Приятели, кстати, давние, опрокинув по третьей, то есть за дам (как в старину), открыли новую тему: затолковали про жизнь, иначе говоря, про жён своих.
Тот, который помоложе, Димка, значит, как каторжанин (откуда бы ни было) всегда шел домой. Впрочем, шел ли? Скорее, полз на карачках. И подгадывал поэтому к самому темному времени суток – полуночи. По утру же, стараясь вскочить первым, чтобы улизнуть с разборок, исчезал. Испарялся, будто дымка туманная ранней осенью: был только что, а через минуту, глядь, уже – тю-тю.
Тот, который постарше, которого Санькой величают и у которого супружеские разборки давно позади, став достоянием истории, послушен воле жены. Достается ему. Особенно по ночам, когда эта самая «воля» у супружницы как раз и просыпается. Заездила вконец. Днем, впрочем, не слаще: чуть что не по ней – обхаживает муженька скалкой по спине.
Одна и радость у приятелей, что после работы в забегаловку заскочить: пропустить по чуть-чуть да покалякать на свободе. Вот как сегодня, к примеру.
Санька, закусив в очередной раз обшлагом рабочей куртки, вспомнив потаенное, сказал:
- Вчера баба в цирк стаскала. Представляешь?
- Тебя, что ли? – спросил Димка, тщательно обшаривая взглядом дно пустого стакана.
- А то! Не соседа же…
- Понятно… А я ждал… И попусту… Подумал: не иначе, бабьи проказы.
- Её, её, гадюки!
- И как там? – спросил меланхоличный Димка, еще с большей настойчивостью продолжая исследования дна стакана.
- Угодили на премьеру, - почесав за ухом, Санька уточнил. – Называется «На арене с тиграми».
Димка, коротко хохотнув, заметил:
- И впечатлений полные штаны, не так ли?
Санька, которому юмор не лег на душу, насупившись, сказал:
- Не врубаешься, да? Я сказал: «На арене с тиграми».
- Подумаешь, - выразительно хмыкнул Димка, - симпатяги-кошечки – мягкие и пушистые.
- Тебя бы туда, - сказал Санька.
- Куда? – спросил Димка.
- К тем «кошечкам»… Заюлил бы…
- Странный ты мужик, Санька.
- Это еще почему?
- Не ты же был на арене с тиграми, а дрессировщик… наверное.
- Да, не я… Только проблемы были…
- У дрессировщика или у тебя, Санька?
- Поначалу – у меня, потом – у дрессировщика, - Санька передернул плечами, будто холодком откуда-то потянуло.
- Ну-ну! Выкладывай, приятель! Становится интересно. Тигры, озверев от скотской жизни своей, набросились на зрителей? Да?
Санька отрицательно мотнул головой, вновь передернув плечами: то ли от выпитого, то ли от вчерашних ощущений.
- Нет.
- Ну!.. Тогда, - Димка повертел в руке пустой стакан и со вздохом поставил на стол, - ничего интересного. Время сам зря потратил и мне испортил вечер.
Санька хмыкнул.
- А ты послушай, что было-то!..
- Ну-ну! – поощрительно произнес Димка.
- В общем, зал полон. Гудит. Тут музыканты какой-то марш стали наяривать. Баба тычет в бок: гляди, дескать, какие славные зверушки. Повернул голову влево: в самом деле, выходят, царственно вышагивают по кругу. Возглавляет шествие – самый крупный самец: идет, рыча, на кого-то и скалясь. Я-то знаю: не на меня. Ну, по крайности, на мою мерзавку, от одного вида которой сразу хочется рычать… Даже мне, а что говорить про хищника?
Димка заёрзал на стуле.
- Не отвлекайся на пустяки. Скорее – к сути.
- Так вот: идет эта полосатая цепочка по арене и все аплодируют. Моя баба – тоже отбивает руки.
- А ты?
- Нет… Была нужда… Тыщу раз видел…
- Так-таки тыщу? – переспросил Димка.
- Ну, - поправился Санька, - пусть не тыщу, а три раза – точно.
- Завсегдатай, значит, - резюмировал Димка. – Рассказывай, что же было дальше?
- Страшное было… Идет, значит, полосатая цепочка по кругу. Идет и рычит, идет и скалится. И тут вожак остановился напротив нас (наши-то места на первом ряду были), поставил свои страшные лапищи на бордюр и уставился…
- На тебя, что ли? – с придыханием спросил Димка.
- Нет… На бабу мою…
- Слава Богу, - сказал, облегченно вздохнув, Димка.
- Ну, вот… Смотрит на бабу страшно и клыки наружу выставил.
- И что баба?
- Дура-баба… Смотрит тигру в пасть и посмеивается… Вместе со зрителями… Ну, их-то понять можно: думают, что подсадка, а моя баба с какой стати лыбится?.. Тычет, значит, меня в бок и убеждает: не боись, говорит, ничего – это всё по сценарию. Пусть, думаю про себя, и по сценарию, а все равно как-то жутковато. Чувствую, как под рубахой мурашки засуетились. Кожей чувствую, как они там суетятся.
- А баба твоя?
- Ей-то что будет? Хоть бы хны! Посмеивается себе…
- А ты?
- Не дурак!.. Сижу и надеюсь лишь на дрессировщика. А тот, гад, стоит в центре манежа и небрежно, будто так и надо, покачивает крохотным хлыстиком. Понимая, что на дрессировщика вряд ли стоит рассчитывать, сижу и молю судьбу, чтобы она отвела от меня эту зубастую морду. Пусть, думаю, если уж кровушки так захотелось попускать, займется бабой моей. У нее дурной кровищи – не в пример мне. Хватит, думаю, тебе, тигр, на обед и на ужин еще останется. А тигр тем временем глаз с моей бабы не спускает. Глядит, не мигая, а рычит все грознее и грознее. Даже левую лапу с когтищами тянет вперед (слава Богу, не в мою сторону, однако я совсем рядом). Вот, думаю, пробороздит так пробороздит, на всю жизнь автограф оставит.
- А что баба?
- Ей, видать, такие гляделки прискучили. Занервничала. Изобразив на лице привычную свою гримасу (баба моя и без того – не приведи Господь, а тут, скосив глаз, вижу: страшило из страшил; ей бы в американских ужастиках сниматься, причем, никакого грима не надо), мягко, почти ласково говорит: «Ты, харя рыжая, чего скалишься, а? На кого рычишь, а? Я тебе, - говорит, - порычу. Я ведь, - говорит, - не тот хлюпик, что с хлыстиком… Вмажу, - говорит, - пару раз по шарам и всю жизнь на одни лекарства будешь работать… Надолго врежется тебе в память Манька Солодянкина.
Димка в ужасе ждет трагической развязки, сочувствуя (нет, не бабе его) приятелю.
- И… Что тигр?..
Санька неожиданно для приятеля самодовольно хохотнул.
- Хе-хе-хе! Враз присмирел тигр…
- Не может быть!
- Ну, да! Плохо мою бабу знаешь: за ней, в самом деле, не заржавеет. Тигр всё понял: уши, торчавшие до сих пор, сложил; хвост, находившийся в резких и коротких взмахах, оказался прижатым к задним лапам; растерянно оглянувшись на сородичей, что-то им жалобное рыкнул; соскочив с бордюра, - рвать когти со сцены. Вся полосатая цепочка – за ним. Бежит и оглядывается. Проверяет: нет ли погони? Только мы и видели тех самых тигров. Сколько ни старался дрессировщик вновь вывести своих артистов на арену – ни в какую. Рабочие сцены помогали – безрезультатно. Выносили на руках. Однако вожак, завидев мою бабу на своем месте, в три прыжка оказывался за портьерой.
- И премьера…
- Не состоялась.
- Крутая у тебя баба, - сказал Димка. – Ей бы укротительницей работать.
Санька подтвердил:
- И работает…
- Да ты что?! В цирке? С тиграми?
- Нет. Мужиков всю жизнь укрощает. Я у нее уже пятый. Представь!
- Да уж, - глубокомысленно и многозначительно изрек Димка и притих.
Санька говорит:
- Я, знаешь, об одном думаю: чего больше испугался тигр, слов бабы моей или ее физии?
Димка, не раздумывая, заключил:
- Второго, пожалуй, больше.
- Ты прав, - согласился Санька и стал разливать из бутылки жалкие остатки.
Опрокинув стакан, Димка сказал:
- Администрации цирка следовало бы втюрить бабе твоей иск.
Санька удивился.
- За что?!
- За срыв премьеры, - ответил Димка и прочитал стих, сочиненный им только что.
Свирепей бабы зверя нет,
И это всем известно.
Коль рык её, то в нем улёт;
Коль взмах руки, то смертно.
И бьет туда, где всех больней.
Прицельно бьет и точно.
Мужик, вон, корчится, а ей?
Пожалуй, лишь прикольно.
ЕКАТЕРИНБУРГ, январь 2007.