В одно время мне стало казаться, что на внешней стороне левой груди у меня образовалась опухоль. Я обратилась к онкологу, и он поставил диагноз фиброаденомикоз. Произвели обследование и сказали, что опухоль доброкачественная, но может переродиться в злокачественную, приходить на обследование каждые три месяца, чтоб, если что, вовремя удалить молочную железу.
Мы с мужем очень расстроились. Ко мне стали сочувственно относиться все родные и друзья, посвященные в «тайну», говорить со мной так, вроде мне уже недолго осталось жить. Мне стало казаться, что самое лучшее для меня – уехать и никому не рассказывать, где я поселилась, потому что без груди (в лучшем случае) я тогда не представляла себе дальнейшей совместной жизни с мужем. И не хотелось всех мучить ожиданием конца. Но было жалко оставлять детей, и маму… Правда, муж успокаивал, что, мол, ничего страшного, приводил пример Нэнси Рейган, но я все равно чувствовала себя так, точно мне жить считанные дни, по крайней мере, в прежнем качестве.
Я пошла во Владимирский собор и молилась. Поставила свечу у иконы Божьей матери и попросила Бога, чтоб Он не забирал меня. В ответ мне мысленно пришел вопрос: « А что ты дашь взамен?» - и ответила также мысленно: «Я еще могу родить ребенка». На том и ушла.
Прошел год. Я уже привыкла к мысли об опухоли, была поглощена множеством забот и не думала о том, чтоб у нас в семье было пополнение.
Но когда, наконец, пришла к врачу, мне, сделав рентген, сказали, что опухоль распространилась на обе железы в виде мелких узелков, помимо основных, уже двух, а не одного, очагов. И посоветовали для безопасности все же поскорее удалить обе молочные железы, поскольку проверить каждый из множественных узелков на наличие раковых клеток невозможно.
Дома муж опять вспомнил про Нэнси Рейган, а я поймала себя на мысли, что что-то мне трудно решиться на третьего ребенка. Я даже не отваживалась заговорить об этом: зарплата у супруга была очень небольшая – ему хватало лишь на кофе и сигареты, и поручить ему содержание всей семьи, самой уйдя в отпуск по уходу за ребенком, казалось делом безнадежным. Тем более, я очень дорожила его работой и считала своим долгом помочь ему продолжать заниматься наукой, несмотря на мизерную ставку научного сотрудника, хоть и кандидата физико-математических наук. Он был некоммуникабелен и углублен в себя, и я его не представляла в роли бизнесмена. Тем более, что за нашу совместную жизнь он практически ни разу не проявил себя как добытчик. Ситуация казалась патовой.
Я опять пошла во Владимирский собор и обратилась к Деве Марии, сказав, что не смогла родить ребенка, что, получается, обманула, и пусть поступают со мной, как хотят – и ушла.
А через полтора-два месяца с резями в боку пришла в больницу. Врач поздравил меня с беременностью и направил в стационар на сохранение.
Это известие стало неожиданностью для всех членов нашей семьи, даже мы с мужем не могли взять в толк, что, где, когда... Я была озадачена предстоящими трудностями и делилась об этом с детьми, предупреждая, что теперь мы, наверное, не купим компьютер, о котором они мечтали, на что одиннадцатилетний сын отвечал: «Как ты можешь сравнивать такие вещи: ты же жизнь даешь!», - и для меня стало очевидным, что мое предложение Бог принял: жизнь взамен жизни, и именно так я и стала воспринимать свою беременность. Тринадцатилетняя дочка тоже радовалась еще одному члену семьи и говорила: « Хочу, чтоб не девочка, чтоб я одна внучка у бабушки была» (у моей сестры три сына).
В середине срока мне сообщили, что будет мальчик. Старшего я назвала в честь своего покойного отца Веней, а младшего, я понимала, для симметрии придется назвать Федей в честь Жениного отца. Тем более, что в роду мужа это имя повторялось через поколение, а свекр год назад умер. Но мне оно не нравилось, я пошла в церковь, молилась с просьбой послать мне любовь к этому имени, и имя стало вдруг родным.
В положенный день предполагаемых родов третьего мая я никого на свет не произвела, и в последующие тоже, аж до 28 мая. В процессе ожидания я шутила, что рожу семилетнего. За три недели меня несколько раз направляли в родильное отделение, пытались стимулировать роды, да все не помогало. Мое место в палате уже было занято, и новую койку мне ставили в коридоре. Анализы говорили о внутриутробном страдании плода и сопровождались письменной рекомендацией «наблюдать в динамике». Я возмущалась, чтО наблюдать в динамике – как мой ребенок «загибается»?! – и грозила это заключение послать Жванецкому, и так бы и сделала, если бы речь шла не о моем сыне. И требовала какую-нибудь зверскую капельницу, чтобы вызвать роды. Об операции речь почему-то не велась. Наконец мне указали нужный стимулятор, о котором все на слух знали, но врачи у себя не пробовали, продававшийся только в валютной аптеке. Был праздник - День Киева, но муж отыскал это лекарство и в тот же день мне его привез. Я прибежала с бутылочками на этаж рожениц, меня в очередной раз уложили под капельницу, она, наконец, подействовала, и через пять часов, за несколько минут до Дня Святого Федора, родился наш Федя, здоровый и невредимый, без признаков переноса. А остатки капельницы помогли другой роженице, у которой во время потуг (до этого момента мы синхронно переживали этапы родов) случился гипертонический криз, она отключилась, потеряв сознание, и остановилась родовая деятельность. Мой сын появился на свет в предродовой палате, а ее спасали в родзале.
...За окном шел дождь. Давно прекратились звонки от нетерпеливых пап, так и не ведавших пока о существовании новорожденных. Принесли ее младенца и положили на один стол с моим в отдельной комнатке за стеклянной стеной. Я, не уверенная, что их пометили, предупредила: "Мой беленький, твой черненький! Я запомнила. Я своего Федей назову." Она ответила: " И мой будет Федором."
Сын рос на грудном молоке, а когда ему исполнилось два года, я проверилась у онколога, мне сказали, что опухоли в груди и следа нет.