Аким вертел бутылку в руках и с удовольствием читал этикетку «Рубин Крыма». От, дают, подумал Аким. Что его заставило подумать – От, дают. Кто чего дает и от чего? Другого кого и спросят, чего ты влепил-то? Только не Акима, – все привыкли к нему, - всегда ляпает, что ни попадя, сам и улыбается своему выверту. Никто же вокруг и не улыбнётся. Никто даже и не скажет – От, Аким сказанул! От, да! Всё это очень обидно было Акимушке. Умел же он разговаривать иногда, и не только матом изъ…ох и трудное слово-то попалось да, изъяс…, тьфу пропади пропадом.
Разозлился Аким и грохнул пустою бутылкою об забор. Та и разлетелась на куски мелкие. Прошептал Акимка слова нехорошие, а чего орать-то один он – никто и не услышит. Потопал вразвалочку в дом. Плечами потряхивает, носом вздёргивает, – недоволен человек. Бутылка так и осталась лежать вся по частная. Одно горлышко луной в траве светится. Невдомёк было Акимушке, что из бутылочки выпала бумажка одна неприметная. Бумажка жёлтая, вся печатная, а бог знает, чего там.
Вечер поздний, чего глаза слепить чтением, что напрягать телеком, да и голову свою всё жальче, чем далее такими занятиями увлекаешься. Лёг Акимка спать. Храп, не храп, но поддувал он губками, посапывал паровозиком дальним. Сон уже третий, наверное, смотрел сериальный, завлекающий, не заметил, как кто-то к кровати подошёл. Подошёл и стоит. Акимка дышит, а он нет. Может и не он, но вы поняли – кто или что подошло, то и стоит. Начал Акимка с вздохами, с поворотами почёсывания свои ночные, да и задел эту штуку. Ой, сказал Акимка. Ой, сказала Штука. Акимка проснулся. Штука почесалась. Ты, хто, спросил Акимка. А, ты, хто, спросила штука. Ой, не дури, сказал Акимка. Не дури, дури, ставь в печь пироги, пропела в ответ Штука. Ах, что б тебя! Повторять уж не будем, надоело.
Так с момента этого знайте, началась совершенно другая жизнь у Акима. Что он ни скажет, что ни ляпнет – Штука вторит. Не всегда, конечно, впопад, иногда и своё что добавит, как с песенкой было, но в целом повторяет хорошо. Примерами-пионерами и не таких умников, как вы воспитывали, приведём один. Эй, штука, кричит Акимка. Эй, Акимушка, штука Я. Да, что ж ты заладила! Приладилась к Акимушке, обласкал он меня, затанцевал, залюбовал, замиловал. Хотел Акимка плюнуть в ответ, да сдержался, кто их знает этих Штук. Ведь никто. Что ей тогда на ум взбредёт – неизвестно.
Месяц проходит, второй, третий, год на убыль повернулся. В деревне уж все привыкли, если, где Аким появился, то рядом стоит Штука и улыбается. Если Аким ведро несёт, то Штука два. Аким в конторе инвалидную дурацкую пенсию получает, и Штука получает, только раза в три больше. Зажил Аким хорошо. Не успеет забор начать ладить, а он уж готов. Штука только со лба пот оттирает. Пойдёт дрова рубить, сколько-нибудь нагнётся, а, разогнувшись, уже видит – готово дело. Мало, – поленница красотищи не писанной сложена, подровнена.
Зажил, одним словом, Аким так, что вся деревня завидовать стала. Где зависть там и неправда. Это, вы, Акиму скажите, он-то и не знал об этом. Не знал, не знал, да пришлось узнать, уму жизненному не сказочному набираться. Приходит в избу к Акиму околоточный однажды. Кокардою сверкает, новенькой юдашкенской, лацканы расправляет на мундире широченные генеральские, а был-то стыдно сказать кому, лишь ефрейтор дважды. Дело издалёка не начал, прямо сразу и сказал как обрубил. Живёт у тебя Штука незаконная, льготами всеми народными пользуется, программами обеспеченными, а регистрация не оформлена у ей.
Акимушка, как всегда, и говорит дважды ефрейтору, - да шёл бы ты, ефрейтор, к ядрёной такой-то маме. Ладно, Аким сказанул, что с него взять-то, да Штука повторила, ох и не кстати, повторила. Ушёл тогда ефрейтор, но вскоре вернулся с бумагой печатной, с понятыми, да вон с теми бабками. Забрали сердешную. Уж как только Штука не рвалась к Акиму, как не плакала – забрали её родимую в страдальный мёртвый дом. Забегал тут Акимушка, зарыдал, ничего другого путного и не выдумал, как выбросить в яму выгребную документы свои, объявить себя в розыск и податься в страдальный мёртвый дом за Штукой своей. Понятное дело привык он к ней.
Не приняли Акима в дом мёртвый для всех, а ему живее всех живых. Выправили ему по дурости его насильно новые документы, вернули на прежнее место жительство. Волком воет Аким по ночам. Не спит родимый. Тоска его берёт оглашенная. Вышел однажды Аким на крыльцо, завыл волком по обычаю уже, да вдруг будто толкнул его кто. Побегает Аким на место то, где бутылку у забора раздраконил на частушки, нагибается и видит. Лежит целёхонькая, целёхонькая бумаженция.
Вам по секрету скажу, наверное, не простая была та бумага. Верите или нет, обижаться не буду. Ведь не только не верили, но и побивали иногда меня за сказки. Только, всё одно, скажу - живёт Аким в том же доме. Выглядит тот дом как новёхонький. Да, и Штука с ним. А как же иначе. Живут-поживают, да горя не знают. Только бумагу ту, драгоценную уж подальше запрятали, вдруг ненароком дважды ефрейтор опять заглянет. На, вот тебе выкуси – околоточный.