(Рассказ бывшего военного моряка тихоокеанского флота Александра Чучупала)
Произошло это в августе 1966 года. Летом как раз призывали специалистов. Ну, я под эту марку и попал, поскольку только-только закончил медицинский техникум и получил диплом техника-рентгенолога. Меня тут же – на ковёр к военкому, сопроводительные документы – в зубы, и – на Дальний Восток первым поездом. Ко мне ещё двух специалистов присоединили: Лёвку Уборовича и Митьку Сипягина. Лёвка был у нас старшим, поскольку в июле родился. Военком так распорядился.
– Кто у вас тут старший? – спросил он, разглядывая наши бумаги. – Ага! Лев Ефимович Уборович. Сипягин – октябрьский, Чу-чу-пал – августовский. Кстати, что за фамилия такая, Чучупал? Первый раз такую встречаю за всю мою долгую службу.
– Редкая фамилия, – объясняю я, - может быть, даже единственная. Отец завещал мне ни в коем случае не потерять её.
– Что значит не потерять? – удивился военком.
– Ну, чтоб наследников по мужской линии оставил, – пояснил я.
– А-а-а, – протянул военный комиссар, – это Вам после демобилизации представится на всю катушку.
– Да-к я ещё до армии пытался чучупалов настрогать, – вставил я, – девки всё малохольные попадались. Как я их ни пристраивал, не рожают лярвы, да и всё тут.
– Так ты у нас вдобавок Козанострой будешь, – прошёлся со смешком военный майор.
– Какой я Казанова, – поправил я, – просто наказ отца выполняю, ослушаться никак не могу. Мало ли что завтра со мною случиться может. Задел никогда не помешает.
– Послужишь четыре годика на флоте, – подытожил майор, – сил поднакопишь и сматрячишь себе свой задел. А сейчас, ребятки, послужите отечеству не за страх, а за совесть.
И с этими словами выпроводил нас. Получили мы проездные до Владивостока, сухой паёк консервами и хлебом, а на случайные деньги, оставшиеся от гражданской жизни, купил я бутылку Московской водки. На большее капиталу не хватило.
Загрузились мы в поезд Ленинград – Свердловск. Прямой поезд до Владивостока ходил тогда только из Москвы. Вот на него-то и планировалась в Свердловске пересадка. Вагон у нас был общий, заняли мы свои места, а к нам ещё попутчики примкнули: сержант внутренних войск (на погонах литеры ВВ) и при нём два солдата с акаэмами. Один совсем молоденький, первогодок: нос пуговкой, глаза голубые, наивные, но уже не детские. Второй – красивый такой узбек с внимательным и ироничным взглядом. Ибрагимом звали. Было ли это настоящее его имя, или так, по-свойски, кликал его сержант, не знаю. У нас ведь всегда так, если южанин, да ещё с узкими глазами и широкими скулами, так обязательно или Ибрагим, или Махмуд, или попросту чурка, чебурек из чуркестана. А лучшего служаки, чем эти «чурки», кстати, во всём свете не найдёшь. Да так оно потом и оказалось. На первых порах он всё приглядывался к значку на лацкане моего пиджака (мы-то втроём по гражданке ехали). А значок, действительно, был редкий. Перед самым призывом получил я мастера по настольному теннису и, конечно, этим очень гордился. Мой закрученный «топ-спинг» редко кто раскручивал. С моей подачи мяч ударялся о ракетку противника, и если тот не мог его нужным образом подсечь, уходил в пространство под непредсказуемым углом и, как правило, мимо стола. На этих подачах, можно сказать, я и сделался мастером спорта. Мой «топ-спинг» был лучшим.
Ибрагим долго не мог понять, что изображено на значке. А там, в сжатом кулаке, ракетка для пинг-понга.
– Бокс? – спрашивал он, с уважением глядя на меня.
– Почему бокс? – удивлялся я.
– Ну, как: здесь же нарисовано – кулак, боксёрская груша.
– Груша! Чудак-человек. Это ж ракетка!
Ибрагим делал недоумённое лицо:
– Ракета – знаю. Ракетка – не знаю.
И я читал ему лекцию о настольном теннисе, о чемпионатах, о «топ-спинге», об игре «до двух». Чувствовалось, что всё это произвело на него громадное впечатление, и он проникся ко мне неподдельным уважением.
Ближе к вечеру я выставил на стол свою Московскую, открыли китайские консервы под названием «Великая стена», нарезали хлеб, огурцы солёные разложили на газетке.
– Ну, что, – говорю, – Ибрагим – подсаживайся, выпьем за советский спорт и за дружбу народов.
– Советский спорт уважаю, – он мне в ответ, – но пить не хочу. Нет такой привычки.
– Это хорошо, – подтвердил сержант, – пьяный солдат с автоматом может таких делов наделать, до дембеля не расхлебаешь.
– Да, солдат с автоматом может многое, – подтвердил я, – особенно в период обострения внутриклассовой борьбы, на сломе эпох, так сказать.
Короче, присоединился к нам один сержант. Посидели, закусили, а душа ещё просит. Что делать? Спросили проводника, что за станция намечается впереди?
– Станция Буй. Узловая, – пояснил вагоновожатый, – здесь можно пересесть на поезд Москва – Владивосток.
– Это то, что нам нужно, – тут же сообразил я. Харчей у нас вдосталь, а время для провинции сейчас не сытое. Удивим их «Великой стеной», а они нам уж отольют меру.
– Кто «они»? – не понял сержант.
– Буйчане! – подсказал догадливый Уборович.
– Так что, пересадку здесь делать?
– А какая разница где. Здесь и документы легче будет переоформить, чем в большом городе Свердловске. И, вообще, Буй – хорошее название. Может, я невесту здесь встречу и на обратном пути заберу её в Ленинград. Чем чёрт не шутит.
Решили выходить. Скарб у нас нехитрый: чемоданы, «гражданкой» ещё пахнущие, городом великого Ленина; у солдатиков – по «сидору» армейскому, полинявшему от бивуачной жизни, но крепкому и надёжному, удавкой у самого горла схваченному. Ну, и автоматы, конечно. Солдат без автомата, что генерал без штанов. Молоденький, с васильковыми глазами, свой акаэм вообще как ребёнка к груди прижимал и иногда так ласково поглаживал по затвору, будто проверяя на ощупь степень обработки металла. Хорошее у него было лицо: спокойное и как бы задумчивое. Узбек же держал при себе своё боевое оружие, как родовую принадлежность, как некий амулет, предохраняющий от бед и напастей. Что, в некотором роде, соответствовало действительности.
Подъехали к станции. Вокзал типичный – главный вход с двумя облупившимися полуколоннами, справа зал ожидания, слева, симметрично, анфилада административных помещений и ресторан без названия. Хотя, почему без названия? Плакатик под оргстеклом, а на нём в строгом контуре и с вензелями по углам выведено местным художником «неуставными буковами» РЕСТОРАН. А под ним: Упр. НАРПИТа ГУЖДСССР. В это роскошное заведение с тушёнкой от Великого Кормчего мы, конечно, не пошли. Соображение ещё имели. А подошёл я к дюжему милиционеру и спросил без обиняков:
– Где у вас тут местный сельпо?
Страж правопорядка посмотрел на меня, как на врага народа, смерил взглядом от головы до ног и обратно, сплюнул через зуб и сказал, ощерясь матёро:
– Сам ты сельпо! У нас тута город. Водку в гастрономии подают.
– Ну так, где же тут ваша гастрономия? – ничуть не смутившись, продолжил я. Мне колбаски в дорогу купить надо да папиросок, чтобы не скучно ехать было.
– Столичный гусь, видать, – оценил меня страж с надвинутой на глаза фуражкой, – колбасу у себя грызёте, а у нас тута только камбала мороженая, да и то не каждый день, и печенье пионерское «Всегда готов».
В общем, вышли мы на главную улицу Ленина, которая почти в вокзал упиралась, и нашли на ней единственный в округе гастроном с отбитой первой буквой на вывеске. В этом самом «астрономе» действительно лежала в колодах рыба. Но не камбала, а мойва. На полках были разложены банки с кабачковой икрой и апельсиновым соком «ГРЕКО», за витриной в тусклых стеклянных вазонах красовалось печенье «Спорт» и в вылинявших обертках конфеты «Старт». Алкогольные напитки были представлены портвейном, запеканкой и крепкой настойкой «Зубровка». Вот, на неё-то мы и положили глаз. Подошёл я вальяжной походкой к продавщице: волосы набигудированы, нос по ветру, губы с нашим знаменем цвета одного, – и выкладываю ей свои соображения:
– Мисс, – так и говорю ей с хорошим петербургским произношением, – мисс, не хотите ли свершить со мной ангажемент?
Она поначалу опешила, рот, было, свой расписной раззявила, будто матом собралась обложить, но потом решила меня дослушать, сделав внимательное лицо. И я стал развивать тему:
– Не подумайте чего плохого, мисс. Просто я вам ангажирую для начала две банки «Великой китайской стены», а Вы мне ангажируете бутылочку целебного напитка, настоянного на дальневосточных травах. Получается полный и взаимный ангажемент. Едем на Тихоокеанское побережье на долгую героическую службу, денег, естественно, нет, а жажда мучит. Не откажите в любезности, мисс.
Она, видно, не всё поняла из изложенного, и принялась нервно перебрасывать костяшки старых счёт, будто подсчитывала доходы от нашего ангажемента. Лицо её выражало полную растерянность и какую-то безоружность перед возможным моментом истины. Глаза у неё бегали, как у болельщика настольного тенниса, следящего за быстрыми пассами шарика. В эту звенящую натянутой струной паузу влезла простоволосая женщина, что рядом стояла. Она, по всей вероятности, на лету схватила суть нашей проблемы и изрекла сухим, скрипучим голосом:
– И много, милок, у тябя этой самой стяны?
– Неделю кормиться можно, – заверил я и похлопал по моему фибровому чемодану.
– Тады, милок, падём самной, я табе мякстуры ат кашля-та аталью. Скольки надоть табе? Литрик, а можа и усе два?
– Чтоб совсем не кашлять, бабуся, лей, сколько не жалко, – ответствовал я, наклонившись в её сторону, тем самым разрешив все сомнения набигудированной продавщицы, волос у которой от напряжения стал сворачиваться ещё гуще и кудрявее. Где микстура-то? Проведём ангажемент на высшем уровне.
Лёвку Уборовича и Митяя я попросил дожидаться на вокзале. Мол, дело тут нехитрое, обернусь в два счёта. Лёва только последнее наставление дал:
– Всю тушёнку не меняй, а то до Владика на одном хлебе не дотянем.
Женщина под ангажемент оказалась прыткой. Взяла она меня за руку и поволокла по узким улицам Буя. С улицы Ленина свернули мы на улицу Энгельса, потом пошли по Кларе Цеткин, с неё шмыгнули на Карла Либкнехта.
– Карл у Клары украл кораллы, - процитировал я. Русские названия у вас тут хоть сохранились? – спросил.
– А, во! – показала женщина рукой направо.
– Улица Розы Люксембург, – читаю я. Люксембург что – русская фамилия?
– Можа, и не руская. Но жисть харошую дли нас ониветь саружали, гарямычные. Вот таперя толька вулицы ат них асталися, а жисти харошей ане так и не хлябнули. Нам отдуватися приходца. А я на вулице Манделеева живу. Эта за углом бует. Ня знаю, чейной пароды он чалаэк, но вумный шибко! Прыдумал он ночкай тёмнай пердическую втаблицу
алиментов. И таперича, грят, па ентой самой втаблице можна найтить любога алименщика, гдеб он свою голву не сховал. Да хочь в самой Бразиле с Аругваем.
– Да, мамаша, с Вами не пропадёшь, всё знаете, – изумился я. А самогон-то Ваш, на чём будет, если не секрет?
– На буряке, милок, на буряке! На чемжэ ешо? А вота и домы наши.
На окраине улицы стояли три двухэтажных дома, на срезе крыш которых маячили двухаршинными фанерными буквами слова: СВОБОДА РАВЕНСТВО БРАТСТВО.
– Домы энти от ухымзавода усе будуть, – пояснила мамаша. Хватэра мая во брацтве. Усе мы братьтя в усвободе нашенской и рванстве. Усвободы щас страсть как многа. Мальцанеру частковому меру атмеришь и нихто на тваю усвободу ужо не пальстицца.
Зашли в её братство на второй этаж, а там, на плите, жбан с брагой кипит, а над ним жестяной конус, с которого по наружному загнутому внутрь канту первач скапывает по лотку в алюминиевый бидон. Первый раз такую конструкцию видел.
– Аксана! – заорала моя провожатая. Надоть вады надбавить! Глядь сама. Дабро-то усё у пар уходить. Первак, вить, ели каплет.
И тут открылась ситцевая занавесочка в мелкий цветочек, и в проёме, ведущем в дальние покои, показалась сама Оксана – девица лет двадцати на вид, пригожая, с раскосыми глазами и короткими ухоженными волосами, чёрными, как гудрон. На уровне левого уха в волосах этих красовался цветок шиповника. Ну, прямо с картины Кустодиева сошла.
– Ай, тётя, сами смотрите за своей химией, – произнесла картинная девица и глубоким, как омут, взглядом стрельнула в мою сторону.
Я расчёсочку из нагрудного кармана вынул, чуб свой назад зачесал и говорю приятным голосом Дон Жуана:
– Пани Оксана, мы здесь с вашей тётей ангажемент затеяли… Что в переводе означает натуральный обмен. Возврат, так сказать, к феодальному строю. Но я думаю, это не помешает нашему поступательному движению к светлому будущему всего человечества, и свобода, равенство и братство, наконец-то, восторжествуют, и все мы в конечном итоге станем братьями и сёстрами… Вы, кстати, не хотите со мной породниться, так сказать, с опережением графика, пока я не встал под военно-морской стяг охранять ваш покой и благополучие на дальних рубежах нашего Отечества?
Тётя перекрестилась на мои слова, а пани Оксана стала ещё хорошее, её гладкая кожа как бы ещё больше разгладилась, она улыбнулась, показав крупные белые зубы и молвила:
– Орёл! Ну, впрямь – орёл. Вижу, что не местный. И шустрый в придачу. Никак служить направился? А здесь пересадка. Так?
– Пани Оксана, Вы видите меня насквозь! Это дар небес. Я не в силах сопротивляться и полностью отдаюсь Вашей власти.
– Говарливай кляент у нас, – догадалась тётя-самогонщица. Доставай свой гжямент. А ты, Оксана, на парю-то не зырь! Он прыехал да уехал, а табе здеся куковати.
Я свой чемоданчик открыл, а там помощь от Китайской Народной Республики – говяжья тушёнка в собственном соку.
– Богато, – отозвалась хозяйка. Вот, бядончик щас паполницца, твой бует.
– А пока он пополняется, пани Оксана покажет мне местные достопримечательности, – сделал я намёк.
– Какие у нас тут достопримечательности. За домами ляшина, а дальше лес. Вот и все примечательности.
– Так после каменных просек Петрограда для меня лучше леса ничего и быть не может. Дитя холодных блат в лесу оттаять должен…
– Ах, вот откуда гость – из северной столицы? – в тон мне подпела Оксана. Ну, иди, полетай, орёл, по нашим примечательностям. А когда зелье готово будет, так и быть – позову тебя. Да, смотри, не заблудись. За ляшиной там дорога заросшая будет. По ней до Вёксы не больше километра.
– Вёксы?..
– Да, река там. Место красивое. Правее пристань будет на противоположном берегу. Там Вёкса с Костромой сливаются. Отдохни глазом, сокол. А то уж больно ты на меня пялишься. Съесть, наверное, хочешь?
– Так сокол я или орёл, пани Оксана?
– А это мы посмотрим… Иди. Тётя, сколько времени ему даёшь на прогулку?
– А щас мы вады надбавим, шоб працес бастрее пашёл, щас и бует.
– Час, так час, – сказал я с показным равнодушием и Оксане кустодиевской подмигнул нарочито долго с ироничной улыбкой под Альберто Сорди.
Хороша была буйчанка, ничего не скажешь.
Вышел я по улице гениального Менделеева на пустошь, прошёлся лесом до речки. Гляжу: мать моя рОдная! – Красота-то какая! Мы всё в городах кукожимся, в камень и асфальт закатанные, дышим осыпающимся со старых домов прошлым, тычемся лбами в ветхие артефакты истории, а здесь живая, неумирающая природа: река в своём неспешном течении, дерева, обсыпанные сочной зеленью листвы, трава-мурава на лесных проплешинах с вкраплинами незабудок, анютиных глазок и колокольчиков, облака в небе, яко взбитые сливки, и воздух… Воздух такой, что есть его хочется, упиваться им и с каждым глотком трезветь и обновляться. Сел я на бережок и стал любоваться природой. Господи! Как бы застыть во всём этом и так бы и оставаться до второго пришествия. Сто процентов – в рай попадёшь. Да и здесь, чем не рай? Во всём размеренность и покой, умиротворение и разливанная нега для души. Вот пароход показался из-за поворота, не торопясь, развернулся, «гуднул» в тишину и причалил, как примагнитился, к деревянной дому-пристани – нашёл себе временное пристанище от речных странствий. Шмель прожужжал басом в воздухе и сел на листки чабреца, рыба плеснула в камышах под самым берегом. Как хорошо, Господи! И зачем мне сдался этот самогон на бураке? И, поди, проверь, из чего вообще его тётя гонит. А вот, племянница… И только я подумал о «кустодиевской» племяннице, как услышал за спиной голос:
– Ну, что, соколик, полюбовался на наши просторы и хватит. Иди, забирай своё зелье. Поспешай, а то ненароком и на поезд свой опоздаешь.
Я на спину повалился, показывая тем самым, что торопиться не собираюсь, травинку в зубы взял и снизу вверх на Оксанку бесстыжим взглядом уставился: рот в улыбке, и руки к ней тяну, как утопающий к спасательному кругу. И вот чего не ожидал я: подошла она ко мне и свои руки в мои вложила. Ну, думаю, – дела! Контроль над собой потерял, голова – кругом. Неужто так – сразу? Такой красавицы у меня никогда не было и, возможно, никогда не будет. Я даже не понял, как это у меня вместо травинки во рту цветок шиповника оказался…
На обратном пути я втолковывал ей с откровенностью героя и благородного покорителя дамских сердец:
– Через четыре года буду возвращаться через Буй, заберу тебя с собой в Ленинград. Вместе с маленьким Чучупалом.
– Каким ещё «чучупалом»? – не понимала она.
– Фамилия у меня такая – Чучупал…
– Хороший ты парень, но самоуверенный, – ответила она на это, – за четыре года много воды утечёт. Без меня не раз загуляешь, помяни моё слово. На тебя ещё не одна глаз положит. Будет кого выбирать и с кем чучупалов строгать. Ты меня не осуждай. Приглянулся ты мне. Что-то есть в тебе светлое, открытое. В таких девки быстро влюбляются.
– А я тебя всё равно заберу, честное слово! – настаивал я.
– Не зарекайся, сокол. Я и старше тебя и не так свободна, как тебе кажется.
Её последние слова я понял только тогда, когда мы поднялись к ней на этаж и вошли в квартиру. Там посреди кухни, где самогон варился, сидел на табурете лихой молодец лет под тридцать в заломленной набекрень кепке, в чёрном распахнутом пиджаке и чёрных же брюках, заправленных в отвороченные голенища сморщенных в гармошку сапог.
– Ага! – встретил он нас восклицанием. Жлобка заморского по кустам водила? Ну, будет тебе сегодня от Лёхи Ржавого на конфеты. А из тебя, фраерок, – это он уже ко мне прищурился, – самогон-то твой выпустим. Пёрышком проткнём – сам польётся.
Оксана было понесла на него, стала выгораживать и себя, и меня, типа: да как он посмел и подумать такое, она, мол, только клиента позвала за товаром. А этот хмырь расписной опять своё:
– Ты пургу-то не гони, Ксана. Я по зенкам вашим и так всё вижу. Что ты метлой здесь метёшь вместе с тёткой своей – всё фуфло. Зашкварилась ты сегодня, будешь ответ перед Лёхой держать. А этого баклана он заточечкой сегодня поковыряет. Уж, извини, фраерок, правилова тебе не избежать. Здесь тебе не столица. Тайга кругом.
Я, конечно, не робкого десятка, но под ложечкой у меня засосало, честно скажу. И за пассию мою нежданную, тоже страшно почему-то стало.
– Ты меня не пужай, – начал я свой монолог, – не из пужливых. Сам из питерских подворотен вышел, драться, если что, до последнего буду. А замочите, статью сами знаете.
– А что нам статья? – растянул рот в улыбке «молодец». Рога мочить нам не впервой. А ты у нас сегодня, видать по всему, отличился. Так что жди ордена. Здесь в Буе от награды не спрячешься. Она завсегда героя найдёт. Так что жди и надейся. Расписание поездов мы знаем. Тётка Акулина мне твою биографию всю рассказала. Деваться тебе некуда, голубь. Дырку для ордена можешь не делать, сами проткнём.
Он погрозил пальцем Оксане, картинно встал, широко шаркнув каблуком по дощатому полу, и вышел вихляющей походкой.
– Ну, Оксана, – выдохнул я, – если они меня примочат, вся надежда на тебя.
– Какая на меня надежда, чудак? – выдавила она.
– Надежда одна, что Чучупала родишь. И назови тоже Сашкой. Не так обидно тогда будет.
И тут вышла на авансцену Акулина-самогонщица из–за ситцевой занавесочки.
– Ой, и чаго таперя будеть-то! Мишка-ахламон усе из мене выспросил, а я дура-баба усе яму и сказава. И ты, Ксанка, хараша! Поду поззову кляента, а сама на щас сгинула. Безстыжы глазы твои!
– Ты меня не кори, тётя. А лучше скажи, куда орла нашего деть. Мишка уже понёс весть на хвосте. А Лёха мой – парень нервный, достанет, не отговоришься.
– Ховаться табе надоть до поры. Да и табе тожети, – показала она заскорузлым пальцем на Оксану. Энтим хымикам усё нипочём. Ане и мать родну ухайдакают.
– Что за химики? – поинтересовался я.
– Да, их тут целая банда, – стала объяснять Оксана. На вольном поселении. За примерное поведение срок свой дорабатывают на вредном производстве у нас на химзаводе. Но уголовник, это не специальность, это – судьба. Её не поменяешь. И понятия у них на всё свои. Так что ты особо не шебурши. Их слово цепкое. Забирай свой бидон, сокол синеглазый, и сховаться тебе б не мешало с глаз людских до отхода твоего поезда. Вот, тебе и весь сказ мой на прощанье.
Взял я свой опустевший чемодан, поставил в него бидончик самогона и сказал напоследок такие слова:
– Спасибо тебе тётка Акулина за самогон. А тебе, пани Оксана, сама знаешь за что. Век теперь не забуду. Но поеду в срочный отпуск годика через полтора-два мимо узловой станции Буй, обязательно загляну в ваше Братство. Надежда у меня есть, что народу у вас прибавится, благодаря моим стараниям. Да, и ты в душу запала. Так что, до свиданьица. Думаю, всё образуется. Бог не выдаст, свинья не съест.
Добрёл я до вокзала, а там, в полном составе, в зале ожидания вся моя команда дожидается: Лёвка с Митькой («однополчане») бдят, а солдатики – в полудремотном состоянии: автоматы в охапку, носы вниз и посапывают. Но при моём появлении головы подняли, обстановку оценили и настроились слушать, что скажет посыльный.
– Всё в ажуре, – сообщил я. Ангажемент состоялся на все сто процентов. И даже более.
– А что значит более? – спросил с любопытством Лёва. Поясните, сэр.
– А это значит, что есть вещи твёрдые, есть жидкие, а есть надматериальные. Вот это «более» к последним и относится.
– При определённом мозговом напряге догадаться можно, – стал рассуждать Митяй, – что вещи жидкие, это выпивка, а твёрдые – закуска. Есть ещё газообразные. А вот, про надматериальные не слышал. В школе не проходили.
Надматериальные, – добавил Лёва, – это, по всей видимости, когда употребишь первые и заешь вторыми, то мир начинает открывать картины, невидимые до. Но у тебя же ни в одном глазу…
– Это мы сейчас восполним.
Я открыл чемодан, в котором обозначился молочный бидон.
– Не издевайся над больными людьми, – воззвал Митя, – через молоко к надматериальному не придёшь. Или у тебя там…
– Доставай кружки, прозорливец ты наш, и запомни, что без твёрдых вещей, то бишь закуски, увидеть картины блаженства можно гораздо раньше, чем с ними.
– Я так и знал, – хлопнул себя по коленке Лёва, – всю тушёнку променял на пойло. Не слушаешься ты старших!
– В случае чего, – успокоил я, – на харчи всегда можно будет обратно обменять у жаждущих пассажиров.
– Да – русский бизнес, – отозвался Лев.
– Ну, что не еврейский – это точно, – парировал я. Разливай!
Уборович первый поставил свою эмалированную кружку под бидон. Сержанту тоже налили, но полмеры, – так он попросил, – автоматчиков обошли по понятным причинам. Митя только одно замечание сделал:
– Не совсем удобно при народе. Дело-то почти интимное. Да и церковь в этом зале была когда-то в давние былинные времена. Люди говорили. Бабка одна даже крестилась на место бывшего иконостаса, где мы сейчас и сидим.
– Ну, тогда и мы, перекрестясь, вздрогнем и больше не будем. На дорожку оставим, – предложил я с общего согласия. Не выливать же обратно. Примета, говорят, плохая.
Опрокинули мы в себя акулининого самогону, рукавом занюхали, бидончик закрыли и стали ждать прибытия нашего поезда Москва – Владивосток. Перед самым поездом в зале ожидания промаячил милиционер. Тот самый, что мне про гастрономию объяснял. Глазами по залу метнул, нашу компанию отметил прищуром нехорошим и вышел. А за ним сразу на авансцену двое шерамыжников вышли. Время уже было позднее. Народ по лавкам, кто спал, кто газетку с закрытыми глазами «читал». А шерамыги эти танцующей походкой меж скамеек со скучающим людом прошлись воровской иноходью, несколько пассов над лежащей в углу тёткой сделали, у мужика с запрокинутой головой задержались, и смотрю я: у одного сумка женская в руках оказалась, у другого – котомка брезентовая цвета хаки. Ну – дела! На глазах грабят! Я Митяя в бок толкаю:
– Видел? Пока они не слиняли, пойду милиционера позову.
– А, по-моему, зря, – среагировал Митяй, – сдаётся мне, тут всё у них отрегулировано.
– Вот, сейчас мы и посмотрим, как здесь блюдётся социалистическая законность.
Встал я и – рывком в соседнюю залу. А там как раз маячил долдон тот в милицейской форме с кобурой на боку.
– Товарищ милиционер, – призвал я, – там у вас в зале ожидания правонарушения совершаются, людей обворовывают прямо на глазах! Прошу принять меры.
Товарищ милиционер повернул ко мне свою бритую физиономию с квадратным подбородком, разрезанным глубокой вдающейся внутрь морщиной, улыбнулся нахальной улыбкой старого садиста и проскрипел нутряным хрипом, похожим на скрип старой дубовой двери:
– Щас, малец, и за тобой придут. Иди туда, где сидел. И выпей для храбрости. А то обдрищешься ненароком.
После этих слов он засмеялся редким, неприятным смехом. И тут же, как из-под земли, появилась компания. Человек пять. Посреди выделялся рыжей шевелюрой низкорослый, крепкий, блатного вида парень, который шёл какой-то раскоряченной походкой, выбрасывая вперёд ноги, как плети. А рядом с ним – уже знакомая личность в заломленной набекрень кепке и в сапогах в гармошку.
– Михайло, – подумал я, – всё сходится. А посреди – наверняка сам Лёха Ржавый. Не зря Акулина с Оксаной предупреждали.
Лёха раззявил пасть и резонирующим фальцетом запел знакомую всем песню:
Ша ланды полны экифали,
Вадессу Костя при водил…
Пришлось податься мне к нашим. Всё ж защита. Может, и отобьёмся. Я в зал ожидания проскочил, – другого пути у меня и не было, – и опять рядом с Митяем примостился.
– Митяй, – говорю, – похоже, по мою душу пришли. Чем отбиваться будем?
Когда мои увидели вошедшую в зал компанию, Лёва с укоризной заметил:
– Да, не зря ты за бидоном ходил. Нашёл-таки на свою ж… приключений. И, кажись, на нашу тоже.
– Это и есть надматериальная часть твоего турне? – не к месту сострил Митяй.
В зале кто-то проронил:
– Химики!..
И сразу же, как по команде, «ожидающие», кто трезвый был и не спал, стали потихонечку уходить, второпях прихватывая свои манатки. Компания всё той же шеренгой подошла к нам, встала напротив, и Лёха, – а я уже на сто процентов был уверен, что это он – хахаль моей Оксаны, – делая прерывистые жевательные движения нижней челюстью, продолжил свою выразительную песню:
Сутра от крывка збе капачку,
С казал ейКостя схолодком…
– Ну, чтэ, ханурики, – продолжил он уже прозой, – кто из вас тута главный обер? А-а-а – вижу! КрасавЕц! Такого красавцА даже жаль портить… А надо!
И он вынул откуда-то из-за спины длинный тонкий стилет с барельефной ручкой.
– Хорошее перо, – говорю я, – только прежде чем колоть, разберись сначала.
– Ах, вона что, у кента голос прорезался. Ну, тогда глаголь мне, но только без понтов, с Оксанкой ты гулял на речку? Скажешь правду, проткну не больно. Зафуфлыжишь, пеняй на себя.
Что у него было на уме? Поди, проверь. Или он серьёзно, или так – запугивал. Я уж и забыл, что на одной скамейке с нами сидел наш караул: сержант и два автоматчика. А вспомнил я про них, когда услышал металлический лязг затвора и голос «моего» Ибрагима:
– Стоять на месте! Одно движение, стреляю очередью!
Я посмотрел налево и увидел Ибрагима, держащего наперевес свой Калашников. Он, видно, нутром понял, что – серьёзно. Дуло автомата было направлено прямо в лицо моего потенциального убийцы Лёхи Ржавого.
– Солдат, – начал было кто-то из компании, – ты ствол-то убери. Мы сами тут разберёмся. Не встревай не в свои дела. Западло будет.
– Стоять! Я сказал! – не отступался мой неожиданный спаситель. Положу всех!
И вдруг заговорил сержант:
– Отставить! Не встревать в обстановку! Автомат – на предохранитель! В конфликт не вмешиваться! На провокации не отвечать! Это приказ!
– Сейчас я такую провокацию устрою, – заговорил Ибрагим, медленно, по буквам, выговаривая слова, – кровавыми строчками впишут её в историю вашего Буя.
– Похоже, это даже не примочка, – заметил с дрожью в голосе Михайло (его кепка совсем сбилась на затылок, и должна было вот-вот упасть), – а очень даже серьёзно, душняк объективный, пора ноги делать…
– Куда бежать, – почти завизжал Лёха Ржавый, растопырив на сторону ладони – кругом вода! Сейчас он из нас форшмак сделает.
– Теперь слушать меня! – уже окончательно взял на себя инициативу Ибрагим и тряхнул автоматом. Слушать мою команду и выполнять без промедления!
Сержант ошалело смотрел на своего подчинённого и, кажется, онемел.
– Нож на пол!
Лёха тут же бросил свой стилет, со звоном упавший на каменный пол.
– Одновременно! Все! Нале-ву! Строевым! На выход! Шагом марш!
Шеренга послушно развернулась в колонну и под счёт Ибрагима «ать, два – левой!», чеканя шаг, стала выходить из зала. Вдогонку он им дал наставление:
– Если кто–то из вас, глистопёры, ещё раз попадёт на мушку моего автомата, считай – не жилец!
– Хороший ты солдат! – пропел напоследок козлиным тембром замыкающий, – нам бы такого в команду. И помахал на прощание ручкой.
Протрезвели мы окончательно. А Лёвка Уборович, выдохнув с силой воздух, произнёс:
– Ну, ребята, этот спектакль я на всю жизнь запомню. Да, Саша, за удовольствие платить надо. Ты ещё дёшево отделался. Теперь ты своему спасителю по гроб жизни обязан. Правда, сержант в середине пьесы мог всё испортить. Это о чём говорит? Это говорит о том, что самогон в малых количествах вреден. Однако твой друг оказался на высоте. Тут ничего не скажешь. Наш человек. Трезвый солдат с автоматом Калашникова может любую ситуацию поставить под контроль.
Я поднял стилет с пола. На литой цинковой ручке была изображена сцена из скифской охоты. То была плоская, хорошо обработанная отливка, изображающая всадника с луком и какое-то степное рогатое животное. Если бы не тонкое стальное жало, выходящее из этой застывшей сцены, то такая рукоять могла бы вполне украшать старинный скифский гребень.
– Хорошая работа, – произнёс я, ещё находясь в некоем сомнамбулическом состоянии, – но явно не оригинал, облой в отдельных местах не убран, а лезвие безукоризненное. Ибрагим, возьмёшь на память?
– Мне ни к чему, – отозвался Ибрагим, – за такой ножик могут и срок дать.
– Точно! Ладно, сядем в вагон, где-нибудь по дороге забросим в лесную зону. Ты ведь, Ибрагим, не только меня спас, но, возможно, и кого-то другого, – заключил я, глядя на длинное жало стилета. Дай я тебя обниму…
– Девушку обнимать будешь, – возразил Ибрагим. Я просто хотел, чтобы ты и дальше играл в этот самый пинг-понг, – и он показал пальцем на мой мастерский значок, – крутил бы свой топ-спинг и всех обыгрывал… Может, чемпионом станешь… Мира. А я за тебя болеть буду.
И он улыбнулся такой детской откровенной улыбкой, показав здоровые крупные зубы, что у меня даже слеза навернулась.
– Чемпионом мира не обещаю, но играть буду. Даю слово. И тебя помнить буду. Но скажи мне, если б они рыпаться стали, нажал бы на курок?
– Нажал бы. У меня другого пути не было.
– Это, конечно, смело, – прокомментировал сидящий рядом сержант, у которого медленно сходила с лица зеленоватая бледность, – но под трибунал мы бы с тобой вместе загремели. И тогда прощай мой нынешний дембель. А про твой я уж и не говорю, – махнул он рукой на Ибрагима.
Поезд Москва – Владивосток подошёл по расписанию. Оседлали мы опять общий вагон, самогон разлили, выпили, потом ещё раз, ещё…, пока бидон не осушили. Не действует самогон. Ни в одном глазу – хоть плачь.
– А всё отчего? – стал пояснять Лёвка. – Всё оттого, что стресс затормозил восхождение души к духу. Химик-то твой пуганул нас по первости конкретно. Не знаю, как у вас, а у меня под ложечкой похолодело. Драчка намечалась не равная.
– Хорошо Ибрагим наш всё уравнял, – повернулся я к смуглому солдату с автоматом Калашникова, – и, главное, вовремя.
Ибрагим опять улыбнулся мне и сделал характерный жест рукой с поднятым вверх большим пальцем, мол, всё в порядке, все мы молодцы.
Я подошёл к опущенному окну нашего купе, достал из своих закромов стилет, ещё раз внимательно посмотрел на причудливую литую рукоять его и метнул в пробегающие мимо заросли смешанного леса.
– Лезвие заржавеет и в итоге рассыплется на молекулы, а вот сцена из скифской охоты останется надолго. Олово коррозии не поддаётся. Может быть, по прошествии веков какой-нибудь археолог, найдя эту отливку, будет в большом недоумении…
… Через два года получил я положенный мне отпуск. На срочной службе в тихоокеанском флоте давали тогда 45 суток, не считая дороги. И сошёл я по пути на узловой станции Буй в надежде повидаться с запавшей мне в душу пани Оксаной. Честно скажу, с замиранием сердца подходил я к дому по улице Менделеева. Ленточки на бескозырке от волнения вверх задрались. Посмотрел я на второй этаж – окно в их квартире распахнуто. Наверняка дома кто-то есть. Фанерные буквы на крыше покосились: первые шесть почти совсем упали и только ВО ещё держалось, пошатываясь на вялом ветру. Встретила меня тётка Акулина возгласом:
– Ай, марак к нам пажалавал! Ить, не тот ли бует, шо ташонкой кятайской снабдил нас, была-дела давнось ужо. А форма кака на ём! Ну, чистай дмира-ал!
Самогон у неё всё также варился на плите. И ситцевая занавесочка в мелкий цветочек висела в дверном проёме. Как я ждал, что распахнётся она, как тогда, и выйдет навстречу она…
– Вуехала Ксанка, – почувствовала мой настрой Акулина, – радяла и с рабёнком вуехала. Даляко! Ат каго рабёнок, не ведамо. Хымика ейного уновь пасадили. Можа и от няго. А можа и не. Багалтер адин малахольный паманил яё на Усевер. Жанился! Уместе ане адну ушколу канчали. От, он яё и паманил. Любов, верно.
Нутром почувствовал я, что от меня потомство, от Чучупала.
– Мальчик?! – спросил.
– Хто мальчик?... А! У Ксанки-то? Канекчно. А хто ж еще-то? – заявила с гордостью Акулина-самогонщица. – Ляксандром назвала.
Купил я у неё самогону и на пути к Ленинграду отмечал я рождение моего первенца, которому уж и год стукнуло и которого я никогда не увижу. Захмелел я тогда здорово. А с пинг-понгом дружу по сей день. Обещание, данное Ибрагиму, я выполнил. Хотя чемпионом мира не стал.