О чем ты пел той звездной холодной ночью? Что или кто затронули твое сердце настолько, чтобы позволить устам выпустить на волю стихийное, глубокое и такое искреннее чувство. Я плакала, слушая тебя. Я только тогда тебе поверила – не в твое отношение, ни в твою любовь, которой, я знаю, никогда не было, я поверила в тебя, как человека, в твою способность проникать в истинную сущность вещей, в способность, мной, кажется, безвозвратно утерянную, с тех самых пор, как я встретила тебя.
Ты сказал мне: «останься». И я осталась. В такой же ночи, как сегодня, когда ты поешь – лунной и оттого светлой, я тихо дрожала от холода под пледом в твоей квартире, и мне было неуютно и скучно, но я повиновалась тебе – я осталась. Ты носил строгие костюмы с кроссовками и был таким огромным, что иногда становился безобразным. Ты меня во всем подавлял, но только ты один умел так обо мне заботиться: я привыкла жить сегодняшним днем, привыкла до отказа забивать свои дни самыми разными увлечениями и быть сама себе хозяйкой. Тебя не интересовало, к чему я привыкла. У тебя свой распорядок дня, и я его придерживалась. Я ненавидела тебя каждый день этой невыносимой жизни, которую ты мне навязал. Ненавидела шарфы, которые ты мне завязывал, словно удавку на шее затягивал, и я срывала их, выходя из подъезда, а ты звонил и заунывным голосом твердил, что все видишь в окно, и чтобы я немедленно надела все на место. Я бесилась, взрывалась, боролась и… повиновалась.
«Кефир», - отрезал однажды вечером ты, в ответ на мой вопрос, что мы, собственно, будем есть на ужин. Я ничего не поняла. Кроме того, что кефир есть нельзя, невозможно, невыносимо, не вкусно, и попросту бессердечно вынуждать меня есть кефир. «А ты его пей», - подытожил ты, пускаясь в пространную лекцию о пользе и вреде продуктов питания и о моем здоровье. Я опять сдалась. А потом в твоей квартире стали появляться женщины – самые разные, по большей части немыслимо красивые, и я чувствовала себя инопланетянином, зеленым человечком в резиновом комбинезоне, куском старого линолеума, задвинутым за шкаф. Я никогда тебя не любила. Мне было безразлично, чем ты занимаешься с этими дамами в мое отсутствие, но ты каждый раз считал необходимым объяснять, вгоняя меня в краску, что это за натурщица, представлял нас друг другу, и я, ссохшимся от сознания собственной невзрачности, голосом, уверяла очередной эталон красоты в том, что, безусловно, счастлива знакомству, и предлагала чаю или кофе и тут же убегала, сославшись на дела. И забивалась в самый темный угол, самой дальней улицы и повторяла, повторяла, повторяла: «Я не люблю его, я не люблю его, не люблю я». Его – значит тебя. Я ведь ни разу не называла тебя по имени. Ты заметил? Не заметил. Все всегда называли тебя по имени, некоторые, следуя нелепой традиции, по фамилии, но я – никогда. Ты для меня всегда был «он» - в мыслях, и «ты» - на словах. И к черту все правила культурного обращения с людьми!
Ты написал картину. Ты назвал ее «Истинная сущность вещей». На полотне ты изобразил великое множество прекрасных женщин, каждая из которых несла в себе индивидуальность и определенное представление о положении дел в мире, свойственное каждой из них – ты выразил это в одежде, мимике, предметах, прическах и позах. А в центре картины стояла я – обнаженная, без тени косметики или вычурности: мои руки свободно свисали вдоль тела, а стопы были сдвинуты немного вовнутрь. В глазах – покой, в волосах – утренний беспорядок. Я никогда не позировала тебе. Ты назвал меня Истиной. И я растерялась. Ведь получается, что я вовсе не потеряла после встречи с тобой свою способность видеть сущность вещей. Получается, я, стараясь уберечь гипотетическую свободу личности, увлеклась и не заметила – ты давно меня понял, и оценил. Разумеется, я тебя не люблю. И, может быть, это даже хорошо, что ты обеспечен достаточно, чтобы не продавать свои картины.
Этой ночью, исполненной неземным светом, ты пел о любви, о чувстве, возникшем однажды и обреченном на вечность. Ты запечатлел свою вечность в этой картине, ты запечатлел в ней меня, и теперь пел, от одиночества и страха. Ты боялся быть непонятым мною. Боялся, что теперь, когда я впервые увидела плод твоих двухгодичных трудов, наглядно демонстрирующий твое ко мне отношение, я испугаюсь и замкнусь, теперь уже навсегда. Я испугалась. Того, что тебя в моей жизни могло не случиться. Обрывая твою песню на полуслове, я кричала с балкона, что пишешь ты намного лучше, чем поешь. Я прятала слезы благодарности.