ДРИППИНГ.
У меня и в мыслях не было срамить Максика. А на фига мне это нужно. Ну и чё, что он художник. Он даже ещё и скалиозом не болеет, хотя у них, в художественной группе больше половины скрюченными ходят, потому что часами сидят и малюют, малюют. И у многих, между прочим, вполне прилично получается. Когда Максик своего Чапку рисовал, это у него собака такая, болонка песочного цвета, так знаете, как классно получилось. Прямо вылитый мой Пушок. Я еле выпросил у Максика эту картину. Теперь он, вернее его Чапка, ну, портрет то есть, у меня в комнате висит. И все восторгаются, кто не увидит. «Как здорово ты, - говорят, - своего кота нарисовал. И рожа такая же наглая, откормленная. Вылитый барбос». Все при этом крутят головой, глядя то на Пушка, то на картину и восхищённо повторяют:
- Ну, хорош котяра. Ну, хорош котяра.
Так что. Как видите, Максик у нас классно рисует. Я и сейчас, после своего сногсшибательного успеха, когда вся школа признала во мне величайшего художника, всё же в душе не считаю Максика худшим живописцем. У меня то шедевр совсем нечаянно получился. В тот день у нас, у танцоров то есть, не было урока хореографии, ансамбля. Чего-то там с нашим Голубком случилось. Это мы так нашего мужика зовём, с которым сейчас татарский танец разучиваем. Он всех голубками называет, вот и мы его тоже так окрестили, хотя своей плешью он скорее не голубка, а парижскую курчавую канарейку напоминает, которая у Катьки живёт. У неё, не у Катьки, а у птички, вся башка лысая, а сзади на затылке хохолок красный. И у Голубка такой же рыжий. И когда нам накануне сообщили, что наш лысенький заболел, мы очень обрадовались и закричали в восторге:
- Ура!
Но ликовали мы совсем преждевременно, потому что нам велели приносить краски и сказали, что будет объединённый урок с художниками. Все сразу проскандировали дружно:
- Ууу.
А потом оживились и сказали:
- Ну и что. Зато отдохнём. А то этот аспид нас всех загонял до невозможности.
И на другой день принесли краску и бумагу. И были очень довольны, когда нам Пронька, наш учитель по изо, ему Пронин фамилия, а похож он на Эйнштейна, видели наверное рекламу самоклеящейся плёнки, там старикан такой полубезумного вида с высунутым языком и волосы во все стороны, так вот, это и есть портрет нашего Проньки. Только у нашего учителя космы значительно длиннее и глаза больше выпучены, а так один к одному, а если бы язык высунул, то, наверное, вообще не отличить бы было. Ну так вот, я немного отвлёкся. Значит Проня нам в тот раз говорит:
- Устроим сегодня урок на свободную тему, а то вас слишком много. Я на такую ораву внимания не смогу уделять. Так что договоримся, вы рисуете что хотите, а к концу урока показываете мне свои фантазии. Идёт?
И мы все радостно закричали:
- Идёт!
Я тоже закричал, потому что люблю себя слушать, я ведь очень голосистый и голос у меня иногда даже басом прорывается. Но закричать то я закричал, а вот что рисовать, не знаю. Я то приготовился какой-нибудь горшок рисовать. Что же делать то? Смотрю, а Максик, он впереди меня сидел, обычным простым карандашом школьную стену с классной доской рисует.
- Ты чё, - говорю, - нашёл что изображать. Да ещё без цвета, как дальтоник. Красок что ли нет?
- Забыл, - отвечает, - да ничего, рисунок можно и просто карандашом сделать.
И уже затылки впереди сидящих со спинами начинает выводить. Так здорово получается. Куда мне до него. Я даже одни Дренькины уши оттопыренные без дужек очков и то не нарисую. Сижу, пригорюнился. На доску школьную уставился, которую девчонки всю изрисовали, играя в модернизированные крестики-нолики, где не три клеточки, а целых десять. И тут меня осенило. Дай, - думаю, - нарисую эту доску, только не как у Максика в серый цвет, как будто на плохой чёрно-белой фотографии, а в цвете, ярко, где каждый нолик чтобы бриллиантом сверкал, а каждый крестик рубином засветился. И я тут же с воодушевлением принялся разлиновывать кисточкой лист. Даже по сторонам перестал смотреть, настолько увлечён был. Я рисовал целых два урока и даже на перемену не выходил и всех от себя разогнал, когда кто пытался подглядывать. Оторвался только к концу занятия, когда Пронька к Максику подошёл. Наклонил свою с рождения не стриженную голову и ротик скептически подковой выгнул:
- Ну, что это ты, Максим, свой художественный класс позоришь перед гостями.
Я привстал, шею вытянул и очень удивился, потому что на мой взгляд здорово у Максика всё получилось. Всё как есть нарисовано; и грязная тряпка на доске как настоящая, и уши Дреньки с душками очков, и квадратная голова Коляна с двумя макушками, которые завитками, как аккуратнейший орнамент выведены. У меня настроение аж пропало. Если уж такая картина с ушами да макушками натуральными ему не нравится, то что же про мою каляку-маляку говорить. А Пронька между тем дальше добивает Максика:
- Это, - говорит, - негатив, а не картина.
Мне аж жалко Максика стало. Столько ушей, столько макушек изобразить, а его ещё и критикуют. Где же справедливость. А Пронька наклоняется и ставит Максику жирную четвёрку чуть ли не на пол-листа. И, потирая руки, как будто сделал доброе дело, ко мне подходит. И вдруг как заорёт:
- Вот оно! Вот оно!
Я аж чуть не описался от неожиданности, потому что на перемену то не выходил. А у Проньки глаза ещё больше чем обычно выкатились, рот перекосило и вообще вид полнейшего безумца, к тому же буйного. Я аж сжался весь и от его жуткого вида ещё больше в туалет захотел. «Сейчас, - думаю, - он мне кол влепит». Пронька же хватает мою, как мне тогда казалось, мазню и кричит так, как будто в бурном море тонет и старается перекричать шум бушующей стихии:
- Видели! Видели! Вот она, гениальность!
Я не люблю, когда надо мной издеваются и уж точно что-нибудь ответил бы, но пришипился и молчу, сами знаете по какой причине. А все уже из-за парт повыскакивали и вокруг меня сгрудились. А Пронька всё так и кричит совсем непонятное, да так громко, словно народ от него за версту находится:
- Нью-Йоркская школа, Аршил Горки, дриппинг.
Как он про этот дриппинг упомянул, я совсем укрепился во мнении, что он меня просто обсмеивает и даже вознамерился дать ему достойный отпор, сказав, что он мол сам задрипанный лохмач. Но не успел. Потому что дальнейшее его выступление меня вообще с толку сбило.
- Вы видите, видите! Это же лучше, чем печень с гребешками петушков, смелее чем агония. Сколько экспрессии! Сколько экспрессии! А обратите внимание на эти горизонтальные и вертикальные линии, однородные по форме, но совершенно разных цветов. Какой порядок! Как здесь обыгрываются цветовые контрасты!
Я совсем ошалел от его кулинарии и от его агонии. Ну, наши танцоры тоже, потому что в живописи, как и я, ничего не смыслят. А те, из художественного класса, сразу заволновались, как растревоженный муравейник, куда палочки суёшь, чтобы они кислыми стали. И все хором вокруг меня восторженно зашумели.
- Какой свободный жест!
- Какая раскованность!
А Ленка, которую от многолетнего рисования вообще скрючило и правая лопатка на крыло подстреленной птицы стала похожа, подскочила и начала тыкать перепачканной в краске ручкой:
- Посмотрите, как Славка экспериментирует с формой! Какая геометрическая декоративность!
А это у меня просто не закрашенное место осталось, потому что я листок в том месте держал, чтобы не скользил. Вот в углу островки и белели, где четыре пальца были. А художники вдруг заволновались ещё больше и с испуганным возмущением на неё зашикали:
- Убери немедленно свои грязные руки! Композицию нарушишь!
А сколиозная Ленка тоже в панику пришла и ко мне вдруг стала на Вы обращаться:
- Ах, извините! Ах, извините! Боже мой! Боже мой! Вы гений! Вы гений!
И всё повторяет по два раза. Может быть, думает, что я от этого гама оглох. И не знаю, сердиться на неё или нет. С одной стороны как с глушнёй обращается, а с другой стороны всякие льстивые слова мне говорит. Я, конечно, знал всегда о своём огромном умственном потенциале, но ведь ум это не новые ботинки, его же не так заметно. А она, видите ли, усекла. И я посмотрел на неё с подозрительностью, не смеётся ли. Но нет, всё на полном серьёзе. Да и остальные художники не ради шутки вопят:
- Гениально!
- Гениально!
А Пронька ко мне тоже на Вы и почтительно:
- Вы позвольте мне ваш рисунок взять?
Я от такой вежливости неожиданной даже писать расхотел и слов нет, что-либо ответить. Только головой киваю. Но тут звонок уже на следующий урок прозвенел и все пошли на математику, а я всё же поспешил в туалет, потому что гении тоже люди.
КОНЕЦ.