Осень в Мещере

Владимир Липилин
В тридцать девятом году писатель Паустовский явил на свет дивную повесть "Мещерская сторона". Хрустальным своим языком поведал он о тихих закатах, бакенщиках и паромщиках. Другой писатель, Пришвин, за эту повесть на него крепко обиделся. Ежу понятно, совсем не ревность взыграла в великом старце, просто - болел он душой за тот уголок. И в каком-то из журналов Пришвин ругательски ругал Паустовского за то, что туристы в панамках 30-х годов теперь ринутся туда, и истопчут все ромашки и донники.

И вот сегодня в Мещере век XXI. У каждой старухи мобильник, в сельмаге - колбаса семи-восьми видов, трактора по лизингу - немецкие. Но отчего-то больше недели не работают, противятся всем бюргерским нутром.

- Говно, - отрекомендовывают их механизаторы. – К нашей земле непривышные.

Впрочем, у руководства на сей счет другая, отличная точка зрения. Как только трактора да комбайны приходят, механизаторы тотчас откручивают магнитолы. А поскольку немцы народ до оскомины последовательный, то собирают  они эту технику так, что одно без другого не работает.

Вот и выходит, что с тех незабвенных, пришвинских пор здесь мало что изменилось. И хотя до белокаменной отсюда всего - ничего, тамошние события воспринимаются в Мещере не иначе, как события, творящиеся на Луне.

Здесь не любят трындеть о политике. Зато спроси этот люд о бедах, он без утайки выложит тебе все. Но как-то без нытья. Иронизируя и подтрунивая над собой.
Три дня с режиссером одного из рязанских театров мы колесили по тем местам на велосипедах.

...Быть на Рязанщине и не заехать в Константиново - дурной тон. В какое-то тургеневское теплое, как молоко, туманное утро едва разглядели мы зеленеющую крышу усадьбы помещицы Кашиной, прототипа Анны Снегиной. Бродили по тропинкам. Пили чай на веранде. Здесь создан музей одной поэмы. Фотографии, письма. Уже на выходе из усадьбы экскурсовод показал английскую книгу переводов.

- Самые точные, - сказал он. - И ритм, и рифмы сохранены.
Но поэзия, как говаривал соперник Есенина Клюев, штуковина пресволочнейшая. Растет, как известно, из сора. Начинается, как всякое искусство, "с чуть-чуть". И исчезает, наверное, от едва уловимого, необъяснимого. Мы листали эту книгу. И в самом деле, сохранены были и ритм, и рифмы. Поэзии не было.

- Вот еще, - сказал экскурсовод, протягивая амбарную тетрадь. - Показываем всем, как курьез. Вести дальше не стали.

Это был отзыв Жириновского, написанный мелким почерком. Целая страница излияний. И начинается так сильно: "Здравствуй, Сережа..."

Затем мы еще долго бродили по скрипучим половицам музея и к вечеру тронулись дальше.
Пекли картошку возле озера. На огонек приехал в телеге пастух. Долго сидел, курил. Указал, где спрятана лодка. Дернул за вожжи уснувшего мерина и узвенел телегой в соседнюю деревню за самогоном.

К утру, пастух вернулся без самогона, но с доярками. Они то и дело хохотали и запрокидывали назад головы, как кокетливые курсистки.

Я уложил в лодку удочки, одежду и, огребаясь единственным веслом, уплыл в самый конец водоема. Привязал лодку к сухой ветле, расчистил в водорослях "окно" и таскал оттуда добротных таких карасей. Где-то далеко у пропахших коровьими лепешками калд "били" перепела и дивным матом орали доярки.

Абсцентная лексика в сочетании с удивительными диалектными выражениями здесь вообще своего рода искусство. Если уж пошлют, то так красиво, что и не обидно. Посещавший эти места несколько лет назад немецкий журналист Томас Авенариус был просто в каком-то языческом восторге от крепкого русского словца. Приехав писать об охоте на волков, он два вечера подряд пил с одним трактористом самогон и записывал в блокнот его выражения. Затем у служителя пера из мюнхенской "Zeitung" осоловели глаза, остановилась рука, и он упал на стол. Тракторист влил в себя еще энное количество алкогольной влаги, махнул на немца рукой и ушел.

Но, пожалуй, самый искусный по части мата в Мещере дед по прозвищу Бандит. Немного жаль, что в печати невозможно выдать всех изысков его весьма аутентичной речи. Если бы дед захотел, то мог бы запросто заткнуть за пояс изрядное число академиков из Института русского языка им. Виноградова.

Впрочем, известен Бандит не только этим. Ходить к нему нам не советовали. "Человек он пропащий, - говорили о нем. - Даже кота своего споил".

Бандита дома не было. По старинке подпертая палкою дверь. Ни замка, ни запирки. Меж двойных рам пыльного окна, в паутине, дрожала бабочка. Тощий кот сидел на крыльце и усердно тер лапой правый глаз. Выражение морды у кота было таким, будто он не выходил из запоя неделю или съел что-нибудь непотребное.

Мы уж было, хотели уехать, так и не дождавшись старика. Но тут в вечерней тишине и запахе парного молока раздался скрип его телеги. Я разглядел его. Большие, удивительно свежие голубые глаза. Седая борода. Наполеоновская треуголка и китель времен 1812 года. Распрягая мерина, он выдал несколько матерных тирад, потом спросил:

- Чьи будете?

- Издалека мы. Журналисты, - молвил я.

- А-а... п…болы, - усмехнувшись глазами, сказал он.

- Выпить есть? - отогнув большой палец и мизинец, показал он.

Я кивнул на рюкзак.

- Заходи, - сказал Бандит. Кот брел за нами.

- Иди-и-и, пропойца, - открывая дверь, сказал он. - Веришь - нет, больше меня, сука, пьет. Сперва морщился, чхал, а потом как расчухал. Щас стакан одним махом, - бравадно гиперболизировал дед.

Достал с занавешенной полки стаканы, дунул в них и поставил на стол.

- Вот, гляди,- сказал он. Плеснул коту в порожнюю консервную банку. Кот жадно стал лакать.

- Ети его мать, - ухмылялся старик. - Понимаешь, - обратился он опять почему-то к моему напарнику, - одному пить херово. Этот еще тут ходит, орет. Дай, думаю, налью. И, знаешь, жизнь у нас щас пошла йо-о-о.

- Как звать-то его? - спросил я, надеясь услышать что-то вроде Кузьмы. Имя у кота оказалось весьма благородное, подобающее - Дрыщ.

- Больно утром ему паскудно бывает, - сказал дед. - Горлышки у бутылок прямо грызет, орет... Но я с вечера ему немного оставляю, - нежно добавил он.

Я ерзал на стуле. Не давала покоя его одежка. Треуголка и китель с эполетами.

- Откуда это? поинтересовался я.

- А-а. Был тут у нас театр один из Мурома,- степенно пояснил он. - Сошелся я с костюмершей. Все гастроли употребляли с ней по чуть-чуть. Ну ... по литру после спектакля. Душевная баба. Уезжая, отписала мне эту одежу.

- Рассказывают, что когда-то ты искурил письма Пушкина? – говорю я.

- Кто сказал? - недовольно бубнит Бандит.

- Говорят...

- Говорят. До хрена че говорят, - он старался держать себя в рамках...  - А ты в залупу-то не лезь, - сказал он сердито. Затушил папироску о подошву калоши, задумался, кинул бычок к порогу.

- Я ж не знал, что это его письма. Он скрутил новую цигарку и, отплевывая крупинки махорки, сказал.

- Читал. Писано, как курица лапой. Бабе какой-то писал. Мол, ангел мой, люблю тебя. Тьфу.

- Откуда они у тебя?

- Батя мой раскулачивал усадьбы. Раскулачивали, сам знаешь, как. Расстреляют кого можно. Потом разбираются, че к чему. Батька впопыхах схватил старый ридикюль с бумагами и ассигнациями. Думал, ценное че. А там денег-то - кот наплакал. Записки какие-то и эти письма. Он закинул его на чердак. Всю войну там пролежал. А году где-то в 50-м собрался я крышу железом крыть. Стащил бумаги. Порылся. Которые в печку, которые искурил. А письма эти долго валялись на окошке. Так и не смог прочесть толком. Почерк был никудышный. Как-то бумаги не было, я их и искурил. Приезжала потом с Питера какая-то фифа и очкарик с ней, спрашивали. "Хватились, говорю им. Уж я из них давно дым пустил. Все –дым, - философично заключил он… "Откуда-то узнали, что это письма Пушкина. Кто ж знал. Но с другой стороны - и правильно. Ежели б письма были какому-нибудь князю Вяземскому - дело другое, - щегольнул он знанием истории. - А тут... бабе. Эти бабы его в гроб вогнали. Скажу тебе: все беды из-за баб. Вот Есенин был. Тоже из-за баб сгинул. Говорят, алкаш был. А из-за кого он пил-то, спрашивается? Ты мне скажи? - дед яро смотрел на меня.

- Не... все беды из-за баб, согласился сам собою.

Помолчав, он поправил эполет и сказал: - Но ведь, б.., и без них никуда. Не будь их - стихов таких, поди, не было бы. Вот так, щелкоперы, - обратился он к нам. - Жизнь - мудреная штука. Это вам не писульки в газете чиркать или начальство обкакивать. Бандит еще выпил и сказал:

- Завтра утром еду за жердями в Америку.

- Куда?

- В Америку, - степенно ответил он. - Тут недалеко. Верст семь будет.

Я, не отрываясь, смотрел на старика.

- Че глядишь. Деревня есть такая. Советская Америка. Крестьян, которые не поддавались раскулачиванию, сюда выселили. То ли сами они назвали, то ли в райсовете прикололись. Но название прижилось. Кореш у меня оттуда был, у него прямо в паспорте стояло место рождения Сов.Америка. Хотя сейчас нету там ничего.

Часов с четырех утра спать было невозможно. Где-то на дальних озерах, как барышни, не устоявшие перед курортным романом, кричали журавли. Пахло дымом из печей и горячим хлебом. Сонный кот сидел у порога и щурился от пыльного луча солнца.

Бандит запряг мерина и, чмокнув, потянул вожжи. Темные следы от тележных колес остались на росе. По тихим еще лугам тянулись копны сена. Пролетела цапля, крикнула.

Мы долго ехали по лесу. Потом блеснуло, как стекляшка в чеховском рассказе, озеро. Сгнивший дубовый крест да одинокая изба. Это все, что осталось от деревни в 33 двора.
- П…ц Америке,- сказал дед.

Я зашел в избу. Выцветшие фотокарточки каких-то людей валялись в старом комоде среди тополиных семян, шпулек без ниток. Керосиновая лампа висела на гвозде. Когда-то кому-то светила она.

Принялись рубить жерди. Бандит сказал, что хочет изготовить длинные оглобли и достать со дна озера свой старый мотоцикл "Panoni". Года два назад он по-пьяни упал на нем с откоса. Сперва, говорит, махнул рукой: хрен с ним. Теперь вот ветра захотелось.

Мы ныряли с товарищем до вечера. Резало глаза, сморщились, как в детстве после ловли головастиков, ладони. Мотоцикла не было.

Дед сидел, засучив штаны на берегу, и командовал:

- Правее, к осоке. Да куда ты, йо-мое. Во-от.

Наконец, мы плюнули и пошли на берег. Развели костер. Бандит достал хлеб и сало.

Еще раз глянул на плотину.

- Вроде отсюда я навернулся. А может, и нет, - рассуждал он сам с собою. – Потом еще кого-нибудь попрошу. Хороший был мотоцикл, трофейный.

- А когда утопил? – поинтересовался мой товарищ.

Дед сощурился, вскинул глаза к небу:

- В семьдесят девятом, кажись. Точно. Я тогда еще здесь начальником был. Тюремной фермой заведовал. Ну, свиней, овец выращивали. План перевыполнял. Пятилетку давал за два года. У, что ты. Денег как у короля было.

Мы переглянулись.

Уже темнело. Я снял с телеги велосипеды.

- Чешите щас во-о-он на тот огонек. Потом возьмете влево и езжайте вдоль Оки до самой станции, - объяснял Бандит дорогу.

- Ну, бывайте.

Сухими, с черными ободками под ногтями, пальцами, Бандит сжал нам ладони и ухмыльнулся. – Хорошие вы ребята, хоть и п… болы…