Вот и июнь наступил. Месяц самых длинных дней и самых коротких ночей. Я люблю июнь. Уносит он меня воспоминаниями в давно прошедшие времена, в студенческие гoды. У тебя в Пскове, наверное, тоже белые ночи, как в Ленинграде. Всё я его по старинке называю. То есть, не по старинке, а как тогда, когда мы молодые были, он назывался. Но я не про Ленинград. Я там и была-тo два раза. А лучшие гoды в Mocкве довелось прожить. И не про Mocкву я. Про июнь…
В июне 1971 года была у нас горячая пора. Шла защита дипломных проектов, и мы, дети Первого корпуса общежития МГРИ полностью потеряли счёт времени. Девочки из Подмосковья - Любаня и Люся, и Ольга, у которой были родственники в Москве, ещё в апреле собрали всё неоходимое для проектирования и готовили графику и текст дома. Мы просто не уместились бы вчетвером в этой комнатушке со всей литературой, черновиками, чистовиками, листами ватмана – самое малое шесть ватманских листов с графикой содержал каждый из наших проектов.
Я осталась одна в комнате, и ко мне переселилась Маша, так как в комнате, где она жила, тоже жили ещё две девочки, Лиза и Света. Третья была из Подмосковья и писала диплом дома. Сладкое время было и горькое, ибо в эти два месяца решалась судьба,и было у меня предчувствие, что всё хорошеe в жизни скоро кончится.
Эля тоже осталась одна в комнате. Девчонки-четверокурсницы, с которыми она жила, сдали летнюю сессию и уехали в Загорск на учебную гидрогеологическую практику. Собственно, Эля не была одна, в этой комнате обитал ещё и Веклов, нами всеми дружно и горячо презираемый, но Элечкой столь же горячо любимый. Он был там наездами, так как тоже проходил какую-то практику в Загорске, но наезды были весьма часты. Они вместе готовили еду, вместе ели и поскольку мы все не разделяли её симпатии, трапезы наши тоже стали раздельны. Более того. Может, в том и была причина, что трапезы наши стали раздельны.
Как-то я пришла к Эльке в комнату – ну как не прийти, мы все до последнего дня совместного существования на территории Первого корпуса пытались предотвратить всё и отговорить её от этого выбора – я пришла к ней. Просто поболтать, и одолжиться какой-то мелочью. Не помню, заварка что ли кончилась. Она открыла дверку шкафа, где обычно хранились у нас чашки-ложки-стаканы и запасы студенческого харча. Скудные в общем-то. Но на сей раз было нечто непривычное на его полочках, и я уставилась на это нечто, как загипнотизированная. Больше всего мне запомнилось обилие фруктов - крупных, свежих, отборных. Эля достала пачечку заварки, подала её мне и проследила за моим взглядом. Я не могла оторвать его от фруктов. Она помедлила какое-то время… и закрыла шкаф. Нерешительно, неуверенно, но закрыла.
И я поняла тогда, почему она это сделала. Всё это изобилие было не её. Может, от Веклова. Родители его, похоже, не были стеснены материально и поддерживали студента от всех щедрот родительских сердец деньгами и продуктовыми посылками. А она не могла распорядиться тем, что ей не принадлежало.
На кровати лежал красивый букет цветов. Она взяла его, поставила в банку с водой и только потом заметила записку. „Девочке моей…“ успела я прочесть. Она улыбнулась, бесподобным своим низким грудным голосом сказала „О-о-о-о-о“. А я вспомнила, как приезжал ты в Москву, как повёл нас всех в „Пекин“ отмечать Элькин юбилей, никакой не миллионер, но наш человек, наш ровесник, и, наверное, очень понимал ты нас, вечно голодных и вечно безденежных. Вспомнила, как приезжали мы с каникул, нагруженные сумками с едой и долго потом пили чай не с сахаром вприглядку, но с доброй порцией домашнего варенья, а картошку жарили не на подсолнечном масле, а на божественно вкусном сале домашнего посола. Вспомнила, как привозила Элечка из дома вяленых карпиков Кульбакского рыбхоза, и несколько недель ели мы по вечерам отварной картофель и она каждому отрезала по кусочку рыбки. И никакие балыки и красная рыба не были вкуснее этих карпиков. Как Танька Чернякова, девочка совсем не из нашего вуза, но Люськина школьная подружка приезжала с каникул из Молдавии, где жила её мама, и привозила трёхлитровые банки с залитой жиром тушёной индюшатиной и пластмассовую канистру с домашним молдавским вином, и мы поглощали этих каплунов и поправляли свою попорченную сессиями кровь добротным солнечным напитком. И Эля была такой же, как и мы все, и намного лучше кой-кого из нас по своим моральным качествам.
И вот, всё стало по-другому. Чужой человек внедрился в её жизнь, а она не смогла разглядеть этого. Всего лишь маленький эпизод из нашей студенческой жизни. Но это ответ на твой риторический вопрос, куда всё девается. Так вот девается. Раскрадывается и уничтожается молодость, задор, счастье. Так же было и со мной, не со столь, правда, трагическим финалом.
16 июня 1971 защитила я свой проект на пятёрку. Эту дату я уже никогда не забуду. К концу июня защитились все, был банкет в „Славянском базаре“, напились мы классно с нашими преподавателями, профессорами, деканом и замдеканом, долго гуляли по ночной Москве, а ночи-то были тогда короткими. Помню, что крупно поговорила я со своим тогдашним дружком и надавала ему по физиономии, а он, мазохист чертов, говорил мне: „бей сколько угодно, я от тебя всё стерплю.“
Но это письмо не обо мне, памяти Эли я его посвящаю. Июнь – необыкновенный месяц, и только в июне ухожу я глубоко воспоминаниями в „то святое, далёкое, что давно я не трогаю, что давно уже в другом измерении, и в пространстве и времени.“
... Мы дружили с ней, и были во многом откровенны. Частенько сидели на кухне, что была в конце коридора, поджидая когда допреет картошка на сковородках, курили и говорили, говорили. На пятом курсе в основном о любви. Она была маленькая, наша Эля, и однокурсники воспринимали её девочкой, совсем незрелой для амурных отношений, а ребята постарше опекали её, как младшую сестрёнку. А она хотела любви, настоящей, большой.
Все четыре года был ты в её и в наших глазах её парнем, другом, возлюбленным. Но ты был постоянно в рейсах. Приходили твои письма, она так радовалась им, приезжал время от времени ты собственной персоной, когда корабль твой заходил в порт Советского Союза. Я знаю, что ты мчался в первую очередь к ней. „Элька“, - говорили мы в голос, - „ у тебя такой парень замечательный, второго такого нет и не будет.“
В сентябре 1970 съехались мы после преддипломной практики, чтобы закончить наш последний учебный год, сдать последнюю зимнюю сессию, написать и защитить дипломные проекты и распрощаться с МГРИ навеки. И тут-то увидела я, что наша Элька нашла себе дружка. И не дружка, нечто большее. Мы боролись за неё насколько позволяло нам время и собственные шашни. Издевались, как могли над этим самозванцем, но он не отступал. Ты был далеко, а он не вылезал из их комнаты, где она жила с малолетками, так мы называли девах с младшего курса. Как ни зайдёшь, вечно он валяется пьяный у них на чьей-нибудь кровати. Поднимется, посмотрит на всех мутным взглядом, сходит в туалет (пардон, Иван) зайдёт и снова увалится.
„Элька, где ты его раскопала, это же совсем не наш человек, отвяжись от него, у него в глазах ничего нет, они у него пустые“, говорила я ей. А она всегда мне одно в ответ: „Мы с ним в лесу кору грызли, не говори мне таких слов.“ Тут же и Люська Исупова со своей вечной присказкой „любовь зла, полюбишь и козла.“
Сидела однажды на кухне, курила Мальборо, картошка жарилась, вода в чайнике закипала. Бондарева зашла. Я цигарку ей протягиваю, говорю, „покури Элька, благородную, последнюю докуриваю, потом стрелять пойду по этажам, а у этих орлов ничего кроме Кенэла (беломор-канал мы так величали) да Помера (Памира, соответственно) не найдёшь. Стала рядышком со мной, говорит „ой, Танюх…“ А я ей из „человека-амфибии“ песенку затянула: „нам бы, нам бы, нам бы всем в кабак, там бы, там бы, там бы пить коньяк… Эй, моряк, ты слишком долго плавал, я тебя успела позабыть!“ Засмеялась, повторила за мной последнюю строчку. Молчу и смотрю на неё сердито. А она мне с таким отчаянием: „Да он же не любит, не любит меня. Он ни разу не поцеловал меня, как любимую, не обнял, как любимую. В щёчку, чуть-чуть, а если дотронется, то словно я ваза хрустальная, осторожненько так, будто разбить боится.“ Это о тебе она, о тебе.
Тут-то кое что до меня дошло. „Он же тебя оскорбить боится“,- говорю, - „Он же насмотрелся в портах на девок. Ты для него идеал, мадонна, святая. Как он может с тобой не бережно, ведь всякое действо физическое это насилие над душой.“ А она мне опять: „Ой, Танюха…“
И всё-таки мне кажется, приезжал ты, когда учились мы на пятом курсе. Мне так хотелось поговорить с тобой, но я не решилась, потому что я не была тебе доверительным человеком, мне всё казалось, что ты меня вообще не видишь.
Июнь, июнь, месяц долгих дней и коротких ночей, как дорог он мне воспоминаниями дней юности моей. Цвели по скверам сирень и гортензии белые, голубые и калина-бульдонеж, в лесах вокруг загорского полигона засыпала всё снегом черёмуха и цвела в наших сердцах любовь… Желали мы друг другу счастья и старались предостеречь от ошибок… но слушались не голоса рассудка, но своих сердец, неопыных, неискушённых. Судьба – как не верить в неё. Но если даже и не верить, всё закладывается в юности, в молодости, и если что-то не удалось, то в большинстве своём не удалось навсегда. Дальше – просто течение жизни, если она не прерывается.
И долго мне потом казалось, если бы ты не отступился, но приехал внезапно на регистрацию её брака, украл из под венца, умчал куда-нибудь, и стала бы она твоей вольно или невольно, может, не случилось того, что случилось. Или подрался бы с ним, как пелось в той полублатной песенке „из-за пары распущенных кос, что пленяли своей красотой, с оборванцем подрался матрос…“ Скорее он добивался только из духа соперничества, но твоя позиция была, наверное, не очень активной. Всё себя недостойным ты считал, откуда у тебя этот комплекс, непонятно.
Мы переписывались. И встретились однажды в 1972 году в начале осени в Москве, совершенно случайно. Я ехала из отпуска домой через Москву, а она с Векловым тоже через Москву то ли из Кульбак то ли в Кульбаки. Притащились в общагу не сговариваясь, не зная друг о друге, что какими-то путями будем в Москве и встретились там, ещё Валера Щёголев там как-то оказался. Кайфа было, ты себе представить не можешь. Валерка постарше нас, после армии и техникума. Классный мужик, он у нас поначалу старостой был, и все наши прогулы покрывал. Тоже общежитейский. Потом москвича поставили старостой, такого подкожного кэгэбэшника.
И в эту короткую встречу я обнаружила, что Веклов уже весьма прохладно относится к своей жене. Соперник самоустранился, родители жены, несмотря на их образованность, порядочность, в его глазах были незначительными людьми, жили в деревне. И по каким-то двум-трём высокомерным, насмешливым репликам в ответ на Элины наивные слова, вдруг почувствовала я, что он совсем не дорожит ею. Она уже была беременна, но мне не сказала. Просто постеснялась. Мы же стыдливые были, несмотя на всю нашу дерзость. Я догадалась по слегка изменившейся фигуре. Мы переписывались долго, своего первенца фотографии она мне присылала. В декретный отпуск и рожать она в Кульбаки уехала, чтобы с матерью рядом быть. Писала мне, что только ест и спит, и ей спокойно и ничего не надо. И я подумала, значит, там у векловских родителей не мёд ей был.
Про Валеру я так ничего и не знаю. И никто не знает. Он в экспедиции работал под Благовещенском. С женой вскоре разошёлся, он женился буквально перед защитой диплома. Сказал, что разошёлся из-за меня. Но руку и сердце не предложил, а я не догадалась сказать давай поженимся, Валерка. Ну откуда мне было знать, что он меня любил. Я же его очень уважала, больше всех ребят из нашей группы и не только группы. Сейчас я думаю, что вполне ужилась бы с ним, всё же у меня к нему было больше, чем к однокурснику уважение, я его воспринимала как мужчину, за которым, если выйти за него замуж, будет как за каменной стеной.
Июнь, июнь… 16 июня 1997 года мы уехали в Германию, 17 июня были уже в Ганноверском аэропорту. Но это для меня не дата. 10 лет здесь. Ну и что?
Вот всё, что я тебе хотела об Эле. Много у нас общего было. Почти на всех учебных практиках в одной бригаде. А познакомились-то в МГУ. С ней и с Валей Кохтенко.
Я приехала прямо с поля (работала в геофизической партии на электроразведке), без подготовки, целый год прошёл со дня окончании школы и выпускных экзаменов. Я в первый заход не прошла по конкурсу. Приехала в первых числах июля, подала документы в МГУ, чтобы подготовиться; ведь весь год не до уроков мне было: то любовь крутила, то в поле с восхода солнца до заката без выходных на профиле. И в общежитии университета нас поселили в одну комнату. Шли от кастелянши, несли постельные принадлежности, я хохотала и неслась наверх через одну ступеньку. Зашли в комнату, я уселась на кровать. Попрыгала на сетке, проверив её на прочность. Потом вышли ещё за чем-то. Эля остановилась у двери и сказала потрясённо: „Таня, какая ты сильная и уверенная. Я н и к о г д a не смогу даже идти так уверенно, как ты идёшь“. А я ей сказала: „Эля, я же здесь второй раз. Вот, завалю математику, и в МГРИ подамся, там в августе экзамены начинаются. А здесь подготовлюсь как следует.“ - „И я тогда с тобой“. Так оказались мы вместе на целых пять лет.
Больше писать о ней вряд ли я буду. Не хочу и не имею права тревожить её покой.
И вот, всё позади. Смотри вперёд, как ты пишешь, look ahead! А у меня стишок был написан на эту тему. Даже два. Первый года четыре назад. Второй в этом году. Месяца два назад. Первый так и начинался: look ahead, dear friend, look ahead! Mach die Augen gross; und nicht schlafen! И дальше всё по-немецки, в склад, в лад и в рифму. А второй такой был:
Look ahead, сказал один дед, и было ему
В ту пору семьдесят пять лет.
Крест деревянный иль чугунной
Увидит он в туманной мгле.
А мы с тобой назад посмотрим,
Не зря ж мы жили на Земле.
Дальше всё по-русски, в подражании незабвенному Окуджаве.