Мясник
рассказ
Он еще не видит меня.
…Когда он заносит топор, мышцы на его спине собираются угловатыми буграми. Кажется, что кожа на них вот-вот лопнет.
Секунду он стоит неподвижно. Затем из груди его вырывается надсадное «ы-ыых»…
Мышцы расслабляются. Топор, рассекая воздух, несется вниз и врезается в нечто мягкое, лежащее прямо на грязном дощатом полу. Веер красных брызг выстреливает во все стороны, чавкающий звук сводит скулы.
Он снова заносит топор. И снова опускает. Заносит и опускает. Заносит и опускает… В его движениях чувствуется неотвратимость смерти.
Я боюсь пошевельнуться, хотя заранее знаю, что спасения нет. Он уже заметил меня. Он поворачивается и медленно идет ко мне. Я не вижу его лица, никогда не видел, только неспешно вышагивающие ноги в разбитых башмаках. Капли крови падают на пол рядом с ним.
Бежать некуда. Ужас душит меня, я задыхаюсь. А он… Он перехватывает поудобнее топор и размахивается. Все это происходит словно при замедленной киносъемке. Солнечный свет играет на остро отточенном лезвии, секунда длится слишком, слишком долго…
-Ы-ых…
В этот момент я просыпаюсь. Пот льет с меня градом, несмотря на холод. Сердце бешено колотится о ребра. Дышать трудно.
…Так длится вот уже более пяти лет. Один и тот же кошмар преследует меня во сне. Каждую ночь он возвращается, чтобы закончить начатое.
Когда-нибудь ему это удастся.
Постепенно страх проходит. А жизнь дремлет дальше.
Пенсию опять задерживают. Вчера я доел последний кусок хлеба. Сварил жалкие проросшие остатки картофеля. Больше у меня ничего нет.
Лекарства тоже кончаются, сердце пошаливает. Если от нерасторопности городской администрации, позабывшей о начале отопительного сезона, еще можно уберечься теплой одеждой, то от голода и болезней просто так не уйдешь.
Целыми днями я сижу и смотрю в окно. Прошлое наступает, воспоминания мучат меня. Я прожил тяжелую и долгую жизнь, но тяготы ее – ничто по сравнению с моим детством.
…Это случилось в феврале 1942 года. Мы жили тогда в Ленинграде и, наравне с остальными жителями этого города отчаянно пытались выжить в голодных тисках блокады.
Мне было всего девять лет, и, думаю, единственное воспоминание, которое могло бы остаться у меня от тех времен, - это постоянное, сосущее чувство голода. Я повторяю, – могло бы. Могло, если бы не страшная история, происшедшая со мной тогда и оставившая на моей душе большой уродливый рубец.
Отец ушел на фронт еще в начале войны. Мы жили в нашей коммунальной квартире втроем, - мать, бабушка и я.
Голод делал свое дело. Снежный покров полуразрушенных улиц хранил сотни трупов, армия которых пополнялась ежедневно.
Смерть владела городом.
Мало кто верил в спасение. Да и как в него можно было верить, когда ждать его было неоткуда? Зато призрак смерти виделся во всем. Отчетливее всего он проступал в леденящих душу, передающихся шепотом слухах, уже бродивших среди людей. Не ускользали эти слухи и от нас, детворы. Суть их сводилась к тому, что в городе начали появляться некие «сумасшедшие», охотящиеся за трупами. То были несчастные, доведенные голодом и лишениями до животного состояния. На улицах города, в переулках и подъездах стали находить тела с отпиленными или отрубленными руками и ногами. Факт каждой из таких находок целыми днями обсуждался между жильцами коммуналок, однако должного ужаса уже не вызывал. Человек может привыкнуть ко всему. И это самое страшное.
Я ничем не отличался от других детей блокадного Ленинграда. Я, как все, хотел есть. Как всех, меня одолевали приступы тошноты от ночного воя сирен. Я боялся, как все.
По вечерам мы с соседскими ребятишками играли в коридоре, - на улицу нас одних не пускали.
На пустой желудок игралось не ахти как, и все-таки мы находили причины для веселья. То мастерили кошке бумажную упряжь, то строили какие-то домики из обломков кирпича. В коридоре было холодно и сыро, куржак висел по темным углам, но нас, - тепло одетых, хоть и голодных, это не особенно заботило. Вечерний коридор принадлежал нам, он становился нашим маленьким царством, полным своих радостей и горестей.
И страхов. Во что бы мы ни играли, мы обязательно и не сговариваясь обходили стороной одну из деревянных дверей, в самом конце коридора, напротив уборной.
За этой дверью жил молчаливый и таинственный человек, который внушал нам, ребятишкам, затаенную боязнь. Никто из нас не знал, как его зовут. Да и родители наши знали о нем немного. Говорили, что в мирное время он работал мясником на рынке.
Он и так никогда не отличался общительностью, а теперь и подавно. Я видел его пару раз. Он произвел на меня гнетущее впечатление, хотя лица я не разглядел. Во всем его облике ощущалась мощная, неукротимая сила, странным образом поделенная на какую-то неряшливость и угрюмую сутулость.
Чем он питался, никто не знал, однако явно не картофельными очистками и корой деревьев. Истощенным он не выглядел.
Его боялись. И боязнь эта во многом была обусловлена тяжелым временем, в которое мы жили…
В конце января у наших соседей пропал шестилетний сынишка. Пропал из запертого дома. Подозрений вслух никто не высказывал, но они висели в воздухе сами собой.
Однажды, когда в доме не было никого, кроме меня и еще одного мальчика в соседней квартире, я стал свидетелем чудовищной сцены.
Нарушив запрет родителей не выходить из квартир и позабыв обо всем на свете, мы играли в пропахшем кошками и кислой капустой коридоре старым полусдувшимся мячом.
Теперь уже и не вспомнить, чей неосторожный удар послал мяч в страшную дверь. Как бы там ни было, но мы замерли, точно парализованные. Затаив дыхание, мы стояли и смотрели на дверь мясника. Мяч, отскочив от нее, покатился вдоль стены. Он все катился и катился, катился и катился. Он не остановился даже тогда, когда дверь со скрипом открылась.
Мы были уверены, что мясника нет дома. Выходит, мы ошибались.
Я не помню его лица. Не помню, как я очутился в своей квартире и успел задвинуть щеколду. Помню только, как стоял и глядел в замочную скважину, сотрясаясь от рыданий.
Схватив моего товарища в охапку вместе с безногой деревянной лошадью, человек быстро затащил его к себе и захлопнул дверь. Он напоминал паука, терзающего попавшее в его сети насекомое.
Так пропал в нашем доме второй ребенок. Конечно, я рассказал обо всем взрослым. Разъяренные родители ворвались к мяснику, но ничего не нашли. В квартире не было абсолютно никаких следов пропавшего.
Взрослым пришлось отступить. Некоторые решили, что от голода у меня помутился рассудок.
А для меня начались дни постоянного напряжения и страха. Тихий и незаметный, как тень, мясник следовал за мной повсюду. Чаще всего я не видел или слышал, а чувствовал его присутствие.
Мать и бабушка понимали, что я панически боюсь его, и потому сопровождали меня по возможности везде. Даже в туалет, который находился в конце коридора, я ходил под их присмотром.
Уходя, они запирали меня одного в квартире. И это были самые страшные часы для меня.
…До конца февраля он, похоже, только присматривался ко мне. А потом приступил к решительным действиям.
Ранним утром 23-го мать с бабушкой ушли на поиски пищи, оставив меня, как всегда, под замком. Я сидел за столом и рассматривал какую-то книжку, когда услышал тихий скрип, доносящийся из коридора.
Умирая от страха, я подкрался к двери и убедился, что кто-то пытается ее открыть. На такой случай у меня уже давно был разработан план побега. Не растерявшись, я потихоньку оделся, натянул на ноги валенки и открыл окно. Мы жили на первом этаже, но это не имело большого значения: я бы все равно не смог выбраться, если бы под окном не стояли пустые бочки из-под горючего. Я знал это, ведь в этих бочках заключалось мое спасение.
Сложнее всего оказалось открыть окно, намертво залепленное газетами. Полдня я прятался во дворе, пока не вернулись домашние. Оказалось, что в квартире действительно кто-то побывал. Побывал, но ничего не взял.
Когда вечером я шел по коридору (мать отправила меня зачем-то к соседке), дверь мясника на миг приоткрылась. Он смотрел на меня, и в глазах его явственно читалась плохо скрываемая ярость. Опять же, я не увидел ничего, кроме этих жутких глаз.
Прошло пять дней. Я вновь оказался в доме один. Теперь я не отрывался от замочной скважины.
Ровно в полдень дверь в конце полутемного коридора раскрылась. Мясник вышел, огляделся вокруг своим диковатым взглядом и направился к нашей квартире. В одной руке он держал связку ржавых ключей, в другой – какой-то большой предмет, завернутый в серую ткань.
Я был уже одет и готов, и потому даже не очень-то испугался. Сунув ноги в валенки, я подбежал к окну, торопливо содрал свеженаклеенную бумагу, отворил его и… Оцепенел.
Бочки внизу исчезли. На их месте темнели мерзлые кругляши черной земли. Очевидно, их убрал мясник, - больше некому.
Тошнота подкатила к моему горлу. Я посмотрел на небо. Оно было серым и безжизненным, как старая потрепанная холстина. Солнца не было и подавно, в городе царил мрачный и холодный зимний сумрак. Колючий ветер врывался в мои легкие, перехватывал дыхание и разливался внутри маленькой снежной лавиной.
Дверь за моей спиной вздрогнула: в нее ударили чем-то тяжелым. Наверное, топором. Удар повторился. Потом – еще и еще… Дерево затрещало.
Хныча и поскальзываясь, я взобрался на обледеневший подоконник. Заснеженный двор был пуст, настолько пуст, что казался мертвым.
Стоя на подоконнике, я заплакал.
Дверь поддалась. Она ударила в стену, щепки брызнули в стороны.
Мясник стоял в проеме, безумно улыбаясь. Он не сводил с меня глаз и протягивал деревянную игрушку, - безногую лошадь. Я замолчал, не понимая, что происходит. А он тихо сказал:
-Не бойся… Смотри, какая лошадка… Хочешь, я подарю ее тебе?
-Хочу, - я неуверенно всхлипнул и вытер кулаком слезы.
Он медленно, будто сам чего-то опасался, подошел ко мне, продолжая протягивать игрушку. Но я не брал ее. Я силился разглядеть его лицо.
И не мог.
А потом я посмотрел на серый сверток у него под мышкой. Из свертка чуть выступал конец топорища.
Он перехватил мой взгляд. Секунду мы смотрели друг на друга. Только секунду.
Безногая лошадь полетела на пол. Упав, она раскололась на куски. Мясник с глухим рычанием качнулся ко мне, его руки норовили схватить меня за горло.
Я выпустил створку окна. Валенки разъехались, и я с криком полетел в пустоту.
Я ударился довольно сильно, и все же падение смягчила толстая телогрейка. Оправившись от страха, я побежал вон со двора, загребая валенками снег. Не успел я выскочить на улицу, как врезался в бабушку. Они с матерью возвращались домой.
При виде их меня охватила такая радость, что я потерял сознание. Не произнеся ни звука, я рухнул лицом в снег.
…Позже я узнал, что мясник исчез из нашего дома. Он ушел, и, видимо, навсегда.
Приезжала милиция. Поговаривали, что в квартире сбежавшего, под полом, нашли тайник, полный человеческих костей.
В 1945 году мы уехали из Ленинграда, чтобы никогда больше не возвращаться в этот город.
Единственное, чего я хотел, - это забыть. Забыть и не вспоминать никогда.
Но с недавних пор он начал приходить ко мне во сне. Я чувствую, что он все еще помнит меня. И что топор его все еще остр. Когда-нибудь он нанесет удар. Может быть, завтра. Или сегодня. Ложась спать, я знаю, что он придет. Придет обязательно.
В последнее время воспоминания тревожат меня все чаще и чаще. Странные ассоциации ежечасно посещают меня.
Я смотрю в окно и вижу заснеженный двор. Тот самый двор. Я вижу то самое серое небо. Я вижу смерть.
Знакомое, но забытое чувство голода, похожее на мерзкое маленькое существо, пожирающее меня изнутри. Холод, - холод физический и горький холод одиночества. Так было в детстве, так было в блокадном Ленинграде. Так было в крошечной, схожей с этой квартире, где сидел девятилетний мальчик. Он смотрел в окно и надеялся на чудо. Он ждал его. И только с годами понял, что чудес не бывает. Не было никакого чуда. А был только мертвый двор. Грязный снег, ветер и голод. И дымка смерти над пустынным городом.
А еще – страшный человек за дверью. Тоже мертвый. И мертвая деревянная лошадка.
…Вечером к старику пришла дочь. Молча прошла по темной квартире, поставила на стол пакет с продуктами. Хотела уйти, но все-таки подошла к кровати, забросанной ветхим тряпьем.
Старик молча глядел на нее выцветшими глазами. Она сомневалась, узнал ли он ее вообще.
Тихо тикали настенные часы. За окнами гуляла метель.
Опустив глаза, дочь отвернулась. Почувствовав слабое прикосновение сухой руки, оглянулась через плечо.
Старик дрожал, по морщинистому лицу текли слезы. Тонкие губы беззвучно шептали:
-Не уходи… Не уходи, он здесь…
Опять обострение, подумала она и раздраженно покачала головой. Быстро вышла в коридор, заперла дверь и ушла.
…Спустя несколько дней 69-летний пенсионер был найден мертвым в своей квартире. Он лежал на грязном дощатом полу под распахнутым настежь окном, в тулупе и валенках. Температура в помещении опустилась до минус девяти по Цельсию. Врач констатировал смерть в результате сердечного приступа, спровоцированного сильным потрясением, сопровождающимся истощением и переохлаждением организма.
«Он сидел у окна, услышал что-то сзади, обернулся и увидел нечто… Нечто, испугавшее его, - думал врач про себя. – Но вот что, интересно? И зачем он открыл окно? Сбежать, что ли, собрался?»
Скорчившееся тело старика лежало у холодной отопительной батареи. Волосы на его голове смерзлись, а мутные глаза были устремлены на обшарпанную входную дверь.
В них застыл бесконечный ужас.
КОНЕЦ I/03