Сестра Мария и немецкий велосипед.
МОНАСТЫРЩЕНСКИЕ БУДНИ
Каждый день после уроков я ходил к Ксении за книгами. Как-то раз, когда я пришёл, она предложила:
- Давай вместе делать уроки, приноси свои тетради, а то у меня задачи не решаются.
Я сбегал домой, принес тетради, и мы уселись за стол. Ксения была худенькой, невысокого роста, простодушной девочка. Училась она слабенько, по математике у неё была ели, ели тройка. Мы стали вместе заниматься. Она не собиралась вникать в условие задачи, крутилась, вертелась, потом встала из-за стола и принесла мамкину сумку, в которой стояла большая зеленая эмалированная кастрюля, где были макароны с мясом и нарезанные куски черного и белого хлеба. В доме никого не было. Её мать Ольга таскала из столовой все, что только можно, и кончая солью и спичками.
Ксения предложила вначале покушать, а потом продолжать заниматься. У меня потекли слюнки, когда я увидел эту еду Но мне было очень неудобно, стеснялся и отказывался от еды, но Ксения принесла алюминиевую миску и подсунула мне её с мясными макаронами и куском белого хлеба. Деваться мне было некуда, макароны были очень вкусные. Теперь мы вместе готовили уроки, вернее, я делал математику, а она у меня списывала, и за это подкармливала. Остальные уроки делал каждый сам.
Ксения, видя, что я стесняюсь у неё в доме кушать, продолжала меня подкармливать, только теперь, мы забирались в сарай на сеновал, куда она приносила хлеб, или макароны, или картофельное пюре, или какую-нибудь кашу с кусочками мяса в пол-литровой банке. Она рассказывала мне, что знает, как рождаются дети. Когда сапожники жили в их доме, то дядя Коля после двенадцати часов ночи приходил в кальсонах и залезал к мамке в кровать. Она специально не спала, прислушивалась, что они делают. На сеновале Ксения мне намекала, что мужчины и женщины целуются. Подкормив меня, мы шли в дом делать уроки.
Однажды, когда я пришёл к Ксении делать уроки, она сидела на своей койке. Она стала прыгать на кровати, задирая юбку, и показывать свои голые ноги, и выше. Мне было стыдно. Я стоял у порога и думал, остаться мне или уйти. Мне казалось, что я изменяю Анечке, о которой я часто вспоминал. Я чувствовал себя предателем. Чем холоднее, я относился к Ксении, тем настойчивее она старалась сблизиться со мной. Ей было двенадцать лет, но её, прежде всего, интересовали мальчики.
Я решил, что с ней дружбу надо кончать, хотя она меня и подкармливала. Общаясь с ней, я считал, что поступаю подло. Тут изменилась ситуация в нашем классе пришёл учился Костя. Мать его была врачом. Жил он недалеко от нас, много читал, просто глотал книги, писал стихи; но с математикой у него были нелады. Роза Иосифовна прикрепила его ко мне. Костя приходил к нам, мы вместе стали делать уроки. У него были книги. С Костей мы сдружились, бегали друг к другу, вместе возвращались со школы. Мама радовалась, что я, наконец, стал дружить с приличным мальчиком.
В маленьком домике тети Сорки мы теперь разместились так: тетя Сорка и Сима спали на печке, рядом с печкой на кровати спали, Бася с Пашей. Мама с Маней спали на кровати, стоявшей у противоположной стены, а между ними стоял мой топчан. Все дети учились в школе, я и Сима в младших классах, мы ходили в первую смену, Бася, Паша и Маня учились в старших классах, и ходили во вторую смену. И хотя мы были все с разными характерами, жили дружно.
Бася, была добрая, уступчивая, беспринципная. Паша, наоборот, со своими принципами, неуступчивая, с тяжелым характером. Она глотала толстые книги, иногда читала старинные с буквой ять, которые доставала у книголюбов, и никогда, никому их не давала читать. Сима, добрая услужливая, говорила много и обязательно участвовала во всех разговорах взрослых, всем давала советы, в каждой беседе она была тут как тут. Она была на один год младше меня, но дружбы у нас с ней не было.
Татарск, где родились тетя Сорка и мама, когда-то было большим еврейским местечком. Там после оккупации осталась только одна еврейская Анина семья, чудом спасшаяся то немцев. Оттуда в Монастырщину, в районный центр приезжали знакомые мужики, останавливались у нас на ночлег. Расположившись на кухоньке на полу, они снимали полушубки, и лапти. Раскручивали онучи, развешивали их около печки сушить. Сидя с босыми ногами, они рассказывали, как расстреливали евреев в Татарске, про успехи Ани, нашей дальней родственницы, председателя колхоза.
Тетя Сорка забирала у нас лампу, ставила им на кухню, пока они поужинают. Мужики доставали из мешка деревенский хлеб, сало, подзывали нас, малышей - мне и Симе, отрезали нам по куску хлеба и сала. Мы брали угощение, шли в другую комнату, и делились со всеми поровну.
Бывали и такие мужики, которые сами жрали сало, а нас не угощали, и я и Сима сидели и только облизывались, что приехали жадные мужики. Поужинав, они укладывались в кухне на полу на свои полушубки и ночью мощно храпели. Лошади их в это время стояли во дворе привязанные к телегам или саням и жевали сено. За это мужики привозили из Татарска дрова или сбрасывали немного сена для коровы.
Зимой, когда замерзла речка, мы с мамой брали большие санки и маленький топорик, который подарил мне кузнец, и шли в лес за дровами.Там мы рубили орешник, укладывали его на санки, увязывали веревкой и тащили домой. Дома в коридоре на колоде я разрубал кустарник, складывал стопкой. Кроме нас никто не хотел ходить в лес, хотя Басе и Паше было 17 и 16 лет. За дровами мы обычно уходили, когда я приходил из школы, а возвращались, когда уже было темно.
В снегу была протоптана дорожка, и по морозцу санки скользили со скрипом. Самым трудным было затащить санки с хворостом на крутой, противоположный берег реки. Однажды, как обычно мы отправились в лес, погода не предвещала ничего особенного. Когда мы уже нарубили орешника, пошел снег. Мама сказала, что надо спешить, как бы ни началась метель. Мы быстренько увязали санки и потащили их по тропинке.
Пока шли по лесу, было тихо, но вдруг как-то сразу потемнело, и, когда мы вышли из леса, разыгралась сильная метель. От леса до реки было около полкилометра. На лугу дул сильный ветер, снег летел в лицо и забивал нам глаза. Стало совсем темно, видно было на два три метра. Нашу дорожку мы потеряли. Проваливаясь по колено в сугробы, тянули мы санки. Кругом темно, куда идти - не знаем, решили взять немного левее, может, наткнемся на дорожку.
Санки тянули, тянули по рыхлому глубокому снегу, никакой дорожки нет. Решили взять немного правее, шли, шли - ничего, только ветер, пурга и темень. Мама сказала, что, как идем, так и нужно идти, на что-нибудь да наткнемся, то ли на берег, то ли на дорогу, то ли на что-нибудь еще. Мы тащили тяжёлые санки, прикладывая все силы бесконечно долго, выбивались из сил, несколько раз отдыхали, а кругом была только темнота и снег, который залеплял нам лица. Мама сказала, что санки бросать не будем, так как они нас согревают, и с ними мы не замерзнем. Вдруг я увидел, с левой стороны мелькнул огонек, и мы стали вглядываться в ту сторону, но больше ничего не было видно.
Я стал настаивать пойти туда. Прошли метров двадцать, снова блеснул огонек. Пройдя еще немного, стал, виден постоянно мерцающий огонёк. Пошли дальше на огонёк, подошли к крутому берегу реки. Оказалось, что мы шли параллельно реке. Мы долго искали удобный спуск и набрели на дорогу и мост. Перейдя мост, мы оказались в деревне Дудино в трех километрах от Монастырщины.
Ели живые, мы добрались до дома, но санки с дровами не бросили. Все выскочили в коридор нам навстречу и стали нас ругать за то, что мы такие-сякие заставили их волноваться, что уже двенадцатый час ночи... Когда мы рассказали, что с нами произошло, тетя Сорка сказала:
- Генуг, мер ин валд ир ныт гейн идиш (хватит, больше в лес вы не пойдете).
Но через пару дней, когда установилась погода, мы с мамой снова пошли в лес за дровами, больше никто в лес не хотел ходить, а печку нужно было топить.
ВЕСНА 1945-го ГОДА.
Зимой Маню приняли в Комсомол, она часто ходила на комсомольские собрания и стала активной комсомолкой. Появилась в ней какая-то солидность. Райком комсомола направлял её в колхозы организовывать сельскую молодежь. Маме это не нравилось, и сначала она только ворчала, но когда Маня уехала в дальний колхоз, и ее не было дома три дня, мама просто сходила с ума.
- Как это девчонку шестнадцать лет, в такое трудное время, когда идет война, еврейку, отправляют, черт знает куда, какая она пропагандистка? Ей нужно учиться, ей и так учёба трудно даётся, да ещё после такой болезни, - говорила мама.
Маня из колхоза приехала довольной, ее там хорошо принимали, как большого начальника, хорошо кормили, спала она на пуховой постели и участвовала на деревенских собраниях и вечеринках. На следующий день мама пошла в школу к директору и в комитет комсомола, и больше Маня по колхозам не ездила.
Каждую неделю с фронта приходили один или два солдатских треугольника, где отец писал:
- Жив, здоров, служу на старом месте.
Весной 1945 года война шла на территории Германии, и солдатам разрешили посылать домой посылки. За этот период до демобилизации, мы получили девять посылок от отца - пять пятикилограммовых солдатских, и четыре десятикилограммовые, командного состава, которые посылал отец от имени майора Минкина, своего начальника, семья которого и все близкие погибли в Харькове.
В посылках была одежда, костюмы, платья, бельё, кожи, подошвы и прочие очень нужные в то время вещи. Тетя Сорка одолжила ручную швейную машину, и мама стала перешивать детям одежду из немецких вещей. Маня и мои двоюродные сёстры стали модно одеваться. Появилась новая одежда и у меня.
Усилия Розы Иосифовны не пропали даром, в третьей четверти у меня по русскому (письму и чтению) были тройки с плюсом. Вася со второго полугодия бросил школу, и мне стало не нужно ему писать домашние задания. В классе больше меня никто не трогал.
Наши войска гнали немцев на всех фронтах. Первого Мая был взят Берлин. Чувствовалось, что война скоро кончится. Мама молила Бога, чтобы папка остался жив. Она говорила, что сейчас немцы самые свирепые и злые, потому что войну они проиграли, и терять им нечего.
Утром кто-то сильно постучал в окно и крикнул:
- Вставайте, ВОЙНА КОНЧИЛАСЬ!
Было четыре утра, только начинало светать. Выскочив из дома, мы увидали, что весь народ высыпал на улицу. Творилось что-то невероятное: люди целовались, плакали, орали, сосед-инвалид ходил с трехлитровой банкой самогонки и стаканом и предлагал всем выпить за победу. Не смотря на столь ранний час, весь город был на улице. Мы, мальчишки, шныряли между взрослыми людьми в толпе. Народ ликовал. Радость и веселье было кругом, везде были слышны крики: "ПОБЕДА!".
Два дня, восьмого и девятого мая мы не учились, в кинотеатре целыми днями крутили кино бесплатно, один фильм за другим. В то время, как народ гулял и веселился, мы пацаны целыми днями сидели в кинотеатре, выходили, только в туалет или сбегать перекусить. Кино было редкостью и большой радостью.
Двадцатого мая закончился учебный год, я перешел в пятый класс. Перед нами выступила директор, поздравила с получением начального образования и сказала, что мы теперь грамотные люди, умеем читать, писать и считать. Нам выдали справки об окончании четырёх классов.
Когда мы получили письмо от отца, написанное после Дня Победы, мама облегченно вздохнула и сказала:
- Ну, слава Богу, теперь нам осталось только дождаться демобилизации.
В средине июня к нашему дому подкатил грузовик, с него соскочил папка. Он молодо выглядел в чине ефрейтора, в новой командирской форме, в новеньких хромовых сапогах. У отца было много багажа, в основном, одежда и обувь, но главное для меня - новенький немецкий велосипед.
Первые дни я ходил за отцом по пятам, не мог отойти от него ни на минуту. Как долго я ждал этого дня! Просыпаясь утром на чердаке, я вспоминал, что папка приехал, привез велосипед, и меня охватывала огромная радость. Я слетал с чердака и бежал к велосипеду. Он был мне велик, с седла я не доставал до педалей. Пришлось снять седло и накрутить на его место тряпок. Научиться ездить оказалось не так просто.
В одном из еврейских домов, оставшиеся в живых старики и демобилизованные солдаты организовали "миньян" (молельный дом). У них не было десятого человека, а мне уже к тому времени исполнилось тринадцать лет, и отец каждый раз вечером, когда шёл в молиться брал меня с собой. Если меня не было, то они все сидели и ждали, без меня они не могли начать молиться. Хотя я не имел никакого понятия об иудейской религии, только здесь увидел впервые, как молятся евреи. Мне тогда было непонятно, зачем я им был нужен. Когда появился еще один демобилизованный, меня отпустили гулять.
Мы стали готовиться переезжать жить в Мстиславль, но это уже началась послевоенная жизнь.