- Дед, а дед, а ты куда смотришь?
- Да на небушко смотрю.
- Чего там?
- А? Да вот, место себе приглядываю.
- Это как?
- А так. Помру, кости мои закопают, а душа-то на небо полетит. Вот и приглядываю, куда ей лучше-то. Чтоб не болтаться попусту.
Егорка поднял глаза, чтоб тоже «приглядеть место» и столкнулся с глубокой холодной синевой северного неба. Оно не показалось ему приветливым, даже совсем наоборот – очень захотелось спрятаться. Егорка поежился, уже почти месяц стояло лето, но вечера оставались холодными.
- Дед, а дед, а чего, сразу что ль на небо? Здесь что ль не побудет, душа-то, сразу, что ль улетит?
- Сразу, - дед Игнат отвечал неохотно, видно было, что внук отвлекает его от чего-то серьезного, - Чего ей делать-то здесь. Намаялась. Давно уж просится. Кости держат, а то давно бы уж порхнула.
Дед засуетился, взял зачем-то хворостину, начал чертить что-то видимое только ему одному. Егорка жалостливо посмотрел на деда, отвернулся, опять посмотрел и решился:
- Не страшно, тебе дед, помирать-то?
- А? Помирать-то? Не, не страшно, - дед неожиданно спокойно ответил на вопрос, - Молодой был – страшно было, а теперь нет. Перебоялся поди, натерпелся за жизнь-то. И в войну, и в голод. Терпелка сломалась. Я теперь, Егорка, ничего не боюсь, - вроде как даже похвалился он.
- А я, деда, боюсь, - признался Егорка. Он обрадовался, что дед наконец-то разговорился, – страшно, как мертвых в землю закапывают. А ты тоже, что ль, мертвый станешь?
- Я-то? А куды ж мне деваться, и я стану. И то уж – пора. Засиделся. Никак Господь не приберет. А чего это тебя на такие сурьезные разговоры потянуло? Никак тоже помирать собрался?
- Ну тебя, дед, еще придумаешь чего, - важно фыркнул мальчишка. Повадками Егорка весь был в отца, хоть и не помнил его по малолетству.
Помолчали. По небу чиркнула звезда.
- Дед, а дед, а человек когда помирает, он что ль сны видит?
- Ить ты глупой какой! - дед начинал серчать, тут недалеко и до подзатыльника, - Я ж тебе толкую – кости закопают, а душа-то на небо полетит, к Богу. А уж там - как Он рассудит.
- А ты не ругайся. Мне вот мамка не велит тебя ругать, я и не ругаю. А думаешь мне неохота…
Егорка осмотрелся по сторонам, как будто боялся, что их могут услышать, и шепотом спросил:
- А Бог-то, Он где?
- А Он везде, - бросил дед, даже не глянув на внука.
Егорка нахохлился, как воробей под дождем, хотел было обидеться, да не стал. С дедом интереснее было разговаривать, чем обижаться. Он знал - дед добрый, хоть и ругается иной раз, да и треснуть может по макушке. Но это так, не всерьез. Всерьез он добрый. Однажды даже заступился за него, когда они с Колькой Свиридовым подрались «за дело». Что это было «за дело» - они решили матери не говорить.
- А дядя Петр Селиванов говорит, что ты темный, и этот, как его, – пережиток.
- Кхэ, - дед аж крякнул, - это тебе Митька ихний сказал? Ну, так у них отродясь ума своего не было, всю жизнь по соседям собирали. А ты-то сам чего думаешь?
- А чего мне думать-то, - голос мальчишки дрогнул, в горле неприятно сдавило, но он быстро взял себя в руки, нахмурился и продолжил, - ты-то ничего не говоришь, а откуда ж мне знать, небось в школе не научат, - Егорка не удержался и все таки зашмыгал носом, утерся рукавом куртки и отвернулся от деда.
- Небо-о-ось, - передразнил дед. Хитрые глаза молодо смеялись из-под мохнатых бровей, старик собрался, было погладить выцветшую на летнем солнце макушку внука, даже вроде потянулся, но передумал.
Молча сидели, глядели в темнеющее небо.
- Дед, а дед, ты только скажи, а Бог-то, он добрый?
Дед Игнат повернулся на вопрос, на него снизу вверх серьезно смотрели два серых глаза.
- Добрый, Егорушка, Он добрый.
- Ну, тогда и я не боюсь.
Уже давно стемнело, в домах зажегся свет, слышно было, как в клубе громыхала музыка, смеялись люди. Мать Егора давно уж отчаялась дозваться их домой и теперь молча сидела у открытого окна, глядя на две темные фигуры, едва заметные в звездном свете.