В Слободке, в одном доме с бабушкой и дедушкой, жил мой ужас. Звали его - баба Васылына. Сухопарая старуха запредельного, как мне мальцу казалось, возраста, она всегда была укутана слоями тканей невообразимых оттенков серого и коричневого цветов. И всегда её голова была туго обвязана косынкой или платком. Васылына была вдовой раскулаченного. Бывшего владельца нашего двора. Двора, простиравшегося на целый квартал. "Советы", уплотнив хозяйку, в великой своей милости оставили ей комнатушку с кухонькой и выходом на улицу, а не во двор. Это обстоятельство было мне на руку, так как большую часть досуга я в своем нежном возрасте проводил во дворе, и бабу Васылыну встречал не часто. Всякий раз видя её, я останавливался в движении, даже если в это время бежал по важным мальчишеским делам. Мне хотелось исчезнуть, очутиться в любом другом месте, только не ощущать на лице пронзительный взгляд Васылыны, на который натыкался, как пчела на шип. Она никогда не заговаривала со мной, но её плотоядного взгляда хватало, чтобы остаток дня я проводил в меланхолии, дома, среди книжек. Подпитывая приключениями любимых героев пошатнувшуюся мальчишескую отвагу. С другими детьми баба Васылына не церемонилась. Могла накричать, погрозить суковатой своей палкой, кинуть щепкой вслед башибузукам. А на меня только смотрела... Однажды я услыхал как она сказала соседскому Саньке, местному заправиле, моему доброму другу и злому гению, когда тот подбивал нас очистить от свежесозревшего гороха соседский огород: " Тильки це жидэнятко оставьтэ в покое." Я уже знал, что "жид", "жиденок", "еврей", "еврейчик"- это определения, выделяющие меня из оравы других пацанов, знал, что за обращение "жид" надо сразу бить в морду, но смысл этих мантр до меня не доходил. Я не видел, что чем-то отличаюсь от своих корешков-слободчан, да и они признавали во мне равноценную единицу. В доме, хоть старшее поколение говорило на идиш, родители уже практически не знали этого языка. Моя слободская бабушка, мамина мать, была одной из первых комсомолок города. Поэтому о соблюдении каких либо религиозных традиций (а еврейские традиции все религиозные) речи не шло. Пускаясь в воспоминания, она иногда проговаривалась, что в годы её детства, до революции, в праздники, они всей семьей шли молиться. И я живо представлял себе как в Первомай вся многодетная семья моей бабушки, возглавляемая прадедом с окладистой бородой, знакомому мне по старинному фото, увитая кумачевыми лентами и украшенная гвоздиками, степенно шагает в направлении Троицкой церкви. Про вторую бабушку, мать отца, я слышал, что в Пасху она была в синагоге. Для меня, тогдашнего, это звучало так же бессмысленно, как если бы сказали, что в День рационализатора она была на конференции. А тут - "жидэнятко" из старческих уст бабы Васылыны. Не прикажете же бить по морде. Охота лезть со всеми в чужой огород у меня, на этот день, пропала.
Через некоторое время Санька, в очередной раз обиженный бабой Васылыной, предложил мне её взорвать. При этом он вытянул из кармана бечевку с прикрученными на одном конце квадратными батарейками, и уверил меня, что если батарейки закрепить на пути у бабки Васылыны и покрепче дернуть за бечевку, то батарейки взорвутся, и, если повезет, разорвут старуху. Отказаться от диверсии у меня, несмотря на природную робость и нелюбовь к брутальному насилию, не было сил. Уж очень много было "за". Батарейки были заложены и замаскированы под крыльцом Васылыны. По всем правилам фильмов про партизан. Дело было ранним вечером. Начинающийся закат уже пригасил краски яркого лета. Мы залегли в траве и натянули бечевку, ожидая жертву. Вот бабка на крыльце. Еще осматривается, прежде чем решиться покинуть родной порог. Даже видно, как она водит ноздрями, пытаясь по втянутаму носом воздуху определить погоду. Еще миг, настанет час расплаты... И тут нас обоих ухватывают за уши грубые натруженные руки. Это Санькин отец, идя с работы, заметил в траве мою черную шевелюру, а рядом разглядел и сына. Зная повадки своего отпрыска, он поспешил выяснить в чем дело и, по мере надобности, вмешаться. Вмешался вовремя. Если бы он не выхватил тотчас батарейки, бабка Васылына, как пить дать, перецепилась бы через них или через бечевку, и упала бы. И иди знай, чем бы это падение отозвалось в старческом организме.
Был скандал, были разборки, был плач. Санька получил свою порцию "березовой каши", а я нарвался на бойкот со стороны дедушки и бабушки, что действовало на меня не хуже порки.
Прочувствовав бессонной ночью свою вину (заснул только в одиннадцать, вместо привычных пол-десятого), наутро я решил исчезнуть со двора с глаз долой. Убраться подальше от укоризненных взглядов. Мой путь лежал рядом с крыльцом старухи. Когда я пробегал мимо, бабка окликнула меня: "Мишко, стой!" Впервые она обращалась ко мне и называла по имени. Я повиновался. "Заходь" – посторонившись, она пригласила меня в дом. Мне так же хотелось зайти внутрь, как приговоренному взойти на эшафот. Но сознавая свою вину, я готов был заплатить, и шагнул в лоно Васылыныной пещеры. Внутри был полумрак - ставни у бабы Васылыны были всегда запахнуты. В углу висел, впервые виденный мной, иконостас с ликами, лампадкой и зажженной свечой. С потолка на толстом, витом, старом электрическом проводе свисала голая маломощная лампочка, освещая стол под ней и огромную книгу на столе. "Читаты вмиешь?" – cпросила бабка Васылына отрешенным голосом. "Д-да" – заикаясь ответил я. "Так сидай и читай" – строго сказала бабка, открывая книгу. И я начал: "В начале сотворил Бог небо и землю..." Страшная старуха-украинка стала учить меня, что значит быть человеком и быть евреем. Вот уж поистине: "И передай сыну своему..."*
*"И передай сыну своему..." – Ветхий Завет, Книга Исхода, Глава 13. Стих 8. Читается евреями в Пасху.
© Copyright: Михаэль Верник, 2008
Свидетельство о публикации №2801180324