И, зажегши свечу, не ставят её под сосудом,
но на подсвечнике, и светит всем в доме.
Евангелие от Матфея, 5:15
Мы стояли на пороге Олесиной комнаты: Элька, Танька и я. Что-то мистическое, неведомое висело в воздухе. Что бы это могло быть?.. Я не могла поверить, хоть и знала точно, что Олеся сюда больше уже никогда не войдёт.
До приезда её родителей мы решили забрать из комнаты всё, что могло бросить на Олесю хоть какую-то тень. Это были сигареты и бутылка с остатками вина. Возможно, теперь отцу и матери было бы всё равно – курила или нет Олеся, но забрать сигареты означало что-то вроде последнего выражения того, как покрывают друг друга близкие люди.
В комнате Олеси было тихо и уютно, и вся она была такая же аккуратная и убранная со вкусом, как хозяйка. Земля в цветочных горшочках еще не высохла, и механический будильник продолжал тикать. При виде модной курточки хрупкой Олеси у меня сдавило в горле. Но все мои слова было не сравнить с невыразимым чувством грусти и неопределённой вины перед Олесей.
Девчонки чисто символически поправляли шторки и безупречно заправленную кровать. Мы не могли поверить!.. Совершая весь этот нелепый ритуал прикосновений к Олесиным вещам, мы пытались осязать случившееся, физически удостовериться в нём.
Я помню, как Эля и Таня стали о чём-то спорить, стоя у окна. Я перестала их слышать. Мне вдруг показалось, что справа кто-то смотрит на нас. Стало не по себе. Я повернула голову и увидела летящий из темноты, медленно приближающийся ко мне огонь. Я не сразу поняла, что это была спичка огромного размера, почти в локоть длиной. Она пылала оранжевым языком, и наполовину чёрное, обугленное тельце спички шипело, приближаясь к концу. Из головы спички шёл сизый дымок; мне защипал нос её серный запах. Она летела среди мрака, прожигая в темноте след. На обоях едва тускнела старая простенькая рамка... Это была картина!
– Смотрите! – сказала я, – Она живая!
– Кто???! – в один голос переспросили девчонки.
– Спичка, – ответила я. Меня посетило горькое чувство, что эта картина – логический итог Олесиной жизни.
За неделю до этого мы с Танькой зашли к Олесе с Элей поболтать. Они снимали комнаты в древней коммуналке на Большой Морской. Все мы недавно закончили университет и работали кто где, иногда собираясь за чашкой чая. На этот раз в квартире оказалась компания из старых знакомых и несколько новых для меня человек. О своём не поговорить, уединяться неловко. Я вяло поддерживала чей-то пустой разговор. Предложили выпить. Отказалась. Почувствовала себя не в своей тарелке. Когда я шла сюда, мне хотелось поговорить о чём-то серьезном, глубоком, и так искренне. Противно было теперь от пропавшего вечера и довольно пьяного румянца гостей.
Я вяло пыталась маскироваться, но что-то, видимо, выдавало моё настроение. Мы встретились взглядами с Олесей. Она смотрела на меня задумчиво и отрешённо, будто я была в стереокино. Мы не общались с Олесей близко, но я почувствовала в ней надлом. Она подошла ко мне и стала говорить что-то общее, вроде “как дела?”. Я, неожиданно для себя, то есть заранее не готовясь, вдруг стала говорить ей о Боге, о вере, о поисках смысла, о том, как я ненавижу аморфность, готовность плыть по течению, как тухлая рыба. Я видела, как Олеся заволновалась и оцепенение сошло с её лица. Я взяла с полки у Эли библию, которую сама когда-то подарила, и стала читать. Я не помню конкретных отрывков, но вместо этого сохранилось в памяти, что читала я вначале тихо, а потом так увлеклась, что все в комнате услышали и замолчали. Им это было не в тему.
Надо сказать, что моя лучшая подруга всегда стеснялась, если в среде наших общих знакомых я давала понять, что мы верим в Бога, и я с Танькой часто вздорила из-за этого. Она посмотрела на меня очень выразительно и сказала что-то нелестное в мой адрес. У меня внутри всё съёжилось. Не от того, что я слабая, нет. Я прочувствовала, что наша дружба значит для неё меньше, чем комфорт в тусовке.
По дороге к метро мы с Танькой снова ссорились. Детали не важны. Они всегда похожи, когда люди говорят на разных языках.
Поздно ночью мне позвонила Олеся – единственный раз за всё время нашего знакомства; сказала, что ей плохо и болит что-то в груди. Вроде – не сердце, а что, она не поймёт, так пусто и холодно в душе и она не видит, к чему стремиться. Я устала и была раздосадована ссорой с Танькой. У меня пробежала мысль, что Олеся не созрела для серьезных разговоров, поэтому мои замечания о боли носили чисто медицинский характер. Я посоветовала срочно снять электрокардиограмму. На следующий день я звонила Таньке на работу, но она сказала мне, что говорить не может: только что умерла Олеся. Ясно установить причину смерти врачам не удалось.
Я знала, что когда-нибудь должна буду рассказать об этом. Я изменила только одно имя – Олеся. Так принято: менять имена. Мы очень часто делаем то, что принято, как заведённые куклы. Мы стесняемся голоса своего собственного сердца, своей веры в Бога. Предпочитаем жить так, чтобы угодить большинству, если не всем.
А ведь я – спичка! Сколько мне гореть – столько и жить в тысячелетней мгле, чтобы оторвать у тьмы клочок для света.
2002 год