Неуспокоенная тема
«Я ХОЧУ, ЧТОБЫ ОН ЗНАЛ…»
На территории «Яд ва-Шем» звучит разноязыкая речь. На лужайке, неподалеку от административного здания, расположилась жующая компания – эти говорят по-английски. По аллее со смехом проносятся чьи-то дети. Бредет пожилая пара, взявшись за руки. Чуть поодаль солдаты отрабатывают построение – идут последние приготовления к Дню Катастрофы.
Трудно указать тот предел, за которым начинается территория мемориала. Дорога упирается в шлагбаум. Рядом – охранник. Сразу за шлагбаумом – вереница туристских автобусов, автостоянка. Кафетерий, телефоны, туалеты. И буквально в нескольких метрах – начало Аллеи праведников: деревья, носящие имена людей, спасших евреев во время Катастрофы. Здесь нет несоразмерных ступеней, ведущих в мемориальный комплекс «Хатынь», установленный на месте сожженной белоруской деревни: поднимаясь по этим ступенькам, люди идут с опущенной головой, глядя под ноги. Здесь нет ворот, как в Бухенвальде: проходя через них невозможно отделаться от мысли о миллионах, для которых эти ворота открылись только в одну сторону. «Яд ва-Шем» начинается безо всякой подготовки. Как дантовы круги ада.
…Зал Имен – братская могила тех, у кого могилы нет. В полумраке ниши-стеллажи, хранящие сотни тысяч листов с рассказами о тех, кто не вышел из ада Катастрофы. Эти заполненные листы (правильнее было бы сказать свидетельства) посылаются живыми.
С этим залом связано несколько удивительных историй. Близкие, разлученные Катастрофой и считавшие друг друга погибшими, направили в «Яд ва-Шем» свои свидетельства, и свидетельства эти встретились в Зале Имен. Сверив данные, сотрудники поняли, что речь идет о живых, и помогли им встретиться спустя полвека.
…Приглушенный свет. Светильники в форме рук, тянущиеся из бездны. Наверху – тень рук отраженных, словно символ связи между между мертвыми, от которых остались одни имена в нишах, и живыми, приходящими в Зал Имен. С тех пор, как открылись границы бывшего Союза, половина свидетельств, присылаемых в «Яд ва-Шем», заполнена по-русски. Тут же наградные листы, похоронки, предсмертные записки, аттестаты зрелости школьников, погибших вместе со взрослыми. Все собирается, данные заносятся в компьютер, листы раскладываются по нишам-стеллажам. И надо спешить делать эту работу, потому что скоро некого будет спрашивать. Можно было, подобно Спилбергу, устроить архив воспоминаний в любом месте земного шара, но такое символическое захоронение могло появиться только здесь, в «Яд ва-Шем», через который проходят сотни тысяч людей со всего мира.
Рассказывают, что когда мемориал посещал Гельмут Коль со своей свитой, выйдя из музея, он поклонился сотруднице «Яд ва-Шем», а следом за ним поклонились все сопровождавшие его лица.
…Туристка из Германии привела в Зал Имен одиннадцатилетнего сына. «Здесь имена евреев, которые умерли в гетто», - объясняла она ему. Этот разговор услышала сотрудница мемориала. «Нет, они не умерли в гетто, - сказала она мальчику, - они были убиты в лагерях смерти самыми разными способами». И сотрудница объяснила мальчику, как и почему это происходило. Глаза его матери затуманились: «Я не знала, что это было ТАК ужасно…» - «А зачем вы привели сюда сына?» - «Хочу, чтобы он знал», - ответила та.
- Я изо дня в день наблюдаю за посетителями мемориала, - говорит сотрудник «Яд ва-Шем» Анатолий Кардаш (автор книги о Катастрофе «Черновой вариант»), - одни выходят совершенно оглушенными: я видел, как в Зале Имен рыдал буддийский монах, а толстая негритянская женщина в потрясении твердила: «Террибл, террибл» (ужасно), и у нее при этом тряслись губы. Другие покидают «Яд ва-Шем» с пустыми глазами. Меня раздражают ульпанные группы, когда учителя пытаются превратить посещение мемориала в урок иврита. Это совершенно несовместимые вещи.
Однажды слушатель семинара, аргентинец, заядлый футбольный болельщик, услышав про шесть миллионов погибших евреев, напрягся, прикинул и сказал: «Это что же – 60 стадионов по 100 тысяч человек? Не может быть!» Вот вам уровень восприятия.
А вот уровень незнания. Я был свидетелем выступления бывшего генерального директора «Яд ва-Шем» Ицхака Арада в Институте военной истории в Москве в конце 1980-х годов. Это было экзотикой – израильский генерал, историк рассказывал своим советским коллегам, тоже генералам (был среди них и один контр-адмирал) о том, как уничтожались евреи на территории СССР в годы войны. Когда Ицхак Арад назвал цифру шесть миллионов, слушатели стали переглядываться. На их лицах было написано одно: «Ну что он там буровит? Этого не может быть!» В зале, между прочим, сидели профессиональные историки, конечно, они знали, что да, были ужасные зверства и убивали массу людей. Но кого? Советских граждан! Другого термина вообще не было. После доклада я сказал Араду: «Вы заметили? – они вам не верят. Они ничего не знают о шести миллионах». Он страшно удивился. Ему казалось, что он говорил о вещах настолько общеизвестных…
- Это было давно, - продолжает Кардаш. – Вы думаете, с тех пор что-то изменилось? Вы не представляете себе степени невежества высокопоставленных лиц (разумеется, не всех, но достаточно многих). Вот приходит сюда министр третьестепенной державы, имеющий два высших образования (одно – партийное). Он обходит территорию мемориала и очень сочувствует. Его жена всплакнула. А на выходе министр вдруг спрашивает: «А все-таки скажите, это правда, что евреи в мацу кровь подмешивают?»
Был еще видный политик, представитель национальной окраины бывшего Союза. После посещения мемориала он очень переживал, но, тем не менее, произнес такую фразу: «Как же все-таки евреям это тяжело досталось. У нас с русскими то же самое – как они нас угнетают!»
Я помню дебаты по поводу того, а стоит ли вообще приводить сюда министров других держав? Для меня ответ на это однозначен: у нас нет памятника Неизвестному солдату. Наша святыня – это «Яд ва-Шем». Если ты приехал в Израиль, приди, возложи венок. Я далек от того, чтобы перевоспитывать министра или главу чужого государства, но, может быть, после «Яд ва-Шем» у него в душе что-то повернется? Я видел глаза Горбачева, когда он вышел из музея. Он был потрясен и не скрывал этого.
МУЖЕСТВО ОБРЕЧЕННЫХ
Вернувшись из «Яд ва-Шем» и пытаясь поделиться с близкими людьми впечатлениями от увиденного, я с удивлением обнаружила, что ни один из них (даже те, которые живут в Израиле более двадцати лет) здесь не был. На вопрос «почему» отвечали по-разному. Одни говорили: «Да как-то не довелось», другие не посещали мемориал сознательно: «Это слишком тяжело». Кстати, среди уроженцев страны и ее старожилов есть немало таких, кто не идет в «Яд ва-Шем» потому, что, по их мнению, евреям надо было воевать, а не идти покорно на бойню, подобно овцам. Известный генерал, принимавший участие во всех израильских войнах, объяснял свое нежелание посетить мемориал так: «При всем моем сотрадании не могу отделаться от мысли, что это ДРУГИЕ евреи, ДРУГАЯ война. Мне трудно понять их».
Далеко не каждый из тех, у кого и по сей день синеет на руке лагерный номер, может сегодня переступить порог «Яд ва-Шем». Их можно понять: для них мемориал – не выставочные стенды, а свидетельство страшных личных трагедий. Известный итальянский режиссер Росселини, которого после выхода на экраны фильма «Рим – открытый город» стали упрекать в излишнем натурализме, как-то сказал: «Если люди смогли это пережить, имейте мужество хотя бы узнать об этом».
Было время, когда пережившие Катастрофу избегали встречаться с молодежью и рассказывать о том, что происходило. Потому что всякий раз нужно было оправдываться, отвечая на неизменный вопрос: почему вы не боролись? Как объяснить, что при изощренной механике массовых убийств, отработанной немцами, сопротивление было практически невозможно?
- К сожалению, не все понимают, что такое мужество обреченных, - говорит Анатолий Кардаш. – Инженер Грабе, присутствовавший при массовой казни евреев и свидетельствовавший позднее на Нюрнбергском процессе, рассказывал, как один из мужчин держал за руку мальчика и что-то спокойно объяснял ему, указывая на небо, когда вокруг шла стрельба; как пожилая женщина с младенцем на руках что-то говорила ему, и тот ворковал от удовольствия. Какое же мужество должно было быть у этого отца и у этой бабушки – через минуту их всех не стало. Или у той матери, которую пятилетняя дочь спросила на месте казни: «Этот дядя будет нас убивать?» Где она нашла силы, чтобы успокоить ребенка? Мне кажется, именно мужество было отличительной чертой евреев, погибших в Катастрофу, - они умирали с честью.
«ВНУК СЛИШКОМ МАЛ, ЧТОБЫ ЕМУ РАССКАЗАТЬ»
Сотрудники «Яд ва-Шем» выслушивают ежедневно десятки историй, за которыми стоят личные трагедии. Люди приходят сюда не только помянуть погибших, но и поделиться тем, что они пережили сами. В книге посещений есть такая горькая фраза, оставленная немолодой женщиной. Адресована она сотрудникам мемориала: «Извините, что я отняла у вас время, но молодые у меня в семье этим не интересуются, а внук еще слишком мал, чтобы ему рассказать».
- Когда я ехал сюда, - говорит Анатолий Кардаш, - я думал: «Ну, уж здесь-то не забыли». Но неожиданно столкнулся с поразительным открытием: все, что мой сын знает о Катастрофе (а он учится в израильской школе уже пять лет), он знает от меня. Но это же не «война Алой и Белой розы», которую можно «проходить» в хронологическом порядке! Я своими глазами видел, как в классе на просьбу учительницы поднять руку тем, у кого близкие погибли в Катастрофе, руки подняли все! Надо объяснять детям – в доступной им форме, что мы евреи не только по национальному признаку, но и потому, что наши близкие шли в одну газовую камеру.
- Нет, я не хочу, чтобы с ЭТИМ жили – с ЭТИМ жить невозможно. Но хотя бы ЗНАТЬ о том, что происходило с целым народом… - с болью говорит мой проводник по аду. – Я не хочу видеть на территории «Яд ва-шем» жующих людей, целующиеся парочки, или подростков, раскачивающихся на памятнике, изображаюшем узников концлагеря. Я в душе не осуждаю этих подростков, я думаю: а где же те взрослые, которые привели их сюда и не объяснили, что это за место? Такие случаи, правда, редки, но они бывают и режут глаз.
Я считаю, что каждый должен пройти через наш «Яд ва-Шем», или через подобный «Яд ва-Шем» в любом конце мира. Когда я думаю о детях, переживших Катастрофу, и сознаю, что они вышли оттуда не психопатами, а нормальными людьми, я понимаю, что не надо объяснять, что такое Катастрофа, нашим детям. Конечно, День Катастрофы, отмечаемый в Израиле ежегодно, - нечто особенное. Но при всем том – это ведь всего ОДИН день в году. Трагедия Катастрофы всегда будет висеть над нами – и никуда от этого не деться.
Я спросила Анатолия Кардаша:
- Вы работаете здесь столько лет. Можно ли привыкнуть к такому месту? Не ощущать того ужаса, который за ним стоит?
- А вы заметили, что «Яд ва-Шем» - не «черный». Не давит. Это великая идея: была ли она сознательно заложена его создателями, или осуществилась сама собой – трудно сказать. Что же касается вашего вопроса, иногда встречаются вещи, которые ТАК ударяют, хотя, казалось бы, это еще одна подробность уже известной темы. Вот, например, недавно я разбирал материал и наткнулся на фото двух стариков. Мужчина сидел на стуле, женщина стояла сзади, положив ему на плечо руку. Рука натруженная, узловатая. На супругах нарядная одежда – видно было, что надели ее для снимка. Такая идеальная пара, родители семейства. В сопроводительном письме написано, что их убили. И вдруг меня как ударило: за что? Я смотрю на эти руки, ведь немолодые люди, свое пожили, им и так уже пора было умирать – кому они мешали? Такие моменты переживаешь до спазма в горле.
Мы отдаляемся. И приходят в «Яд ва-Шем» в основном люди старшего поколения – пережившие Катастрофу или потерявшие в ней своих близких. Для остальных она – история. Но это не так: рана и по сей день кровоточит. Это не факты истории, имевшей место когда-то и не с нами. Это было с нами, это остается с нами. И возникает каждую секунду. Весь мировой опыт показывает, что человечество ничему не учится. Конечно, Катастрофа – страшнее и универсальнее всего, что мы знаем, но Камбоджа с ее полпотовцами разве не оттуда берет начало? А сталинский Гулаг разве не родной брат Освенцима?