В этом году весна началась в первых числах апреля. Поздновато, конечно, но кто бы мог указать ей на то, что неприлично опаздывать?
Приходу весны, как и положено, -- а, может, именно потому, что так положено, -- многие радовались. Нежные молодые листочки, пробивающие себе дорогу, и куда-то устремленные люди с полегчавшими верхними одеждами, решительно не замечая несмелые попытки зелени заявить о себе, -- все это сливалось в единую нестройную мелодию, написанную в перерывах между нервическими припадками.
По стволу березы ползла гусеница-сороконожка. Сжималась и разжималась всей своей продолговатостью, и ползла вверх, подгоняемая не то голодом, не то жизненной потребностью в движении, не то тем и другим вместе. Она ползла вперед, предвкушая кончину какой-нибудь неосторожной мошки (если только гусеницы могут соблазниться мошками, в чем я, право, не уверена), и ей, конечно же, ничего не было известно о Берлиозе, никогда не бывшем композитором. «Ну, должны же быть у тебя какие-то преимущества, если уж ты сороконожка!» -- непременно подумала бы гусеница, если бы могла думать предложениями.
В тот самый момент, когда гусеница, не будь она гусеницей, непременно могла бы так подумать, к стволу березы подлетела синица и захватила клювом голову гусеницы, отчаянно вцепившейся конечностями в ствол дерева, а затем стала отлетать. В результате неравного поединка вполне довольная собой синица улетела к своему гнезду, где ее уже ждали голодные птенцы, а на коре березы так и остались висеть четыре гусеничьи лапки. Вполне достаточное количество конечностей для человека, но совершенно бесполезное, если ты – гусеница.
* * *
По улице Комсомольской, забросив на плечи тюк с картонными коробками, шел бродяга. На нем был мутноцветный протертый оборванный плащ, -- непременный атрибут бродяческой спецодежды, -- из-под которого торчали исцарапанные босые ноги. Его походка делала его своим среди нетрезвых, и все же он не брал в рот ни капли вот уже полтора года. Спутанные отросшие волосы довершали всеобщую картину уныния, и все же прямая осанка и блеск в уже потухших глазах, свойственный людям с высшим образованием, смутили бы встречного прохожего, если бы тот осмелился одарить эти признаки своим вниманием.
Внезапно бродяга, изменив маршруту, прислонился к стенке дома, а затем сполз на сырой асфальт. Хотелось есть, все тело зудело, но это было ничем по сравнению с тем, как болели ноги. Покрытые ссадинами, в нарывах, с влипшей в кровь грязью, они причиняли ужасную боль. Возможно, будь у бродяги обувь, его муки были бы намного меньше. Но, даже свались она ему на голову, -- а это было бы неожиданным подарком судьбы, так как заработать на них бродяга не был способен, а украсть или выпрашивать он не мог позволить себе сам, -- все же, обрети он обувь, это ненадолго продлило бы его угасающие дни.
Бродяга закрыл глаза. Когда-то, пока еще был Советский Союз, у него было все. Но полтора года назад судьба пошутила с ним, вытащив твердую землю у него из-под ног. Не спасли ни высшее образование, ни полки книг, которые он прочитал когда-то, лелея мечты о беззаботном и счастливом существовании, ни хозяйственная и заботливая жена, ушедшая к другому.
И все же он был счастлив. Он понял это, когда ходил пустынными улицами по вечерам, неся свою ношу, и ветер или дождь хлестал его в лицо, когда трава щекотала его босые ноги, когда солнце, окровавливая горизонт, вставало где-то на востоке, когда в мусорнике, по счастливому совпадению, оказывался почти нетронутый морковный пудинг, непонятно зачем выкинутый, и его вкусовые рецепторы посылали в его мозг сигналы о небывалом наслаждении. Он был счастлив просто потому, что мог поднять руку, или ногу, что мог дышать, что пришла весна, что над ним было пронизанное голубизной небо, покрывавшее весь мир, ставший ему домом. Он был так счастлив, так благодарен всем тем, кому следовало быть благодарным за свою жизнь, что ему уже не страшно было умереть. Лишь кровь, вырывавшаяся при кашле, была свидетельством непомерной цены, заплаченной им за свободу и счастье.
Он сидел под окнами чьего-то дома, закрыв глаза, и на его губах блестела улыбка. Мимо сновали люди, непрерывно опаздывающие жить.
* * *
Семейство, проживавшее на четвертом этаже в доме №17 по улице Комсомольской, допивало чай, когда, приветствуемый радостными криками, из командировки вернулся папа.
Он очень устал, и все же его губы изогнула нежная улыбка, вполне понятная для человека, заставшего привычное не изменившимся.
Как ни хотелось ему известить диван о своем возвращении, отец семейства не мог удержаться, видя нетерпение в глазах детей. Благо, их было всего трое. Чувствуя себя волшебником, он достал из чемодана красиво упакованные аленькие цветочки. Благодарные юные отпрыски, наполнив воздух радостными криками, отправились в свои комнаты, чтобы распаковать подарки.
Отец семейства наконец смог обнять свою жену обеими руками, когда в коридоре внезапно появилась старшая дочь.
-- Что это?! – укоризненно спросила она, помахивая перед отцом раскачивающимися на шнурках зелеными кожаными сапогами.
-- Это твои сапоги.
-- Но я же просила красные! У меня красная шуба, папа, я же просила красные!!!
-- Но красных не было, -- пожал плечами отец. – Зато они очень хорошего качества, попробуй, какой теплый мех… -- Отец вытянул руку к сапогу, чтобы показать ей. Девочка отпрянула. По ее щекам катились слезы.
-- Я просила красные!!! – закричала она, а затем распахнула окно, и оба сапога полетели на улицу. Раздался стук, но девочка уже закрыла окно, бросилась на кровать и истерически разрыдалась.
Мать, знавшая ее тяжелый характер, понимала бесполезность своих слов, и тем не менее не удержалась, чтобы закричать:
-- Ты хоть понимаешь, сколько они стоят! Твой папа так старался, а тебе все равно!!!
Она еще долго что-то кричала, грозилась отослать ее на лето к бабушке, но девочка ничего не слышала. Не слышала она и, как сапоги, выброшенные ею, упали. Один, правда, повис на кормушке, приделанной ко второму этажу, зато второй упал на голову уличному бродяге, неожиданно оборвав его жизнь…
* * *
По улице Комсомольской ехал грузовик, распространяя дурной запах. Вдруг он остановился на тротуаре, и из кабинки водителя вышел человек лет тридцати, не более. У него было кислое выражение лица и бегающие глаза. Он едва сводил концы с концами, и, чтобы добавить себе средств к существованию, промышлял тем, что отлавливал синиц, перекручивал их и продавал булочнику, который, ни о чем не подозревая, делал из мяса хот-доги.
Мужчина подошел к бродяге, скорчившемуся в странной позе на асфальте, и, бросив на него беглый взгляд, поднял с пола зеленый сапог.
-- Хм… неплохой сапог, -- пробормотал он про себя. – Тяжеленький! Возьму себе, будет чем синиц забивать.
И, забрав с собой ботинок, он продолжил свой путь.
* * *
У матери было тяжело на сердце. С одной стороны, она ругала про себя капризную дочь; ей жаль было мужа, заботливого и уставшего; с другой, ей было жаль убивавшуюся слезами дочь. Все-таки ее, родное.
В конце концов она пришла к ней в комнату и долго сидела у нее на кровати, пытаясь ее успокоить. Девочка не обращала на нее внимания, и не успокоилась, пока мать не пообещала ей купить ее любимую булочку.
Через пятнадцать минут мать вернулась домой, оставив дочь наедине с булочкой. Закрыв дверь ее комнаты и услышав, что рыдания тут же прекратились, она облегченно вздохнула.
Девочка, уже забыв о несостоявшихся сапогах, вцепилась зубами в булочку. Булочка была вкусная. С мясом.
Не успело пройти и минуты с тех пор, как мать покинула комнату дочери, как раздался ужасный крик. Ворвавшись в детскую, она увидела искаженное лицо дочери, молча указывавшей на булочку. Присмотревшись, она увидела лапки гусеницы, свисавшей из булочного изделия.