…и я шел в этот вечер куда-то, просто шел, думая о том и о сем, не имея никакой цели. Дома притаилась скука — где-то на пыльных полках зачитанных до дыр между строк книг, где-то внутри кинескопа телевизора, где-то среди неисчислимых битов информации на жестком диске компьютера…
Здесь, на улицах погребенного под желтыми листьями города, скуки не было, но была грусть — такая, от которой болят зубы и хочется пойти на красный свет или стоять под стрелой, пока не сбудется то, о чем тактично умалчивает предупреждающая надпись… Чистая эмоция без видимых невооруженным глазом причин, гнетущая и в данный момент вечная, она нравилась мне больше, чем скука, потому что имела смысл. И неважно, что он был мне неведом.
Механически переставляя ноги, я одним ухом слышал шум улицы: разговоры, крики и плач детей, автомобильные гудки… Во втором ухе пела о чем-то своем не менее грустном Бетти Гиббонс, и ее невеселый голос отражал мое состояние и возвращал обратно по слуховым нервам, отчего грусть во мне копилась и копилась, вытесняя все, что было там до этого: любовь и боль от нее, страсть и память о ней, радость и ее послевкусие…
Мне хотелось стать большим резервуаром грусти, чтобы плоть и кровь моя превратились в скорбные колебания эфира, чтобы память обо мне была плачем без имени и фамилии, чтобы имя и фамилия мои стали синонимами слова "безысходность". Я считал, что это — лучший способ прекратить существовать на материальном плане мироздания.
Я закурил и молекулы яда совершили в моей голове небольшой переворот — так всегда бывает от первой сигареты. Что-то в моей голове заинтересовалось таким фактом: пройденный мной за последние два часа маршрут приблизительно напоминал сужающуюся спираль. Приказав этой части сознания продолжить ненавязчивое наблюдение за развитием ситуации, я вновь окунулся в соленый океан грусти.
В голове стали появляться и гаснуть строки ненаписанных стихов, что часто бывает в подобном состоянии, но я не давал себе их запоминать, так как в этом пресловутом состоянии стихи у меня выходили попсовыми и неоригинальными.
В голове стали появляться имена друзей, с которыми я мог был бы встретиться сейчас и развеяться, но я еще с утра понял что не хочу никого видеть, равно как меня такого никто не захочет терпеть. Мой телефон работал в автономном режиме, как плеер.
В голове стали появляться картины желаемого будущего — то, что называют мечтами; все они были изжеваны мною вдоль и поперек и обыденны, как то: коттедж, куча денег, взаимная любовь… все, чего я считал себя недостойным, и в голове моей появились языки огня, в котором сгорели эти написанные бездарным художником картины.
В голове вдруг появилась карта города, на которой мой внутренний навигатор поставил красный крестик, обозначающий центр спирали, по которой я шел.
Я замедлил шаг, наслаждаясь непонятно откуда взявшимся предчувствием чего-то интересного и судьбоносного; грусть куда-то испарилась, оставив на память удивление от осознания того, что всего минуту назад я посвятил ей столько мыслей. Осталась пара витков; я прикинул и понял, что конечным пунктом маршрута является некая точка во дворе, в котором я никогда не был. Меня это поразило, ведь двор этот находился в паре кварталов от моего дома, и я просто должен был побывать там за двадцать с лишним лет жизни…
"Может быть, этот двор возник вдруг, раздвинув каменными плечами домов известное мне пространство?" — такая мысль мелькнула в моем сознании, которое, впрочем, тут же запротестовало, не желая принимать такую гипотезу: весь его (а стало быть, и мой) прошлый опыт опровергал возможность появления дворов из ничего… С собственным опытом я спорить не смог, но обозвал его про себя занудой.
Итак, я шел себе и шел, теперь уже зная куда, но по-прежнему не понимая зачем, и становилось мне все stranger и stranger.
Во двор я вошел через арку, пропустив уазик с двумя милиционерами. Они покосились на меня, но я не стал вызывать у них подозрения, и уазик, тарахча, покатил по переулку к более опасным людям.
А двор и вправду оказался мне незнаком. Дома тут были старые, с маленькими балкончиками и, наверное, с высокими потолками. У подъездов не было автомобилей, а ведь на улице уже потемнело, и какое-то количество верных мужей должны были к этому времени появиться дома, уставшие и голодные. И вообще двор, выглядел странно… нет, даже не выглядел — атмосфера тут была другая. У меня даже голова закружилась от этой атмосферы — видимо, в этом дворе каким-то образом воздух был перенасыщен кислородом. Я невольно взглянул наверх: нет ли там какого-нибудь купола, но ничего такого не увидел — а может быть, просто было темно.
Нарезав последний круг по этому двору, я стал приближаться к центру спирали. Я прищурил глаза, надеясь увидеть, что там, но пока не подошел вплотную, видел только темное пятно странной формы.
Вблизи пятно оказалось еще более странным, ибо оказалось креслом. Вот те на — кресло посреди двора! Обычное кресло — советских еще, видимо, времен, зеленое, кажется, с подлокотниками из лакированного светлого дерева, с ящиком под сиденьем и на колесиках — здесь, на улице оно произвело на меня такое башнесрывающее воздействие, что я не сразу заметил сидящего в нем человека.
Впрочем, ничего удивительного в этом не было, так как человек был мал. Наверное, было бы вернее называть его человечком — настолько он был мал. Лицо его было с залысинами, на нем выделялись очки в черной роговой оправе… а больше на нем ничего не выделялось. Ничего необычного не было и в его одежде: серенький пиджачок, под ним рубашечка в полоску, брюки какие-то… Ботинки под стать креслу — желтые и тяжелые, тоже из коммунизма.
Разглядев человечка, я вдруг заметил, что он тоже смотрит на меня, впрочем, без угрозы, и вообще, кажется, без интереса.
— Здравствуйте, — сказал я, и мне показалось, что сказал я это как-то виновато. В самом деле, что я сейчас скажу этому дяде? Что он оказался центром моего спиралевидного маршрута, а стало быть, чем-то мне обязан? Чем? Глупость какая-то… но дяденька так не считал.
— Наконец-то! — сказал он с видимым облегчением. — Наконец-то ты пришел!
Голос у него совершенно не соответствовал облику, он больше подошел бы богатырю-лесорубу, слегка больному хроническим бронхитом.
— И что теперь будет? — спросил я.
— Ничего, — ответил он, вставая, и я заметил, что и пиджак его и брюки были безжалостно изрезаны очень острым ножиком на аккуратные полоски.
— А что было бы, если б я не пришел? — задал я вроде бы логичный и вытекающий вопрос. Он хмыкнул.
— А ничего бы и не было, — с каким-то подозрительным весельем сообщил он, и я заметил, что очки на его носу состоят из одной оправы — стекол не было совсем.
Человечек посмотрел на меня несколько секунд, видимо, ожидая еще вопросов (я же внезапно понял, что передо мною — безумец, и не спешил открывать рот), а затем принялся раздеваться.
Сняв с себя лохмотья, он оказался одет в светлые джинсы и красный свитер. Снял и выбросил с омерзением фальшивые очки, и стал похож на нормального, причем довольно молодого человека — эдакого студента-старшекурсника, который уже построил карьеру, и доучивается последний год только ради радостей студенческой среды.
После этого он еще раз пригляделся ко мне, и — не знаю уж, что он во мне обнаружил такого — скривился.
— Вот действительно, ТАКИМ бы я точно не стал! — удовлетворенно пробасил он. — Не зря я так вырядился и кресло вынес — показала мне Вселенная еще большего урода, чем я! Эх, не зря!.. — выкрикнул он и веселой пружинистой походкой ушел.
Я же остался стоять, разинув рот. Пораженный, словно молнией, я смотрел ему вслед, пока он не скрылся в той же арке, через которую сюда вошел я.
"Как же так? — думал я, сокрушаясь. — Неужели я и вправду больший урод, чем он? И что же во мне такого уродского?"
Я придирчиво осмотрел себя, насколько это было возможно в темноте, и видимых изъянов не нашел. Оставалось предположить, что странный этот дядечка говорил об уродстве внутреннем, некоей духовной инвалидности.
И лишь только я это решил, как меня охватила злость.
"Кто он такой, — злобно процедил я сквозь зубы, — и что он понимает в МОЕМ внутреннем мире?"
С пару минут помусолив эту, в общем-то, бессодержательную мысль, я понял, что сейчас взорвусь от скопившейся агрессии. И тут же взгляд мой упал на забытое уже кресло.
— И вот какого, спрашивается, хрена, — задал я в окружающую темноту вопрос, — нужно было тащить сюда эту рухлядь?
Темнота не ответила мне, и я, собравшись с силами, резко пихнул ненавистный предмет мебели, намереваясь оттолкать его в кусты, где он не смог бы смущать меня своим видом. Но массивное кресло оказалось до смешного легким, и, совершив толчок, я по инерции сделал шаг на то место, где оно стояло… а там не было земли.
Меня привела в сознание вода — та, что капала где-то рядом. Болел затылок — видимо, я ударился им, когда падал. Я открыл глаза.
Наступил день, вездесущее доброе солнце, пытаясь обогреть каждого, освещало меня сквозь круглое отверстие наверху. Все говорило о том, что я провалился в какой-то коммуникационный люк. Ситуация требовала перемен, и я, морщась от боли, стал озираться, пытаясь придумать способ выбраться наружу.
Оказалось, это довольно просто: достаточно встать правой ногой на злобного вида вентиль (именно с него капала вода, приведшая меня в чувство) и, оттолкнувшись левой от выступа в стене, ухватиться рукой за край отверстия. Так я и сделал.
Кресло стояло на месте — на том, куда я его столкнул. А вот двор был другим. Исчезло то ощущение кислородной пресыщенности, то головокружение, которое порадовало меня вчера. Теперь в воздухе стоял противный запах, которому оставалась всего пара молекул на кубический метр до звания "смрад". Я оглянулся и заметил, что многие окна в домах разбиты, подъездные двери выворочены… дома выглядели нежилыми, и я попытался припомнить: было ли так вчера? Казалось, что нет, но мог ли я ручаться, что разглядел бы этот хаос в темноте?
Я покосился на кресло и мне пришла в голову странная мысль: передвинуть его обратно, чтобы спрятать люк. Именно так, СПРЯТАТЬ! Как будто люк этот был дверью в мой дом — кажется, именно так я к нему теперь относился. Сделав вид, что не заметил этой перемены в собственном сознании, я толкнул кресло. Оно оказалось очень тяжелым и вдобавок мокрым (видимо, впитало росу, так как следов дождя я не увидел вокруг), и мне пришлось повозиться с ним, чтобы поставить на место. В ходе этой процедуры я вымок, продрог, и мне захотелось пойти домой.
Я направился к арке, но наступил на что-то скользкое и упал в пыль, которая с удовольствием пристала к моей мокрой одежде. Исследовав землю вокруг, я сделал вывод, что поскользнулся на презервативе.
Я оглядел себя и понял, что в таком виде нельзя ходить по улицам, но выбора не было, и я поспешил, срезая путь через парк. И тут появились люди.
Они вылезали из открытых канализационных люков, грязные, как и я, шли куда-то, не обращая внимания на других… и в каждом было что-то, что напоминало мне себя самого: то взгляд, то одежда, то походка… Я пошел дальше, успокоившись оттого, что выгляжу, как все.
Мой дом больше не вызывал у меня теплых чувств. Он также был истерзан безымянными варварами — лишь одно целое окно гордо сияло на втором этаже. Это было окно моей комнаты.
"Что мне делать тут?" — подумал я отрешенно. Мне хотелось вернуться обратно, в свою шахту, к старому доброму вентилю… к этому чувству примешивался страх: мало ли, вдруг кому-то придет в голову сдвинуть кресло, и он займет мое жилище! Я подобрал камень и запустил им в единственное целое окно своего дома. Посмотрел в образовавшуюся дыру, и мне показалось, что оттуда на меня смотрят чьи-то желтые глаза.
Наверное, это была притаившаяся у меня дома скука.
Наверное, это был притаившийся у меня внутри мир.
29.03.07.