Татьяне Федоровне Горбаевой
Сейчас, когда я пишу эти строчки, под настольной лампой лежит ржавая подкова. Это все, что осталось у меня от Острова белых ворон. Впрочем, есть еще несколько исписанных страниц, узелок с сушеными карасями да воспоминания о двух встречах с бабой Таней.
Уже много лет этого места нет ни на одной карте. А баба Таня есть. Живет там одна-одинешенька. Удит увесистых карасей, палит из старой берданки и тужит о русском хоккее. Первый раз я приезжал туда осенью, когда ветер уносил куда-то журавлей, и бесконечной тоской тянулись по полям ометы соломы. Второй раз - этой зимой.
Осень
Баба Таня по-старообрядчески крестит зевающий рот и говорит, будто словарь Даля читает.
- Слушай, Володька. Ты про меня не пиши. Нешто я артистка какая, или, скажем, политик?
В потемках она зажигает керосиновую лампу и раскрывает заложенные сухой полынью рассказы Бунина. "Это было давно. Это было бесконечно давно... потому что та жизнь, которой мы все тогда жили, не вернется уже вовеки". За окном на озере плачет выпь.
Поутру она снова пойдет на воду проверять поставленные с вечера в ивах "морды" (рыболовные снасти, плетенные из ивовых прутьев).
- Нет, ноне ветер не тот, с севера. Ничего не будет.
Этой деревни, расположенной неподалеку от старинного городка Краснослободска (Мордовия), лет двадцать уже нет ни на одной карте. Здесь, как на старой пожелтевшей фотографии, остановилась целая эпоха чугунных утюгов, тусклых лучин и разудалых, загульных песен. Когда-то дворяне от себя подальше высылали сюда чересчур шебутных и острых на язык крестьян. Но вышло так, что, сами того не ведая, создали этакий остров белых ворон. Любой из здешних деревенских был прежде всего человеком неординарным, чудиком, скоморохом.
Восемь десятилетий с веток старого клена падали в осеннюю воду листья, и столько же раз ложился на поля первый снег. Все это время живет здесь баба Таня.
Здесь, под этим небом, все проходило - и досада, и тоска, и злость. Оставались только молчаливая мудрость да "бой" перепелов, которым нет никакого дела до человеческих страданий и обид.
Сидим с бабой Таней на берегу озера. Варим уху.
- Когда-то тут повсюду леса были, - говорит она нараспев, - разбойников тьма была. Старики сказывали, что Разин в этих местах ворованное золото прятал. Ноне - поля одни да три двора, а из них только мой и жилой-то. А вот в том доме летошний год волк зимовал. Приволокся откуда-то, тощий, облезлый. Каждый вечер выйдет в поле и воет, как оглашенный. Жалко было, я ему хлеб в окно кидала.
В сенях у бабы Тани, на стене, висят различные рыболовные снасти. О многих секретах ужения поведала она за ухой. Рассказывала, что карп мечет икру, когда зацветает рожь. И что так называемый белый карась очень редко попадается в "морду", зато хорошо идет на навозного червя, политого подсолнечным маслом. Она сама латает дыры в сетках, а по закату определяет завтрашний улов.
- Давай еще подолью ухи-то, - говорит она. - Вот. А за теми вон ветлами еще одно озеро есть. Правда, мелкое больно. Каждый год я с этого большого в то мальков по весне пускаю. Осенью, когда мелкое почти пересыхает, приходит лось воды напиться, оставляет копытами ямки, караси туды и набиваются. А я уж - тут как тут. И мотыгой-то их –р-раз из этих ямок. Нынешней осенью два ведра засолила. Ты ешь, ешь, не сомневайся.
В свои восемь с лишним десятков баба Таня ловко лазает по деревьям и кладет в гнезда выпавших птенцов. А еще по праздникам, на Покров или на Пасху, когда приезжает на лошади из соседней деревни ее золовка, она танцует ламбаду. Кричит, приплясывая: «Выходи давай, оттопыримся!»
Совсем недавно прочла "Отцы и дети" Тургенева. Роман ей вовсе даже не понравился. "Надо было этого Базарова сразу в подпаски отдать".
Читать научилась, когда растила шестерых детей.
- Бывало, придут из школы, уложишь спать и складываешь по слогам. А вот таблицу умножения только на пальцах.
Кроме книг и рыбалки баба Таня очень любит ... хоккей.
- Теперь наши плохо играют, - сетует она. - Вот раньше, годов 13, наверное, за лишком - тогда у меня еще и свет был, и телевизор казал... Так вот. Чуть боле двадцати секунд до конца игры оставалось, а наши американцам проигрывали. Счет -1:2. Я зажгла лампадку, Пресвятую Богородицу почитала. И ведь выиграли! Как щас помню, Фетисов забил.
Мы сидим еще долго, пока угли не покрываются пеплом. Выпь давно уже перестала плакать. И только возле линии горизонта плыл и плыл куда-то тлеющий огонек.
Это было прошлой осенью. Потом она уехала. Приехали дети и почти насильно увезли в город. Но она не выдержала и в последних числах января сбежала.
Зима
И вот я снова, отмеряв семнадцать верст на лыжах, в ее теплой избе. Ворошу угли в печке.
- Как там Путин-то? - спрашивает она, сидя за прялкой возле окна. - Съездил в Корею?
- Съездил.
- А жану его видал когда. Как она из себя?
- Ничего.
- Ну, и слава Богу.
Целый вечер мы слушаем пластинки. И под убогий свет керосинки разбираем фотографии. Шуршит из старенького патефона голос Вертинского, вылинявшие фотокарточки перекладываются из стопки в стопку. Моряк, издырявленный бумажным червем, мужики едущие куда-то в плетеных санях, лицо женщины с проваленными глазами 50-х.
- Это Матрена, по-моему, - говорит баба Таня, долго вглядываясь. - Огонь была баба. Как-то повадилась она ввечеру по озеру в деревянном корыте плавать. С этой, как ее, с гитарой. Плывет и поет какие-то мудреные песни. На торфу в Сверловском, видать, выучила. Мужик у нее был - Тришка - чудак тоже. Ведь че придумал, враг! Прорезал в простыне дырки для глаз и как-то вечером, как только Матрена подплыла к берегу, он, окаянный, накинул на себя эту простыню и как завоет: "У-у-у". Она, бедная, с корыта вывалилась. Чуть в портки не нассала. И больше на озеро сроду не ходила.
А это Олечка, которая трепалась с одним бандитом и ушла к нему пешком на Урал с двумя детьми.
Это, постой, не разгляжу никак. Машка Черная. Нраву крутого была баба. Могла потихоньку одна четверть самогону выпить. И потом еще верхом на лошади поехать в соседнюю деревню, в сельмаг, за красненькой. У нее была единственная на всю округу курительная трубка. Говорила, что писатель Горький подарил.
- Семен Костькин. Хлебнул тоже горюшка. Но веселый был человек. Поставит, бывал, флягу медовухи на чердаке и потихоньку попивает. А Дунька его заметит и запрет. А он, зараза, отомкнет замок гвоздем, напьется, и слезть никак не может. С чердака-то. Сидит на крыше, как петух, и во всю глотку орет: "Черный во-о-рон". Рыбак был к тому же страшный. Только ловил уж больно чудно. Удочку закидывал из-за спины. Кто ж так кидает? Сперва как даст этой удочкой по воде, а потом в воду летели поплавок и все остальное. Я ему говорила. А он только посмеивался: "По башке-то, говорит, дам этому карасю. Он потом сам ко мне на пустой крючок кидается" И ведь ловил...
Потрескивает фитиль в керосинке. Бьется маятник в часах.
Утром меня разбудил выстрел. Баба Таня явилась, закутанная шалью до самых глаз и прислонила к печке берданку с рассохшимся прикладом.
- Че-то тоска меня взяла, - объяснила она. - Маленько кровь разогнала. Да и волков постращать надо. Нынешней зимой в избе по ту сторону озера опять жил. Наверно, тот самый.
Я взял берданку и, засыпая в валенки снег, побрел к дому. Но нашел только облезлую ушанку на гвозде, съеденный мышами ридикюль и ржавый фонарь. В раме без стекла брошенным щенком скулил ветер.
А потом мы чинили "морды". Откапывали лодку из-под снега. И я стал собираться обратно. Надо было еще добраться до райцентра, отдать лыжи охотнику и успеть на ночной поезд. Как раз в этот момент приехала из соседней деревни золовка. "С ней и поедешь", - сказала баба Таня.
Мы долго говорили. Выпили самогона. Потом они пели, а я на улице грел ладони в легком дыхании лошади.
Дрожащая звезда взошла над полями. Баба Таня вышла проводить нас на крыльцо. Мы уже тронулись, как она вдруг спохватилась, крикнула "стой" и исчезла в сенях.
Через мгновенье вернулась. Сутулясь и пригибаясь к земле, догнала сани и сунула мне в руки узелок с сушеными карасями.