Эта статья о московских и ленинградских поэтах, мало кому известных в Москве и Ленинграде – Леониде Аранзоне, Анри Волохонском, Илье Бокштейне.
Ни один из них не знал подмостков и не видел свои стихи напечатанными. Их стихи живут в узком кругу друзей и почитателей. В то же время это не альбомная поэзия и не самиздат. Речь пойдет о новом и, на мой взгляд, интересном явлении – поэзии “малого круга”. Она одинаково далека как от суеты признания, так и непризнания, от эпатажа, обызателя, полемики.
“Малый круг” – это совсем не мало. Это круг книг, интересов, друзей, опыт состояний, видения, не размененный по конъюнктурным соображениям. И это, конечно, аудитория, слышащая поэзию. Стихи, выросшие на этой почве, адресованы единомышленнику и взыскательному другу. В них нет ужимок для публики. Они не разъясняют, а доверяют читателю. Некоторые из этих стихов можно назвать медитативными, другие – философскими, третьи – эстетскими. С первого взгляда за ними виден большой поэтический опыт. В них есть изощренность, независимость тона, самостоятельный почерк, при большом внимании к традиции, вернее к различным традициям русской поэзии.
Леонид Аранзон – ленинградец, погиб четыре года назад. Поэт отправился в горы в экспедицию и не вернулся – то ли самоубийство, то ли несчастный случай. Но по силе притяжения к смерти, по постоянному возвращению к ней в стихах и в жизни – скорее первое. “Был он, особенно к концу жизни, очень красив”. – пишет о нем Анри Волохонский.
Аранзон жил в замкнутом кружке близких дому людей, в котором были тесные, даже несколько душные отношения – понятные только здесь шутки, намеки, ассоциации, стихи, адресованные друг другу шутливые послания. Участвуя во всем этом, Аранзон оставался, тем не менее, поэтом внутреннего уединения, погруженным в созерцание “пейзажей своей души”:
Цветок воздушный без корней,
Вот бабочка моя ручная,
Вот жизнь дана, что делать с ней?
В его стихах, как, впрочем, и в чертах его лица, всегда чувствовался отзвук “зазеркалья”, того смещенного мира, который мучительно тревожил поэта.
А я становился то тем, то этим, то тем, то этим,
чтобы меня заметили,
но кто увидит мой сон?
Я вышел в свет и узнал то, что люди узнают
только после их смерти.
И улыбнулся улыбкой внутри другой:
Какое небо! Свет какой!
Желание проснуться, выйти из сомнамбулического оцепенения действительности – его настойчивая тема. В одном из сонетов – излюбленной форме поэта – он передает парадоксальное становление состояний – сон бессонницы и сон пробуждения, показывает, как предметы в комнате становятся частью сна, свет рождает звук и, как печаль, покинув человека, еще живет в чертах его спящего лица. (“В часы бессонницы люблю я в кресле спать”).
Большой медитативный опыт дает поэту как бы двойное зрение. Парадоксальность состояний в его поэзии всегда внутренне оправдана.
Ему свойственны большая интенсивность вхождения в себя, и такая степень концентрации, при которой как на негативе проступают иные сады, холмы, небо:
Чем я не этот мокрый сад под фонарем, брошенный кем-то возле черной ограды?
Мне ли забыть, что земля внутри неба, а небо – внутри нас?
Аранзон безусловно ленинградец – в его холодных, неторопливых, размеренных ритмах чувствуется дыхание одного из прекраснейших городов мира.
В своем последнем стихотворении, написанном незадолго до смерти, поэт торжественно просветлен и спокоен. Он будто бы уже вышел из привычных форм жизни и медленно уходит от нас:
Как хорошо в покинутых местах!
Покинутых людьми, но не богами.
И дождь идет, и мокнет красота
старинной рощи, поднятой холмами,
И дождь идет, и мокнет красота
старинной рощи, поднятой холмами,
Запомни путь слетевшего листа
и мысль о том, что мы идем за нами,
Запомни путь слетевшего листа
и мысль о том, что мы идем за нами,
Кто наградил нас, друг, такими снами?
Или себя мы наградили сами?...
Анри Волохонский тоже из Ленинграда. Ему 38 лет, но выглядит он как мальчик. В общении легок, насмешлив. Среди его знакомых – художники, поэты, знатоки петербургских древностей и книг. В его стихах счастливо сочетаются элементы куртуазной и философской лирики, усложненные символика и синтаксис с чистотой и ясностью мелодического рисунка. Трудно однозначно определить поэтическую манеру Анри Волохонского. В сонете Ксении – это нервно сбивчивое с инверсиями, недоговорами, проговорами, с отказом от обязательной пунктуации “эхо полупризнаний”, любовная горячка (“Молчи о это эхо дара Вам”). В “Молитве святого Франциска” – религиозное и интеллектуальное отчаяние:
Избавь меня
Избавь меня от зрелища пустого
края чаши той, в которой нет
монеты милости Твоей…
О если бы я видел не мигая
Славы Твоей цветочную лужу
И пруд и ручей дорогой незабудок…
Но ты – какое серебро сам
положил, чтобы горело
в тесный круг?
Какую рыбу кинул нищим
в это масло ради мук?
Ты это Ты
Но только как Ты отдал нам
побег святой древесный мост
на берег близости твоей?
Здесь был он взят и срезан сухо
Здесь меня избавь.
Драматические интонации в этом стихотворении передают пронзительную напряженность переживания, а образная фактура – свидетельствует о зрелости и самостоятельности духовного опыта поэта. Реальное переживание стоит также за его песней про рай на музыку Франческо да Милано. В ее простом интонационном рисунке и изысканно стилизованных образах передано чувство гармонии, просветления:
Над небом голубым
Есть город золотой
С прозрачными воротами
И с яркою стеной…
Тебя там встретит огнегривый лев
И синий вол преисполненный очей
С ними золотой орел небесный
Чей так светел взор незабываемый.
Анри исполнял свои песни вместе с Алешей Хвостенко, – соавтором многих песен. Двух этих “миннезингеров” в бархатных блузах и беретах слушали их друзья в Москве и Ленинграде.
Наверное знакомство с Анри было бы неполным, если не упомянуть о его ироничной интеллектуальной прозе, парадоксально смелых работах по генетике, трех детях и жене Ксении.
Илья Бокштейн в прошлом завсегдатай большого, несколько казанного здания библиотеки иностранной литературы, встречал и принимал в ее холлах своих гостей, вел под смешки библиотечных девочек поэтические диспуты. Этот невысокий, постоянно бормочущий стихи мальчик с Таганки с лицом Босха и будто заблудившейся походкой – автор нескольких тысяч стихотворений и большого, рождающегося тут же в разговоре с вами романа.
Поэт начал в русле так называемой “шизойдной поэзии”.
Я надел легковетренник белый,
На котором струится волна,
И душа моя смотрит на тело,
Будто в теле совсем не она,
Будто кто-то другой ее бросил
В мой задумчиво-тонкий тростник.
И тростник холод тоненько просит:
“Отпусти, ты ошибся, старик”.
“Шизоидная поэзия” – это отголосок так называемых “шизоидных” настроений московских 60-х годов – “истерический, юродствующий выплеск между богемной эксцентричностью, психиатрической лечебницей и, нередко, надломом. За этой поэзией и лучших ее проявлениях стоит свобода поэтического рисунка, эстетизм и причудливость самовыражения при полном доверии себе в своих смелых смещениях “здравого видения” под маской “шизоидности”.
В последние годы, Бокштейн, исчерпав для себя темы “шизоидной поэзии”, пришел к идее поэзии “экстермической” – предельному выражению поэточеского субъективизма, не считающегося с профаническим восприятием. “Экстермическая поэзия” использует систему поэтических кодов, расшифровке которых, впрочем, посвящена значительная часть его сверхромана. Не останавливаясь подробно на этом романе, – фантастической мистерии с сотнями действующих лиц, – приведу и него только несколько двустрочий о смерти, написанных в лаконичной, афористичной манере:
Ждет меня смерть –
Жду ее конца.
Ты смотришь на меня –
Вижу: меня нет.
Я думал, смерть – вершина пирамиды,
Оказывается, она – ее основание.
Смерть – зло,
Иначе бы ее создатели погибли.
Илья Бокштейн – поэт непрерывного творчества, по-видимому, не всегда успевающий отшлифовать написанное. Отсюда в потоке его поэзии наряду с интересными строчками нередки досадные промахи.
Эти поэты, а также Станислав Красовицкий, Леонид Йоффе, Владимир Ковенацкий и другие (о которых будет идти речь во второй статье) уверенно вносили свои темы и интонации в картину поэтической жизни Москвы и Ленинграда последнего десятилетия. Нет сомнения, что их творчество представляет интерес для любителя, собирателя и историка поэзии.
II
Говоря о поэзии “малого круга”, надо представлять мир идей, ее питающих. И здесь, в первую очередь, следует назвать идеи религиозного и метафизического характера.
Аранзон в своих стихах шел от внутреннего эксперимента, беспощадно наблюдая границы, где кончается сфера нашего “я”, или где наше “я” становится вторым, третьим. Большинство его стихотворений написаны в том состоянии, когда видны переходы и связи между вещами, далеко отстоящими друг от друга. Поэт обладает даром объединять, связывать то, что разделено в прагматическом сознании. Проецирование себя со стороны, расширение личности, смещение планов – вот черты определяющие эту поэтику.
Внутренняя амплитуда его состояний очень резка – от небытия к интенсивному ощущению жизни. И здесь он часто пользуется древней символикой – душа-бабочка, сад-рай, холм, дерево. Напротив, в его “потусторонних” прогулках – атмосфера разряженная, гулкая.
Анри Волохонский живет в более определенных духовных категориях. Он тяготеет к поэтическому переживанию классических коллизий. Таковы его поэма “Фома”, сборник “Йог и суфий”, трактат “Сим и Яфет” и т. д. Для поэзии Анри Волохонского характерны широкие культурно-исторические и религиозные параллели при точном слышании самого себя. Плюрализм его поэтического облика сочетается с никогда не изменяющим ему вкусом – холодноватое эстетство парнасцев, изощренная грация соседствуют с духовным неистовством Аввакума и алканием Франциска Ассизского. Точность, блеск мысли, драматизм и напряженность переживания характеризуют Волохонского как поэта.
Илья Бокштейн, человек фонтанирующего захлебывающегося воображения, создал свою космологию и мифологию, свою теорию чисел и звуков. Погруженный в метаморфозы собственного сознания, он вступает в диалог со всеми традициями. В его поэзии слово предоставлено планетам, титанам, материкам, траве, двери и даже скрипу двери и запаху травы.
Монах и странник спорили об истине,
Что лучше – размышлять или идти.
Монах ответил: погоди,
Позволит ли твой путь уйти от смерти?
Творчество Ильи Бокштейна интересно стремлением освободиться от гнета рассудочности и включением в поэтику элементов своей метафизики.
Духовный сектор поэзии “малого круга” настолько императивен, что поэты с более выраженной эстетской ориентацией, оказавшись в поле его притяжения, нередко порывают с поэзией. Такова судьба более других, пожалуй, известного Станислава Красовицкого – человека с интересным почерком жизни и творчества. В его ранних стихах много упоения жизнью, собой. Фривольности, щедро рассыпанные в этих стихах, создали ему довольно скандальную известность в филологическом студенческом кругу. Лучшим стихам его присущи грация, непосредственность, чистота поэтического рисунка.
…Говорите хотите про это,
Про цветы запоздалого лета,
Про цвты утомленные рук,
Но я слышу тревожный звук –
Вырос черный цветок пистолета.
И когда подойдет мой срок,
Как любимой не всякий любовник,
Замечательный красный шиповник,
Я себя приколю на висок.
Его образы возникают с эскизной легкостью, а живописное решение главной темы очень выразительно: черный цветок пистолета и красный цветок смерти. И сама смерть воспринимается как игра, как красивый жест. Вообще, Красовицкому свойственны вызов, озорство, игра с недозволенным, и он умеет это делать с изяществом:
Хорошо, пистолет имея,
Развернув локтевой костыль,
Застрелиться в пустой аллее
Потому что все – это пыль.
Он свободно владеет искусством метаморфозы, внимателен к продолжению, изменению, переходу одной формы в другую. Его поэтические решения неожиданны и свежи. За ними нет груза привычных ассоциаций. Поэту свойственны стремительность и импрессионистичность восприятия. Он не связан “вечными темами”, традиционным видением. Образы его появляются будто бы впервые:
Спим-то не спим мы. Веки
Сомкнулись, брови срослись.
Одна рука на Казбеке,
Третья уходит ввысь…
В последние годы Станислав Красовицкий ушел от стихов, собрав и предав огню все написанное, словно отрекаясь от духовного легкомыслия молодости. Прежние стихи оказались несозвучными его теперешним настроениям, отказ от них связан с его новым опытом. Он живет уединенно в пригороде, вместе со своими детьми воспитывает приемных. Знатоки собирают его стихи по крохам.
Леонид Йоффе вышел из малого московского круга – Сабуров, Шленов и другие. В его устало-угрюмом профиле многие находят сходство с Пушкиным последней поры. Он читает свои стихи с монотонным воодушевлением, умело подчеркивая своеобычную вязь синтаксиса и тщательную звуковую аранжировку, столь свойственную его поэзии. Леонид Йоффе скрупулезен в отделка фактуре стиха – работает на тонких формальных нюансах. Он использует прием недосказанности, полураспев его стиха нередко заканчивается ритмичным перебоем. В ранних стихах Йоффе много эротики, но при этом – и эстетство, и грусть, и рефлексия:
…и мы тесним губами дев
б..ами губим и влагаем
ч… гимну в локон и губами
б…лы бываем одолев.
А мы напяливаем темь
На эти светлые подъемы
На дюны белые, на лоно,
Потом и – вдоль по наготе.
И наделяем далью той
Себя по темени до пальцев
Носталью певчего скитальца
И боли дочери людской.
Другое его стихотворение окрашен мягкостью, нежностью, с игрой мерцающих гласных:
А на сердце и смутно и темно
и лица дальние, на малый срок таимые,
светают в нас как пятна лебединые –
и милые и несоединимые
в единое и милое одно.
Можно заметить черты московского сходства в ранних стихах. Похожи и внутренние линии жизни Лени Йоффе и Станислава Красовицкого – тот же радикальный разрыв с собой, те же поиски глубоких жизненных оснований. Остались позади эстетские настроения круга друзей Лени Йоффе, переживание открытия Хлебникова, Белого, Пастернака, все больше поэт ищет ответов в религиозном опыте.
Обращенность к религии и мистике не просто одна из черт поэзии “малого круга”. Поэзия эта(?) в большинстве случаев склонна понимать себя как самостоятельный духовный поиск. Насколько это удается тому или иному поэту – другой вопрос. Но в приближении к этим областям, постоянном внимании к ним видна совершенно определенная тенденция. И даже там, где вначале это было не столь явным как в случае с творчеством Красовицкого и Йоффе – поэт оказывается в сфере их притяжения. Он проходит через внутренние трудности, ломает себя и уходит от своих прежних стихов.
Поэзия “малого круга” – ответ(?) на большой круг внутренних проблем и вопросов.
Виктория Андреева
1974-75 гг.
(публикация второй статьи – 10 августа 1975 г.)