Во мне столько обидчивой злости – непочатый край. Ни один комбайн утешенья не тронется с места подмять под крутящиеся ножи ни квадратного метра колосящейся культуры.
Приди хоть ты, жнец, наточи луну серпа поострей, зажми в мозольный кулак с горсть – и отсеки. Выбери надежное местечко поодаль поля так, чтобы порывами вражьего ветра не достало и не сдуло иссыхающего, отнятого от груди корней, снопа. Подвяжи сорные злаки потуже, обойди вокруг шеи трижды отменной веревкой – не дай своей работе пропасть за зря.
Вот уже солнце пять раз ложилось в кровать горизонта, вот уже луна подросла за пять ночей ярких звезд. И, не делая глотка колодезной воды, перебиваясь утренними горошками росы и каплями свежести с небосвода, работает мой батрак за сотню отборных на силу лошадей. Из ромашек полевых свил себе в защиту венок: как господа по летнему, задушенному теплотой саду, шагающие в руке с белым солнцеотталкивающим зонтиком-мухомором, только весьма попроще… А руки, поистертые от усердия, смазывает выжимкой из незнакомых мне трав, от их щипления сам шипит сквозь зубы и немного скалится.
Под вечер, что уже после сумерек, выбирает два крупновесных зубренных камня, бьет ими друг о друга, вражду наводит межродовую, а те от столкновения лбами, словно кремень, мечут искры. Горячие блохи в радости кидаются в соломенные волосы обидчивой злости, плодятся в геометричексой прогрессии и изъедают в кучку пепла. Погорело с сорок душ; наготове еще столько же. Работник нанизывает на факел красножарых проглотов и спускает с цепи на мою хворь, а заревом пользуется как лесник фонариком.
Настал час рассчитываться с чудо-помощником. Все верно он сделал, каждому взмаху руки предшествовал глубокий расчет. Ни цветочка не помял башмаками, ни напоролся на колючки душистого шиповника и со злости ни махнул по нему серпом, ни ради кичливой эстетики не нарвал в букет заморских флорий. И только с моего дозволения бережно собственноручно смастерил живой тор ромашковый, коих цветов у меня не счесть, да и пощипывал зерна дерна лекарственного, что рос втайне.
Спасибо хотел я сказать этому волку-санитару, желал наградить золотыми монетами – отвесить полпуда, не меньше. Но не потребовал он платы, а попросил о непомерном, о неосуществимом – о моем обете, который мне не выполнить. Просьба: чтоб более не серчал, не давал продвинутых удобрений на существование злостным пшеницам.
И разгневался тогда я уже не обидой, но чувством ничем не прикрытым, оголенным. И дал второе дыхание полумертвым корешкам, и ген вложил многократной злости. Вышли из-под удобренной почвы прутки дубового обхвата. Таких разве что топором!
Смеются комбайнеры; прочь уходит наемник, сжимая зря спускаемый серп, уходит, махнув рукой. Что же теперь делать, скажите, люди знающие? Плевелы как питон задушат мой парк, заберут влагу у бархатных роз, пленят заокеанских причуд – и что тогда?
Прочь, прочь! Но не уходят. Горите синим пламенем! Но живут, растут…
А я стою себе весь закипаю от злости, и в бешенстве, и с дикими глазами. Наблюдаю, любуюсь кончиной, кончиной себя как того, кто почти победил...