Мужчина с трудом встал с дивана и прошёл в кабинет. Надо найти, думал он. Теперь нет таких удлинителей, куда-то делся подходящий разъём. Неизвестно, будет ли вообще эта штука работать. Прошло столько лет. Неделю назад он решил разобрать шкафы. Очень не хотелось оставлять после себя хлам. Тот хлам, что есть память для одного и только лишняя, не всегда понятная, вещь для другого. Одно отделение было полностью забито плёнками. На них стояли аккуратные надписи – числа, события, люди, города. Он рассматривал коробки. Вспоминал свою жизнь.
Нет, она не вся нашла отражение в этих коробках. Даже малая часть её сюда не попала. Скорее это были какие-то выжимки из его жизни. Почему все эти коробки, словно в насмешку над ним и его временем, были абсолютным временем счастья. Ни одного трагического эпизода не запечатлела камера. Это счастье стало теперь, и уже останется таким навсегда, необъяснимо простым и совершенно незначительным. Надо было, снимать не что попало, а длинную серию репортажей, превращающихся в историю жизни. Надо было, но зачем. Ещё тогда неделю назад, он выбрал для просмотра одну короткую плёнку.
Она играла в пинг-понг. Получалось так себе. Шарик не подкручивался совершенно. Удары были прямыми и бесхитростными, если вообще получались. Кто с ней играл неясно, а он и не помнил, кого снимал. Её помнил, безо всякой плёнки, а того другого нет. Она иногда проскальзывала, играла в босоножках, и упиралась в стол. Тогда хорошо было видно, какая ей досталась фигура. Тёмные облегающие штаны – так тогда обязательно называли джинсы – внизу были сильно расклешёны и ещё покрыты каким-то индейским орнаментом. Он неожиданно для себя самого вспомнил все его цвета – жёлтый, белый и красный.
Дело было не в цветах, он вспомнил все их оттенки. Кроме штанов на ней был батник. Узкая рубашка, может блузка, с длинным острым воротником цвета слоновой кости. Он, совершенно некстати, вспомнил, как застёгивался этот батник на самом интересном месте, на две пуговицы. Вспомнил, как он возился с этими пуговицами первый раз. Уму непостижимо, но он умудрился их расстегнуть одним пальцем. Причёска у неё была типа Сассон, откуда взялось название и, что означало, он не знал ни тогда, ни сейчас. Он смотрел и наслаждался, будто видел впервые, каждым её движением, манерой наносить удар.
Удар совершенно бесполезный, но такой красивый. Под треск старого «Веймера-3» он впал в полусонное состояние, экран был ему уже почти не нужен. Первый толчок для полёта в пропасть памяти был уже от него получен. Он вспомнил, как она раздевалась и одевалась. Совсем не всегда это доставляло ему удовольствие. Часто он злился на неё, теперь уже не известно за что, и думал о том, что сейчас она ляжет, и проклятое естество заставит его обо всём забыть, вновь заставит простить все дневные обиды, вновь понесёт его в другой мир полный движения.
Потом она почти потеряет сознание, и ему придётся держать её голову в своей ладони, и ждать пока шевельнутся её веки, пока не убежит дрожь с её губ. Он хорошо помнил, как испугался, когда это случилось с ней впервые. У него тоже это было впервые, а если честно, а теперь только так и можно, на старости лет, никто и никогда больше не терял от его любви сознания.
Ей надоел этот дурацкий пинг-понг. Она бросила ракетку и пошла на террасу. Плюхнулась в кресло, расставила широко ноги и бросила между ними руки. Как же он ей надоел с этой камерой. Мешал играть. Ржал как лошадь. Хоть бы снимал нормально, а то, как что ни покажет, всё трясется и мелькает, да ещё этот паршивый проектор всё время жуёт плёнку. Так и не посмотришь, когда захочется. Она обернулась через плечо и его не увидела, ну и хорошо. Пора с ним рвать отношения, тяжело, все уже привыкли. Опять всё объяснять, да и заново начинать с кем-то проблематично.
Жаль, что ничего путного из него не выйдет, плохого в нём не так много, но всё хорошее такое зыбкое, неустойчивое. Обидеть может. Тут она задумалась. Она давно уже знала, что тот, кто не может обидеть тот не может и защитить. Иногда специально перед ним вертишься, пытаешься расшевелить, а он только губы надувает, отворачивается. Ничего, она знала способ. Безотказный. Надо подойти и невзначай дотронуться до него, можно рукой, можно ногой, да чем угодно и слегка встряхнуть причёской. Не было случая, чтобы он не ответил на это так, как надо.
Зато потом она делала с ним, что хотела, точнее, заставляла его мысленно делать то, что хочет сама. Ни разу он её не подвёл в том мире, полном движения. Она очень удивлялась себе, как можно не любить человека в этой жизни и так любить в той. Тут она неожиданно подумала. Расстанется с ним и ничего не останется на память. Надо отобрать у него, наконец, камеру и поснимать.
Он прыгал вокруг комля, как клоун. Поленья у него всё время падали, будто это трудно – поставить полено прямо. Когда он по нему ударял топором, дерево никогда не раскалывалось сразу. Он долго и нудно раскачивал топор, вытаскивал его, упираясь в полено ногой. Потом его переворачивал и с трудом, не раскалывал, а раздвигал топором – снимать это было ужасно противно. Увела его в сад.
Вот показалась его кудрявая голова из-за кустов малины. Он с сумасшедшей улыбкой раскачивал плодоносный прутик и с гордостью показывал ей крупные ягоды, запихивал их в рот. По его белоснежной улыбке катился желейный сок. Он присел, и она потеряла его из виду. Камера сама начала поиск, кадры дрожали – они тоже были в поиске. У самой земли кусты раздвинулись, и показалась сначала его полоумная улыбка, а затем уж и он сам. Вот совершенно размытое изображение.
Пар на плёнке не получился, но голое тело хорошо видно. Получились только голое тело, особенно незагорелой частью и ярко пылающие дрова в печи. Вот уже он прыгает под бочкой, укреплённой на дубе. По его телу скатываются потоки воды, он прыгает и трёт себя по плечам, камера превратила потоки в водопад – сетку с трубы он сорвал. Камера приблизилась вплотную, жалко отметила на земле крапивный стебель, и сквозь него было видно, что два человека стали одним.
Женщина с трудом встала с дивана и прошла в комнату, бывшую когда-то кабинетом. Надо найти, обязательно надо думала она. Теперь нет таких удлинителей, куда-то делся подходящий разъём. Неизвестно, будет ли вообще эта штука работать. Прошло столько лет. Неделю назад она решила разобрать шкафы. Очень не хотелось оставлять после себя хлам.
Тот хлам, что есть память для одного и только лишняя, не всегда понятная, вещь для другого. Одно отделение было полностью забито плёнками. На них стояли аккуратные надписи – числа, события, люди, города. Она рассматривала коробки. Вспоминала свою жизнь. Ещё тогда, неделю назад, она выбрала для просмотра одну короткую плёнку.
Он прыгал вокруг комля, как клоун. Поленья у него всё время падали, будто это трудно – поставить полено прямо. Когда он по нему ударял топором, дерево никогда не раскалывалось сразу…
Никто и никогда не знает, кто из влюблённых умрёт первый. Лучше умирать в один день.