые места детства и юности и ради которого жил, своих стариков-родителей, для которых нет ничего ужаснее видеть в гробу своего ребенка, свою жену, которая одна из всех женщин мира могла составить ему пару и готова была пройти с ним остаток жизненного пути, "пока смерть не разлучит нас", что и произошло.

А молодая вдова
Пожалела меня,
И взяла к себе жить.
В. Высоцкий.

Он никогда бы не решился посвататься к такой великолепной женщине, статной и красивой. Не хватило бы духа. Да на что рассчитывать в таком поступке? Это она подобрала его в самое тяжелое время жизни, когда он находился в отчаянии после двух неудачных браков.
Я ездил за телом в морг. Выносили строители, недавние товарищи по работе и последней пьянке. Я ходил с его матерью в сберкассу, снимали деньги с книжки. Чем-то помогал. Ночью не мог спать и заготовил речь.
Василий не был выдающимся общественным деятелем или большим руководителем. Я сосредоточился на его личных качествах, в первую очередь, на его любви к природе, верности дружбе, любви, своей профессии.
Я хорошо помнил речь Энгельса на похоронах Маркса. О великом открытии этого ученого человека. Открытии, которое не являлось секретом для любого бухгалтера. Но Маркс не был бухгалтером, а Энгельс, будучи предпринимателем, а, точнее говоря — капиталистом (и я не вижу в этом слове ничего обидного для Энгельса), хорошо разбирался в бухгалтерии, поэтому по достоинству мог оценить гениальную догадку своего друга, творца великого «Капитала», о прибавочной стоимости.
В университете нам говорили, что некто Дицген, простой рабочий, тоже не знавший бухгалтерии, совершил это же открытие, независимо от Маркса, что дополнительно подтверждает его правоту. Я уважаю Энгельса также и за то, что он изучал русский язык и, хоть немного, оставаясь немцем, пропитался русским духом, за что так держался Василий. В общем, речь Энгельса служила мне примером.
Опустили гроб на землю перед могилой. Я волновался. Неужели при таком стечении народа, таких затратах, не найдется человек, желающий и способный сказать доброе слово о покойнике? Сделать последний штрих. Неужели один буду выступать? Я вспомнил слова замполита нашего полка на курсах офицеров запаса. Слова, сказанные просто, как бы между прочим: «Речь над могилами павших — самое подходящее место для политработы». А ведь Василий был моим командиром. То была игра? А какая разница? Вся жизнь — игра. Сначала мы играем роль младенца, потом — школьника, студента, влюбленного, супруга, отца, деда, а потом — покойника. Не считая сотен социальных ролей.
Не было распорядителя. Все шло само собой. Не у кого было спросить. Решился и обратился ко всем. Меня поняли. Достал мятый лист и прочитал фрагменты. На всю речь меня бы не хватило. Получилось тускло, серо, суетливо. Нет торжественности, величественности, скорбности, приличествующей моменту. Не можем. Нет, не можем по-человечески.
Мать Василия бросилась в последний раз оплакивать своего безвременно ушедшего сына. Своими крупными губами она целовала покойника. Василий лежал успокоенный и сердитый. Как бы говорил:
— Ну что, мой друг, поцелуешь меня на прощанье? Я любил тебя как родного брата, был ласков с тобою и внимателен. А ты опять предал меня. Так исполни свой последний христианский долг, как положено. Не зря нас с тобой вместе крестили. Или тебе твоя партийная совесть не позволяет? Как коммунист коммунисту я тебе скажу, что все это временное, наносное. Лишь душа человеческая вечна. Я буду на небесах, но одновременно рядом с тобой. Буду внимательно следить за каждым твоим шагом. Споткнешься — поддержу, но если предашь — накажу самым суровым образом.
Я не люблю целоваться с покойниками, боюсь. Несмотря на его призыв, уклонился и остался за гробом.
— Зря ты так поступаешь, не слушаешь меня, как всегда. Ну ничего, я тебе это прощаю, как прощал и раньше. А поцелуй все-таки будет.
И он был. На прощанье, когда уезжал домой, его мать впилась в меня своими губами, которыми целовала Василия, и я почувствовал на себе всю его силу.
Были большие поминки в совхозной столовой. Много людей. Столпотворение. Начальник стройотдела призвал людей к вниманию. Поднял стопку и как-то неуклюже, шутя и скорбя одновременно, обращаясь как бы в продолжение моей речи, сказал:
— Так выпьем за упокой души того, кто любил природу и был составной и неотъемлемой ее частью.
Народ зашумел. Выпили.
Его отец Андрей Никитич вышел попрощаться. Он был еще худее, чем в нашем детстве. Показался невысоким, чуть выше меня. Совершенно не походил на славного пулеметчика, уничтожившего сотню немцев. Горе прибило его к земле.
— Какой дуб свалился, — говорил он. — Никто бы не поверил. Я должен был умереть первым, а видишь, как получается. Кого взяла? За что? Где справедливость на свете? Нет справедливости! Всех надо наказать!
Он был трезв, а, может, водка не брала его. Ко мне стал подбиваться один молодой пьяница на предмет продолжения пьянки.
— Не связывайся ни с кем, — сказал Андрей Никитич, — здесь одна шпана. Обдерут как липку и бросят помирать. — Я отвязался от компаньона.
Простился с Антониной, матерью и сыном Василия — Лешкой, которого срочно вызвали из пионерского лагеря. Это был стройный, очень красивый мальчик, похожий на свою родную мать.
Антонина и несколько лет спустя писала мне письма. Знаю о судьбе его родителей. Об их последних днях, полных горя.
Когда-нибудь приеду к ней, чтобы еще раз поклониться за заботу о своем друге. Не удивлюсь, если окажется, что она опять замужем за бывшим несчастным человеком и отдает всю себя, чтобы сделать его счастливым. Потому что такая женщина, вечная мать, не может жить без этого. У нее есть свои дети и внуки, но хватает на всех. И пусть не ревнует муж. Я приеду не для этого, а чтобы выразить свое восхищение прекрасной женщиной.


Глава 66. ПОСЛЕДНИЙ ЧЕЛОВЕК

В поезде я почувствовал невыносимое желание куда-нибудь пойти. Слез с полки и пошел в вагон-ресторан. Взял почки с картофельным пюре и бутылку пива. Немного расслабился. Тяжело выдохнул из себя воздух.
Нет, ты не навсегда ушел! Ты еще придешь на эту землю в суровую пору последних лет ее обитания, как когда-то первобытным человеком ходил с дубиной по Олдувайскому ущелью, наводя страх и ужас не только на врагов, но и на своих соплеменников.
Остывающее и потерявшее часть своей массы Солнце не может, как прежде, согреть Землю. Ослабла притягательная сила, и Земля, наша бедная планета, оказалась еще дальше от него. Некогда огромных размеров восходящее красное светило превратилось в маленький комочек, просвечивающий через разводья облаков. Все ниже и плотнее тучи. Все резче дует ветер, пронизывающий надетые на волосатое тело звериные шкуры.
Василий стоит на берегу океана, который когда-то назывался Индийским. В том месте, откуда миллионы лет назад вышел человек, чтобы освоить планету. Все вернулось на круги своя. И человек претерпел обратное развитие.
Остались далеко позади мечты о выходе в космическое пространство. Да и что там делать, в ледяной синеве? Земля стала колыбелью и могилой человечества.
Первыми вымерли высоколобые, бледнолицые, голубоглазые, бесшерстные, слабовольные. Остались волосатые, мускулистые, низколобые, волевые.
Сузилось жизненное пространство до экваториальной полоски, но и она оказалась не вечной. Последний раз освободился океан ото льда прошлый год, а в этот раз навсегда оказался скован ледяным панцирем. Опустились на дно задохнувшиеся его последние обитатели.
Василий приткнулся к скале с подветреной стороны, хоронится от ледяного ветра. Вчера он вернулся с последней охоты и застал в холодной пещере замерзших своих жен и детей. Погас очаг, и они не смогли развести огонь. Гнилушки не хотели гореть. Лес больше не растет, запасы кончились.
Он — последний человек на Земле. Чтобы спасти себя и своих детей, он убил всех людей, живших в окрестности. Они нарушали границы владений и ловили песцов — этих последних спутников человека. Было небольшое племя в горах, и он хотел взять девочку в жены для своего сына, но еще в прошлом году во время охоты, захватив шкуры для подарков, увидел их объеденные песцами тела. Умерли от голода, не нарушив его границ. Больше не было смысла жить на Земле. Василий поднял глаза к небу.
— О, Боже, Ты сотворил небо и землю. Ты населил ее людьми. Ты сделал их души ареной борьбы добра и зла. Ты сделал миллионы людей счастливыми, но еще больше несчастными. Ты закончил этот великий эксперимент. Решишься ли Ты повторить его в другом уголке Вселенной?
Ты наделил человека разумом и гордыней. Не раз он пытался сравниться с Тобой. Но ни один источник энергии, созданный им, не мог равняться с твоим белым карликом, нашим солнцем.
Зачем ты обнадеживал людей мечтами о счастье? Почему победило зло? Почему так силен оказался Дьявол — вечный враг Бога и людей?
— Где ты, Дьявол? Выходи! Знаю, что ты вселился в меня и заставил убить всех врагов и насытиться их мясом. Я с отвращением и сладострастием поедал тела, скрывая это от детей. Верил, что еще случится чудо, растают льды и они, моя плоть и кровь, смогут жить как люди. Но это оказалось напрасным. Ты сделал меня свидетелем конца человечества, чтобы заставить страдать от потери последней надежды.
Импульс проходит по его телу. Задрожал могучий организм. Василий вскакивает и начинает дубиной крушить скалу. Но только щепки летят от дубины.
— Выходи, Дьявол! Я накажу тебя, как наказывал своих врагов. Я не боюсь тебя. Я весел!
Василий пускается в пляс. Дикая, изнурительная, долгая пляска последний раз согревает его. Он знает, что в пещеру больше не вернется. И никогда не будет разводить огонь. Пещера останется могилой последних близких. Он завалил ее вход огромными камнями. чтобы тела не растащили песцы. Пусть едят его мускулистое тело, рвут на части. Им тоже осталось жить не долго. Они съели почти всех крыс и мышей. Беден стал мир.
Еще миллион лет, и последние белковые молекулы съежатся и кристаллизуются. Еще миллиард лет, и взрыв белого карлика захватит остывшую Землю и понесет, разрывая ее на части, по Вселенной, разбрасывая споры жизни. Когда они попадут в благодатную почву? А, может быть, никогда? Потому что вслед за расширением последует сжатие Вселенной. И вся она вместе с оставшимися выгоревшими звездами, черными дырами, реликтовым и новым холодным излучением, вместе с двоичной и многозначными логиками, дифференциальным и интегральным исчислениями, плюсом и минусом и самим Дьяволом будет сжата в Первоатом. Творец рассмотрит его и решит, стоит ли делать новое расширение.
Василий садится на камень и снимает шкуры. Идет обильный нескончаемый снег. Застревает в волосах его груди, тает и каплями стекает по телу. Жить не хочется. Василий знает, что еще ночь будет сидеть. И, если повезет, снег навсегда скроет от песцов, как уже скрыл навсегда тысячи километров дорог, небоскребы городов, площадки космодромов, горы напрасно вынутой из недр земли пустой породы и кладбища людей. Он будет занесен толщей снега, уплотняющейся в ледяной пласт вместе с песцами.
При взрыве Солнца разнесется в клочья Земля. Он останется в ледяном ядре одной из образовавшихся комет и понесется вдаль к другим мирам.
Пожелав своему другу счастливого дальнего пути, я вернулся в свой вагон, забрался на верхнюю полку и отвернулся к стенке.


Глава 67. ПЕРВАЯ ЖЕНА ПОСЛЕДНЕГО ЧЕЛОВЕКА

Мне не спалось. Ворочаясь с боку на бок, я вспоминал детали похорон и всю жизнь своего покойного друга. Страдания выпали на его долю. И в самом начале их стояла она, это исчадие ада — его первая жена. Что будет с ней? Дьявол-искуситель настолько накормил запретными плодами, что ей не хватило одного загубленного мужчины. Ходит по свету и сеет страдания другим. Она будет вечной спутницей мужчин до последних дней, до самого конца света, потому что ею продолжает руководить сам Дьявол. В борьбе добра и зла зло побеждает. Тем ценнее крупицы добра, спасшиеся от Дьявола. Будет ли его жена, там с ним, в последние дни? Будет с ним и не с ним одновременно.
Исчезла на несколько дней, когда он ушел на охоту. В пещере остались дети, вторая и третья жена.
Валентина прошла большой путь и, голодная, предстала перед двумя косматыми женщинами в звериных шкурах с копьями в руках. Это пост племени, живущего в горах.
— Что тебе нужно? — грозно спросила одна из женщин, — если ты надеешься сытно поесть, то глубоко заблуждаешься. — Ее груди, как мочалки, болтались под шкурой, показывая лишний раз бедственное положение.
— Я имею сообщить нечто очень важное для вашего вождя. Но только ему лично, — скромным и нежным голосом ответила Валентина.
— Проводи ее, — сказала старшая из охраны молодой, — да смотри, чтобы она тебя не съела. Я этих шкур знаю. Они говорят одно, а на уме у них — другое.
Ступая по камням, покрытым мхом и слизью, они дошли до входа в пещеру. Провожатая нырнула в расщелину и спустя минуту появилась. Доложила.
Валентина вошла в просторную пещеру, в верхней части которой было прорублено окно. Через него лился бледный свет и выходил дым от гнилушек, изображавших костер. Над гнилушками дети коптили на палочках ободранных мышей.
Один из юношей поставил колченогий стул перед костром и усадил на него Валентину. От гнилушек повеяло теплом. Валентина вытянула свои грязные ноги и расслабилась. Все ее тело гудело от усталости. Тошнило от голода и других желаний.
Из глубины пещеры вышел благообразный старец в шкурах, мехом внутрь и наружу. Уселся на блестящий полупрозрачный куб. Помолчал и начал:
— Кто вы?
— Я первая жена главы нашего рода Мохнатого Василия. Мы живем на берегу моря и охотимся на крупных грызунов и хищников.
— Что привело вас к нам, дочь моя? — ласково спросил старец.
— Хочу осчастливить ваших мужчин! — встрепенулась Валентина.
— Чем же, дочь моя?
— Любовью.
— О, мадам, позвольте мне называть вас этим старинным и благозвучным обращением, сохранившимся в моей памяти. Я понимаю ваш порыв, но он несколько запоздал. Вам бы родиться на заре человечества, когда потребность в таких услугах была очень большой. А сейчас мои мужчины еле передвигают ноги от истощения. Боюсь, что не способны на внимание, на которое вы рассчитываете. Озабочены больше тем, чтобы достойно закончить пребывание на этой, ставшей такой суровой, планете.
— Тем более необходимо скрасить их последние дни, — заявила Валентина.
— Не могу отказать вам в сообразительности, мадам, — ответил старец. — Дети мои, идите сюда, я представлю вас этой замечательной женщине.
Трое юношей оставили свои занятия с глиняными табличками и встали рядом со старцем.
— Это Гомер, мой историк и литератор. Гомер, возьми, пожалуйста, сырую табличку и запиши наш разговор. Я назвал своего юного друга и ученика в честь древнегреческого поэта. Мой Гомер не слепой и, как я надеюсь, и тот Гомер тоже не был слепым. Он так красочно описывал цветовые оттенки моря, что это сильно подрывает существующее до сих пор утверждение о его слепоте. Мой Гомер призван записать последние истории из жизни людей на этой некогда прекрасной планете. Пиши, мой славный ученик, возможно, это наша последняя беседа.
Вот второй мой ученик — Кантор. Он держит в своей памяти всю математику, которую я смог ему передать. Множество прекрасных теорем и методов. Для первобытного общества предостаточно. К сожалению, кроме тренировки ума, они уже ни к чему не пригодны.
Третий — изощренный изобретатель Эдисон. Он знает великое множество технических приемов и конструкций. Благодаря его последним мышеловкам мы еще, можно сказать, держимся на плаву.
А теперь, мадам, позвольте рассказать о себе. Пиши, мой друг Гомер!
Мне семьсот лет. Я был рожден по обычной тогда программе, рассчитанной на тысячу лет. Я родился с готовыми знаниями, как пчела, и мне не пришлось, подобно моим ученикам, истязать себя утомительными занятиями, грызть гранит науки. Безоблачные детство и юность прошли в общении с интересными людьми. В университете я вошел в круг тех обязанностей, которые предстояло выполнять в течение всей жизни. К сожалению, они оказались несколько иными, чем планировались.
У нас не было проблемы с сексом. Программа моей жизни содержит в качестве высших ценностей не обладание женщиной и роскошью, а несколько другие вещи. Наше общество было гармонично и совершенно. Мы держали в банках гены деструкции, как некоего демона, которого пришлось все-таки выпустить, когда закончилась технологическая эра. Увы, они опять понадобились. Пришлось обратно перейти к биологическому воспроизводству человека и наделить его признаками животного, в том числе — стремлением к внутривидовому соперничеству и безудержному воспроизводству.
— Так помогите мне, — сказала Валентина, — если вы запустили в меня такие гены.
— К сожалению, мадам, это всего лишь резерв. Он должен сыграть, когда вы останетесь одна на этой планете. Вы приложите все силы, чтобы заставить мужчину, стоящего на краю могилы, полюбить вас, а потом толкнете его туда. Но он успеет помочь вам родить ребенка. Тем самым еще на один миг продлится человеческий род.
— Вас не понять. То вы говорите, что я появилась слишком поздно, то, вроде как рано, — закапризничала Валентина.
— В этом нет противоречия, мадам. Крайности сходятся. В каждом человеке заложены различные резервы, многие из них не дают ему покоя, но реализация их невозможна из-за необходимости регулировать общественные отношения. Видите моих учеников? Из троих только один станет вождем. Двое других будут страдать из-за заложенных возможностей. Я надеюсь, что это не станет причиной их внутреннего конфликта, как это случилось с вами. Я учу их тому, что власть — это прежде всего ответственность и тяжкое бремя, которое придется нести одному из них, в то время как задача других — помогать в этом. Надо сдерживаться, мадам. Мы подчистили генофонд, избавили людей от многих наследственных болезней, тяжелых страданий, но не смогли сделать их счастливыми навсегда. Потому что одной природы человека для этого недостаточно. Одним из условий счастья является благоприятная природная среда. Мы спасли природу от самих себя, но не смогли спасти ее от космических сил.
Я сижу на кубе, в котором записана вся мудрость, выработанная человечеством. Но у нас уже нет устройств, способных вывести ее. Они развалились. Последний радиоприемник, который еще работает у нас, принимает лишь грозовые разряды. На глиняных табличках мы храним тексты последних радиограмм от погибших оазисов жизни. Они полны печали.
Мадам, расскажите о себе. Я знаю вашего мужа. Это сильный и мужественный человек. Будучи молодым, он обращался ко мне, хотел учиться, но, мягко говоря, его способности к этому оказались недостаточны. И общая подготовка желала лучшего. Он создан для активной жизни и борьбы. Чем он вас не устраивает? Мне кажется, раньше женщины были им очень довольны.
Валентина жадно посмотрела на копченых мышей. Старец перехватил ее взгляд.
— Простите, мадам, законы гостеприимства за последнее время претерпели некоторые изменения, и мы не можем предложить вам достойное угощение, на которое вы вправе были бы рассчитывать от мужчин, добивающихся вашего расположения. Гомер, угости, пожалуйста, женщину.
Валентина принялась грызть поданное мясо.
— Пока вы насыщаетесь, я продолжу. Пиши, Гомер! В вечной борьбе добра и зла, которую мы называем борьбой Бога и дьявола, Бог устал. Он не умер, как предполагали некоторые мыслители. Он просто устал и прикрыл свои веки. Ему снятся его дети в раю. Они прошли все испытания и счастливы. Они стали безгрешны, потому что часть людей пожертвовала собой ради всех и искупила грехи всего человечества. Бог успокоился. Добро наивно и простодушно. А зло коварно. Дьявол изощрен. Он запустил в действие космические силы. Но еще есть надежда. Я питаю ею своих юношей-учеников и соплеменников. Я сделаю все возможное, чтобы дождаться помощи от Бога. Он отдохнет и откроет свои глаза. Пиши, Гомер. Изложи все это в виде стихотворения.
— Учитель, можно ничего не менять. И так все получается прекрасно.
— Да, сын мой. Наш язык — верх возможного совершенства. Ритм, рифма всегда присутствуют в нем. В создании языка принимали участие лучшие умы человечества. Компьютеры просчитали миллионы вариантов. Минимум правил и никаких исключений. Минимум звуков и букв — и неограниченные возможности словообразования. Наш словарь четко определяет каждое слово. И сохраняет многозначность. Чем хорошо ассоциативное восприятие, — оно позволяет за каждым словом и фразой видеть больше, чем хотел сказать автор. И каждый слушатель или читатель по-своему воспринимает слова, в зависимости от душевного состояния и предшествующего опыта. Вот, к примеру, мадам, вас совершенно не интересует сказанное мною, но для моих учеников — это возможность послушать рассуждения о нашем языке и природе человека.
— Учитель, мы уже писали ваши речи о языке, — сказал мудрый Кантор. — И о роли математики в создании метаязыка.
— Повторение — мать учения, — ответил вождь. — Мне не пришлось, как вам, зубрить элементарные вещи, я был рожден со встроенными знаниями, но все равно приходится время от времени проверять себя. Бывают сбои и выпадения участков программ, но благодаря четкому следованию методам я восстанавливаю свои знания. Я помню много древних языков и фразеологическую мудрость, накопленную в них. К сожалению, не все фразы понятны, так как изменились реалии. К примеру, в некогда существовавшем русском языке были выражения: «гнать поганой метлой» и «стрелять из поганого ружья». Не помню, были ли на самом деле такие предметы, или это всего лишь художественный образ.
Но вернемся, как говорили древние греки и грузины, к нашим баранам. Так скажите, мадам, чем вас не устраивает жизнь в роду мужественного Мохнатого Василия? Кроме упомянутого вами желания помочь нам.
— Он мало уделяет мне внимания. Все время на охоте. А когда приходит домой, то ложится спать с третьей женой, которая готовит ему постель, укладывает Василия, а потом и сама пристраивается.
— А вы готовите ему постель?
— Чего ее готовить? Бросил шкуру на землю и спи! Он и сам может.
— Понятно, — сказал вождь и учитель. — Она моложе и красивее вас?
— Куда там! На двадцать лет старше!
— Откуда взялась?
— У нее умер второй муж. Она нашла нас и стала хозяйкой.
Всем заправляет. Даже Мохнатый Василий слушает ее и уважает. И дети ее любят и слушаются.
— Пиши, Гомер. «В отдельных оазисах жизни наблюдается спонтанный матриархат». Кто вторая его жена?
Жена охотника из другого рода. Василий поймал его, когда он вынимал песцов из наших капканов, и оторвал ему руки вместе с корнями. Бедняга умер на месте. Она пришла к нам со своими детьми, и Василий принял их, — ответила Валентина.
— Достойно похвалы. Очень жаль, мадам, что вы не оценили своего мужа.
— Очень волосатый. А мне хочется мужчин голеньких.
— Понятно. У вас недурной вкус. К сожалению, голенькие кончились. Остались только волосатые и очень волосатые. Ведь мы возвращаемся в первобытное состояние. В еще более суровые условия. Вам нужно уловить тенденцию. Чем же мне помочь вам, мадам?
Дети мои, верные ученики и последняя надежда человечества, если мы продержимся еще несколько лет, одному из вас придется стать вождем. Учитесь принимать решения. Ваши предложения? Начнем с Кантора. Гомер комментирует.
Кантор: Я предлагаю отдать ее на съедение нашим воинам. Вы, как вождь, сняли табу на поедание людей, так что, по моему мнению, это будет рациональным решением.
Гомер: Я против. Табу снято с поедания тел убитых в бою врагов. Я писал стихотворение на эту тему. Мы всего лишь узаконили сложившуюся практику. Не можем оставлять вне закона самую сильную группу рода. Законодательство должно поспевать за общественным прогрессом, а вернее будет сказать в нашем случае, за деградацией. Но если узаконим поедание женщин, пусть чужих, скоро втихаря будем есть своих. Это прямой путь к скорейшему общему вымиранию. Кроме того, факт гибели даже перебежчицы может глубоко оскорбить нашего воинственного соседа Василия. Это весьма чревато.
Эдисон: Я предлагаю оставить ее в качестве рабыни на выращивание водорослей в теплом подземном озере. Наши женщины жалуются, что в последнее время все чаще прорываются вулканические газы, и у них болит голова. Они не выдерживают и часа такой работы. Если Мохнатый Василий придет, выдадим по первому требованию. Я не сомневаюсь, что в случае ее съедения он оторвет головы десятку наших людей. Начинать с ним войну нельзя. Нужны его дети для пополнения генофонда. Ценные признаки. Они потребуются для дальнейшего развития рода.
Старец выслушал мнение учеников.
— Я доволен вашими рассуждениями, дети мои. Пожалуй, Кантор несколько упреждает события. Мы должны еще держаться. Эдисон верен своей линии продолжения устройства нашей жизни. Я предлагаю развить соображения Гомера и отпустить нашу гостью. Оставление ее в племени грозит нарушением общественного порядка и большими безобразиями.
Вождь взял полуобожженную глиняную табличку с рисунком солнца, пробивающимся сквозь тучи. Нацарапал на обратной стороне несколько строчек.
— Возьмите, мадам, этот знак. Это пропуск на выход с нашей территории. Идите домой и расскажите все своему мужу. Он поймет и простит.
Валентина вышла за последний пост и швырнула пропуск на землю. Табличка упала надписью вверх. При тусклом солнце можно было прочитать нацарапанные на одном из древних языков, — русском, который немного знал Василий, — слова: «Василий, приходи, есть неплохое пиво из сине-зеленых водорослей».
— Старый козел! Тебе бы только разглагольствовать, — в сердцах буркнула Валентина и пошла куда глаза глядят.
Вождь и учитель долго смотрел ей вслед с горы. Ему вспомнились славные времена, когда солнце было ярче и была зеленая трава. Холодное море еще плескалось о берег. Были Олимпийские игры. В беге на короткие дистанции, метании камней, боевой дубины, топора, а также в борьбе и кулачном бою победил волосатый юноша Василий. Из каждого племени в награду ему полагалась прекрасная девушка. Но он подошел к учителю и попросил взять его в ученики.
Я бы взял, да вспомнил, как Геракл убил кифарой своего учителя по пению и решил не испытывать судьбу. Наверное, он в обиде на меня до сих пор и не придет.
— Учитель, — вывел старца из задумчивости Эдисон, — идемте ловить мышей. Опробуем новую конструкцию мышеловки.
— Идем, мой друг и верный мой ученик. Будем ловить мышей. Когда-то этим занимались обыкновенные коты.
Часть четвертая


Глава 68. ЖИЗНЬ И СМЕРТЬ БРАТА

Для пьющих нектар, О Сута,
никогда не бывает освобождения...
Ради питья нектара совершаемы
Нами тысячи жертв...
Девибхагавата Пурана
Перевод А.А. Игнатьева

Перед отъездом на родину Василий говорил мне, что мой брат-строитель должен ему два рубля, но я пропустил это мимо ушей. А надо было сказать: «Возьми у меня два рубля за моего брата, я с него три сдеру, ты не волнуйся».
Василий бы взял, чтобы навести порядок. Но не хотелось думать об этом. Один раз брат одолжил у меня, еще студента, три рубля и долго не отдавал. Это стало известно матери, и она велела забрать деньги у его жены, что было весьма непростым делом, так как кредиторов хватало. Но мне было сделано исключение, как родственнику.
Когда брат умер, мы все корили и винили себя в его смерти. Мать частенько поила его брагой — из экономии. Я неоднократно пьянствовал вместе с ним, и почти наравне, хотя он был на шестнадцать лет старше меня, а по массе превосходил в полтора раза.
Мать жалела его больше других, по многим причинам, в том числе и потому, что у него, в отличие от других детей, не было высшего образования. Видимо, он страдал от этого, не считая себя глупее других. Был самым простым и жизнерадостным из всех ее детей. Бывало, мать увещевает его:
— Ты уж много-то не пей, побереги себя, ведь до моих годов не доживешь.
— А, все равно помирать когда-нибудь придется, — и засмеется без всякой печали.
Когда он храпел перед телевизором, распластавшись на диване, мать бережно укрывала и с любовью смотрела на его полное, красное лицо. Отец ругал только его. И только за пьянство, как за очевидный грех.
А потом, смягчившись, чтобы не обидеть родного сына, наливал рюмочку на опохмелье. Отец тоже любил его и жалел. Радовался его веселому характеру.
Брат многое умел делать. В детстве, во время войны, он закончил ФЗО — фабрично-заводское обучение по сапожному делу. Физически замученный осел — так он расшифровывал ФЗО. После армии работал в одной из воинских частей сапожником. Шил на заказ офицерам хромовые сапоги. И, конечно, шил и ремонтировал всякую другую обувь. Это была ручная работа. Множество секретов для непосвященного. Нужно уметь варить клей, сушить деревянные гвозди, наживлять щетину на нитку, подбирать и подгонять колодки. Все это он умел делать. В ящиках с материалом и инструментом хранилось много интересных вещей: кусочек воска, суровые нитки, нужные мне для запуска змея, щетина, из которой можно сделать кисточку для акварельных красок и клея, обрезки кож для рогатки. Под его руководством я сшил себе домашние тапочки из тонкой кожи — чувяки.
До сих пор в моих инструментах хранится его короткое шило с толстой, как у рычага переключения передач в автомобилях, рукояткой.
Сапожник по нашей русской традиции считается пьяницей. Когда в сельском клубе во время демонстрации фильма рвалась пленка, на свист в зале в окошечко просовывалась лохматая голова киномеханика, чтобы понять, в чем дело. Ему кричали: «Сапожник!».
При получении заказа офицер должен был оплатить не только стоимость работы, но и поставить бутылку водки за высокое качество. В народе еще оставалось представление о хромовых сапогах как о предмете роскоши. Один из старых преподавателей кафедры философии как-то с глубокой грустью рассказывал мне, что в молодости у него в общежитии техникума из-под кровати украли «хромачи». Потрясение, которое он тогда пережил, на всю жизнь оставило глубокий след.
Брат начал выпивать на этой работе. Сапожное дело любил и знал в нем толк, но склонность к полноте, которой стал бояться из-за сидячей работы, а, главное, желание общаться с людьми, а не вести образ жизни затворника в мастерской, побудили перейти на стройку. В молодости он закончил строительное училище по специальности каменщик-печник. Это была наиболее распространенная специальность в городе, от которого оставались одни руины.
Мне нравилось смотреть, как он ведет кладку, набрасывает раствор на стену, клеит кафельную плитку или кладет печь.
Все это легко, как бы между прочим, без всяких видимых усилий или мозговых потуг. Иногда я помогал ему делать печь какой-нибудь бабке. Мы готовили раствор, чистили и смачивали кирпичи, а потом он давал мне пройти второй ряд кладки.
Как-то собрались женщины и стали обсуждать, как это у нас водится, ход работы. В результате такого совещания по непонятным мне причинам они пришли к выводу, что дрова в печи гореть не будут. Возбужденная таким неутешительным прогнозам хозяйка впала в неистовство, с криком прыгнула на нашу конструкцию и ногами развалила почти возведенную топку до самого пода.
Я думал, что брат придет в ярость, но он спокойно собрал инструмент и мы пошли домой.
— Что ни делается, все к лучшему, — заметил он. — Завтра утром прибежит и поставит лишнюю бутылку водки. — Надо сказать, что печники по традиции также считались пьяницами. Брат продолжал: — Этот прыжок ей обойдется дороже, чем нам. За пятнадцать минут я уложу эти пять рядов, и пойдем выше. Вся подготовка проведена, завтра закончим. Мы на этом деле только выгадаем. Идем, допьем задаток.
Мне показалось, что он давно хотел бросить работу, но не было повода.
Я шел и думал о кликушестве. Это еще хуже. Было в истории России, когда вдруг ни с того ни с сего, как курица закричит петухом к несчастью — вдруг заголосит баба, и этот ее истошный крик подхватит вторая в другом конце деревни, а потом пойдет голосить вся губерния. И никто не может этих женщин остановить, хоть режь. Конечно, это сильно надоедает. Автор, у которого я читал о кликушестве, определял его как случай массовой истерии, весьма заразной, которая особенно проявляется в трудные для общества времена.
— Учись строительному делу, всегда приходится, — вдохновлял меня брат, когда я под его руководством строил гараж. — Разгонят когда-нибудь всех газетчиков, телевизионных комментаторов, замполитов, философов и вообще всех коммунистов, куда пойдешь? Только на стройку.
Вот в моей бригаде работают проворовавшиеся начальники (брали не по должности), милиционеры, юристы. Что они могут? Только строительный мусор носилками вытаскивать. Разве я им кладку доверю? Да они десять лет будут таскаться с носилками, а на кладку не встанут, боятся. А тебе могу хоть сейчас второй разряд дать. Покрутишься месяца два — поставлю на углы, а это уже третий разряд. На хлеб всегда заработаешь, не считая халтуры. И людей не надо обманывать.
А халтура — она всегда есть! Вот, к примеру, в нашей бригаде: если нет чего загнать, чтобы опохмелиться, — досок каких или рубероида, посылаем пару ребят на халтуру. «Идите, хлопцы, делайте, что угодно, но к обеду без пары бутылок водки не возвращайтесь, а мы за вас честно отработаем». И еще ни разу не было, чтобы приходили пустые.
В бригаде среди условно осужденных и досрочно освобожденных, кроме милиционеров и юристов, попадались и почти настоящие диссиденты, которые, сидя на носилках, вел свои разговоры и разлагали бригаду. Надо сказать, что старались они зря, потому что бригада, несмотря на свою пролетарскую гегемонистскую принадлежность, давно, а точнее говоря — всегда — была разложена.
Рабочие сочувственно относились к диссиденту и не любили партию. Считали, что номенклатура жирует на взносы рядовых членов партии и еще приворовывает у государства. Но особенно строители не любили профсоюзы. Выпивши, брат мне говорил:
— Я понимаю, что вы, партийные, сами согласились платить, так сказать, добровольно. Это ваше личное дело. Но почему профсоюз дерет? И на что? Чтобы жировали проходимцы, которые делят между собой путевки в дома отдыха и женщин, устроенных на работу специально для этого? Да я ни разу туда не ездил и не поеду. Они мне платят за больничный лист? Мне государство платит, а не они. Я трижды отработал эти больничные листы.
Что нам платят? А с другой стороны, за что платить? Только начали объект — бросай! Деньги кончились. Переходи на другой! Начинаем новый нулевой цикл. Перевози кран!
А ты знаешь, что такое перевезти кран? Месяц уйдет. А стройки стоят. По всей стране незавершенное строительство, потому что деньги берут только с новых объектов. Миллиарды рублей долгов и сплошные приписки. Я говорю начальнику управления: «Что ты делаешь, зачем кран снимаешь? Только работа пошла!» А он: «Не твое дело». Повязали, сердечного, прямо в кабинете. Вышел в наручниках. Теперь, говорят, где-то в Сибири с носилками ходит.
Пропитавшись строительным духом, я, как и настоящие строители, четыре года возводил свой гараж.
На третий год вышел на уровень перекрытия первого этажа, но у меня украли, как и на настоящей стройке, часть шифера, а кирпич еще оставался. Решил идти ввысь, поднять крышу так высоко, чтобы максимально затруднить негодяям выполнение их замыслов.
Я полюбил эту стройку, тратил на нее деньги и чувствовал себя при большом деле. Сидя на службе в теплом помещении, мечтал о наступлении выходного дня и отпуска, когда смогу продолжить свое дело, преодолевая и дождь, и ветер.
Около стройки временами собирались старики и старушки: пикетировали. Они увещевали меня не лезть так высоко в небо, говорили, что так гаражи не строят, и вообще это никому не надо. Я упрямо и непреклонно продолжал начатое. Пикетчики приводили мать, и она, в слезах, ломая руки, при людях просила одуматься.
Как-то раз я не выдержал и нагрубил им с верхотуры :
— Строю не так, как нужно, а так, как хочу!
Они раскрыли рты от изумления, как будто первый раз в жизни видят самодура. Только брат-строитель одобрял мою деятельность.
— Тяни проволоку в качестве арматуры. Иначе в полкирпича может развалиться, высота все-таки немалая. Сразу затирай швы и набрасывай шубу хотя бы снаружи. Это немного, но поддержит. Балки не выставляй, чуть укороти, набей гвозди и заштукатурь. Спаси их от непогоды. Бетонирование пола без меня не начинай, я покажу, как вывести уровень.
Выпивая, мы обсуждали с ним строительство, и он, как старый мастер, доброжелательно, с достоинством учил меня строительным премудростям.
— Это еще не высота, — говорил он снисходительно (мать при этом пугалась), ты бы прошелся по краю девятого этажа. Вот это высота! Или вот прошлый год: стою я на стене третьего этажа, монтируем перекрытия, плита висит на тросах. Ветер дунул, и пошла она на меня. Пришлось прыгать. Хорошо, в песок. Плохо только, что песок немытый, несеяный. Попал я на камень, сломал большой палец правой ноги. Гипс. Месяц на больничном. Но грибов натаскал. Всякое бывает. Ты вот второй этаж заканчивай и выше не лезь, опасно.
Я понял, что это мать подговорила его воздействовать на меня. Матери не слушается, так хоть старшего брата послушает, а то делает, что хочет, нет на него никакой управы.
Я не мог оставить его слова без внимания и ответил:
— Не беспокойся. Не полезу. (Мать при этом вздохнула). Профессию строителя, можно сказать, освоил. На черный день, как ты говоришь, кое-что имею. Записался на курсы судоводителей маломерного флота. С детства мечтаю иметь катер или яхту.
— А судно где возьмешь? — спросил брат, закусывая соленым огурцом.
— Построю катер.
— А держать где будешь? У тебя же до моря двадцать километров!
— На втором этаже гаража, места хватает.
Мать ахнула и вышла из кухни. Она всегда очень переживает за сына-моряка, теперь и этот туда же.
Помолчали немного. Выпили еще.
Мать вернулась, обратилась к брату.
— Знать, плохо работаете, раз вас по телевизору не показывают. Весь день подряд всяких рабочих показывают или Брежнева, я все смотрю, нет ли тебя. А тебя все нет.
— Работаем мы, мать, хорошо. В понедельник как разбросали руками сорок тонн бетона, до сих пор руки гудят. Ни один механизм не работает. Все сломалось, все сгорело. И некому ремонтировать. А как кладку ведем? Песок ведь несеяный в раствор бухают. Как собрание, так постановление — сеять песок. Но не сеем, потому что будешь сеять — некогда работать. А мытый песок возят на отсыпку дороги. Это очень выгодно. Он дороже, получается большое освоение денег.
Брат загнул пару анекдотов и рассказал смешную историю, которых знал превеликое множество. Вращаясь среди образованных людей в бригаде, много нахватался, а так как был бригадиром, то есть начальником, то умнее себя их не считал. Кроме того, налицо и доказательства. Умные люди не попадаются на воровстве, а пролазят еще выше, потому что берут по должности, не зарываются, и делятся с другими. Как известно, жадность фраера сгубила.
— Вот ты платишь в партию членские взносы. Не жалей! И не терзай себя.
От таких слов мне и на самом деле становилось обидно, даже вдвойне, если вспомнить рассказ моего школьного товарища, который стал капитаном дальнего плавания:
— Знаешь, — говорил он мне, — за всю жизнь я не был не только членом партии, но даже в комсомоле не состоял. И не заплатил ни копейки. Сэкономил огромную сумму.
— И что, теперь при деньгах? — ехидно спросил я.
— Нет, конечно, но как подумаю, что я эти деньги пропил, а не подарил пройдохам, так на душе легко становится.
Телевизор, о котором шла речь, не работал. Мне телевизор не нужен, но матери без него было скучновато.
— Вызвала мастера, — сказала мать, — месяц прошел, а он все не едет. Наверное, ждет, когда побольше телевизоров сломается, чтобы сразу ко всем. А они, как назло, у всех работают. Бывало, у всех сломаются — сидят у меня и смотрят, а теперь наоборот. Говорят, ждите.
— А ты почему не хочешь отремонтировать? — спросил брат у меня. — Ты же четыре года в техникуме электронику изучал. Да закончил физический факультет университета. Чему вас там только учат?
— Беда, коль сапоги начнет тачать пирожник, а пироги печи сапожник, — так говорил великий русский баснописец Иван Андреевич Крылов.
— Это ты зря! У нас в бригаде все умеют чинить телевизоры. Я раньше тоже не умел, один подсобник всех научил. Сейчас, как придется идти на халтуру, всегда берем с собой паяльник и пару ходовых ламп. «Бабушка, не надо ли телевизор починить?» — «Надо, сынок, надо, месяц жду мастера, все не едет, родимый». — «Ставь бутылку, сейчас заработает!».
Нет ничего проще, чем ремонтировать телевизоры. Это тебе не углы заводить. Вскрывай крышку, я тебя за пять минут обучу. Только сильно пьяный не лезь. Там высокое напряжение, убьет.
Брат остался на кухне, а я пошел в комнату, снял заднюю крышку, воткнул вилку в розетку.
— Экран светится? — спросил брат из кухни.
— Светится, — ответил я.
— Антенна подключена?
— Подключена.
— Стукни кулаком сверху два раза, потом с боков по разу. Если изображение хоть на миг появится, значит где-то пайка отошла. Возьми какую-нибудь палочку, потряси провода. Как отключишь, руками сразу не лезь, может дернуть. Конденсаторы заряжены.
Я стукнул по телевизору кулаком.
— Бей сильнее, не бойся, — продолжал брат, закусывая.
Я стукнул, как он велел, но изображение не появилось.
— Теперь смотри лампы. Все горят?
— Под колпачками не видно.
— Выключай, снимай колпаки и смотри. Пощупай. Есть холодные?
— Есть. Одна холодная.
— Какая?
— Я назвал.
— Посмотри у меня в кармане, в бушлате, нет ли? Да у тебя у самого такая найдется.
В бушлате у брата я не нашел, но нашел в ящике своего письменного стола среди всякого барахла, которое копится год от года. Выбросить жалко. Выбросишь, а через неделю ходишь по магазинам и заводам, ищешь, просишь.
Телевизор был отремонтирован.
— Мы и кинескопы восстанавливаем, — продолжал брат. Подсобник научил. Покупаешь трансформатор за два рубля, на 15 вольт. Даешь на трубку небольшой перекал. Плоховато, но еще год можно смотреть. Да зачем вам телевизор? От него один вред.
— Мне он не нужен, — ответил я. — Мне лучше почитать что-нибудь. Да мать без него не может, привыкла.
— Я вот ночи не сплю, — подтвердила мать, — а как сяду супротив телевизора, так и дремлю. Вроде, как сплю. А без телевизора дремать не люблю, не получается у меня.
— Ну, это понятно, — сказал брат. — Тогда он вам, конечно, нужен.
Мать пошла в комнату, уселась напротив заработавшего телевизора и задремала.
С тех пор я умел ремонтировать телевизоры. Кое-что себе делал. Но пошли цветные. И опять в них не лезу. И нет брата, чтобы научил.
Тогда я очень заинтересовался людьми в бригаде и попросил рассказать о них. Действительно, умельцы.
— Если вы там все такие умные, чего же механизмы не отремонтируете, а рвете пупы?
— Отвечу, — сказал брат. — Вот я, к примеру, бригадир. Говорю подсобнику:
— Расстегаев, ты инженер-механик, сделай транспортер, чего пупы рвать. — А он мне:
— А ты заплатишь?
— Что могу сказать? Что заплачу из своего кармана? Никогда я так не скажу. И никто не скажет. Так и мечем кирпичи друг в друга. Гляди, в голову попадешь. Вместо того, чтобы пустить их на транспортер. Один раз по пьянке не выдержали, разобрали, а собрать — руки не дошли. Наутро пришел на стройку главный инженер и снял со всех премию за вредительство. С тех пор никто к транспортеру не подходит.
— Вы хоть каски-то надеваете? — забеспокоился я.
— Ну конечно, как же иначе? — обиженно ответил брат. — Иначе неприятности будут. Придет инженер по технике безопасности и всех вздрючит. В первую очередь меня как бригадира.
А насчет механизмов я тебе еще вот что скажу. Мы не особенно хотим, чтобы они работали. Кроме крана, конечно. Без крана никак нельзя. Особенно перекрытия монтировать. А что касается всего другого, то придет нормировщица и увеличит нормы выработки. А кому это нужно? И так наработаешься, что до дома еле добираешься, особенно если выпьешь. Можно вообще со стройки не придти. Так ночь там и пролежишь.
Когда умер наш отец, брат на похороны выписался из больницы. После операции на легком. Как-то на стройке проспал ночь на чем-то холодном, подхватил пневмонию, после которой у него образовался на одном из легких, как он говорил, внутренний фурункул. Хирург долго рассматривал мутный рентгеновский снимок и решил резать, предполагая опухоль. Другой диагностики не было. Возможно, такое решение было оправдано. К месту подобрались со спины под общим наркозом, но ничего не обнаружили.
— Но все равно это не повредит, — сказал хирург, — лучше убедиться, чем думать о самом плохом.
Я ходил к брату в больницу, раздобытые его женой на стороне лекарства отдавал ему, а он передавал врачу. У нас дома был белый халат. Мать стирала и гладила его. Я шел как хирург по длинным пустым коридорам хирургического отделения областной больницы. Кивал медсестрам и санитаркам. Они вежливо отвечали.
— Принес что-нибудь? — спрашивал брат. — Мне врач разрешил по ложке коньяка для аппетита.
После действительной службы в армии он пытался учиться в вечерней школе, и я, как прилежный ученик, помогал решать уравнения. Способности у него были, но на самый школьный возраст пришлась война. Хотя другие мои старшие братья, шатаясь от голода, ходили в школу и писали упражнения на старых газетах, благодаря чему у них хороший почерк, он пошел на фабрику, получал паек, который приносил домой и всех спасал. Мать говорила, что он при всей своей ответственности «любил озоровать и не хотел учиться».
Мне казалось, он так и остался в том страшном времени. Прятал где-то пистолет, который достался ему от мальчишек с механического завода. В одном из танков, доставленном на ремонт, нашли погибшего танкиста с пистолетом.
По ночам такие вот мальчишки ходили по деревням и воровали все, что было можно. Убивали людей. Мать укрывала козу в доме. Коза заменяла корову. Все старались завести коз. Хоть немного, но было молоко. В хорошее время до трех литров в день. Какой-то дед из соображений удобства доил свою козу на обеденном столе. Над ним смеялись. А, может быть, у человека был радикулит, и он не мог подлезть под козу?
Как и у родителей, у брата сохранялся диалект. Я его чувствовал в первые минуты встречи. Он говорил «сядись», а не «садись». Казалось, он был более русский, чем остальные братья и сестры. Нес на своих плечах тяжесть всей нашей истории.
Особенно заметно он начал пить, когда пошел на сверхсрочную службу в армию. Старшиной, заведующим солдатской столовой.
Как это водится, солдат обворовывали, продукты расхищались. Начальство об этом знало, но покрывало, потому что само этим пользовалось. Домой или матери брат почти никогда ничего не носил во избежание неприятностей, могли и проверить. Но водку, которая появляется в таких делах, мимо рта не проносил.
Начал полнеть на казенных харчах и забыл про гастрит, который приобрел во время действительной службы в горно-вьючных войсках на границе с Афганистаном. Он рассказывал, что питались они в этих горах исключительно соленой селедкой. Хлеба не хватало, но селедки было всегда вдоволь, особенно в сорокаградусную жару, когда и без селедки очень хочется пить. Из селедки также варили суп без картошки, на макаронах. Кто хоть раз варил суп из старой ржавой селедки или жарил ее, имеет представление, что это такое. Говорят, что на общих кухнях это делалось в наказание соседей.
Брат прослужил старшиной много лет, но ушел, так как из-за этого воровства нервы у него не выдерживали. Спустя пять лет после увольнения он был вызван в родную воинскую часть. Я его успокаивал, что за давностью лет, если сразу не спохватились, не накажут. Так оно и получилось. Брат вернулся и показал мне юбилейную медаль за доблестную службу в армии в связи с тридцатилетием победы над фашистской Германией.
При увольнении он получил хорошую характеристику-рекомендацию и пошел в моря матросом на средний рыболовный траулер. В Северной Атлантике в шторм катал бочки с солью и селедкой. Иногда помогал коку, варил солдатскую кашу и щи. Там он отведал настоящей малосольной жирной селедки, которую можно есть без хлеба и которая не вызывает гастрит.
Когда начали строить хрущевские дома и появилась возможность получить квартиру, он, как когда-то в молодости, пошел на стройку и через пару лет имел большую квартиру в зеленом приморском городке моего друга Василия.
Но стройка, как и моря, не способствовала избавлению от вредной привычки. К страданиям от пьянства добавилась гипертония, которая обострялась во время запоев. Организм пошел вразнос. Бывало, что недели по две он не пил, но потом опять все продолжалось. Тем не менее, по его словам, за всю жизнь не было ни одного прогула. Понятно без объяснений, что его семья глубоко страдала от этого пьянства.
Жена делала все возможное, чтобы не дать погибнуть. Благодаря ей, он, прилично одетый, побритый, в шляпе, на пару со своей женой — высокой блондинкой в очках — мог запросто сойти за директора какого-нибудь курортторга. Выглядел он в такие минуты даже холеным. Красноту полного лица можно было отнести на счет неумеренного потребления красной икры и запивания ее коньяком.
Тормозящего эффекта жены не хватало, но все как-то надеялись, что это может продолжаться неопределенно долго. Ведь живут же пьяницы до ста лет, тяжело страдают с похмелья, но умирают от несчастного случая.
День новой — брежневской — конституции так же был выходным, как и сталинской, по которой мы жили, оказывается, до сей поры. К этому дню прибавились два выходных, так что получалось всего три нерабочих дня.
В четверг мы получили зарплату за предыдущий месяц. Еще с вечера в среду я предупредил жену, что у нас намечается небольшой юбилей, заодно и День конституции отметим. Поеду не на машине, и вернусь электричкой, следующей за своей обычной. Но получилось все гораздо хуже.
В четыре часа мы сели за стол в самой большой комнате нашего отдела. Сдвинули кульманы, столы. Разместилось человек двадцать. Женщины как всегда постарались. Торт, бутерброды с ветчиной, шпротами, салаты, винегреты, чай, кофе, водка. Тосты, анекдоты, дружеские пожелания. Я сидел в кругу начальников бюро, недалеко от начальника отдела Льва Валентиновича и острил.
— Мне кажется нелепым словосочетание «русский чай», — вел я свою излюбленную тему о странностях нашей жизни. — Это мне напоминает «русского слона», который, как известно, является старшим братом болгарского. Я понимаю, что слон может быть африканским или индийским, что чай — индийским, китайским или, на худой конец, грузинским.
— Позвольте с вами не согласиться, — поддержал тему Лев Валентинович, который уже показал собравшимся, как следует пить и со вкусом закусывать. — Я считаю, что это название имеет право на существование. Не обязательно указывать в названии предмета его происхождение, можно указать и назначение или применение, или любой другой признак. К примеру, «горячительный напиток». Что касается слонов, то возьмем слона, который родился и воспитывался в России, а другой слон родился и вырос в Германии. Такое же вполне может быть! На встрече где-нибудь в Англии наш слон спрашивает немецкого: «Ты какой слон?» Тот отвечает: «Я немецкий слон, а ты?» — «А я русский». — Мне кажется, все правильно.
— Вы убедили, Лев Валентинович, — пришлось согласиться мне. Причем, я это сделал достаточно быстро, чтобы не возникла ситуация спора с начальником, которая может закрепиться в его памяти без деталей этого спора. — Мало того, есть традиции потребления чая, которые имеют собственные названия, и, соответственному этому, такое же название приобретает сам чай. Если позволите, расскажу анекдот о русском чаепитии.
Удовлетворенный моим признанием Лев Валентинович разрешил.
Я уселся поудобнее, надул щеки и на старом русском языке завел:
— На веранде богатого купеческого дома на столе стоит самовар, на нем пузатый чайник. Двое бородатых мужиков пьют чай из блюдец.
— Хорошо, — говорит один, отдуваясь.
— Хорошо, — подтверждает второй.
— Нехорошо, — говорит первый.
— Чего нехорошо? — удивляется второй.
— Нехорошо, что ты живешь с моей женой, — отвечает первый.
— Вас, Петровых, не поймешь, — говорит второй, — она говорит «хорошо», ты говоришь «нехорошо».
Для меня это был еще свежий анекдот. Надеюсь, что и для многих присутствующих. Имел некоторый успех. Женщины откровенно смеялись.
Раздался стук в закрытую дверь. Лев Валентинович встал и пошел на выход. Вернулся и сообщил, что поступило указание опечатать все пишущие машинки. Тогда было такое правило для революционных праздников, чтобы не печатали листовки. Считалось, что в свое время листовки сильно помогли в деле проведения пролетарской революции, но теперь они больше не нужны. Правила были заведены еще во времена Чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией саботажем, ЧК, но изменения в них своевременно не вносились. Никто не догадывался опечатывать принтеры ЭВМ, благодаря чему один из моих друзей по университету в ночь на 1 мая изготовил восемьсот листовок: приглашения на десятилетний юбилей окончания университета и анкеты участникам встречи, содранные с анкет Московского строительного института, прославленного знаменитыми КВН. Там были такие вопросы, как о количестве любовниц и жен, не жалеете ли о полученной специальности, то есть содержали все признаки крамолы.
Надлежало также опечатать помещения.
— Что будем делать, друзья? — обратился к нам Лев Валентинович, явно раздосадованный. Под угрозу срыва было поставлено так хорошо организованное мероприятие. — Водки осталось много, закуски еще больше. Предлагаю всем поддержать предыдущего оратора, собрать имеющиеся ценности и двинуть в ресторан «Русский чай». Александр Петрович, — обратился он к одному из начальников бюро, — не в службу, а в дружбу, надеюсь, что ты не откажешь: лети сейчас же в «Русский чай», пока не поздно и клиенты не подвалили, займи пару столиков. Стулья я потом сам раздобуду по потребности. Женщины, дорогие, соберите, что можно — захватим с собой: не пропадать же добру. Мужчины вам помогут.
Я пошел помогать начальнику собирать пишущие машинки в одно место и опечатывать помещения. Лев Валентинович заполнил рапортичку о готовности, и я отнес ее дежурному.
Хотел было идти на электричку. Зарплата была при мне, опасался за нее. Кое-кто явно пошел домой: многие женщины, у которых дела, тоже уйдут к своей семье. Уж очень много водки осталось у нас! В ресторане официанты потребуют взять еще, чтобы оправдать наше обслуживание. Какое там обслуживание? Все свое! Нам нужно только место.
Но начала действовать выпивка, в которой я себе не отказывал, в расчете на скорое окончание нашего застолья. Чувствовался подъем, энтузиазм. Хотелось общения с интересными людьми.
За столом в ресторане Лев Валентинович оказался в окружении старых здоровенных конструкторов, а я — на другом конце сдвинутых столиков среди молодежи, в основном, евреев, которых тогда было еще много среди нас. Остроумные люди. Наши весьма недурные женщины кучковались отдельно, ведя свои женские разговоры. Иногда они требовали, чтобы мы приглашали на танец, что и приходилось делать. Во время танца я подхваливал их деловые качества, но это не устраивало и они просили оценить их, как женщин, на что я отвечал:
— Я имею весьма лестное мнение о ваших женских достоинствах, но не смею говорить о них, не согласовав данный вопрос со своей законной супругою. Поскольку это в какой-то степени касается и ее.
Старые кадры вели разговор о работе. Лев Валентинович что-то оживленно им доказывал. Время от времени он поднимал рюмку и кивал мне. Я расценивал это как указание к действию и требовал поднятия рюмок на своей части стола.
В какой-то момент опомнился и решил сходить в туалет промыть желудок. Так, в частности, делали древнеримские аристократы, возбуждали глотку павлиньим пером. Но, в принципе, можно и без павлиньего пера и даже холодной водой. Я выходил несколько раз, но рядом со мной обязательно оказывался какой-нибудь из здоровяков-конструкторов, который мог кулаком оглушить свинью, а потом зарезать ее, что и делал в колхозе, чтобы накормить группу. Как я понял, это Лев Валентинович направлял его, чтобы присмотреть за мной: человек в деле по-настоящему не проверен, не известно, как поведет себя. А здесь могут и морду набить, и обчистить.
Кабины в туалете не закрывались, все задвижки были вырваны с корнями. Кроме того, я не мог задерживать конструктора, когда его ждет налитая рюмка. Если они узнают, что я промывал желудок, подумают, что слабак, не поручат важное дело. Понимал, что погибаю, но изменить ситуацию не мог. Мне слышался Высоцкий:
«Чую в гибельном восторге пропадаю, пропадаю...»
Содержание алкоголя в крови продолжало повышаться. Стали развиваться первые признаки торможения. Активность снизилась. Захотелось домой.
Нас выгнали в одиннадцать часов. Один из конструкторов предложил идти к нему, он жил недалеко, но я поблагодарил и сказал, что мать и жена будут волноваться, если не приеду. Не хотелось их беспокоить.
Последняя электричка уходила в одиннадцать пятьдесят. На вокзале было еще двадцать минут. Ко мне стала приставать привокзальная проститутка. Просила стольник за услуги с хатой. Было что-то новое, потому что раньше этого никогда не случалось. Я даже, помню, спрашивал у них, почему они ко мне никогда не обращаются со своими предложениями.
— Потому что ты похож на партийного работника, — ответила одна из них. — А их мы принципиально не обслуживаем, потому что они козлы.
— Мне кажется, у них и без вас хватает, — вступился я за партийных работников.
Видимо, был настолько пьян, что даже мой вид ее не остановил.
Хотел было возмутиться высокой ценой, так как точно знал, что подобная услуга стоит всего пятьдесят рублей, а еще недавно, до повышения цен на бензин, стоила двадцать пять. Промолчал, чтобы не вступать с ней в дискуссию.
В электричке встал в тамбуре, чтобы не заснуть. Посмотрел на часы для контроля и стал считать остановки. Вышел, где нужно. Люди устремились вперед. Я пошел последним, чтобы меня не видели пьяным. Надо продержаться еще несколько минут. Чувствовал, что это были мои последние силы. Считал каждый шаг и подбадривал себя словами: «Вова, вперед!»
Я знаю каждое дерево, каждый куст на этом пути. Вот здесь таксист сбил девочку-шестиклассницу, когда я учился в седьмом классе. Вот здесь лежал мой брат-моряк. Мы с отцом унесли его домой. Очень устали. Вот здесь лежал мой брат-строитель, который тоже был моряком, когда лежал. Было еще тяжелее. Вот здесь лежал мой друг Гена. Обнаружил его, когда шел с последней электрички. Разбудил и заставил подняться. Он отчаянно сопротивлялся:
— Вова, дай полежать, будь человеком. Пять минут, и буду как зеленый огурчик.
Я ждал пять минут, потом опять поднимал его:
— Гена, не спи, погибнешь! — и довел.
Я остановился около этого места, чтобы перевести дух.
— Полежи немного, отдохни, ты очень устал, — услышал нежный зов. — Люди лежали здесь, отдыхали, а ты что, хуже людей? Тебе тоже требуется отдых. Каждый человек имеет право на отдых, а не только на труд.
— Сгинь, дьявол, — ответил я, — Вова, вперед, только вперед!
Я останавливался около каждого знаменательного дерева, но не прислонялся к ним и не садился под ними. Это были мои маяки. Сырая земля пока не для меня. Не дамся. Пусть дьявол нашептывает мне мысли об отдыхе, отвожу его слова и непреклонно продвигаюсь вперед.
Пытался подсчитать выпитое. Пять рюмок по пятьдесят в отделе, итого — двести пятьдесят. Не менее восьми — в ресторане. Всего шестьсот пятьдесят миллилитров, может, чуть меньше за счет сокращения наполняемости последних рюмок. Пьянка продолжалась семь часов. Возьмем скорость выведения — пятьдесят миллилитров в час. Пил много воды — правильно. Ел достаточно — хорошо. Во мне остается не более трехсот миллилитров. Шампанское — не в счет. Оно отравляет, но и способствует выведению. Остатки — чепуха, если бы организм уже не был отравлен. Бутылку водки за четыре часа я выдерживаю, за три — нет. Проверено. Должен дойти, я же все понимаю. Зря пили вино из горла на крыльце ресторана. Кто вынес? Кто платил? Я не платил. Надо выяснить и рассчитаться. Иначе, Василий накажет, он этого не любит.
Мой суровый друг! Ты уже там, на небесах, а точнее говоря, просто лежишь в сырой земле. Для материалиста — ужасная перспектива. Так хочется верить в рай, верить в Бога. Но нет, не дают. Нет хода. Отняли у нас Бога. Навсегда. И мы не верим в него. А ведь умный человек сказал, что если бы Бога не было, его нужно было бы придумать. А кто же сотворил этот мир, если не Бог? И кто порождает в нем зло, как не дьявол?
Да что там ангелы поют такими злыми голосами?
Или это колокольчик весь зашелся от рыданий?
Или я кричу коням, чтоб не несли так быстро сани?..
В.Высоцкий
Материя существует в отрыве от сознания. Сознание существует в отрыве от материи. Или нет? Существует! Нас учили, что не существует, на самом деле — существует. Нас дурили! Существует абсолютное сознание — Бог. И индивидуальное сознание — душа. Они взаимодействуют на расстоянии. Это взаимодействие никакой экранировке не поддается, как поле всемирного тяготения. Мое индивидуальное сознание — моя душа — еще теплится в теле. Она не выдержит, если лягу на холодную землю. Она покинет меня и переселится в другого человека, как учит буддизм.
Я почувствовал, как моя душа исходит и зависает над бренным телом, которое, тем не менее, упорно идет вперед. Иду на автопилоте , понял я, на уровне спинного мозга. Физическое тело способно существовать и двигаться в пространстве без вмешательства сознания. Закон инерции. Является ли человеческое тело физическим? Безусловно. Значит, оно тоже способно перемещаться без вмешательства сознания. Все правильно. Все логично. Все тела материальны, кроме антиматериальных. Антиматерия не может быть материальна по своему определению. Она антиматериальна. Или материальна?
Сколько душ на земле? Много! Ежегодно рождается восемьдесят миллионов человек. Каждому нужно дать душу. Где взять? Но в бесконечной Вселенной душ хватает для всех. Почему же они переселяются, как будто их не хватает? Чья душа во мне? Перемещаются души свободно по Земле или связаны с почвой, как законы о гражданстве? В каком возрасте душа вселяется? В момент рождения или зачатия? Может, когда мы осознаем себя? Если так, то во мне появилась душа в далеком детстве, когда я падал в яму. Чья это душа? Это душа немца, погибшего в развалинах. Она знает немецкий язык. Хорошо знает. А я его не знаю.
Я стал говорить немецкие фразы, заученные в молодости. Это помогло. Душе полегчало. Она приблизилась к моему телу и зависла над ним, как рой пчел. Я слышу их легкий гул. Пчелы отлетают и возвращаются обратно. Их концентрация апроксимируется нормированной по массе пчелиного роя пространственной дельта-функцией Дирака. В нуле, в середине, максимальная концентрация. Там сидит матка. Она все знает.
Когда душа навсегда покинет мое тело, и оно окажется ненужным, его надо законсервировать, как тело Владимира Ильича Ленина. И положить рядом с ним в мавзолей. Туда же перенести тело Василия и тоже законсервировать. Наши тела будут лежать рядом. Тела товарищей по борьбе. Чтобы не пили. Нет правовой базы? Создадим! Постановление Центрального Комитета нашей партии. В целях увековечения и сохранения большого воспитательного значения для подрастающего поколения в качестве наглядного пособия законсервировать наши тела. Мое и Василия. Я буду членом Центрального Комитета, обязательно. Издать приказ: всем выплатить премии за старые и новые разработки в полном объеме, независимо от результатов испытаний! Программы испытаний упростить. Это теория. Никакие испытания не способны смоделировать реальные условия эксплуатации. Там люди. Защиты от дурака нет и не может быть в принципе, потому что его дурость превосходит все мыслимые границы возможного. Главное — техника безопасности. Надо сберечь людей от сбоя. Нормоконтроль отменить. Я понимаю, там грамотные, красивые женщины, но мы им найдем другое применение. Стандарты — долой! Оставить только крепеж, материалы и электроприборы. Остальное — под усмотрение конструктора. Надо дать простор творческой фантазии человека.
С высоты моя душа видит, как я, тяжело ступая, подобно Леониду Ильичу Брежневу в последние годы его жизни, прохожу под столетними липами, ясенями, каштанами. Листву сорвало осенним ветром и дождем. Черные стволы снизу заросли мхом. Я жду, что вот сейчас увижу новенькие «Жигули», которые, как сползший пьяница руками, охватили передком толстый комель каштана. Мигают задние фонари. Аварийная остановка. Мигают, значит аккумулятор цел. Людей нет, они в больнице. Надо снять аккумулятор, но я законопослушный гражданин. Кто-нибудь снимет, другой. И завтра принесет мне. Все знают, что я давно ищу аккумулятор. Надо приготовить бутылку.
Но «Жигулей» нет. Вот место, где влетел в трактор на своей «Волге» начальник моего тестя. Своей смертью он потянул и его.
Я дошел до моста, недавно расширенного. Под ним арка — немецкая кладка из крупных гранитных камней на известковом растворе. А пишут, что он не влагостоек. В детстве ловил здесь рыбу руками. Речка неглубокая, по колено, но сейчас рыбы нет. Сбросы нефтепродуктов. Они полезны в борьбе с малярийным комаром. Но у нас никогда не было малярийного комара. Зачем сбрасывать?
Там вода, но меня тянет к сырой земле. В ней лежит мой отец. Его заботы были в тысячу раз страшнее. А моя забота — дойти до дома. Он выжил в этом кошмарном мире, а потом ушел в иной мир. Он зовет. Ждет. Отец любил меня. Любил всех своих детей. Был оптимистом. Он говорил: «Радоваться надо!». Это была его любимая поговорка. Да, именно так: «Радоваться надо, что обошлось таким образом, могло быть значительно хуже». Я тоже люблю своих детей и жену. Я погибну. Молодая и красивая жена найдет себе другого. А мать сыночка — никогда. Ох, мать, ты ругаешь за все, за что надо и не надо. А я твой самый послушный сын. Ты этого не понимаешь.
Меня ждет Василий, мой друг, мой ангел-хранитель и дьявол. Сколько людей ты погубил? Ты думаешь, что делаешь доброе дело? Ты зовешь меня, уверен, что это для моей пользы. Ты хочешь оставить здесь одних мою жену и маленького сына. А тот, первый, уже десятилетний белокурый ангелочек, оторвет глаза от рисунка, когда моя первая жена скажет ему, что я умер. Она должна это когда-нибудь сказать. Нет. Моя мать сама поедет к ним и все расскажет. Он услышит. Мать будет плакать, но он не поймет, потому что дети счастливы своим непониманием. Познание приумножает скорбь. Надо меньше знать. Все забыть. Стереть из памяти. Оставить небольшие профессиональные знания. Какие? Кто я по профессии? Надо вспомнить и дойти до дома. Дьявол искушает меня. Он жаждет моего покоя, моей погибели. Вперед, только вперед, Вова! Чьи это слова? Это слова моего друга Гены.
Гена, где ты? Ты жив! Подставь свое крепкое плечо. Дай опереться на него. Ты помнишь, как я вел тебя? Теперь твоя очередь. Мы будем по очереди водить друг друга до бесконечности. Раз за разом приближаться к идеалу. Брежневская конституция — это не то, что сталинская. Это большой шаг вперед к подлинному народовластию. Власть — это голова, а народ — это ноги, которые голова ведет нужном направлении. Вперед, только вперед! Народовластие — это ногоголовие. Нет, головоножие. Мы головоногие. Наши ноги примыкают непосредственно к голове. Нет размаха. Шире шаг! Но голова не дает, а ноги короткие.
Нет, нельзя так говорить. Это крамола. Могут услышать. Я не диссидент. Диссиденты смелые ребята. Они когда-нибудь придут к власти, потому что власть имеет свойство меняться. Когда она приходит — она хорошая, когда уходит — оказывается плохой. Или наоборот? Путать ни в коем случае нельзя. Опасно. Диссиденты поведут нас обратным путем, стало быть, к электричке, чтобы сесть в поезд и уехать. Куда? В Израиль. Но я же русский. Неважно? В чем дело? Еврей — это тело или состояние души? Кто скажет? Никто, кроме самих евреев. Надо спросить. Они обязательно скажут. Потому что хорошо разбираются в этом вопросе. Надо успеть спросить. Еще немного, и все уедут. Не у кого будет спросить. А я сам не могу все знать. У меня тоже мозги ограничены. Нет сил все знать. Я не Эйлер. Какая у Эйлера была прекрасная русская душа нараспашку. Он осчастливил весь мир своей математикой. Математика — хорошее средство тренировки ума. Но это тяжелый труд. Мало платят. Гораздо тяжелее, чем строить гараж. Мне не под силу. Математики не пьют, как лошади, а маленькими рюмочками до половины. Только для промывки мозгов, для их технического обслуживания. Чистейший технический спирт. Ректификат не дают — дорого. Математикам дают мало. Много тем, кто обслуживает. Но если начальник сильный, сам возьмет. Мы тоже люди и тоже любим. Понемногу. Большие дозы не нужны. Они вредны! Мозг отказывается шевелиться. Тело шевелится, а мозг — нет. Впадает в спячку. Чтобы не спать, надо нанимать много людей, чтобы они болтали и не давали друг другу спать. Работать некогда. Надо уметь отказываться от маленьких радостей ради больших. Дайте мне частицу души Эйлера, и я буду рад и благодарен вам всю жизнь!
Мать открыла мне дверь.
— Господи, целый час от электрички шел! Да где тебя дьявол носил?
В это время параллельным курсом пробивался к своему дому мой брат. Он шел маршрутом, так же хорошо изученным и освоенным. Его путь пролегал через дворы, скверики, заросли кустарников, дыры в заборах и угольных сараях. Он не мог идти прямо по улице. Милиция приучила не попадаться на глаза.
Как-то раз я приехал к нему поутру. Он сидел злой, обрезал ножницами сухие соцветия на очень мелком крыжовнике. Крупный стоил дороже, не двадцать, как этот, а тридцать копеек за стакан. Крыжовника было целое ведро. Его жена решила сэкономить ввиду больших и непредвиденных затрат. Брат только что принес «подарок из вытрезвителя» — счет на пятнадцать рублей.
Я сходил в магазин, принес четыре бутылки пива и опохмелил его. Постеснялся увезти из дома, хотя мать очень просила:
— Съезди за ним. Что-то давно у нас не был. Не обиделся ли на что? Скажи ему, что бутылку вина я сама вам куплю.
Брат не дошел. Обширное кровоизлияние в мозг поразило его в двух сотнях метров от дома.
Говорят, что пьяного черт бережет. Но я уверен, что наоборот, губит. Он метил в нас обоих, на выбор. Выбор пал на брата.
Когда я забирал тело покойного из морга, врач-паталогоанатом деликатно прикрыл дверь в большой зал, где его коллега ножовкой по металлу энергично отпиливал череп очередному покойнику. Усадил меня на стул. Дал придти в себя. Мы только что осмотрели тело брата.
— Скажите, доктор, он долго еще мог бы жить? — спросил я.
— Несомненно. Очень сильный мужчина. Пятьдесят два года — не возраст. У него была гипертония?
— Да, он уже лет пять говорил об этом.
— Много пил?
— Пожалуй, больше чем нужно.
— Я это видел. Если бы сбросил лишний вес и вел размеренный образ жизни, он мог бы жить еще очень долго. Кто по профессии?
— Строитель. Каменщик-монтажник.
— Для гипертоника не совсем подходит, но теперь уже поздно говорить об этом. Так что примите мои самые глубокие соболезнования и забирайте тело. За три дня выходных накопилось много работы. Неизвестно, когда разгребем. Люди мрут, как мухи. И что обидно, в такие дни поступают в основном мужчины средних лет по такому же поводу, как у вас. Дьявол пожинает свои плоды. Не пейте, как он. И храни Бог, как говорят люди.
В то утро я проснулся, как обычно, в шесть часов и пошел в туалет. Жена делала вид, что спит. Почистил зубы, побрился и пересчитал деньги. Слава Богу, все на месте. А на что бы жить? Сколько раз чистили брата? Иногда он деньги возвращал, кое-что помнил, но не всегда.
Я залег снова до девяти. В девять пришел мой сосед Михаил: давно договорились с ним установить маленькую дополнительную батарею отопления в углу, где висят иконы.
— Чернеет угол, — жаловалась мать.
Мы развернули работу, как на кухню вошла жена брата, очень взволнованная. Я сразу понял, в чем дело.
— Умер, — сказала она своим высоким голосом, которым хорошо пела русские народные песни.
— Кто? — ахнула мать.
Начали разбираться, кто умер и как. Моя жена, доселе не сказавшая и одного слова, отозвала меня в сторону:
— Я давно вам, как врач, говорила, что добром не кончится. Когда-нибудь приходит конец. А ты мог бы быть на его месте. Понимаешь?
— Понимаю, — тихо ответил я.
Жена брата, между тем, продолжала свой рассказ.
— Как некстати, — говорила она, — мы собирались ехать к моей сестре в Тамбовскую область. Как теперь поедешь?
Я понял, что она расценивала смерть брата как его очередную проделку, от которой можно только страдать.
Начали думать и гадать, что делать. А что делать, если три дня выходных и все закрыто. Все же кое-что придумали, наметили. Я пошел на телеграф извещать родственников. Михаила пришлось отпустить. Хотя он отказывался, я отдал припасенную бутылку водки, так как ему пришлось ради меня ломать свой день. Тоже забот хватает.
Есть люди, которые принципиально не ходят по советским учреждениям, предоставляя возможность страдать другим. Но деться некуда. Без свидетельства о смерти не продадут ни гроб, ни венки, не выдадут тело. Хорошо еще, что на сельском кладбище не препятствует кладбищенская мафия. Для нее здесь нет поживы.
Мы мотались на машине, не прошедшей техосмотр, по Взморью, где были разбросаны органы местной власти. Получив свидетельство, в котором оказалась ошибка в строке «причина смерти» и из-за которой нам было отказано в продаже гроба, поехали на его работу, вновь созданную очень солидную организацию по освоению нефтеносного шельфа моря. Денег на это не жалели. И туда метнулись опытные строители. Зарабатывал брат там больше профессора университета, чем неоднократно хвалился.
Работы проводились с невиданным ранее размахом. Была спланирована и отсыпана песком строительная площадка, на которой мог бы разместиться цех по сборке «Аполлонов». В журнале «Америка» я читал, что в таком цехе может летать маленький самолет.
Рядом строился город нефтяников. Собранные коробки домов потом еще десятилетие стояли неотделанными и незаселенными. Азербайджанцы достраивали плавучую платформу для бурения дна моря. Платформа была полностью изготовлена в Баку, но при транспортировке по внутренним водным путям не пролезла в какие-то ворота. Пришлось вернуть обратно в Азербайджан и срезать верхнюю часть. Командированные любвеобильные азербайджанцы уже прижились у местных белокурых русских красавиц и всячески тянули дело, тем более, что для выполнения работы многого не хватало.
Со временем эти работы были свернуты. Балтийские государства, зная, каким варварским способом мы добываем нефть, забили тревогу, стали выражать протесты и всеми им доступными способами мешать этому грандиозному проекту. Я не думаю, что великий Советский Союз обращал внимание на мышиную возню каких-то маленьких государств. Настоящая причина, по моему мнению, заключалась в том, что не хватало средств. Все-таки мы были бедным государством.
На работе брата получили тридцать рублей на погребение и какое-то неопределенное обещание помочь. Всего же на похороны требовалось не менее тысячи рублей.
Приехал брат-пограничник, но брату-моряку, находящемуся в рейсе, мы не сообщили. Поберегли его от страшной вести.
В день похорон к нашему дому, где проводилось прощание с телом покойного, подъехал грузовик с четырьмя здоровыми мужиками из его бригады и пустым, большим и очень тяжелым гробом из сырой сосновой доски-сороковки. Мы уже снарядили свой закупленный в похоронном бюро по исправленному свидетельству о смерти, и появление второго выглядело страшным предзнаменованием. Возник извечный наш вопрос — что делать. Я предложил матери оставить гроб дома, чтобы при случае не суетиться, но мать категорически отказалась, сославшись на то, что люди этого не поймут. Мужики предложили подкинуть гроб кому-нибудь на дачу, но на это не согласился я, также опасаясь быть неправильно понятым. Покатавшись с пустым гробом по городу и его окрестностям, мы так ни на что не решились и отдали его в морг, на благотворительные цели, где он был с радостью принят.
Я помню подробности последней пьянки с покойным. Он приехал к нам рано утром в субботу, не опохмелившись. В пятницу, как всегда, в бригаде была попойка, чаще всего крупнее, чем в обычные дни, так как не было страха не встать утром. Мы собирались с братом заняться каким-то большим делом, типа замены столбов в заборе огорода или перекрытия сарая. Жена планировала также купать младенца.
Когда находишься при большом деле, всегда возникают препятствия. Я думал выставить бутылку в воскресенье, — он приехал с ночевкой, но, видя, как ему тяжело, я вздохнул и пошел в магазин. Ничего спиртного, как назло, не было. Завел машину и поехал в дальний поселок, километров за пятнадцать, вглубь полуострова, где оно было всегда.
В магазине я прикинул, что к стоимости бутылки вина в рубль семьдесят теперь прибавится стоимость бензина и эксплуатации машины. Чтобы снизить накладные расходы, их нужно поделить на как можно большее количество бутылок. Как-то преподаватель по квантовой механике в университете показывал нам пример ассимптотических рассуждений на предельном переходе в задаче об апельсине. Какой апельсин выгоднее покупать при заданной толщине корки? Большой или маленький? Устремим радиус апельсина к нулю, и на радиусе, равном толщине корки, полезный объем сожмется до нуля. Останется одна кожура.
То же самое и с бутылкой. При стремлении числа бутылок к бесконечности накладные расходы сожмутся в нуль. Исходя из этих рассуждений пересчитал деньги и на все имеющиеся рубли взял девять бутылок вина. Более выгодную покупку не мог совершить из-за ограниченных финансовых ресурсов.
Не буду утомлять читателя другими подробностями, скажу только, что несмотря на мое желание припрятать покупку, мы выпили в субботу все эти девять бутылок. Работа осталась не выполненной, младенец — не выкупанным. Нам помог немного мой школьный товарищ-моряк, но в основном вино было принято на себя. Если учесть, что масса брата в полтора раза больше, чем у меня, и опыта больше, то на каком-то этапе я сильно ушел вперед, расчувствовался и попросил у старшего брата разрешения обнять его. Он с улыбкой разрешил.
Это было наше последнее объятие. Я прижался к его большому животу, затянутому в черный свитер, и прослезился.
Сейчас, много лет спустя, со стыдом и ужасом думаю, что это были объятия Иуды. Брат умер через несколько месяцев после этого и через два месяца после смерти Василия. Я не пожалел пятнадцати рублей на бестолковую пьянку, но еще ранее, за одиннадцать лет до этого, пожалел два рубля. Не вернул его долг Василию. Так брат и ушел от нас с неоплаченным долгом. И нет Василия, чтобы вернуть ему эти несчастные два рубля.
Все дни похорон я мотался на машине, как угорелый, возил водку, продукты, музыкантов, несмотря на то, что у меня не был пройден технический осмотр.
Уже полгода ездил на неисправной машине, в нарушение правил. Объезжал милицейские посты, пробирался дворами, пустырями, свалками или шел напролом оживленными магистралями, где вероятность моего задержания была минимальной. Только раз перехватила милиция, но в машине сидела секретарша с моей работы, очень обаятельная и властная женщина. Три милиционера были покорены ею. У меня даже не сняли номера с машины и оставили права.
Пройти же техосмотр было архисложно, как говорил В.И. Ленин. Была изношена шаровая опора, вкладыши рулевых тяг и замотаны изоляционной лентой растрескавшиеся снаружи тормозные шланги. Машина еще не виляла на ходу, но пройти техосмотр не удавалось. Я тратил время и силы в поисках деталей. Закупал все, что подвернется, лишь бы не попадать в такие ситуации с другими деталями.
Барахолки тогда были на несколько лет прикрыты. Барыги торговали из-под полы. Детали с заводов доставлялись проводниками вагонов на подпольные склады. Я потерял адрес известного мне такого склада, а на другие выйти не мог. Один татарин, очень знающий человек, предложил мне недельки через две заглянуть к нему домой и дал адрес. Обещал достать. За четыре шланга по рубль шестьдесят он просил десять рублей. Я с радостью согласился. Когда пришел в назначенное время, его жена сказала, что он умер, а люди все идут и идут. Он всем хотел помочь. Я выразил ей свое соболезнование и забрал шланги. Но они оказались от «Москвича-408». Чуть не заплакал. Ругал мысленно конструкторов, которые в угоду неизвестно чему изменили резьбу наконечников. Хотел написать в Госстандарт и потребовать унификации всех тормозных шлангов, но так и не собрался. Потому что это бесполезно. Даже если бы они оставили старую резьбу, не стали переходить с толстых медных на тонкие стальные трубки, стыкуемые со шлангами, это не помогло бы. Потому что все у нас обладает таким свойством: у нас всего не хватает.
С шаровой опорой было что-то очень сложное, запутанное, нудное, бесконечное, безрезультатное, безнадежное.
Я молил Бога, чтобы милиция позволила мне сделать все необходимое по похоронам брата. Зарекался, что после этого ездить не буду, пока не приведу машину в порядок.
Но зарок пришлось нарушить и поплатиться за это. Правда, я кое-что получил. А именно, некоторое впечатление о могуществе КГБ и силе оружия.
Брат-пограничник попросил провезти его по городу по делам на другой день после похорон. Я объяснил ситуацию, включая мой зарок.
— А ты прошлые дни ездил?
— Ездил.
— Так что изменилось?
— Да вроде ничего.
— Тогда давай, еще один день, и все будет так, как ты задумал. Милиции не бойся. Все беру на себя. Ты не знаешь КГБ. Мощнейшая организация. Погранвойска подчинены Комитету госбезопасности. Ты видишь перед собой майора КГБ.
— Понятно, — ответил я.
— Тогда поехали.
На обратном пути меня остановил молодой усатенький сержант и вежливо представился. Брат молча сидел рядом и смотрел прямо в окно. Он был в форме майора, слегка нагружен алкоголем, но выглядел вполне пристойно.
Я подал документы, не выходя из машины. Сержант осмотрел салон сквозь стекла и обратился к брату.
— Товарищ майор, документы водителя не в порядке. Не пройден технический осмотр. Я не имею права отпустить вас просто так. Необходимо снять номера. Разрешите действовать?
— Действуйте, — важно сказал брат.
— Сними номера, — потребовал сержант.
Делать было нечего. Я вышел из машины, достал из багажника ключи восемь на десять, снял передний номер, вытер его тряпкой и вручил милиционеру.
— Сможете забрать в Октябрьском отделении ГАИ после прохождения техосмотра. Желаю счастливого пути. — Сержант отдал честь и мы поехали.
— Что же ты, майор КГБ, не повлиял на сержанта какой-то милиции? — спросил я у брата, раздосадованный.
— Он был вооружен, — ответил брат сдержанно.
— Ну и что? Ты, майор, первый раз в жизни видел вооруженного человека? Не поверю.
— Я не о том. Он был один.
— Ну и что?
— Ты не понимаешь, что такое вооруженный человек, и что у него на уме. Любое наше неправильное действие, малейший намек на него могут привести оружие в действие. Он — на взводе и при оружии. Ты не знаешь, что это такое. Человек, а через минуту — теплый труп. Ты этого не видел, а я видел. Я всегда предупреждаю нарушителя, что любое непонятное мне действие приведет к его гибели. Это оправдано. Граница на замке. Тот, кто идет на нее, готов ко всему. В том числе к встрече с людьми, которые стреляют. Идет тот, кто смел, кому нечего терять. Это отчаянные люди. Хорошо подготовленные, ловкие, умелые, опытные. А не солдаты, у которых уши висят, и не известно, когда встанут, хотя и среди них есть ловкие ребята, но молодые. Так что, если против тебя направлено оружие, выполняй все, что требуют. Иначе — гибель. Правила здесь очень суровые.
— Что же ты мне раньше об этом не сказал? — упрекнул я.
— Как-то не пришлось, — ответил брат. — Сам не подумал, что так получится.
— И ты так и живешь? — спросил я.
— Так и живу, — ответил он, — а у тебя запасных номеров нет? — как-то виновато улыбнулся он.
Я рассмеялся.
— Нет. До фальшивых номеров еще не дошел. А после того, что ты рассказал мне о человеке с оружием, наверняка никогда не нацеплю. Не хочется вызывать огонь на себя.
Но сам подумало: еще неизвестно, что страшнее — смерть от оружия или странного и непонятного, таинственного, маловероятного стечения обстоятельств, которыми ты никак не управляешь.
Применение оружия тоже попадает под обстоятельства, хотя, как говорит брат, если не дергаться, то еще можно немного пожить.




Глава 69. ЛИЛЬКИНА ГИБЕЛЬ. ВЕЧНО ЖИВОЙ

Чтобы понять трагедию этой ни в чем неповинной женщины, придется вспомнить некоторые предшествующие события.
Работал я в одной небольшой организации, в которой был самый высокий процент кандидатов и докторов наук во всем городе, а, может быть, и во всей стране. Но получал там немного и еле сводил концы с концами, особенно если учесть, что у меня была жена с маленьким ребенком на руках, долги за машину и расходы на ее содержание. Друзья знали об этом.
Как-то жена брата-моряка выдала мне номерки для прачечной и предложила пользоваться ими под ее фамилией, которая одновременно была и моей. Услуги прачечной тогда были дефицитом, как и многое другое, а стоило это недорого, так что я стал сдавать не только свое белье, но и стирку матери.
Выхожу из прачечной и вижу, стоят двое моих старых приятелей времен университета — Виктор и Володя, и о чем-то подозрительно оживленно беседуют. Хотел было скрыться, но они увидели меня и очень обрадовались. Я им сразу сказал, что нахожусь за рулем и не могу составить им компанию.
— Поговорить-то ты можешь?
— Поговорить могу.
Зашел разговор о работе. Володя сообщил между всем остальным, что в их мощной проектной организации есть вакантное место начальника конструкторского бюро. По формальным признакам я подходил, имел техническое образование по профилю отдела, университет и записи в трудовой книжке «инженер» и «старший инженер». Но я засомневался, так как никогда не работал ни конструктором, ни начальником. Володя, имея почти десятилетний опыт конструктора-механика и зная обстановку в целом, заверил, что я справлюсь. Мы тут же пошли на переговоры к начальнику отдела.
Начальник отдела Лев Валентинович засомневался во мне и оставил вопрос нерешенным. Потом на звонок, поколебавшись, ответил отказом, и я успокоился. Хотя идея была весьма привлекательна. Зарплата возросла бы в два раза, да и работа конструктора в моем представлении была окружена ореолом славы и романтики. Вспомнил свое несостоявшееся кораблестроение после техникума, о котором, хоть немного, как и о другом, жалел. На нет и суда нет.
Но Володя продолжал зондаж и через пару дней представил меня заместителю начальника отдела Льву Ивановичу. В это время кто-то пустил слух, что я являюсь кандидатом наук. Кто-то где-то от своих знакомых слышал, что я учился в аспирантуре и, стало быть, теперь кандидат наук. Какая-то логика в таких рассуждениях была.
То ли Лев Иванович хотел заполучить ценного работника, то ли я ему понравился лично, то ли ставку могли сократить, но в отсутствии начальника отдела он оформил меня на эту должность. Когда до меня дошли слухи о моем кандидатском звании, ребята в курилке просили поделиться впечатлениями от защиты диссертации, я пошел к Льву Ивановичу и напрямую сказал ему, что кандидатом наук, как таковым, не являюсь. На что Лев Иванович спокойно ответил:
— Не важно, я все знаю. Главное, чтобы человек был хороший.
Сам Лев Иванович был хорошим человеком, в чем я мог убедиться за два года работы с ним. Кроме этого, он обладал учительским даром и терпеливо и настойчиво учил меня конструкторскому делу, за что всегда буду перед ним, как и перед всеми своими учителями, в неоплатном долгу. По малейшему поводу, иногда просто, чтобы проверить себя, без особого стеснения шел к нему, и он терпеливо объяснял что к чему. Ни разу не сказал «это и козе понятно» и тому подобное, потому что был человеком очень воспитанным. В детстве и юности Лев Иванович не смог, как положено, впитать дух своей древней прекрасной Армении, так как его отец был офицером Советской Армии, и, как это было принято у нас, его часто переводили с места на место. Зато, объехав со своими родителями всю нашу необъятную страну, Лев Иванович сильно пропитался русским духом, но и в большой степени оставался добрым и порядочным до щепетильности армянином.
Так как в магазине купить запчасти было очень трудно (их оптом отправляли на Кавказ и в Литву, минуя прилавки), приходилось добывать их на станции обслуживания, откуда детали тоже отправляли на Кавказ и в Литву, но в меньшем количестве, так как надо было чем-то прикрывать свою деятельность.
Я выстаивал день в очереди, пропуская ветеранов, инвалидов, блатных, кавказцев и литовцев, после чего автомобиль загоняли на подъемник. Приносили со склада оплаченную деталь. Платил я также за рабочее время слесаря, содержание администрации станции, эксплуатацию оборудования, энергию, воду, налоги и так далее, после чего говорил:
— Ребята, спасибо. Очень спешу. Отпустите меня, пожалуйста. Деталь я сам установлю, дома.
На что они без всякой обиды говорили:
— И правильно сделаешь, а то бы мы тебе наслесарили.
Но не отпускали, а смотрели в справочнике нормы времени на выполнение этой работы и шли играть в домино до постановки следующей машины. Работать им было нечем, инструмент они поворовали друг у друга и продали клиентам за полцены, а новый поступал крайне нерегулярно. В ходу было зубило и кувалда, которые они никак не могли сбыть клиентам.
Раз в цехе я видел плачущую прекрасную даму лет тридцати, блондинку, которая приехала на своей новой «Волге» и, как я, целый день томилась в очереди. На нее, вопреки обыкновению, никто не обращал внимания, а мастер даже обругал за то, что она, как дура ревела посреди цеха и заставляла окружающих испытывать дополнительные страдания. Дама была настолько великолепна, что я, будучи женатым человеком, не решался глядеть на нее, не то, чтобы выразить свое сочувствие. Да она и не потерпела бы сочувствия, так как привыкла только к восхищению.
Лев Иванович за свою жизнь только один раз съездил на станцию, после чего, видя, как обслуживается его «Мосвквич», без всякой злобы заметил: «Я бы ручонки им поотрывал за это». У меня были более серьезные намерения.
Василия не хватает, думал я, он бы расправился с вами, как с негодяями. Вот возьму и напишу ему об этих безобразиях. Знаю, что он с вами сделает. У вас в цехе окраски не работает вентиляция, электропроводка висит на соплях, в электрощите слесаря прячут водку и еще не украденные инструменты. Вот полезет пьяный слесарь в щит, уронит гаечный ключ на контакты, и пойдет гореть проводка, но не в щите, а в кладовой, куда вы складываете для списания ветошь, пропитанную уайт-спиритом. И пойдем полыхать это гнездо. И выгорит дотла, потому что пожарники не смогут въехать на территорию, перегороженную заборами и заставленную сотнями неисправных машин. Не выползут из пожара пьяные специалисты по обслуживанию автомобилей, потеряют ориентировку, задохнутся. Их обугленные тела извлекут из завалов только на следующий день.
Но не писал, потому что жалел слесарей. Они такие же советские люди, как и я. Кроме того, и это главное, боялся, что лишусь последней возможности приобретать детали. Я стал привыкать к машине и не хотел, чтобы она стояла.
Начальник отдела, увидев меня на рабочем месте, на которое сам подбирал человека, махнул рукой:
— Ладно, работай!
Надо сказать, что Лев Иванович, как оказалось, не особенно сильно рисковал, доверив бюро свежему человеку. Мой предшественник Владимир Натанович, еще молодой человек, ушел на повышение в смежный отдел, заместителем начальника, но оставил все дела в таком прекрасном состоянии, что бюро могло еще долгое время обходиться без руководителя. Имелись надлежащим образом оформленные наработки, все это хранилось в архиве и на рабочих местах конструкторов, имелся задел в производстве. Половину работы бюро тянула опытный конструктор Эмма Александровна, которая сидела на сборках. Она с лихвой оправдывала надбавку за свою высокую категорию и безропотно несла нелегкую ношу. Могла принять работу и сдать ее.
Когда я немного освоился и стал понимать роли работников, спросил, не чувствует ли она себя обойденной мною. На что она искренне заверила, что ей было бы в тягость руководство бюро, особенно поддержание связей с заводом и вообще внешние функции. Сказала, что начальником должен быть мужчина, чтобы бегать, а ее вполне устраивает место у кульмана. Я поблагодарил ее за такие слова и с тех пор чувствовал за собой надежный тыл.
Все это знали, и мне часто давали задания, связанные с интересами объединения в целом. Посылали на работы в колхозы, на прокладку кабелей, строительство заводской трубы, в кочегарку, на дежурства по заводу в великие праздники, для участия в предвыборной кампании, на ликвидацию последствий пожара на электроподстанции, на ремонт городского водозабора и еще куда-то, о чем и не вспомнишь.
Иногда меня испытывали как Ивана-царевича, давали невыполнимые задания. Например, привезти из Грузии в первом квартале оборудование, изготовление которого запланировано на третий квартал этого же года. Планы утверждены двумя министерствами.
— Понимаю, что это невозможно, — говорил мне заместитель директора объединения, — но очень нужно. Попробуй, ты свежий человек, а новичкам, бывает, везет.
Ехал и вспоминал Васькиного отца Андрея Никитича. Вызывает его командир и говорит:
— Надо взять высоту!
Все знают, что высоту взять невозможно. Положи всю роту — не возьмешь. Артиллерия и танки ничем не могут помочь. Даже немцы это знают. Спокойно сидят и пьют шнапс. Вдруг врывается к ним молодой пулеметчик Андрей Никитич и расстреливает всех из своего ручного пулемета. А потом в горячке боя допивает оставшийся шнапс. Так и пристрастился к пьянству. Не будь войны, может, и не пил бы.
Я возвращался и докладывал о выполнении задания. Вскоре обо мне знало руководство объединения. Ходили слухи, что меня собираются назначить начальником вновь создаваемого отдела с какими-то непонятными функциями, типа «Отдел совершенствования производственных структур». Я ждал, когда меня вызовет главный инженер и скажет:
— Вот что, Володя, мы издали приказ о твоем назначении начальником этого отдела, надо рапортовать о выполнении задания. Извини, но больше некого, все заняты своим делом. Потом подберем тебе что-нибудь получше, а пока не горячись, в работу резко не входи. Съезди в министерство, все разузнай и подготовь мне предложения, как организовать этот отдел, чтобы нанести как можно меньший вред производству. Помех, ты сам понимаешь, и без этого хватает.
— Лев Иванович, что посоветуете делать в таком случае? — спрашивал я у своего наставника.
— Не спеши, начальником ты всегда успеешь стать, стань сначала настоящим конструктором, — и терпеливо исправлял мои компоновки. Когда-то, очень давно, он тоже был начальником этого бюро и хорошо знал мою работу. Дело было летом, когда почти все мои сотрудники ушли в отпуск, и мне пришлось от начала до конца провести разработку пульта управления машиной. Эмма подключилась на оформлении.
Когда я увольнялся из объединения, спустился из отдела кадров в цех, нашел окрашенный эмалями пульт и потрогал его своими руками. Глубокая тоска по конструкторской работе охватила меня. Это не хуже, чем преподавание в университете. Да, я начал пропитываться конструкторским духом.
А тогда Лев Иванович продолжал:
— Лет через пять наберешься опыта, будешь знать новые машины, тогда и будешь настоящим начальником, а не болтуном.
Он весь был пропитан конструкторским духом. И жена его была конструктором. И я не удивлюсь, если окажется, что и сын его стал конструктором. Вот сидят они дома вечером и за ужином обсуждают свои конструкторские дела.
Лев Иванович был очень внимателен ко мне. Будучи секретарем партийной организации, он часто предоставлял мне возможность выступить публично на политинформациях или с какой-нибудь беседой, без чего я тогда еще не мог обходиться по инерции, заданной университетом. Он внимательно слушал и задавал вопросы, на которые я старался дать исчерпывающие ответы.
Мои подчиненные конструкторы, а это были шесть женщин, из которых две постоянно находились «в рабстве» в соседнем отделе, относились ко мне хорошо, и в каких-либо конфликтах всегда поддерживали. Строго требовали, чтоб и я их поддерживал, не давал в обиду и крепил дружбу. Иначе очень обидно, если ты вдруг прав, а тебя не поддерживают. Я брал две бутылки водки на деньги из общей кассы, куда сходились премии по старым разработкам на умерших или давно уволившихся людей, и ехал на завод улаживать конфликт. Исправлял конструкторскую ошибку. За водку рабочие ночью воровали на складе металл и заново изготавливали запоротую деталь. Потом мы незаметно готовили извещение об изменении в чертежах и проводили его с другими изменениями, не создавая при этом паники.
Отдел был большой, и многих работников я видел очень редко. Они месяцами работали на разных объектах по всей стране. А также в колхозах, на стройках и т.п. У секретарши директора объединения лежали заготовленные и подписанные письма начальникам железнодорожного вокзала и аэропорта: «Для выполнения важного правительственного задания прошу обеспечить билетами группу работников ОПТО... в количестве ... человек. Директор объединения ......». Сотрудники возвращались и снова улетали.
Я видел Лильку несколько раз и обратил внимание на ее грозный вид. Внешность ничего, средняя, но вид такой, что подойти к ней рискнет только мужчина, находящийся в длительном воздержании и сильной степени опьянения. Подойти, чтобы услышать грубость, и тут же отойти.
Да в ней нет ничего женского, как-то подумал я, и этой мыслью, как теперь выясняется, окончательно погубил ее, исключив тем самым из числа женщин, которых мой суровый друг Василий никогда не наказывал, а они с ним что хотели, то и делали.
Есть понятие «обратная положительная связь». На обыденном уровне ее можно выразить так: чем больше, тем больше. Система идет вразнос. Чем больше, например, пьянице хочется пить, тем он больше пьет. А чем больше пьет, тем больше хочется. Другой пример с первой женой Василия. Чем больше ей хотелось мужчин, тем больше она их имела. А чем больше имела, тем больше хотела. У французов есть поговорка: «Аппетит приходит во время еды». Это та же обратная положительная связь.
Что касается Лильки, то она пошла вразнос по другому параметру. Чем более грозный вид она имела, тем больше мужчины избегали ее. А чем более они ее избегали, тем более грозный вид она имела.
Чтобы остановить разнос системы, нужны тормоза. А где их взять? И что является тормозом для нее? По моему суждению, только любовь и ласка. Кто он, который преодолеет грозный вид и согреет ее сердце? Но такой не находился.
В этих думах она и застала меня сидящим за столом начальника отдела.
Надо сказать, что сидение в кресле своего начальника — дело весьма деликатное и щекотливое. Ни в коем случае нельзя делать это по собственной инициативе, а тем более — примерять кресло под свой зад безо всякой необходимости, да еще в свободное время, предаваясь мечтам. Суеверные коллеги воспринимают это как «подсиживание», то есть стремление занять место начальника. Даже некоторое время после ухода его на пенсию необходимо из этических соображений держать кресло пустым, как бы демонстрируя незаменимость шефа. Я уверен, что подобное положение существует во всех странах мира, и только отъявленные прохвосты могут не считаться с ним. Мне все же приходилось иногда замещать начальника отдела в его отсутствие, подписывать чертежи на его столе и отвечать на звонок единственного телефона в нашей комнате.
Оставалось минут пять до обеденного перерыва. В комнате были мои конструкторы-женщины, кроме двух, находящихся «в рабстве», и Илья, который сейчас в Америке, пришел рассказать пару еврейских анекдотов.
Лилька была опытным конструктором и к своим тридцати годам успела много поработать в отделе, сейчас «сидела» на авторском надзоре. Видела наши машины в эксплуатации и по многим вопросам имела собственное мнение. С людьми она вела себя уверенно и многим устраивала разносы за халяву. Пришла и моя очередь.
Лилька ворвалась неожиданно и некстати. Всем надо было идти. Она раскрыла настежь дверь, чтобы слышно было на коридоре, подбежала ко мне и ударила кулаком по столу начальника, за которым, как уже было сказано, я и восседал.
— Что такое творится? — грозно спросила она.
Я хотел было спросить, что она имеет в виду, но она продолжала:
— Я спрашиваю, долго ли будут продолжаться эти безобразия? Уму непостижимо! У людей нет ни стыда, ни совести! Тут работаешь, как проклятый, из командировок не вылазишь, гноишь себя на заводах и стройках, а какие-то мнимые кандидаты наук пролезают в теплые местечки. Кто он? — я спрашиваю. — Никто! Без году неделя в конструкторском деле, а уже начальник! Вот почему у нас так плохо идут дела в государстве. Потому что негодяи заняли все руководящие посты и дают тупые указания, что и как делать, не имея об этом ни малейшего представления!
Кричала довольно долго, в том же духе, и, как я понял, обо мне. Собравшиеся было на обед женщины вынуждены были ждать конца выступления, так как она закрывала выход.
Я сидел и думал о ее нелегкой судьбе, о том, что нет счастья в ее жизни. Закончила так же внезапно, как и начала. Уставилась на меня.
Требовалось выступить с ответным словом. Но, как говорится, русский мужик долго запрягает. На меня с недоумением смотрели мои подчиненные, Илья, но я так ничего и не сказал. Если начну говорить, задержу людей в их естественном стремлении идти на обед, еще больше распалю Лильку. Как оказалось, я совершенно не готов к такому выступлению, так как ожидал услышать еврейские анекдоты, которые любил, а не страстные обвинения. «Мои женщины» хотели что-то сказать, наверняка помочь мне, Илья стал собираться с духом, но я встал и попросил всех идти на обед.
Это произвело прямо-таки ошеломляющее воздействие на Лильку.
Наверное, думала обо мне, как о настоящем кандидате наук, которого за какие-то темные делишки лишили этого высокого звания. И все-таки достаточно влиятельном человеке, который исхитрился и занял теплое местечко. Теперь она увидела, что я не желаю с ней разговаривать. Наверное, приписала это моему высокомерию, от которого и зашаталась. Бросилась вон, и больше я ее никогда не видел.
Илья взял меня под руку и повел в курилку.
— Не бери в голову. Лилька — дура. Это моча в голову ударила. Мужика ей надо хорошего, чтобы драл как следует и чтобы она меньше лезла в чужие дела. Мы все к тебе хорошо относимся и очень рады, что ты работаешь с нами, это главное. А слушать всех — здоровью вредить. Ты бы знал, что она обо мне говорила, — удавиться можно.
Сказанное Лилькой стало действовать, и слова Ильи меня несколько поддержали.
— Спасибо тебе, Илья, на добром слове. Это действительно мне сейчас нужно. В другой раз я бы посмеялся над твоими словами, но сейчас они весьма кстати. Что-то не совсем уверенно себя чувствую. Рассказывай анекдоты.
Илья рассказал, но анекдоты воспринимались плохо. Какой все-таки замечательный человек Илья. Настоящий конструктор, электронщик, умелые руки, светлая голова. Когда конструкторские и технологические отделы советских радиозаводов только приступили к "передеру" американских широкополосных усилителей звуковой частоты, Илья уже "передирал" их у себя дома, приспосабливая для этого нашу элементную базу, тщательно отбирал радиодетали, которые — сплошной брак. Возникающие после "Битлов” музыкальные группы готовы были платить любые деньги, чтобы быть громко услышанными. Сидя в своей маленькой квартире под крышей дома, через дыру в которой видны были звезды, он на десять лет опережал время, пока советская промышленность освоит эти усилители. Но такие мощные, как делал Илья, она так никогда и не осилила.
Высокий интеллект и его непременный спутник — юмор. В дом отдыха в Сочи приехал грузин и собрал большую бригаду отдыхающих на сбор мандаринов. По окончании работы он сказал: кто хочет получить расчет деньгами, становись в эту очередь, кто мандаринами, в другую. Илья получил десять рублей, а потом встал в очередь на десять килограммов мандаринов, и получил. Если бы грузин спросил, в чем дело, Илья готов был ответить, что он хочет и деньгами, и фруктами. Ведь грузин не сказал, только деньги или только мандарины. Как работающий с логическими схемами Илья хорошо отличает исключающую дизъюнкцию от неисключающей.
В этом доме отдыха его любовницей была "красивенькая девушка", москвичка, обрученная невеста, к которой никак не мог пробиться ее жених, тоже из Москвы. Невеста была в грусти и печали, так как и не надеялась, что жених найдет ее — она забыла сообщить ему адрес и даже название дома отдыха, что конечно не печалило Илью, хотя он очень душевный человек. Мне опять захотелось быть евреем, идти с Ильей из синагоги и обсуждать наши еврейские дела. Я бы говорил ему, что очень недоволен Спинозой за то, что он отказался от еврейства и сменил такое прекрасное имя Барух на какого-то сомнительного Бенедикта. И Норберт Винер туда же метил.
— Нет, Илья, — говорил бы ему. — Если ты родился евреем, евреем должен и умереть.
Но я тут же вспомнил Василия, окреп русским духом: можно оставаться русским человеком и дружить с евреем. Бог у нас один, мы только молимся по-разному. А что касается Лильки, она должна быть строго наказана. Я начальник, и должен требовать по отношению к себе соответствующего уважения.
К концу обеденного перерыва я сидел на своем месте, собрались женщины, чтобы обсудить создавшееся положение. По свежим следам я хотел посоветоваться с ними, что делать. Извечный русский вопрос.
Вошел Илья и, как-то виновато улыбаясь, сообщил:
— Все готово! Сам отвозил. Лилька в морге!
Женщины ахнули и загомонили:
— Да как же так?
— Попала под машину на пешеходном переходе. Отказали тормоза.
Я побелел. Я понял, что эта машина предназначалась мне, если бы не поехал на его похороны. Заведенный моей первой телеграммой, Василий не смог сдержать ярость и излил ее на первого же попавшегося. Он живой! Вечно живой со своей неуемной жаждой наказывать людей за малейшие пустяки. Не посчитался даже, что она женщина!
На другой день в обеденный перерыв Лев Валентинович оставил меня наедине с собой. Усадил на стул. Сел напротив за своим столом, зажал голову руками и стал думать. Лев Валентинович не относится к тугодумам. Это очень умный и проницательный человек. Он никогда не принимает поспешных решений. Все обстоятельно обдумает, потом говорит или действует. Он тоже многому меня научил. Я хорошо помню его уроки.
— Конструкторская мысль никогда не стоит на месте. Она всегда в движении, — говорил он мне. — Предположим, что до сих пор картину крепили четырьмя гвоздями. Находится рационализатор, который предлагает экономить один гвоздь и крепить картину тремя. Предложение проходит, необходимые документы согласовываются. Второй рационализатор, все взвесив и посчитав, предлагает крепить картину двумя гвоздями. Еще большая экономия и простота, которая, как известно, является признаком гениальности. Тоже все проходит. Появляется третий конструктор, который превосходит всех по своей напористости и настырности, и убеждает самые компетентные инстанции, что достаточно и одного гвоздя. Картина срывается и убивает человека. В результате тщательного расследования рождается документ, требующий крепить картину четырьмя гвоздями. И так круг за кругом.
— Лев Валентинович, как же на самом деле надо крепить картину?
— В соответствии с действующими на сегодняшний день нормативными документами.
— Понятно.
— Чем меньше изобретательности, рационализации и прочих непродуманных решений, тем лучше для дела.
Лев Валентинович в документах, в отличие от речей женщин нашего поселка, всегда называл предметы своими именами, почти не употребляя местоимений. Я набрался смелости и указал ему на это как на недостаток стиля. У него в одном предложении предмет, например, «палец четырехгранный луженый ...» употребляется один раз в виде подлежащего и два раза в виде дополнения.
— Все правильно, — сказал он, — все писано кровью. Ты еще не знаешь, что может произойти, если я только в одном месте напишу «он» или «его».
— Скажите, для меня это очень важно.
— А произойдет вот что. Слесарь, перед тем, как прочитать эту инструкцию по монтажу, съест на ней банку кильки в томатном соусе за тридцать три копейки и зальет весь текст. Сможет прочитать в твоем варианте «крепить его винтами...». И вместо пальца прикрепит какую-нибудь штуковину, которая сорвется и убьет человека. И ты будешь виноват!
Как начальник, он очень внимательно относился к моим командировкам. Я как-то вернулся из Ленинграда, где на одном из заводов выполнялся наш большой заказ на станцию управления.
— Ну как Питер? Шумит?
— Шумит.
— Рассказывай.
Я рассказал, что самое большое впечатление на меня произвело посещение музея Арктики и Антарктики, где бережно сохраняются реликвии тех героических лет, когда советский человек, преодолевая стужу и ветер, шел вперед и вперед. Я не пожалел тогда дня и среди таких замечательных экспонатов, как нарты Амундсена, фанерно-брезентовый самолет Водопьянова, внимательно изучил устройство палатки папанинцев. Палатка была сшита из нескольких слоев оленьих шкур, на полу лежало тоже несколько слоев, благодаря чему температура редко опускалась ниже минус двадцати градусов. И несмотря на то, что в ней нельзя было стоять, — такая она маленькая, у ее обитателей был примус с закопченым чайником, который привел меня в умиление.
— Понятно, — сказал Лев Валентинович, — пустили на лед людей как собак.
Я продолжал:
— Экскурсовод говорила, что в палатке папанинцев было всего сто предметов, включая радиодетали и генератор, который нужно было крутить десять часов, чтобы зарядить аккумулятор для одного сеанса радиосвязи. А вот в экспедиции несчастных в своем падении на лед итальянцев под командованием генерала Нобиле список предметов насчитывал сто тысяч наименований. Материально-техническое обеспечение было в тысячу раз лучше, чем у нас, но русские люди, благодаря силе своего духа, добились успеха, а итальянцы не достигли цели своей экспедиции и только чудом спаслись, но не все. Если экстраполировать эту ситуацию на наши космические достижения, можно предположить, что первый обитаемый аппарат выглядел таким образом, что трезвому человеку в него было страшно садиться, что дополнительно подчеркивает величие подвига русского человека первого космонавта в истории человечества Юрия Алексеевича Гагарина.
— Все это очень интересно, — сказал Лев Валентинович, — ты мне про завод расскажи, что они там могут.
Я стал рассказывать про завод.
Лев Валентинович был дальновидным человеком, настоящим опытным руководителем. Никогда не даст окончательного указания, не выслушав исполнителя и всех заинтересованных или причастных к делу.
Он прищурился и, разжав голову, сказал:
— Первым делом забудь, что я когда-то не хотел брать тебя в отдел. Теперь ты наш, ты вписался в коллектив и работай, пожалуйста, во славу нашей великой Родины.
— Все понял, Лев Валентинович, — ответил я.
Он задумался, так же пристально глядя на меня, и вскинул брови, как бы говоря: «Твои предложения».
— Лев Валентинович, — начал я, — Я ей и слова не сказал.
Этого было достаточно, чтобы он зацепился. Должен был меня поругать, так как надо было наказать виновных в гибели человека. Наверняка он связывал эту трагедию со своим желанием взять другого человека на мое место. Он что-то предчувствовал и это предчувствие оправдалось.
Я замечал в своем начальнике некий дар предвидения, который позволял ему лавировать в многообразии работ, проводимых отделом. Конечно, он был весьма информирован о положении дел в других отделах и на заводе, бывал на совещаниях, обсуждал дела с начальниками. Но иногда меня охватывало беспокойство, когда я читал планы работы и замечал, что в этой теме у нас еще и конь не валялся, а Лев Валентинович спокойно говорил: «Ставь птицу», — что означало выполнение работы. И мы за нее получали премию. Интересно, что из-за нас никогда не страдали другие отделы и не срывались сроки проектов. Он угадывал, когда действительно надо подавать готовую работу, когда ее начинать в уверенности, что исходные данные не поменяются и не придется все капитально переделывать. На таком предвидении можно экономить много сил и позволять себе иногда расслабиться, что мы и делали.
Какие были грандиозные юбилеи! А сколько обычных дней рождения, когда я в конце рабочего дня приходил в отдел с завода, и Лев Валентинович по-простому говорил:
— Мы тут немного отметили день рождения Льва Ивановича (который, кстати говоря, совсем не пил) — оставили немного. Если желаешь, пригласи, составим тебе компанию. — Доставалась бутылка отличной водки, бутерброды с икрой и балычок, морской окунь холодного копчения. Ну как тут не пригласить своего начальника! Я понимал, что это шутка, но это была приятная шутка. Деньги на такие мероприятия также брались из общей кассы, не все же рабочим пропивать! Конструкторы тоже люди. Для приличия немного добавляли свои.
Редкий человек мог выпить и закусить с таким видимым удовольствием. Если учесть, что был он высокого роста, стройный, моложавый пятидесятилетний мужчина, тщательно выбритый, в приличном костюме — тройке с модным галстуком, всегда готовый идти на прием не только к директору объединения, а к самому министру, то мне хотелось посадить его где-нибудь в приличном ресторане и демонстрировать посетителям удовольствие, которое они здесь получат, если немного раскошелятся.
Относительно воздействия на него алкогольных напитков нужно отметить, что он попадал в счастливый процент людей, для которых водка является крепким и сытным продуктом питания, но ни в коем случае не ядом. У него никогда не болела голова, разве что чуть отекало лицо. А попробуйте-ка вы выпить за вечер пять стаканов чая. Я уверен, что и у вас поутру появится легкая отечность под глазами. А если вы выпьете такое же количество водки, то я сомневаюсь, что увижу вас завтра на работе. Вы можете оказаться где угодно, только не там.
Со мной Лев Валентинович провел беседу на эту тему. После случая с братом я поделился сомнениями о целесообразности моего участия в коллективных пьянках с одним из своих коллег, приближенных к Льву Валентиновичу, с надеждой, что он передаст наш разговор начальнику.
— Я никого не заставляю пить на работе. Это личное дело каждого и его здоровья. Но если замечу, что человек плохо шевелит языком, ногами или мозгами — гоню прочь безо всякой жалости. Поговори со старыми кадрами, они расскажут, сколько человек пришлось отпустить на свободу. Если начинаешь страдать еще до того, как выпил, — лучше не пей. Не страдай сам и не заставляй страдать присутствующих. Вот смотри на Льва Ивановича. Компанию всегда поддержит, — символически, но честь конструктора никогда не ронял и не уронит.
Хорошо покушав, Лев Валентинович мог выступить и на важном совещании, даже если от него слегка пахло табаком и водкой, как от офицера императорского морского флота. Курил он только приличные сигареты.
Вид его всегда был не барский, а я бы сказал, барственный. Интеллигентный до мозга костей, прекрасно воспитанный, он время от времени, чтобы не забыть всех возможностей русского языка, вставлял в свою речь матерные или грубые слова, конечно, в отсутствие женщин, к которым он относился как истинный джентльмен.
Как-то я пожаловался ему, что в технической библиотеке уничтожили заказанные мною в другой организации важные документы, за которые были уплачены немалые деньги. Пожилая, серьезная и очень ответственная женщина, в обязанности которой входило уничтожение документов, стараясь расчистить полки под новые папки, иногда чрезмерно усердствовала и уничтожала что надо и что не надо. И даже не известила меня об этом.
— Вот сука, — сказал Лев Валентинович, улыбнулся и добавил вполне добродушно. — Закажи снова. Не будешь же ты насиловать ее за это. Хорошая женщина, не надо на нее обижаться.
Как я понял, ко всякого рода недоразумениям он относился весьма спокойно, не выказывал ни малейшей тревоги, а только разыгрывал глубокое возмущение, которое, тем не менее, сильно действовало на подчиненных.
— Лев Валентинович, «птица — птицей», а подпишет ли начальник двадцать восьмого отдела Кузькин акт приемки нашей работы?
— Кузькин подпишет. Он — мой должник. Я прикрыл его недавно на совещании у Станислава Станиславовича. Ты знаешь, что сказал Станислав Станиславович о Кузькине? В присутствии сорока начальником отделов и главных конструкторов, главного инженера и секретаря парткома? — Кузькин, то, что ты натворил, не поддается никакому определению. Ущерб, который нанесен производству, еще долгие годы тяжелым камнем будет висеть на шее нашего объединения. Предлагаю Кузькина снять с должности, лишить всех конструкторских категорий с записью в трудовой книжке, и, предварительно исключив из партии, с позором выгнать из объединения.
Кузькин чуть не заплакал. Тогда я прошу слова.
Станислав Станиславович! То, что вы говорите, я полностью поддерживаю и одобряю. Вина Кузькина безмерна. Но давайте заглянем правде в глаза. Лично я перед Кузькиным чист. Но вот сидящие здесь, все ли могут так сказать? Что они чисты перед ним и не подложили ему в свое время свинью? Не буду называть имена. А бесконечные отрывы на сторонние работы? Кто ездит в колхоз? Только мои люди и Кузькина. Вот сидит секретарь парткома, у него все данные имеются. Многим нашим конструкторам медали надо давать за добросовестный долголетний труд на ниве сельского хозяйства. Когда повезу следующую группу в колхоз, я поставлю этот вопрос перед первым секретарем Правдинского райкома партии. Три медали — нашему объединению.
Предлагаю дать Кузькину месяц срока. Если он за это время не выправит положение, сделать так, как предлагает Станислав Станиславович. Я — за. Но пусть и другие разделят с ним ответственность. Что касается меня, то за счет сэкономленного времени на работах по теме ИНА-820 могу помочь Кузькину довести электрическую часть его проекта. Специалисты для этого имеются, надо только вытащить их из колхоза.
В перерыве на коридоре подошел к Кузькину и говорю:
— Свинья ты, Кузькин, и дурак. Ты же всех нас под удар подставил. Больше я за тебя заступаться не буду.
А Кузькин в ответ:
— Спасибо тебе, Лев, на добром слове. Я перед тобой в долгу.
Так что пусть платит долги.
— Лев Валентинович, вы как-то говорили, что я должен хоть немного разбираться в обстановке. Не могли бы вы сказать, что натворил Кузькин?
— Да ничего, — улыбнулся Лев Валентинович, — написал в квартальном отчете все, как есть. Нет, чтобы посоветоваться со мной или Кочергиным. Сунул, как есть, негодяй. Думает, что бумаги никто не читает. Ума у него нет. Его отчет и попался Станиславу Станиславовичу.
— А помогать Кузькину будем?
— Зачем? Пусть сам выкручивается. Ну, если, конечно, запросит — поможем. Но он не запросит. Знает, что ему после этого век со мной не рассчитаться.
— А как быть с архивом? — спросил я, — ведь работу надо провести по всем правилам.
— А вот это уже твое дело. Заведи папку, сделай корочки, подпиши красиво и пообещай, что завтра донесешь. Если возникнут осложнения, скажи мне. Я им кое-что припомню.
Благодаря своей впечатляющей внешности, обаянию, знанию дела и авторитету Лев Валентинович представлял наше объединение за рубежом, в совместных разработках и ни разу не ударил лицом в грязь.
— Ты бы видел нашу машину в немецком исполнении. Пальчики оближешь. Вот что значит немецкая культура! И это всего лишь Восточная Германия, а что творится в Западной, нам не понять. Они выкинули все узлы регулировки параллельности валов. Их расточка настолько точна, что позволяет прессовать подшипники прямо в корпус. Машина становится пустой и прозрачной. Хоть сиди в ней, когда она работает. Такой банкет закатили! Ты меня знаешь. Смотрю, немцы начали отпадать, валятся с ног все, как один. Помог растащить. Воткнул вилку в бок жареного поросенка и больше ничего не помню. Раскрываю портфель в самолете. Черновики на месте, договора на немецком языке с их подписями и печатями нет. Все осталось у немца. Я всегда думал, что немцы аккуратнейшие люди. Говорит: «Лео, шесть экземпляров договора тебе принесу на банкет». Если бы приносил, они бы у меня были. Портфель из рук не выпускал. Да они такие же люди, как и мы. Ничуть не лучше. Если бы предвидел такое дело, спросил, когда нес немца в свой номер, где бумаги. Уж поверь, я бы из него признание клещами вытянул.
По черновикам мы восстановили текст договора, из своего кармана Лев Валентинович оплатил работу переводчика, взятого на стороне, чтобы не создавать проблем, но печати мы уж никак не могли сделать. Пришлось звонить в Германию и ждать пару дней, пока документы не передали очередным самолетом.
Такой видный мужчина, как Лев Валентинович, всегда интересен женщинам. Наши женщины не могли скрыть восхищения и говорили:
— Такие мужчины никогда не бывают одни. У них достаточно ума и обаяния, чтобы жить в свое удовольствие. Да Лев Валентинович давно бы был директором объединения, а, может быть, и министром, если бы хотел, но знает, что это собачьи должности, и удовольствия от них гораздо меньше, чем забот.
Когда преждевременно умерла жена Льва Валентиновича, он, конечно, горевал, но недолго. Благодаря своим превосходным данным он вновь женился на великолепной, сияющей ухоженностью и благородством даме, одних с ним лет. Оставил квартиру детям, а сам переехал к супруге. Его жена устраивала званый ужин. Я был на нем и лично убедился в художественном вкусе его избранницы. Не говорю о столе, все было в самом наилучшем виде. На стенах ее прекрасно оформленной квартиры висели настоящие картины весьма сдержанного содержания, что дополнительно свидетельствовало о порядочности хозяйки.
Одна из весьма недурных женщин нашей многочисленной организации во время обеда в столовой подсела ко мне и попросила поделиться впечатлениями об ужине. Не жалея красок я описал ей глубокое впечатление, которое произвела на меня новая жена Льва Валентиновича, на что моя собеседница язвительно заметила, что, видимо, кадровый вопрос Лев Валентинович решил благодаря старым связям, как он всегда делал и раньше.
Я хотел рассказать коллеге и об автомобиле, который подарила Льву Валентиновичу супруга, выражая тем самым свое удовлетворение им, но пожалел бедную женщину, предполагая, и не без оснований, что она может быть из тех, кто давно мечтает забраться к нему в постель, но уже пришла в отчаяние от неосуществимости своего желания.
Что думает Лев Валентинович обо мне? Он видит людей насквозь. Догадывается ли он о существовании более тесной связи между мною и гибелью Лильки?
— Я ей и слова не успел сказать, — повторил я.
— Вот это и плохо, что ты ей ничего не сказал. Надо было резко и грубо оборвать ее. Она бы тут же обмякла и расслабилась. Ты что, не понимаешь, почему она на тебя бросилась? Девка мужика не знает, а у тебя не нашлось для нее немного внимания, нескольких теплых, по-настоящему мужских слов. Надо исправляться. Теперь ты знаешь, что бывает, когда начальник не может или не хочет ругаться матом?
— Понимаю, — ответил я, — от этого гибнут люди.
— Вот именно, — подтвердил он мою догадку. Внимательно посмотрел мне в глаза. — Я не хочу сказать, что ты виноват в ее гибели, но, поскольку имеешь некоторое отношение к этому, должен сделать соответствующие выводы и принять самое активное участие в ее похоронах. Тем более, что ты только и делаешь, что хоронишь людей.
Начальник рассказал, что у Лильки не осталось никого родных. Он возглавляет комиссию по ее похоронам. Все придется делать самим. Необходимые деньги он уже выбил и получил разрешение на подзахоронение к родителям на старое кладбище.
— У тебя машина на ходу?
— На ходу. — Я не стал говорить о таком пустяке, как о севшем аккумуляторе. Заводился только с буксира. Но это была незначительная неисправность. Приходилось ездить и без тормозов, причем грузить полную машину старушек — подруг матери. Им не объяснишь, что машина не исправна, обидятся. В таких случаях я тормозил переключением скоростей и глушил двигатель на перекрестках. Если требовалось немного подъехать, подкатывал на стартере.
В поисках аккумулятора я обивал пороги станций технического обслуживания и высиживал часы среди ветеранов и инвалидов войны, пытаясь хотя бы записаться на очередь. Но в очередь ставили только Героев Советского Союза. Я познакомился с одним Героем, бывшим летчиком, который сбил двадцать фашистских стервятников, и понял, как не просто быть Героем. При соотношении потерь с нашей стороны три к одному эти двадцать немецких летчиков должны были сбить перед своей гибелью шестьдесят наших самолетов. Учитывая членов экипажа, получается около сотни погибших, давших право Герою еще не купить, а записаться в очередь. Учитывая все это, мне расхотелось быть настоящим Героем, а приобрести фальшивое удостоверение, как о том писали в газетах, не позволяла совесть.
Почему бы каждому советскому человеку, только желающим, а их немного, так как и автомобилей-то у нас почти нет, не продать по одному аккумулятору? Мы летаем в космос, погружаемся в морскую пучину в атомных подводных лодках, зимуем в Арктике и Антарктике, а аккумуляторов все нет и нет.
— Поезжай с Анной Ивановной в лес, она укажет, и привези вереска побольше. — В лесу я не глушил двигатель, и он сильно перегрелся.
От других дел по похоронам Лев Валентинович меня освободил, видимо, из этических соображений, услал по служебным делам на завод. Но я знаю обо всем, что происходило на похоронах. Мои подчиненные женщины-конструкторы рассказывали. На поминках Лилькина подруга, красивая и обаятельная женщина, которая без внимания мужчин никогда не оставалась, требовала сурового наказания виновника гибели Лильки. Она имела в виду водителя, который сбил ее. Если бы подруга знала чуть больше, она нашла бы настоящего виновника. Но сие было ей недоступно. Об этом знал только я.
В детстве я прочитал книгу о языческих предрассудках и пережитках славян. Из этой книги, а также из бесед со старыми людьми я знаю, что надо делать, чтобы остановить действие силы Василия, но, наверное, никогда не решусь не только сделать, но и сказать об этом. Чтобы не тревожить. Так и гуляет сила на воле. А, может быть, и надо ее остановить. Ведь останавливали! Когда всем это надоедало. Дать ему вечный покой? Не знаю.


Глава 70. ГЕНА. ПОСЛЕДНИЕ ВСТРЕЧИ

Я сделал свой третий полугодовой рейс в моря. Отлеживаюсь дома на тахте-лире. Вчера мать говорила, что Гена проездом гостит у своей матери. Оделся, позавтракал и пошел к нему. Около дома стояла гигантская, ярко, по-иностранному раскрашенная фура французского производства. Сорок тонн грузоподъемности. Из кабины выскочил Гена и радостно пожал руку.
— Проездом в Питер. Пришлось сделать крюк в две тысячи километров, чтобы заехать домой. Очень рад тебя видеть. Пробуду здесь еще три дня. Вечером встретимся. Давно не видел своих родных.
Вечером мы посидели немного в моей комнате наверху и пошли на озеро. Купаться был не сезон, стояла глубокая осень. Мы прогулялись по милым для нас местам, по дороге, завешенной сверху ветвями столетних лип. Это наша философская аллея.
— Как здесь великолепно, — радовался Гена.
— Мне тоже здесь очень нравится, — но я еще не дорос, чтобы во всей полноте и по достоинству оценить это.
— Когда видишь свинцовые мерзости жизни, так хочется бежать от всего этого сюда, к озеру, под тень лип, сесть на какое-нибудь поваленное дерево и закурить. Но невозможно вырваться. Питер, машина, дорога. И не знаешь, где хуже. В Питере с ума сходишь от бестолковщины, от ремонтов, проволочек и взяток. В дороге ГАИ, милиция, «плечевые» одолевают. Всем надо платить с улыбочкой. А они догоняют и требуют еще. Им мало.
— А плечевые кто такие? — спросил я.
— Дорожные проститутки.
— Гена, тебе ли бояться каких-то проституток?
— А вот боюсь. Не примешь такую, она тебе двадцать четыре колеса проколет. Неделю будешь клеить. Десять тысяч рублей простоя. Спать не могу, а ведь машину надо вести целый день. Одной заплатишь, чтобы не проколола, другая лезет. Уж сколько водители их поубивали, но их племя неистребимо. Я в партию вступил, — сказал Гена и заржал, — давай поговорим как коммунист с коммунистом.
— О чем говорить в таком случае? — спросил я.
— Вот именно, не о чем. Но надо, Вова, надо. Я гонял раньше фуры до границы с Ираном, дальше меня не пускали. В машину садился водитель с визой и выполнял самый последний и не такой уж трудный этап работы. Получал за это в два раза больше меня. Да и работа за границей приятнее. Везде чистота, порядок, вкусная кормежка, а у нас, как голодная собака, мчишь по трассе со своей картошкой под сиденьем и термосом с холодным чаем. Пришлось вступить в партию, чтобы открыли визу. Расскажи что-нибудь о себе, о наших общих знакомых. Как там наш друг Василий поживает? Давно его не видел?
— Три года назад был в его деревне под Москвой. Женат второй раз. У него сын, у нее дочь. Так и живут.
— А что-нибудь того, насчет мистики, ничего нового нет?
— Как же нет, Гена? То-то и оно, что есть. Задумал я в этом рейсе грандиозную программу выведения Василия на чистую воду. Сосредоточился, пошел в читальный зал набросать цель эксперимента и имеющиеся в моем распоряжении средства. Все сводилось к тому, что нужно поставить его в такие условия, чтобы вся чертовщина вылезла из него, в самом явном виде, как шило из мешка. Это, так сказать, в самых общих чертах. А нужно было продумать ситуацию. Только я цель сформулировал, записал, вдруг что-то как грохнет по судну, как кувалдой. Думаю, скалу днищем протаранили или подводную лодку. Все судно ходуном заходило. А это тебе не СРТ в триста тонн, это плавбаза, двадцать пять тысяч тонн водоизмещения. В каютах по всей нашей палубе банки с полок посыпались. Забегали люди. Слышу голос капитана по спикеру:
— Товарищи, прошу не волноваться. Это нас встречает не очень дружелюбный Бискай. Видимо, мы ему чем-то не угодили. Ха-ха-ха. Все в порядке. На всякий случай прошу всех членов команды осмотреть свои заведования, особенно помещения, примыкающие к бортам судна. На предмет повреждения корпуса и оборудования. Еще раз прошу не волноваться и сохранять полное спокойствие. Ситуация контролируется.
У меня какое заведование? Только учебники. Что с ними будет? Сижу в читальном зале. Библиотекарша волнуется. Я потянулся к газетам и журналам, которые лежали на столах. И, Боже мой, на какую истерику напоролся. «Литературная газета», «Правда», «Политическое самообразование», побежал в каюту, достал еще не прочитанные номера «Вопросов философии» и «Философских наук». То же самое: «Прекратить чудовищные эксперименты! Нет — вмешательству в природу человека! Международный конгресс против необдуманных экспериментов по генной инженерии человека! Непредсказуемые последствия! Божественное творение, заговор Дьявола против человека» — и тому подобное. Крупнейшие биологи, генетики, врачи, писатели, поэты, домохозяйки, доярки, пастухи — все в один голос заявляли: прекратить, остановить , не позволять, иначе будет плохо.
— Ну, а ты? — спросил Гена.
— Гена, кто я такой? Простой советский человек. Разве попрешь против такого вала?
— Не попер?
— Нет, остановился. Пусть все идет, как есть.
— А жаль. Если бы силу Василия, да использовать как надо, такие дела можно сотворить! Все развалить к чертовой матери, весь Советский Союз, всю гниль снести и построить новое общество. Ты что, с философией покончил навсегда?
— Нет, Гена, с философией не расстаться никогда. Это моя личная история и часть моей жизни. Куда от нее денешься?
— Жаль, что всего лишь часть жизни, и ты не занялся этим серьезно. Я так надеялся, что ты разложишь изнутри весь этот маразм.
— Гена, ты явно преувеличивал мои способности. Кроме того, одна великая революция уже была. Насколько я понимаю в этом, ничего хорошего она нам не принесла.
— Это уж точно, — подтвердил Гена.
— Может быть еще хуже, — сказал я.
— Хуже не будет. Что может быть хуже того, что есть.
— Гена, если дела идут плохо, значит они будут идти еще хуже; если дела идут хорошо, значит будут идти плохо; если дела идут очень хорошо, значит вы чего-то не замечаете. Чизхолм. «Физики шутят». Ты же сам ругал меня за занятия философией.
— Вова, когда мы говорим одно, подспудно в нас сидит совершенно противоположное мнение. Под ним опять то же самое, несколько ослабленное, а далее противоположное, и нет этому конца. Закон психологии. Закон затухающей волны. Помнишь, у Пушкина: «Мой дядя самых честных правил...», а потом: «Вздыхать и думать про себя: когда же черт возьмет тебя?»
— Я тоже замечал это. В общении с женщиной наблюдаются приливы восторга, потом разочарование, экстаз и волосатые ноги. Я не думал, что здесь какой-нибудь закон. Тебе, Гена, надо было быть психологом.
— Может быть, — ответил Гена.
— Ты хоть пиши иногда. У меня нет ни одного твоего письма. Ты видишь мир, у тебя масса впечатлений и наблюдений, все остается в тебе, а ты мог бы ими обогатить других, сделать их умнее.
— Ты знаешь, Вова, что для меня письмо — большая проблема.
— Ты нормально зарабатываешь?
— Пожалуй, что да. Зарплата большая, беру кроме того на юге две тонны мандаринов за свои деньги и сдаю их в ближайший магазин в Ленинграде. Имею на этом несколько тысяч рублей. Так все делают. По-другому невозможно. Нужны деньги на ремонт машины, на взятки милиции, диспетчеру за хороший рейс. Сейчас я пустой. Чтобы не задерживали по дороге. Путевой лист, можно сказать, поддельный. Хотя всегда ездим по таким. Соответственно, и деньги кончились. Ты не мог бы одолжить мне рублей тридцать. Я раздобуду деньги и послезавтра тебе отдам.
Я тут же дал Гене тридцать рублей. Перед отъездом он зашел и одолжил еще тридцать.
— Не думай, я о Василии всегда помню, — сказал он мне с улыбкой на прощанье, — не могу брать деньги у матери из ее пенсии. А нужно не менее сотни, чтобы преодолеть все препятствия на пути к Ленинграду. Не знаю, как доберусь.
А тогда на озере мы продолжали наш разговор.
— Как твоя Лиза? — спросил у него.
— Плохо, Вова, плохо. Мы не живем вместе. Встречаюсь с дочерью и иногда вижусь с женой. Лучше жить одному, чем со свиньей.
— Это она тебе говорила? — спросил я.
— Хорошая шутка, но не к месту.
— Прости, Гена. Просто вспомнил, как ты ржал, когда я сообщил тебе, что моя жена больше не любит меня.
— Я смеялся не над ситуацией, а над тем, как ты выразился. Причем здесь любовь, о которой ты тогда говорил. Ты — философ и должен понимать значения слов. Ты не мог сказать по-другому? Чтобы понятнее было? — начал сердиться Гена.
— Я хотел быть ближе к первоисточнику и передал слова своей жены.
— Думать надо, Вова, прежде, чем говорить. Я живу сейчас с молодой женщиной, фотокорреспондентом одной ленинградской газеты. Ничего женщина. В некоторых отношениях устраивает. Но получше что-нибудь трудно найти. Все это не так просто, как кажется.
— Я тебя понимаю. Сам семь лет без жены. Хорошего не много. Выпиваешь? — спросил я.
— Да, приходится. Пролетишь тысячу километров и не можешь заснуть от усталости. Стакан водки позволяет забыться. Даже плечевые становятся не страшны.
— А пьяный ездишь?
— Пьяный нет, но с похмелья приходится, это еще хуже, чем пьяному. Я много думаю над тем, почему так устроено, что у власти всегда находятся какие-то дегенераты, у которых в голове больше одной мысли не помещается. Гитлер, Сталин, Хрущев, Брежнев — ведь явные недоумки. Хитрецы — это точно. Но где светлые головы? Где твои философы, которые видят жизнь во всей полноте, радуются открытию какого-то пустякового закона, видят мелочи, возможные альтернативы.
— Гена, мой учитель по философии Виктор Федорович говорил, что философ не может быть правителем. Он, подобно Буриданову ослу, не в состоянии выбрать какой-либо вариант поведения, так как в любом видит и положительные и отрицательные последствия. В конечном счете встает проблема выбирать из худшего. А правитель и должен быть ограниченным, чтобы в его мозгу помещалась только одна идея, которой он будет следовать. За неимением лучшего приходится принимать один хотя бы определенный вариант, а не оптимальный.
— Скажи, были ли в истории человечества правители, которые оставили о себе память, как умные люди. Не говори только о Петре Первом, который уложил костьми всю Россию.
— Можно попытаться. До нас дошли слухи, что отец Александра Македонского Филипп II, был очень мудрым человеком. Известна его фраза: «Я предпочитаю музыку ржанию боевых коней». Многие войны он предотвратил дипломатическими средствами, но его сын Александр не послушался своего отца и многочисленных греческих философов, которые его воспитывали, а среди них был сам Аристотель, и создал великую империю.
— Это у него, наверное, от матери.
— Не исключено.

***

Я встретился с Геной через год. Он жил у матери. В Пскове неудачно выскочил из кабины своей машины и повредил позвоночник. Был доставлен в Ленинград водителями своего автопарка. Пролежал долгие месяцы в больнице, подвергался разнообразным мучительным процедурам, но от операции его отговорил старенький профессор:
— Поживите немного так, я знаю, что нелегко. Иногда помогают народные костоправы. — И выдал Гене несколько адресов по Литве и Молдавии. Гене назначили пенсию по инвалидности.
— Пить можно? — спросил я.
— Можно, — улыбнулся Гена. Его глаза были ясные и чистые, как у ребенка. В руках держал книгу Л.Н. Толстого.
Гена сполз с дивана, потянулся к брюкам, которые висели на спинке стула, достал из кармана три красных червонца:
— Это мой долг тебе. Извини, но еще тридцать рублей отдам в другой раз.
— Гена, давай так договоримся. Всю жизнь ты покупал выпивку для меня, помогал в сенокосах, стройках и ремонтах. Долгие годы ты был моим спутником, собеседником и оппонентом. Ты многому научил меня. Благодаря тебе я знаю о жизни больше. В конце концов наше общение скрашивало мою жизнь в этой дыре, мое жалкое существование. Прими все деньги, которые ты мне должен, в качестве подарка.
— Спасибо за добрые слова, но не могу. При всем твоем желании. Нельзя менять условия договора, когда он вступил в силу. Василий этого не любит, — Гена улыбнулся.
— Обе стороны готовы изменить условия, — сказал я.
— Нет, одна сторона, другая не хочет, не готова.
Я взял червонцы.
— Пусть будет по-твоему. Расскажи о себе.
— Плохо, Вова, когда ты никому не нужен, кроме матери. Моя подруга ни разу не приходила ко мне в больницу. Им нужны только деньги.

***

Я завязал с морями и, наконец-то женился. Живем с матерью в родном доме. В гости приехал брат со своей семьей. Развернули складной стол, заставили его выпивкой и едой. На днях брат вернулся из командировки в Ленинград:
— Видел твоего друга Гену, — сказал брат, — безобразно вел себя в вагоне-ресторане. Всех угощал. Заставил меня выпить рюмку водки.
Чопорным стал, стареет, подумал я о брате. А давно ли сам двадцатидвухлетним капитаном дальнего плавания упоил сотню человек на нашей исторической родине. Снял столовую и буфет в ней. Мужики в канавах лежали. Через двадцать лет после этого дядька водил меня показывать место, о котором до сих пор ходят легенды. Показывал встречным своим знакомым и говорил: «Это брат того моряка». Люди с восторгом смотрели, а я незаслуженно купался в лучах славы моего брата.
Еще через много лет, после похорон нашего родственника, мы будем с братом проходить мимо этой столовой:
— Правда ли, что говорится в легенде о тебе?
— Сильно преувеличено. Просто я пригласил несколько человек из нашей деревни и покормил их в память о нашем голодном детстве.
— Поправился Гена, — сказала мать, которая все знает. — Инвалидность сняли. Опять на машине ездит. Неплохо зарабатывает. Приехал, значит. Скоро придет. Навестить своего старого друга.
Ждали недолго. В дверях появился Гена. Пьяный. Я встал из-за стола. Вышли во двор. Зашли за гараж, уселись на траву и закурили.
Приглашать его за стол, значит испортить встречу с братом, который уже натерпелся от него. Я люблю брата. Ребенком, как и мать, с замиранием сердца ждал его возвращения с морей. Отсчитывал по календарю дни. За всю жизнь находился рядом с ним так мало, что каждый час общения кажется дорогим и значительным. Но он на много лет старше меня. И у нас никогда не было такого общения, как с Геной.
— Я на полчаса, — сказал Гена, — все путем. Оставил за столом мать, братьев и сестер. Все съехались. Должен вернуться. Завтра уезжаю. Вова, друг мой, я вез с собой тысячи рублей, но не хватило для тебя тридцати, потерпи немного.
— О чем речь, — сказал я.
— Прими в подарок бутылку водки.
— Гена, не стоит беспокоиться. Рад видеть тебя живым и здоровым. Разве что выпьем здесь с тобой по глотку.
Пока мы поочередно отхлебывали из горлышка, из-за гаража выглянула мать и скрылась. Сейчас она подойдет к жене и скажет:
— Пьют, дьяволы, за гаражом, как будто в доме водки не хватает. Иди, приведи его. Родной брат приехал, а он с пьяницами за гаражом скрывается.
Появилась жена. Я подошел к ней и, умоляя, сказал:
— Дайте нам полчаса. Он тоже бросил своих родных и пришел ко мне. Я провожу брата сам.
Вернулся и сел напротив Гены.
— Значит, Василий умер, — продолжал Гена. — Жаль, что не разворотил это осиное гнездо, эту империю зла. Это ты не доработал. Надо было воспитать его в надлежащем духе. Он тебя слушался и верил тебе.
— Гена, ему нельзя поручать такие дела. Переусердствует. Все доводит до абсурда.
— Я знаю, — сказал Гена, — ты скажи мне, долго мы еще продержимся?
— Неопределенно долго, — ответил я.
— Куда же дальше? Есть нечего. Производство нефти идет на спад. Чем кормить население, если нечем будет платить американцам за хлеб?
— Гена, возможностей сколько угодно. Даже ничего не реформируя можно держаться до бесконечности. Начнем сокращать население. Любыми средствами.
— Но ведь его не хватает!
— Это с одной стороны. А с другой, если подумать хорошенько, можно придти к выводу, что оно лишнее, и сокращать его надо соответственно спаду добычи нефти, так, чтобы сохранить пропорцию.
— А если и это не поможет?
— Можно вообще ничего не производить, кроме оружия. Сесть в кустах с ядерной кнопкой и заявить всем, что если вы нас не будете кормить, разумеется — бесплатно, мы вас всех разбомбим.
— Американцы накроют!
— Не накроют. Радиоактивность пойдет по всему свету. Кроме того, наши подводные лодки, которые лежат на дне гавани Нью-Йорка дадут залп ядерных ракет из-под воды. Их поддержат ядерные ракетоносцы из Тихого и Индийского океанов. Лучше кормить, чем погибнуть. Для них человеческая жизнь превыше всего. Кроме того, дополнительные рабочие места.
— Они справятся?
— Справятся! На Луну летают. А с такой чепуховой задачей, как накормить триста миллионов человек, им нечего делать. Мы же не будем просить бананы и ананасы. Хлеба, мяса, водки.
— Какая-то фантастика, хуже, чем у Рэя Бредбери. Ты сам до этого дошел?
— Так, кое-чем навеяло.
— Надо скорее разваливать Советский Союз, — заспешил Гена.
— Ты об этом Василию скажи, я в этом деле участвовать не буду, знаю, что все равно будет хуже.
— Он же умер.
— С одной стороны как бы и умер, сам ездил его хоронить, а с другой стороны, живее всех живых.
Я рассказал Гене вкратце о гибели Лильки и своего брата-строителя.
Гена откинулся на траву и заржал, точь-в-точь как тогда, в новогоднюю ночь, когда впервые открыл ему свои подозрения на Василия. Опять мурашки побежали по моей спине.
— И ты веришь во всю эту чушь?
— Нет, конечно, не поддается никакому научному объяснению.
— А я, Вова, верю! Давай не спеша, минут за пять, разберем с начала какой-нибудь случай, ну, например, с твоей первой тещей. Надо было ее наказывать?
— Надо, — ответил я.
— А как, по-твоему?
— Ну, строгача ей влепить по партийной линии за неуважение и плохое отношение к своему родному зятю.
— Такие выговоры бывают?
— Нет, конечно. Но в партии никогда не наказывают прямо за твою вину, а ищут какие-то окольные формулировки, например, за левизну или правый оппортунизм. Ты рвешься к власти, а тебя расстреливают как агента международного империализма и иностранных разведок. Тещу можно было бы наказать за левацкие замашки. Она, как старый большевик, очень сильно бы переживала и все поняла.
— Василий знал об этом? — спросил Гена.
— Не уверен. Хоть и много читал, но до него не все доходило. Он был партийным, как мы с тобой, но очень далек от этой возни с формулировками выговоров. Поэтому он и не стал ими заниматься, а поступил проще и суровее, чем теща того заслуживала. Она, в конце концов бабушка моего ребенка и по-человечески ее очень жаль.
— Допустим так, — сказал Гена, — с тещей мы разобрались. А с тестем как?
— Тестя я ни в чем не виню. Предполагаю, что он сам умер еще до моего возвращения из армии, о чем я не знал.
— Думаешь, Василий здесь ни при чем?
— Хочется так думать, но ты сам знаешь Василия. Он же никого не слушает, делает, что считает нужным. Ума у него нет! Тестя я очень уважал и добром буду его всегда вспоминать. И сыну всегда говорю, что его дед был очень умным и достойным человеком, настоящим евреем, хорошим семьянином и отличным советским офицером, преданным нашей Родине, и если мой сын будет хоть чем-то похож на него, я буду им гордиться. Ладно, иди Гена, договорим в другой раз.
В один из приездов я узнал, что Гена умер. Его мать сказала, что он похоронен на одном из кладбищ Ленинграда.
Советский Союз развалился через два года после этого.
 
Эпилог

Еще одно последнее сказанье —
И летопись окончена моя,
Исполнен долг, завещанный от Бога
Мне, грешному. Недаром многих лет
Свидетелем Господь меня поставил
И книжному искусству вразумил.
А. Пушкин.

Когда случается бывать в местах моего детства, прихожу к великому дубу. Пожалуй, самому могучему во всей округе. Знаю, что в средней части вырезано ножом имя «Вася». В его ветвях сделал он самое большое свое гнездо, трехэтажное. Верхние этажи были крышей для нижних. Преодолевая страх высоты, я поднимался в гнездо по веревочной лестнице, которую Василий сбрасывал вниз для меня и поднимал перед уходом домой. Сам он вскарабкивался и спускался по стволу, используя неровности. Уже тогда дуб был настолько высок, что один из моих старших братьев прыгал с нижней ветки с самодельным парашютом, испытывая себя перед поступлением в летное училище. Но не разбился. В летное училище не прошел по здоровью, не выдержал вращения на стуле и стал моряком. Долго страдал от морской болезни, но в отличие от адмирала Нельсона, преодолел ее.
В гнезде хранились сокровища Василия: цилиндрическая гофрированная коробка от немецкого противогаза, высохшая, свиной кожи — как нос кирзового сапога — кобура от пистолета; пустые, изящных форм, из темного стекла бутылки с накидывающимися фарфоровыми пробками с тонкой белой резиновой прокладкой; стерильные кетгутовые нитки для зашивания ран в стеклянных ампулах; разнообразные медицинские инструменты, которые наводили на меня страх, и еще многое другое, не менее ценное.
Дерево засохло в год смерти Василия. Просто весной оно не распустилось. Местные жители гадали, в чем дело. Поговаривали, что дуб не выдержал загрязнения воздуха, что его кто-то отравил, так как своей тенью он накрывал несколько огородов. Я осмотрел большую площадь соответствующую, по моим представлениям, размаху корневой системы, и нигде не обнаружил следов диверсии. Небольшой лесок из берез, молодых елей, бузины, рябины, ольхи и просто каких-то кустов нигде не был подкопан. Да и отравить дуб немыслимо. Надо вылить цистерну серной кислоты, чтобы охватить его могучий организм.
Причина гибели может быть только одна. Как верный пес не выдерживает смерти хозяина и умирает, так и дуб Василия не выдержал его гибели. Вот и стоит он очень правильный, подобно выставленной из-под земли толстой руке с десятками растопыренных пальцев. Кажется, что взбежит по его стволу голый и волосатый Василий, закачается с диким криком на ветвях и грохнется на землю. И пойдут по земле волны, подбрасывая все кругом.
Как-то я подумал, сколько же квадратных метров отличного паркета можно сделать из этого дуба, но отогнал эту кощунственную мысль. Мне не хочется, чтобы люди топтали его расчлененное тело. Пусть стоит до скончания века, как памятник моему суровому другу.